Кришна и всё Фиолетовое

- Какого...- вытянутые драные треники, бесформенные тапочки, протертая майка, поплелся к двери. В глазок, для порядка, там - бесформенное фиолетовое нечто, выматерился в обитую дермантином дверь. Эта приперлась. Открыть надо, свет видела, не уйдет ведь.

Приоткрыл дверь, чтоб видела - болен, страшно болен, еле встал, хотя был сегодня вечером и трезв, и здоров, и даже бабу оприходовать сумел, что случалось теперь все реже.
- Чего тебе?
- Кришна, мама умерла.
Фиолетовое бесформенное нечто было в одноразовой маске и страшенной шапке, похожей и на ведро, и на индийскую чалму.

Он замер, переступил с ноги на ногу и склонил белую свою голову в знак уважения. Впрочем, искренне.

- Мда. - Включил актерский талант, вздохнул глубоко. - Ну, ты это, держись.
- Спасибо, Кришна. Береги себя. Привейся, пожалуйста. Скоро вакцина будет.
- Да чего там - и он включил привычную говорильню, о том, что ему не надо, ему наплевать, он не заболеет... но оборвался на полуслове. Нечто в чалме впервые не дослушало, развернулось и ушло. Он пожал плечами, вздохнул уже искренне и закрыл дверь.

И только повернувшись спиной к замкам, запорам и цепочкам, понял. Прошел в кухню, не зажигая света, нашел в шкафчике бутылку коньяка и выпил из горлышка. Потом еще глотнул. И понял: правда.

Вернулся в комнату, сел на край дивана, на котором спал уже лет двадцать. И понял, что действительно, двадцать лет жил на этом диване, в однокомнатной своей "хате", жил, а сегодня жизнь его повернулась в последний раз. Всего минуту назад он был Кришной, богом маленькой страны, огромного государства, а сейчас он стал тем, кем был на самом деле. Мужиком по кличке Мерзо. Двадцать лет назад сняли с него это клеймо, смыли, стерли, соскребли. И был он богом маленькой страны из песенки Наташи Королевой.
А теперь фиолетовое нечто больше не придет.
И коньяк кончился поразительно быстро, и холод в комнате стоял такой, что китайский Мартинес, выдаваемый им за крутую американщину, треснул в ту ночь, чего быть не могло, потому что нечему было трескаться в китайской гитаре. А когда затопило комнату рассветным молоком, он понял, что она больше никогда не придет. И это мерзкое "никогда" было свинцовым на вкус.

Ты - Кришна. Ты - сияние.
Двадцать лет назад он ухмылялся, самолюбие урчало, кошачья дрянная порода его ликовала, а сегодня все кончилось.
К вечеру он впервые решился пойти к ней, посидеть, выпить, помолчать. И только добравшись до остановки трамвая, понял, что не знает ее адреса. Не знает, где она живет. За двадцать лет ни разу не спросил.
Купил сигарет, хотя бросил курить давно. Задымил, закашлялся. И вспомнил, как в ларьке покупал ей сигареты. 21-й век. Сотню лет назад это было, а всего двадцать лет тому назад. Ей было меньше двадцати. И век был двадцать первый. Первый год нового века. Их первый год. Уже бы дочь выросла, если б тогда постарался, двадцать лет-то назад. С такими же карими огроменными глазами, интересной мордочкой и талантом. Водил бы ее в музыкалку, потом отправил бы в Консерваторию, связей отца хватило бы. Вернее, не отца, деда. Замуж мог уже выдать и внуков дождаться. Или актрисой бы стала, пробил бы все старые каналы, закончила б его родной институт, который он закончил только в рассказиках для фиолетовой...но кто проверит-то!
Курил, мерз, смотрел на трамваи и силился вспомнить, хотя б улицу. Не мог. Не говорила она никогда ни про улицу, ни про дом. Да и не спрашивал он, если честно. Не спрашивал.

