Участь Каждого

Я решил совершить самоубийство. И долго перебирал способ. Петля — страшно. Таблетки — по-женски. Резать вены — брезгливо.
 
Вот застрелиться было бы идеально. В ванной. В идеально прибранной. Сияющей. Забрызгать кафель и белую плитку опьяневшими мозгами и алой кровью. Но этот план идеален, только если у тебя под рукой есть огнестрельное оружие. В противном случае, застрелиться — это дорого и долго.

Поэтому я решил сделать последний мужественный поступок в своей жизни. Сделать прыжок в вечность. Один шаг. И конец.

У меня был свой взгляд на самоубийство. Если боль сильнее жизни и страшнее смерти, не вижу причин останавливаться. У каждого своё мнение. Но принадлежит ли оно нам? Наши суждения в таких вопросах основаны на воспитании и культуре. А у всех они разные. Но в конечном итоге, когда прижмёт, это всё уйдёт на второй план. И решать только тебе. А что думают другие, уже станет неважным. Многое может толкнуть человека на суицид.

Я никогда не спешил осуждать. А сам решил, что ни за что не позволю судьбе решать, как мне умирать. И если исход будет неизбежен, сам себя убью.

Самый большой страх всей моей жизни — высота. Значит, только ей и позволю убить меня. Если смерть будет для меня настолько желанной, что я не побоюсь даже самого великого страха в жизни, значит, исход предрешён.

Я давно всё спланировал. Это было проще, чем то, что я читал о самоубийствах других. Бродить из одного места в другое, чтобы купить разные вещи, которые помогут тебе всё сделать. Верёвка, пистолет, таблетки и иное. Зачем так усложнять? Это похоже на поиски кого-то, кто остановит, или оправданий остановиться. Слишком сложный маршрут. Я то знал, что для меня остановка будет чревата ещё большей болью.

В день, когда я решился, было холодно и пасмурно. Это была ранняя осень. Холодная осень. В воздухе пахло приближающейся зимой уже в сентябре.

Я надел своё любимое пальто. Сходил в любимый ресторанчик. И нет, не с целью найти кого-то, кто меня отговорит. Наоборот, я вспомнил, как в США накануне казни осужденных к смертному приговору кормят всем, чем они захотят. Это называется последняя трапеза. Если на неё имеют право люди, совершившие страшные преступления, чем я хуже?

Немного пофлиртовал с официанткой. Она этого не оценила, хоть и улыбалась мне. Такова её работа. Сервис подразумевает натянутую улыбку. В ответ я полюбезничал, дав ей бешеные чаевые. Мне то деньги больше не понадобятся, в отличии от неё. Надеюсь, она была рада. Я отказался от игристого вина, которое она мне так активно предлагала. Взамен я выпил несколько кружек их фирменного рафа. Сумасшедший вкус.

Взял три блюда и десерт. Всё это обошлось мне в несколько тысяч килокалорий и столько же рублей. Я привык вести дневник питания ещё с детства, когда у меня были обнаружены расстройства кишечника. Поэтому считал просто рефлекторно. Но на тот момент это уже не имело никакого значения в моей жизни.

А по пути обратно, я вернулся в свой обнесённый новостройками район. Беспрепятственно зашёл в первый попавшийся подъезд высотки. Поднялся на самый верхний этаж. Вышел на балкон лестничной площадки. У меня закрутило живот. То ли от страха, то ли от несварения.

Я начал думать. Смотря прямо вниз. В эту городскую бездну. Причём самые лишние мысли. Не стал себя отговаривать. А подумал лишь о том, а вдруг у меня реально несварение. И побоялся оказаться в неловком положении, после того, как упаду. Не хотелось выглядеть засранцем в глазах прохожих.

Но чем я больше думал, тем дольше оттягивал момент. А это верный путь назад.

Я откинул прочь все мысли. Для решительности посчитал до пяти. И бросился через оградку.

А потом ещё раз досчитал до пяти. Потому что больше всего боялся уже в полёте подумать: «А может зря.»

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Я очутился во тьме. Вернее, это было как некое пространство. Но понял я это интуитивно. Я ничего не видел. Свет стал пробиваться к моему зрению, словно пелена сходила с моих глаз.

