Роман река жизни

                РОМАН РЕКА ЖИЗНИ

Красноярский писатель, Виталий Пшеничников, член Союза писателей России с 2009г., действительный  член Академии Российской Литературы с 2013г., автор пяти сборников рассказов: «Приговор», «Служу отечеству», «Надежда умирает последней»,  «Заглянуть за перевал», «Закон суров, но это закон»;
трилогии романов Сибирской прозы:  «Река жизни», «Вкус хлеба», «Будни районного прокурора»;
трилогии шпионско-детективных романов: «Воспоминания полковника Службы Внешней разведки России»: «Сладкий вкус смерти», «Войну не оставить за порогом», «Операция «Ловля на живца»; приключенческих романов:  - «Записки полярного летчика», «У таежных костров»,
Лауреат Диплома и почетной медали имени Альберта Швейтцера, «За гуманизм и служение народу», Европейской академии  наук г. Ганновера в Германии,  Диплома и Золотой медали  международного литературного конкурса имени Валентина Пикуля, лауреат медали «За труды в просвещении, культуре, искусстве и литературе», Почетного знака «Трудовая доблесть России». За воспитание в произведениях любви и преданности к Родине,  награжден медалями общественных организаций ветеранов:  Афганской войны, Чеченских войн,  Союза десантников России, «15 лет вывода Советских войск из ДРА», «За мужество и гуманизм», «За верность долгу и отечеству», «100 лет со дня рождения героя Советского союза генерала Маргелова».  Благодарственными письмами Министра культуры Красноярского края, Почетной грамотой Законодательного Собрания Красноярского края, с серебряным нагрудным знаком, и  Почетной грамотой Министра культуры Красноярского края, в 2011 и 2013 г.г.,

ПРЕДЛАГАЕТ УВАЖАЕМЫМ ЧИТАТЕЛЯМ  ДЛЯ ПРОЧТЕНИЯ
ПЕРВУЮ КНИГУ ТРИЛОГИИ, РОМАН «РЕКА ЖИЗНИ».
 
В 2010 г. за роман «Река жизни» автор, В.Пшеничников удостоен Диплома и Золотой медали  международного литературного конкурса имени Валентина Пикуля.


                ОГЛАВЛЕНИЕ:
Истоки               
Казак Родионов Ефим          
За веру, царя и отечество      
Дорога в Сибирь               
Евдокия               
Красные партизаны               
Щепки               
Власть советская               
Враги народа               
Лагерь политзаключенных
Ссылка               
Война               
Федор               
Ефим               
Победа               
Жених               


«Река жизни» – первая книга одноименной трилогии, роман современной Сибирской прозы, охватывает период времени от заселения Сибири ссыльными раскольниками и переселенцами до середины 20 века.


Роман
Р Е К А     Ж И З Н И

Светлой памяти предков посвящается
Вступление
 
Разными путями приходят герои романа в неведомую Сибирь, одни, страдая за крепость в старой вере, лишенные казацкого звания, закованные в кандалы, идут из родной станицы под звон цепей по этапам в Забайкалье, воюют,  пашут землю и служат России.
Другие, спасаясь от нищеты и безземелья, в поисках лучшей доли едут в Сибирь в начале девятнадцатого века, обретают вторую родину недалеко от Красноярска.
Люди с разными судьбами, ставшие сибиряками, казаки и крестьяне, жили, любили, рожали детей, а когда для Родины наступали годы испытаний, мужчины брали в руки оружие, уходили воевать,  женщины, взвалив на плечи непосильный крестьянский труд, продолжали растить хлеб, ухаживать за хозяйством, воспитывать детей, моля Бога, чтобы беды обошли их стороной.
Это роман о судьбе двух сибирских родов, прошедших через невзгоды и испытания, породнившихся по воле судьбы для продолжения роста бессмертного древа жизни.