Курил и вдруг остро вспомнил, когда он, пьяный, попросил у мужичка на лавке сигарету, неправильно попросил и получил увесистую плюху, а за это она кинулась на мужичка и прокусила тому руку. И получила в ответ. Ох, и получила! И ногой, и рукой, и розочкой, а она все не отставала и достала-таки мужичка, и достала! За него так никто не дрался, даже на лесоповале такого не видал, когда бабы за него дрались! И он вспомнил, что лесоповала-то не было. Он его придумал. А кто проверит-то!
Дождь пошел. Он бросил половину сигареты в кусты, пошел домой. И у ящиков почтовых вспомнил, как находил цветы мать-и-мачехи весной, за проводком от дверного звонка на косяке. Выдергивал их, кидал на ступени, открывал дверь. И так три весны подряд. Каждый день. Перед школой, после школы. Пока она школу не кончила.
И вспомнил, как увидел ее аттестат первым. По пьяни дал слово, что как только аттестат о половой зрелости принесет, так он ее женщиной сделает.
И она принесла...
Утром после вручения, прямо в десять утра. Он посмотрел на нее, как на идиотку и выгнал. "Ты себя в зеркало видела? Я столько водки не выпью." Ляпнул так, для порядка. Да она и есть идиотка. И была.
Нет. Не была. Кем угодно, а идиотка его фиолетовая была с мозгами. Набекрень, конечно.
И от злобной тоски, тоски по чему-то страшному и важному, он купил коньяк, вернулся в свою однокомнатную. И вспомнил на пороге: "Я скоро эмигрирую в Чехию. Квартиру тебе оставлю, не жалко, дерьма-то..." Дерьма было не жалко. Жалко было, что Чехию он тоже придумал. И эмиграцию. И поездки в Ярик тоже придумал. Не ждал его никто в Ярике, в Москве, в Чехии. Потому что нигде он был нафиг не нужен.

Скинул ботинки. И снова вспомнил, как она всегда обувалась здесь, присев на одно колено, потом на другое. А он в это время всегда стоял. И вдруг понял - она не приседала. Она на одно колено вставала, перед ним. А для маскировки потом на другое. Черт!
Пошел на кухню, дернул шнур лампы, что висел на столиком. И тут они были, за столом, пили коньяк, часто? Нет, два раза. В день, когда похоронил отца, втроем, с женой бывшей и этой, фиолетовой. И в день, когда она диплом получила. И всё, кагор они пили в магазинчике, в другой части города.

Выпил, нарезал закуски, поставил чайник и воду для пельменей. И вспомнил, как научил ее варить пельмени. Черт!
Пока он подружку ее лапал, она варила им пельмени. А она потом другую подружку привела, когда та, первая, поднадоела. Не, это она не знала, она действительно создавала театр в том магазинчике. Вернее, он типа создавал, репетировали они то Шекспируса, то ОГенрикуса. Потом подруги ее кончились, почему, он не помнил. А, вспомнил. Потом она перестала дружить. Просто перестала заводить друзей, потому что он ее научил, что художник не должен иметь друзей. В шутку ляпнул, а вышло паршиво. Она поверила.
На каждом шагу вспоминается всякая мутотень. И тут от слова "тень" понеслись мысли и воспоминания, как учил ее основам живописи, как рассказывал про тень и полутень, как...

Из запоя в этот раз он не торопился. Пил каждый день, основательно, с закусками и долгими разговорами по душам. С самым хорошим человеком - с самим собой. Двадцати лет было предостаточно, а случалось с ними, с Кришной и Фиолетовой, много всего.
И металась по его квартире тень той страны, что была у них общей. И было у него огромное государство, и он был богом. И была она - рыцарь, и даже взяла себе имя своего короля, и однажды она уехала, уехала за Святым Граалем, а он обещал ей, что к ее возвращению Камелот будет построен.
Потомок Столыпина, первая скрипка венской филармонии, герой Афгана, гитарист групп "Аракс", "Воскресение" и всех остальных легенд русского рока...кем он только не был в своих рассказах. А она верила. Каждому факту, каждой цифре, всей его виртуальной реальности сразу, каждой строчке песен, которым он ее учил. Двадцать лет.