Вдруг я обнаружил, что сижу на скамье. Рядом со мной ещё люди. Слева девушка лет тридцати. Справа мужчина лет пятидесяти. Других мне сложно было разглядеть.

Помещение было небольшим. Очень напоминало что-то вроде зала. Посадочные места. Среди них же одиноко стоящая трибуна, кафедра. Напротив большая коллегиальная трибуна. И небольшая площадка для ещё около десяти посадочных мест, где я и сидел. Всё это выглядело очень странно. И очень похожим на… Эм. Суд?

Да! Всё равно. Это было в точности как суд в американских фильмах. Или те, что показывали во всяких российских сериалах или передачах про псевдосуды и всё том же духе.

— Здравствуйте, — обратился я к девушке. — Скажите, а что тут происходит?

— Ох! Вы новенький что ли? — удивилась она.

— Новенький?

— Слушайте, я уже прекратила понимать, когда появляются новые.

Девушка не отрываясь смотрела на нечто похожее на  процесс, изредка отвлекаясь на меня.

— А где мы? — спросил я.

— А на что это похоже?

— На суд.

— В точку.

— Но я думал…

— Думали, что это всё?

— Что?

— Думали, за смертью последует вечная тьма и облегчение?

— Откуда вы…?

— Ох, успокойтесь, Вы здесь новенький. На этой скамье сидят суицидники.

— Суицидники?

— Да. Все мы тут совершили самоубийство. Все по разным причинам. Кто-то был психически нездоров, кто-то просто не справился с трудностями, а кого-то раздавило одиночество.

— Но почему именно здесь?

— А куда ещё? Все мы могли лишь предполагать, что будет потом. И как это обычно происходит, имея сто вариантов, с нами случается сто первый.

— Нет, почему мы именно на этой скамье. Это очень похожа на скамью для присяжных.

— Это она и есть.

— Что? Я теперь присяжный? Этого мне только не хватало.

— Да. Мы теперь с вами до скончания веков вынуждены будем быть присяжными. Двенадцать человек, отчаявшихся в жизни, не выдержавших ответственность, после смерти вершат судьбы умерших. Иронично.

Она посмотрела в сторону кафедры и вроде бы уже замолчала. И только я хотел её о чём-то спросить, как вдруг она продолжила:

— Вы не подумайте только, пожалуйста. Я вовсе не грубиянка. Не обижайтесь на меня. Но я слишком часто объясняла всё это. Поверьте, Вам тоже предстоит ещё пройти через это. И тогда Вы меня поймёте.

— А ничего, что мы тут болтаем, пока дело идёт?

— Ох, не беспокойтесь. У нас есть целая вечность. Люди в очереди могут и подождать, пока мы с вами разберёмся. Согласитесь, если кто-то из них будет осужден на вечные страдания в аду, вряд ли они будут жалеть о мгновениях, проведённых в очереди.

— Ну-у-у, ожидание тоже по своему ад.

— Ну да, наверное. Всегда интересно, что человек предпочтёт больше. Наказание или ожидание наказания.

— Ожидание изводит, а наказание даёт успокоение.

— Ладно, лучше скажите, из-за чего вы решились на это?

— На что?

— Ну на это. Убить себя.

Мне было неловко от такой прямоты. Но к чему вообще церемониться на том свете?

— Мне сказали, что у меня злокачественная опухоль. Рак. В последней стадии. Неоперабельный. Я не помню, что мне говорил доктор. Не помню, как он выглядел, как говорил, что предлагал и какой срок мне отводил. В тот момент мне уже было плевать на всё. Я знал, что мне осталось немного, потому что я сам так решил.

— Соболезную.

— А Вы как? Что у Вас случилось?

— Ох, Вам лучше не знать. К сожалению, всё дело в мужчине. Я не смога пережить тот разрыв, что произошёл между нами. Ах, ладно, что тут уж скрывать. В истерике я бросилась прочь с балкона. А уже прыгнув, я передумала. Зря. Я должна там стоять, на месте подсудимых, а не здесь сидеть.

— Почему Вы так корите себя?

— Оставила пятилетнего мальчика без мамы.

— Ох. Надеюсь, за ним есть кому присмотреть.

— Нам теперь не узнать. Настоящее остаётся в настоящем, а мы с Вами навечно теперь заперты в прошлом.

— А из-за чего бросились то?