И С Т О К И

На исходе восемнадцатого века в семье казака Забайкальского казачьего войска Родионова  Савелия рожала его жена Авдотья. Отец и дед Никита с тревогой прислушивались к крикам роженицы. Неожиданно наступила тишина, мужики тревожно переглянулись, но ее нарушил едва слышимый детский плач.
Камень упал с души, отец с сыном повернули головы к двери, ведущей в другую половину дома. Через некоторое время створки распахнулась, вошла улыбающаяся бабушка Ефимия.
– Слава Богу, разродилась Авдотьюшка, казачка нам подарила! – передавая младенца деду, сказала она.
Никита бережно принял маленькое розовое тельце внука, с удовлетворением посмотрел на стоявшего рядом сына, сказал:
– Казацкому роду нет переводу! Нарекаю тебя Ефимом, казак из рода Родионовых, в честь бабушки Ефимии! Расти с Божьим благословением! – держа плачущего младенца на левой руке, три раза двуперстно перекрестил и передал счастливому отцу.
– Вот ты каков, сын мой Ефим, добрый казак уродился, весь в отца! – разглядывая новорожденного, сказал счастливый отец.
– Поглядели, хватит, младенца надо обмыть, запеленать и титьку дать, извелся внучек мой ненаглядный, – сказала Ефимия, забирая  новорожденного из рук отца.
Савелий сделал шаг следом, но мать остановила:
– Не до тебя сейчас, ребенок большой, рожала трудно, отдохнет, тогда позовем.
Строго хранимые заповеди старой веры требовали нарекать младенцев именами предков либо святых, занесенных в святцы.
Савелий был счастлив – в его роду родился третий сын: «Слава тебе, Господи! Не переведется род наш казацкий, послал ты мне трех сыновей. Макар и Константин, надежные помощники выросли, скоро для них надо сватов засылать. Теперь Ефим родился, нам с Авдотьей утехой и помощником будет!» – думал он, глядя на старших сыновей, сидевших за столом, Ефимию, в углу избы качавшую плетеную из ивняка люльку, подвешенную к балке.
 Родители работали в хозяйстве с утра до позднего вечера, у них оставалось немного времени для  воспитания детей, этим занимались дед с бабкой. Бог не обидел Ефима здоровьем, он никогда не болел, с раннего детства дед Никита учил его казацкой науке. Любимым занятием станичных мальчишек были сражения на деревянных саблях, когда сын приходил домой с синяками и шишками и мать начинала его ругать, дед грудью становился на защиту:
– Авдотья, остынь! Плохой из него казак вырастет, если крови своей не увидит, на вкус не попробует, не научится боль терпеть и спуску неприятелю не давать! Пусть учится джигитовке, и мы с этого начинали, подрастет, дам в руки настоящую саблю. Если пропускает удары, значит, плохо понимает мою науку. Пусть через синяки и шишки до него доходит, что для казака сабля должна быть как мать родная, научится держать ее в руках – выживет в бою, не научится – погибнет! Ты понял, Ефим?
– Понял, дедушка, я буду стараться.
Когда мальчишка подрос, дед сдержал свое слово, снял со стены саблю, вынул из ножен, поцеловал сталь клинка, передавая внуку, сказал:
– Теперь ты настоящий казак, владей с честью! Помни, честь и верность присяге для казака дороже жизни, никогда не обижай слабого! Эту саблю твой прадед взял в бою с иноземными бандитами, теперь она твоя! Будем учиться джигитовке с настоящим оружием.
Под его присмотром часами казачок махал тяжелой саблей, стараясь не выронить, сам не заметил, как руки окрепли, он перестал замечать ее тяжесть. Довольный усердием внука, дед Никита улыбнулся в бороду:
– Теперь будешь отрабатывать удары, рубить лозу правой и левой рукой из любого положения!
Детство у казачат кончалось рано. Ефим затемно просыпался вместе с родителями, до темна работал в поле, ухаживал за скотом, лошадями. После жатвы и обмолота урожая, с наступлением холодов, хлеборобы могли разогнуть спину, посмотреть на бурты зерна уложенные под крышей гумна, сметанную в зароды солому, отдохнуть от трудов праведных. Но дед Никита долгими зимними вечерами продолжал учить внука казацкому искусству.
Почистив стайки, управившись со скотом, Ефим зашел в избу весь в снегу, за стенами дома выла вьюга, бросая в стекла пригоршни снега. Дождавшись, когда разденется, Никита сказал:
– Неси лавку, внучек, мало уметь стрелять, владеть шашкой, знать военное ремесло – ты должен знать истоки своего казацкого рода. У людей, не помнящих родства, живущих без светлой памяти о пращурах, древо жизни имеет слабые корни, быстро засыхает, род прерывается.
Ефим принес скамью, поставил возле печи. В топке, потрескивая, горели дрова, через щели неплотно прикрытого загнетка языки пламени освещали причудливым светом  часть избы.
Усевшись, дед пригласил:
– Садись, внучек, что буду говорить, запоминай на всю жизнь и детям, внукам своим передай. Ветвь нашего рода казацкого ведет свое начало от казака Гавриила Никодимовича и жены его Ефимии Григорьевны….
Причудливые отсветы пламени, журчащая как ручеек речь деда Никиты унесли Ефима в то далекое время. Казалось ему, что он сам участвовал в событиях почти столетней давности:
– На берегу бурной реки Яик, в предгорьях хребтов Каменного пояса, протянувшихся от берегов холодного океана до моря Хвалынского, стояла станица Казачья. По преданиям, основали ее казаки, ходившие с атаманом Ермаком Тимофеевичем в Сибирь-матушку.
Стояла станица на границе земель сибирских, казаки несли службу, отражая набеги сибирских кочевых племен, стремительно налетавших из-за горных кряжей, участвовали во всех войнах России, расширяющей свои границы на западе и юге, за выходы на побережье Черного и Балтийского морей.
После боевых походов возвращались они в родную станицу, стоявшую на берегу стремительной реки, утопающей весной в цветах черемухи, росшей по берегам.
Они умели растить детей, воевать, сеять хлеб, строить лодки и шитики, сплавлялись на них к побережью Хвалынского моря, воевали, потом торговали с иноверцами, населявшими прибрежные степи, с купцами, привозившими свои товары из Персии, Китая и других неведомых стран.
Станичники жили зажиточно, трудились с утра до вечера не покладая рук, в домах царил достаток, было что поесть, чем гостей угостить, что на себя надеть, у каждого был полон двор скота.
В этой станице родился и жил пращур твой, казак Родионов Гавриил Никодимович и жена его Ефимия Григорьевна. В перерывах между службой государевой занимались казаки хлебопашеством и скотоводством. Пахотного чернозема, не видевшего плуга, было много, паши сколько душе угодно.
Было у Гавриила трое сыновей, добрых казаков, – Макар, Константин, младшего в честь деда звали Савелием. Макар и Константин были женаты, жили своими домами, но крестьянскую работу делали сообща, по указу родителя. Выращенный урожай женщины  жали серпами, вязали в снопы, мужики, нанизав на  трехрожковые деревянные вилы, носили их с поля, ставили в суслоны, выставляя один на другой, в виде копны, там зерно «доходило», доспевало в срезанных серпом колосьях.
Стоя у межи, Гавриил с удовлетворением оглядывал работу, сжатое поле, часто стоящие суслоны, обтирая рукавом рубахи потное лицо, сказал:
– Слава Богу! Отжались, урожай славный вырастили, озимые посеяли. Теперь до снега надо свозить снопы на гумно и приниматься за обмолот. Думаю, с Ефимией и Савелием управимся с этой работой без вашей помощи, а вы, сыны мои, занимайтесь своими делами.
В воздухе кружились первые снежинки, когда последний сноп был вывезен с поля, поставлен в скирду под крышей гумна, теперь надо было обмолотить, провеять зерно, ссыпать в амбар на хранение. 
Наблюдая за Савелием, без устали махавшим цепом, Ефимия думала: «Славный казак растет, любая работа в руках спорится! Слава Богу, в отца уродился!».
Парню крестьянский труд доставлял удовольствие, после каждого удара из колосьев, золотым дождем летели желтые полновесные зерна, казалось ему, что под крышей, гумна разлетаются капли знойного летнего солнца.
Рядом молотил зерно отец, обмолоченную солому перетрясали вилами и выбрасывали во двор, намолоченное зерно вместе с половой засыпали в приемник веялки. Савелий раскручивал крыльчатку, открывал заслонку, провеянное зерно золотым ручейком сыпалось на пол, под веялку, мякина потоком воздуха выдувалась в сторону.
«Господи! Слава тебе! Хороший урожай уродился, есть что продать, и смолоть, и приплод скота сохранить, и самим с хлебушком жить!» – думал Гавриил, осеняя себя двуперстным крестным знамением.
У сына были другие мысли, думал о том, что скоро закончится обмолот, он повезет с отцом зерно на мельницу, стоявшую на берегу звонкого ручья, впадающего в Яик. Сколько помнил себя, Савелий любил смотреть, как из рукотворного пруда вода падала на лопасти мельничного колеса, от которого крутились жернова. Когда шел помол, все это сооружение скрипело, шумело и шуршало, вращая огромные каменные жернова, – в этом было что-то таинственное, загадочное для казачка.
Пока отец со старшими братьями мололи зерно, он играл с дочкой мельника Савватея Коржакова черноволосой и чернобровой Марфой. Она была круглолица, на белой коже привлекательно смотрелись черные как смоль, немного вьющиеся волосы, такие же черные густые, изогнутые дугой брови, голубые, как бездонное весеннее небо глаза. Подрастая, парень все чаще ловил себя на том, что ему как-то необычно хорошо рядом с этой девочкой, ему хочется быть рядом, смотреть на ее улыбающийся ротик, ямочки на румяных щеках.
Быстро летели годы, и родители запретили Марфе играть с подросшим парнем, отец строго сказал:
– Не пристало богобоязненной девушке якшаться с парнем, так и до греха недалеко!
Зарделась румянцем девица, опустила голову, не смея ослушаться, – родительское слово было законом. Но в дни, когда Савелий приезжал с отцом на мельницу, Марфуша под любым предлогом выходила во двор родительского дома, заливалась румянцем, когда встречала ждущий и зовущий взгляд парня. Застеснявшись, убегала в дом или в стайку, но через некоторое время, справившись со смущением, вновь выходила, любовалась проворным и сильным казачком.
Эта взаимная потребность видеть друг друга крепла с каждым годом, переросла в любовь. В этом году парню исполнилось семнадцать годков, без устали махая цепом, решал не простую задачу: как убедить родителей заслать сватов к Савватею, как сосватать дочь его Марфушу.
«Чего ждать, работы в поле закончены, время свадеб не за горами, пойду и упаду в ноги родителям, попрошу благословения, скажу, что без нее жить не могу! Нельзя медлить, пока собираюсь, другие сватов заслать могут, красивая девка, как яблоко наливное!» – решился он, испугавшись самой мысли, что Марфа может стать женой другого казака.
Остаток дня он не находил места, отец заметил, что сын встревожен, но промолчал.
 «Нужно, сам скажет, добрый казак вырос, быстро годы летят, скоро о свадьбе думать надо», – думал отец, глядя, как проворно работает сын.
На землю упали сумерки, Гавриил приставил к стене деревянные вилы, закончив перетрясать и выбрасывать с гумна солому, сказал сыну:
– Ночь на дворе, пойдем в избу, утро вечера мудренее.
– Сейчас, полову вымету и приду, – ответил тот.
– Заждалась я вас, щи упрели. А где Савелий? – встречая мужа, спросила Ефимия.
– Придет, гумно подметает, чем-то он встревожен сегодня, – споласкивая руки, ответил Гавриил.
– Что с ним могло приключиться, здоров ли он? – встревожилась мать.
– Здоров, цепом машет, не угонишься, придет, сам скажет, – садясь на лавку у стола, сказал отец.
Закончив подметать, парень остановился, постарался успокоить часто бившееся сердце, тревожные мысли роились в голове.
«Пойду сейчас, брошусь в ноги и попрошу благословенья! Нет мочи терпеть, могу потерять Марфу!» – думал он, направляясь в хату.
Скрипнула входная дверь, родители повернули головы, и в свете горевшей на загнетке лучины увидели вошедшего Савелия. Они не успели и рта раскрыть, как он поклонился до пола, упал на колени и сказал:
– Батюшка и матушка! Родители мои любые! Прошу вас, благословите меня, дайте согласие на обручение с моей возлюбленной Марфушей, по старинной нашей вере православной! Братья мои обвенчаны, настал мой черед!
– Гляди, Ефимия, как быстро идет время, наш младшенький заженихался! – удивленно вскинул брови отец: – Про какую Марфушу ты речь ведешь? Наш казацкий род ведет свое начало издревле, нам нужна достойная невестка, чтобы не опозориться родством с худородными!
– Нет, батюшка, она из старинного казацкого рода, отец ее Савватей Коржаков, хозяин мельницы, – не поднимая головы, молвил сын.
– Давно я заприметил, что люба она тебе, видел, как краснеет при встрече, как ты глаза опускаешь! Ты помнишь, мать, летом говорил, – засмеялся отец.
– Помню, помню, знаю эту девушку и родителей знаю, ладная и приветливая, – одобряя выбор сына, сказала Ефимия.
– А ты не забыл, что приписным казаком состоишь в казачестве, впереди служба царю-батюшке на долгие годы? Ты говорил с ней? – спросил отец.
– Говорили мы обо всем, она согласна ждать, потому и прошу вашего благословения.
– Думаю, что она была бы хорошей женой для тебя и невесткой для нас, но согласится ли Савватей породниться с нами, они богаче нас, – засомневался Гавриил.
– Вы не сомневайтесь, я постараюсь уладить это дело с отцом Марфуши… .
– Цыц, не лезь поперед батьки в такие дела, они  не для твоего ума, здесь нам с матерью надобно думать, как лучше это дело провернуть, иди,  сена скоту положи, – оборвал отец.
Когда сын ушел, он спросил:
– Что скажешь, Ефимия?
– Надо попытать Савватея, он твой друг, спроси при случае.
– Друг-то друг, да дело больно щекотливое. Откажет, сраму не оберешься, вся станица смеяться будет! – озабоченно сказал казак.
– Покров Пресвятой Богородицы не за горами, поедем смолоть зерна на праздничные пироги, зайдем в гости, не откажут чаем угостить, там и попытаем, – ответила Ефимия.
Лицо казака просветлело, он с восхищением посмотрел на жену, удивляясь ее прозорливости, сказал:
– Я всегда знал, что у тебя ума палата, найдешь выход из любого положения! Так и сделаем.
Наложив в ясли душистого сена, Савелий вернулся в избу, родители сидели за столом.
– Садись вечерять, – пригласил отец.
Мать слила с ковша, он ополоснул руки помолился на иконы в красном углу, сел на лавку, налил чай в кружку из обожженной глины и принялся за еду. Разговаривать за столом для старообрядцев был тяжкий грех, посланную Господом еду вкушали молча.
Закончив трапезу, встали, помолились на образа, поблагодарили Бога за хлеб-соль. Ефимия принялась убирать со стола, Савелий, увидев, что после молитвы отец опустился на лавку, сел напротив, сгорая от нетерпения.
Немного подумав, Гавриил сказал:
– Перед праздником Покрова Пресвятой Богородицы поедем смолоть муки крупчатой на пироги, заглянем к  мельнику в гости, поговорим, а пока молчи, не захочет Савватей принять сватов, позору не оберешься!
Теплая волна благодарности к родителям прокатилась в душе казачка, он низко поклонился:
– Спасибо вам, батюшка и матушка, за слова приятные, я буду ждать! – душа его ликовала, от счастья сердце готово было выскочить из груди – сбылась его мечта: родители согласились с выбором невесты. Он не знал, что летом отец рассказывал матери о том, что сын неравнодушен к дочери мельника, они обсудили это событие и решили, что для невестки эта девушка им подходит. Медленно тянулось время для Савелия, но поторопить родителей и не помышлял, слово отца было законом для всех, домостроевский уклад строго соблюдался в казацких семьях.
Перед христианским праздником ранним утром, еще затемно, отец разбудил Савелия:
– Вставай, ступай в амбар, набери три мешка зерна пшеничного, поедем на мельницу, пока не рассветало, потом наедут казаки, будем париться в очереди.
Не чувствуя ног от радости, побежал казачок на конюшню, вывел из стойла своего жеребца по кличке Гнедой, снял со стены хомут, надел на шею, прихватив сбрую, вывел во двор, запряг в телегу, подогнал к амбару, стоявшему на краю усадьбы, воротами выходившему во двор. В просторном амбаре на ровном, хорошо утоптанном полу в ларях лежало зерно пшеницы, ржи, других обмолоченных культур. Не успели родители как следует помыться и прибраться после сна, сын подогнал к дому груженую кулями телегу.
– Батюшка, все исполнил, телега у дома груженая стоит, – выпалил он, переступив порог.
– Читай молитву и садись с нами чай пить, – сказал отец, удивляясь проворности сына. Взглянув через стол на Ефимию, увидел довольную улыбку на ее лице, понял, что жена гордится проворностью младшего сына.
Савелий помолился, осенил себя двуперстным крестным знамением, быстро, насколько позволяли обычаи, поел каши, запил молоком. Встав из-за стола, помолился и побежал надеть праздничную рубаху, родители были уже одеты, но одежда их была не для работы на мельнице. Желающих смолоть зерна на праздничную стряпню в станице было много, поэтому Гавриил затемно отправился на мельницу, чтобы опередить станичников.
Когда телега помольцев въехала во двор мельницы, залаял пес Верный, старый знакомый Савелия, – тайно прибегая к Марфуше, он прикормил и приласкал собаку. Пес залаял не на парня, он лениво тявкнул на коня, запряженного в телегу,  сидевших на ней людей. Этого было достаточно, чтобы Меланья посмотрела в окно.
– Матерь Божья, гости дорогие! Друг твой старинный Родионов Гавриил с женою и сыном пожаловали, иди, встречай! – сказала она, отрываясь от слюдяного окна.
Тот двумя перстами перекрестился, сказал:
– Пойду встречать, а вы стол накройте, чаем гостей будем потчевать!
Только закрылась дверь за отцом, мать не успела и глазом моргнуть, как Марфа накрыла стол и упорхнула в свою светлицу, как полагалось добропорядочно воспитанной девице.
Выйдя на крыльцо, хозяин отвесил поклон стоявшим у телеги гостям:
– Гости дорогие к нам пожаловали, проходите в дом, достопочтенные Гавриил Никодимович и вы, Ефимия Григорьевна, давненько вас на мельнице не было. Проходите, посидим, чаю диковинного китайского попьем, с сахаром и стряпней, по христианскому обычаю перед праздником Покрова Пресвятой Богородицы! Прошу не отказать! – вновь склоняясь в полупоклоне, молвил Савватей.
– Да мы бы и не против, но зерна смолоть на крупчатку надобно к празднику Господню, – неуверенно начал отказываться Гавриил.
– Не печальтесь, у вас крепкий казачок вырос, я сыновей пошлю, смелют с Божьей помощью, – успокоил хозяин.
– Негоже отказывать в гостеприимстве, пойдем в дом, а ты, Савелий, занимайся помолом, – сказал отец.
Переступив порог, гости остановились, Гавриил снял с головы шапку, Ефимия осталась в черном платке, как того велят свято хранимые из века в век обычаи. Оба усердно молились, отвешивая низкие поклоны, осеняя себя двуперстным крестным знамением. Кончив молитву, степенно осмотрелись – на чисто выскобленных досках стола стояли большие чашки из обожженной глины с пирогами, в центре стоял большой медный чайник с начищенными до блеска боками. На блюдцах стояли чайные чашки китайской работы с диковинными райскими птицами с длинными хвостами, их Меланья доставала только для дорогих гостей, по большим праздникам.
Половицы в доме отливали желтизной, было видно, что их усердно отскоблили, натерли песком. В красном углу горели  две лампады, освещая строгие лики святых на темных от многовековой копоти старинных иконах, завещаемых родителями из поколения в поколение.
Хозяин терпеливо дождался окончания молитвы, дал время окинуть взором сияющий чистотой дом, сказал:
– Милости прошу гостей дорогих за стол!
– Садитесь, гости дорогие, мы вас чаем диковинным китайским напоим, пирогами угостим, – с поклоном пригласила хозяйка.
– Спаси вас Бог! Садись, Ефимия, угощение у добрых людей отведаем, да свои чашки достань, как знали, что на чаепитие попадем, с собой взяли, – сказал Гавриил, проходя за стол и оглаживая  кудрявую бороду.
Хозяева не обиделись на гостей за то, что они не стали пить чай из их посуды, они были одной веры, православной, каждый должен был кушать и пить чай из своей посуды, а китайские чашки предназначались для пришлых гостей, у которых не было своих чашек.
Марфуша знала, что на днях должен приехать любимый, вести разговор о сватовстве. Выглянув в окно на тявканье кобеля, оробела, увидев Савелия с родителями. Сердце часто и тревожно забилось в груди, сегодня решалась ее судьба, если отец откажет, свадьбе не бывать. Она знала, что по обычаям дедов и прадедов к кому засылать сватов за невестой, решали родители, по своему достатку, выгоде и усмотрению.
Войдя в светлицу, повалилась на колени перед строгими ликами Господа и святых угодников, смотревших на нее со старинных икон, стоявших в красном углу. Пламя зажженной лампады колебалось в потоках воздуха,  казалось девушке, что в то время, когда она отбивала земные поклоны, Господь и Богородица благословляют ее на свадьбу с Ефимом:
– Пресвятая Богородица, дева мученица, Господь всемогущий, помогите мне, вразумите папеньку и матушку моих, что люб мне Родионов Савелий! Не будет без него жизни и счастья на белом свете! Я не буду жить, если они откажут нам в венчании! – молилась девушка, из глаз  катились слезы отчаяния и надежды.
Между тем хозяева и гости неспешно пили ароматный плиточный китайский чай, закусывая кусочками сахара.
Савватей много лет был знаком с Гавриилом, они в составе Яицкого казацкого полка бок о бок воевали на войне с поляками за освобождение Смоленских земель. Когда поляки окружили русские войска под Смоленском, полк пошел на прорыв. Казаки выходили с тяжелыми боями из окружения. Враг был силен, имел опыт ведения войны, хорошую дисциплину и вооружение, но не мог устоять против натиска казаков. Растянувшись по дороге, полк попал в засаду польских стрелков, скрытно расположившихся у дороги на склонах горы. Они открыли частый ружейный огонь, казакам негде было укрыться, оставалось скакать по дороге, быстро вырываться из-под губительного огня. Все понимали, что промедление смерти подобно, нещадно подгоняя лошадей каблуками сапог. Но под Савватеем упал сраженный пулей конь, придавив ногу седока. Это означало верную смерть, укрыться от пуль было негде, сверху по косогорам сидели польские стрелки, на дороге метались не находя спасения попавшие под обстрел казаки.
Гавриил, увидев, что с земляком приключилось несчастье – нога придавлена убитым конем, – подскакал, натянув поводья, крикнул:
– Руку давай, казак! Давай руку!
Стоял грохот ружейной стрельбы, вокруг свистели пули, шлепались в дорожную пыль, отскакивая от камней, противно жужжали, улетая рикошетом. Подхватив протянутую руку, Гавриил ударил коня пятками, тот рванулся вперед, выдернул ногу Савватея из-под лошади, потащил по земле.
– Прыгай, я подмогу! – крикнул Гавриил.
Савватей подтянулся, прихрамывая, побежал рядом с конем, подпрыгнув, крикнул:
– Тяни!
Земляк подхватил его, затащил на загривок своего коня, отпустив уздечку, ударил коня каблуками.
Пули пощадили обоих, верный конь вынес из-под огня, две недели Савватей не мог ступить на ногу, провел в обозе для раненых. Когда вернулся в сотню, сказал:
– Гавриил, ты спас мне жизнь, век буду это помнить!
В преддверии праздника было принято готовить угощения, поэтому приход гостей, принявших предложение попить чай, не удивил хозяев. Но вот гости отодвинули кружки, давая понять, что сыты, настало время разговора, хозяева не настаивали на продолжении чаепития. Говорили обо всем – урожае, скоте, погоде.
Но Савватей заметил, что его друг живо интересуется дочкой, подумал: «Неспроста Гавриил заводит разговор о Марфуше».
В подтверждение его слов гость спросил:
– А где твоя дочь, что-то не вижу ее, уж не больна ли часом?
– Бог миловал! Гостей застеснялась, невестится уже. Марфа, поди сюда! – громко позвал отец.
Прошло несколько секунд, скрипнула дверь девичьей светлицы, в горницу вышла красивая девушка со стройной фигурой, крутыми грудями, их не мог скрыть надетый поверх кофты праздничный сарафан. Круглолицая, с добрым взглядом больших голубых глаз, с длинными черными волосами, заплетенными в толстую косу, уложенную на голове в кольцо, под темным платком, она была красива, и  гости с нескрываемым интересом смотрели на нее.
Девушка, отвесив поклон, поздоровалась, стояла, опустив глаза, и только густой румянец на щеках выдавал волнение, но от этого она была более привлекательной.
«Славная девка! Была бы такой же расторопной, как и красивой, такой невестки цены бы не было!» – подумал Гавриил, любуясь красотой девушки.
– Доченька, сходи в кладовую, принеси гостям дорогим для угощения меду янтарного, что стоит на полке в берестяной корчаге, – сказал отец.
Девушка в один миг исчезла за дверью избы, через минуту вновь появилась с большим берестяным туесом в руках. Поставив на стол, достала сахарницу, налила в нее тягучего янтарного меда, поставила перед гостями, смиренно стала рядом с матушкой, кротко опустив глаза.
– Спаси Бог, дочка, ступай в светлицу, понадобишься, кликну, – выждав время и дав гостям насмотреться на красавицу дочь, отпустил отец.
По поведению гостей понял своим родительским сердцем, что люба она им.
«Видит Бог, неспроста гости дорогие пожаловали, не иначе сватов заслать собираются! Хорошо складывается: у них сын красивый, работящий, и любят они друг друга, дам за дочкой хорошее приданное, легче им будет своим хозяйством обзаводиться. Однако еще не служил парень на службе казацкой, женка останется одна на долгие годы, надо ее спросить, согласна ли ждать», – глядя вслед, думал отец.
Он перевел взгляд на жену и увидел, что она догадалась о намерениях гостей. Скрипнула дверь, согнувшись, в избу вошел Савелий, белый от мучной пыли, осевшей на одежду.
Сняв с головы шапку и поклонившись в пояс хозяевам, сказал:
– Здоровы будьте! –  перекрестился двуперстно на иконы.
– И тебе здоровья желаем, казачок, садись за стол, отведай чайку с медом да с пирогами. Марфуша, дочка наша, большая мастерица их стряпать, – пригласил его Савватей и подумал: «В пору нам такой зять– косая сажень в плечах!».
Парень стоял, переминаясь с ноги на ногу, стесняясь сделать шаг от порога.
– Проходи, садись, раз хозяин велит! – сказал отец.
Только после его слов Савелий прошел к иконостасу,  помолился перед тем, как сесть на лавку рядом с отцом.
– Марфуша, принеси чашку гостю дорогому! – громко сказал отец.
Дочь выпорхнула из светелки, остановилась, увидев любимого, сидевшего за столом рядом с родителями, оробела, лицо залила пунцовая краска, она опустила голову, не зная, что делать.
– А ты чего стала, девица-краса, ставь парню чашку, сама садись с нами, будем чай пить да за жизнь говорить! – выручила ее Ефимия.
– Спасибо вам на добром слове, но мне не хочется, – без твердости в голосе молвила та, не делая шага в светлицу.
– А и то верно, Марфуша, садись рядом со мной, – сказал Савватей, но девушка никак не решалась сесть напротив Савелия.
– Или ты не слышишь, что говорит отец, садись, если приглашают! – прикрикнула мать.
Марфа, не чуя под собой ног, поставила чашку, прошла и села рядом с отцом на широкую лавку, через стол от нее сидел Савелий.
– Вот и голубка наша ненаглядная, совсем взрослой стала, а робка как ребенок малый!  – радуясь впечатлению, которое произвела дочь на гостей, сказала Меланья.
Долго еще сидели гости, пили чай с медом, напившись, хвалили на все лады уменье Марфуши, настряпавшей пирогов, и вся нить разговора шла вокруг да около помолвки, но конкретно о ней никто рта не раскрыл, не позволяли обычаи. И так родители жениха пропустили непременную стадию сватания девки, не засылали пустосватов. Это очень важный этап, они проведывают, выясняют согласие родителей невесты на сватовство за молодца,  ведут долгие разговоры, расхваливая жениха и невесту, но и словом не упоминают о сватовстве. Как правило, пустосватовство заканчивается тем, что родители невесты, в случае своего согласия, приглашают гостей прийти к ним еще раз в другое время, что означает согласие на сватовство, либо их не приглашают, это означает категорический отказ. Тогда начинается длительный торг, его ведут свахи, и если жених твердо намерен взять эту девку в жены, он не постоит ни перед чем.
 На следующем этапе сватовства, смотринах, или глядинах, собираются родители жениха и невесты, нахваливают достоинства каждого из молодых, после этого засылаются профессиональные свахи, которые обговаривают окончательно согласие родителей, количество приданого и время свадьбы.
В разговорах прошел день, за окном начало смеркаться, Гавриил поблагодарил хозяев, вставая с лавки, сказал:
– Прощенья просим, засиделись мы у вас, пора и честь знать! Просим великодушно дорогих хозяев завтра к нам в гости по случаю  праздника Покрова Пресвятой Богородицы, отведать нашего угощения!
В горнице повисла напряженная тишина, обе стороны решали, будет ли принято или отвергнуто предложение на продолжение сватовства. Молчание нарушил Савватей:
– Не будем перечить приглашению Гавриила Никодимовича, ожидайте, придем завтра после заутренней молитвы!
После отъезда гостей отец позвал дочь, спросил:
– Сдается мне, не даром Родионовы приезжали, небось сватов заслать собираются. Скажи нам, Марфа, люб ли тебе Савелий, согласна ты идти за него? Ему придется идти на службу государеву.
– Я на все согласна, только не разлучайте нас, я буду его ждать! – заплакала дочь.
– Иди к себе, мы с матерью подумаем, как нам быть, – отпустил ее отец.
На следующий день Родионов Савелий пригласил знаменитую станичную сваху Авдотью, сосватавшую не один десяток девок. Когда пришли долгожданные гости, стол ломился от пирогов, солений, закусок. Хозяин сказал:
– Представляем мы вам, любезные Савватей и Меланья, сваху Авдотью, желаем вести разговор о сватовстве дочери вашей красавицы Марфуши за казака справного Савелия, сына нашего любимого. Прошу дорогих гостей за стол, отведать наших разносолов и поговорить по интересному вопросу!
Гости сели за празднично накрытый стол, хозяйка всем налила чай, сказала:
– Угощайтесь, гости дорогие, отведайте, что Бог послал!
Пока ели, пили чай, за столом хранилось молчание, только отодвинули  чашки, давая понять, что сыты и довольны, Авдотья начала покрутку.
Сваха старалась на совесть, уламывая родителей невесты, и всячески пыталась увеличить размер приданого. Со стороны было интересно смотреть на это состязание умов и уменья уговаривать, родители невесты потихоньку уступали под натиском профессиональной хватки.
Когда все вопросы были оговорены, состоялось рукобитие между Савватеем и Гавриилом, они поклялись всеми святыми, что не отступят от слова, данного на рукобитии, дают согласие на свадьбу, здесь же был назначен день свадьбы – в третье воскресение после праздника Покрова Пресвятой Богородицы.
Больше всех были счастливы молодые, им не положено было  присутствовать на всех этапах сватовства. Марфа после отъезда родителей стояла на коленях перед образами, просила Бога, чтобы не разлучал с любимым. Увидев въезжавший во двор ходок, выскочила на крыльцо, столкнувшись с матушкой. Увидев улыбку на ее лице, напряглась, на глаза навернулись слезы. 
– Сосватали мы тебя, девонька, за Савелия Родионова, – обняв за плечи сказала та, и девушка, рыдая от счастья, бросилась ей на шею.
Много ночей она простояла на коленях у святых икон, благодарила Господа и всех святых за помощь в устройстве свадьбы с Савелием. Наконец наступил долгожданный день, отец Серафим обвенчал молодых в церкви по старинному православному обычаю. Свадьба гудела три дня, перемещаясь  из дома жениха в дом мельника и возвращаясь обратно в станицу.
Молодые, как голуби, тешились в брачной постели, начиная семейную жизнь, не ведая, какие испытания на жизненном пути пошлет им Господь.
Присмотрел Гавриил хорошее место на берегу Яика, поставили с сыновьями ограду, навалили и ошкурили лес на избу и хозяйственные постройки, но началась долгая и кровопролитная русско-польская война. В станицу прискакал вестовой из волости с указом о призыве малолетних и служилых казаков на царскую службу. Станица огласилась женским воем, призыву подлежали казаки от семнадцати  до пятидесяти лет.
Война не обошла стороной дом Гавриила, ему надлежало выставить трех казаков, трех сыновей с конями, сбруей, седлами и оружием. Детство у казачат заканчивалось рано, бывалые казаки учили их боевому искусству, тактике войны и джигитовке. Когда казачку исполнялось шестнадцать,  принимали экзамен, и если он его не сдавал, был великий позор на его род, нерадивого ученика полагалось пороть розгами принародно на станичной площади, пока не поумнеет, но таких на людской памяти не было. В семнадцать лет, ко дню рекрутчины, молодежь проходила полную подготовку, это были настоящие, обстрелянные казаки, готовые в любое время стать под полковые знамена и выступить по приказу со своим оружием, конем, продуктами на две недели.
Призыв на службу огорчил молодоженов, по ночам, когда никто не видел, рыдала Марфуша, едва вкусившая прелести семейной жизни, но делать нечего, казаки имели большие послабления от казны по уплате налогов, податей, за это им полагалось служить верой и правдой государю и отечеству.
– Не убивайся, жди меня, я обязательно вернусь! – обняв жену, успокаивал Савелий, рядом прощались с семьями братья Макар и Константин, здесь же стояли родители.
Попрощавшись с женами и детьми, братья преклонили колени перед батюшкой и матушкой, Макар сказал:
– Дорогие родители благословите нас на подвиги ратные, славу казацкую!
Гавриил кивнул:
– Благословляй, мать, сыны уходят на ратные дела!
Она скорбно вздохнула, двуперстно перекрестила, благословила  сыновей:
– Пусть вас Господь бережет, пусть лихой человек стороной обойдет, пуля горячая облетит, стрела к ногам упадет, пусть товарищ никогда не предаст, родные дома дождутся! Благословляем мы с рабом божьим Гавриилом сынов своих на службу казацкую! – оба родителя перекрестили сыновей, подошли ближе, поцеловали каждого в уста, со словами:
– Благословляем на подвиги ратные! Ступайте с Господом Богом и святыми угодниками!
– Не убивайся, я обязательно вернусь! – обняв жену, сказал Савелий, прижал к груди, поцеловал на прощание, не касаясь стремени, прыгнул в седло. В станице оставались домоседные казаки, им перевалило за половину века, и отставники, которым было за шестьдесят, остальные ушли на службу государеву.
Через девять месяцев после отъезда мужа Марфа родила казачка,  назвали в честь отца Савелием. В семье свекра к ней относились хорошо, Гавриил и Ефимия души не чаяли, без нужды не заставляли делать тяжелую работу, только это красиво сказано – бабам приходилось детей растить, работать за себя и за ушедших на войну казаков. Трудились от зари до заката, но наделы сыновей Гавриил с невестками успевал запахать и засеять, заборонить и сжать урожай. Хлеб был основным богатством, но с началом войны были увеличены подати, казаки терпеливо платили казне возросший вдвое налог.
Четыре года воевали с турком Савелий и его братья, долгих шесть лет ждала любимого Марфуша, проживая в доме свекра.
Наконец из волости прискакал вестовой, проезжая по улицам к станичной избе громко кричал:
– Конец войне, мы поляка одолели!
Вскоре вернулся со службы государевой Савелий с подарками, добытыми в боях, начали они мирно жить-поживать да добра наживать с любимой Марфой и сыном Савелием, который к тому времени был уже бойким мальчишкой, умел ездить в седле, плавать в водах бурного Яика.
Прошло несколько лет, Марфа порадовала мужа – родила ему второго казачка, назвали Никитой, жили дружно, в доме был достаток, казалось, все беды миновали их семью, живи и радуйся, но над Россией сгущались тучи. Патриарх Никон, на Церковном Соборе в 1653 году ввел обязанность проводить богослужения, писать иконы и крестить прихожан по византийским канонам, заставил верующих креститься не двумя перстами, как издревле было принято на Руси, а  тремя, щепотью. 
Православные разделились на два непримиримых лагеря. Не все станичные казаки приняли церковную реформу, приверженцев старой веры стали называть староверами, раскольниками, церковь и государство обрушили на их головы невиданные репрессии и гонения.
Проповедник старой веры отец Серафим, вознеся к небу два перста, предал анафеме вероотступника Никона:
– Сатано пришел на Великую Русь! Заставляет верующих креститься Иудиной щепотью! Христопродавца, который щепотью брал соль на тайной вечере, потом щепотью взял тринадцать серебряников и продал за них Иисуса! Все, кто отойдет от старой праведной веры, перестанет осенять себя спасительным двуперстным крестом, станет вечно служить сатане! Вспомните гонения на первых христиан! Их травили собаками, зашивали в сырые звериные шкуры, оставляли на жарком солнце, выпускали на них голодных львов! Но не сломили их благолепия и воли к проповедованию истинной христианской веры, против которой новая, сатанинская вера ништо! Укрепите себя в праведной вере, братия и сестры! Смиренно примите все тяготы и лишения, которые нам послал сам Господь, чтобы испытать крепость веры! Давайте поклянемся целованием креста отвергнуть притязания служителя сатаны Никона, какими бы карами нам не грозили его последователи, христопродавцы! Большая часть казаков поклялась.
– Клянемся! – подходили к священнику, целовали крест.
Сразу после проповеди был созван станичный круг, казаки большинством голосов приняли решение отвергнуть реформу, изгнать из станицы присланного из волости проповедника новой веры отца Григория. Ему здесь же вручили постановление казацкого круга и на телеге отправили в волость.
Через два дня в станицу с небольшим отрядом казаков прискакал окружной атаман Онучин. Собрав казаков в станичном курене, он метал громы и молнии в их адрес, грозил всеми карами небесными, заставляя отказаться от принятого на круге решения.
Слово взял  Родионов Гавриил:
– Зря тужишься, атаман, казаки во многих компаниях принимали участие, воевали за царя и отечество, смерти не раз смотрели в глаза, но Господь дал нам силы выжить, вернуться в родную станицу! Ты нас призываешь к измене Ему! Самому Господу! Тому, кому поклонялись тысячу лет наши отцы и деды! С чьим именем на устах ходили на кровавые схватки с врагами земли Русской! Не трать напрасно время, наша вера правдой сильна, наши святые книги писаны старославянской кириллицей, и мы, истинные христиане, не хотим стать христопродавцами, за которыми будет тянуться клеймо позора из века в век!
Казаки одобрительно загудели, все видели, как лицо Онучина стало наливаться кровью, хлестанув нагайкой по голяшке сапога, он злобно закричал:
– Не хотите по-хорошему, всех в Сибири сгною! Всех разорю! Нищими станете, пылью дорожной! – долго еще распалялся и кричал атаман, но казаки угрюмо молчали.
Когда немного успокоился, поднялся пожилой казак Митрофан Харитонов, лицо его уродовал след вражеской сабли.
– Уймись, атаман! Иль забыл обычай казацкий? Иль решение станичного казачьего круга для тебя не указ?! Правильно говорит Гавриил, много развелось проповедников, а вера должна быть одна, тысячелетняя, христианская! Мы обо всем порешили, расходитесь, казаки, с Господом Богом! – сказал он, перекрестившись двумя перстами.
В свете свечей, стоявших на столе станичной куренной избы, где заседало правление станицы, видели, как кровью наливалось лицо окружного атамана. Казаки встали и молча вышли, это был поступок глубокого оскорбления для гостя, казаки сказали ему, что он не люб их обществу. В избе остались приехавшие из волости и станичный атаман Болдырев, он смекнул, что такое поведение казаков, их упорство грозит жестокими наказаниями.
– Болдырев, пиши бумагу с указанием всех зачинщиков мятежа! Всех угоню по этапу в вечную каторгу, – приказал Онучин.
Положив бумагу, написанную угодливой рукой писаря, в нагрудный карман, атаман попрощался:
– До скорого свиданьица! Поговори с родней, очурай их! Все мятежники в ближайшее время будут лишены сословий и имущества, сосланы в каторгу, в Сибирь, на вечные времена!
Прыгнув в седло, окружной атаман ускакал. Болдырев собрал своих близких и дальних родственников, рассказал о словах грозного атамана, на семейном совете они решили принять новую веру, не гневить слуг государевых, и не подвергать себя тяготам и лишениям.
Вернувшись, Гавриил долго сидел на лавке и думал горькую думу: «Пожили мы на белом свете с Ефимией душа в душу, а вот дети мои совсем жизни не видели, четыре года на войне, сейчас опять разор. Надо говорить с ними, пусть сами решают!».
Собрал он свою челядь и сказал:
– Все слышали, что говорит атаман Онучин? Всем, кто не примет новой веры, грозит ссылка на каторгу в Сибирь. Подумайте, чада мои любезные, и примите решение сами, кто как надумает, на то воля Божья!
Ответом ему было долгое молчание, его нарушил старший сын Макар:
– О чем здесь долго говорить, батюшка, потрепала нас жизнь и служба казацкая, но сильны мы в вере остались. Пойдем в Сибирь, и там люди живут, слава Богу, слыхивал я, что бегут туда люди нашей, старой веры и живут там, как  велит Господь! – Сыновья одобрительно зашумели.
– Хорошо решили! Нам надо приготовиться к лишениям и испытаниям, укрепить себя в истинной вере! Давайте помолимся Господу нашему преподобному и будем думать, как спасти святыни наши от поругания христопродавцами. Я думаю, что мы вернемся в нашу родную станицу, когда мракобесов поразит Христос за вероотступничество. Нужно спрятать святые иконы Господа и Святых угодников в мешки с харчами, возьмем их в ссылку, золото зашить в одежды женщинам и отрокам. Господь нас не покинет на скорбном пути познания веры! – все перекрестились двуперстно.
Проснувшись через трое суток, казаки увидели, что станица плотным кольцом окружена пешими солдатами, к стволам их ружей были примкнуты штыки, конные патрулировали улицы, на вершине холма стояли три пушки, жерла их были направлены на станицу.
По дворам пошел Болдырев, созывая на новый станичный круг. Казаки с хмурыми лицами потянулись в куренную избу – за столом восседал  окружной атаман Онучин, рядом с ним сидел изгнанный отец Григорий и неизвестный казакам человек в черной одежде с золотой цепью и орлом на груди. Возле стола стояли солдаты с ружьями. Из-за стола поднялся Болдырев, поклонившись казакам, как того требовал обычай, сказал:
– Братья казаки, собрал я вас по приказу окружного атамана Онучина. Послушайте его, гостей наших и примите правильное решение!
Онучин встал, одернул мундир, оглядел хмурых казаков, смотревших на него из-под надвинутых на глаза картузов.
– Я буду краток! Три дня тому назад вы приняли на круге решение остаться в старой вере, кто не передумал, – отойти к правой стене! Кто одумался, – стать у левой стены для целования святого православного креста, принятия присяги новой истинной христианской вере и получения благословения отца Григория!
Несколько минут казаки стояли и думали о том, что сказал атаман, – целовать крест и давать присягу означало бесповоротно обратить себя и своих домочадцев в новую веру, отказаться – значит потерять все: звание, сословие, обречь себя и домочадцев на голод и лишения, стать вечным изгнанником, без родного угла. Все видели, что угрозы Онучина не пустые слова, многие заколебались, когда увидели солдат, поняли, что надо принимать решение, быть тебе казаком или не быть, жить в родном гнезде или стать кандальником, перекати-полем. Все стояли молча, ждали, что будут делать другие.
Первым поднялся с лавки и отошел вправо Родионов Гавриил, рядом стали сыновья Макар, Константин, Савелий, осенили себя двуперстным крестным знамением, каждый подумал: «Вот оно, испытание Господнее! Кто не дрогнет в вере, не осквернит свой рот целованием сатанинского креста, попадет в царствие небесное!».
Рядом с ними стали плечо в плечо два десятка казаков, остальные стояли в нерешительности, не зная, куда ступить. Стоявший рядом с Савелием  пожилой казак Митрофан Харитонов хотел что-то сказать, но Гавриил жестом руки остановил его:
– Пусть каждый укрепится в своей вере! Это и есть испытание Господнее!
Станичный атаман уверенно прошел по избе и стал у левой стены, за ним потянулись казаки его корня и большая часть станичных казаков, недавно давших клятву верности прежней вере.
– Отец Григорий, приступай к целованию креста желающими быть обращенными в истинную христианскую веру! –  распорядился окружной атаман. 
Оставшиеся верными клятве казаки с нескрываемой ненавистью и презрением смотрели на предателей и клятвопреступников, так легко поддавшихся на уговоры сменить веру, целовавших крест в руках сатанинского священника. Этот блеск ненависти к вероотступникам увидел Онучин, он махнул рукой, и солдаты вскинули ружья, взяли на прицел стоявших у стены казаков.
– Не мешайте, смотрите, как задаром без тридцати сребреников обращаются в сатанинскую веру вольные казаки! – громко сказал Харитонов.
– Но, но, но! Поговори мне! Сейчас со всеми разберемся, только закончится служба! Стоит одному шелохнуться, солдаты сделают залп, промахнуться здесь невозможно! – предостерег окружной атаман.
Закончив целование креста, поп окропил всех новопосвященных в православие казаков, благословил:
– Живите с миром, чада Господние!
– Атаман Болдырев, составить и передать окружному судье Денискину список вероотступников с чадами и домочадцами! – распорядился Онучин.
Солнце поднялось к зениту, когда писарь по подушным записям выправил такую бумагу.
– Никто не передумал обратить себя и чад своих в новую веру? – спросил окружной атаман, но казаки хранили угрюмое молчание. – Новообращенные выходят первыми, остальных взять под стражу, вывести вон! Пусть ждут решения высочайшего суда! – приказал он.
Теперь казаки догадались, для чего за столом вместе со священником сидел окружной судья.
На оглашение приговора были согнаны все жители станицы. Открылась дверь куренной избы, на пороге появился Денискин, в черной одежде с золотой цепью и золотым двуглавым орлом на груди, по рядам собравшихся пронесся тихий ропот, все знали: раз приехал судья, хороших вестей ждать не приходиться.
На крыльцо поднялся окружной атаман, сорвал с головы шапку, поклонился судье, державшего в руках лист бумаги, представил его:
– Шапки долой! Слушайте приговор уездного судьи господина Денискина!
Толпа всколыхнулась и замерла, был слышен шум крыльев пролетающих мух, станичники никогда не видели государева судью, всегда жили в мире с законами, не раз доставали сабли за государево дело, ходили воевать врага. Теперь судья приехал судить их! Все гадали – за что?
– Властью, данной мне, и по постановлению Великого Русского Собора истинной Православной церкви и его Патриарха Никона, предавших анафеме раскольников, не пожелавших принять истинное православие, лишаются чинов и сословий: Родионов Гавриил Никодимович, с чадами и домочадцами, …дальше следовали фамилии и имена казаков, не принявших церковных реформ, и их семей. – Названные вероотступники, отказавшиеся целовать крест и принять истинную Православную веру, ссылаются на вечное поселение в Сибирь, в Енисейский острог, под надзор властей. Каждой семье дозволяется взять одну лошадь с жеребенком, скарбу, сколько может уместиться на телеге и в руках, остальное имущество взимается в казну в счет оплаты конвоирования к месту ссылки. Лица мужского пола заковываются в цепи на весь путь!
Судья кончил читать, но толпа не шелохнулась, хранила угрюмое молчание, его нарушил Онучин:
– Все слышали справедливый приговор вероотступникам?! Поделом иноверцам поганым! Солдатам отвести царевых преступников к кузне, им наденут кандалы, дабы неповадно было бежать! Остальным разойтись, готовиться к отъезду!
С тяжелым сердцем шли осужденные под конвоем солдат с ружьями наперевес, женщины и старухи украдкой крестили их двумя перстами, в мыслях желали всяческих напастей патриарху Никону и окружному атаману. Так, под звон молота станичного кузнеца, клепавшего заклепки на ручных и ножных кандалах, входила в жизнь станицы новая вера.
Солдаты, окружившие дворы осужденных, дожидались, когда они соберутся в дорогу, выводили подводы и людей на окраину станицы. Дорога в далекую Сибирь начиналась от крутого берега полноводного Яика, все остановились, сняли шапки, поклонились родной станице, в одночасье ставшей для них чужой. Повернувшись, поклонились вольным водам казацкой реки, прикрывавшей их станицу от набегов кочевников из-за Уральского камня, перекрестили лбы двуперстно, пустились в неизвестность, гремя кандалами.
Более года длился их скорбный путь, сменялись солдаты арестантских рот, ссыльные казаки, лишенные всех чинов и сословий, месили грязь, топтали снег, двигаясь на восток изо дня в день, из месяца в месяц. Вдоль дороги, вернее просеки, по которой пролегал путь, вплотную стояла дремучая тайга, тишину ее нарушал звон кандалов закованных в железо ссыльных. Казалось, не будет конца этому пути, но неожиданно тайга стала редеть, голова колонны вышла на поляну, ссыльные увидели постройки острога, обнесенного бревенчатой стеной, одной стороной примыкавшего к широкой реке с кристально чистой водой, и далеким противоположным берегом, заросшим дремучим лесом. Солдат арестантской роты снял шапку, перекрестившись, сказал:
– Слава Богу, дошли, Енисейский острог!
Ссыльные поняли, что это конец пути, но никто не подал вида, они смотрели на невиданно широкую реку, привольно катившую воды, и казалось им, что это родной Яик, на берегах которого они совсем недавно жили.
Разместили ссыльных в небольшом, обнесенным частоколом тюремном дворе, в центре его стоял барак. Утром следующего дня их вывели под охраной и построили у избы, отличавшейся от других построек острога своими размерами и добротностью.
К ним вышел енисейский атаман Пашков, он держал речь:
– Пришел высочайший указ воеводы сибирского об основании острога Верхнеудинского на стрелке рек Селенга и Уда. Китайцы в сговоре с племенем кяхтинских бурят чинят разор в землях, ставших под царскую руку племен, проживающих по берегам реки Селенга. Весной туда на стругах пойдет отряд казаков в Илимский острог. Далее к  острогу Верхнеангарскому, который стоит на другом берегу славного моря Байкальского. С ними пойдете и вы, оттуда под веслами и парусом пойдете с казаками к устью реки Селенги, по ней до стрелки с рекой Удой, там оставлено на заставе десять казаков, будете жить под их началом, защищать южные рубежи, пахать, заниматься скотоводством. Я читал ваши бумаги, знаю, что вы закаленные в боях казаки. Меня не пугает, что у вас другая вера, мы живем среди иноверцев, мне нужен боеспособный отряд, который сможет дать отпор шайкам разбойников,  совершающих набеги на наши земли из Китая, способный навсегда отбить у них охоту озорничать на землях российских! Если вы принимаете мое предложение, готовы стать под мою руку, за верность и отвагу буду хлопотать о смягчении приговора царского суда.
Ссыльные стояли не шелохнувшись, слушая речь атамана, они не сразу поняли, что он им предлагает.
Сделав небольшую паузу, тот продолжил:
– Если примите мое предложение, за зиму должны  обучить молодежь ратному делу, построить струги для себя, челяди и припасов. Еще раз обещаю, что за служение государю верой и правдой, послушание и усердие, по моей челобитной, воевода сибирский может простить ваши грехи и перевести в разряд вольных казаков, поселенцев! Если откажитесь, вас ждет бесславная смерть ссыльных, лишенных всех чинов и сословий! Кроме того, для вас не доставлен провиант, у меня нет запасов, вас кормить нечем, а зима не за горами. Думайте, раскольники, для раздумий даю вам время до завтрашнего утра!
Повернувшись к острожным казакам, приказал:
– Уведите ссыльных!
Тюремный двор гудел, как растревоженный медведем улей пчел. Старики говорили, что казаки не могут служить государю христопродавцу, другие призывали к смирению.
– Что будем делать, брат Митрофан? Что скажешь, старый казак? – спросил Гавриил.
– Давай спросим у духовника нашего отца Серафима! Что он скажет, то и будет!
Они вошли в тюремный барак, там на нарах лежал захворавший духовник отец Серафим. Выслушав казаков, он сказал:
– Братья! Нам предлагают сохранить веру и свободу за служение России! Мы, казаки, издревле стояли заслоном на границах державы, на наших саблях и пиках и сейчас стоят границы отечества! Надо давать согласие, не век же нам кандальные цепи носить! Поглядите вокруг, сколько землицы непаханой, леса человеком нехоженые, реки, полные рыбы. Будем жить как вольные в этой благодати, службу нести да веру блюсти! – стоявшие рядом казаки зашумели в знак согласия.
– Кто еще слово скажет? – спросил Митрофан , но все молчали.
– Считайте, что на казацком круге решили, завтра скажем атаману свое решение, кто будет говорить? – спросил Харитонов, но все угрюмо молчали, стояли не поднимая глаз, боясь накликать новой беды.
– Ты и скажешь, Гавриил, круг тебе поручает! Вы что, казачки, приуныли, чего голову повесили? Господь посылает нам свою благодать за крепость веры нашей, за вериги на руках и ногах наших! Возрадуйтесь и свято исполняйте решение круга, теперь судьба всех зависит от каждого казака! – слабым голосом сказал отец Серафим.
Когда солнце нового дня поднялось над тыном, огораживающим арестантский двор, Гавриил постучал в ворота.
– Что надо? – спросил караульный.
– Скажи атаману, что ссыльные казаки послали меня со своим наказом!
– Кто ты есть?
– Яицкий казак Родионов Гавриил.
– Ожидай, я ему доложу.
Прошло много времени, солнце поднялось к зениту, загремела цепь, и ворота приоткрылись.
– Кто просился к атаману, выходи! – крикнул казак.
– С богом! – сказал Гавриил, повернувшись к стоявшим во дворе казакам, перекрестился двумя перстами, направился к калитке, цепи гремели на его стертых до крови ногах. Ссыльные казаки, их челядь смотрели вслед с затаенной надеждой, что их мученья заканчиваются.
Открыв дверь в избу, караульный пропустил ссыльного, сам остался снаружи. Гавриил, войдя в покои воеводы, отыскал глазами иконостас, но, разглядев там лики новоявленных святых, повернулся и перекрестился двумя перстами на противоположный угол.
– А ты и впрямь раскольник, увидит наш поп, отец Мефодий, что рыло от святых икон воротишь, предаст анафеме! – строго предупредил атаман.
– Я крепок в своей вере так же, как те, кто меня к тебе послал. Правду ли ты  говорил, что мы будем вольные, останемся в своей вере? Если подтверждаешь свои обещания, будет у нас разговор, нет, – извиняй, я пойду на арестантский двор! Никто к тебе на службу не пойдет!
– Остынь! Мое слово твердое, гонений чинить не стану, молитесь хоть деревянному сучку, но службу буду требовать сполна, приговор судьи искупить надобно! Не забывай! А теперь сказывай, зачем пришел? Кто ты?
– Яицкий ссыльный казак Родионов Гавриил Никодимов сын, пришел по велению круга казачьего, чтобы сказать, что казаки готовы присягнуть тебе на верность!
– Дело говоришь, три десятка сабель будет большим подспорьем в здешних краях! Воевода сибирский грамоты шлет, чтобы с поспешностью мы ставили остроги за морем Байкальским, границу держали от набегов банд китайских и других племен воровских. Раз первый пришел, назначаю тебя старшиной над остальными!
– Прости, атаман, что перечу, но среди нас есть убеленный сединами и шрамами казак, его и назначь.
Такое поведение раскольника не понравилось Пашкову, недовольно засопев, он спросил:
– За кого просишь?
– За казака Митрофана Харитонова! У него голова светлая и в житейских делах хорошо соображает.
– Быть по сему, но ты будешь у него в помощниках, так я повелеваю!
– Повинуюсь тебе, атаман! – отвесил поклон могучий казак двухметрового роста.
– Завтра с утра придешь ко мне с Митрофаном, решим, что с вами делать! А теперь ступай, казак проводит.
Только вошел Гавриил во двор арестантской избы, обступили казаки его плотным кольцом, в глазах у них был только один вопрос.
– Успокойтесь, братья, атаман обещает за верную службу перевести нас в вольные поселенцы, а за ратные заслуги восстановить в казачьем сословии! – Услышав вздох облегчения, продолжил: – Митрофан, завтра утром атаман нас к себе кличет, я сказал, чтобы он назначил тебя старшиной нашей ватаги.
– Пойдем, раз кличет, хуже будет, если звать не станет! – усмехнулся старый казак.
Утром вновь загремела цепь, ворота открылись, не входя во двор, караульный крикнул:
– Митрофан Харитонов, Родионов Гавриил, к атаману!
Казаки перекрестились, провожаемые полными надежды взглядами ссыльных, вышли из арестантского двора. Войдя в покои, низко поклонились атаману, перекрестились двумя перстами.
– Вот ты каков, Митрофан Харитонов, кто тебя окрестил? – спросил  Пашков, с интересом рассматривая казака.
– Татарин, в низовьях Яика, у берега моря Хвалынского, перед смертью успел саблей полоснуть, – степенно ответил тот.
– Как ты там оказался, на берегу моря Хвалынского? – удивился атаман.
– Ходили на шитиках с ватагой казаков.
Ответ удивил Пашкова:
– Сказывай, что за шитики, где их брали?
– Где же их возьмешь, сами зиму мастерили, смолили, конопатили, по весне поплыли.
– Стало быть, ты струги строить можешь?
– Как строить струги не ведаю, а вот шитик смогу построить, но много времени с той поры прошло.
Этот степенный пожилой ссыльный все больше нравился воеводе – ему были нужны грамотные в кораблестроении люди.
– А что требуется для постройки шитика, сколько груза берет?
– Два десятка казаков с оружием и провизией на месяц шитик поднимет, а строить его надобно из дерева, самый хороший материал – еловые доски и бруски, а еще сосны прямоствольные, гвозди, веревки, полотно на парус, – перечислял казак.
Атаман посмотрел на стоявшего рядом с ним казака, тот утвердительно кивнул головой. 
– А подробно можешь рассказать: длину, ширину шитика, высоту бортов? – заинтересованно спросил казак.
– А чего тут хитрого, ширина должна быть в четвертую часть длины, высота бортов по пояс.
– А если ветер встречный дуть будет, как шитик супротив течения пойдет? – спросил атаман.
– А весла на что?! Помню, по пять весел с каждой стороны было, на Яике быстрое течение, но выгребали, слава Богу! Где под парусом, а где и с бичевой на быстринах против течения шли, такое тоже бывало.
– А ты что скажешь, Гавриил? – спросил атаман.
– Строить шитики не пришлось, врать не буду, но как лодки строить, каждый казак знает, на берегу реки станица наша стояла, думаю, под началом Митрофана управимся.
Пашков задумался: «Судьба послала поселенцев и воинов в одном лице, правильное принял решение направить их обживать Верхнеудинский острог. С ними надо отправить больше провианта, семян ржи, овса и пшеницы, чтобы хватило на год и на семена весной. Придется строить шитики, казаки возьмут свой провиант на струги. Так исполню указ воеводы сибирского, будет, что отписать в грамоте: заложен отрог Верхнеудинский, оставлен казацкий пост, поселенцы!».
– А кузнецов среди вас нет? – спросил он раскольников.
– Кузнецов нет, но сын мой Родион был горновым и подмастерьем у станичного кузнеца, немного ковать может, – ответил Харитонов.
Все, что узнавал атаман в ходе разговора, было ему по душе – раскольники оказались мастеровыми людьми, знавшими толк в строительстве речных посудин.
– Митрофан, я назначаю тебя старшиной вашей артели, велю снять кандалы, но только после того, как присягнете, что никто не ударится в бега! – сказал атаман, пристально глядя в лицо казака.
– Куда нам бежать, атаман? Мы теперь как перекати-поле – дома нас ждет смерть лютая, здесь ты нам обещаешь снять кандалы, земной поклон тебе за это, на круге казаки решили службу нести да веру блюсти. Ты давеча сказывал, что будешь терпеть иноверцев, это нам любо, можем присягнуть на верность хоть сейчас.
– На чем же вы присягнете, раскольничья братия? – засмеялся Пашков.
– Я даю тебе слово казацкое, что ручаюсь за каждого своего человека! Ослушается кто, сами найдем и спросим! – ответил Митрофан .
– Слово словом, завтра писарь составит грамотку, каждый присягнет в ней, что согласен на службу и не будет таить мысль о побеге!
– Как скажешь, атаман, если тебе нужно, готовы подписаться под грамоткой, только грамотных у нас мало – Гавриил да еще человек десять.
– Ничего, я знаю, как это надо сделать, пока идите, расскажите ссыльным, что я вам поведал, – отпустил их Пашков.
На следующий день всех вывели с тюремного двора, построили возле палат атамана. Он вышел на просторное крыльцо, следом писарь нес бумажные свитки, гусиные перья, склянку с черной жидкостью, приказчики вынесли кресло для атамана, стол, скамью для писаря.
Осмотрев раскольников, Пашков сказал:
– Вчера был разговор с вашими казаками Митрофаном и Гавриилом, они животом своим поручились за всех вас. Вчера моим указом Митрофан Харитонов назначен старшиной вашей артели, Родионов Гавриил будет его правой рукой, их приказ для всех закон! Казнить вас иль миловать решают старшина и его помощник, за ваши дела буду спрашивать с них, запомните это! Писарем составлена бумага, в ней каждый должен поставить свою подпись, кто не разумеет грамоты, ставит крестик, каждый прикладывает большой палец правой руки, после чего приносит клятву на верность и целует мне руку. Все согласны, может, кто хочет супротив слово молвить?
Казаки молчали, внимательно глядя из-под глубоко надвинутых шапок на воеводу, его приказчиков, за свободу исповедовать свою веру готовы были присягнуть без оглядки.
– Все согласны? Тогда начинайте! – повернувшись к писарю, приказал атаман.
Раскольники по одному подходили к писарю, сидевшему за столом, расписывались или ставили крестики против своей фамилии, прикладывали большой палец правой руки, измазанный чернилами. Писарь прижимал его к бумаге и кричал:
– Подходи следующий.
Отойдя от стола писаря, присягнувший подходил к атаману, опускаясь на колено, целовал его руку.
Когда все присягнули, Пашков сказал:
– Помните мою доброту, крепко свое слово держите! Служите верно, царь и воевода сибирский не забудут вас в своих милостях! Сегодня вас раскуют, завтра с казаками пойдете валить деревья, к зиме надобно заготовить и высушить лес, распустить на доски для постройки шитиков, надо дать им просохнуть. Вам до холодов надо заготовить лес и срубить барак для зимовки, тюремная изба мала для этого, бабы и дети пойдут в лес заготавливать мох и смолу деревьев для конопатки. Нужно собрать, сколько сможете, клюквы и брусники, замочить, к весне цинга начинается.
Ссыльные молча слушали речь атамана, но каждый радовался, что сейчас он отдаст команду, и с них снимут кандальные цепи, более года висевшие на руках и ногах.
Заканчивая выступление, Пашков приказал:
– Расковать их!
Вновь раскольники слышали звон кузнечного молота, которым кузнец выбивал заклепки из кандальных замков, но это был совсем другой звон, он вселял в их души надежду. Цепи со звоном летели в угол, атаман велел перековать их на гвозди для постройки казацкой флотилии.
Утром следующего дня в ближайших рощах запели поперечные пилы, с хряском падали столетние ели и сосны, сотрясая землю, ломая подлесок вокруг себя. Казаки отмеряли от комля семнадцать полных шагов, обрезали вершину, ошкуривали бревно и укладывали на лежки в небольшие штабеля, для просушки.
Атаман предупредил, что зима будет голодной, купеческий караван из Тобольска с мукой, зерном и другими продуктами может обеспечить до весны только гарнизон острога, для ссыльных продуктов караван не завезет. Больше всего казаки ждали подвоза царской водки, она полагалась им к жалованью, водка  закончилась полгода назад, да и самого жалованья они не видели все это время. Котел с «пустой» кашей, сваренной на воде, приносили на место работы, раскольники доставали свои ложки, рассаживались вокруг, долго молились, осеняя себя и еду двуперстным крестным знамением, только после этого принимались за еду. Во время трапезы хранили  молчание, это удивляло работавших с ними казаков, они балагурили, подсмеивались, но, видя, как истово молятся старообрядцы, как берегут свои традиции, постепенно привыкли, удивляясь терпению и работоспособности переселенцев.
Раскольников, в отличие от острожных казаков, получавших кашу два раза в день, кормили только в обед жидкой несоленой кашей, вкус хлеба они уже  забыли. Несмотря на скудную пищу, весь день работали не покладая рук, дополняя скудный рацион дарами тайги, ягодами черники, голубики, смородины, брусники. Казаки научили бить шишку сибирского кедра, тереть ее, добывая орехи.
В один из дождливых дней Савелий подошел к Митрофану:
– Отпусти, старшина, шишку бить, работы не сегодня, будет, дождь прошел, тайга мокрая.
– А откуда тебе ведомо, как это делается? – удивился тот.
– Казаки сказывали, возьму с собой Марфу, чад своих, шишку добывать будем, да подкормимся, чем Бог послал.
– Хорошее дело затеяли, голодно живем, никакой еды нельзя чураться, – сказал Митрофан, – иди, сам научишься, потом других научишь. Скажи казаку, стоявшему у ворот, что я разрешил выпустить тебя с чадами из острога.
Прошли они недолго, оказались в таежке, там росли преимущественно кедры, и  казаки уже били шишку.
– Смотрите по сторонам, увидите большой деревянный молоток, у дерева, крикните, – распорядился Савелий.
Рассыпавшись, утопая по щиколотку, шли они по зеленому ковру мха в глубь тайги. Над ними высоко в небо взметнули свои вершины стройные кедры, на ветвях висели крупные шишки, но добраться до них было невозможно: стволы от земли до вершины не имели ветвей.
«Господи помилуй! Экая страсть, как же мы с такой высоты достанем шишки?» – крестясь, думала Марфа.
– Батюшка, у дерева большой молоток стоит! – послышался голос Никиты, обернувшись в его сторону увидели, что на толстой жерди стоит огромный молоток, бойком у него была полутораметровая чурка ствола березы.
Савелий, подойдя к сколоту, взял его на плечо, подошел к соседнему кедру, его ветви  были усыпаны крупными шишками, склонились под их тяжестью.
«Экая страсть, он тяжелый, как же он один справится?» – подумала Марфа, наблюдая за приготовлениями мужа.
Установив сколот у ствола кедра, он оттянул на себя боек сколота, потом резко толкнул, припечатав к стволу. Все видели, как содрогнулось дерево, затряслись его ветки и как горох с веток посыпались шишки, издававшие в полете шипящий звук. Они усеяли мох вокруг кедра, падали на плечи Савелия, прятавшего голову под чуркой сколота.
– Вот это да! – вымолвил Никита и направился к отцу, но в это время с ветки оторвалась шишка и полетела вниз. Никто не успел и рта раскрыть, как она упала на голову парня, он втянул ее в плечи и прыгнул подальше от кедра, все залились звонким смехом, которого не слышали более года. Отец оббивал кедр за кедром, остальные собирали шишки на мху, носили в кучу, к вечеру она выросла, а шишка сыпалась и сыпалась. На тайгу опустились сумерки, Савелий, прислонив сколот к кедру, сказал:
– Берите, сколько сможете унести, остальную шишку позже заберем.
Харитонов, увидев и попробовав добычу, по достоинству оценил вкус сибирского ореха, через день два раскольника под командой Савелия били шишку, женщины и дети собирали и ссыпали ее в кучи, заготавливая на зиму. Шишка перетиралась на терке с ребристым валиком, жванина и «копыто» просеивались через сита, орех щелкали и взрослые, и дети.
Заготовка леса не прекращалась, бревна на лесовозных телегах возили на берег Енисея, затаскивали на высокие козлы, пилили продольными пилами на доски, и бруски нужной толщины. Один казак стоял на козлах и тянул пилу вверх, другой тянул ее вниз, и опилки сыпались ему на голову и рубаху.
Доски складывали на ровные поперечины, высыхая, они оставались прямыми и плоскими. Тяжелый каждодневный труд давал свои результаты, кладки досок и брусков росли день ото дня, работа спорилась в руках ссыльных, они понимали, что зарабатывают для себя свободу вероисповедания.
Вместе с заготовкой досок для корабельных работ велась заготовка леса для барака, в котором могли бы перезимовать ссыльные с женами и детьми. К зиме срубили барак, на двухъярусных нарах разместились взрослые и дети, но никто не роптал, все были рады крыше над головой, теплу от двух печек, сложенных из дикого камня, топившихся днем и ночью.
Бабы и ребятишки до снега драли мох на болотах, собирали с деревьев потеки смолы, заготавливали клюкву и бруснику, мочили в бочках и колодах, выдолбленных мужиками из березы и осины, как лодки-долбленки, накрывали от птиц листами бересты.
Раскольников утешала мысль, что трудности посланы Господом за грехи земные, как и положено, отец Серафим проводил молебны, всенощные моленья, он же был главным судьей общины, слово его имело силу закона, но казаки и их челядь не допускали в своей жизни и работе никаких проступков.
С наступлением холодов работать стало тяжелее, за полтора года одежда стала ветхой. Митрофан обратился с челобитной к атаману.
– Не гневайся, атаман-батюшка, казаки моей ватаги обносились в крайность, страдают от холода и сырости. Не мог бы нам выделить кафтанов и штанов в счет будущего жалованья, мочи нет нагишом на холоде работать!
– Сам вижу, в чем ходите, но помочь не могу, казна полгода пуста, ссудить вас нечем, да и купить не у кого, купцы все съехали, ждите – после ледостава должен подойти купеческий караван, может быть, с ними решим твою жалобу, – ответил Пашков.
Зима вступила в свои права, стали реки, покрывшись прочным ледяным панцирем, тайга оделась в белый наряд. Из Тобольска пришел караван с товарами, мукой, другими продуктами. К пущей радости острожных казаков, царев курьер доставил казенные деньги и несколько бочек водки, входившей в казацкое жалованье.
Получив жалованье, казаки ударились в пьянство, забыли о службе и работе, вскоре двое замерзли по пьяному делу, и атаман вынужден был наложить запрет на выдачу хмельного напитка. В отличие от них, староверы не пили водку и продолжали добросовестно работать.
Пашкову удалось сговориться с купцами, ссыльным выдали десять зипунов и десять штанов на всю ватагу, зипуны были сшиты из домотканой, толстой ткани, без подкладки, плохо защищали от холода. Работать приходилось по очереди, с утра до обеда работали одни, в бараке они снимали одежду, передавали другим казакам, женщины и ребятишки день и ночь сидели в бараке, им не в чем было выйти на мороз.
Во время работ по заготовке леса Гавриил в окрестной тайге видел много следов диких животных и думал: «Надо попробовать промышлять зверя, добудем, будет для всех мясо, шкуры бабы выделают,  отомнут, из них можно пошить нагольные полушубки и зимнюю обувь. Судя по рассказам бывалых казаков, скоро лютые сибирские холода настанут, вряд ли зипуны спасут от них!» – наконец, решился поделиться своими мыслями с Харитоновым.
– Митрофан, поговори с атаманом, я видел много следов козы, другого зверя, пусть даст мне пищаль, два лука со стрелами, отберу двух проворных казачков, будем ходить на охоту. Бог даст, живность какую добудем, мясо не помешает и нам, и казакам, а шкуры можно отскоблить, выделать печной золой, отмять, сшить из них нагольные полушубки, меховую обувку на зиму, сдается мне, в казенных зипунах лютую зиму не перезимуешь.
– Хорошо, Гавриил, пока не наступили сильные морозы, надо попытать счастья, ребятишки уже сейчас с голода пухнут, – согласился тот.
Атаман оценил просьбу старого казака, его стол тоже не отличался разнообразием:
– Хорошее дело затеваешь! Я согласен, но треть добытого мяса будете сдавать моему повару. За это дам вам пищаль, припасы для огненного боя, два лука со стрелами с железными наконечниками. За оружье отвечаешь головой, случится что – живота лишу!
– Крутая цена, но делать нечего, согласен на твои условия, – согласился старшина ссыльных казаков.
В барак Митрофан вернулся с фитильной пищалью, для выстрела надо было насыпать в ствол порох из роговой пороховницы, запыжевать его кусочком замши, закатить пулю, или картечь, запыжевать ее, подсыпать на полку порох, кресалом высечь искру на трут, раздуть огонь, запалить фитиль, поджечь тлеющим концом фитиля порох на полке. Это не смутило Гавриила, другого оружия в те поры в России не знали. Еще принес старшина два старых лука с колчанами стрел с железными наконечниками.
– Бери, Гавриил,  на тебя вся надежда, – сказал он, передавая оружие. – А это огниво и трут, береги все пуще глаза, атаман велел сказать – живота за потерю лишит.
– Будь спокоен, старшина, пока жив, оружие из рук не выпущу! – осматривая пищаль, ответил казак.
На следующий день Гавриил крикнул желающих, отобрал двух молодых проворных казачков, всем миром собрали для них одежду, в которой можно было весь день проводить на морозе, снарядили трех охотников на промысел.
Перед выходом на охоту отец Серафим отслужил молебен в искупление грехов за убиение зверя и птицы, сказал:
– Господь наш всемилостивейший простит вас, казаки, за убийство дичи, ибо вы спасаете единоверцев от голода и холода! Идите с Богом! – осенил двуперстным крестом стоявших с непокрытыми головами охотников.
Гавриил на берегах Яика промышлял охотой, знал повадки зверей и птиц, своими знаниями делился с двумя молодыми казачками, новоиспеченными охотниками. Снег был не глубоким, они обошли несколько колков, сбивая стрелами с ветвей непуганых рябчиков, но следа табунов козы не встретили. Время перевалило за полдень, охотники подошли к очередному колку, окруженному полянами, увидели, что в него ведет тропинка, вытоптанная ночью стадом коз. Послюнив палец, Гавриил поднял его вверх, определяя направление ветра, указав на опушку леса, сказал:
– Егорий, ты станешь с луком за той елью, рано стрелу не пускай, издалека козу не возьмешь, шкура больно крепкая, жди, когда на тебя табун вынесется, тогда и потчуй их стрелами. Я стану здесь, встречу огнем пищали табун, он отшатнется от выстрела, пойдет на тебя, вот тогда знай не зевай!
Ты, Мефодий, обходишь лес, смотришь, нет ли выходного следа, убедившись, начинаешь блажить, стучать по деревьям, бегать от одного дерева к другому, приближаясь к нам. Твоя задача напугать коз, не дать уйти через тебя, направить на нас. Сам будь начеку, может, какая шальная коза на тебя выскочит. Все поняли? До поры ведите себя тихо и неприметно!
– Поняли, все исполним! – ответил Мефодий, убегая по кромке леса.
Казак высыпал на ладонь крупную картечь, катанку, засыпал в ствол, запыжевал, зарядив пищаль, высек кресалом из кремня искру на трут, раздул огонь, от него запалил фитиль.
Охотники разошлись, стали за деревья, коза не могла почуять запах человеческого тела и зажженного фитиля, ветер дул навстречу, вскоре они услышали далекие крики, гулкие удары палки по стволам деревьев. Через некоторое время у опушки леса замелькали серые тени, они вынеслись плотным табуном на поляну и побежали в сторону Гавриила. У того от голода или от предчувствия удачи затряслись руки. «Господи прости меня грешного, пошли удачу!» – мысленно взмолился он, прижав пищаль к стволу дерева, концом тлеющего фитиля подпалил порох на полке.
Пищальный порох вспыхнул с шипением, пламя поползло к запальному отверстию, эти доли секунды дали возможность хорошо прицелиться. Оглушительно грянул выстрел, облако дыма, вылетевшего из ствола, закрыло обзор, для верности он выскочил из-за дерева и начал размахивать пищалью, кричать, заворачивая табун на затаившегося Егория. Козы обезумели от грохота и вида выскочившего из леса незнакомого зверя, бросились к противоположной опушке. Топот десятков копыт о мерзлую землю заглушил свист стрел, выпущенных стоявшим в номере охотником.
Гавриил подумал: «Чего он медлит, пошто не пускает стрелу, так козы скоро уйдут из-под выстрела!».
Неожиданно упала одна коза, бежавшая в первом ряду, бежавшие сзади не успели через нее перепрыгнуть, образовалась свалка, в которую летели стрелы. Табун, обтекая попавших в свалку животных, убежал, но на земле бились в предсмертных муках три козы с торчащими стрелами, еще две, отставая от табуна, сильно хромали.
«Подранки, это хорошо, далеко не уйдут, завтра подберем!» – весело подумал Гавриил.
Он видел, как из леса выскочил Егорий, подбежал к лежавшим на земле козам, обернувшись, увидел, что его выстрел был удачным – четыре козы лежали у кромки леса, сраженные картечью. «От выстрела должны быть подранки, звери были близко, в куче, каждая картечина должна найти свою цель!» – думал он, направляясь к сраженным животным. С подоспевшим загонщиком они стащили добычу под могучую ель, оказалось, что добыли семь больших упитанных коз, чувство радости переполняло сердца охотников, первый выход оказался удачным.
– Дядька Гавриил, путь не близкий, ноша тяжела, давай костерок разожжем, мяса на рожне испечем, поедим, что Бог послал, однако заслужили! – предложил Егорий.
– Ноги совсем от голода не несут, надо бы подкормиться, – вторил ему Мефодий, – поедим, силу обретем, пойдем к острогу.
– Дело молвите, отроки, жгите костер под елью, на запах дыма волк и росомаха не пойдут, убоятся, а завтра вернемся с казаками, добычу заберем, не пропадет на морозе, – согласился казак.
Помощники оказались расторопными, вскоре под елью весело потрескивал костер, на рожне жарилось козье мясо, а охотники ошкуривали добычу, сняв чулком шкуру, завязывали ее снизу, складывали в бурдюк внутренности, вынимаемые из ошкуриваемых коз, легкие, сердце, печень. Когда работа была закончена, Гавриил послал ребят на ветви могучей ели, снизу подавал им туши, они связывали вязками передние и задние ноги, до завтрашнего дня оставляли висеть высоко на сучках. Туда же повесили бурдюк с внутренностями, шкуры добытых животных.
Обтерли снегом от крови руки, усердно помолились, поблагодарив Господа за удачную охоту, принялись за трапезу, маковой росинки у охотников с утра во рту не было, а солнце клонилось к вечеру. Ничего вкуснее мяса, испеченного на рожне, сделанном из прута черемухи, над углями костра, казалось, не было на всем белом свете, больше года они не ели мяса, не смущало отсутствие соли, к этому раскольники давно привыкли.
– Теперь разгребите уголья, наломайте пихтовой лапки, притушите угли, на кострище кладите лапник, на него бурдюки с кишками и желудками, прикройте хорошо хворостом. Выбрасывать ничего нельзя – все отощали, надо людей подкормить, иначе мор начнется. Завтра перенесем в острог, бабы разделают кишки, требуху, сварят, – велел Гавриил своим помощникам.
Прибрав добычу от зверья таежного, охотники забросили на плечи по туше козы и направились в острог, но неожиданно вышли на конный след. Гавриилу показалось странным, что лошади не паслись, шли след в след, это говорило о том, что здесь проехали люди, и цепочка следов тянулась в сторону штабелей заготовленного леса. Опустившись на колени, казак потрогал след и определил, что всадники проезжали здесь не позднее утра сегодняшнего дня, числом не менее двух десятков. 
«Кто это? Почему не заехали в острог?  Что им нужно на лесосеке?» – с тревогой размышлял он.
 Неожиданная догадка осенила охотника: он слышал от местных казаков, что у них иногда случаются стычки с местными жителями, кочевниками из числа племен, не пожелавших стать под руку России. 
– Это инородцы, быть беде! Быстрей идем в острог, казаков надо поднимать, не дай Бог, спалят лес, не из чего строить шитики будет! – сказал он, вставая с колен.
Охотники бегом, сколько позволяли ноши, бросились к острогу, где, не ожидая незваных гостей, проводили время казаки. Войдя в ворота, Родионов крикнул караульному казаку:
– Видели верховой конный след числом не менее двух десятков лошадей, предупреди казаков, инородцы вокруг острога рыщут, будьте готовы к нападению!
Казак удивленно посмотрел на охотников, но, поняв, что с ним не шутят, запер ворота и побежал в караульную избу. Скинув добычу в бараке, ссыльные рассказали Митрофану о следе конных.
– Пошли к Пашкову, нельзя медлить, кочевники готовят нападение на острог. Только шум не поднимать! – предупредил он жителей барака.
Атаман, выслушав Гавриила, понял, какая нависла опасность, приказал:
– Выводи, Митрофан, своих раскольников к оружейному складу, пусть получат оружие, десять пищалей и луки со стрелами, ты, десятник, беги по избам, поднимай казаков, пусть тихо, без шума с оружием становятся на стены острога со стороны леса. С охотниками под командой Гавриила пойдут десять раскольников с пятью пищалями, надо устроить засаду на следе конных людей. Я с казаками пойду скрытно по берегу к заготовленным бревнам, посмотрим, что задумали инородцы, если черные дела делают, проучим свинцом и стрелами. Если твои люди услышат выстрелы пищалей, знай, встретили мы врага, пусть пищальным боем и стрелами встречают незваных гостей. Не чинить к инородцам пощады, в прошлом году украли двух наших баб, собиравших ягоды в лесу. Но постарайтесь взять в полон больше, проведем выгодный обмен! – приказал атаман.
– Беда, атаман! Могу выставить к охотникам только десяток своих людей, у остальных одежки нет, голые на морозе околеют сразу, – сказал Харитонов.
– Выводи, сколько можешь, пусть оружие на всех получают, отправляй своих раскольников с охотниками наперерез, кочевники наверняка пойдут задним разведанным следом, пока мы здесь разговоры говорим! – оборвал его Пашков.
В скором времени охотники и ссыльные казаки быстрым шагом направились от острожной стены в сторону леса и скрылись в нем. Гавриил повел их прямым следом, полагая, что незваных гостей надо перехватить прежде, чем они увидят их следы, догадаются, что их план скрытно подойти к острогу раскрыт. Меж тем солнце клонилось к закату, по снегу с опушки леса поползли тени деревьев. В это время на тропе, протоптанной лошадями кочевников, показался всадник, ударами пяток он торопил небольшую длинношерстную лошадь, рысившую по неглубокому снегу.
– Из пищалей не стрелять, стрелой сбить с лошади, когда въедет в лес, – приказал Родионов.
Поспешая, всадник подъехал к кромке леса, неожиданно раздался свист, стрела ударила в ногу, всадник кубарем через  холку слетел в снег с седла, подняться не смог, навалились мужики, заломили руки назад, сорвали с головы шапку, засунули в рот.
Солнце уже скрывалось за вершинами деревьев, когда со стороны лесосеки донесся грохот нескольких выстрелов из пищалей и крики раненых.
– Приготовьтесь к встрече, казаки! Осените себя святым крестом, и да поможет нам Бог! – сказал Гавриил и троекратно перекрестил лоб двумя перстами, ссыльные последовали его примеру.
– Пять человек с тремя пищалями занимают позицию на противоположной стороне, под прикрытием леса, ближе к острогу, пальбу открывать только по моей команде, как подниму руку, так и палите. Помните, что наказал атаман, – больше брать в полон, выбивайте из седла, когда упадут на землю, они уже наши, будут сопротивляться – убивать, кто бросит оружие, – милуйте! С Богом, братья, не посрамим казацкого рода!
Вскоре послышался топот табуна лошадей, раздались гортанные крики, на поляну выскочило не менее полутора десятков конников, припав к гривам лошадей, они скакали во весь опор по своему следу после стычки с казаками. Лошади приближались к противоположной кромке леса, там укрылись пятеро казаков, когда расстояние сократилось, Гавриил поднял руку. Из леса грянул дружный залп пищалей, засвистели стрелы. Напуганные неслыханным грохотом, кони шарахнулись через поляну, к противоположной кромке леса, всадники в надежде укрыться за деревьями не сдерживали их.
Когда они приблизились к засаде, прицелившись в кучу всадников, Гавриил крикнул:
– Пали!
Прогремел еще один залп, обезумевшие кони шарахнулись назад, сшиблись, теряя наездников, лучники, выскочив на кромку леса, метали стрелы в тех инородцев, кто схватился за сабли. За короткое время казаки перезарядили пищали, вышли с дымящимися фитилями и сделали несколько выстрелов вслед оставшимся в живых и скакавшим прочь во весь опор кочевникам, выбив троих из седла. Разгоряченные скачкой лошади, напуганные  громом выстрелов, протащили своих седоков, даже после смерти не выпускавших из рук уздечек, и остановились. Ссыльные бросились к сбившимся в кучу кочевникам, держа их под прицелом пищалей, из стволов которых только что вылетало пламя, погубившее многих наездников. Кочевники, никогда не видевшие огнестрельного оружия, с суеверным трепетом смотрели на них, не оказывая сопротивления.
Связав оставшихся в живых и раненых казаки быстро раздели убитых, еще несколько минут назад грозных воинов, сняли нагольные полушубки, с ног меховые ичиги, шапки, рукавицы, малахаи, рубахи, штаны из выделанных козьих шкур.
Они с интересом рассматривали нагольные полушубки из овчин, из выделанных шкур дикой козы, такие же меховые штаны, рукавицы мехом наружу, рубахи холщовые и из мягкой китайчатки. Такую ткань привозили купцы в станицу с берегов моря Хвалынского. Дивились ссыльные, качали головами – ткань из далекого Китая оказалась у кочевников с берегов Енисея. Но холод заставил примерить на себя одежды кочевников, здесь же они переоделись, теперь издалека трудно было отличить кочевника от казака. Вскоре поняли, какими теплыми оказались одежды, добытые в бою, они надежно спасали от холода.
– Скажи на милость, кочевники, дикий народ, а тело в тепле держат, в таких одеждах в трескучий мороз в снегу спать можно, – переговаривались казаки, радуясь богатой добыче.
Поймав отбитых лошадей, по приказу Родионова собрали трофеи, приторочили к седлам большие узлы с одеждой, в переметные сумы сложили часть луков и колчаны со стрелами убитых и плененных туземных воинов, привязали крепко к седлам.
– Егорий, скачи с добычей в острог, скажи Митрофану, чтобы быстро, до возвращения воеводы, раздал трофеи, одежду и оружие нашим казакам, мы получили приз в бою и вправе распорядиться им. Никто не посмеет снять одежду с наших казаков, их жен и детей.
Тот прыгнул в седло низкорослой сибирской лошади, подхватил уздечки навьюченных лошадей, подгоняя криками, ударами уздечки, повел в острог, не забыв перепоясать себя добытой в бою кривой саблей.
Вскоре верхом на отбитом у неприятеля коне во главе ватаги пеших казаков подъехал атаман. Увидев место боя, пленных, несказанно обрадовался:
– Славную победу учинил ты, Гавриил, со своими раскольниками, проси, что хочешь, тебе принадлежит половина добычи! А почему убитые раздеты?
– Исполняя твой указ поставить на стены всех способных носить оружие, велел собрать одежду убитых и одеть в нее голых казаков. Думаю, десять казаков с пищалями, десять лучников да еще десяток молодых казачат, вооруженных саблями и пиками для ближнего боя, будут славной боевой дружиной и подмогой для острожных казаков. Их верность и умение ты видишь, тебе решать, атаман! – приложив руку к сердцу, сказал Родионов.
– Хитер ты, Гавриил, пользуешься победой, так и быть, одежду дарю казакам, они добыли ее в бою, с остальным разберемся позднее, надо увести плененных в острог, изловить лошадей, они нам пригодятся, – радуясь победе, сказал Пашков.
– Не гоже столько мяса бросать зверью, надо убитых лошадей затащить в острог, заморозим, надолго мяса свежего хватит в приварок к каше, а тебе, атаман, у меня свой подарок имеется. Нужны мне две лошадки, чтобы его привезти! – улыбаясь, сказал казак.
– Ты чего загадками говоришь, лошади здесь нужны, говори, что за подарок, –удивился атаман.
– Семь коз сегодня с отроками добыли, три твои, как уговаривались! – рассмеялся казак.
– Весть приятная, но коней дать не могу, надо очистить поле боя, большой отряд, полагаю, где-то рядом, их надо стеречься! Этим и займитесь, пока совсем не стемнело! Лошадям за хвосты веревками привязывайте голову убитой лошади, тащите волоком в острог. Десяти казакам быть готовыми к пищальному бою, если появится неприятель. Всю добычу свезете в острог, потом вернуться за телами убитых, их также надо забрать – приедут выкупать, я их обычаи знаю. Можно будет договориться о мире! – распоряжался Пашков.
Казаки, к большой радости жен и домочадцев, слышавших выстрелы, с тревогой ожидавших возвращения близких, из боя вернулись без потерь, с богатыми трофеями. Впервые за год скитаний женщины сварили добытое мясо, добавили в котлы пшеницы и хорошо распарили. Соли не было, но люди давно отвыкли от ее вкуса, женщины накладывали кашу в большие чашки, самые вкусные кусочки старались положить казакам, молча сидевшим за столом, как того требовали строгие каноны веры.
Рано утром Гавриила разбудил караульный казак:
– Вставай, атаман кличет.
Быстро одевшись, он пришел в палаты Пашкова.
– Со своими охотниками пойдешь за добытым мясом, с собой возьми десяток тепло одетых раскольников, отведи в засаду, на конный след. Кажется мне, что где-то возле острога стоит большое войско кочевников. Пусть покараулят, осмотрятся, после вчерашнего разгрома инородцы захотят посмотреть, что случилось с их воинами, будут стараться напасть на острог.
На дворе стояли густые предрассветные сумерки, когда заскрипели ворота острога, – за стену вышел небольшой отряд раскольников, трое ехали в седлах.
В лесу они подъехали к одиночному конному следу. Савелий соскочил с седла, внимательно осмотрев, сказал:
– Обратный след конного кочевника, видно, ушел мимо засады! Надо предупредить казаков в остроге, пусть ждут гостей незваных!
– Егорий, возвращайся в острог, предупреди атамана, мы оседлаем конный  след, будем принимать бой, если кочевники попытаются прорваться к лесосеке. Ты, Мефодий, бери лошадей, езжай на место охоты, отвезешь добытое мясо в острог, потом объедешь с казаками вокруг, посмотрите, не подбирались ли степняки с другого края. А сюда пусть поспешают десяток наших казаков, скажи Митрофану, пусть попросит у воеводы пищалей для них! – распорядился Гавриил.
На место охоты наведались волки, растащили кишки, но не смогли добраться до туш, развешанных на сучьях. Сняв добычу, охотник приторочил  на лошадь, проехал по вчерашнему следу козьего табуна, подобрал еще три туши раненых и застывших на морозе животных, приторочив добычу на лошадь, отправился в острог.
Гавриил, оставив казаков в засаде, решил с сыном Савелием, вооруженного луком и стрелами, дождаться подкрепления в месте, где обнаружили след, чтобы казаки не заплутали.
Раскольники рассыпались по вершине небольшой сопки, укрылись за деревьями. Один из них, по прозвищу Самохвал, посмотрел в сторону леса, откуда никак не ожидали появления кочевников, со спины засаде, увидел маячивших в лесу всадников. Показывая рукой, сказал:
– Глядите, конные в лесу!
Но сколько не смотрели казаки, ничего не могли разглядеть в утренних сумерках.
– Привиделось тебе, Самохвал, нет там никого, – сказал Акинфий.
– Видит Бог, не вру, готовьте пищали, казаки, едут гости дорогие, – всмотревшись в лесную чащу, сказал Самохвал.
Теперь казаки разглядели едва приметную цепочку всадников, ехавших по лесу, вокруг холма, на склонах которого сидели в засаде казаки.
– Запаливай фитили, встречать гостей надо! – сказал Акинфий, высекая кресалом искру на трут.
– Пока вы над Самохвалом смеялись, они наверняка слышали наши голоса и знают о засаде, закатывайте в ствол по одной большой пуле, стрелять в лесу картечью дело бесполезное. Хорошо цельтесь во врага, чтобы не успел спрятаться за деревья до выстрела, – наставлял ссыльных посланный с ними десятник Заиграев, – палить только по моей команде.
Затаились казаки-раскольники, приготовились к бою, но всадники делали вид, что не знают о засаде и не спешили на приступ сопки, обтекая ее с трех сторон.
– Чудно ведут себя,  может, не заметили? – сказал Самохвал.
– Нет, они про нас знают, скорее помощи дожидаются, сидите тихо, посмотрим, что дальше будут делать, на таком расстоянии пуля не долетит, – вполголоса сказал Заиграев.
Ждут казаки, уповая на волю Божью, умение и силу свою, видят вдвое превосходящего врага. В тайге раздался громкий крик птицы кедровки, кочевники спешились,  прячась за деревьями, пошли на приступ, перебегая от дерева к дереву.
– Дождались, братья казаки, помните слова Пашкова – от того, как воевать будем инородцев, зависит судьба наша. Господи, благослови нас на победу! – не таясь сказал Заиграев, и все перекрестились двуперстно.
Он подсыпал порох на полку, приложил пищаль к плечу и скомандовал:
– Пора, братья! Пали!
Прогремел залп, вершину заволокло дымом сгоревшего пороха, казаки, не теряя времени, заряжали пищали, стреляли редко, хорошо прицеливаясь в противника.