На исходе запоя вдруг решил, что сейчас придет. Привел в порядок квартиру, постелил чистое белье, "давно пора сделать ее женщиной, аттестат же есть". И не сразу вспомнил, что она замужем. Да и когда успела? И память подсказала, когда и на ком. И та же мерзкая память подсказала, когда он сам развелся. И как. И в который раз.
И всё не оставляла его мысль о том, что дочке их могло быть двадцать лет. И та тоже могла бы замуж выскочить. И внуки бы уже были.
Гнал эту мысль, а дочка воображаемая начала ему сниться. Юркая, остроглазая, умненькая темноволосая девочка, только вот цвета глаз он не знал. Потому что вспомнил, что ошибся: кареглазым фиолетовое нечто не было. Зеленоглазым оно было, она. И вдруг понял, что не помнит ее имени. Не знал, как ее зовут. Только двадцать лет их знакомства звал ее своим именем. Мишелька и Мишелька. Потому что она взяла женский вариант его имени!
Запой кончился, когда он через знакомых разыскал адрес ее родителей.

Слегка похмельный, но выбритый Кришна забрался на седьмой этаж. Позвонил в дверь. Подождал. Потом постучал.
- Вам кого?
- Да этих, как их...
- Они умерли.
- Да не все, у них еще...
- Продали квартиру. Еще полгода назад продали. Нет ее.
- Как это - нет?
- Нет ее тут.  Иди давай, алкаш.

Он шел домой, пытаясь сам себя завести. Разозлиться. Выкинуть из головы. Из жизни. Из сердца. Не получалось. Не выкидывалось. Не зачеркивалось. Двадцать лет придуманных историй, которым он сам поверил, не вычеркивались. Никак.

У дома постоял, глядя на свои окна. Повернулся и пошел в магазин за бутылкой.
На кассе хмурый узбек пробил ему коньяк и спросил:
- По акции будете?
- Что?
- По акции жевачку брать будете?
- Не буду.

Уже в подъезде, открывая почтовый ящик, надеялся. Что как всегда, как все двадцать лет, найдет открытку или записку, фотографию или засохший цветок. Двадцать лет находил. Даже когда она в городе не жила. Даже когда домофон поставили. Каждую неделю. Двадцать лет подряд. На каждый праздник.

Внутри было пусто.
Кто-то спускался по лестнице. Кришна поднял голову, еще надеясь. Но это был Сашкец, шкет с другого этажа.
- Чё, дядь Миш, не пишут?
- Не пишут.
- Конечно, дурак ты на букву М.
- Ты чё, пацан, оборзел?
- Да про тебя весь подъезд знает.
- Что знает?
- Что ты Мерзо.
- Ты где это слово слышал?
- Да весь город тебя так зовет.
- Я те щас! - но шкет легко толкнул его в плечо и усадил в уголок у ящиков. А потом наклонился и сказал:
- Мог бы - положил бы тебя здесь, а скоряку бы сказал, что сердце прихватило. Но она не велела тебя трогать.
- Кто "она"?
- Сам знаешь.
- Почему это она не велела?
- Потому что она приезжала в последний раз. Больше записок не будет. И цветов. И всего остального.
- Ты откуда знаешь?
- Потому что последние семь лет я тебе записки писал и цветы в ящик засовывал. Она мне платила за то, чтоб тебе записки передавал и цветы под домом собирал. Ее ж тут не было. Она же в Питере жила.
- Платила? Зачем?
- Чтоб ты знал, что тебя любят. Хотя что она в тебе нашла, никто понять не может. Ты жизнь ей сломал, урод. Ты ей всю жизнь сломал!
- А ты-то ее откуда знаешь?
- Я в ее рок-группе играл.
- Какой рок-группе?
- Ты что, даже про рок-группу не знал?
- Нет.
- И про театр не знал?
- Какой театр?
- Уличный, в соседнем городе был. Мы там на дне города и на масленице выступали. И по конкурсам ездили. Пока она институт не окончила.
- Ты еще мне скажи, что она конкурс Чайковского выиграла.
- Нет. Чайковского она не выиграла. Потому что ты сам ей сказал, что гитарист из нее, как из попы валторна. Вот она с тех пор больше не играла.
- Сашкец. А у тебя есть ее телефон?
- Был.
- Что значит "был"?
- Она недавно приезжала. Сказала, что номер больше не будет работать.
- Ты проверял?
- Проверял. Нет абонента. Не зарегистрирован в сети. Кранты.
- Сашкец. Пойдем со мной выпьем?
- Нет, дядь Миш. Я с таким, как ты, пить не буду.
- Ну и катись к черту.

Шкет ушел. Кришна поднялся, дошел до своей двери. Вытащил ключи, открыл дверь. В темноте прихожей не было никого. И в квартире никого не было. И в жизни больше никого у Кришны не было.