— Он мне изменил. Но изменил он мне достаточно жёстко. Я такого не смогла стерпеть. Просто истерика. Поверьте. Не будь я так одинока, может, всё обошлось бы. Но, знаете, бывает, вступаешь в брак, а потом становишься матерью-одиночкой при живом муже.

— Грустно.

— Да ладно, к чему уже все эти сожаления? Я тут уже давно. Думаю, мой сыночек уже давно вырос.

— Не боитесь когда-нибудь на этой скамье увидеть родственников?

— Знаете, никогда даже не задумывалась над этим. Столько лет здесь уже и никто ни разу не задавал такой вопрос. Слушайте, а Вы навели на меня сейчас панику.

— Ладно, давайте сойдёмся на том, что, скорей всего, тут есть определённая система, которая не позволит нам быть субъективными. А значит, знакомых мы судить точно не будем.

— Давайте лучше сменим тему.

— Хорошо. Тогда объясните мне, почему именно мы?

— А кто ещё то? Загробный мир намного сложнее, чем мы представляли. А оно и понятно. Миллиардам людей проще представить себе простую формулу, чем попытаться предположить, что всё намного сложнее. Мы с Вами в месте, которого в миру называют чистилищем. Но видите, это совсем не похоже на то, что мы привыкли представлять. И вот пред Вами суд. Да? Кто-то из умерших должен представлять своего рода коллегию присяжных. Без этого никак. Даже Бог субъективен. И только те, кто сами решили свою судьбу, будут отныне решать судьбу других. Куда забавнее другое.

— Что же?

— Как и в любом суде, здесь есть адвокатская коллегия. Как думаете, кто из умерших входит в состав тех, кто должен поставить под сомнение божьи постулаты и обвинения?

— Даже представить не могу, если честно. Те, кто были адвокатами при жизни?

— Не, у них душа не чиста, чтобы заниматься небесным правосудием. Земных адковатов нередко самих отправляют на гниения до конца времён.

— А кто же тогда?

— Атеисты. Принципиальные атеисты. Это настолько атеисты, что даже умирая, они думали только о том, чтобы не взмолиться в последний момент.

— Да, звучит логично на самом деле. А кто же тогда выступает в качестве обвинения?

— А Вы как думаете?

— Священники?

— Что?! Нет никого хуже священников. Знаете шутку? Какого размера постель у священника? Это же легко, это знает каждый ребёнок.

— Оу! Да, я почему-то об этом не подумал. Да, полагаю, священники редко попадают по ту сторону райских врат.

— Да, именно. Всё куда проще. Кто по вашему действительно невинен? Если так подумать.

— Дети?

— Да. Они тоже умирают. И это факт. Ладно, если это будет синдром случайно смерти младенца, да? Но мы то с Вами понимаем, что по ту сторону, которая обвиняет, есть дети, которых порезали на куски какие-нибудь садисты-педофилы. Мир слишком большой. В нём есть всё, что только может быть. И это ужасно. А осознаём мы это только тут, когда уже поздно. Теперь то разобрались что к чему?

— Только один вопрос, а кто судья? И где он?

— Судья? Он вроде как есть, а вроде как и нет. Он есть голос, выносящий вердикт. Но материально мы его не увидим даже здесь. Казалось бы, при жизни не было признаков его существования, так хотя бы после смерти показался бы, да? Но нет.

— В смысле голос? Это типа как в Что Где Когда? Он сидит где-то за кулисами просто говорит в микрофон?

— Нет. Этот голос слышат все и никто одновременно. Я имею в виду, что звуковые колебания также вещь вполне материальная. Физическая. А его нет материально вообще. В этом и была проблема при жизни, понимаете? Мы его осознавали до того, как его существование было обнаружено нами.

— Ух ты, да Вы философ.

— Нет. Просто было время, рядом со мной сидел доктор философских наук рядом.

— То есть, его нет тут вообще? А как тогда?

— Его не существует. Вообще. А значит и голоса не существует. Это главный факт. Но все мы коллективно его осознаём. Как будто информация загружается прямо в голову. Понимаете? Так и проходит суд. Обвинители обвиняют, сторона защиты защищает, мы все обсуждаем, а потом у всех одновременно приходит осознание того, каков вердикт. И всё. Голос в голове у каждого указывает направление.