Гавриил с Савелием ждали подхода подкрепления из острога, но тревожное чувство неминуемой беды не покидало душу старого казака.
– Нет мочи больше ждать, пойдем к оставленным в засаде казакам, сердце за них болит! – сказал он сыну.
Утопая по колено в снегу, они пошли к высотке, где была оставлена засада. Поднявшись на гребень небольшого холма, поросшего лесом, увидели страшную картину. По ложбине, в спину засаде, тихо подъезжали пять всадников в малахаях – никаких сомнений не было, кочевники разглядели казаков,  направили своих воинов в обход, для удара в спину.
– Наши казаки их не видят, подпустим ближе, на дальность полета стрелы. Ты начинаешь метать стрелы в двух последних, я палю в трех первых, – сказал он сыну, достал огниво, высек из кремня искру на трут, раздул огонек и подпалил фитиль пищали, из рога на полку подсыпал пороха.
В подтверждение его слов раздался залп из пищалей, потом разрозненные выстрелы – на высоте кипел бой, но стреляли не во всадников, подъезжавших со спины. Выглянув из-за дерева, Гавриил прицелился в подъехавших почти вплотную кочевников, скомандовал:
– Пора! – поджег фитилем подсыпку пороха на полке. Тишину тайги разорвал пищальный выстрел, от него содрогнулись вековые сосны и ели, эхо покатилось по таежным дебрям.
Савелий пустил стрелу, всадник выпал из седла. Гавриил не слышал и не видел ничего вокруг, быстро насыпал в ствол из роговой пороховницы заряд пороха, запыжевал его кусочком замши, закатил три маленькие пули, запыжевал их. Когда поднял голову, увидел, что вздыбившиеся от неслыханного ранее грохота кони сбились в кучу,  всадники лежат на снегу.
– Молодец, сынок, бежим дальше, казаков немного, их обходят, возьмут штурмом!
Они слышали, что на высоте кипел бой. Подобрав лежавший на снегу колчан со стрелами и лук, прикрываясь деревьями, побежали по склону высотки.
Савелий поднял руку, стал за дерево, отец последовал его примеру, они увидели, что четверо всадников, поторапливая лошадей, быстрым шагом ехали навстречу по кромке леса – враги не отказались от мысли обойти державших оборону казаков. Подпустив их на убойное расстояние, Савелий послал три стрелы и видел, как две достигли цели. В это время отец сделал выстрел из пищали в сторону двух всадников, оставшихся в седле.
Когда дым рассеялся, Гавриил разглядел, что к ним с саблями наголо скачут  всадники, прикрываясь за гривами лошадей, он понял, что  промахнулся. Небольшие выносливые сибирские лошади скакали во весь опор, казак подумал: «Пищаль зарядить не хватит времени, да и лошадок губить не хочется!».
Схватив лук, вместе с сыном стал пускать стрелы, но всадники продолжали приближаться, словно заговоренные,  каждый на своего врага.
– Савелий, саблю достань, стрелой не возьмешь! – крикнул отец и бросился под защиту лесной чащи, крепко сжимая в руках пищаль.
Степняк видел своего безоружного врага, издав гортанный крик, нанес удар саблей по голове, казак резко поднял руки, и удар пришелся обо что-то твердое – он услышал звон разломившегося клинка. Вложив всю силу в удар, кочевник потерял равновесие, увидел ухмыляющуюся физиономию казака, в следующий миг удар страшной силы выбил его из седла.
Гавриил применил излюбленный казачий прием, спасавший от смерти в бою с конницей противника. Он принял удар сабли на поднятый над головой ствол пищали, а прикладом что было силы нанес удар всаднику в грудь, выбив из седла, погасив сознание. Нескольких секунд ему хватило, чтобы связать плененного степняка.
Савелий отступил за ствол дерева, когда всадник поравнялся, подсел, уходя от сабельного удара, и полоснул лошадь саблей по боку, внутренности вывалились на снег, она  упала на передние ноги, начала биться, заваливаясь набок. Степняк лежал, ошеломленный падением, не выпуская сабли из руки, на него прыгнул Савелий и что есть мочи ударил кулаком по голове. Когда кочевник пришел в себя, оказался связанным по рукам и ногам.
Гавриил, вырвав из рук поверженного врага повод лошадки, прыгнул в неудобное седло кочевника, подхватив пищаль, тронул пятками коня. Чувствуя чужака, конь, отказываясь повиноваться, взвился на дыбы, но сильный удар кулака по голове подчинил волю животного чужому всаднику, заставил выполнять его команды. Лук и колчан со стрелами висели в переметных сумах. Остановив лошадку, Гавриил зарядил пищаль, закатив в ствол большую пулю, она летела гораздо дальше, вновь ударил пятками под бока маленькой косматой лошадке, он слышал, как у нее екнула селезенка, крикнул сыну:
– Лови лошадь, беги за мной!
Как и всякий казак, он любил лошадей, знал их повадки, на монгольской лошади в нагольном тулупе, ичигах и малахае был похож на степняка, это позволило ему подъехать к одинокой войлочной юрте, возле которой важно восседал на белой лошади степняк, одетый в богатые одежды.
Дерзкий план родился в голове Гавриила: подняв вверх пищаль, опустив голову, он поскакал к юрте, охрана, увидев своего воина, скачущего на лошади с отбитым в бою огнедышащим оружием, не насторожилась, кочевники продолжали смотреть на атаку своих воинов – те шли на приступ высоты. Вставив пищаль в веревочную петлю на седле, Гавриил выхватил лук и пустил несколько стрел в сторону стражей. Он был близко, и промахнуться было невозможно – богато одетый кочевник успел только повернуться к неприятелю, как кулак обрушился ему в лицо, сознание помутилось. Выхватив плененного из седла, казак бросил его на загривок своего коня, подхватив под уздцы белую лошадь, поскакал на сближение с воинами, пытавшимися одолеть казаков, отстреливающихся из рощи.
Издав победный крик, он сделал выстрел с седла, привлекая внимание нападающих и обороняющихся, продолжая кричать, держа за волосы приподнятую голову князька,  проскакал вдоль склона. Увидев плененного предводителя, захваченную белую лошадь, кочевники, полагая, что их предводителя лишат жизни, если они продолжат нападение, в страхе бросились врассыпную, провожаемые выстрелами пищалей.
Это был полный разгром. Не обращая внимания на происходящее, Гавриил подъехал к юрте, спрыгнул с лошади, привязал веревкой так и не пришедшего в себя князька к молодой сосне, зарядив пищаль картечью, стал ждать подхода казаков. По его следу на отбитой в бою лошади подъехал сын, прискакали пять казаков, вооруженных пищалями.
– Стойте, казаки, кочевников не догонишь, и на засаду в лесу можно угодить, сдается мне, взяли мы в полон важную птицу, князька инородцев, теперь они воевать не будут, побоятся, что мы его лишим жизни, или отбить постараются. Четверо остаются здесь, беречь инородца как зеницу ока до приезда атамана, а один поедет на вершину холма, сообщит казакам о снятии осады. Пусть спускаются, трофеи, одежду собирают, лошадей ловят.
Тронув пятками коня, он поехал к месту последней стычки с инородцами – не пропадать же добру. Верные сибирские кони стояли рядом с поверженными наземь всадниками. Два кочевника были мертвы, у одного стрела застряла в бедре, он беспомощно сидел на снегу. Собрав оружие, сняв одежду с убитых, подхватив под уздцы лошадей, казак собрался ехать к белой юрте. Но его остановил голос раненого, на ломаном русском языке он попросил не бросать его.
Удивившись, откуда кочевнику известен русский язык, спросил:
– Кто ты? Откуда ведом тебе наш язык?
– Я жил с русскими в Якутске, потом по приказу хана вернулся, помоги мне, казак, не убивай, я отслужу тебе верой и правдой, – ответил раненый туземец.
– Сколько воинов у хана? – учинил допрос Гавриил.
– Много, две сотни всадников собрать может.
– Кто хозяин белой юрты, что вам было нужно в остроге?
– Сын великого сибирского  алтын-хана, он пришел с полусотней воинов, чтобы сжечь острог  по приказу отца.
– Тебя как кличут, толмач?
– Тоджа, не бросай меня, жена и мать умрут с голода, если я им не буду помогать.
– Хорошо, я помогу тебе, надо вынуть стрелу из ноги, иначе тебя убьет антонов огонь, терпи, Тоджа, резать и жечь буду, – сказал Гавриил, доставая нож из ножен. Осмотрев место ранения, разрезал одежду, сделал надрезы на коже в местах, где были ребра наконечника стрелы, неожиданно дернул за древко. Он увидел, как обмякло тело Тоджи, подхватил пригоршню снега и приложил к голове, раненый застонал и открыл глаза.
– Крепись, сейчас прижгу рану, через десяток дней сможешь ходить, – сказал Гавриил, высекая искру и поджигая фитиль пищали. Кочевник,  широко открыв глаза, глядел на его приготовления и мысленно прощался с жизнью. Казак снял роговую пороховницу, насыпал на рану горку пороха, сказал: – Крепче сожми зубы! Еще крепче! – и поднес фитиль к пороху, тот вспыхнул, а пленник от боли потерял сознание.
Он так увлекся старинным казацким врачеванием, что не заметил Пашкова, подъехавшего впереди отряда казаков.
– Чем ты тут занимаешься? – строго спросил тот.
Подняв голову, казак ответил:
– Толмача в полон взял, стрелу из ноги достал, думаю, полезен будет!
– Спрашивал его, кто нас воевать пришел? – спросил атаман.
– Говорит Кунгус, сын великого сибирского алтын-хана с полусотней воинов, по приказу отца.
– Где же теперь этот Кунгус?
– Там, за высоткой, у белой войлочной юрты, к молодой сосне привязан!
– Кто же его привязал? – удивился атаман.
– Я его в бою в полон взял! Он мой приз, но в знак глубокого уважения передаю тебе, – с поклоном ответил казак.
– Благодарю за такой подарок! Показывай, где пленник?
– Скажи казакам, чтобы увезли этого инородца в острог, в переговорах тебе толмач нужен будет, я спас его от смерти, обещал быть верным до гроба, потом покажу белую юрту, – сказал Гавриил.
Атаман отдал распоряжение, Тоджу посадили на лошадь, привязали к седлу, один из казаков повел лошадь в острог.
Гавриил прыгнул в седло, тронул лошадь пятками, начал рассказ:
– После того, как отправил гонцов с мясом и вестями в острог, решил с сыном посмотреть, как дела у казаков. Вышли на гребень, а по ложбине конные инородцы объезжают засаду со спины, сын пустил несколько стрел, потом я сделал выстрел из пищали. Подобрал лук с колчаном стрел, выехал на отбитом коне на гребень, увидев белую юрту, пустил в охранявших князька инородцев стрелы, выбил их из седла, а самого князька бросил на загривок лошади и проскакал по склону высотки, схватив за волосы перед его воинами, они побежали в лес, сели на лошадей и ускакали.
«Больно складно врет казак, одному столько сделать в бою невозможно! Ладно, спрошу казаков, посмотрим, что тогда он скажет!» – ухмыляясь в бороду, думал атаман.
Выехав вслед за Гавриилом на склон, увидел юрту из белого войлока, привязанного к дереву инородца в богатых одеждах и спускающихся в ложбину раскольников, собиравших оружие и одежду поверженных врагов.
«Господи! Он не врет! Вот это казак, один управился за пятерых, стоит за него похлопотать отдельно. А с сыном сибирского хана надо примириться, оставить его у себя заложником-аманатом – отец не посмеет пойти войной на острог, зная, что там содержится плененный сын, будет знать, что его могут лишить жизни в любое время!» – думал атаман, разглядывая молодого князька. Он видел, что тот не понимает ни одного слова из того, что ему говорят, вспомнил о словах предусмотрительного казака, решившего спасти толмача.
Плененных согнали в тюремную избу, приставили караульных казаков, приносили им питание, научили топить печь. Казакам было не до отдыха – с помощью отбитых лошадей, которые никак не хотели ходить в упряжи, стаскали по снегу заготовленный лес за острожную стену, чтобы не было соблазна у инородцев вновь поджечь кругляк.
Конные казаки ежедневно объезжали вокруг острога, смотрели следы на выпавшем снегу, но никто не приближался к стенам.
Раскольникам, защищавшим острог, было за что воевать – за восстановление в казачестве и свободы старообрядческого вероисповедания. Собрав двенадцать туш лошадей, добытых в боях за два дня, свезли на складскую избу, ошкурили, разрубили, подвесили на крюках мясо, чтобы спасти от голодных острожных крыс.
В табуне появилось более двух десятков сибирских лошадей, отбитых у неприятеля. Эти жилистые, очень выносливые животные небольшого роста отличались от лошадей, которые привыкли видеть ссыльные казаки, своим малым ростом и длинной шерстью, спасавшей их от зимних морозов. Они могли пастись весь год, добывая копытами из-под снега траву. Это был хороший запас еды на долгую зиму и для острожных казаков, и для раскольников.
Осенью на берегу Енисея ссыльные закопали в землю столбы с выбранными пазами, зимой в пазы заложили доски, накрыли односкатной крышей, получился просторный сарай, защищенный от ветра и снега, в нем было намного теплее, чем на улице. В нем, под руководством Митрофана, отобравшего из раскольников дружину мастеров, умеющих держать в руках плотницкий инструмент, был заложен первый шитик. С ними работали три казака из гарнизона, обучаясь опыту постройки неведомых им шитиков. Собрав на киле каркас будущей посудины, они распаренными в кипятке гнутыми досками обшивали носовую часть, работа спорилась в умелых руках, вскоре все желающие могли увидеть первое судно.
Его выкатили на подложенных под днище катках, в сарае заложили другой, чтобы поднять на борт переселенцев с семьями, построили три судна, их конопатку и смоление отложили на весну, когда солнце пригреет, сгонит надоевший снег. Рядом с сараем на берегу на деревянных катках стояли струги, уже ходившие на славное море Байкал, дожидаясь ледохода, готовые к новым походам.
Женщины переселенцев с помощью мочи и древесной золы выделывали козьи шкуры, сшили несколько короткополых нагольных полушубков, несколько пар ичигов, к ним казаки дратвой пришили подошвы из выделанных лошадиных шкур, в такой одежде и обуви можно было ходить весь день по лютому морозу.
Тепло одетые охотники ходили на лыжах на козьи тропы, протоптанные в метровом снегу, ставили петли из прочных сыромятных ремней. Охота почти каждый день приносила по две-три туши козы без перевода пороха и свинца, что было важно для боеспособности казачьего гарнизона острога.
В один из дней к ним выехали три всадника, у одного из них на палке висела шкурка с белым мехом. Гавриил со своими подручными схватились за оружие, но инородцы знаками показали, что они не вооружены.
Один из них долго объяснял, мешая свои слова с русскими, наконец, казаки поняли, что он просит отвести посольство к атаману. Осмотрев приезжих, Гавриил послал вперед Савелия с сообщением о приезде гостей. Как оказалось, это были послы сибирского алтын-хана, приехавшие с богатыми подарками для выкупа  Кунгуса.
Атаман Пашков встретил гостей с подобающими почестями, угостил царской водкой, чем привел в состояние полного изумления. Когда послы отоспались и вновь похмелились, им представили ухоженного, в чистых одеждах Кунгуса. Толмач Тоджа переводил на русский язык разговор ханских послов с сыном великого хана. К их крайнему изумлению, тот сказал, что ему здесь тепло и сытно, и отказался уезжать из острога, пригласил отца наведаться к нему. Удивленные послы не могли понять его поведения, но атаман, знавший истинную причину, хитро посмеивался в бороду, кивая в знак одобрения словам юного отпрыска ханского рода. Послы не знали, что сын хана каждый день получает полкружки царской водки, пристрастился и не мог жить без нее.
После отъезда посольства жизнь в Енисейском остроге пошла своим чередом, все были заняты работой, не опасаясь нападения неспокойных соседей. В трудах не заметили, что зима пошла на убыль, ярче светило солнце, теплее стало на улице.
Поздней осенью казаки случайно увидели небольшой ключ, бивший из-под земли в двух верстах от острога, впадавший в многоводный ручей. И случись, что один из них захотел напиться, стал на колени, зачерпнул в ладонь ключевой воды, попробовал и сразу выплюнул. Стоявшие рядом казаки с удивлением глядели на него.
– Ты что плюешься, Николашка, вода холодная? – под смех казаков спросил десятник.
– Она горькая, соленая! – ответил тот.
– Ты что, Николашка, вчера царскую водку пил? – спросил десятник.
– Нет, не пил, вода горько-соленая, попробуйте.
Десятник спрыгнул с лошади, с опаской зачерпнул воду из родника, попробовал, она действительно была горько-соленой.
– Казаки, наш Николашка великое открытие совершил, отыскал родник с соленой водой! Если ее выпаривать, будет у нас своя  соль! Вы понимаете, мы будем жить с солью! Давайте назовем это место Николашкин ключ!
Вымораживая в колодах родниковую воду, казаки вычерпывали превращающуюся на морозе в ледяную шугу пресную воду, выпаривая оставшийся рассол в котлах, стали получать соль. Привезенной купцами из Тобольска было мало, и она была очень дорогой, так как ее везли в Сибирь из России.
Добывая мясо, Родионов с помощниками по разрешению воеводы часть присаливал в бочках, готовились в дальний и нелегкий путь. За зиму у переселенцев появилась меховая одежда, ее шили женщины из выделанных шкур, молодежь подросла и окрепла, это были уже настоящие казаки, за зиму старые казаки научили и на практике показали искусство боя.
Весна наступила рано, оказалась дружной, солнце сгоняло полутораметровые снега, гремели в логах талые воды, лед на Енисее набух от тепла, стал голубым, по нему разлилась талая вода, прошло немного времени, и вода ушла, просочившись в промоины и полыньи. Лед стал рыхлым, грязно-серым, вскоре под пушечные залпы разрываемого половодьем ледяного панциря начался ледоход. Разломанные водой  толстые льдины, шурша и рассыпаясь, громоздились в торосы, уплывая на север, высыпавшие на берег обитатели острога смотрели на проплывающие торосы с благоговейным трепетом, пораженные мощью реки, сумевшей сбросить полутораметровой толщины ледяной панцирь.
Прошел ледоход, ласковое весеннее солнце растопило выброшенные на берег льдины, они рассыпались на глазах высыпавшей из барака детворы многочисленными остроконечными сосульками: сегодня утром на берегу лежит кусок речного льда, толщиной более полутора метров, а вечером льдина распадается на множество длинных остроконечных сосулек.
Осмолив шитики, раскольники на катках, подложенных под днище, спустили их на воду, широкоскулые посудины с высокими мачтами качались у берега рядом со стругами в ожидании погрузки. Доски обшивки должны намокнуть, тогда меньше воды будет проникать в посудину.
Перед отъездом Гавриил сговорился с купцом, за два серебряных ефимка купил конный плуг, металлические наконечники для сохи, косы, пилы, топоры, ему удалось сторговать у острожных казаков полмешка соли. Крестьянские орудия были нужны как воздух для хлебопашества на новых землях.
Когда все приготовления были закончены, посудины погружены, казаки и ссыльные собрались на молебен по случаю отплытия.
После молебна к ним обратился атаман Пашков:
– Вольные поселенцы! Теперь я могу вас так называть за вашу верность присяге! Не забывайте про нее и в новых землях, служите царю-батюшке верой и правдой, и я сдержу свое слово. С казаками дойдете до Верхнеудинского острога, там будете жить, сеять хлеб, разводить скот, а самое главное, не забывайте, как держать саблю в руках, держите порох сухим. Сказывали местные буряты, что частые гости у них китайские банды, будет нужда, будете помогать казакам отпор давать! Отправляйтесь с Богом, я про свои обещания помню! Главным назначаю острожного десятника Заиграева Даниилу, его слово будет законом для всех, помните это!

Трудным и длинным оказался путь вверх по Енисею, до стрелки с рекой Ангарой, дул встречный ветер с юга, идти приходилось на веслах, они были вытесаны из сырых, только что спиленных елей и имели длину девять шагов. Перо весла имело длину два шага, уравновешивалось противовесом у ручки, грести садились по очереди все – мужики, бабы и дети.
 Когда караван зашел в устье Ангары, Господь сжалился над путешественниками, послал попутный ветер, поставив прямые паруса, стали быстро продвигаться к острогу Илимскому.
Ссыльные во все глаза смотрели на берега, заросшие нехоженой тайгой, где не ступала нога человека, полной непуганого зверя и птицы. Когда на пути встречались быстрины с камнями, перекаты и пороги, часть впрягалась в лямки, бичевой тащили шитики против бурного течения, другие стояли вдоль бортов с жердями, оберегая, чтобы вода не бросила на торчащие камни.
Через месяц  увидели рубленую из круглого леса ограду и избы острога Илимского. После небольшого отдыха караван пошел вверх, дойдя до Падунского порога, остановился, за ним плескались воды Байкала. Воды Ангары, с большой скоростью бурным потоком вытекая из озера, падали на множество больших камней, разбросанных по руслу, разбивались на несколько потоков в пене и грохоте, закручивались в водовороты.
Ссыльные, впервые увидевшие торчащие среди ревущих потоков камни, в страхе крестились, гадая, что будут делать казаки с флотилией, с берега казалось, что в невообразимом месиве пены и водоворотов нет прохода для судов, но это впечатление было обманчивым, казаки уже не раз проводили  бичевой свои струги через Падунский порог. Они расставили по бортам людей с шестами, наказав дружно отталкивать посудину от камней, не давать проломить борт о выступающие камни, мужики впряглись в лямки.
Общими усилиями, по одному, с большими предосторожностями перетянули струги и шитики через ревущий порог. Ссыльные во все глаза смотрели на открывшееся перед ними чудо – берега реки раздвинулись, куда ни кинь взор, плескались голубые волны Байкальского моря.
Переселенцы, не оправившиеся от изумления перехода через порог Падун, крестясь, смотрели на бескрайние голубые воды, пытаясь рассмотреть противоположный берег, но он терялся за горизонтом, среди небольших встречных волн.
Десятник Заиграв распорядился пристать к берегу:
– Ветер встречный, Байкал на веслах не перейдешь! Будем ждать, когда попутный задует, тогда с Богом поплывем через Байкальское море.
Флотилия направилась вдоль берега, приглядев небольшую бухточку со скалистыми берегами, казаки направили свои суда под прикрытие скал, сошли на берег.  В прибрежном сосновом лесу слышался стук топоров, казаки перенесли на берег котлы, поставили на камни, развели костры. Женщины стали варить кашу, обмениваясь впечатлениями.
– Экая страсть, не думала, что живыми удастся нам выбраться из этой круговерти пены, воды и камней! Весь путь молилась, Господь спас нас от смерти лютой! – говорила одна, все крестились, кивая в знак согласия.
Выставив караульных, казаки, переселенцы после пережитых страстей уснули, караульные, сменяя друг друга, всю ночь смотрели, чтобы не погасли костры, освещавшие лагерь.
Утром проснулись под свист ветра, приветливо встретившее путешественников Байкальское море за ночь преобразилось – восточный ветер, сорвавшись с гор противоположного берега, гнал по озеру крутую волну в клочьях пены, свистел в береговых скалах, за которыми укрылись шитики и струги.
– Правильное решение принял Заиграев, если бы отправились в плавание при таком ветре и волнении, утопли бы все! – сказал Харитонов, глядя на свирепые волны, обрушивающиеся на скалы и разбивавшиеся в пену о каменную твердь.
Три дня бушевало море, на четвертый встречный ветер стих, Заиграев предупредил:
– Варите кашу на завтрашний день, котлы снесите на струги, даст Бог, поменяется ветер, отплывем не мешкая, путь не близкий и трудный, кашу съедим по дороге!
Еще  не наступил рассвет, когда караульные разбудили лагерь, все быстро разошлись по судам, с первыми проблесками зари на горизонте флотилия покинула гостеприимную бухту, на веслах вышла в воды Байкала. По нему навстречу судам, поймавшим в паруса западный ветер, катились высокие валы с белыми шапками пены, шитики и струги влезали на гребень очередного вала, потом проваливались вниз, зарываясь носом в воду. Все не покладая рук вычерпывали воду, резвый попутный ветер дул в паруса, и флотилия уходила все дальше от берега. В борьбе за плавучесть шитиков переселенцы не заметили, как берег растаял в дымке, кругом были только пенистые валы, пытавшиеся утопить утлые суденышки с прямыми парусами.
В России в те годы не знали науки плавания галсами, против ветра, или при боковом ветре, поморы на северных морях плавали под прямым парусом только по ветру, так же плавали суда и на реках.
Люди, измотанные качкой, борьбой с заливающейся в посудины водой, среди бескрайней водной круговерти увидели, что  на горизонте, из голубых вод озера, возникли  цепи гор. У них появилась надежда на благополучное окончание плавания, там, где видны горы с искрящимися в вечерних лучах солнца  вершинами, был берег, был конец их плаванию.
Ссыльные никогда не видели такого чуда, бывшие здесь казаки рассказали, что Байкал окружают высокие горы, на вершинах лежат ледники, не тающие летом. Вскоре на горизонте возникла долгожданная полоска земли среди бескрайнего водного простора, люди молились, вознося благодарность Господу, что он спас их от свирепых волн огромного озера, эта надежда удесятерила их силы. Перед закатом на берегу  увидели бревенчатую стену и постройки острога Верхнеангарского, поставленного казаками во главе с енисейским атаманом Пашковым несколько лет назад.
Наконец флотилия вошла в бухту, на берегу ее возвышались постройки острога, их окружали поля. Ссыльные завели разговор с землепашцами, от них узнали, что на залоговых непаханых землях они собирают хорошие урожаи ржи, пшеница родит хуже, хорошо себя показали овсы.
Скот у них был мелкий, сибирской породы, но животные выносливы, пригодны для сурового сибирского климата, лошади зимой разрывали снег копытами, добывая из-под него траву, и в подкормке не нуждались. Коровам и овцам в самые холода, во время окота и отела, требовалась подкормка сеном, но до глубокого снега они паслись. В водах Байкала, в впадавших в него рек водилось много рыбы, жители не страдали от бескормицы, единственной бедой были набеги кочевников и бурят, они чинили разор в окрестных хозяйствах.
Пополнив запасы продовольствия соленой и вяленой рыбой, флотилия вошла в устье реки Селенга, плыли против бурного течения, не выпуская весел из рук, часто приходилось тащить суда бичевой. Лето перевалило за середину, когда на берегу, заросшем вековым лесом, показался острог Верхнеудинский.
После радостной встречи десятник Золотарев рассказал, что оставленные зимовать казаки срубили из круглого леса два больших барака, вместо окон были бойницы, затянутые бычьими пузырями. Соединенные тыном из круглого леса, они образовывали треугольник. Такое расположение строений позволяло  выдерживать длительную осаду, внутри двора под навесами укрывать лошадей от стрел осаждающих. Отряд был малочисленным, десять человек, у пятерых были пищали, остальные  вооружены луками и саблями. Они не собирали ясак с местных жителей, чтобы не настроить против себя.
Осенью после ухода стругов на зимовку в Енисейский острог банда из Китая совершила набег. Бандиты грабили окрестные улусы, забирали их скот, мужчин женщин, и детей угоняли в рабство, разрозненные кочевые племена не могли дать достойного отпора китайцам, имевшим несколько пищалей.
Местные князьки во главе с нойоном Турухаем приехали к казакам со своими семьями и подданными, уцелевшими после набега, просить защиты.
Десятник Золотарев велел казаку Григорию Бражникову с местными жителями, знавшими местность, разведать путь движения банды. Им удалось найти стоянку бандитов, расположившихся на отдых в одном из урочищ, верстах в пяти от острога. Десятник велел казакам с основными силами местных лучников занять место на склонах лога, выходившего из долины, густо поросшего лесом. Другому отряду малым числом с большим шумом напасть на бандитов и вынудить их пуститься в погоню за легкой добычей, показав, что в панике отступают к лесу, заманить в засаду.
Буряты на лошадях, выскочив на окраину леса, стали с двух сторон пускать стрелы в сторону лагеря неприятеля. Когда в ответ прозвучало несколько пищальных выстрелов и засвистели стрелы, в беспорядке сбились в кучу и крутились на месте, изображая панику.
Китайцы прыгнули в седла и поскакали к желанной добыче – хороший раб в Китае стоил двух лошадей. В панике, с громкими криками буряты, мешая друг другу, поскакали по дну урочища к лесу, увлекая за собой преследователей. Достигнув леса, всадники укрылись в нем, а следовавшие по пятам бандиты неожиданно попали под огонь пищалей, были встречены дождем стрел оставленных в засаде бурятов и казаков.
Оставшиеся в живых закордонные разбойники в ужасе повернули лошадей, но вновь оказались под стрелами всадников, только что в панике убегавших от них. Вскоре было все кончено, казаки увидели, как буряты, опьяненные победой и запахом крови, доведенные бандитами до отчаяния, ножами добивали раненых. Оставшиеся в лагере маньчжуры, видя это жуткое побоище, бросив награбленное, вскочили на лошадей и бросились бежать, но казаки и буряты под командой Бражникова преследовали по пятам, уйти от погони удалось немногим.
Скот и плененные были возвращены, в лагере бандитов казаки нашли четыре пищали и два бочонка с ручным пищальным порохом, большое количество пищальных пуль, взяли себе в качестве трофея. Буряты быстро собрали оружие и одежду грабителей, поймали их лошадей, все принесли и сложили у ног казаков. 
К Золотареву подошли князьки во главе с Турухаем, низко кланяясь, тот сказал:
– Я и мой народ благодарим вас за помощь в разгроме бандитов! Все, что добыто в бою, принадлежит казакам, нам довольно возвращенных табунов, вызволенных из плена мужчин, женщин и детей. Мы убедились в силе казаков,  не будем им чинить зла, если будет нужда, мы придем к вам за помощью!
Десятник, возглавлявший гарнизон, принял слова благодарности, сказал в ответ:
– Победа заслуга общая, без вашей помощи трудно было бы нам устоять, делите добычу и оружие на равные части!
Когда трофеи были поделены, Золотарев сказал:
– Достопочтенный Турухай, это ваша добыча, пусть она будет для вас утешением за разор, который учинили в ваших становьях бандиты. Сегодня вы видели, что только сообща можно одолеть врага, превосходящего по численности и хорошо вооруженного. Приглашаю вас и все соседние племена под руку нашего царя-батюшки! Мы будем защищать вас от повторения набегов. Учитесь сами владеть оружием, постоять за себя! Но мы должны быть уверены, что оружие, добытое у врага, вы не повернете против нас, чтобы получить его, надо присягнуть на верность царю-батюшки!
Турухай поставил на колени своих бурятов, стал сам, они торжественно поклялись в вечной дружбе с русскими, горячо поблагодарил казаков, сказал, что на следующий день устраивает праздник у стен острога.
Он сдержал слово – двое суток полыхали костры, над ними висели большие котлы, варилось мясо баранов и бычков. Два дня казаки вместе с местными князьками – нойонами – пили араку, приготовленную из молока, но достаточно хмельную, и хмельной кумыс. Это еще больше сблизило русских казаков, сидевших за одним столом с бурятскими князьками и простыми кочевниками, что у них считалось знаком глубочайшего уважения.
Весть о победе над бандитами с быстротой молнии разнеслась по окрестным землям, нойоны стали смотреть на русских казаков как на своих защитников.

