Учитель Фред

— Родители развелись очень скоро после моего рождения, хотя и с отцом, и с бабушкой по отцу общался, ибо много времени у них в Калининграде, теперь Королёв город называется, прожил. Когда не учился, то в основном там в детстве. Брат почти на два года младше, но более умный и успешный, потому как и отец у него другой. Сыном он был, конечно, любимым. Со вторым мужем мама, впрочем, тоже развелась, хотя прожили они дольше — Вите, брату, уже было за десять. Тяжёлый человек она, конечно. И отец мой не слишком хорош был. Военный, офицер. Постоянно шутил, но часто то плоско, то грубо, о чём шутить бы не стоило. Потом женился на другом. На другой, конечно, но лучше бы на другом. Вот эта женщина была вообще самым ненавистным в моей жизни человеком. Бабушка к тому времени умерла, и отец мёртв нынче, она жива. При мачехе у отца я почти не жил. Так, наезжал за капустой, например, деньгами в смысле.

После третьего класса, когда детство кончилось, совсем ужасные были времена. За моим воспитанием не сильно следили. Не то чтобы я хулиганом каким был, вообще никого ни разу не побил. А вот матерился через слово, рисовал эмпеха и прочие органы на уроках. Знал про это дело правды больше сверстников — в самых разных местах искал информацию, в Большой советской энциклопедии тоже, да. Начиналась уже перестройка и нашествие прогрессивной западной культуры — вкладыши (полувкладыши ещё были, не помню, что это такое) и фантики, видеосалоны с боевиками и комедиями высокоинтеллектуальными, качки, обнажёнка, каждому возрасту по потребности. В общем, считалось это круто, а ботанство, кроме того, что по определению в школе зазорно, ещё и совково, непрогрессивно. Книжек я уже не читал, мог просто в окно в подъезде смотреть час, не напрягаясь. Учился сначала хорошо, а потом хуже и хуже. Во второй четверти второго класса была пятёрка по математике — вот, наверно, было главное моё ученическое достижение за школу всю. При этом во всей начальной школе никогда не было пятёрки по русскому, хотя гуманитарий вообще-то. Грамотность, как говорят, была врождённая, но почерк был нехорош, ручку неправильно долго держал, писал мимо линеек…

А потом, когда лежал в шестом классе в больнице, узнал про запрещённую музыку хеви-метал и металлистов, которые носят костюмы с заклёпками и цепями. Это было, конечно, прогрессивно. Качками я не очень интересовался, ибо с физрой стало после начальной школы плохо, со временем появились и эн-а, и банан в четверти. Потому и за спорт болеть не научился — что футбол, что хоккей пофиг и поныне. Магнитофон у нас появился — мне было двенадцать, Вите одиннадцать уже исполнилось, он в конце года, стрелец. Слушали всё подряд, что могли достать. Музыку в основном доставал, однако, Витя, порой проходили и группы металлические, название которых на заборах писали. Сейчас ведь на заборах названия групп редко пишут в Москве, пишут чаще надписи непонятные и людей рисуют незнакомых, ну и про наркоту. А тогда умельцы хорошо ещё воспроизводили логотипы металлических групп, которые в то время все можно было легко разобрать. Ну, я слушал эти группы и внушал себе, что это круто. Кстати, метал, митол мне таким и представлялся, угадал я. Ну а Витя считал, что это не лучшая на свете музыка, и был уже тогда прав. Ему и классика была интересна, хотя на кассетах не было, не слушал. А потом через него появились кассеты учителя литературы. Витя и книги читал — Тургенева, Бунина любил. И книгу «Над пропастью во ржи», которую я сам прочёл в двадцать лет и совсем не понял, чего в ней хорошего. Но говорят, что её нужно раньше читать, в самой ранней юности.

Кассеты учителя русского и литературы Фёдора Борисовича были предсказуемо с более старой рок-музыкой. Там была и ливерпульская четвёрка, и лос-анджелесский коллектив, чей вокалист умер в Париже; группа, в которой вокалист на флейте ещё играет, сборники какие-то шестидесятых и другое. В основном мне не нравилось, но главный рок-гитарист понравился сразу — он и пел не слишком прилежно, и звучал хотя полегче, чем металлисты, зато грязнее, и особенно нравилось, какие звуки он издавал гитарой, — ч-ч-ч-ч-ч! — удивительно, что ей. И дюссельдорфская четвёрка тоже сразу понравилась. Но ключевой бандой, важнейшим культурным явлением юности — простите, так уж вышло, кому Шекспир, кому Бергман, а мне вот это! — стала другая. Вите она сразу понравилась, а мне нет. Вы все её знаете. Звучало это слишком интеллектуально, как мне казалось, — как опера и романсы. То, что Вите она нравилась и педагогу нашему — это понятно, но она нравилась и другим нашим ученикам, и даже на заборе раз тоже видел это название.

Но за год-полтора я полюбил все эти старые коллективы, а этот стал самым любимым. Бывал два раза у Фёдора Борисовича дома, с Витей и некоторыми другими ребятами, начал даже немного читать книги, хотя большинство сочинений всё равно откуда-то списывал, а книг не читал. Даже когда в институт поступал, — тот, куда поступил, — писал вступительное по «Горе от ума», а прочёл его впервые только на четвёртом курсе, когда писал по нему курсовую.

В девяносто первом году я окончил школу, в институт отправился поступать слишком пафосный, неважно какой, и провалился. Потом ходил на подготовительные курсы и поступил в следующем году в другой вуз, который и окончил. У Вити первая женщина появилась в четырнадцать лет, — и красивая, и умная, и из хорошей семьи, — а когда я окончил школу, он переехал к ней жить. Потом женился, потом развёлся, и вторая жена тоже не уступала первой по всем параметрам, и так далее. Вместе со мной школу покинул и Фёдор Борисович. На выпускном с ним и выпил и покурил, тогда я уже начал, да и Витя тоже, только я курить теперь бросил, а Витя курит до сих пор, зато я пью больше его, вот как сейчас. Давайте…

А ещё у Фёдора Борисовича была чудесная супруга, Мария Семёновна, химию преподавала. Возможно, я даже бы в неё влюбился, но разница в возрасте была неподъёмная — мне шестнадцать-семнадцать, а ей около сорока. Но коли говорю вам это, значит, чувства и тогда были не рядовые. А первую женщину познал я уже после двадцати, и она была старше на тринадцать. Но это в любом случае не та разница, и выглядела она младше. Как, наверно, и Мария Семёновна — мне трудно судить о том времени.

В ноябре девяносто первого, — Витя, конечно, не прописался ещё там, но с нами не жил, — мы переехали из центра на юго-запад. О потере родной квартиры сильно переживал. И лет через пятнадцать в интернетах прочёл, что в этом же месяце умер Фёдор Борисович. Приехал в родной Баку хоронить свою матушку и оттуда больше не вернулся. Он был, как я понимаю, русским, но южное было во внешности, там так бывает — где родился. А учился уже в московском вузе — в ленинском педе, Алексей Фёдорович Лосев у них тоже преподавал. Успешно сыграл в дисер, в те годы, когда обучал нас, кандидатом стал.

О Марии Семёновне Меркурьевой ничего не знаю и сейчас.