Прошло несколько месяцев, весть о разгроме подданных китайского военного начальника восточной провинции Китая Чжан Бао достигла его ушей. Маньчжурский князек Дай Чжэнь,  состоявший у него на службе сотником, уцелел при разгроме банды, сумел добраться до ставки своего повелителя. Согнувшись, не смея поднять голову, он со скорбной вестью вошел в покои вельможи.
Чжан Бао был взбешен известием о разгроме сотни посланных им солдат, вернулась жалкая горстка, они не привели ни одной головы скота, ни одного раба. Глядя испепеляющим взглядом на согнутую фигуру сотника, упавшего на колени, закричал:
– Я дал тебе сотню воинов, приказал пригнать табуны скота и сотни рабов! Ты, ничтожный, позволил грязным кочевникам уничтожить сотню обученных солдат, после этого посмел явиться ко мне. Разве ты не знаешь, что военачальнику, потерявшему свое войско, отрубают голову?!
Дай Чжэнь, стоя на коленях, не смея поднять голову, слушал гневную речь господина и покорно ждал своей участи.
– Как ты посмел бежать от толпы грязных кочевников? Отвечай!
– Достопочтенный господин мой, моя жизнь в твоих руках, я заслужил смерти и не молю о пощаде, но позволь рассказать о нашем походе, сражениях, – он замолчал, покорно ожидая разрешения продолжить свой рассказ.
Его господин немного остыл, махнув веером, разрешил:
– Говори, ничтожный!
– В землях бурятских, за большим озером, мы встретились с хорошо вооруженными русскими казаками числом не менее пятидесяти.
– Ты от страха сошел с ума, откуда там русские казаки? – встревожился вельможа.
– Господин мой, я говорю правду, в среднем течении реки Селенга русские казаки поставили острог, там стоит большой гарнизон. Они собрали вокруг себя кочевников, научили военному ремеслу, вооружили, против нашей сотни стояло не менее двухсот вооруженных бурят и пятьдесят казаков. Силы были неравными, у нас был большой обоз, табуны скота и десятки рабов, но они отбили все, что нам удалось захватить. Твои воины дрались как львы, умерли, глядя смерти в лицо. Я, ничтожный раб твой, добрался с великими лишениями, чтобы сообщить эту скорбную весть. В забайкальские земли пришли русские.
Слушая опального сотника, вельможа, руководивший восточной провинцией Китая, думал: «Неужели опоздали? Год назад послал императору Китая прошение о присоединении пограничных земель до озера Байкал под власть императора. До сего времени ответа нет, но чувствую, что он будет положительным. Этому негодяю следует сохранить жизнь, он знает дороги в чужой земле, место, где стоит острог, пошлю три сотни солдат, будет проводником. Надо сравнять острог русских казаков с землей, самих обезглавить или захватить и привести в рабство!».
– Я подарю тебе жизнь, ничтожный, но только потому, что моим воинам нужен проводник в те земли, где ты потерял свою сотню. Ты приведешь воинов великого императора Китая к острогу русских, сожгите его, казаков обезглавить, а еще лучше привести в столицу рабами, с колодками на шее. Если исполнишь мой приказ, будешь жить, нет – тебя ждет топор палача!
Обращаясь к молодому китайцу в дорогом платье, сказал:
– Сын мой Цынь Бао, бери три сотни самых отъявленных головорезов, готовь их, летом пойдете в забайкальские земли, огнем и мечом отомстите за смерть наших соотечественников, чтобы на месте поселения русских остались только пепел и их обезглавленные тела! Если увидишь, что этот шелудивый пес плохо несет службу, обезглавь перед воинами, пусть они знают: их ждет такая же участь, если они будут плохо воевать!
– Я исполню свой долг, вы будете довольны, – тихо сказал Дай Чжэнь, пятясь, выполз из покоев наместника императора.

     Летом гонцы кочевых племен принесли весть о новой банде, вторгшейся в Забайкалье и двигавшейся по берегам реки Селенга к Верхнеудинскому острогу. Они сообщили о том, что у бандитов есть оружие, стреляющее огнем, они отличаются особой жестокостью, забирают в рабство мужчин, женщин и детей, стариков убивают, скот угоняют.
Выслушав гонцов, Золотарев сидел и думал думу о том, как остановить и разгромить три сотни хорошо вооруженных и, судя по рассказам, умелых воинов.
«Десять казаков с девятью пищалями не устоят против такой силы, чувствую я, что пришли они отомстить нам за гибель сотни в прошлом году, спалить острог, он им как бельмо на глазу. Надо собрать присягнувших бурятов, дать им поручение, чтобы скакали их гонцы по становищам, собирали воинов для отпора орде, послать гонца за помощью к казакам в соседний острог. Надо срочно послать гонца к Турухаю, он поможет!» – решил десятник, и к вечеру поскакал всадник в становище нойона с просьбой Золотарева не медля собрать нойонов других родов и прибыть к острогу. Утром следующего дня потянулись к острогу конные и пешие буряты, с оружием и без него. 
Золотарев собрал нойонов на военный совет, рассказал о вторжении:
– В земли ваши в верховьях Селенги вторглась большая банда конных маньчжурцев, не щадят никого, стариков вырезают, остальных угоняют в рабство, племена разоряют, весь скот угоняют в Китай.
Ваши соседи сообщили, что банда идет вдоль Селенги на острог с намерением спалить его и безнаказанно чинить разбой в ваших землях. Одолеть их мы сможем только сообща, общими силами. Нойон Турухай, к тебе просьба большая – нужны две пары резвых и выносливых лошадей, на смену, два умелых и верных всадника, знающие путь к острогу Верхнеангарскому. Пусть не медля скачут, меняя лошадей, с моей грамоткой, в которой просим мы помощи от братьев казаков, даст Бог, и подоспеют, нам каждая пищаль дорога в таком деле.
Турухай кивнул одному из своих приближенных, и тот побежал выполнять поручение.
– В банде три сотни хорошо вооруженных всадников, имеют оружие огненного боя, в открытом бою нам их не одолеть. Предлагаю не медля разбить ваших воинов на десятки, поставить во главе верных людей, собрать самых понятливых, обучить понимать команды, владеть оружием, каждая стрела, каждая сабля для нас на вес золота.
Нойоны встретили сообщение десятника молчанием, каждый думал о том, что бандиты опустошат стойбища, вырежут стариков, остальных угонят в рабство. Золотарев не мешал им думать, но видел, как ненависть засветилась в глазах бурятских нойонов, и понял, что обрел верных союзников.
– Я говорю от имени всех нойонов, мы будем драться до последнего воина, у нас нет выбора, иначе все погибнем от рук бандитов и сгнием в рабстве. Лучше умереть свободными, ценой жизни защитить свои становища, детей, женщин и стариков, говорите, что делать нам и нашим воинам! – поднявшись с земли и оглядев родовую знать, сказал Турухай.
Нойоны зашумели в знак согласия, поклялись сражаться насмерть.
– Земной поклон вам за такое решение! – низко поклонился десятник. – Не медля шлите гонцов в родовые становища тех, кого нет с вами, пусть расскажут о надвигающейся опасности, идут и едут к нам все, кто может держать оружие.
 Сегодня надо послать конных разведчиков навстречу незваным гостям, собрать ваших людей, не имеющих оружия, поставить во главе умеющих обращаться с луками. Выдадим все захваченные у бандитов в прошлом году луки и колчаны со стрелами, пусть день и ночь обучаются стрельбе и понимать команды. Мы не знаем, сколько у нас дней в запасе, но надо подготовить острог к осаде, крыши навесов и бараков прикрыть срезанным дерном, чтобы не смогли запалить стрелами, вести подготовку к обороне острога и возможной осаде! Если не поспеет помощь с байкальских берегов, будем бой давать сами, биться не жалея живота своего! У нас девять пищалей, много ручного пороха, пуль и стрел, на всех бандитов хватит!
Работа закипела, готовили рогатки и колья, Турухай отобрал  смышленых бурятов, живших подле казаков, их обучали понимать команды, передавать бурятским воинам, что нужно делать в бою. У стен острога были выставлены мешки с шерстью и скотоводы учились попадать в них стрелами.
Разослали гонцов во все концы по берегам Селенги с наказом всем  племенам, кочующим на пути банды, спешно уводить  свои стада и становища дальше в тайгу, в недоступные места, слать воинов к острогу для отпора бандитам. Это дало свои результаты – шли и ехали скотоводы к острогу, многие с луками и саблями, набрался отряд в пятьдесят человек.
Оглядев разношерстное войско, Золотарев разбил его на десятки, назначил старших из числа сыновей нойонов, приказал во всем под страхом смерти слушаться его приказов. Пятнадцать конных бурятов, вооруженных луками и стрелами, и четырех казаков с пищалями передал под начало казака Григория Бражникова, приказав вести разведку намерений разбойников, беспокоить их мелкими стычками, стараясь задержать продвижение банды, чтобы выиграть время для подготовки к осаде.
На следующий день сводный отряд выступил по берегу реки Селенги навстречу неприятелю, продвижение сдерживали пешие воины. Бражников приказал взять у них и приторочить на лошадей поклажу и оружие, отряд пошел быстрее. Местных скотоводов, знавших эти места, он посадили на лошадей и разослал в дозоры. 
Вечером третьих суток дозорные обнаружили стоянку бандитов. Не встречая становищ, не взяв в рабство ни одного человека за последние дни, ни одной головы скота, бандиты сильно обозлились, они догадывались, что кочевников кто-то предупредил, и они откочевали с берегов реки в тайгу, а там поди, найди местных жителей, знающих каждую тропинку, каждый распадок. Это все равно, что искать иголку в стоге сена.
Не встречая сопротивления, они не обременяли себя охраной своего лагеря, полагая, что весть о столь многочисленной банде парализовала волю к сопротивлению у кочевников и казаков.
Григорий сам выбрал лучших лошадей, наказал гонцу, хорошо понимавшему русскую речь:
– Скачи день и ночь, лошадей меняй на ходу, спи в седле, сообщишь, что банда числом до трехсот конных в трех днях верховой езды от острога. Мы постараемся задержать их, но пусть торопятся с подготовкой обороны острога.

Он не знал, что в это время к всеобщей радости местных жителей и казаков с низовий реки подошли струги с енисейскими казаками и шитики с переселенцами под командой десятника Заиграева.
Золотарев и Заиграев посовещались. Десятники решили в случае прорыва банды снять часть небольших медных пушек со стругов, установить под стенами острога, спустить струги вниз по Селенге, чтобы враг не догадался о том, что пришла помощь. Вооруженных пищалями, луками и саблями ссыльных казаков направить в обход банде. Когда осаждавшие начнут штурм, этот отряд должен нанести удар сзади в самый решающий момент боя, пушечные залпы картечи от стен острога и с поднявшихся стругов должны завершить разгром.
 Золотарев наставлял Харитонова, ссыльных и их добровольных помощников:
– Соединитесь с отрядом Бражникова, за спиной китайцев скрытно подойдите, после стрельбы из пушек, как увидите над стенами острога шест с красной тряпкой наверху, нападайте смело, отрезайте банду от табунов лошадей,  не давая никому уйти. Мы должны отбить у маньчжурских князьков охоту ходить в наши земли, пусть знают, что здесь их ждет верная смерть! До их подхода к острогу совместно с воинами Григория Бражникова постоянно тревожьте врага мелкими стычками, все, что возьмете в бою, будет вашим призом, будь то пищали, лошади, добро разбойников! Я думаю, стоит постараться, казаки-раскольники! Поведет вас местный бурят Цорондой, можете на него положиться, в прошлый раз бандитская шайка вырезала его семью, он их люто ненавидит.
Родионов Савелий у шитика нашел семью.
– Быстро собирайся, беру тебя в поход! – сказал он Никите, которому шел четырнадцатый год.
Марфа принялась причитать:
– Куда ты  голубка моего сизокрылого уводишь,  может, в последний раз его вижу!
Никита кинулся матери в ноги:
– Благословите,  матушка, и ты, батюшка, на славу казацкую!
Савелий подошел к жене, обнял, ласково сказал:
– Будет выть, мать! Наши дети должны быть настоящими казаками, понюхать сгоревший порох, услышать свист стрел и пуль!
Услышав голос мужа, она стихла, скорбно вздохнула, двуперстно перекрестила сына, благословила:
– Пусть Господь тебя бережет, пусть лихой человек стороной обойдет, пуля горячая облетит, стрела каленая к ногам упадет, пусть товарищ никогда не предаст и мать с женой дома дождутся! Благословляем мы с рабом божьим Савелием сына своего на службу казацкую! – уголком платка вытирая глаза,  она трижды двуперстно перекрестила сына.
– После благословения на службу казацкую родители дарят сыну-казаку оружие – саблю острую, пику длинную, пищаль громогласную! Но супостат Никон разор учинил, думаем мы, что оружие в бою добудешь, наш род казацкий не посрамишь! Прими от родителей  кинжал, в бою добытый! – сказал Савелий, протягивая клинок.
Приняв кинжал, Никита склонил голову, вынул клинок из ножен и поклялся: 
– Без нужды из ножен не выну, без славы обратно не вложу!
Сказав слова старинной клятвы, он стал казаком, кончилось детство, теперь уделом его было не только хлебопашество, но и защита родного очага и отечества.
Перекрестив молодого казака, мать стала собирать воинов в дорогу, украдкой смахивая слезы, не зная, что ждет их в походе.
Митрофан Харитонов привел двух сыновей, казак Лисицын привел сына шестнадцати годов. Савелий представил молодого казака:
– Это сын мой Никита, сегодня принял казацкую клятву, пусть удалью своей заслужит в бою уважение всей казацкой дружины!

Отряд поселенцев с молодыми, еще не обстрелянными казаками, числом двадцать пять человек, в сопровождении проводника  Цорондоя выступил в многодневный поход. Продвигаясь вверх по Селенге тропами кочевников, они повстречали гонца отряда  Бражникова, он поведал, что китайцы находятся в трех переходах от их лагеря, упросили гонца вернуться, свести их с отрядом и уже к утру вышли на заставу.
Подмога пришла неожиданно, как снег на голову, у Бражникова созрел план нападения на бандитов и он поделился им с Митрофаном:
– Нужно оставить десяток конных бурятов на пути банды, пусть делают вид, что пасут табун лошадей, застигнуты врасплох, пометавшись, бросаются убегать по ложбинке, угоняя лошадей. Разбойники обязательно пустятся в погоню в надежде догнать безоружных скотоводов,  завладеть рабами и табуном лошадей. Тут мы их встретим стрелами и пищальным огнем.
Харитонову понравился план – с таким отрядом можно было вступать в бой, побеждать не числом, а уменьем. Подыскав подходящее место, казаки и большая часть местных воинов рассыпались по краю густой сосновой рощи. На поляне перед лесом расположились табором несколько пастухов, стороживших небольшой табун лошадей. Буряты, сидя у костра, громко обсуждали достоинства лошадей  нойона, со стороны казалось, что для них нет ничего важнее этой темы.
Затаившиеся воины видели, как на противоположный край поляны выехали два всадника, постояв у опушки, они повернули лошадей и скрылись в чаще. Видели их и расположившиеся на отдых скотоводы, но сделали вид, что никого не заметили. Через некоторое время из леса на поляну выскочил отряд – более двадцати конных китайцев, они со свистом и криками направили коней в сторону пастухов, охватывая их полукругом. Сторожившие табун буряты начали метаться, а когда преследователи были совсем близко, прыгнули на коней и резво поскакали к кромке леса, подгоняя небольшой косяк лошадей.
Расстояние между пастухами и преследователями сокращалось, маньчжуры подгоняли пятками лошадей в надежде захватить рабов и желанную добычу – лошадей. Нещадно подгоняя лошадей, буряты, оторвавшись от преследователей метров на сорок, заскочили в лес, резко остановили коней, схватили поданные им луки и колчаны со стрелами, помчались по склону, заворачивая за спину конной банде. Разгоряченные погоней, китайцы приблизились к кромке леса, неожиданно в упор ударили пищали, запели пущенные с близкого расстояния стрелы. Каждый выстрел нашел цель, сраженные всадники вылетали из седел,  падали на землю. Последние успели остановить лошадей и повернуть назад, но их встретили стрелами убегавшие буряты.
В несколько минут все было кончено, пастухи, спрыгнув на землю, раздели поверженных врагов, собрали оружие, не забывая добивать раненых, поймали лошадей и скрылись с трофеями в лесу. Ссыльные казаки сели на отбитых лошадей передний дозор разбойников был выбит в коротком, но жарком бою.
Возглавлявший набег Цынь Бао, услышав пищальные выстрелы, не озадачился, посчитал, что двадцать пять хорошо вооруженных и обученных разведчиков, не раз совершавших набеги в Забайкальские степи, наткнулись на бурятское становище, захватили рабов и богатые трофеи. Желая участвовать в дележе добычи, он ударил пятками коня, поскакал не выстрелы впереди своих конников.
Выехав на поляну, не сразу понял, что белеет на другом конце, приглядевшись, увидел трупы раздетых воинов, ярость исказила его лицо, издав воинствующий крик, махнул рукой и поскакал вперед в надежде догнать обидчиков, ориентируясь по примятой копытами лошадей траве.
Передовой отряд поскакал следом, но вскоре воины остановились в нерешительности, следы лошадей веером расходились в разные стороны.
В это время с опушки раздался залп пищалей, лес заволокло сгоревшим пороховым дымом, Цынь Бао с ужасом видел, как вокруг него из седел выпали несколько всадников, сраженных пулями.
Его конь споткнулся, чтобы не выпасть из седла, он пригнулся к холке и слышал, как рядом с головой просвистела пуля. Развернув лошадь, поскакал назад, увлекая за собой всадников, но здесь отряд попал под стрелы бурятских воинов, выехавших на маленьких сибирских лошадках на кромку леса. Пуская стрелы, они не дали бандитам скрыться в лесу, шайкой овладела паника, бросив убитых и раненых, моливших о помощи, всадники поскакали в сторону стана, где остались основные силы.
Собрав оружие, уздечки, седла, переметные сумы с убитых лошадей, всадники поймали оставшихся без седоков лошадей, скрылись в лесу, уводя десяток отбитых у врага коней, приторочив к седлам, и в переметных сумах трофеи и одежду. 
Чудом оставшийся в живых Цынь Бао велел посчитать потери, они были ужасными – в стычках с неуловимым врагом его банда потеряла более двадцати пяти всадников, не добыв ни одного раба, ни одной головы скота.
«Что делать? Что делать? Словно оборотни налетают буряты и русские, убивают, потом исчезают, как будто проваливаются сквозь землю! Наверняка это работа русских казаков. Во что бы то ни стало надо сжечь этот острог, взять казаков живыми, продать в рабство, если не получится всех перебить, иначе я потеряю всех воинов, здесь нам никто не поможет!» – мрачно думал предводитель разбойников. Он велел собрать трупы и предать земле, чтобы не достались диким зверям на съедение.
Наступление остановилось, заполыхали костры, после похорон совершили поминальную молитву,  помянули погибших друзей крепкой рисовой водкой.

Подкрепившиеся захваченными в бою продуктами, ссыльные казаки посовещались и решили попытать счастья в ночной вылазке, отбить пасущихся у лагеря бандитов лошадей.
С наступлением темноты, держа лошадей за гривы, прикрываясь за ними, они приблизились к кострам китайцев, оставленных сторожить лошадей, подползли и без шума вырезали спящих. У третьего, самого дальнего костра, дозор не спал, когда от него к табуну лошадей пошел караульный,  на него из темноты неожиданно прыгнул человек, зажав ладонью рот, ударил ножом в сердце. В это время к костру подползли двое лучников, пустили с близкого расстояния стрелы, никто не вскрикнул, не пошевелился. Собрав оружие, нападавшие стали  оттеснять лошадей к лесу. Но большая часть лошадей чего-то напугалась, развернулась и бросилась на луг, к китайскому лагерю. Удалось увести двадцать лошадей, включая восемь оседланных лошадей охраны.
Топот угоняемого табуна разбудил китайцев, поднялась суматоха, увидев, что  часовые мертвы, они начали стрелять из пищалей во все стороны, но нападавшие с отбитыми лошадями скрылись во мраке ночи, выпущенные в беспорядке пули не причинили вреда.
Остаток ночи Цынь Бао провел без сна, теперь он понял, что у него на пути стоят опытные бойцы, конный отряд казаков с пищалями и лучники, а не беззащитные пастухи буряты.
– Клянусь памятью своих предков, я отомщу за гибель моих воинов, кто бы ни был перед нами! – поклялся он перед двумя сотнями разбойников.
Бражников решил отправить к острогу на отбитых у неприятеля лошадях добытые в боях трофеи, чтобы не связывали конный отряд, находившийся под его началом. Родионов Савелий отправил Никиту, принимавшего участие в бою,  добывшего себе саблю, лук и колчан со стрелами, сопровождать лошадей к острогу.
– Езжай, казачок, отвези трофеи, найди мать, скажи, что у нас все хорошо, воюем разбойников! Передадите оружие и добро, не мешкайте, к нам возвращайтесь, сейчас каждый казак нужен! – наказал сыну в дорогу.
Прыгнув в седло как заправский казак, Никита и еще два казачка повели  отбитых у врага лошадей с полными добра переметными сумами, оружием и одеждой пришлых китайцев.
Глядя, как сын сел в седло, прямо держит спину, Савелий с гордостью подумал: «Добрый казак растет, воевал храбро, в седле как влитой сидит, пусть Господь хранит его в боях и походах!».
Догадываясь, что утром банда продолжит путь к острогу и китайцы будут мстить за причиненный урон, Бражников решил устроить засаду. Он послал  Родионова Гавриила с бурятами в разведку, наказав ни в каком случае не вступать в сражение.
В полночь вернулся гонец, сообщивший, что лагерь грабителей разбит в полутора верстах вверх по Селенге. Бражников велел быстро собрать табун отбитых у бандитов лошадей, гнать его к стоянке, а под утро, когда на траву упадет роса, подогнать табун к берегу Селенги на водопой, затем выгнать на поляну и пустись пастись рядом с казацкой засадой.
Засады были излюбленным приемом малочисленных казацких отрядов, неожиданность и пищальный огневой бой всегда давали преимущество в сражениях. Казаки умели быстро перезаряжать пищали, а когда надо, сходились в рукопашной схватке, ловко орудуя саблями, пиками, кинжалами. Война была для них профессией на всю жизнь, в глухих сибирских лесах помощи ждать неоткуда, зная это, бились они не на жизнь, а на смерть.
Ссыльные казаки вперемежку с бурятскими воинами расположились на окраине леса, росшего по склону, кроме них, в лесу укрылся конный отряд бурятов, вооруженными луками и саблями, с тремя казаками, у них были пищали. Оба отряда подошли к месту засады след в след, не сбивая с травы капли росы, рассыпались в цепь, укрылись за деревьями и замерли в ожидании.
Заря алым светом позолотила край неба, прогоняя ночную тьму, когда дозорные заметили приближение маньчжурских разведчиков. Трижды прокричав филином, разведчики отступили к реке. Неожиданно для себя разъезд неприятеля выехали на свежий след табуна лошадей, им казалось, что роса только что была сбита с трав, покрывающих луг. Они сразу стихли, один спрыгнул и начал рассматривать следы, поднявшись с колен, подошел к богато одетому маньчжуру, что-то стал быстро говорить, показывая руками, куда ушел табун. Всадник отдал короткий приказ, конные спешились и присели за лошадями, а сам поскакал в стан разбойников.
Прошло более получаса, ночная тьма почти рассеялась, отдельные ее куски зацепились за вершины густого леса, когда лежавшие в засаде услышали крик филина. Слышали его и пастухи, они завернули лошадей и не спеша погнали по ложбинке между двумя склонами холмов, поросших лесом.
Когда табунщики миновали стрелков, лежавших в засаде, сзади раздался топот десятков лошадей, пастухи в панике стали метаться, гортанными криками подгоняя табун. Но для того, чтобы табун пошел рысью, надо увлечь первых лошадей. Здесь же задние лошади напирали на передних, образовалась давка, и пастухи не могли заставить лошадей перейти на галоп.
Увидев сбившихся лошадей и возле них нескольких пастухов, маньчжуры сорвались на галоп, с криками бросились догонять добычу. В пылу погони не обратили внимания, что пастухов, больше, чем должно быть для охраны небольшого табуна, жажда легкой добычи ослепила их. Когда вал китайских лошадей прокатился половину пути до табуна, раздался свист, косяк перешел на галоп, отставшие пастухи спрыгнули с лошадей, они нагибались и что-то поднимали с земли, потом сели в седла, поскакали за табуном. Скакавшие в лаве бандиты не видели, что пастухи подняли с земли и установили на вбитые ночью в землю рогатки – остро заструганные колья, их не было видно в высокой траве. Всадники на глазах преследователей поскакали вслед за косяком, за гребень горки, скрылись от преследователей.
Казаки знали, как страшна лавина всадников и как их трудно остановить. Чтобы не смяли и не порубили малочисленных воинов в засаде, они пустились на воинскую хитрость, которой пользовались их деды и прадеды. В высокой траве ночью забили в землю рогатки, на них, спешившиеся буряты поставили частокол из наклоненных и заостренных жердей, другой конец каждой из них был уперт в землю. Этот невидимый в траве частокол  принял на себя удар конной лавы.
Передние лошади, напоровшись на колья, падали, сбрасывая всадников, скакавшие следом спотыкались о лежащих на земле – вал людей и лошадей рос на глазах. В них густо летели стрелы, в тех, кто успел отвернуть лошадей и пустить к левой опушке, летели пищальные пули. В страхе конники шарахнулись к другому краю поляны в надежде поскорее вырваться из-под обстрела, но запели пущенные в них стрелы кочевников, ускакавших от погони, в шуме боя было слышно, как с характерным шлепком они находили своих жертв.
Из смертельных клещей удалось ускакать немногим, буряты добили раненых, раздели, собрали оружие, лошадей и исчезли, растворившись в лесу, только клубы едкого порохового дыма от сожженного пищалями ручного пороха плавали под кронами деревьев.
Радовались воины: маньчжуры в бою потеряли до тридцати человек, шесть пищалей, луки с колчанами стрел, сабли и другое  оружие. Казаки сумели вывести из боя свой малочисленный отряд без потерь.
Потрясенные гибелью воинов, опасаясь новой засады, разбойники не решились идти в погоню за неуловимым врагом.

– Стой! Кто такие? – остановил караван с трофеями казачий разъезд.
– Свои мы, казаки из отряда Бражникова, добычу, взятую в бою, везем в острог, – ответил Никита.
– Гляди, и впрямь правоверные, чей будешь? – спросил дозорный.
– Ссыльного казака Родионова Савелия сын Никита, а это мои товарищи по отряду.
– Видим, что правоверные, не китайцы, проезжайте, – разрешил казак, заворачивая лошадь и скрываясь в подросте пихтача.
Очень удивились десятники и казаки пришедшему под стены острога  каравану лошадей под охраной трех казачат.
– Откуда вы, молодцы, что за караван с вами?! – спросил Золотарев.
– Ссыльные казаки с берегов Яика, в честном бою отбили у бандитов лошадей, оружие и одежду. Велел Митрофан Харитонов в целости и сохранности доставить! Принимайте скорей, велено сразу назад возвращаться, батюшка сказал, что каждая сабля на счету! – с гордостью ответил Никита.
Осмотрев лошадей с трофеями, прикинув шансы на победу, Заиграев сказал:
– Наказывал в бой не вступать, тревожить стычками. Что там отец твой думает, приказ не исполняет! Погибнет отряд, острог некому защищать будет!
– У нас нет не только убитых, но и раненых, а бандитов человек тридцать положили, – успокоил десятника Родионов. – Отец велел передать трофеи и скорым шагом ехать обратно, каждый казак на счету!
– Это кто вам велел? – удивился Заиграев.
– Батюшка мой казак Савелий Родионов.
Казаки, готовившие оборону острога, подходили и с удивлением рассматривали казачат, у каждого на боку красовалась сабля, за спиной висели лук и колчан со стрелами.
«Хорошо повоевали, и потерь нет и добыча богатая. Надо казачков придержать, обсудим действия по обороне острога, с ними пошлем весточку!» – подумал Золотарев и сказал:
– Отведите лошадей во двор острога, казакам накажите, чтобы сложили все в одну комнату, потом разберем, кому что досталось. Сами далеко не отлучайтесь, повезете вести в лагерь казаков о дальнейших действиях, вас отыщут, когда понадобитесь.
Защитники острога, получив обнадеживающее известие о победе над бандитами, обрадовались, десятники сели за стол обсуждать план борьбы с разбойниками.
Золотарев изложил свой план:
– Поскольку наши казаки отбили врага от Селенги, предлагаю на стругах поставить паруса и с частью имеющихся в наличии казаков и вооруженных бурятов подняться по реке, зайти бандитам со спины и во время боя неожиданно напасть на лагерь маньчжуров, ударить в спину их войску!
– Не согласен я с твоим планом, больно он мудреный! Идти под парусом опасно, враг может заметить паруса проплывающих стругов. Надо снять со стругов пушки, поставить их на три струга, снять мачты с парусами, взять огневой припас. С других стругов также снять мачты, посадить на них пеших казаков, местное ополчение, ночью тайно поднять струги на веслах за спину маньчжурскому воинству. В это время отряд Гавриила Бражникова и ссыльных на конях совершит налет на стоянку банды, пусть стреляют, поднимают шум, делают вид, что будут продолжать атаку, а когда китайцы опомнятся, бросятся в погоню, быстро отступить к Селенге, у берега рассыпаться в стороны. Встретить незваных гостей картечью и пушечными залпами, а с боков стрелами и пищальными огнем  довершить разгром, – сказал Заиграев.
На том и решили, послали рассыльного казака за молодыми, растолковали им план, наказали поспешать к отряду с приказом десятников.
– Не забудьте, через два дня струги будут встречать рассвет у излучины реки, туда ваш отряд должен заманить бандитов и на берегу рассыпаться в стороны, чтобы не попасть под огонь пушек. В случае неудачи в этом бою все силы отходят и занимают оборону вокруг острога, гарнизон будут поддерживать легкие пушки, снятые со стругов.
В ствол такой пушки закладывался мешочек замши с горстью круглых свинцовых пуль, после выстрела более полутора десятков круглых картечин, размером крупнее пищальных пуль, разрывали мешочек и разлетались, сметая все живое на пути. Они летели дальше пищальных пуль, опустошая ряды противника. Картечь на двести шагов пробивала любую броню или кольчугу, проходила через тело насквозь, причиняя урон сразу нескольким воинам противника.
Отряду, в котором находился Родионов Савелий и вернувшийся Никита, отводилась роль главной ударной силы – они должны были в конном строю вступить в бой с разбойниками, отступая, заманить их на берег Селенги.
– Никита, главное, не робей, сам не подставляйся ни под саблю, ни под выстрел, но и врагу спуску не давай, стой всегда к нему лицом, старайся раньше убить его, чем он тебя, но напролом не лезь, где надо, отступи, врага обхитри. Воевать надо не только силушкой, но и смекалкой, так учил меня мой отец, а твой дед Гавриил!
Войско маньчжуров более чем в три раза превосходило силы казаков и воюющих с ними бурятов, поэтому от задуманной битвы все ожидали перелома в соотношении сил, или полного разгрома неприятеля.
В ночь перед сраженьем в стане казаков царила тишина, привычные к боям, они спали, набираясь сил, рядом с ними у костров спали их помощники буряты, показавшие себя хорошими воинами во время стычек с бандитами.
Еще не наступила полночь, когда Бражников велел будить всех, казаки подтянули подпруги оседланных коней, приготовились выступать к лагерю банды. Пешие воины, растворившись в темноте ночи, отправились в засаду по пути движения неприятеля, в лагере остались только конные казаки и буряты, они продолжали поддерживать огонь в кострах.
Они еще не знали, что ночью разъезд маньчжуров наткнулся на стоянку казаков. Не подъезжая к кострам, всадники спешились – сомнений быть не могло, это были казаки, которых два дня безуспешно искал Цынь Бао, разослав во все концы разведчиков. Дай Чжэнь махнул своим воинам, и они бесшумно скрылись в ночном лесу.
– Господин, мы нашли лагерь казаков, их не более тридцати человек, они мирно спят возле костров, самое подходящее время напасть на них перед рассветом, когда так крепок сон! – докладывал он Цынь Бао.
– Что вы видели?
– Лагерь казаков и бурятов, человек тридцать, судя по кострам, но ближе подходить не стали, чтобы не выдать себя.
– Ты уверен, что они не ожидают нападения?
– Да, мой господин, ручаюсь головой, сам видел!
– Хорошо, поднимайте людей, приготовьтесь к бою, через час выступаем! – приказал Цынь Бао своим сотникам.
В это время в стан казаков прискакал дозорный, он следил за лагерем бандитов и видел, как вернулся разъезд и как начались сборы.
– Беда, Бражников! Прознали бандиты про лагерь, сам видел, как пулей к себе прилетели, а там сразу загалдели, собираются выступать. Нас воевать идут!
– Пусть идут, вовремя они догадались это сделать. Всем приготовиться, будем ждать нападения и поведем банду к излучине. Ты скачи на берег, предупреди казаков на стругах, пусть заряжают пушки и держат зажженными фитили, предупреди казаков в засаде, пусть не зевают. Скажи, чтобы  раньше времени пальбу не открывали, пропустили мимо казаков и погоню, только после залпа пушек можно открывать огонь, отрезать врагу путь отхода.

Сборы и переход у бандитов заняли вторую половину ночи, утром туман накрыл поляну, но сквозь белое месиво был виден огонь казацких костров, казалось, что лагерь вымер, казаки спали мертвым сном, и это радовало князька. 
– Сегодня мы должны за все отомстить этим воинственным бурятам и русским, захватить их врасплох и вырезать до одного! Не щадить никого, перебьем их здесь, больше опасаться будет некого! Нужно скрытно охватить поляну в кольцо, потом скачите не таясь, если начнем убирать дозорных, можем дать возможность  подготовиться к защите, внезапность будет нашим оружием, вперед, мои верные воины! – приказал предводитель бандитов.
От топота более двух сотен лошадей содрогнулась земля, туман мешал видеть, что происходило в лагере неприятеля, но Цынь Бао слышал громкие крики отчаяния, беспорядочные выстрелы и, злорадно улыбаясь, процедил сквозь зубы:
– Настал час расплаты, грязные буряты, сегодня вам не удастся выскользнуть из моих смертельных объятий! Вырежем всех до одного, ни одного года не было, чтобы простые пастухи оказывали такое сопротивление! Хороший враг – мертвый враг!
Он брезгливо сплюнул и тронул каблуками своего коня, вместе со свитой направляясь к лагерю, откуда раздавались редкие пищальные выстрелы. Казакам и их помощникам, судя по звукам выстрелов, удалось прорваться к берегу реки, но это не пугало маньчжурского князька, он знал, что скотоводы бурятских племен не умели плавать. Выстрелы сместились к берегу, и он отдал приказ:
– Гоните кочевников без остановки и утопите в широкой реке. Не отставайте от них, пока казаки и туземцы не захлебнутся в водах реки!
Топот лошадей отдалился, в это время из-за гор показался край солнечного диска, его лучи разогнали утренний туман, мириадами алмазов сверкали на траве капельки воды. Эта умиротворяющая картина навеяла на князька мысли о далеком Китае, с его тысячелетней историей, нежными женщинами, дворцами, золотыми рыбками в прудах, и он с тоской думал, почему он здесь, в этой варварской стране, а не в объятьях прекрасных наложниц.
 Неожиданно в той стороне, куда ускакали его всадники, раздались раскаты грома, нарушившие утреннюю тишину, вернувшие Цынь Бао на землю.
Он удивленно поднял голову, но не увидел в голубом небе туч, удивился: «Откуда взяться грому среди ясного неба?». В это время воздух вновь содрогнулся от близкого грохота, раздалась частая пальба пищалей, донеслись крики ужаса и боли.
«Опять они нас заманили в засаду! Это стреляют пушки! Но откуда они у кочевников? Неужели сюда пришли русские? Конечно, русские, как я раньше не догадался, скотоводы не могут так умело воевать!» – запоздало подумал Цынь Бао и закричал:
– Всем отходить! Это русские казаки! Всем назад!
Словно услышав его команду, начал приближаться топот копыт скачущих во весь опор лошадей, он увидел поредевшие ряды своих воинов, пригнувшихся к гривам лошадей. В панике они скакали от реки, за ними, размахивая саблями, выкрикивая непонятные слова, неслись конные казаки и буряты. Они рубили всех, кого настигали их резвые кони. Страх парализовал Цынь Бао, видя эту кровавую драму, он приказал воинам бросить на землю оружие и поднять руки в знак того, что они сдаются на милость победителя.
С окровавленными клинками подскакали два казака – один молодой, другой постарше. Видя, что богато одетый китаец и его окружение сдаются, старый казак сказал, показывая на главаря банды: 
– Савелий, хватай под уздцы лошадь этого басурмана, нашим призом будет!
Осадив коня, молодой казак схватил под уздцы лошадь Цынь Бао, обтер о ее гриву окровавленную саблю, бросил в ножны. Другой казак схватил уздечку лошади Дай Чжэня. Мимо них проскакали казаки и буряты, преследуя врага, гнали бандитов к спешно оставленному лагерю, из леса в непрошенных гостей летели стрелы, раздавались пищальные выстрелы.
«Такой разгром мой господин не простит, надо сдаваться русским, я немного знаю их язык, буду полезен  Цынь Бао», – думал Дай Чжэнь, снимая с себя оружие и передавая казакам.
Отобрав оружие, они повели лошадей с плененными маньчжурами на берег Селенги.
– Кого же вы пленили, Родионовы? – спросил Заиграев, с удивлением рассматривая богатые одежды пленников.
Видя, что казак привез их к важному господину, Дай Чжэнь на ломаном русском языке сказал:
– Его зовут Цынь Бао, он привел три сотни воинов, он сын начальника восточной области Китая великого Чжан Бао! Не надо нас убивать, за нас дадут богатый выкуп.
– Повезло вам, казаки, удалось пленить сына самого главного китайского вельможи пограничной провинции Китая, да еще с толмачом, он  по-нашему немного понимает! – удовлетворенно сказал Заиграев.
– Скажи своему господину, что не будем вас убивать, берем в плен, аманатами, будете жить в остроге. Одного из твоих слуг мы отпустим, чтобы сообщил отцу, что три сотни его воинов навсегда остались в забайкальских землях, на берегу Селенги. Чтобы сам знал и другим наказал: кто посмеет прийти на нашу землю, всех ожидает такая участь, но вместе с ними умрет твой господин вместе с тобой! – сказал десятник Заиграев.
Выслушав перевод, Цынь Бао подобострастно кивнул и поблагодарил казаков за подаренную жизнь.
Банда маньчжуров была разгромлена, большей частью они были убиты в схватках с казаками и бурятами. В Верхнеудинском остроге остался жить в  аманатах Цынь Бао, гарант безопасности границ России, и его слуга и толмач Дай Чжэнь.
В те времена границ не существовало, русские шли все дальше на юг и восток необъятной Сибири, находя и объясачивая обитающие там племена и народы. Сбор дани, ясака, – шкурок соболя, белки и других ценных меховых зверьков – был единственным источником прибыли для российской казны. Россия не имела своих рудников по добыче золота и серебра, мягкая рухлядь, доставляемая казенными обозами в Москву, с огромной выгодой продавалась на рынках Европы, была основной статьей поступления золота в казну Российской империи.
Необъятная Сибирь была колонией России, для ее завоевания и освоения казна не жалела денег. Казаки и другие служивые люди, получая денежное и иное довольствие, верой и правдой несли службу, ставили в глухих местах остроги и городки, закладывали станицы, в них поселялись хлеборобы, прибывшие из России по своей воле либо сосланные на вечное поселение.
За воинскую отвагу по челобитной енисейского атамана Пашкова даровал губернатор сибирский, сидевший в городе Тобольске, свободу роду Родионовых и другим ссыльным, восстановил в казачьем сословии Забайкальского казачьего войска. Слишком мало было в Сибири  военного люда русского, на счету была каждая сабля, каждая пищаль.
Жили они дружно и зажиточно, но старому казаку не понравились скученность, толчея, его душа просила свободы, простора, и он начал уговаривать единоверцев отселиться в отдельную станицу, благо плодородных земель вокруг было много.
Вместе с отставным десятником Заиграевым облюбовали  место в ста верстах от Верхнеудинского острога, выправили бумаги на отвод земель под хутор. Осенью, после сбора урожая, заготовили и ошкурили лес, на следующий год срубили просторные дома с хозяйственными постройками, распахали залогу, не тронутые плугом черноземы, засеяли рожью, овсом, гречихой, пшеницей,  переехали жить на хутор. Следом потянулись сыновья, единоверцы-старообрядцы, время шло, и вырос хутор в станицу Заиграевскую, – закончил свой рассказ Никита Савельевич.
Ефим сидел тихо, не шевелился, и дед подумал, что он заснул, – время было далеко за полночь, все домочадцы спали.
Но казачок встрепенулся, спросил:
– Дедушка, саблю, что мне передал, ты у иноземных бандитов отбил?
От неожиданности Никита довольно крякнул:
– Молодец, внучек, внимательно слушаешь. Только с тех пор прошло много времени, саблю я получил от своего отца Нила Никитовича, ему передал ее твой прапрадед Никита Гариилович, взявший ее в бою с бандитами из Китая. Храни и помни корни рода своего казацкого. О том, как я воевал с турками на Кавказе, ты знаешь, я тебе уже рассказывал. Сыновья подрастут, им саблю передашь, историю рода нашего расскажешь!
– Дедушка, а где эта река Яик и море Хвалынское?
– Далеко, внучек, за Каменным поясом – хребтами Уральскими – течет река Яик, сейчас ее Уралом зовут, там по сей день стоит станица Казацкая, там корни рода нашего. Море Хвалынское зовется ныне Каспийским, а теперь лезь на печь, давно пора спать, – устраиваясь на широкой лавке у теплой печки, ответил НикитаСавельевич.


КАЗАК  РОДИОНОВ  ЕФИМ

Вместе с любовью к крестьянскому труду отец и мать привили сыну веру в Господа и истинность старообрядческой веры, был он крепок в вере  до смерти.
Род Савелия Родионова слыл зажиточным, богатство они приращивали, работая в поле, выращивая скот с рассвета до поздней ночи. Бабушка держала небольшую лавку, товары, и продукты привозили купцы из России и Китая – станица стояла на перекрестке торговых путей.
Казаки Родионовы гордились подвигами своих предков, считали своим долгом честно служить родине, не таили зла за страдания и лишения, выпавшие на долю пращуров. Старая вера учила, что все трудности и несчастья в жизни посланы Господом за грехи земные, надо их смиренно принимать, не роптать.
Станичный батюшка косо смотрел на Родионовых – они не посещали «бесовскую» церковь, молились дома. В роду чтили закон почитания старших, сохранения традиций, старинные иконы стояли в красном углу, перед ними день и ночь горели лампады, строгие лики святых благословляли паству двуперстием.
У каждого были свои чашка, ложка, кружка, в прихожей стояли два деревянных жбана с водой – один для домочадцев, другой для пришлых людей. Никому, даже близким друзьям, не разрешалось пить воду из семейного жбана, пользоваться посудой хозяев.
Когда Ефиму исполнилось семнадцать лет, выпал жребий роду Савелия выставлять казака на службу государеву – самым молодым был Ефим.
Прощаясь с родным домом, преклонив колено по казацкому обычаю, он склонил  голову:
– Благословите, батюшка и матушка! Службу буду нести исправно, не посрамлю рода казацкого!
Трижды осенив сына двуперстным крестным знамением, отец сказал:
– Благословляем казака, раба божьего Ефима на подвиги ратные! Пусть Господь хранит тебя от пули горячей, клинка булатного и друзей предательства! Аминь! Встань, обниму тебя на прощанье! – Крепко обнимая сына, уходившего на государеву службу, продолжил: – Жалко, что дед твой Никита не дожил до этого дня, порадовался бы за своего воспитанника! 
Мать и бабушка Ефимия видели, что глаза Савелия повлажнели от навернувшихся слез расставания, но тот отвернулся: не пристало видеть скупую отцовскую слезу. Женщины  бросились на шею молодого казака, обливаясь слезами.
Их остановил властный голос отца:
– Довольно реветь! Ефиму пора в седло, новобранцы уже тронулись!
Надел молодой казак на кудрявую голову фуражку, поклонился родне в пояс, сказал:
– Не поминайте лихом! – не касаясь стремени, прыгнул в седло, тронул коня каблуками, тот взвился на дыбы, чувствуя отпущенную уздечку, одним прыжком выскочил на улицу, поднимая пыль, понес всадника к околице.
Служить казаку полагалось пять лет. Ночи напролет проводила мать у икон, просила Бога и всех Святых определить сына на хорошую службу государеву, и ее молитва была услышана.
 Высокий, в два метра, широкий в кости, красивый казак с черной, как крыло ворона, вьющейся шевелюрой, с такой же черной кудрявой бородкой и усами приглянулся старшинам. Оглядели они его со всех сторон, подвергли испытанию казака и коня, остались довольны и направили Ефима с тремя казаками-новобранцами на службу в стольный город Российской империи – Петербург. В Верхнеудинске приехали на вокзал, передали пакет начальнику железнодорожной станции, тот приказал прицепить к пассажирскому составу теплушку – пульмановский двухосный грузовой вагон, оборудованный нарами и печкой, вдоль одной из стен была устроена коновязь.
Ефим со своим конем начал путешествие в Петербург по «железке» – так называли железную дорогу. Вскоре лесостепь сменилась горами, они окружали воспетое в сказаниях и песнях священное море Байкал. Железная дорога была проложена по самому берегу, и казак, стоя у двери, не мог насмотреться на голубые воды великого озера, уходившие за горизонт. Мысли вернули его к рассказу деда, подумал: «Прав был дед Никита, царствие ему небесное, нет берегов у моря Байкальского, больше ста лет прошло с той поры, а от красоты и величия дух захватывает! Слава Богу, сподобил и меня увидеть море, по которому плыли пращуры в острог Верхнеудинский!».
Паровоз тихо тянул состав пассажирских вагонов по узкоколейке, волны Байкала плескались у самой насыпи, один тоннель следовал за другим, и казак удивлялся тому, как люди в скалах пробили такое количество тоннелей и проложили одноколейную железную дорогу по крутым обрывам.
Горы, окружающие озеро, с вечными ледниками на вершинах сменили прибайкальские лесостепи, потом замелькала дремучая сибирская тайга. В один из дней поезд остановился на берегу широкой реки Енисей, из глади вод, как расческа великана, поднимались от берега до берега опоры строящегося моста, он должен соединить оба берега города Красноярска. Пароход взял на буксир деревянную баржу, шлепая плицами по воде, переправил пассажиров на другой берег, там их ждал состав из вагонов и теплушек. После погрузки паровоз дал длинный гудок и тронул состав, застучали колеса на стыках рельсов.
В разговорах со спутниками быстро летело время, поезд пришел в Москву, путь до Петербурга показался казаку совсем коротким. На станции им рассказали, как добраться до Зимнего дворца, рядом с ним располагались казармы государева гвардейского казачьего полка, где предстояло служить молодым казакам.
Отбор был суровым, принимали новобранцев двухметрового роста, с отменным здоровьем, отличной казацкой подготовкой. Доктор велел раздеться и долго крутил Ефима, выслушивал, выстукивал, обнаружил рубец от зажившей раны на бедре.
– А это что такое? – спросил он.
– Рубец от раны, полученный во время джигитовки! – ответил Ефим.
– На что еще жалуешься, братец?
– Жалоб нет, господин доктор!
– Хорошо, что нет, одевайся, – сказал тот, делая запись о пригодности службы в государевом гвардейском казачьем полку.
Не менее строгой была проверка коня. Ветеринар долго осматривал жеребца, смотрел в рот, проверял состояние зубов, коленных бабок, копыт. Ефим за время подготовки к службе сроднился с конем, переживал за него как за родного человека. Казалось, что конь, понимая беспокойство хозяина, вел себя покладисто, позволяя осматривать и ощупывать себя.
– Жеребец отменно здоров, годен к строевой службе, – дал заключение ветеринар.
– А теперь покажи, что умеет твой жеребец, – приказал присутствующий при осмотре унтер-офицер.
Ефим подтянул подпругу, прыгнул в седло, стрелой помчался по манежу, показывая навыки свои и коня в обязательной выездке и джигитовке. Когда закончил упражнения, резко натянул уздечку, скомандовал:
– Ложись, Серко!
Конь мягко опустился на передние бабки, дождался, когда всадник освободит ноги из стремян, лег на бок. Казак спрыгнул с седла и распластался за неподвижно лежащим жеребцом. Унтер-офицер у самого уха коня громко щелкнул длинным бичом, но тот и ухом не повел, у него не дернулся ни один мускул.
– Поднимай, хорошего коня воспитал, принимаю на строевую службу! – сказал унтер-офицер.
– Встань, Серко! – скомандовал хозяин, и жеребец мгновенно оказался на ногах.
– Молодец, молодец! – ласково потрепав по шее, сказал Ефим, и верный конь, как будто понимая  хозяина, кивнул головой. 
– Пойдем, покажу стойло – принимаю вас на службу! – сказал унтер-офицер. Они зашли в длинную конюшню, подошли к свободному стойлу.
– Это место для твоего красавца. Своего коня не выделять, корм давай, как и другим лошадям, ослушаешься, будешь подвергнут публичной порке! Ты меня понял, казак?
– Так точно, ваше благородие, понял! – ответил тот, а сам подумал: «Как же я могу обидеть своего боевого товарища, может быть, не раз в бою жизнь спасет, я у него и сейчас в неоплатном долгу».
Так случилось, что в государев гвардейский казацкий полк из прибывших новобранцев взяли служить только Ефима. Несмотря на запрет офицера, уходя на службу  дневальным по конюшне, втайне от чужих глаз он подсыпал  в кормушку своему любимцу несколько лишних ковшов овса, подкладывал лишнюю охапку  сена, приносил кусочки хлеба из столовой.
После тяжелого крестьянского труда государева служба была не в тягость, кормили хорошо, следили, чтобы мундир был чистым и свежим, платили хорошее жалованье. Каждое утро начиналось с молебна. Ефим, верный своей старой вере, крестил лоб двуперстием, про себя читал молитвы, и это не вызывало нареканий со стороны полкового батюшки – в полку, кроме христиан, несли службу иноверцы, представители иных верований.
После молитвы казаки шли в конюшню, убирали стойла, скребли и чистили лошадей. Серко стоял гладкий и чистый, с расчесанной гривой, встречая своего хозяина ласковым ржанием.
После уборки лошадей и конюшни казаков строили и вели на завтрак. Перед тем как сесть за стол, все молились, благодарили Господа за хлеб насущный. Во второй половине дня проводили выездку лошадей, джигитовку, оттачивалось умение владеть всеми видами холодного и огнестрельного оружия. Несколько раз в неделю проводились беседы о царской семье, государе, Российской державе, верности присяге и отечеству, истории армии российской. Летом выезжали в лагеря, казаки, постигая воинскую науку, ежедневно совершенствуя боевое искусство, жили в палатках до морозов.
Практичный Ефим быстро подсчитал, что трудом хлебороба он не заработает выплачиваемого жалованья. В силу своих религиозных устоев, полного отвращения к водке, курению, мирским утехам, которые считались в его вере смертным грехом, не мог потратить жалованье. Ходил на почту государеву и высылал часть денег батюшке, другую часть откладывал для приобретения крестьянского инвентаря по возвращению со службы.
Перед призывом в армию его духовник старец Аристарх благословил казака:
– Защитнику Отечества дозволяю на службе государевой, в крайнем случае, посещать сатанинскую церковь с другими служивыми, но быть крепким в вере и крестить лоб святым двуперстным крестным знамением! Пусть святитель Николай своим пресладким ликом с этой старинной иконы благословляет тебя на жизнь среди нехристей и христопродавцев, укрепит в нашей праведной вере! Клянись, что не нарушишь моего завета! – и поднес святой крест.
Поцеловав крест и руку старца, Ефим поклялся:
– Клянусь свято чтить твою заповедь, святой старец, буду верным в вере до последних дней и часов своих!
– Пусть Господь и святой двуперстный крест хранят тебя, воин! Прими от меня эту икону, она осталась от предков наших, почитавших истинную Христову веру и старинное Евангелие! Носи на теле, и она обережет тебя от бед мирских, а дух свой укрепляй каждодневным чтением этой святой книги! – сказал старец и передал старинную икону  Николая Чудотворца, отлитую из бронзы, и толстое Евангелие в потертом кожаном переплете.
С тех пор икону святого Николая Чудотворца, покровителя и защитника воинов, хранил Ефим под сердцем в левом кармане гимнастерки.
Свободное время он проводил в казарме за чтением газет, старинного Евангелия с пожелтевшими от времени страницами, в переплете из тесненой золотом красной кожи. В свободное от службы время казак уходил в конюшню к своему коню, ухаживал за ним, разговаривал, чесал гриву и хвост, приносил кусочки сахара, хлеба, которые экономил из своего пайка. Конь для него стал больше, чем друг, он стал частицей родной станицы, членом семьи, с которым можно было поделиться своими мыслями. Набожность и вера останавливали Ефима от соблазна завести себе подругу в городе, посещать кабаки, а их в Петербурге было множество.
Сидя в казарме, он писал письма родителям, описывая свою жизнь на службе и диковинные вещи, которые увидел в городе во время нечастых увольнительных. Особенно его поражали громадные соборы с золочеными куполами, здания театров и жилые дома из кирпича, в которых жили обыватели славного города Петербурга.
«…А дома здесь диковинные, большие, если смотреть на крышу, – шапка с головы падает. Построены они из кирпича красного, обожженного, имеют по два-три ряда окон. В каждом живут по нескольку десятков семей с детишками. Топятся дома  дровами и углем каменным, зимой над городом дым стоит непроглядный от многих тысяч труб. А город стоит на множестве островов, соединенных железными мостами, ночью многие из них разводятся, пропускают корабли купеческие и военные, идущие с Балтийского моря …»
Читая письма, Савелий радовался, что сыну выпала честь охранять резиденцию царской семьи – Зимний дворец – и самого государя. 

Россия потерпела сокрушительное поражение в войне с Японией, бесславно погибла в Цусимском проливе Балтийская эскадра, следовавшая во Владивосток; русские войска были вынуждены оставить крепость Порт-Артур, армия оказалась неподготовленной к войне и потерпела на сопках Маньчжурии поражение. Никому не нужная война унесла жизни многих тысячи россиян, большая часть казенных денег тратилась на военные нужды, рабочим несвоевременно платилась заработная плата, крестьяне платили непомерные налоги. Повсеместно шло брожение, социалисты подогревали его речами о счастливой безбедной жизни в будущем коммунистическом государстве. Рабочие и крестьяне, доведенные до отчаяния, собрались идти с челобитной и прошением о послаблениях в налогах к батюшке-государю.
Казаки чувствовали, что назревают какие-то важные события, терялись в догадках. Во второй половине декабря им запретили увольнения в город, в оружейную комнату завезли ящики с боевыми патронами.
Охранное отделение через своих осведомителей знало о том, что делается в рабочих слободах, знало о намерении активистов стачечного комитета организовать мирное шествие к резиденции государя и передачи ему петиций о бедственном положении трудящихся. Поп Гапон, один из главарей шествия, исправно получал деньги в охранном отделении, был его агентом. По замыслу организаторов, это должна была быть мирная демонстрация трудящихся, доведенных до отчаяния. Была выбрана депутация, ее должны были пропустить в Зимний дворец для встречи с царем, были подготовлены проекты указов о послаблении налогового обложения крестьян и рабочих, ограничении роста цен на хлеб и другие продукты первой необходимости, их должны были огласить представителям депутации. В Зимнем дворце депутации должны были передать царские указы для всеобщего оглашения, никто не предполагал, во что выльется эта мирная демонстрация.
Готовили к предстоящим событиям государев гвардейский казацкий полк и солдат пехотного полка, служивших в охране Зимнего дворца, часто проводили беседы о верности присяге и государю о том, что те, кто ропщет на государя, такие же русские люди, только заблудшие, и нельзя без нужды проливать православную кровь. 
Наступил январь 1905 года, унтер-офицеры много говорили о назревающей в городе смуте против царской персоны, требовали соблюдения строжайшего порядка при несении службы, казакам разъяснили, что рабочие их ненавидят, считают опорой трона, поэтому могут быть избиения, случаи надругательства.
 Ранним воскресным утром казаков подняли по тревоге, построили в казарме, к ним вышел командир сотни, есаул Понкратов, шеренга замерла – все понимали: случилось что-то серьезное,  офицер такого ранга появлялся в казарме нечасто.
Поздоровавшись, он начал речь:
– Казаки! Настало время послужить государю нашему, самодержцу российскому! Готовится многотысячная манифестация к Зимнему дворцу для передачи прошений, но разведка доносит, что надо опасаться смутьянов, под видом манифестации они намерены совершить покушение на жизнь царственных особ. Нам поставлена задача – не допустить прорыва толпы в Зимний дворец. После завтрака разобрать шашки, карабины, получить патроны, построиться на плацу со своими конями, по команде будем выдвигаться в указанное для нас место. Чтобы вы поняли, еще раз повторяю: наша задача, не проливая напрасно людской крови, нагайками и ударами шашкой плашмя не допустить прорыва толпы за ограду Зимнего дворца. Открывать огонь только по команде. А теперь – налево, шагом марш на завтрак и на построение!
Проглотив кашу с мясом, запив кружкой сладкого чая, казаки поспешно встали из-за столов, прочитали краткую молитву и вышли на плац в полном вооружении, ведя под уздцы  лошадей. Мимо,  держа винтовки наперевес, пробежали солдаты охранного полка, они рассыпались в две цепи перед железной оградой Зимнего. По команде цепи солдат от ограды отошли в глубь площади, перекрыв подступы к дворцу.
Понкратов подал команду:
– Эскадрон! В седло, за мной марш!
Казаки, не касаясь стремян, прыгнули в седла и колонной по четыре направились к воротам Зимнего дворца, въехали под высокую арку, украшенную лепниной, створки кованых ворот были украшены позолотой  и золотыми двуглавыми орлами. Миновав ворота, поэскадронно полк выехал на площадь, по команде разъехался, образовав две цепи за спинами солдат, ближе к ограде.
На Дворцовую площадь с примыкающих улиц, как вода из водосточных труб в сильный дождь, вытекали толпы людей. Их было много тысяч. Ефиму не приходилось видеть так много народа одновременно. Людской водоворот выплескивался с примыкающих улиц, заполнял площадь, задние напирали на передних, и те, не в силах сдержать натиск, вынуждены были шаг за шагом приближаться к солдатским цепям.
Ефим видел, как вперед вышли офицеры, они кричали, махали руками, требовали остановиться, но их крики тонули в шуме многотысячной толпы. Ситуация выходила из-под контроля, две шеренги солдат и двойная цепь казаков были жалкой кучкой в сравнении с той людской массой, что подступала к ограде Зимнего, угрожая смять солдат, казаков и идти дальше во дворец. Видя бесполезность уговоров, офицеры отступили в солдатские цепи, солдаты подняли винтовки и направили в сторону толпы.
Люди, стоявшие в первых рядах, видя приготовления к стрельбе, в страхе остановились, но задние продолжали напирать, подогревая себя криками:
– Что стали? Мы к государю идем, не бойтесь, солдаты не будут стрелять, они не посмеют нас задержать! Мы их живо сомнем, винтовки отберем!
Движение толпы не прекращалось, она приблизилась на расстояние одного броска до цепи солдат. Стоявшие там офицеры с тревогой смотрели в ту сторону, где в окружении штабных офицеров стоял полковник Глядин. Он видел, что создалась критическая ситуация, толпу можно остановить только испугом.
– Поверх голов предупредительный залп – пли! – крикнул полковник, и офицеры продублировали команду.
Раздался залп, над площадью повисло облако порохового дыма от выстрела сотен винтовок, патроны их были заряжены дымным порохом.  Не ожидавшая этого толпа замерла в двух десятках метров от редких солдатских цепей. Полковник вышел вперед и крикнул в наступившей тишине:
– Предлагаю остановиться! Мы не можем пропустить всех в Зимний дворец! Приказано пропустить только депутацию не более двух десятков человек! Остальным оставаться на месте до их возвращения!
Неожиданно в толпе кто-то громко закричал:
– Братцы! Не слушайте царского холуя, нас много, солдаты не посмеют стрелять в народ!
Следом раздался револьверный выстрел, и полковник схватился за плечо. Толпа напряглась, в наступившей тишине прозвучало еще несколько хлопков револьверных выстрелов, какой-то мужик истошным голосом закричал:
– Вперед, братья, они нам не загородят штыками дорогу к государю!
Толпа, подпираемая сзади, сделала несколько шагов вперед, теперь ее от цепи солдат отделяли два десятка метров.
Зажимая рану ладонью, полковник Глядин крикнул:
– Солдаты, исполните присягу! За веру, царя и отечество по смутьянам – пли!
Вновь грянул залп, теперь в наседающую толпу, каждая пуля, выпущенная из трехлинейных  винтовок, нашла свою жертву. Видя, как падают на мостовую сраженные пулями люди, толпа шарахнулась к цепи солдат, давя, упавших под ноги раненых и убитых.
Полковник крикнул:
– Четыре патрона, беглый огонь – пли!
Над площадью стоял треск частых винтовочных выстрелов, в воздухе висело облако пороховых газов. Израсходовав патроны, солдаты привычно вставили новые обоймы, дослали патроны в патронник, зарядили винтовки.
Обезумевшие люди бросились назад, началась давка, толпа огласилась воплями ужаса и боли, но задние ряды в надежде увидеть, что случилось, напирали и двигали всю людскую массу на солдатские цепи.
Площадь вновь заполнил треск выстрелов, солдаты, видя, что обезумевшая толпа шарахнулась к ним и готова смять, расстреляли по второй обойме.
Видя, что заслон могут смять, сотник приказал:
– Поработаем нагайками, казачки, послужим государю! За мной рысью марш!
Выскочив из-за солдатских цепей, казаки врезались в толпу, обрушивая направо и налево удары нагайками, теснимые лошадями, под градом ударов горожане бросились с площади. Началась невообразимая давка. В надежде спастись от пуль, казацких нагаек и лошадиных копыт, люди метались, затаптывая упавших до смерти, трещали ребра и сломанные в давке кости.
Оттеснив толпу к середине площади, по приказу сотника казаки остановили коней. Теперь они находились между солдатскими цепями и обезумевшей толпой, стояли на линии огня, не давая возможности солдатам стрелять. Площадь была густо усеяна телами убитых, затоптанных, умоляющих о помощи раненых.
Так закончилось воскресенье, в народе его окрестили «кровавым», но казаки и солдаты видели, что горожане сами спровоцировали огонь на поражение, двигаясь на редкие солдатские цепи. Смутьяны на их глазах сделали несколько выстрелов из револьверов, ранив полковника и нескольких солдат.
Казаки и солдаты перекрыли улицы, выходившие на площадь, всю ночь на ямщицких дрогах вывозили в больницы раненых и изувеченных людей, только под утро в мертвецкие повезли тела погибших на Дворцовой площади перед оградой Зимнего дворца и на прилегающих улицах.

Прошло пять долгих лет службы, в один из дней Родионова вызвали в канцелярию полка, писарь, спросил:
– Как зовут?
– Ефим Савельев!
Писарь достал из стола гербовую бумагу, прочитал:
– Казак Родионов Ефим станицы Заиграевская Забайкальского казачьего войска, в связи с окончанием срока освобождается от воинской службы с направлением в запас, с выплатой месячного содержания, оплатой проезда к месту жительства по железной дороге с конем…
У Ефима от счастья потемнело в глазах, писарь удивленно спросил:
– Ты что обмер, казак, аль не рад такому известию?!
– Рад, как не рад! Я еду домой! – закричал Ефим, схватив писаря, едва не задушил в объятиях.
– Пусти, скаженный, задавишь, – прохрипел тот. – Ты коня будешь брать либо хочешь получить денежное вознаграждение за него? – спросил, отдышавшись.
Ефима давно мучил этот вопрос: его жеребец заметно постарел и одряхлел, за коня казна платила увольняемому в запас казаку хорошие деньги, на них у себя в станице можно было купить молодого жеребца.
Ему было жаль расставаться с верным товарищем, но он нашел силы, ответил: 
– Хочу получить вознаграждение: конь уже старый, в хозяйстве непригодный.
– Правильно говоришь –  распишись в книге и иди к казначею, получай деньги.
Получив отставные деньги, казак купил сахар и пошел на конюшню к своему любимцу.
– Прости меня, друг Серко, за такое решение! Расстаемся мы с тобой, прости меня! – говорил он со слезами на глазах, скармливая сахар с ладони, поглаживая коня по шее.
Конь бархатными губами неслышно брал кусочки, хрустел ими, слушая слова хозяина, потом повернул голову в его сторону, прижался к груди, грустно и протяжно заржал. Ефим мог поклясться, что видел, как на глазах у коня навернулись слезы, заплакал сам. Он расставался с верным другом, с которым провел много лет жизни, круто повернувшись, вышел из стойла, жеребец жалобно заржал, но сил вернуться у казака не было, его душили слезы расставания. 
Перед отъездом Ефим пошел в увольнение в славный город Петербург – выбирать подарки для родных. Матушке купил платье тонкой шерсти из ткани темно-голубого цвета, такой же платок, бабушке Ефимии – толстого сукна жакет серого цвета и такого же цвета платок.
Долго выбирал подарок для батюшки, но не находил такого для старого заслуженного казака. В следующее увольнение он пошел на Васильевский остров, там вокруг базара стояли лавки торговцев. Обойдя добрую половину, вошел в очередную лавку, владельцем которой оказался пожилой армянин.
– Проходи, дорогой, скажи, что тебе надо, я помогу выбрать! – с добродушной улыбкой встретил его хозяин.
– Спасибо на добром слове! Ищу подарок для отца, ничего подходящего во всем городе не нашел.
– А что за мундир на тебе, ты гусар? 
– Нет, я казак, сын казака Родионова Савелия!
– А твой отец воевал?
– Дед Никита воевал с турками на Кавказе. Рассказывал, что освобождал от турецкого ига Армению!
– На Кавказе, говоришь?! Подожди, я принесу подарок, который достоин казака! – сказал он, открывая внутреннюю дверь и исчезая за ней.
Ефим слышал скрип железных петель, лязг закрываемого замка. Внимательно глядя на дверь, за которой исчез хозяин лавки, подумал: «Что задумал этот кавказец, вид у него благообразный, не похож на абрека!» – Наконец дверь открылась, продавец вошел в лавку, бережно положив на прилавок, развернул тряпицу.
На темной ткани лежал кинжал в черных вороненых ножнах, с чеканкой и инкрустацией серебром. Взяв его в руки, хозяин вынул клинок – на темной поверхности заиграл свет керосиновой семилинейной лампы, подвешенной к потолку.
 – Шутишь, хозяин, такой клинок дорого стоит, мне не по карману.
 – Зовут меня Сос Арутюнян, рассказывал отец мой Гетеон, что наша большая семья  Арутюнянов во главе с дедом Арсеном жила в небольшом городке Капап в долине реки Арарат. Разводили скот, выращивали виноградную лозу, собирали хорошие урожаи винограда, давили, делали вино. Наше вино славилось не только в городке, но и во всей Араратской долине. Но турки, оккупировавшие многострадальную Армению, забирали все, обрекая стариков и детей на голодную смерть. Многие армяне бежали от них за Кавказский хребет, но доходили не многие, их ловили, семьи беглецов беспощадно вырезались. Услышали армяне, что русский царь начал войну против турок, и облегченно вздохнули, надеясь на избавление от бесправия и унижений. Вскоре слухи подтвердились – русские войска в кровопролитных боях теснили турок за Кавказский хребет. Отступая, они вымещали злобу на мирном населении, вырезали армян, дома сжигали.
Турецкие янычары ворвались в наш городок и устроили резню, не щадили стариков, женщин и младенцев. Одному крестьянину удалось скрыться и добежать до лагеря небольшого казачьего отряда. Узнав о кровавой расправе, казаки не раздумывая прыгнули в седла и ударили по туркам, втрое превосходившим их по численности. Был кровавый бой, много было убитых и раненых, но турки дрогнули и отошли. Казаки расположились лагерем в нашем городке, и турки больше никогда не нападали на него.
А вскоре все с облегчением услышали, что освобожденная часть Армении отошла к России. Из рассказов отца я узнал, какая у русского казака отзывчивая душа к чужому горю, себя не пожалели, чтобы защитить бедный армянский городок! Бери, друг! Я дарю этот клинок булатной стали твоему родителю, только не забудь сказать, что подвиги казаков помнит  армянский друг.
 – Это слишком дорогой подарок … – попробовал возразить Ефим.
Но купец перебил:
– Не обижай Соса Арутюняна, возьми. Я был младенцем, отец рассказывал, что резня шла в соседнем доме, когда подоспели казаки. Сейчас не было бы меня и семьи моей, задержись они на несколько минут. Дай Бог им здоровья! – неожиданно кавказец перекрестился, чем изумил казака.
– Что ты удивляешься, мы на семьсот лет раньше русских приняли православие, одной веры с вами, поэтому турки и вырезали наш народ.
– Спаси Бог тебя, Сос Гетеонович, за дорогой подарок! Не дожил до наших дней дед Никита, расскажу о твоем подарке батюшке. Но мне от себя ему надо подобрать подарок.
– Что раздумываешь, дорогой?! Бери этот пояс наборный, он как раз для кинжала персидской работы, – сказал купец, выкладывая на прилавок кожаный ремень с набором пластин, покрытых серебряной чеканкой.
Он видел, как загорелись глаза казака.
– Бери! Лучшего подарка для старого казака не найдешь во всем Петербурге!
Ефим, не торгуясь, выложил деньги за пояс, еще раз поблагодарил купца:
– Премного благодарен тебе, Сос Арутюнян, за щедрые подарки, приезжай к нам в Забайкалье, дорогим гостем будешь!
– Стар я для поездок в Сибирь, но за приглашение благодарю тебя от всего сердца! – сказал армянский купец, приложив правую руку к груди.

Увольнение в запас пришлось на август, путь домой показался отставному казаку долгим. Он знал, сколько дел нужно переделать хлеборобу осенью, тело изнывало от желания скорее приступить к работе, казалось, что поезд едва тащится, заправка водой и топливом производится медленно. Об увольнении Ефим написал родным письмо, но оно задержалось в пути, и он нежданно нагрянул в станицу. 
– Здравствуйте, любезные родители мои! – сказал казак, входя в родную избу.
Мать стояла к нему спиной, держа в руках чугун с вареным картофелем, собиралась подать к столу – от родного голоса на миг замерла, чугунок со звоном упал на пол, из него посыпались в разные стороны белые парящие картофелины. Резко повернувшись, забыв все старообрядческие запреты, предписывающие ни в коем случае не проявлять радости, с криком: «Ефимушка вернулся!» – обливаясь слезами радости, кинулась на шею сына.
Сидевшая за столом бабушка Ефимия не смогла удержать слез радости – внучек явился домой через пять лет со службы государевой.
Ефим обнял мать, прижал к груди плачущую бабушку, успокоил:
– Не плачь, матушка, не плачь, бабушка, я дома, жив-здоров и разлука позади, сейчас я гостинцы вам подарю!
Вытащив из мешка свертки, с поклоном подал бабушке и матери, сказал:
– Подумал я, что обновки вам к лицу будут, носите на здоровье! Это тебе, батюшка, прими подарок от купца армянского Соса Гетеоновича Арутюняна, – положил на стол продолговатый предмет, завернутый в плотную серую бумагу. – А это подарок от меня, –Ефим, положив перед отцом еще один сверток, сел на скамью, с любопытством ожидая, какое впечатление произведут подарки на родителей.
Савелий с любопытством посмотрел на сына, услышав его слова об армянском купце.
– Велел низко кланяться и послал тебе он подарок в знак благодарности за спасение казаками семьи от турок, устроивших резню в его городке в Араратской долине, – пояснил сын.
– Спаси Бог его за добрую память о ратных делах казаков, жаль, что дед твой Никита не дожил до этого дня. Он прошел через хребет Кавказский и прогнал турок за реку Арарат. Светлая память живым и мертвым казакам, выбивших турок из Армении, – сказал Савелий и двуперстно перекрестился.
Следом перекрестились и замолчали все домочадцы.
Савелий по продолговатому виду свертка догадался, что это оружие, развернув бумагу, бережно извлек небольшой кинжал в металлических ножнах с ручкой, покрытой чеканкой серебром.
Затаив дыхание, все смотрели на диковинный кинжал, руки старого казака от волнения начали дрожать.
– Дай Бог долгих дней купцу Сосу Арутюняну за дорогой подарок! Сдается мне, это дамасская сталь, о которой много легенд ходит! – сказал он, вытащив кинжал из ножен. По поверхности клинка шел замысловатый узор, который остается во время закалки, только на клинках дамасской стали. Опустив кинжал в ножны, положил на стол и, с интересом развернув другой сверток, вытащил пояс с чернеными пластинами, покрытыми серебряной чеканкой замысловатого узора, напоминающего лозу винограда.  Подвесив кинжал на пояс, старый казак надел пояс, встал, вытащил кинжал из ножен, трижды поцеловал сталь, со слезами на глазах произнес: – Казацкому роду нет переводу! Молодец Ефим! Угодил своему родителю! Царские подарки для старого казака привез! Добрые дела люди долго помнят, дай Бог здоровья и процветания незнакомому армянскому купцу Сосу! – сказал Савелий. – А вы чего стали, показывайте гостинцы! – повернулся он к женщинам.
Они развернули свои свертки, вытащили обновки.
– По душе ли вам, матушка Ефимия и  Авдотьюшка, подарки сына? Идите, оденьте, нам покажитесь! – сказал глава семьи.
Женщины быстро вышли на другую половину дома, переоделись, повязав платочки, вышли к мужикам. Восхищенно посмотрев на жену, Савелий сказал:
– Авдотья, ты в этом наряде как молодая барыня, в пору еще раз сватов засылать! И ты, матушка, помолодела лет на десять! 
Авдотья не удержалась подбежала к сыну, обняла и со слезами на глазах сказала:
– Спаси тебя Бог, Ефимушка! Ублажил ты нас своими подарками.
– Спасибо, внучек, спасибо, подарок мне очень к лицу! – вторила ей бабушка.
– А это сладости и пряники печатные, столичные, к чаю, – он положил на стол большую ситцевую сумку, полную сладостей. – А еще, дорогие родители, я скопил жалованье и оплатил немецкой фирме заказ на поставку конной жнейки для хлеба и конной косилки. Обещали в конце зимы поставить!
– Ты и на службе  о хозяйстве думал!  – обрадовался отец.
– Часть жалованья носил в банк, скопил нужные деньги для покупки машин, – отчитался Ефим.
– Накрывай, мать, на стол, чай будем пить, за жизнь говорить! – распорядился Савелий.
Помолившись, поели, молча пили чай. Авдотья во все глаза смотрела на сына –  пять лет службы он не был в отпуске, материнское сердце истосковалось, и она не могла насмотреться, как он сидит за столом, как ест. Когда мужики отодвинули чайные блюдца, встала со стола убирать, но ее остановил голос мужа:
– Посидите, бабы, надо серьезный вопрос решить!
Посмотрел Савелий на сына-богатыря и говорит:
– Пора тебе, Ефим, семьей обзаводиться, служба государева позади. Присмотрели мы девку красную, из старинного рода истинных христиан, старой веры, ты ее должен помнить – Михайлова Матвея дочь, Афанассой кличут. Не тяни время, присмотрись, да сватов зашлем!
– Афанасса?  Красивая девка, я ее помню! – сразу откликнулся Ефим.
– Вот и ладно, раз люба, закончим работы на поле, сватов зашлем!
В работе пролетела осень, урожай собрали скудный. Свозил снопы с поля на гумно Ефим и задумался: «Зерна едва хватит на семена для весеннего сева, на зиму для скота почти не останется. Цены на пшеницу, рожь, овес взлетели, сразу поднялись цены на все товары, в том числе и на лошадей. Жаль, что вернулся без коня, да и то ладно, какой из него работник, стар уже. Одно утешает, вовремя оплатил немецкой фирме за конную жнейку для хлеба и косилку, теперь этих денег едва бы хватило на косилку.
Через месяц сыграли свадьбу, в доме появилась молодая кроткая невестка Афанасса, была она красивая и работящая и сразу полюбила Ефима так, что, казалось ей, без него теперь и дня прожить не сможет. Он ей отвечал взаимностью – жили душа в душу.
Ефиму нужно было кормить семью до следующего урожая, а без коня какая работа у крестьянина. Догадался отец, привел в загон, показал на молодую кобылу, сказал:
– Бери эту трехлетку, объезжай для себя, только смотри: она еще дикая, под седлом не была. Кличут ее Мартой, родилась весной – в марте.
– Спасибо, батюшка! Хороший подарок сделал! – поклонился сын.
«При государе служил, много мудреных слов узнал, но заветы нашей древней христианской веры помнит, родителей чтит! Теперь пусть Господь внука мне  пошлет!» – радуясь за сына, думал  Савелий.
Ефим с трудом поймал строптивую кобылу, набросив веревочную петлю на шею, подтянул к себе, коротко привязал за столб загона, набросил на голову уздечку, заседлать не смог, лошадь танцевала, лягалась, пыталась укусить, не подпуская близко к себе. Уцепившись левой рукой за уздечку, с трудом удерживая храпящую лошадь, притянул к себе, дернул за конец веревки, развязывая привязь, кобыла почувствовала свободу, но казак левой рукой неожиданно нанес сильный удар кулаком по голове.
Лошадь осела на задние ноги, в это время он вскочил на спину и так сжал ногами бока, что она жалобно заржала, свечкой взвилась на задних ногах, намереваясь сбросить всадника. Еще ни один человек не садился на нее, Марта не знала, что такое уздечка или  хомут.
– Но! Но! Побалуй у меня! – схватившись левой рукой за холку, сказал наездник, мертвой хваткой натягивая уздечку, сшитую из прочных сыромятных ремней. Поняв, что человек сидит на спине, закусив железные удила, раздиравшие рот, кобыла начала взбрыкивать задом, подбрасывая седока, намереваясь сбросить под копыта. Натянув уздечку, Ефим вновь ударил кобылу кулаком меж глаз. На этот раз она упала на передние бабки, затем, почувствовав свободный повод, свечкой взвилась вверх и понесла всадника.
– Смотри, не убей! – только успел сказать отец, когда мимо него стрелой промчалась Марта, гордо изогнув шею, всем своим видом показывая, что она еще не сломлена и не намерена подчиняться наезднику.
Долго пыталась Марта сбросить седока, но тот как влитой сидел без седла на спине, придерживая кобылу уздечкой и сжимая ногами бока. Кобыла утомилась, стала замедлять свой бег, но наездник начал подгонять ее, всаживая каблуки сапог в податливые бока. Он видел, как она вспотела, потом с боков полетели клочья пены, но не давал остановиться, направляя по большаку. Наконец лошадь совсем выдохлась и остановилась, понурив голову.
– Вот так–то лучше, Марта! Будешь теперь слушать меня во всем! – строго сказал казак. Повернув голову, покорно взглянула на укротившего ее седока, тихо и жалобно заржала.
– Вот это уже совсем другое дело, слушайся меня, я буду о тебе заботиться как о малом дите! – дружески похлопав по шее, сказал Ефим, разворачиваясь к станице.
«Круто сын обошелся, но иначе нельзя, на приручение нет времени, правильно делает, по-казацки, лошадь сразу станет ручной! Больно резво лошадка стриганула, как бы не сбросила», – забеспокоился старик.
Приложив ладонь ко лбу, долго смотрел из-под козырька в ту сторону, куда поскакал сын, но никого не увидел. Прошло более получаса, тревога росла в душе отца, он вышел за ворота, посмотрел в дальний конец улицы.
Там на смирной лошади ехал Ефим, покачиваясь в такт ее шагам.
«Лихой казак, весь в меня!» – с гордостью подумал Савелий.
Когда сын подъехал и спрыгнул на землю, сказал:
– Молодец, Ефим, настоящий казак! Подведи кобылу ближе, благословлю вас на долгую и дружную жизнь! 
Среди казаков бытовало поверье, что родительское благословение коня и седока приносит счастье.
В начале зимы, после Покрова Пресвятой Богородицы, когда выпавший по колено снег скрыл все выбоины и колдобины на дорогах, стали реки, скованные зимними морозами, и накатались зимние дороги, к отцу пришли сыновья Никита и Савелий держать совет, как жить дальше. Казна требовала уплаты податей, на полях случился недород зерна, посевы выжгло беспощадное солнце, за все лето упал только один дождь.
В доме Савелия Никитовича собрались мужики рода Родионовых думать, как заработать деньги, как жить дальше. Афанасса разожгла два самовара, поставила тарелки с блинами, ватрушками, в сахарнице стоял расколотый на кусочки сахар.
Дождавшись, когда отец займет место во главе стола, сыновья подошли к столу, за ними подошли женщины, долго молились, по окончании молитвы все сели. Савелий налил кипяток  из самовара, добавил в блюдце заварки из  плиточного китайского чая. Следом налили чай  мать и сыновья с невестками, все принялись за чаепитие. Ели пироги и блины, обмакивая в сметану, запивали ароматным чаем с сахаром вприкуску. Доски столешницы были выскоблены до блеска, по желтому полю шел рисунок дерева, из которого была сделана столешница.
Закончив чаепитие, отец отодвинул блюдце на середину стола, все помолились, поблагодарив Господа за хлеб-соль. Женщины вышли из-за стола, сели на лавку под окном, слушали молча, о чем говорят мужики, им не пристало вмешиваться в мужские дела.
– Сыны мои, сами видите, что урожай скудный, зерна для скота на зиму не хватит, надо совет держать, где заработать деньги для уплаты налогов. На продажу зерна нет, зимой крестьянину хорошие деньги можно заработать только извозом, подрядиться возить товары из Верхнеудинска в Кяхту и Китай, – сказал Савелий Никитович, обтирая вышитым рушником вспотевший лоб, сыновья молча сидели и слушали отца. – Я хочу знать, что вы об этом думаете? – спросил он.
– Это хорошая задумка, большие барыши сулит, но на границе с Китаем шалят хунхузы, бандиты и головорезы, они оставляют в живых только тех, кто отдает им все добро с лошадью, санями и упряжью! – высказал свои опасения старший Никита, и братья одобрительно кивнули в знак согласия.
– Хунхузы там всегда баловались, обижали одиночные подводы, но если  найдете хороших связчиков, казаков из станицы, будете держаться вместе, не бросать друг друга в беде, крепко держать в руках топор, они вам ничего сделают. Пятеро-шестеро казаков смогут дать отпор бандитам! – возразил Савелий.
– Это, конечно так, если стать спина к спине и драться, как наши предки, никакой тать не страшен, – согласился  Никита.
– Я про то и говорю! Для казака главное связка, чтобы не было опасения, что товарищ дрогнет в бою! Значит, договорились! Берете в станице связчиков,  груз на Верхнеудинск, там покручиваетесь к богатому купцу на ямщину в Китай, стойте друг за друга стеной, никто не будет страшен!
Слово отца закон для сыновей. Через день обоз из пяти тяжелогруженых подвод глухой ночью, остерегаясь встретить бабу, да не дай Бог с пустыми ведрами, выехал из станицы. Для казаков гонять ямщину зимой было делом привычным, но в Китай они ходили не часто. Большая часть пути прошла без приключений, но подъезжая к городу, казаки решили сэкономить день и продолжили путь без ночевки на постоялом дворе.
У опушки проглянувшего в свете звезд леса лошади неожиданно стали, тревожно заржали, запрядали ушами, возницы стали осматриваться по сторонам.
– Глядите, мужики, какие-то темные тени двигаются от леса к дороге! – тревожно сказал Ефим.
Все посмотрели в ту сторону, куда он показывал, и увидели скачущие по полю зеленоватые огоньки, они растягивались цепью, охватывая обоз в кольцо.
– Это волки! Большая стая! – громко крикнул Никита, его рука нащупала за опояской полушубка остро отточенный на точильном камне топор. У казаков были топоры с вытянутым лезвием. С таким топором можно было дать отпор бандитам, вооруженным холодным оружием, и серым разбойникам.
Волки сжимали кольцо вокруг обоза, неожиданно совсем недалеко раздался заунывный вой, почти сразу вся стая подхватила страшную песню вожака, в которой была угроза и вызов на смертельный бой.
Ефим, услышав волчью песню, от которой стыла кровь в жилах, вытащил из-за опояски топор. По спине пополз  холодок, по вою можно было догадаться, что выли волки-людоеды, уже пробовавшие человеческого мяса. Кобыла дернулась, готовая убежать сломя голову, он, туго натянув вожжи, едва удержал. Он знал, что лошади при виде волков становятся неуправляемыми, готовы бежать куда глаза глядят, разбивая сани и выбрасывая из них возниц и груз.
– Но! Но! Не балуй! – сказал он, натянув поводья так, что Марта присела на задних ногах. – Не балуй – кнута получишь! Волков не бойся, пока человек рядом, убежишь – там они тебя догонят и растерзают! – подойдя к кобыле и обхватив ее голову, сказал Ефим. Будто поняв хозяина, она доверчиво заржала.
– Молодец, Марта, правильно понимаешь, не надо бояться волков, – успокаивал он, перехватывая под уздцы.
Неожиданно вой раздался еще ближе, выла большая стая в два десятка глоток, волки выли безысходным голодным воем, они вторую неделю были голодны и чувствовали запахи людей и животных, запахи желанной добычи. Чуть светились на безоблачном небе неяркие звезды. Приглядевшись, Никита увидел, как из леса появлялись все новые черные тени, их глаза горели в темноте ночи зловещим огнем, волки охватили обоз кольцом и начали сжимать его со всех сторон.
– В круг, быстро становимся в круг, сани к саням. Ефим, держи лошадей под уздцы: ускачут – там им конец! – кричал Никита, помогая мужикам затаскивать груженые сани, выставляя их задками к нападавшим волкам, загораживая  путь к лошадям.
 Ефим, удерживая коней, повис на упряжи, не давая вырваться, казаки, расставив сани, выхватили топоры, стали перед ними.
– Главное, не робейте, братья-казаки! Сробеем – всех порвут, более двух десятков бегут! – крикнул Никита, занося топор над головой, приготовились и связчики, крепче обхватив топорища. Ефим, повиснув на сбруе, едва удерживал храпящих коней, готовых унестись подальше от страшного запаха волков.
Не сбавляя бега, передние волки прыгнули на людей, но тут же упали с раскроенными черепами, казаки вновь и вновь махали топорами, опуская на головы нападавших хищников. Над полем стояло ржание обезумевших от страха коней и предсмертный вой их злейших врагов – серых разбойников, умиравших  рядом с ними. Сколько было отбито атак – люди не  считали, они без остановки махали топорами, отбиваясь от хищников. Заря нового дня позолотила край небосклона, волки сбавили натиск, потом, понеся большие потери, отступили к лесу. Раненые отходили вслед за стаей, оставляя кровавый след на снегу.
– Хорошо держались, казаки, надо немного отдышаться. Сдается мне, что они нас не оставят в покое, – сказал Никита.
Разгоряченные мужики пригоршнями хватали с обочины снег, вытирали лица и руки, забрызганные кровью злейших врагов. Он оказался прав, передышка была недолгой – вожак своим воем собрал остатки стаи и бросил  на обоз. Голод оказался сильнее страха перед несущими смерть людьми.
Вожаку удалось  запрыгнуть на  сани,  добыча была рядом, и он уже раскрыл пасть, приготовился для последнего прыжка на шею лошади, предвкушая, как начнет рвать зубами чужую плоть, но на пути к желанной добыче стоял его злейший враг – человек. Роняя слюну из раскрытой пасти, матерый волк бросился на Ефима. Тот успел уклониться и нанес удар топором по черепу. Распластавшийся в полете вожак с застрявшим в черепе топором улетел под копыта Марты.
Почувствовав смертельную опасность, кобыла подпрыгнула и лягнула волка коваными задними копытами, дробя челюсти, ломая ребра.  Отброшенная туша волка сбила с ног Никиту, на него бросились обезумевшие волки, казаки отбивались от наседавших волков и не могли прийти на помощь. Ефим выхватил из-за пазухи наган, купленный в Петербурге.
– Достали вы нас! Получайте гостинцы! – крикнул он и в упор стал расстреливать рассвирепевших от запаха крови зверей. Напуганные звуком выстрелов, видя, как напавшие волки падают в снег, сраженные пулями, серые разбойники бросились в бегство.
Расстреляв патроны в барабане, Ефим повис на сбруе коней, обезумевших от запаха крови волков, закусив удила, кони храпели, роняли куски пены на снег, глаза их вылезли из орбит от страха, они стремились убежать подальше от опасности.
– Тпру, стоять! Куда бежать норовите, там вас быстро волки порежут, – удерживая рвавших упряжь коней, кричал Ефим. К нему на помощь подоспели разгоряченные схваткой казаки, быстро успокоили лошадей.
– Спасибо, брат, спас ты нас от верной смерти со своим револьвером, еще минута и порвали бы нас! – сказал Никита, с опаской всматриваясь в темноту. – Надо дождаться рассвета, содрать с волков шкуры, волчья шуба в извозе незаменимая вещь, в любой мороз не замерзнешь! Да и в лес ночью соваться не стоит, можно наехать на волчью засаду, негоже, чтобы шкуры пропали, давайте разожжем костер, здесь дождемся рассвета, – предложил он.
Станичники нарубили дров, развели костер, он горел на снегу, разгоняя ночную тьму, над ним парил котелок, варился бурятский чай. В бурлящий котелок опускался кусочек плиточного китайского чая, когда он разопревал, в него положили кусок мороженого молока. Дождавшись, когда он вновь закипит, чай посолили и бросили кусочков мерзлого сливочного масла. Стоя у костра, сидя на грузе в санях, мужики пили крепкий бурятский чай, придававший силы и хорошо утолявший жажду, неспешно обсуждали подробности нападения волков. Утром, едва наступил серый рассвет, Ефим притащил четыре туши убитых выстрелами из револьвера волков, еще четверых зарубили братья, шесть подобрали другие казаки.
– Да ты и впрямь хорошо поохотился, брат, за одну ночь добыл пять матерых волков, барская доха получится, до самых пят! – смеялся Никита, помогая шкурить зверей. Их запах действовал на лошадей возбуждающе, они глазами косили на людей, храпели от запаха серых разбойников.
Ефим вынул из барабана стреляные гильзы,  зарядил револьвер, пряча его за пазуху, сказал:
– Спасибо не мне, револьверу скажи, задрали бы нас волки вместе с конями!
– Прав ты, брат, помощи ждать неоткуда, к утру белели бы наши обглоданные косточки в чистом поле. Господи, прости нас грешных! – двуперстно перекрестился Никита.
В Верхнеудинске они выгодно подрядились перевезти в Китай товары купца Горшенина, с ними поехали еще несколько ямщиков с его товарами, сопровождал их приказчик, владеющий китайским языком.

Через месяц после отъезда мужа Афанасса с тревогой заметила, что задержались месячные, но никому не сказала. Прошел еще месяц, она заметила, что груди стали более упругими, месячные опять в назначенное время не пришли. В один из дней носила для скота воду из колодца, шла с двумя полными ведрами, неожиданно скрутила режущая боль в животе. Молодая женщина с большим трудом занесла в дом деревянные ведра с водой и без сил опустилась на лавку.
«Господи, что это со мной? Никогда такого не было, неужели?!..».
На лице гримаса боли сменилась радостной улыбкой, вскоре боль отпустила, но о своей догадке никому не сказала, боясь вспугнуть свое счастье материнства.
Прошел еще месяц, она подошла к Ефимии:
– Бабушка, меня тошнит, места не нахожу, все из рук валится, не могу понять, что со мной.
– Раздевайся, голубка, дай я на тебя погляжу.
Афанасса сбросила платье, старуха долго ощупывала живот, она была знахаркой, травами и молитвами лечила людей.
– Одевайся, милая и не бойся, все в порядке. Господь послал тебе ребенка, ты понесла! Слава Богу, радость большая,  одним казаком или казачкой в роду прибавится! – осеняя Афанассу двуперстным крестным знамением, сказала Ефимия.
Радостная весть быстро разнеслась в роду Савелия Никитовича, но никаких послаблений для беременных женщин уклад крестьянской жизни не предусматривал. С рассвета до заката Афанасса ухаживала за скотом, вечером надо было доить коров, поить скот, бросить сена на ночь, просепарировать молоко, сбить масло, чуть свет скот надо выгнать к пастуху. Ночи она проводила в молитвах, благодарила Господа за посланное ей счастье носить под сердцем ребенка, ее не пугали трудности крестьянского труда, она с нетерпением ждала той минуты, когда станет матерью. Это ни с чем не сравнимое чувство ожидания таинства материнства с молоком матери передавалось девочкам из поколения в поколение.

Извоз тяжелое дело, вознице приходилось весь путь идти по снегу рядом с возом, когда сани катились с горы, они запрыгивали на задники полозьев, немного отдыхали, на крутых подъемах цеплялись за сани и помогали тащить лошадям. Каждый вечер на постоялых дворах надо было договариваться с хозяевами о ночлеге, овсе и сене для лошадей, заботиться о сохранности груза.
Благополучно доставив товар в Китай, братья Родионовы получили оговоренную плату, через приказчика взяли груз на обратный путь, разместили на двух санях, долго ходили по базару, лавчонкам купцов, спорили, сбивали цену, торговались, сторговав товар, били по рукам, цены в китайских лавках и магазинчиках были гораздо ниже державшихся в Верхнеудинске и  станице.
На третьи сани погрузили китайскую мануфактуру, плиточный чай и чай в пачках, сахарные головы, сладости, другие товары для лавочки бабушки Ефимии, купленные на заработанные деньги.
Путь домой прошел без приключений, они добрались до родной станицы, решили остановиться, дать отдых измотанным дорогой лошадям, самим отпариться в бане и проведать родных. Родионовы на семейном совете подсчитали барыши, получилось, что  выгодно сходили в извоз. Довольный Савелий сказал:
– Вы заработали хорошие деньги, теперь будет чем подати уплатить и зерна на весенний сев прикупить, да и в лавку целый воз товара привезли. Где еще найдете такие заработки? Время еще есть, если на печи под теплым боком жен не отлеживаться, можно еще раз в Китай извозом сходить и распорядиться деньгами с умом. Товар у нас без малого вдвое дороже, чем в Китае, нужно еще привезти товара и мануфактуры для лавки, дороги тронутся, а копеечки от торговли будут до следующей зимы нам в казну капать! Езжайте, сыны мои, тяжелые нынче времена настали – надо перемочь!
Братья еще раз сходили извозом в Китай, домой вернулись с началом весны, когда под теплым весенним солнцем осел снег на дорогах. Часть заработанных на извозе денег вновь потратили на закупку товара, пристроенный к лавке амбар ломился от товара, привезенного из Китая. Савелий с удовлетворением потирал руки.
Ефим был рад, что жена ждет ребенка, и не скрывал этого, работал за троих, пытаясь помочь Афанассе в работе по хозяйству.
В апреле 1906 года Афанасса родила дочку, назвали ее Мария. Все были счастливы, но больше всех Афанасса и Ефим – девочка подрастет, будет нянькой для своих братьев и сестер. Мать была готова дни и ночи проводить у люльки, подвешенной за крюк к балке потолка в углу, за занавеской рядом с супружеской кроватью.
Суровый свекор, радуясь рождению казачки в семье сына, сказал:
– Ты, дочка, будешь хозяйничать по дому, моей внучке догляд и уход нужны, так что успевай все делать – и дом прибрать, и скотину досмотреть.
Но счастливую женщину не надо было просить – она летала по дому, и всякая работа спорилась в ее руках, каждую свободную минуту она была возле дочки.
Ефимия, глядя на невестку, украдкой вытирала глаза уголком платка: «Думала я, что помирать придется, не дождавшись детей у Ефима, но Бог милостив, послал мне правнучку. Буду усердно молиться, чтобы родился казак, продолжатель рода Родионовых!».
Не суждено было сбыться пожеланиям старой казачки. Видно, не дошли до Господа усердные молитвы старой раскольницы – у Ефима родились три девочки, мальчиков не было.
Прошло несколько лет, хозяйства братьев рода Родионовых считались в станице зажиточными. Они не пили водки, не курили, работали с утренней до вечерней зари, держали много скота, овец, несколько коров, нетелей, телят, свиней, в стойлах стояли кобылы с жеребятами. В зимнее время, когда заканчивались крестьянские работы, занимались извозом, уход за скотом лежал на женских плечах.

ЗА ВЕРУ, ЦАРЯ И ОТЕЧЕСТВО

В 1913 году газеты стали усиленно писать о политике, о противоречиях в отношениях между далекой Сербией и неведомой многим Австро-Венгерской монархией. Во время встречи Нового года после праздничного чаепития Савелий сказал: 
– Чует мое сердце, вновь Россию-матушку ждут тяжкие испытания, если верить слухам, – быть войне!
– Мы казаки, батюшка! Государь призовет – пойдем воевать и не посрамим честь нашего казацкого рода. Голова в кустах или грудь в крестах! – ответил за всех Никита, Савелий и Ефим, соглашаясь, молча кивнули.
В июле была объявлена мобилизация казаков, станица огласилась бабьим воем, они понимали, что не всем суждено увидеть своих отцов, мужей и женихов.
Афанасса проплакала несколько ночей, стоя на коленях перед святыми иконами, молила Господа, чтобы сохранил жизнь Ефиму. Настал день расставания. Подросшая дочь Мария стояла в сторонке, теребила концы темного платка, повязанного на голову по старообрядческому обычаю, прикрывавшего пышные волосы. Бабушка Авдотья обняла ее за хрупкие плечи и подтолкнула к отцу:
– Иди, голубушка, попрощайся с отцом, когда вернется, одному Господу ведомо!
Маша подбежала, отец поднял ее на руки, обхватив шею руками, она прижалась к груди, сквозь всхлипывания сказала на ухо:
– Батюшка, мы с мамкой будем тебя ждать! Я тебя люблю больше всех на свете! Только обязательно возвращайся с войны живым! 
Бесхитростные слова дочери запали в душу казака, он крепко обнял жену, поклонился родителям и громко сказал:
– Кроме вас, у меня никого нет на белом свете – я обязательно вернусь! Вы ждите – я обязательно вернусь!
На войну уходили и старшие братья, они прощались с семьями на пыльной станичной площади, в это время над толпой прозвучала громкая команда: «По коням!».
Казаки подошли к родителям и опустились на колени.
– Благословите нас на славу казацкую! – сказал Никита.
– Благословляем вас, рабы божьи, на подвиги ратные, пусть пуля горячая облетит стороной, сабля острая не достанет, не предаст товарищ в бою, живыми семьи дождутся с войны! – благословила Авдотья, вместе с Савелием троекратно двумя перстами перекрестили сыновей.
Поднялись братья, поклонились родителям, семьям своим, родной станице, не касаясь стремени, сели в седла. Под торжественно-печальную музыку вальса «На сопках Маньчжурии» – его на станичной площади играл на гармонии-хромке вернувшийся без ноги с японской войны казак Скобелин, колонна всадников втягивалась за поскотину, от края и до края заполняя большак, ведущий в город Верхнеудинск. Старики, казачки, дети по обычаю проводили уходивших на войну казаков до околицы. Долго стояли они, глядели вслед удаляющимся всадникам, молили Бога, чтобы все вернулись с войны. Их не пугал тяжелый крестьянский труд, все их мысли были обращены к Господу с мольбой, чтобы казаки вернулись домой живыми.
В Верхнеудинске был сформирован Забайкальский казачий полк, там же казаки узнали, что 1 августа Германия объявила войну России, австро-венгерские армии перешли западные границы,  ломая сопротивление русских войск, стали продвигаться на восток. Все верили, что война будет быстрой, бескровной и скоро закончится полной победой русского оружия. У всех на устах было ставшее крылатым выражение: «Мы этих жирных колбасников шапками закидаем!».
По железной дороге полк на нескольких эшелонах с лошадьми, кухнями, артиллерией и боеприпасами был переброшен на Юго-Западный фронт. Там шла Галицийская операция по ликвидации прорыва австро-венгерских войск в Галицию и Польшу.
Эшелон, в котором ехали Родионовы, разгружался на небольшой прифронтовой железнодорожной станции. На перроне царила толчея солдат и гражданских, с лошадьми и без них, люди пытались протиснуться через толпу, минуя походные кухни, пушки и зарядные ящики, сгружаемые с двух составов.
Ефим по трапу вывел свою кобылу из пульмановского вагона и подвел к стене пакгауза, кругом суетились казаки, выводя лошадей, разгружая вагоны и платформы. Неожиданно в небе раздалось громкое жужжание, над головой пронеслись три аэроплана с черными крестами на крыльях. Послышался нарастающий противный свист, на земле, в гуще казаков и лошадей, начали рваться бомбы. Обезумевшие лошади вырвались из рук людей и бросились со станционной площади в разные стороны, не разбирая дороги, сбивая на землю, затаптывая и причиняя увечья всем, кто находился на пути, были слышны громкие крики раненых, требовавших санитаров.
Ефим со своей кобылой уцелел, стоя у стены, глядел на страшные последствия налета, в это время вновь услышал нарастающий шум моторов – аэропланы возвращались.
«Почему по ним никто не стреляет? Безнаказанно бомбы бросают безбожники, сколько людей убили и покалечили!» – подумал казак, сдергивая с плеча карабин и вставляя в магазин обойму патронов.
Выглянув из-за угла, увидел, что прямо на него летит на небольшой высоте аэроплан с черными крестами на крыльях. Он вскинул карабин и, как учили во время службы, взяв угол опережения, начал стрелять в носовую часть – туда, где вращался диск пропеллера.
Он успел сделать два выстрела,  аэроплан оказался над головой, вновь раздался свист бомб и вновь они упали в поредевшую толпу казаков и солдат, сея смерть и калеча людей. Провожая улетающий аэроплан, казак, поймал его на мушку и послал вдогонку три пули.
– Рассредоточиться, по аэропланам – беглый оружейный огонь! – раздался запоздалый крик офицера.
В это время на другом краю площади, в той стороне, куда скрылись на небольшой высоте аэропланы, запоздало застрочил пулемет, затрещали редкие винтовочные выстрелы. Вставив в карабин новую обойму патронов, Ефим выглянул из-за угла пакгауза и увидел, что тройка аэропланов вновь заходит на станцию. Он мог поклясться, что видел, как сидящий в кабине авиатор в кожаном шлеме и больших очках держал в руках каплевидные бомбы. Аэроплан быстро приближался, и летчик, разжав руки, сбросил бомбы на головы казаков. Ефим видел, как две черные капли летели к земле, быстро увеличиваясь в размерах. Ему показалось, что бомбы летят прямо на него, он быстро вскинул карабин к плечу, целясь в ненавистного летчика, сбросившего бомбы, открыл стрельбу.
Аэроплан пронесся мимо, успев сделать вдогонку два выстрела в мотор, казак опустил карабин, с интересом глядя вслед, услышал, что мотор стал работать с перебоями, за самолетом потянулся едва заметный шлейф дыма. Мотор громко чихнул и заглох, он видел остановившийся неподвижный пропеллер и неподвижное тело летчика, навалившееся набок кабины.
– Поделом вам, ироды! Будете знать, как людей безнаказанно убивать и калечить! – злорадно сказал казак.
Он видел, что аэроплан, продолжая быстро снижаться, исчез за крышами домов местечка.
«Неужели я его подбил!? А ведь выстрелов не было и пулемет молчал. Надо догнать, немецкие летчики могут скрыться! Их надо задержать!» – решил Ефим.
В это время сидевший в передней кабине летчик повернул голову и закричал:
– Ганс, нас подбили, приготовься, будем садиться на поле! – но ответа не последовало.
Это его насторожило, обернувшись, увидел, что второй пилот сидит, уткнувшись лицом в переднюю панель кабины, руки безвольно висят за бортом кабины.
«Ганса убили! Святая дева, помоги мне посадить аэроплан с заглохшим мотором!» – подумал летчик.
Аэроплан все круче снижался, чтобы удержать его от срыва в штопор и беспорядочное падение, требовались большой опыт и умение. Под крылом промелькнул перелесок, летчик сумел перетянуть машину через вершины деревьев, едва не зацепив шасси, дальше лежало сжатое поле.
«Как раз то, что нужно: отлетел от станции достаточно далеко, надо сесть, чтобы не скапотировать, не зарыться в землю и не перевернуться через мотор вверх шасси!» – думал летчик, с надеждой на спасение пытаясь посадить потерявший скорость и готовый сорваться в штопор аэроплан.
Он не знал, что казак, повредивший мотор аэроплана, отвязал кобылу, прыгнул в седло, пришпорив каблуками, поскакал вслед. Вскоре брусчатка городка закончилась, всадник выскочил на окраину и за грядой деревьев увидел катившийся по полю ненавистный аэроплан.
«Врешь, от меня не уйдешь!» – подумал Ефим, достав из-за спины карабин,  поскакал по полю. Он видел, как из кабины на землю соскочил летчик, одетый в темную кожаную куртку и штаны. Он приостановился, поднял руку. Из-за топота копыт казак не слышал звуки выстрелов, но, услышав свист пролетавшей пули, сообразил, что летчик отстреливается, убегая к лесу в надежде укрыться.
Пригнувшись к холке лошади,  пришпорил ее каблуками:
– Шевелись, Марта! Ах ты, колбасник, мало того, что десятки невинных душ загубил, и меня убить хочешь! Врешь, не уйдешь! – крикнул  Ефим и с седла выстрелил в убегавшего немца, целясь ему в ногу.
Долгие годы службы научили стрелять из любого положения – немец споткнулся, упал на землю, его кавалерийский карабин был хорошо пристрелян. Когда подскакал к лежащему летчику, тот пришел в себя, открыл глаза, увидев казака, потянулся к лежавшему рядом пистолету. Ефиму удалось на долю секунды опередить раненого авиатора, – нагнувшись с седла, он ударил прикладом карабина в спину, отчего тот затих, раскинув руки.
Ефим спрыгнул с седла, бросив уздечку кобыле под ноги, вытащил из переметной сумы сыромятный ремень, связал руки лежавшему без сознания немцу. Подняв тяжелый пистолет, закинул раненого на седло, повел коня к аэроплану. Он впервые близко видел это рукотворное чудо, которое могло летать по воздуху, любопытство пересилило страх перед невиданной машиной, несущей смерть. Подойдя ближе, увидел торчащий из задней кабины ствол пулемета, на всякий случай передернул затвор карабина, загнав патрон в патронник. Поднявшись на нижнее крыло, заглянул в кабину – на сиденье сидел залитый кровью немец в кожаной куртке, таких же штанах, с большими очками на лице.
– Отлетался, колбасник, это тебе за то, что других убивал! – успел сказать он.
– Ничего не трогать, аэроплан может взорваться! – услышал он крик, подняв голову, увидел бежавшего к нему поручика в серой окопной шинели.
– Разведка! Отойди, братец, от аэроплана, летчики могут подорвать себя! – осторожно приближаясь, сказал офицер.
– Некому подрывать, летчик мертв, господин офицер!
– А где второй, их было двое! Упустил? – глядя на него, спросил офицер – он из-за аэроплана не видел, что на коне лежит связанный летчик.
– Никак нет, второй у меня на седле, больно прыткий оказался, пришлось  подстрелить!
– Как подстрелить?
– Так с седла я ему в ногу выстрелил, больно осерчал, негоже в людей бомбы кидать. Пытался в лес убежать, немного ему осталось.
– А оружие летчика где?
– Вот пистолет, –  доставая из-за пазухи, сказал Ефим.
– Молодец, казак, оружие добыл в бою, владей им!
– Да на кой он мне, детская забава, у меня карабин есть, – отговаривался Ефим.
– На войне нельзя от оружия отказываться. Дай я покажу, как из него стрелять, это замечательный пистолет немецкой фирмы «Маузер»…
– Господин поручик, возьмите его себе в подарок, мне и карабина хватит.
Офицер посмотрел на казака и сказал:
– Спасибо, хороший подарок! – заткнул пистолет за ремень шинели.
– А теперь довези, братец, своего пленника к нам в разведку, в городок.
– Ваше благородие, ему надо рану перевязать, иначе кровью изойдет, пуля карабинная большие повреждения причиняет.
– Откуда знаешь военное ремесло, казак? – заинтересовался офицер.
– Пять лет служил в Императорском гвардейском казачьем полку в Петербурге, охранял священную особу, с ранней весны до снега жили в лагерях!
– Вот так встреча, мне в разведку бывалые воины нужны – пойдешь?
– Отчего не пойти, только я приписан к казачьему Забайкальскому полку.
– Это уже не твоя забота, я сообщу в штаб полка, что забираю к себе. Назови себя.
– Казак Родионов Ефим Савельев сын.
– Подойдешь к сотнику, доложишь, что поручик Кондратов берет тебя во взвод разведки. Уладишь дела, приходи, будем служить вместе.
– Кого мне спросить, господин офицер?
– Командира взвода разведки,  поручика Кондратова Семена Борисовича.
– Слушаюсь! Будет исполнено!
– Благодарю за службу! О твоем боевом поступке и пленении германского офицера обязательно буду ходатайствовать о награде медалью.
– Служу Царю и Отечеству! – вытянувшись в струнку, ответил  Ефим.
Они перевязали раненого, ведя коня за уздечку, привезли в городок, из серого каменного дома вышли два солдата, сняли летчика с седла и унесли в дом.
– Спасибо тебе, Ефим! А теперь скачи к своим, да много не болтай о пленении немецкого офицера, он может нам дать ценные сведения.
Вернувшись на станцию, казак нашел братьев.
– Куда ты пропал, мы все глаза просмотрели, искали среди убитых и раненых, три раза станцию обошли, грешным делом подумали, упаси Господь, что тебя бомбой разорвало! – напустился на него Никита.
– Не велено мне об этом говорить, но вам скажу по секрету: я стрелял из карабина по аэроплану, который бросал бомбы, он перестал трещать, и я поскакал за ним. В поле подстрелил убегавшего летчика, передал его поручику из разведки.
– Ефимушка, все ли ладно с тобой, часом не контузило тебя взрывом? – не поверил его рассказу Савелий.
– Тебя послушать, так ты и аэроплан сбил огнем из карабина! Молчи, больше никому не рассказывай, а то в сотне казаки засмеют, – предупредил  Никита.
– Может, и не будут смеяться – мне поручик Кондратов предложил перейти на службу в разведвзвод!
Братья переглянулись и вопросов не задавали, считая, что его контузило взрывом. Через несколько дней Ефим подошел проститься:
– Теперь реже будем видеться, меня переводят на службу в разведвзвод. Оставайтесь с Богом, меня не поминайте лихом! – сказал он на прощанье.
 Так началась война для забайкальского казака. Полк в первый день в прифронтовой полосе понес потери. Но это скоро перестало удивлять казаков. Немцы оказались хорошо подготовленными к войне, у них было много станковых  и ручных пулеметов, гораздо больше артиллерии, на один выстрел русских батарей приходилось десять выстрелов немецких орудий. Аэропланы неприятеля господствовали в воздухе, обстреливая из пулеметов и бросая бомбы на русские траншеи. 
Однажды Ефиму удалось увидеть в небе огромный дирижабль, казалось, что он висел на месте и как из рога изобилия сыпал бомбы. Неожиданно возле него появились дымки разрывов снарядов нашей артиллерии, они передвигались все ближе и ближе к огромному корпусу невиданного небесного корабля. Как только появились облака разрывов, дирижабль пытался улететь, но он был очень большой и неуклюжий, разрывы приближались все ближе и настигли его.
Батарея орудий стояла совсем недалеко, и казак подумал: «Шрапнелью бьют, не должен улететь, больно неуклюжий «Цеппелин».
Наблюдавшие с земли солдаты и казаки увидели, как от разрыва шрапнели вспыхнула хвостовая часть дирижабля, в небе моментально разгорелся гигантский костер, почти бесцветное пламя пульсировало из горящего чрева обшивки, выталкивая наружу волны огня. Прошло несколько секунд, остатки горевшего гигантского воздушного корабля с кабиной, укрепленными на ней моторами с пропеллерами, оставляя шлейф огня и дыма, полетели с высоты на землю, упали недалеко, за траншеями немецких войск. Солдаты в траншеях, затаив дыхание, смотрели, как гибнут немецкие воздухоплаватели «Цепеллина» в объятой пламенем горевшего водорода кабине. В том месте, куда упали остатки воздушного корабля, раздался мощный взрыв не сброшенных бомб.
Артиллеристы, сбившие дирижабль, быстро ставили орудия на передки, хлестали лошадей, стараясь скорее покинуть позицию.
В русской траншее царило ликование, солдаты кричали и радовались, поздравляя артиллеристов с удачной стрельбой. Немецкая траншея хранила гробовое молчание. Ефим перекрестился двумя перстами:
– Господи, прими души рабов твоих, погибших страшной смертью! Упокой их с миром!
Потрясенный страшной гибелью дирижабля, он думал: «Сколько надо иметь мужества авиаторам и нашим, и немецким, чтобы в воздухе летать на аэропланах и дирижаблях! Нас мать-земля  защищает от пуль и осколков, а в небе укрыться негде, каждую минуту жизнью рискуют, а летают прямо над головами!».
Его рассуждения прервал нарастающий свист снаряда, перешедший в клекот. «Начал кувыркаться, сейчас рядом упадет!» – подумал он, спрыгивая с седла, дернув уздечку, крикнул:
– Марта, ложись!
Обстрелянная кобыла быстро легла, Ефим укрылся за ней. Снаряд тяжелой артиллерии, выпущенный из немецкого тыла, упал метрах в двухстах, ближе к позиции артиллерийской батареи, обстрелявшей дирижабль. В небо поднялся высокий столб земли, над головой просвистели осколки. После первого пристрелочного выстрела разорвалось еще несколько снарядов. Когда перестали падать куски поднятой взрывами земли, он приподнял голову и увидел, что на месте четверки лошадей и расчета, вывозивших с позиций батареи последнее орудие,  зияет огромная дымящаяся воронка. О том, что там были артиллерийский расчет, пушка и лошади, уже ничего не напоминало. Остальные орудия успели выскочить из-под обстрела, разорвавшиеся снаряды перепахали лесок, из которого артиллеристы вели огонь по дирижаблю.
Когда обстрел закончился, Ефим встал, осмотревшись, удивился четкости действий и меткости немецких артиллеристов. «Подумать только, все смотрят, как гибнет дирижабль, а наблюдатели глаз не спускают с переднего края! Молодцы, быстро засекли батарею и открыли кучный огонь на поражение!» – с уважением к противнику подумал казак.
На очередном построении командир взвода разведки приказал:
– Родионову Ефиму выйти из строя!
Печатая шаг, казак вышел, повернулся через левое плечо, стал лицом к своим боевым товарищам.
Поручик Кондратов, развернул лист бумаги и прочитал: «Приказом командующего фронтом государевой медалью за проявленный героизм и мужество награждается казак разведывательного взвода Родионов Ефим, сбивший огнем из карабина немецкий аэроплан и пленивший германского летчика».
Подойдя к казаку, приколол медаль к гимнастерке. Отдав честь, сказал:
– Благодарю за службу, казак!
– Служу Царю и Отечеству! – выдохнул тот.
При встрече с братьями Ефим как бы случайно распахнул шинель и увидел, как Никита от удивления сдвинул фуражку на затылок и присвистнул:
– За что же тебе такую честь оказали: медаль на грудь нацепили?
Савелий восхищенно смотрел на Ефима. Тот рассмеялся:
– Говорил я вам, что сбил германский аэроплан и авиатора в плен взял? Вы не верили, а теперь любуйтесь медалью государевой, вручили мне ее перед строем казаков!
Изумленные братья молчали, глядя на символ солдатской славы на груди Ефима.
Для него самой дорогой была первая боевая награда,
Как только выпала свободная минута, написал Ефим письмо домой, описал свой геройский поступок, за который наградили его медалью. 
Через шесть месяцев ему перед строем вручили вторую медаль – воевал казак хорошо, дорожил честью казацкого рода.

Никто не мог предполагать, что первый год войны унесет с собой жизни более четырех миллионов русских солдат и офицеров, немецкая сталь не разбиралась в чинах и рангах, косила солдат с казаками и офицеров с генералами, сотни тысяч оставляла калеками.
Девять месяцев воевал Ефим, не жалея живота своего,  Господа не забывал, молился в любую свободную минуту, просил защиты от пули и осколков.
Молитва всех молитв «Отче Наш» не сходила с его губ, он считал, что Господь и святитель Николай-чудотворец хранят его на этой страшной войне. В немецкой траншее постоянно дежурили снайперы, неосторожное отношение к маскировке, пренебрежение, как правило, тут же заканчивались смертью. Разведвзвод был на передовой только при выполнении специальных заданий – по захвату немецких солдат из передовой траншеи, при разведке боем, ходил в прорывы через линию фронта на разведку глубоких тылов кайзеровских войск. Служба в разведвзводе была сродни службе на передовой, в зоне непосредственного огневого контакта противника разведчики несли большие потери.
 В мае 1915 года Ефим сопровождал Кондратова в поездке в польский город Варшаву, его полк стоял в обороне в предместьях.
На центральной площади его окликнули: 
– Ефим, ты ли это?!
Голос показался знакомым, казак натянул уздечку, посмотрел и не мог поверить своим глазам: у фонарного столба стояли станичники Ануфрий Матвеев и Михаил Заиграев, одетые в военную форму.
– Ваше благородие, дозвольте со станичниками переговорить, Фома вас проводит, я к вечеру приеду, – попросил он поручика.
– Хорошо, только не задерживайся, затемно взвод идет в разведку боем.
– Слушаюсь, господин поручик! Век вашу доброту не забуду! – сказал казак, заворачивая лошадь к землякам.
Трое станичников встретились на войне, далеко от родного дома, поэтому у них было о чем поговорить. Отправились они в чайную, усевшись за столик, подозвали официанта.
– Нам три кружки чая, связку баранок, сахар кусковой, – заказал Ефим.
– Это все? – удивленно спросил поляк, привыкший к тому, что прибывшие с фронта солдаты заказывают водку и закуски, он не знал, что гости были староверами, ежедневно рискуя жизнью, не употребляли спиртное.
Ануфрия недавно призвали в армию, Ефим спросил:
– Здоровы ли родители, семья?
– Все, слава Богу! Савелий Никитович, Авдотья Лазаревна живы и здоровы! Жена твоя Афанасса и дочь Мария здоровы, ждут домой, видел их при отъезде, велели кланяться. Живется тяжело, бабам работать приходится с зари до зари – сам знаешь, мужиков нет, все в солдатах, на полях, и в хозяйстве работы каждый день непочатый край.
– А что с бабушкой Ефимией, почему молчишь? – спросил Ефим.
Земляк со вздохом перекрестился, опустив голову, сказал:
– Господь прибрал ее в конце марта, царствие небесное, хорошая была женщина.
Ефим про себя прочитал короткую молитву, перекрестился двуперстием, когда поднял голову, Михаил нетерпеливо спросил:
– Расскажи, как воюешь, две медали заслужил – за что награды дали?
– Служу в разведвзводе в нашем Забайкальском полку. Переименовали его после прибытия на фронт в Пятый казацкий, мы понесли тяжелые потери. Осталось менее четверти забайкальцев. Сейчас воюют казаки с Дона, Урала,  немного обстрелялись, но немец спуску не дает, чуть проморгал – погиб. Вот такие у нас на фронте дела, земляки мои любезные. Хочешь жить – не высовывайся из траншеи лишний раз!  В первый день, когда шла выгрузка на станции, огнем из карабина подбил аэроплан немецкий, он сел в поле за городком, мне удалось взять в плен офицера, летчика. За это меня поручик Кондратов взял к себе в разведвзвод, к первой медали представил. Потом началась служба в разведке, много раз ходили в рейды по тылам немецким, брали языка, громили склады и штабы, за это  меня наградили второй медалью! – с гордостью рассказывал казак.
– Ефим, а братья твои старшие где, живы ли? – спросил Михаил.
– Слава Богу, живы, служат в этом же полку, сегодня наш взвод с  пятой сотней проводит разведку боем, вместе пойдем на горячее дело, вот радости у них будет, когда узнают, что свиделся с вами. А ты, Михаил, за что медаль имеешь?
– Ходил и я на горячие дела, участвовал в прорыве генерала Брусилова, прорвали фронт и пошли по тылам, но кайзеровцы обложили со всех сторон, мало кому из окружения выйти удалось. Вчера перебросили на пополнение под Варшаву, здесь и повстречал Ануфрия  и тебя увидели – чудеса да и только!
Ефим присматривался к вывеске над одной из дверей чайной: там на польском языке было что-то написано. Подозвав официанта, спросил:
– Скажи, любезный, что там за заведение?
– То, пан, фотоателье. Не желаете приобрести фотографическую карточку на память? Рекомендую панам зайти, мастер недорого берет! – улыбнувшись, официант убежал на зов посетителя.
– А что, земляки, пойдем, вот дома радость будет, когда наши фотографические портреты получат! – сказал Ефим. Во время службы в Петербурге он фотографировался.
– Пойдем, – согласились казаки, они загорелись желанием прислать домочадцам фотографические карточки в военном обмундировании, прямо с войны.
Мастер принял их радушно, проводил к большому зеркалу, указал на гребни, на хорошем русском языке сказал:
– Здесь, панове, приведите в порядок одежду, расчешите волосы, усы и бороды, потом прошу в фотографический зал. – Когда казаки вошли в зал, профессионально осмотрев, предложил: – Прошу пана с усами сесть на стул, а панов с бородами стать по сторонам – вот так, замечательно!
Мастер быстро поставил оробевших казаков перед большим ящиком со шторкой в задней части, взял в руку подставку.
– Внимание, панове! Сейчас вылетит птичка, смотреть на мою правую руку, прошу не двигаться и не моргать!
Казаки застыли неподвижно, глядя в точку, указанную фотографом. Раздался негромкий хлопок, вспышка магния на миг ослепила глаза.
– Вот и все, какой фотопортрет желают заказать паны? – спросил мастер.
– Нам такие, чтобы могли мы домой отправить, и поскорей: на позицию вечером отправляемся, – ответил Ефим.
– Я понял, заходите через час, срочно изготовлю, надеюсь, вам понравятся!
Казаки вернулись за столик, узнал Ефим, что многие его годки погибли на фронте, многие казаки вернулись по ранению, без рук, без ног. Он и сам видел, какие потери несет ежедневно полк от немецкой артиллерии, бомб,  беспрерывно падающих на траншеи с аэропланов.
Выкупив фотографии, долго сидели за чаем казаки, рассматривая фото и обсуждая, кто как на нем вышел, удивлялись искусству фотомастера – он сумел так хорошо запечатлеть их  в далеком польском городе Варшаве.
Не знал тогда забайкальский казак Ефим Родионов, что эта фотография будет единственным свидетельством его боевых дел на фронтах первой мировой войны, его двух фронтовых медалей, что она уцелеет в жизненных жерновах, через которые ему уготовила пройти судьба за долгие десятилетия жизни. Не знал, что эта фотография будет лежать на столе его потомка, который напишет о ней в книге.


















Казак Родионов Ефим Савельевич, дедушка автора, крайний слева.

Выйдя из чайной, земляки отправились на государеву почту. Взяв ручку непослушными пальцами, привыкшими держать оружие, Ефим на обратной стороне фотографии написал: «15 года, мая 20 числа. Снимались в городе Варшаве, в память войны Европейской. Снимались с друзьями Ефим Савельевич Родионов, соседи Ануфрий Ануфриевич Матвеев, Михаил Савельевич Заиграев. Прошу эту карточку беречь на память о русских воинах. Страдаем за царя и отечество, и за Родину». Вложив фотографию в конверт, положил туда заранее написанное Афанассе и дочке Машеньке письмо, сообщал, что, слава Богу, жив-здоров, передавал всем приветы, просил не беспокоиться. Подписав конверт, передал служащему почты, тот проверил содержимое, заклеил и хлопнул на него большой круглый штамп. Казак увидел, что в чернильном круге на конверте появилась надпись «Солдатскоеъ», солдатские письма шли бесплатно – за счет казны.
Довольные встречей, станичники обнялись на прощанье, пожелали друг другу удачи, расстались. Ефим сел в седло застоявшейся кобылы, отпустив уздечку, легко поторопил  каблуками солдатских сапог.
На землю опустилась ночь, офицеры построили поредевшую в боях сотню в балке за передовой линией окопов, здесь же стоял разведвзвод поручика Кондратова.
– Командованием поставлена задача провести разведку боем на стыке обороны двух немецких полков. На передовую идем пешими, соблюдая осторожность, рассредоточиваемся по первой траншее. По команде выдвигаемся к проволочным заграждениям, режем их и захватываем первую траншею немцев. Дальше успех развивают солдатики полка, которые держат оборону. Всем смотреть, где стоят пулеметы, считать их, где сосредоточены орудия. В случае неудачи завязываем бой, выявляем огневые точки и пулеметы немцев. Разведчики передают сведения на батарею, артиллеристы уничтожают их своим огнем. Приказ понятен? Построиться в колонну по два, за мною шагом марш! – скомандовал командир сотни.
Потянулась живая лента казаков, все знали, что сегодняшняя атака будет кровавой и многие из них не вернутся с поля боя. Законы войны беспощадны, наступающая сторона несет в три раза большие потери, чем обороняющиеся, казаки знали, что немцы имели эшелонированную оборону, были в достаточном количестве обеспечены пулеметами, артиллерией, боеприпасами. Но приказ есть приказ – его надо выполнять.
Под покровом ночи выползали казаки из первой траншеи, спускались с бруствера, ползли по-пластунски, подтягивая за собой карабины, к заграждениям из колючей проволоки, натянутым на кольях, вбитых в землю в несколько рядов у немецкой траншеи. Каждый метр перед траншеей был пристрелян вражескими пулеметчиками и солдатами, они могли ночью вести прицельный огонь при свете ракет. Знали это казаки, но с настойчивостью обреченных бесшумно ползли к заграждениям с ножницами для резки проволоки, волоча за ремни свои  карабины. 
На пути Ефима оказалась воронка от снаряда и он вполз в нее. В это время над немецкой траншеей взлетела ракета, раздались гортанные крики команд, еще через мгновение ударили пулеметы. Он слышал, как пули шлепались в тела казаков, лежащих на ровном, как стол, поле, слышал их стоны, но огонь был такой плотный, что невозможно поднять голову.
Поручик  Кондратов полз рядом со связным, тащившем катушку кабеля, неожиданно он вскрикнул и уронил голову. Ефим, услышав крик, приподнял голову и увидел, что рядом с краем воронки лежит раненый в ногу Кондратов, а чуть дальше от него связист кричит в трубку телефона.
– Есть связь с батареей! – передавая трубку, крикнул связной, в это время пуля ударила ему в голову, трубка вывалилась из рук.
Ее моментально подхватил поручик и закричал:
– «Оса», я «тополь», как слышите? Прием!
– «Оса» вас слышит, дайте координаты, к открытию огня готовы!
– Цель в квадрате три, станковый пулемет! – прижав трубку к уху, крикнул  поручик.
– Вас понял!
Оторвавшись от трубки, командир батареи крикнул:
– Первое орудие, цель в квадрате три одним снарядом, взрыватель осколочный – огонь!
 Рявкнула пушка, снаряд полетел к цели, рядом с траншейным бруствером вырос сноп огня и дыма.
– Дальше десять, вправо пять – три снаряда! – крикнул в трубку Кондратов, корректируя огонь батареи.
Где-то далеко, за спиной, едва слышимые в грохоте боя раздались три артиллерийских выстрела. В том месте, где пульсировал огонь на конце ствола пулемета, выросли три куста взрывов, пулемет замолк, плотность огня заметно ослабла.
– Ваше благородие, спускайтесь ко мне в воронку, безопаснее будет! – громко сказал Ефим и приподнялся, чтобы офицер мог его увидеть. Тот, выставив впереди себя катушку с кабелем, перекатился через левое плечо и оказался в воронке.
– Да ты, Родионов, прямо как на пляже Черного моря устроился, спасибо, что пригласил! Сейчас мы проверим колбасников на вшивость! – подтаскивая катушку, сказал офицер.
– «Оса», я «тополь», хорошая работа, подавили один пулемет, от казачков благодарность. Цель вторая, вправо сто, ориентир одинокое дерево, станковый пулемет.
– Первое орудие, право сто, взрыватель осколочный – огонь! – крикнул командир батареи.
Рявкнула пушка, командир батареи Леонтьев внимательно прислушивался, считая про себя секунды, дожидаясь разрыва, замер у телефонной трубки, как замирает гончая при виде дичи.
– Хорошо положил, Леонтьев, по дальности, теперь доверни пятнадцать влево, три снаряда! – корректировал поручик.
– Батарея пятнадцать влево, три снаряда, взрыватель осколочно-фугасный – огонь!
Когда улеглись комья выброшенной взрывами земли, казаки увидели, что замолк еще один пулемет на правом фланге. Неожиданно замолк и третий пулемет, но винтовочные выстрелы, как сухой горох по полу, трещали из немецкой траншеи.
– Вот суки, догадались, что у траншеи корректировщик, сейчас будут перетаскивать пулемет с места на место! – выругался поручик.
В подтверждение его слов пулемет заработал почти в центре атакуемого участка, через несколько минут его огонь стих.
– «Оса», беглый огонь по траншее, разлет десять метров,  вправо тридцать, приготовились – огонь! – крикнул в трубку Кондратов, и шесть снарядов с клекотом пролетели над головами прижатых к земле огнем немцев казаков. Раздалась серия взрывов, и пулемет замолчал.
В глубине немецких позиций занялись малиновые сполохи, и над головами казаков в их тыл полетели тяжелые снаряды.
– Нащупывают батарею, гады! – сказал офицер, высунувшись из воронки, охнул и упал лицом в землю.
– Ваше благородие, что с вами? – повернулся к нему Ефим.
– В плечо зацепили сволочи, снайпер головы поднять не дает.
– Сию минуту я посмотрю, – сказал казак, отодвигая от себя катушку с телефонным проводом, высовывая карабин на край воронки и выглядывая из-за нее. Он увидел вспышку винтовочного выстрела, и пуля клацнула о металл катушки.
– Вот он! Вижу его, – сказал казак, прикладывая карабин к плечу, другой рукой легонько толкая катушку. Опять он увидел вспышку и нажал на спусковой крючок, услышал приглушенный расстоянием крик, и прицельная стрельба прекратилась.
– Ваше благородие, одного я уже отвадил стрелять, сейчас догляжу за другим, – сказал Ефим, продолжая толкать катушку, теперь к себе. Вновь увидел вспышку и едва успел пригнуться – пуля пролетела в нескольких миллиметрах от головы. Пуля летит бесшумно, но рассекаемый воздух издает неприятный свист, волна спрессованного воздуха долетела до казака.
– Пристрелялся нехристь, надо менять позицию, – сказал он, переползая через стонущего на дне воронки поручика. Соблюдая осторожность, высунулся с другой стороны, его голову от света ракет скрывала тень от катушки с телефонным проводом. До боли в глазах он всматривался в бруствер траншеи, ему показалось, что он видит отблески мертвого света ракет на  вороненой стали ствола винтовки стрелявшего немецкого солдата. Закрепив барабан, чтобы он не вращался, казак сделал петлю, связав телефонный провод, и вставил в петлю ногу, вновь высунулся в тени катушки. Он присмотрелся и направил ствол карабина в ту сторону, где видел отблески. Прицелившись, стал распрямлять ногу, катушка начала смещаться, в это время увидел яркую вспышку в траншее и одновременно нажал спусковой крючок. Он был готов поклясться, что слышал шлепок пули по живому человеческому телу, увидел, как на бруствер упала винтовка, которую только что держал немецкий солдат. Пользуясь отсутствием пулеметного огня, казаки стали стрелять, беспокоя противника.
– «Оса», я «тополь», как слышите? Прием! Вас еще не накрыли? – спросил в трубку Кондратов.
– «Тополь», «оса» на проводе! Немец щупает, но прямых попаданий нет.
– Прошу огневой поддержки для отхода!
– Хорошо, но осталось по три снаряда на орудие!
– После стрельбы меняйте позицию, мне кажется, они взяли вас в вилку! – прокричал в трубку раненый поручик.
– Хорошо, мы готовы.
– По квадратам пять, семь и десять беглый огонь, – крикнул поручик и бросил бесполезную трубку. – Казачки, я поручик Кондратов! Сейчас наша артиллерия прикроет, всем быстро отходить, раненых не бросать!
Над немецкой траншеей взметнулся столб разрыва, поручик попробовал ползти, но от боли потерял сознание. Ефим, видя беспомощность офицера, закинул карабин за спину, подхватив под мышки безжизненное тело своего командира, потащил волоком по земле к своей траншее.
Увидев, что казаки начали отползать, находившиеся в первой траншее солдаты открыли частый огонь в сторону немцев, стараясь прижать их к земле, заставить спрятаться за земляной бруствер. Огонь из траншеи противника почти стих. Ползли живые и раненые, кто мог, тащил на себе раненых, не способных ползти самостоятельно. Когда до траншеи Ефиму осталось ползти несколько метров, начала обработку переднего края артиллерия противника. Среди живых и мертвых с грохотом и огнем вырастали фонтаны земли, осколки свистели над головами отползавших казаков, находя свои жертвы.
– Примите поручика, братцы! – крикнул Ефим, подталкивая к брустверу безжизненное тело.
– Мать честная, под таким огнем вынес офицера! – удивился кто-то в траншее, подхватывая тело Кондратова. Ефима уже тянули за руки, когда нестерпимая боль обожгла тело, и он потерял сознание.

Очнулся только через неделю, открыв глаза, с удивлением осматривал побеленные потолок и часть стены, поражаясь белизне и чистоте, от которой отвык за месяцы пребывания на фронте. Ему показалось, что он спит, и все это приснилось. Казак попробовал повернуть голову, от острой боли вновь потерял сознание, когда оно вернулось, открыв глаза, увидел склоненную над ним женщину в строгом черном платье с белым чепчиком на голове, прикрывавшим толстую косу.
«Кто это? Где я?», – пронеслось в сознании.
Увидев, что раненый открыл глаза, женщина радостно сказала:
– Слава Богу, пришел в себя! Теперь жить будешь! – она перекрестилась, обрадовано глядя на казака. Тот попробовал спросить, где он, но изо рта раздалось невнятное мычание.
– Лежи, лежи спокойно, тебе вредно разговаривать и шевелиться! Ты в лазарете, в Петербурге, тебе сделали операцию, постарайся не двигать головой. Если меня слышишь, моргни два раза глазами.
 Слушая ласковый и спокойный голос, Ефим стал понимать смысл сказанного женщиной: он понял, что жив, находится в лазарете, женщина в белой накидке с красным крестом на лбу не ангел Господний, а сестра милосердия. Он открыл глаза и моргнул ими.   
– Ну, вот и хорошо, раз пришел в себя, быстро пойдешь на поправку. Только постарайся не двигать головой, тебе сделали очень сложную операцию на шее, надо дождаться, когда рана немного подживет.
Ефим, осознав, что не на небесах, ощутил, как в тело пришла острая боль и жажда, почувствовал, как огнем горят губы и ему нестерпимо хочется пить. Вновь открыв глаза, через силу, одними губами прошептал:
– Пить.
Сестра поняла его, намочила водой кусок ваты и поднесла к губам. Вода, просачиваясь через воспаленные, обметанные жаром губы, приятно остудила их, несколько капель просочилась в рот, от ее вкуса и прохлады раненому стало спокойно и хорошо, он заснул. Сестра быстрым шагом пошла в кабинет доктора, сообщила:
– Николай Петрович, Родионов очнулся! Просил водицы, но я помочила губы, он уснул.
– Правильно сделала, голубушка, ему сегодня еще рано пить воду, а вот завтра можно попоить с ложечки. Раз очнулся, даст Бог, жить будет, организм крепкий победит болезнь, – сказал доктор Пынько, сделавший операцию и удаливший осколок, застрявший в шейном отделе позвоночника. – Жить он будет, но воевать ему уже не придется, с таким ранением бессрочная инвалидность, повреждены нервные окончания шейного отдела спинного мозга, – буднично сказал Пынько, вынося приговор молодому и здоровому сибирскому казаку Родионову Ефиму.
Прошло три месяца лечения в петербургском госпитале, Ефиму выдали жалованье, справку, что пожизненно не годен к любой службе в армии, является инвалидом по ранению на фронте, проездные документы на проезд железной дорогой домой.
На дворе стоял сентябрь 1915 года, поезда ходили плохо, было голодно в разоренной войной стране, и инвалиду Родионову пришлось месяц добираться до Верхнеудинска. Выйдя из поезда с пустым солдатским вещевым мешком, он пошел на базарную площадь, где подрядил подводу до родной станицы Заиграевской.
В госпитале, когда разрешили садиться и ходить, написал домой о своем тяжелом ранении и получил от Афанассы письмо, в котором строчки, написанные чернилами, растекались от ее слез. Писала, что любит и ждет с любым ранением, благодарила Бога, что сохранил любимому жизнь.
Дома тепло встретили, опасения, что окажется ненужным, оказались напрасными – жена не могла насмотреться, старалась выполнить любое желание. Любимый муж, отец ее ребенка, вернулся целым со страшной войны, которая унесла жизни многих казаков, их оплакивали вдовы в станице.
Савелий ходил с гордо поднятой головой: его сын на фронте верно служил батюшке государю, был награжден медалями, не кланялся пулям и вернулся в станицу живым! Знай казаков Родионовых!
Долго болели раны,  но дел в хозяйстве было много, превозмогая боль и слабость, стал Ефим делать каждодневную крестьянскую работу. В их семью заглянуло счастье, Афанасса понесла, и в январе 1917 года родила дочку, которую назвали Прасковьей. Ефиму до слез хотелось сына, наследника, но в июле 1919 года родилась третья дочь – Фенечка.

ДОРОГА  В  СИБИРЬ

В воскресный день октября тысяча девятисотого года в селе Асафьевка  Волынского уезда Могилевской волости после молебна возле сельской церкви собрались крестьяне поговорить о делах насущных. По случаю воскресной службы и окончания полевых работ они были в праздничных одеждах – расшитых рубахах, поддевках, картузах с высокими тульями, лакированными козырьками. Год выдался для землепашцев неудачным, озимые хлеба сильно побили поздние весенние заморозки, с болью в сердце смотрели крестьяне на свой напрасно затраченный труд и семена. Кто жил побогаче, успел частично пересеять свои наделы, но у многих семенного зерна осталось только на яровые посевы, предстояла полуголодная зима.
Летом вернулся с государевой службы Брагин Михаил – сельчанин, служивший в далеком порту Находка. Мужики, собираясь по вечерам на завалинке, любили слушать его рассказы о необъятных землях матушки Сибири, через которую он проехал по «железке». Они не верили его рассказу о паровозе, который, как русскую печь топят дровами, а он, выпуская из трубы клубы дыма и пара, тащит по двум железным рельсам десяток вагонов.
– Ты, Михаил, того! Наверное, заговариваешься. Как может такой паровоз тащить вагоны, да еще груженные людьми и товаром. Откуда им взяться, железным рельсам без конца и края, по всей Рассее? – озадаченно сдвинув на лоб фуражку, чесал затылок Пшеничный Емельян.
– Мужики! Вот вам крест святой, не вру! – перекрестившись, сказал солдат и все притихли: побожился – врать не должен. Михаил продолжил: – Доехал я от города Владивостока, что стоит на краю земли Русской у берега океана, по «железке» до Москвы. Верите или нет, глаза слепят златоглавые купола церквей, крепостная стена с большими башнями выложена красным обожженным кирпичом! Кремль называется! Как посмотришь на вершину башни, шапка с головы на землю падает. Оттуда ехал по «железке» до Могилева, вот у меня на лубке нарисован этот самый паровоз! Как знал, что не поверите, купил у лоточника в Москве.
Он протянул открытку, на ней был нарисован окутанный паром, сверкающий черным лаком, с большими красными колесами паровоз. Емельян бережно взял из рук солдата лубочную картинку, вместе с мужиками стал рассматривать, долго вглядывался в диковинку. Неожиданно вспомнил, что видел  подобную машину на четырех железных колесах, над ней стояла большая труба, из которой валил дым, летели искры, в топке горели дрова. На боках машины крутились маховики, от которых шли приводные ремни на молотилку и веялку. Местные мужики вилами забрасывали в нее снопы, снизу из нее сыпалось чистое провеянное зерно, а обмолоченную солому она отбрасывала в другую сторону.
Машина была очень прожорливой – пара мужиков, устав кидать снопы, отходила в сторону, на ее место становилась следующая пара. То, что Емельян видел на лубке, напомнило ему эту почти сказочную машину, которая обмолачивала и сразу провеивала зерно. Он нахмурил брови, стараясь вспомнить подробности. Наконец  вспомнил: зимой, занимаясь извозом на своей лошади, он привез груз в имение немца Фогеля в окрестностях города, где и видел эту чудную машину. Пока вспоминал, мужики оживленно спорили, что такую махину с места никто не сдвинет, да еще если за нее зацепить десяток вагонов.
– Кончайте спорить, Михаил говорит правду! – оборвал их спор Емельян. Все замолчали и повернули головы в его сторону. – В прошлом году я в извозе был, в имении немца Фогеля стояла похожая машина, топилась дровами, она могла на своих колесах с широкими железными шинами переезжать с места на место, с помощью приводных ремней крутила молотилку и веялку. Пара мужиков не успевала закидывать в нее снопы, работали вчетвером – двое работают, двое отдыхают. Называлась эта машина чудно – «локомобиль» – так что надо верить Михаилу. Ты, Михаил, расскажи нам о землице в той далекой Сибири: много ли ее там, какая она, много ли чернозема, –  попросил Емельян.
– Мужики, ей-Богу, не вру! – крестясь на церковные купола, ответил отставной солдат. – Земли там много, земля непаханая, залога от начала века, черная и маслянистая, видно, что плуга  отродясь не видала. А народа там живет мало, иной раз от одной станции едешь до другой двое суток и ни одной избы. Есть там красивая и большая река Енисей, через нее мост железный строится. По берегам  стоит большой и красивый город Красноярск. Через Енисей нас на барже плавили, страсть такая – думали, утонем! У нас такой полноводной и широкой реки нет. Так вот пока мы ждали на станции, когда в Красноярске сформируется состав до Москвы, я прочитал несколько объявлений, в которых власти приглашают к себе переселенцев, землепашцев. Обещают нарезать надел земли, сколько сможешь обработать, выплачивают подъемные деньги по пять рублей золотом на каждого мужика и по два рубля пятьдесят копеек на каждую женку, отсрочка от уплаты налогов на три года.
– Однако сегодня ты, Михаил, лишку выпил по случаю святого воскресенья, – недоверчиво зашумели мужики.
– Да что вы, я как на духу! Я ведь на службе на своей береговой батарее грамоту выучил, читать и писать могу, грех сомневаться в моих словах.   
Неожиданно его рассказ оборвал властный окрик.
– А ну, разойдись! Ты, Мишка, опять народ мутишь, свои байки про Сибирь рассказываешь! Никуда никого Семен Михайлович Асафьев, помещик наш милостивый, не отпустит. Забыли, давно ли ярмо кабальное носили – кто вас от него освободил? А вы неблагодарные всякую ересь слушаете! Везде хорошо, где нас нет, надо хорошо работать на полях – и богатство будет! – кричал подошедший к мужикам приказчик.
– Богатство! Держи карман шире! Земля истощилась, отдыха и удобрения требует, а где ее под пар взять? Зерна собираем мало, семью прокормить едва хватает. Да еще десятину помещику отдай! – возразил Емельян.
– Да как ты смеешь такие разговоры крамольные заводить! – закричал управляющий, замахнувшись кнутом.
Емельян перехватил руку с кнутом, взял в кулак одежду на груди управляющего, оторвал  от земли, негромко сказал:
– Не замай, Митрич, отродясь меня никто не бил. Убить ненароком могу!
– Теперь тебе конец, Пшеничный! Помещику пожалюсь, закуют тебя в кандалы, в Сибирь сошлют! Отпусти руку, пальцы сломаешь!
– Ты меня Асафьевым не пугай, а Сибирью тем более, рано или поздно от тебя, ирода, придется уезжать. Два медведя не могут жить в одной берлоге, еще раз тронешь кого из сельчан – прибью. Видит Бог, нет сил терпеть твои выходки! Сколько девок перепортил, сколько обрюхатил? Не забывай, я все знаю!
– Бойся, Емельян, ты слишком много разговариваешь! – вырвав руку, со злобой прошипел Бедов и удалился, стараясь не растерять достоинства.
– Совсем озлобился Митрич – надо уезжать, иначе кровь прольется! – сказал Емельян.
Не знал помещик, не знал управляющий имением, не знали сельчане, что трое мужиков  сложились и отправили зятя одного из них, жившего в Могилеве, в Сибирь вместе с другими ходоками разузнать и рассказать мужикам. Прошло более полугода – Семен как сквозь землю провалился, но мысль уехать в неизвестную, богатую землей Сибирь не давала покоя Емельяну.
Вернувшись, он перекрестился на красный угол, уставленный образами, сел  за стол. Жена открыла заслонку загнетка русской печи, там в большом чугунке томился пустой борщ без мяса, в сковородке горкой лежали испеченные по случаю святого воскресенья блинчики. Она взяла ухват, намереваясь вытащить чугун с борщом, но ее остановил голос мужа:
– Садись, Анна, разговор есть, думу свою хочу тебе поведать, – сказал хозяин.
– Что случилось, Емельян? – глядя на хмурого мужа, с тревогой спросила она, вытирая руки о передник и присаживаясь на край лавки. Она знала, –  если хозяин хмурится, ему лучше не попадать под горячую руку и не перечить.
– Ну что ты испугалась, ничего страшного не случилось. Ты слышала, что говорит про Сибирь-матушку Брагин Михаил?
– Бабы болтали, но веры ему грош – пьяница он. По пьяному делу чего не наговорит.
– Нет, Аннушка, не врет он. Зимой в прошлом годе мне пришлось везти в извозе барина, землемера, он рассказал, что в Сибири нарезают земли столько, сколько сумеешь обработать. Там много леса для построек растет, корчевать поля придется, зато лес на избу и хозяйство пойдет. Подумай, у нас четверо сыновей и дочка – с чем мы их женить и замуж выдавать будем. Земли у нас с твой платок, да и скудные урожаи она дает, семью с трудом который год кормим. Не ходил бы в извоз, с голоду бы пухли и сами, и дети наши.
– Емельян! Сибирь та далеко больно, да и морозы там, сказывают, жуткие! – робко возразила она.
– Брагин говорит, что туда железный путь проложен, паровоз вагоны везет, можно быстро добраться, казна проезд оплачивает, да еще деньги хорошие подъемные дает! Думаю я, что надо съездить в Могилев, в земскую управу, разузнать все подробно. Тут еще управляющий вяжется, проходу не дает, говорит, что помещику на меня жаловаться будет, а тот в Сибирь в кандалах отправит!
– Святая дева Мария, спаси нас от всяких напастей! – истово перекрестилась Анна. Она была полькой и исповедовала католическую религию, дома ее иконы стояли вместе с православными на иконостасе в красном углу избы. – Что же нам делать? – спросила она.
– Завтра запрягу лошадь, в город поеду, дальше так жить нельзя: детей по миру пустим! – твердо сказал Емельян, давая понять, что вопрос решен и разговор на эту тему исчерпан. Помолчав немного, сказал: – Накрывай стол, Аннушка, обедать будем, я позову ребятишек.
Выйдя на улицу, он крикнул игравших во дворе детей:
– Быстро всем мыть руки и за стол. Мать по случаю воскресенья Христова и отжинок блинов напекла! – повернувшись, зашел в избу и сел на свое место во главе стола. Ребятишки гурьбой ввалились в избу, наткнувшись на суровый взгляд, притихли, повернулись к образам, помолились и перекрестились, ополоснули руки. – Теперь все за стол! – скомандовал отец.
В один миг все расселись на лавках по обе стороны длинного стола, а было их пятеро – четверо сыновей и дочка Хорька. Дом был небольшой, без перегородок, кровать была только у родителей, ребята спали на широких, выскобленных до блеска лавках, которые шли вдоль стен. Самым почетным и любимым местом для ребятишек была лежанка на большой русской печи. Печь сделана из глины, набитой в опалубку, наверху – лежанка, где могли поместиться несколько человек, она была отгорожена от кухни матерчатой занавеской, для детских игр это был дом, для взрослых – место, где можно было заняться любовными играми.
Чинно рассевшись, ребятишки дождались, когда мать поставит чугун со щами, положит по ломтю хлеба, который еще сохранил тепло печи и испускал аромат, от которого у голодных ребят текли слюни – хлеб они видели только по большим праздникам. Глядя голодными глазами на стол, вдыхая аромат хлеба, все дождались, когда мать поставит на середину стола высокую чашку с блинами, большую чугунную сковороду с топлеными шкварками и сядет сама.
– Приступим с Богом! – сказал Емельян, перекрестившись на образа, все последовали его примеру, в следующую секунду был слышан только стук деревянных ложек о стенки чугунка. За столом не принято было разговаривать, старшие быстро положили ложки и молча ожидали, когда щи доедят младшие братья и сестра Хорька, которую назвала польским именем мать – в память о своих польских предках.
Когда все положили ложки, Анна сняла крышку с посудины с блинами. Первым взял блин хозяин, скатал в трубку, обмакнул в топленое свиное сало, по которому плавали шкварки, и поднес ко рту, то же сделала мать. После этого к посудине устремились руки детей, они проворно выуживали блины, скатывали в трубки, обмакивая в топленое сало, ели с невообразимой быстротой.
Такие праздники в семье случались нечасто. Родители с грустью смотрели на голодных детей, для которых блины с салом были самым любимым лакомством, потому что они ничего вкуснее не ели. Анна украдкой вытирала глаза,  наворачивались слезы обиды за то, что, работая с мужем от зари до зари, они сами жили впроголодь и не могли досыта накормить детей.
«Больше терпеть нет мочи! Поедем в Сибирь, сколько можно горбатиться на помещика – с утра до ночи работаешь, а семью кормить нечем!» – озлобленно думал Емельян, глядя, с какой жадностью едят дети.
– Все, хватит! Это для батюшки и матушки! – не терпящим возражения тоном сказал старший сын Потап, прикрыв посудину рукой. Все встали, перекрестились на образа и с разрешения отца убежали на улицу.
Из глаз Анны брызнули слезы, вытирая их концами платка, она сказала:
– Работаем с зари до зари, а живем впроголодь, ребятишек не можем досыта накормить. Езжай, Емельян, узнавай про Сибирь, поедем искать лучшую долю! Так дальше жить нельзя, парням нечего будет отделить от надела земли! Господь и Святая дева Мария помогут нам! – став на колени перед образами, она стала молиться, прося помощи у Господа и Святой девы Марии!
Утром Емельян запряг коня и уехал в Могилев наводить справки в земской управе, но велел жене держать от всех в секрете цель поездки:
– Смотри, бабам проболтаешься, дознается управляющий, не миновать нам беды, будет ставить палки в колеса.
– Езжай спокойно, буду молчать как рыба! – успокоила Анна.
Вернувшись из города, Емельян рассказал жене:
– В земстве чиновник сказал, что по их документу наша сельская община обязана отпустить нас на отруба.
– Куда отпустить?
– На отруба, так сейчас по государеву указу называются земельные наделы, которые крестьянин получает при выходе из общины!
– Ну и что? – не поняла Анна.
– А то, что нам теперь помещик, приказчик и голова общины не указ! 
– Как? – обомлела женщина, – без их согласия и шагу не сделаешь. Ты что-то перепутал, Емельян! – испуганно крестясь, понизив голос и озираясь по сторонам, сказала она.
– Ничего я не перепутал, все истинная правда! Земский служитель сказал, что для переселенцев в Сибирь только одна обязанность, – чтобы были уплачены подати государю и помещику. У нас с тобой есть недоимки по этому году, но я думаю объездить жеребчика, после обмолота зерна уехать в извоз с Потапом.
– Ты что надумал, он еще маленький! – охнув, возразила жена.
– Ты в мужские дела не встревай, ему тринадцать годков, я с десяти лет в работники был отдан, под моим присмотром ничего с ним не случится! – сердито сказал Емельян.
– Хорошо, пусть едет, копейку заработает, лишней не будет, – согласилась Анна.
Пока цепами обмолотили снопы, провеяли и прибрали зерно, полетели белые мухи, на праздник Покрова Пресвятой Богородицы лег снег.
– Ты посмотри, как Потап привязался к Карьке, души не чает. И тот шельмец его привечает, ржет, трется мордой, пока не получит угощения, – довольным голосом рассказывал Емельян жене.
– Раз лошадей любит, Бог даст, будет хорошим крестьянином! – ответила Анна и перекрестилась на образа.
Однажды отец завел разговор:
– Ты видел, Потап, какого жеребчика я объездил, нравится?
– Да, красивый жеребец, – насторожился старший сын, он тайком от родителей иногда баловал своего любимца – то сена ему подбросит лишний навильник, то овса подсыплет. Карька и впрямь был хорош – гордо поднятая голова, прямая спина, точеные ноги и ровный окрас от ушей до копыт. Он поначалу недоверчиво относился к людям, так как они выловили его из вольного табуна и заставили надеть узду. Но потом понял, что парень предлагает ему свою дружбу, стал отвечать взаимностью, когда Потап заходил на скотный двор, жеребец призывно ржал, доверчиво терся головой, ожидая угощения.
Установился санный путь, отец после ужина сказал:
– Собирайся, парень, поедешь со мной в извоз, на заработки!
– Когда выезжаем? – задохнулся от радости сын. Он закончил два класса церковно-приходской школы, умел читать и писать и ему зимой нечем было заняться. На всех детей было только две пары старых неоднократно подшивавшихся валенок, одни надевались, когда надо было идти до ветру, в других Потап ходил в школу. Учить остальных детей в школе Емельян не мог, поэтому в обязанности старшего сына входило обучение грамоте и счету младших братьев. Зимой ребятишки редко выходили на улицу, сидели по домам, грелись на русской печке, поэтому предложение отца так обрадовало Потапа.
– У Карьки упряжи и саней нет – как я буду извозом заниматься? – деловито осведомился он.
– Смотри, мать, какой хозяйственный! Молодец, хорошо соображаешь, в деревне покупать дороже обойдется, поедем в Могилев, Карька на привязи пойдет. Там на базаре большой выбор сбруи и саней, вдвое дешевле, чем у нас, сторговаться можно. Понял?
– Да, а когда выезжаем?
– Ты не суетись и никому не болтай, что поедем, не дай Бог, сглазят! Сейчас такой народ пошел, без царя в голове, завистливый. Снег улежится, пробьют, накатают дороги, тогда и тронемся. 
Через неделю Емельян прознал у мужиков, что реки и ручьи замерзли, лед держит лошадей и сани, до города открылся зимник. Поздней ночью, когда деревенские собаки, устав лаять, уснули, вместе с ними крепко спали их хозяева, намаявшиеся днем на работе, заскрипели ворота усадьбы Пшеничных. Потап, держа за уздечку, вывел на улицу кобылу Рыжуху, запряженную в сани, в них на соломе, закутавшись в тулуп, сидел отец. За задок саней была привязана уздечка Карьки, он покорно шагал следом. Дождавшись, когда сын притворил ворота и сел в сани, отец перекрестился, сказал:
– Господи, спаси и сохрани от дурного глаза и лихого человека! – и тронул вожжи.
Сын, глядя на отца, повторил вполголоса коротенькую молитву и перекрестился, в душе его боролись два чувства – страх перед неизвестностью и уверенность в том, что он уже взрослый и поехал на заработки для семьи.
«Господи, пронеси нас от встречи с бабой!» – молча молился Емельян. Повстречать бабу, да еще с пустыми ведрами, при выезде из деревни считалось страшным предвестником беды. Для того, чтобы не привлекать внимания, он наказал сыну снять с дуги колокольцы, серебряным звоном которых не без оснований гордился.
Бог смилостивился: они выехали за околицу, никого не встретив, и лошадь резво пошла по еще слабо наезженному зимнику.
«Похоже, рано выехали, зимники еще не накатаны!» – невесело подумал отец, передавая вожжи сыну.
– Правь конем, а я немного усну, всю ночь потратили на сборы, – сказал он, откидываясь на соломе и закутываясь в овчинный тулуп. Гордый тем, что отец передал ему вожжи, Потап стал всматриваться в темноту, боясь, что кобыла собьется с дороги. Отец почувствовал, как напряглось его тело, привстав, сказал:
– Ты не пялься в темень попусту, все одно ничего не увидишь. Лошадь не дурней нас с тобой – сама дорогу чувствует, – и вновь откинулся на солому.
Несмотря на молодость, Потапу, убаюканному скрипом полозьев, мерным шагом лошадей, не спавшему всю ночь, смертельно захотелось спать. На нем был потертый, но еще добротный полушубок, который отец сторговал у сельчанина специально для сына, тепло усиливало желание спать. Что он только ни делал – считал в уме, пел, рассказывал сам себе различные истории, но веки наливались свинцом, слипались и разорвать их было невозможно. Измученный борьбой со сном, парень заснул. Приснился ему сон, что он плывет на лодке, подгребая веслами, мерно скрипят уключины, но неожиданно лодка натыкается на какое-то препятствие, и он «клюет» носом; падая, вытянул руки и проснулся.
Проснулся и отец, спросил:
– Что случилось?
– Заснул я маленько, – начал оправдываться сын.
– Ничего себе маленько: гляди, заря на краю поля разгорается, утро уже! – смеясь сказал Емельян.
– Папа, а чего Рыжуха стала?
– А ты вылези, подбери вожжи у нее из-под ног, опять пойдет! – посоветовал отец.
Сын вылез, заставил кобылу поднять заднюю ногу, которой она наступила на вожжи, подтянул их, сев в сани, слегка дернул, отдохнувшая кобыла послушно пошла вперед. Только теперь, наблюдая, как над кромкой негустого леса загорается утренняя зорька, как гаснут в морозном небе звезды, понял, что проспал несколько часов. Солнце вставало навстречу путникам, и он любовался сменой и красотой красок чистого зимнего утра, которое шло на смену непроглядной ночи, удивляясь тому, что отец продолжает спать, закутавшись в тулуп.
Впереди показались окраины города, они мало отличались от деревенских улиц: те же рубленые избы, дымящие трубы печей, пелена дыма над улицей. За свои тринадцать лет мальчишка никогда не был в городе. Он только слышал о нем от старших и своих сверстников, побывавших в Минске.
«Врут все ребята, говорили, что в городе высокие дома, маковки церковные так высоко, смотришь на крест, шапка наземь слетает! Где они?» – разочарованно думал парень, во все глаза глядя по сторонам,  пытаясь запомнить путь, по которому они ехали. Неожиданно стук копыт лошадей изменился, он стал резким и звонким, как будто они своими подковами ступали по камню. Приглядевшись, увидел, что исчезли деревянные мостки и тротуары, тянувшиеся по обочинам дороги, их заменили мощенные камнем дорожки, по которым, несмотря на утро, сновали горожане, догадался, что выехали на  мостовую.
На улицах произошли разительные перемены – на обочинах стояли красивые фонари, но они были уже погашены, возвышались каменные дома с красочными вывесками бакалейных и галантерейных лавок, кабаков, питейных заведений и зданий с незнакомыми подростку словами, у подъезда одного из них отец остановил кобылу.
– Посиди тут, покарауль, город кишит разбойным людом, близко к саням и лошадям никого не пускай. Будут лезть – вот стяжок, можешь огреть самого настырного, – сказал отец, вытаскивая из-под соломы толстую палку, один конец у нее был значительно толще другого. – Жди меня, все понял?
– Да, понял, – ответил сын, подталкивая увесистый стяжок под солому, накидывая на плечи тулуп отца.
Емельян зашел в контору купца Калашникова, у него он работал на извозе последние несколько зим; увидев его, приказчик Трофим любезно поздоровался:
– Рад тебя видеть, Емельян, – за грузом заехал? Тебе можно доверять, будет для тебя груз, езжай на торговый двор, грузись, скажи, что я велел! – не давая опомниться, затараторил он.
– Погоди, Трофим Сергеевич, – сев, степенно разгладив бороду, ответил гость, – сговориться о цене надо, а потом груз получать.
– А что говорить, цена та же, что и в прошлом году… – начал приказчик, отводя глаза.
– Ты про прошлый год забудь, пойди на рынок, узнай, сколько за извоз нынче берут, вполовину больше, чем в прошлом годе. А потом я не один, с сыном, будем работать на двух санях. Неужто парня обжулить хочешь? – хитро глядя на приказчика, сказал Емельян.
–  Какого ты парнишку привел – покажи, где он? – спросил Трофим.
– Выгляни в окно.
– Ты что, сдурел? Он от горшка два вершка! Могу ему положить только половину платы, риск большой, постоять за груз не сможет, – замахал он руками.
 В это время на улице раздались громкие голоса, и мужики подошли к окну.
Прошло немного времени после ухода отца; проходивший мимо молодой цыган, такого же возраста, как и Потап, остановился и с видом знатока стал осматривать жеребца. Постояв, сошел на мостовую и подошел к лошадям.
– Хороший жеребчик, а как его кличут, чей он?
– Как его кличут – не твое дело, это мой жеребец! – с вызовом ответил Потап, не вставая с саней.
– Дай, я ему зубы посмотрю, – пытаясь подойти вплотную, сказал цыган.
– Ты лучше свои побереги, не подходи к коню, хуже будет! – с угрозой сказал парень.
– Ты что, деревенщина, не знаешь, с кем разговариваешь?
– Знаю – с ширмачом! Еще раз прошу тебя: уйди по-хорошему от жеребца, – закипая, ответил подросток.
– Ты мне угрожаешь, мне, Ваньке Цыгану? Прощайся с жизнью, малец! – сказал Ванька, выхватывая из-за голяшки сапога нож и делая шаг к Потапу. Тот, вскочив на ноги, нанес резкий удар стяжком по руке цыгана, в которой тот держал нож. Боль и страх отразились у того на лице, он разжал руку, выронил из нее нож – она плетью повисла вдоль туловища.
– Ты что, сдурел? Ты мне руку сломал, подлец! – закричал цыган, отскакивая от лошадей.
– Я тебя предупредил, не замай, могу и до смерти зашибить! – глядя исподлобья, держа палку наготове, грозно сказал Потап, делая шаг в его сторону.
«Такой бугай, если попадет палкой в голову, убьет!» – лихорадочно подумал цыган, повернувшись, опрометью бросился прочь от решительного парня.
Приказчик, видевший в окно эту сцену, ошеломленно посмотрел на Емельяна, тот ухмыльнулся, спросил:
– Ну что, по-прежнему половину кладешь за моего парня? Извиняй, друг, пойду искать подряд в другой конторе, – делая вид, что хочет встать, сказал Емельян.
В мгновение ока юркий, как ртуть, приказчик подскочил к нему, положив руку на плечо, примирительно сказал:
– Не серчай, Емельян, проверял я вас! У нас работа такая: доверяй, но проверяй! Согласен я на твои условия, по рукам! – протянул руку.
– По рукам! – сказал Емельян, в его широкой ладони  утонула кисть приказчика.
«Экая сила окаянная, ему и с голыми руками на нож идти можно!» – подумал тот, пытаясь сохранить улыбку, сказал:
– Медведь, руку отпусти – сломаешь! – Освободив руку, потряс кистью. – Вот где силушка! Вижу, у тебя упряжи для жеребца и саней нет, могу ссудить в счет оплаты, клянусь, немного возьму.
– Спасибо. Знаю, во что мне это обойдется, – я на базаре куплю, в хозяйстве сани всегда сгодятся, мы с сыном поедем на базар, а ты распорядись, чтобы нам груз приготовили, да скажи, куда его везти, – примирительно ответил Емельян.
– Ты в прошлом году был в извозе в имении немца Фогеля, должен дорогу помнить. Отвезешь груз, на обратном пути расчет получишь, – лукаво поблескивая глазами за стеклами очков, сказал приказчик.
– Нет, Трофим, чует мое сердце, ты меня обжулить хочешь. Плати сейчас  половину задатком, как полагается! Иначе разговора не будет!
– Гляди-ка ты, все грамотные стали, попробуй вас обжулить! Из глотки вырвите и по миру пустите! – беззлобно ругаясь, приказчик открыл денежный ящик и передал Емельяну деньги.
К его удивлению, тот пересчитал, положил на край стола и сказал:
– Здесь рубля не хватает, будь любезен, Трофимушка, отдать все, по уговору.
– Не может быть, дай-ка я еще раз посчитаю! – сказал приказчик, пересчитав деньги, удивился: – Ты гляди, с тобой заговорился и обсчитался на целый рубль, но ты же понимаешь, что это неумышленно!
– Конечно, неумышленно, но как ты давеча сказал: доверяй, да проверяй, – сказал Емельян, пряча деньги и хитро глядя на приказчика.
«Вот ведь бестия, за год грамоте обучился!» – с восхищением подумал тот.
– Где я должен расписаться за груз и деньги? – спросил гость. В глазах приказчика потемнело – в учетной финансовой тетради он проставил сумму еще на рубль меньше, чем было обусловлено договором. Видя, что на лице приказчика отразилось секундное замешательство, Емельян взял книгу, поставил палец на строку, где была записана его фамилия, и темным от работы  ногтем провел до суммы.
– Ты, Трофимушка, и здесь меня обманул на целый рубль? С огнем играешь, могу бока намять и урядник скажет, что правильно с жуликом поступил!
– Что ты, Емельян, вот те крест, ошибка это, бес попутал! – крестился приказчик.
– Держи карман шире – почему-то ты всегда ошибаешься в свою пользу. Исправляй! – он подвинул книгу приказчику, который, обливаясь потом от страха, внес исправления.
– Вот теперь по форме, не сомневайся, Емелюшка, не обманул, – примирительно сказал улыбающийся приказчик.
– Прощевай пока, да не забудь наказать о грузе. А впредь знай, что тот постреленок, что ждет на улице, обучил меня грамоте и счету. В следующий раз не жульничай! – назидательно посоветовал гость, закрывая за собой дверь конторы.
– Ну и народ пошел, все грамотные и обмануть некого, счастливо отделался, – достав из кармана большой носовой платок и вытирая вмиг вспотевшую лысину, сказал Трофим.
Выйдя на улицу, Емельян увидел, что сын с интересом рассматривает узкий нож с острым носиком и желобками на  темном лезвии.
– Откуда такой нож? – удивился он.
– Тут один цыган пытался подойти близко к Карьке. Я ему сказал, что не надо этого делать, он бросил нож, убегая! – засмеялся Потап.
– Хороший нож, видно, фабричной работы, возьми денег, на базаре купи чехол и носи с собой, может пригодиться.
– Нет, папа, стяжок лучше успокаивает, люди даже про нож забывают! – смеялся сын.
– Раз на раз не приходится, отвязывай кобылу, поедем на базар, – сказал отец, садясь в сани.
Базарная площадь располагалась недалеко от центра города, по ее краям напротив стояли православный храм и католический костел; несмотря на будний день на ней было много народа – кто-то продавал, кто-то покупал, кто-то просто глазел, а кто-то пришел, что-нибудь украсть. Продавец и покупатель спорили до хрипоты: один пытался сбавить цену, другой нахваливал товар, не желая уступать; над площадью стоял гул человеческих голосов.
Привязав лошадей к коновязи, Емельян оставил сына стеречь, а сам отправился в гущу народа, прошел на санный ряд, где несколько мастеровых предлагали сани на продажу. У каждого из них он спросил цену, узнал, что они просят примерно одинаковые деньги, после этого начал осмотр. Человек, вся жизнь которого прошла в тесном общении с лошадьми, в совершенстве знал все недостатки и изъяны в санях, пересмотрев все, он остановился посередине ряда и его окружили продавцы, вопросительно глядя на покупателя.
– Ваши сани только на этой площади народу показывать, дурить его! Ни одних хорошо сработанных саней у вас нет! – громко сказал он с видом знатока.
– Как нет – ты что мелешь! Разуй глаза! – возмутились мастеровые.
– Ты громче всех кричишь, давай у тебя посмотрим, – подходя к саням, сказал покупатель.
– Ну и что ты тут плохого нашел? – встревоженно спросил продавец.
Емельян начал неспешно перечислять, что полозья плохо загнуты, из сухого дерева, которое переломится сразу, как только сани с грузом наедут на камень или упавшее дерево.
– А передняя обвязка гляди какая, болтается: нагрузи хорошо сани, полозья разойдутся. А оглобли как прикреплены, ты только посмотри: нагрузишь полный воз – лошадь их оторвет.
Слыша перебранку, стали останавливаться люди, с интересом слушая бывалого человека, который знает толк в санях, не останавливаясь, указывает на изъяны. Чем больше он говорил, тем больше хмурился продавец, возле которого, раскрыв рты, стояли обыватели, с интересом слушая разговор.
Продавец не выдержал, тихо сказал:
– Слушай, борода, ты хочешь отпугнуть от меня всех покупателей, бери эти сани, четверть стоимости уступаю.
– Побойся Бога, они и половины не стоят, вот тебе крест! – занес ко лбу руку Емельян.
– Хорошо, давай половину и чтобы я твоего духу здесь не слышал, – сдался выведенный из себя продавец.
– Сразу бы так,  сколько пришлось уговаривать, – доставая деньги, сказал покупатель.
– Расходитесь, миряне, сани отменные, это я немного своего приятеля обсмеял! – крикнул он в толпу.
– Расходитесь, чего рты разинули?! – погнал продавец, но народ от безделья толпился на месте, глазея и не слушая обоих.
Емельян рассчитался с продавцом, попрощался с полупоклоном, взял новенькие сани за оглобли и покатил к коновязи.
«Господи, повезло-то как, сторговал самые лучшие сани на базаре за полцены! Что значит прикинуться простачком!» – радостно думал он.
Когда выкатил покупку из базарной толпы, увидел возле своих лошадей группу цыган, обступивших Потапа, стоявшего с дубинкой в руках.
 «Сволочи, неймется вам, сейчас научу людей уважать!» – озлобился он, подкатывая сани ближе к цыганам.
– Ты за что моего сына Ваньку палкой избил, руку ему сломал?! Мы сейчас заберем твоих лошадей как плату за побои моему сыну! – громко кричал пожилой цыган с серьгой в ухе, подступая к коням.
– Твой сын сам напросился, я его предупреждал, чтобы он к лошадям не подходил, но он не послушал, ножичком меня решил пощекотать. Вот и получил свое! И вас Христом Богом прошу, отойдите: пока я живой, не видать вам моих лошадей! – громко сказал Потап.
– Каким ножом, что ты мелешь?! – делая еще один шаг к саням, сказал цыган, все последовали за ним.
– Вот этим ножом, узнаешь? – парень выхватил из-за опояски нож.
– Ромале, он нам ножом грозит, порежем его и коней уведем! – закричал цыган с серьгой в ухе, выхватывая нож из-за голенища сапога. Еще у двух цыган в руках заблестели ножи.
– Лучше уйдите, жизни лишусь, всех изрежу, а лошадей не отдам, – став спиной к любимому жеребцу, громко и решительно сказал Потап.
Ум его работал четко и ясно: «Со спины не подберутся, коней резать не станут. А тут я их встретить сумею, будь что будет, надо дороже жизнь отдать!» – думал подросток, зорко наблюдая за действиями немного присмиревших при виде ножа цыган.
– Ромале! Вы что, бабы: желторотого мальчишку боитесь! Вперед! – закричал цыган с серьгой в ухе. В это время на спины цыган обрушился удар оглоблей, двое рухнули на землю. Не видя случившегося, стоявший в стороне цыган бросился с ножом на Потапа, но удар дубинкой по голове опрокинул его на землю. Подскочив к нему и подставив лезвие ножа к шее, парень закричал:
– Прочь, поганые, прирежу вашего как подсвинка!
В это время выскочил из-за лошадей с занесенной оглоблей здоровый мужик с криком: «Убью всех, не замай!» – бросился на цыган.
Они моментально растворились в базарной толпе. Подойдя к сыну, он едва оттащил от лежащего на земле цыгана, взяв того за одежду на груди, рывком поднял с земли, сказал:
– В таборе барону скажи: если кто из ваших приблизится к моим лошадям и сыну – зашибу до смерти. Не замайте! – отбросил цыгана в сторону как мешок со льном. Тот упал на мостовую, вскочил и бросился бежать.
– Ты куда? Забери эту падаль! – крикнул вслед Емельян, указывая на двух лежащих на земле цыган, которых он ударил оглоблей. – Молодец, сынок, говорил тебе, что хороший нож завсегда при себе нужен! Иди, купи ему ножны, да смотри, не заблудись, вот деньги.
Потапу впервые отец дал в руки деньги. Полный достоинства от этого события он неспешно пошел в ряд кожаных изделий. Завидевшие его цыгане быстро растворились в толпе. По-хозяйски осмотрев весь выставленный товар, остановил свой выбор на чехле из толстой кожи с лямкой для ремня, достал нож и вложил в ножны.
– Откуда у тебя этот нож, покажи? – спросил продавец, протягивая руку, парень вложил нож ему ручкой в ладонь. – Откуда он у тебя? – рассматривая нож, посуровевшим голосом спросил продавец.
– Сегодня ко мне пристал Ванька Цыган, пытался увести жеребца, я ему сказал, чтобы отошел, он достал этот нож и пошел на меня. Пришлось его стяжком успокоить, сломал руку, он нож потерял.
– Ты одолел Ваньку Цыгана? – недоверчиво спросил продавец.
– Не только его, мы с отцом здорово намяли бока цыганам из его табора, они на площади пытались забрать у меня лошадей.
– Так это ваша работа? Слышал, только что рассказали мужики! Молодцы! Цыгане совсем обнаглели, всех данью обложили на рынке. Это хороший нож, ему уже много лет, выковал его мастер-кузнец в Бухаре, посмотри, здесь едва виден полумесяц, это старинная сталь. На нем кровь не одного человека, я рад, что он попал в надежные руки, возьми свои деньги, дарю этот чехол за то, что не испугался цыганского отродья!
– Спасибо на добром слове! – поклонился парень и вернулся к коновязи.
К середине приближался февраль, Емельян с сыном вернулись в Могилев. За время извоза Потап заматерел, исходил за санями сотню верст, много увидел того, что никогда не видели его сверстники, всю жизнь прожившие в селе. Оставив лошадей под присмотром в заезжем дворе, отец с сыном направились на квартиру к ходоку. Емельян постучал в дверь небольшого бревенчатого дома, стоявшего на фабричной окраине.
– Кого Бог послал? – услышал он из-за дверей знакомый голос.
– Иван, открой – это Емельян Пшеничный!
Послышался металлический лязг крючка, дверь со скрипом распахнулась.
– Входи, друг, будь гостем! – раскинув руки, приглашая в дом, сказал хозяин. – А это кто, что за въюноша с тобой?
– Мой старший Потап! Мы с ним извозом занимались, славный помощник.
– Ты смотри, как он за год вытянулся и возмужал, настоящий мужик; это хорошо, отцу подмога семью кормить, – сказал хозяин, провожая гостей до лавок.
– Ты, Иван, не томи, рассказывай, пусть мой старший сын послушает, что его отец затеял.
– По «железке» от Могилева мы проехали в Сибирь-матушку; там большой город, Красноярском называется, нашли земельную управу и обратились с нашей челобитной. Чиновник попался, слава Богу, с понятием, сказал, что сотни крестьянских семей приехали и едут в Сибирь. Хотел сразу нам дать грамотки на открепление от общин, чтобы не чинили препятствий при переезде на отруба, но мы тоже не лыком шиты, попросили его показать, куда он направит нас селиться. Он развернул большой лист, весь изрисованный лесами, полями, реками, горами, деревнями и дорогами, картой называется, и спросил, куда бы мы хотели поселиться. Мы с кумом в один голос, что желаем жить рядом с водой, чтобы лесу строительного было много. Засмеялся чиновник, говорит: все так просят, но в Красноярском уезде много таких мест – на всех хватит. Показал он нам место на речке Рыбной, говорит, что рыбы там хоть руками лови, дальше, верстах в сорока, большие горы. А земли и леса там много очень, под пашни корчевать придется – соглашайтесь, мужики.
А мы ему: хотим сами посмотреть, нас общество послало. Он смеется: сразу видна хозяйственная хватка, рассказал нам, что до станции Клюквенная надо нам ехать на «железке», а оттуда шестьдесят верст пешком до села Карымова, от него мужики приведут на берег речки Рыбной в месте, где она делает поворот у холма. Сказал, чтобы мы застолбили выбранное место и взяли у старосты Карымова бумагу с обязательством приехать на переселение. Доехали мы до станции Клюквенной, оттуда добрались до Карымова,  заночевали в заезжей избе, разговорились с местными крестьянами.
– Ну и как они восприняли ваш приезд? – нетерпеливо спросил Емельян.
– Знаешь, такого дружелюбия у нас нет! Они рады каждому, кто приедет к ним землепашествовать! Чем больше дворов в деревне, тем богаче живет народ, помогают друг другу.
– А что же там растет?
– Все растет:  рожь, пшеница, гречка и овсы, но сказывают, что рожь дает богатый урожай.
– Как она может давать богатый урожай, если ее сеют после леса? Земля бедная, поди?
– Не говори так, Емельян: земля богатая, черноземная, да еще на раскорчеванных участках сжигают перед пахотой ненужную древесину, потом запахивают золу в землю – родит пять лет без удобрения. Потом скот разведем, перегной будет землицу подкармливать. Мы там время не теряли: застолбили участки, лес подсочили – сохнет на корню, на это лето уже сухие лесины стоять будут. Можно на первое время домишки на зиму поставить, потом, даст Бог, расстроимся.         
– Больно чудно ты, Иван, говоришь, как будто там молочные реки да кисельные берега! – засомневался Емельян.
– Вот тебе крест святой, не вру! – истово перекрестился Гунбин. – А в реке рыбы пруд пруди. Сделали мы с кумом небольшие сплотки у берега, на выходе поставили мордушку из ивняка. Все время рыбой питались – варили и на рожне жарили. Работа тяжелая, за день топором намаешься на подсочке, вечером снимаем мордушку, она наполовину рыбой забита!
– Ты, Иван, только лишку не болтай, что рыба-дура сама лезет в мордушку!
– Темный ты в рыбалке человек! Нас местные мужики научили сплотки у берега делать, мордушку дали. Рыбу течение подносит к сплотке, она пытается ее обойти и заскакивает в горло снасти, а обратно ей, голубушке, хода нет! Как бы мы прожили все лето и осень до снега? Рыбу ели, да местные крестьяне Христа ради давали нам хлебушка маленько.
– Ты мне бумаги покажи, по которым мы ехать можем! – нетерпеливо спросил Емельян.
– Только чур, как договаривались, вы поможете мне уехать, а там я с вами рассчитаюсь! По рукам?
– Ты что, Иван, мы же уже ударили по рукам! – изумился Емельян.
– Э, нет, я хочу, чтобы теперь, когда у меня есть открепительные бумаги, ты подтвердил свое слово при сыне!
Емельян поднялся, повернулся к образам в красный угол, перекрестившись, сказал:
– Клянусь Господом нашим, что поможем тебе в Сибирь уехать, – и подал руку Ивану.
– Вот теперь я  буду в надежде! – и тоже перекрестился на образа,  полез за икону и достал оттуда свернутые в трубку бумаги. Развернув на столе, бережно расправил, поглаживая ладонью, нагнувшись в полумраке, какой давало подслеповатое оконце, он принялся читать по слогам, раскладывая бумаги по стопкам.
– Это на твою семью, а это передашь Демьяну, это Прохору, это мои бумаги. Чиновник сказывал, что надо у старосты взять бумагу с печатью, что за тобой не числится недоимок по государевым податям, задолженности перед помещиком. Земля остается общине, и ее продать нельзя. У меня по податям нет недоимок, погасил деньгами, которые вы на проезд ссужали; рыба выручила, только беда: соли не было, да ничего, живые вернулись.
– А что, кум твой уже не собирается ехать?
– Как раскричалась его баба, схватила вожжи и в стайку, кричит, только попробуй – сразу удавлюсь, в Сибирь один поедешь.
– Значит, нас четыре семьи; надо откупать вагон, теплушку, ставить в нем нары в три ряда, печку железную – в дороге дальней холодно будет.
– В Сибири с железом туго, оно есть в продаже, но дорогое. На первый случай надо взять с собой конные плуги, отвалы для сохи, небольшие бороны, а уж пилы, топоры, коловороты, плотницкий инструмент в обязательном порядке. Днем с огнем там его не найдешь! – посоветовал хозяин.
– Спасибо, Иван, большую тяжесть ты снял с моих плеч, теперь меня уже никто не остановит – назад пути нет. Пошли, сынок, на постоялый двор, завтра чуть свет по морозцу двинемся домой, в Асафьевку, надо успеть оформить все бумаги до распутицы.
– Ночуйте у меня, места много на полу, – пригласил хозяин.
– Нет, Иван, чуть свет поедем домой, лошади у нас на постоялом дворе с санями, – категорически отказался Емельян, шагая к двери.
Когда ночь перевалила за середину, из ворот заезжего двора выехали две лошади, запряженные в сани. Под полозьями хрустел подмороженный ночным морозом снег, днем яркое солнце уже разъедало дороги теплыми лучами. Отец привязал Карьку к своим саням, закутался в тулуп, как только выехали за городские окраины, лег на солому, сын последовал его примеру. Дорогу домой кони чувствуют и сами безошибочно находят ее даже на перекрестках.
Сон возниц был нарушен тревожным ржанием кобылы и мерина, неожиданно они дернули сани и понесли. Потап от неожиданного рывка, еще не проснувшись, едва не выпал из саней. Тут он услышал громкий крик отца:
– Держись крепче, кони понесли, волков чуют!
Приглядевшись в предрассветной мгле, увидели скачущие во весь мах тени волков, то там, то здесь вспыхивали огоньки их глаз. С коней летела пена, но они не сбавляли хода, не давая хищникам приблизиться. В это время Потап молил Бога только об одном, чтобы не выбросило из саней на ухабе. По тому, как долго волки преследовали их, он догадался, что они голодные и решили любой ценой добыть себе пропитание.
«Все, это конец – лошади устали, скоро догонят и порвут! Но я им не дамся живым!» – лихорадочно думал Потап, обшаривая передок саней свободной рукой. Он хорошо помнил, что положил там топор перед отъездом, но рука не находила знакомое топорище, топор куда-то завалился или выпал в этой бешеной гонке. Тогда он вспомнил о ноже, и это придало ему сил и уверенности. Лошади заметно замедлили свой бег, серые тени бежали махами по пятам коней, готовые в любую минуту прыгнуть им на холку и вцепиться зубами. Когда один из матерых волков изготовился к прыжку, раздался предупредительный вой вожака, волки резко остановились, развернулись и трусцой побежали к лесу.
«Господи, ты спас нас и в этот раз!» – перекрестился Емельян. В это время навстречу от Асафьевки выскочила большая свора собак, они с воем и лаем, не обращая внимания на лошадей и возниц, понеслись к жидкому лесу, где скрылись волки. Емельян натянул вожжи и осадил кобылу, жеребец тоже перешел на шаг, лошади заметно качались от усталости.
«Надо же, собаки на таком расстоянии учуяли волков?» – с благодарностью подумал Потап, и в это время почувствовал, что отбил себе заднее место обо что-то, лежащее под ним и соломой. Разрыв солому, он вытащил топор и рассмеялся счастливым смехом чудом избежавшего смерти человека.
Права народная мудрость: «Скоро только сказка сказывается! Да не скоро дело делается!».
 Оформление бумаг заняло много времени, яркое весеннее солнце согнало снег, дорога просохла, на пригорках проклюнулась зеленая травка, почки на деревьях набухли и готовы были лопнуть. Три семьи, распродав  небогатые подворья, собирались в дальнюю дорогу, навсегда покидая родных и близких, родные очаги, где прошла их небогатая молодость. Всех терзали сомнения: а как там, в далекой неведомой Сибири? Будет ли там лучше? Не обошли сомнения стороной и Емельяна, но он как заводила, организатор переселения сельчан старался не подавать вида, что жаль самому покидать родные места.
Постоянная нужда, надежда на то, что там, в неведомых краях, его дети и внуки обретут счастье, будут досыта накормлены и одеты, удерживала его отказаться от поездки. Он ходил угрюмый, но старался не подавать вида домочадцам и сельчанам, что и сам теперь не рад своей затее. Видя его настроение, Анна, обняла мужа и сказала:
– Что ты мучаешься, Емельян? Еще не поздно, давай откажемся.
Вздрогнул тот, поглядел на жену, удивляясь, как она прочитала его мысли, потом улыбнулся, прижал к себе, поцеловал:
– Поздно, милая, – назад пути нет! Никому не сказывай, что точит меня червь сомнения, иначе люди передумают. Поедем, Бог милостив, не даст пропасть!
Оба повернулись, перекрестились на красный угол, где раньше стояли иконы, собранные в дальнюю дорогу, присели по русскому обычаю на лавку.
– Пошли, Аннушка, искать лучшей доли на чужой стороне! – встав, решительно  сказал Емельян. Анна смахнула концом платочка слезу с ресниц, оба вышли из родного гнезда, покидая его навеки. 
Все имущество уместилось на двух телегах, там же сидели маленькие дети, повзрослее шли рядом со взрослыми. Когда небольшой обоз поднялся на пригорок, Емельян остановил коня, за ним стали и остальные подводы. Не сговариваясь, переселенцы повернулись, в последний раз посмотрев на родную деревню, склонились в поклоне. Каждый подумал: «Прощайте навсегда, родные места, не поминайте нас лихом!».
Всех вывел из задумчивости голос Емельяна:
– Но! Пошла! – он дернул вожжи и пошел вперед, не останавливаясь и не оглядываясь, впереди своей большой семьи к железной дороге, в город Могилев, за ним тронулись и остальные подводы.
На телегах стояли ящики с одеждой, постельными принадлежностями и железными орудиями труда, необходимыми землепашцу в его нелегком труде. Там же лежали мешки с крупами, картофелем, приготовленные в дальнюю дорогу.
В Могилеве их встретил Иван, проводил в тупик, где стояла оборудованная теплушка – пульмановский вагон для узкоколейной  железной  дороги. Все железо затолкали под нары, туда же положили нехитрые пожитки, постелили на нарах привезенную с собой солому. Возле стены стояла небольшая железная печка, труба её выходила в окно вагона. Проезд переселенцев в таком вагоне оплачивала казна. В разгар приготовлений пришел служащий железной дороги, одетый в красивую форму, фуражку с кокардой, проверил бумаги, пересчитал всех и подписал проездные документы.
– Сегодня решайте все вопросы, завтра утром подгоним маневровый паровоз, он прицепит вагон к составу – и езжайте с Богом! Счастливого пути! Не забывайте: завтра в восемь отъезд, от опоздавших претензий не принимаем.
Емельян с Потапом повели продавать лошадей, оба были угрюмые, они продавали своих спасителей, спасших их от волков. Обхватив жеребца за шею, Потап гладил лоснящуюся шерсть и говорил:
– Прости, Карька, я никогда тебя не забуду!
Жеребец, услышав свою кличку, заржал долго и протяжно, как будто понимая, что навсегда разлучается с хозяином. Не в силах сдержать слез, парень заплакал, передал повод уздечки новому хозяину, повернувшись, пошел к выходу с базарной площади.
Емельян рукавом утер выступившие слезы – он видел, с каким осуждением на него посмотрела кобыла.
– Земной поклон тебе, Рыжуха, за то, что сделала для меня! Прости, но взять с собой не могу! – он резко повернулся и пошел догонять сына.

Больше месяца переселенцы провели в дороге. Чем дальше от Москвы на восток уходил поезд, тем холоднее становилось в вагоне. На станциях паровоз отцепляли от состава, подгоняли под водокачку, по брезентовому рукаву заливали воду в цистерну, стоявшую в тендере паровоза. Рядом с ней накладывали поленницы длинных, до полуметра, дров, которыми топился паровоз. Ребятишки и взрослые с топорами разбегались по окрестностям станций, тащили в вагон все, что могло гореть.
Вскоре путешественники увидели, что по лесам и северным склонам холмов лежит темный прошлогодний снег, – здесь он и не думал таять.
«Господь всемогущий! Куда же это нас занесло – в родной стороне люди уже поля пашут, зелени лесов радуются, а тут снега еще не тронулись! Как же здесь пшеницу и рожь сеять, она вызреть не успеет!» – с тревогой думал Емельян, глядя на станционные окрестности.
Наконец паровоз вкатил состав на большую станцию с названием «Красноярскъ», вагон отцепили от состава и загнали в тупик. Мужчины, ведомые Иваном, отправились в земскую управу, достали свои бумаги.
– Ты, что ли, Иван? – узнал ходока господин.
– Я, господин землемер! Как обещал, аккурат четыре семьи привез, – ответил тот, польщенный тем, что его узнали.
Разложив бумаги, служащий управы стал оформлять отводные документы на землю для каждой семьи.
– Поедете на станцию Клюквенная, не спешите расставаться с вагоном, вам придется в нем пожить некоторое время, пока стает снег и подсохнут дороги. Там наймете лошадей, доедите до села Перова, в волостной управе найдете землемера, передадите эти документы, он вам отведет отруба согласно билетам на право владения землей. Когда обстроитесь, распашете участки под пашни, подберите место в лесу для заимок. Каждой семье полагается такая заимка с пашней, деляной строевого леса и выпасами. Поздравляю, сегодня вы стали сибиряками! – сказал он, подавая бумаги.
– Спаси, Господь, на добром слове! Спасибо вам, любезный, за заботу и труды, но у нас ничего нет, чтобы отблагодарить вас! – за всех ответил Емельян, и мужики поклонились в пояс.
– Что вы, что вы! Это моя работа. Езжайте с Богом, пашите земельку сибирскую, богатейте, счастливого пути! – попрощался господин.
– Я же говорил вам, что сибиряки особенный народ, гостеприимный, а вы не верили! – сказал Иван, когда переселенцы вышли из управы.
– Теперь верим! – похлопав ходока по плечу, весело сказал Емельян. Его душа пела от счастья, а сердце готово было выскочить из груди. У него за пазухой лежали бумаги на землю, ему их дали совершенно бесплатно. Полученные документы с фиолетовой печатью с двуглавым орлом, гостеприимство, с которым их встретили в управе, окончательно растопило лед недоверия.
Вернувшись к вагону, видя, что на них с тревогой смотрят бабы и ребятишки, он улыбнулся:
– Кончайте горевать, селяне! С сегодняшнего дня вы сибиряки! Нам бесплатно дали бумаги на владение землей по нашему усмотрению, какую выберем, такую и нарежут. Только знай работай! Теперь наше счастье и богатство в наших руках!
Лица у всех потеплели улыбками, женщины крестились, вытирали уголками платков слезы радости.
На станции Клюквенной вагон отцепили от состава и загнали в тупик. Путешественники достали пилы, топоры, отправились в густой лес, навалили сушняка, напилили дров, перенесли к вагону. Все жили тревожным ожиданием, что ждет их впереди.
Наконец весна отшумела своим половодьем, ласковое солнце подсушило дороги, переселенцы наняли подводы, сгрузили инвентарь и пожитки, тронулись в неизвестность, на новое место жительства. С широко открытыми от изумления глазами проезжали мимо не тронутых плугом полян, на них после первых солнечных дней сквозь прошлогоднюю пожухлую траву появлялась зеленая травка, на небольших холмах стояли светлые березовые рощи с набухающими почками.
– Почему здесь никто не пашет? – удивленно спросил Емельян у возницы.
– А кому пахать?! Видишь, народишка нет, никто не живет. Распахиваем поля возле своих деревень, земли всем хватает, – засмеявшись, ответил тот.
К полудню обоз въехал на главную улицу большого села.
– Волостное село Перовское, слава Богу, добрались! Здесь надо идти в управу, искать землемера, – крестясь на маковки церкви, сказал Гунбин Иван, бывший здесь ходоком.
– В полях Петр Иванович, на землеотводе, когда будет –  не знаем, ждите, – был ответ в управе.
Рассчитались переселенцы с возницами, заночевали на постоялом дворе, расположились на полу, положив под головы тощие котомки с одеждой. Емельяну приснился сон: солнце стоит высоко в небе, на горизонте темнеет едва видимая гряда гор, они своими вершинами подпирают небо. Он со спутниками стоит на вершине холма, внизу струится голубая лента речки, противоположный берег залит солнцем. На нем большая поляна, по краю ее стоит густой лес, а чуть дальше в речку впадает быстрый ручей. Он говорит:
– Анна, здесь будет стоять наш дом!
– Место хорошее, мне здесь нравится! – соглашается та.
Утром он рассказал сон жене.
– Придем на место, там увидим, что Бог даст! – ответила она.
Чуть свет мужики сидели на крыльце управы – не дай Бог кто опередит. Когда солнце поднялось над лесом, осветив перелески и поля, подошел высокий человек в парусиновом плаще и таком же картузе. Они сразу узнали в нем землемера, почтительно встали, сдернули с головы шапки.
– Доброго здоровьица! – поздоровался Емельян, и все мужики почтительно отвесили поклоны.
– Здоровы будьте! Вы ко мне? Заходите, – пригласил господин. Он отомкнул замок, прошел в свой кабинет, усадил мужиков на лавки,  разделся, повесил картуз и плащ на вешалку.
– Давайте разбираться, чего вы хотите, – садясь за стол, сказал господин.
– У нас в прошлом годе ходоком был здесь Иван Гунбин, он отобрал и застолбил участки, пусть он и расскажет, – сказал Емельян.
Землемер кивнул головой, с интересом глядя на вставшего с лавки Ивана.
– Помните, ваше сиятельство, в прошлом годе мы с вами ездили на речку Рыбную, там я застолбил участки на взгорке, недалеко от берега.
– А, переселенцы из-под Могилева… – вспомнил господин, склоняясь над бумагами.
– Слава Богу, вспомнили, – Иван вытер ладонью  вспотевший лоб.
– Вы по-прежнему  намерены поселиться на берегу речки Рыбной?
– Хотелось бы, раз там землю застолбили, – ответил Емельян.
– Куда вы идете? Поглядите не тронутые плугом поля вокруг села Перовского. Оставайтесь здесь, земли всем хватит, будете жителями волостного центра! – сказал землемер, глядя на крестьян.
– Что скажешь, Иван? Ты один видел место для деревни, где краше? – спросил  Емельян.
Иван вспотел от напряжения, подумал о том, что на берегу речки остался подсоченный, готовый к постройке домов лес, сказал:
– Здесь народом, как мухами, обсижена земля, нарезана, поделена, а там вольная воля, бери, сколько сможешь обработать. Я все сказал, а  вам решать, мужики!
– Что будем делать? – спросил Емельян.
– Нечего болтаться туда сюда, раз собрались, надо ехать на речку Рыбную! – загалдели мужики.
– Да вот же она течет! – показывая на реку за окном, сказал землемер.
– Все решено! Бумаги у нас на речку Рыбную, туда и поедем, заложим новую деревню, давайте в путь трогаться, там разберемся! – сказал Емельян, заканчивая разговор.
– На Рыбную так на Рыбную, – со вздохом сказал землемер, которому не удалось уговорить строптивых мужиков. Вскоре три подводы и ходок землемера тронулись в путь, переселенцы, терзаемые сомнениями, что зря не послушались землемера, шагали за телегами. За все время пути они не видели ни избы, ни распаханного поля, ни одной живой души.
После полудня поднялись на вершину высокого холма, с него открывался сказочный вид, на горизонте, громоздились  покрытые лесом горы, под холмом извивалась быстрая речка. Пораженные открывшейся взору картиной, переселенцы стояли на краю большой поляны, спускавшейся к берегу реки, кругом, сколько было видно, стоял лес. Противоположный берег немного возвышен, на нем была большая поляна, она заканчивалась у ручья, впадавшего в речку, по краю стоял дремучий лес.
Побывавший здесь Иван снял шапку и сказал, показывая вдаль:
– Вот они, просторы Сибири-матушки! Здесь мы облюбовали место для деревни. Глядите, раздолье какое, земли незанятой, сколько глаз охватывает, поляны – хоть завтра под поля пахать можно и речка  рядом!
К Емельяну подошла Анна, глаза ее блестели от счастья:
– Вещий сон приснился тебе вчера – Господь благословляет нас остаться здесь навсегда!  Здесь будет для нас вторая родина!
– Место хорошее, дальше идти и что-то искать нет смысла, да и пахать пора. Здесь и остановимся, будем закладывать деревню, здесь будет дом родной! – согласился с ней Емельян.
– Как решили назвать свою деревню? – спросил землемер.
– Мы приехали из Асафьевки, так и назовем, пусть напоминает нам о родине нашей! – сказал Емельян, и все одобрительно загудели.
Окинув взглядом противоположный берег, Пшеничный спросил:
– А куда дальше ведет дорога по тому берегу? – показал на едва видимые колеи от тележных колес.
– В Кожелак, на берег таежной реки Маны, а если на первой развилке свернуть налево, попадешь в село Солонечно-Талое, – ответил землемер.
– Наш дом будет стоять вон там, у поворота, в одно окно посмотришь – речка быстрая бежит, в другое – лес стеной стоит, и гостям далеко ездить не надо, будем жить рядом с дорогой,  так что, господин землемер, запишите в свою карту.
– Думаю, это правильный выбор – вам нужно поселиться вдоль дороги, распахать прилегающие пустоши, засеять их, потом вокруг вас деревня расстраиваться будет, – поддержал его землемер.
Подводы вброд перегнали на противоположный берег, Емельян попросил возницу подогнать лошадь к облюбованному месту.
– Здесь и будем обживаться, с нашего дома пойдет вся улица. Разгружайте телегу.
Сыновья быстро сняли конный плуг, борону, инструмент, железную печь из вагона. Так род Пшеничного Емельяна на берегу сибирской реки Рыбной обрел вторую родину, пустил глубокие корни.
– У меня четыре сына, нижайше прошу отвести под усадьбы землю в одном месте, – попросил Емельян, и землемер выполнил его просьбу.
Он нарезал каждой семье участки, провел пограничные межи, в которые мужики забили колья. Закончив свои дела, землемер уехал в Перово, переселенцы остались один на один со своей судьбой на солнечной поляне, у берега быстрой и кристально чистой реки Рыбной.
К вечеру на каждом отводе смастерили шалаши, скаты  покрыли пихтовым лапником, внутри наложили слой пихтовой лапки. Когда солнце опустилось к вершинам деревьев, задымили костры, женщины повесили котлы над огнем, принялись варить кашу. Перед тем, как садиться ужинать, Емельян после благодарственной молитвы Господу сказал:
– С новосельем вас, чада мои!
– И вас также! – улыбаясь, за всех ответила Анна, подошла к мужу и на глазах детей крепко поцеловала.
Ели прямо на траве, у всех было приподнятое настроение, их опасения оказались напрасными – кругом расстилались поляны, не видевшие плуга, рядом стоял мрачный лес, в нем росли сосны, ели, пихты, лиственницы, деревья,  нужные для построек, в конце поляны гремел говорливый ручей с чистой холодной водой.
Емельяна переполняла радость, что Господь надоумил его перебраться в далекую неведомую Сибирь. «Люди живут на этом приволье, и мы не хуже их. Руки, ноги есть, будем работать, остальное дело наживное. Бог даст, выживем!» – подумал он, засыпая в шалаше, полной грудью вдыхая сибирский воздух, настоянный на приятном запахе трав и пихтовой смолки.
Сыновья, привычные к работе, были хорошими помощниками для Емельяна. На подъемные деньги переселенцев он сторговал жеребую кобылу сибирской породы, двухгодовалого быка, корову и несколько овец в ближайшей деревне Карымово. Для скота построили загон из жердей высотой более двух метров – из тайги на окраины леса совершали набеги голодные волки. Количество скота на крестьянском подворье говорило о том, насколько зажиточно живет семья:  полон двор скота – живут богато, нет его – голь перекатная.
Для быка заказал столяру в соседней деревне лесовозную телегу, шорник сшил сбрую, сделал хомут. Когда все было готово, Емельян объездил быка, научил  ходить в упряжи. Из дерева смастерил соху, на ее конец надел железный наконечник и попробовал пахать залогу, не видевшую плуга. Но из этой затеи ничего не получилось, соха не выдерживала, ломалась. Тогда он начал пахать целину плугом, выпрягая кобылу, когда уставала, запрягал быка. Чтобы ускорить пахоту, решил дать ручки плуга Потапу, ему шел четырнадцатый год, увидел, что парень не только выдерживает ровную линию, но и пашет глубоко, как взрослый пахарь.
Когда земля подсохла и прогрелась, на вспаханное поле вышла вся семья. Хозяин понимал: если вовремя кинешь зерно во влажную земельку, заборонишь, прикроешь его влажной землей – возьмешь хороший урожай. Младшие ребята и дочь Хорька ходили с лукошками, разбрасывая семена, Анна водила быка с бороной, заделывая семена ржи в почву.
Емельян с Потапом продолжали пахать целину под пшеницу и овес. Когда закончили сеять рожь, был готов пахотный клин под эти культуры. Закончив сеять хлеб, распахали огород, посадили много картофеля, капусты, всякой огородной мелочи, по настоянию Анны засеяли большой клин семенами льна. Все это время жили в шалашах, пихтовые и еловые лапки хорошо держали тепло и не пропускали капли дождя. Хорька спала с матерью и отцом, парни спали в другом шалаше, у навеса из тех же пихтовых лапок, который прикрывал от непогоды стол возле костра.
Закончив посевные работы, отсадив огород, приступили к заготовке бревен для построек, на двух телегах возили подсоченный и высохший на корню лес хвойных пород, складывали в штабель. В дождливую погоду дружно шкурили бревна, очищая от коры, пилили доски и плахи продольными пилами.
Емельян с удовлетворением смотрел на растущую гору заготовленных бревен и радовался каждому привезенному из леса стволу. На родине он и думать не мог, что можно поехать в лес и навалить столько деревьев, сколько тебе нужно: там каждая доска, каждый столбик были у хозяина на счету. Когда набралось достаточное количество строительного материала, хозяин отмерил шагами размеры будущего дома, из сухих лиственничных бревен сделал обвязку, положил с помощью парней два нижних венца.
– Слава Богу! Большое дело сделали, теперь надо дальше выкладывать сруб.
Дом по плану Емельяна должен был иметь не совсем обычную планировку: он хотел, чтобы из одних сеней можно было пройти в два дома. Когда рассказал жене о своей задумке, та удивилась:
– А это еще зачем?
– У нас четверо сыновей, построим для начала один дом, перезимуем, потом прирубим с другой стороны, у нас получится два дома, для всех хватит места, когда-то парней отделять придется, – разъяснил хозяин.
Дом быстро рос – за лето сложили сруб, напилили продольной пилой плах, перекрыли потолок, постелили пол, крышу покрыли дранкой, выкопали большое подполье, землю перемешивали с опилками, коровьим навозом и рубленой соломой, поднимали на потолок. Такая смесь хорошо держит тепло в доме, одновременно через нее фильтруется часть воздуха, плахи потолка остаются всегда сухими и служат много десятилетий.
Когда пришел черед заказывать рамы, Емельян сказал плотнику:
– Ты уж постарайся, чтобы створки на окнах были распашными, а вверху оконный проем и сами рамы имели скругление, снаружи поставь струганую рубанком обналичку. Разберемся с делами, изрежу ее кружевом узора, как на родине нашей, в Рассее.
– Не беспокойся, хозяин, дело знакомое, почти все переселенцы заказывают такие окна! – улыбаясь, ответил плотник. Он быстро выполнил заказ, поставил косяк, навесил рамы и входные двери. Печник поставил опалубку из лиственных плах для русской печи. Он начал набивать ее размятой до состояния творога глиной, сделал опалубку загнетка, припечка, свода и трубы. На изготовлении печи трудились все дети: они таскали глину из обрыва реки, сваливали в корыто, сбитое из плах, и под присмотром печника босыми ногами месили до получения однообразной массы. 
Потап с родителями работал в поле, жали созревший хлеб, мать и Хорька вязали его в снопы и ставили в суслоны. Душа Емельяна пела от счастья: первый урожай превзошел все ожидания – зерно на залоге уродилось богатое, как рожь, так и пшеница с овсом. О таком урожае он не мог и мечтать у себя на родине.
Наконец настал день, когда печник нащепал сухого смолья, достал трут, кресало, высек искру, подпалил тонко отщепленные лучинки, огонек робко пополз по ним, раздался негромкий хлопок, и пламя охватило всю лучину. Взрослые и дети, обступив печь, завороженно смотрели на первые отблески огня в своей новой избе.
– Давай расчет, хозяин, печь удалась на славу: не дымит и греть будет хорошо! – сказал печник.
– Что-то я не вижу, чтобы бок у печи нагрелся, – приложив руку, ответил Емельян.
– Ишь, какой скорый! Три дня надо непрерывно жечь небольшой огонь, своду, трубе дать просохнуть, начнете сильно топить, порвет глину, много тепла будет уходить в трубу, не досушите – тоже беда: глина на стенках хрупкая станет, дымоход может завалиться.
Но хозяйственного Емельяна терзали сомнения: «Отдам деньги – потом ищи-свищи, и печь греть не будет, и деньги на ветер улетят!».
– Мы с тобой договаривались, что расчет получишь, когда печь сдашь, а сейчас могу заплатить только половину, а вдруг что не так, где я тебя искать буду? – отрубил хозяин.
– Хорошо, давай половину, я далеко не собираюсь уходить, на вашей улице другому хозяину печь набивать буду, – согласился печник.
Напрасными оказались опасения – печь оказалась на славу, грела хорошо и не дымила – пришлось скуповатому Емельяну раскошелиться.
– Посмотри, Анна, красота какая, избу под драночной крышей поставить до холодов успели! И урожай невиданный вырастили! – сказал Емельян, обнимая жену.
– Все, слава Богу, у нас есть и хозяйством обзавелись. Теперь только работай, не ленись, и у тебя все будет, – прижавшись к мужу согласилась Анна.
Долго они стояли, молча смотрели на поднимающийся из трубы дым и думали, что все их тревоги и опасения были напрасными – в Сибири они обретут сытую жизнь для себя и детей.
Но опускать руки было рано, на дворе стояла осень, надо было вспахать клин и засеять озимые, строить гумно для обмолота снопов, хранения намолоченного зерна.
Емельян видел, как подтянулись парни: Потап стал мужиком, во всех делах мог заменить отца. Повзрослела, стала наливаться девичьим соком Хорька, щеки ее заливал румянец, когда с ней заговаривал кто-то из парней.
– Посмотри, мать, наши женихи подрастают и приданое надо готовить, – свадьбы не за горами! – сказал он смеясь.
– Побойся Бога, Емельян! Что ты говоришь, какие свадьбы, только жить начали, как после большого пожара, ничего нет у нас! – возразила Анна.
– Не горюй,  Аннушка, было бы желание да руки работящие, остальное мы наживем! Ты гляди, какие славные ребята выросли, да и Хорька невеста хоть куда. Будем усердно работать, все у нас будет! Слава Богу, что надоумил переселиться – здесь я сам себе хозяин и никому налог три года платить не буду.
– Верно говоришь, были бы руки работящие, а деньги мы сумеем заработать! – согласилась жена.
До снега свезли с поля снопы, сложили в скирды во дворе, а как упал снег, под крышей нового гумна цепами начали обмолот. Золотым дождем летели из колосьев спелые зерна после каждого удара цепом, пела и радовалась душа Емельяна – такого урожая он не помнил за всю свою жизнь.
«Все наше! И подати три года не надо платить, такое и во сне не могло присниться!» – думал он, любуясь плодами своего труда. Зерно ссыпали в бурты, оставили под крышей гумна, построить амбар не хватило сил.
Зимой заготовили и ошкурили круглый лес, сложили его на лежки, дали бревнам просохнуть. Весной, когда стало пригревать солнышко, хозяин с сыновьями общими усилиями прирубили  к сенцам сруб еще одной избы, но закончили в ней работы только осенью, после отжинок. Крестьянские дома не имели перегородок – в углу стояла русская печь, по стенам шли широкие лавки, летом на них спали дети, а зимой перебирались на лежанку русской печи.
– Вот и слава Богу, отстроились! Кто из парней отделится – рядом жить будет, нас с тобой, Анна Фроловна, до погоста досмотрит! – крестясь на образа, сказал Емельян.
– Побойся Бога, Емельян! Рано ты о старости заговорил, сколько еще работы впереди, пока всех детей на ноги поставим! – возразила жена.
Через год двор Пшеничного Емельяна числился среди крепких хозяйств: у них были кобыла и жеребенок, корова, бык, более десятка овец, в стайке хрюкала свиноматка с приплодом, кудахтали куры.
Емельян с ребятами раскорчевали в тайге пашню и поставили небольшую избу, в Сибири ее называли заимкой. Там же были выпаса для скота, сенокосные угодья, на лето свиней выгоняли на улицу, дом закрывали на замок – все  выезжали до осени жить и работать на заимку. Домой приезжали редко – прополоть зараставший травой огород.
Е В Д О К И Я

В трудах прошли два года. Послал отец  Потапа в село Карымово присмотреть и сторговать ягнят породистых овец. Встреченный им крестьянин посоветовал:
– Зайди к белорусу Лобацееву Ивану. У него грубошерстная порода, романовская, много шерсти состригает и на полушубки шкуры отдает выделывать, с ним и поговори, если тебе породистые овцы нужны.
Иван был переселенцем, приехал в Сибирь из-под города Могилева; была у него жена-полячка Ванда и куча детей.
Постучался Потап в калитку, открыла ему красивая девка с румяными щеками. Увидев незнакомого парня, оробела, стояла, не зная, что делать дальше. Парень также сробел: раньше не приходилось ему видеть такой ладной да красивой девицы. Наконец оправился от смущения, спросил:
– Здесь ли проживает Лобацеев Иван? Дома ли он?
– Здесь, проходите, батюшка дома! – опустив глаза и продолжая смущаться, сказала девица, подошла к двери и открыла ее гостю.
Зайдя в дом, перекрестился Потап на образа святых в красном углу, справился о здоровье хозяина и хозяйки.
– Слава Богу, здоровы, чего и тебе, добрый молодец, желаем. Проходи, гостем будешь. Евдокия, ставь самовар, будем гостя угощать, – сказал хозяин.
Они сидели молча, пока расторопная дочка не поставила на стол самовар, чашки, сахарницу с кусочками сахара.
– Скажи, добрый молодец, какое дело привело тебя к нам, чей будешь? – спросил Иван, наливая гостю кипяток из самовара.
– Пшеничного Емельяна сын, из Асафьевки, зовут Потапом, – ответил тот, подвигая пузатый заварник.
– Слышал о твоем батюшке, земляки мы с вами,  из-под Могилева, а вот близко знать не пришлось. Евдокия, принеси медку для гостя дорогого!
Из-за печки вышла девица; не поднимая глаз, прошла за дверь, вернувшись, поставила перед гостем сахарницу с янтарным медом. Потап не сводил с нее глаз.
– Кушайте на здоровье! – сказала она и упорхнула за печку.
«Ладная девка, кровь с молоком, стройна и собою хороша!» – подумал гость, но его думы прервал голос хозяина.
– Батюшка с матушкой  здоровы ли?
– Слава Богу, здоровы! Батюшка велел кланяться и спросить, можно ли у вас купить ягнят от ваших овец романовской породы на развод и стоить сколько будут.
– Отчего же нельзя, можно и сторговаться, с земляков дорого не возьму, – рассмеялся хозяин. – Скажи батюшке, к концу сентября пусть приезжает или кого пришлет. У меня есть уже заказы, но двух ягушек и баранчика земляку на развод уступлю.
– Спаси Бог на добром слове, так мы будем в надежде. А сколько запросите?
– Не бойтесь, дорого не возьму, как со всех, так отцу и передай. И поклон непременно от земляков передай!
Парню не терпелось вновь увидеть  красивую девицу, но по обычаю он сидел у стола, пил чай и вел разговоры с ее родителем о погоде, видах на урожай. Посидев немного для приличия, он встал.
– Спаси вас Бог, за хлеб и соль да приятную беседу. Будьте в надежде, осенью приедем за ягнятами. Храни вас Бог! – откланялся Потап.
– Обязательно передай поклон батюшке и матушке, – прощаясь, еще раз наказал Иван.
Ванда молча наблюдала за гостем, своим женским чутьем она поняла, что ему понравилась Евдокия. Когда за парнем закрылась дверь, Иван сказал:
– Смотри, Ванда, какой хороший парень – богобоязненный и хозяйственный!
– Хорош, нечего сказать! И красив, и умен, из семьи крепкой! – ответила та.
– Ты как о зяте рассуждаешь.
– Господь и Святая дева Мария знают, что будет завтра, но помяни мое слово, понравилась ему наша Евдокия, да и он ей приглянулся.
– Ну и чутье у вас, баб, а я ничего не заметил! – изумился хозяин.
– На то мы, бабы, к вам, мужикам, Господом приставлены! – вставая, сказала жена.
Она была права: приглянулся Евдокии парень из соседней деревни, запал в душу, и она во время разговора с отцом выскользнула из избы на улицу с тайной надеждой увидеть его еще раз. Дождалась, когда хлопнула входная дверь, подскочила к двери в сенцы и открыла ее, оказавшись лицом к лицу с гостем.
– Ох, извиняйте, проходите! – сказала, отступая в сторону и распахивая дверь.
– Евдокия, а ты ходишь по воскресеньям за околицу, на посиделки с парнями и девками? – спросил Потап.
– Если батюшка отпустит, то хожу, – заливаясь краской, кротко ответила та.
– Обязательно приходи – я тебя ждать буду! Придешь?
– Приду! – не поднимая глаз, сказала она и убежала в избу.
Девичье сердце билось в груди так сильно, будто собиралось выскочить, а за спиной выросли крылья. «Господи, он пригласил меня! Я обязательно приду, сказал, что ждать будет! А вдруг это судьба! Какой красивый парень и статный!» – улыбаясь, думала она свои девичьи думы.
Мать заметила, что после приезда гостя любая работа горела у дочери в руках, это еще больше утвердило ее догадки, что парень пришелся ей по душе.
Вернувшись, Потап рассказал отцу о том, что сторговал двух ягушек и баранчика романовской породы у Лобацеева.
– У Ивана овцы романовской породы? – удивился Емельян.
– Да, мне присоветовали обратиться к нему.
– Слышал я, что земляки мы с ним, как он живет, здоров ли?
– У него все слава Богу! Жив и здоров, о вас знает, земляком называет, кланяться дважды велел. Сказывал, что к концу сентября появится приплод, вот тогда и надо приезжать.
– Хорошо, будем ждать назначенного срока, слыхал я от людей, что добрая та порода романовская и шерсти от нее много и полушубки добротные, иди, сынок, занимайся своими делами.
 Неожиданно для всех Потап перебрался спать на сеновал, а на вопрос удивленного отца ответил:
– Душно мне в избе, на улице жара стоит, на сеновале ночью прохладно, хорошо спать будет.
– Поступай, как знаешь, – разрешил отец, утром еще до восхода солнца выходил на улицу и будил сына. Невдомек было родителям, что в воскресенье собрался он на посиделки в соседнее село Карымово, до которого в один конец было не менее восьми верст.
С нетерпением дождалась Евдокия воскресенья, к вечеру подошла к матери.
– Матушка, отпусти на посиделки за околицу, – не поднимая глаз, спросила дочь.
Мать улыбнулась, ее догадки подтвердились.
– Что, Потап позвал? – спросила она.
Лицо девушки стало пунцовым, но она не посмела солгать.
– Сказал, что придет, звал меня, – чуть слышно ответила дочь.
– Дело молодое, парень он видный, сходи, поговори, только глупостей не натвори.
– Как можно! Спасибо на добром слове! – чуть слышно ответила дочь  и выскочила на улицу.
– О чем это вы там толкуете? – спросил Иван, чинивший лошадиную сбрую.
– Думаю, что настала пора готовить приданое, заженихалась у нас Евдокия. Я тебе говорила, права оказалась!
– Неужто Пшеничный Потап?
– К нему на свидание собралась.
– Это дело хорошее, она уже невеста, нельзя в девках засиживаться, зашлют сватов, отказывать не станем, –  сказал Иван, продолжая шорничать.
Было в семье Лобацеева два сына и три дочери, а какой же родитель не желает отдать свою дочь в хорошую семью, за любимого человека?
Три раза удалось Потапу свидеться с Евдокией, посидеть на бревнах за околицей, поговорить. Местные парни косо смотрели на гостя из соседней деревни, но когда он  поднял комель толстого бревна и перенес ближе к костру, зауважали – силу и сноровку на Руси всегда ценили.
В последнее свидание они сидели за околицей у костра вместе с другими парнями и девками. Поборов застенчивость, Потап сказал, глядя в лицо девушки:
– Люба ты мне, Евдокия! Запала в душу с первой встречи, живу все дни только надеждой на встречу с тобой! Скажи мне, не заворотишь сватов, если зашлю?
Сердце девушки оборвалось и защемило в сладкой истоме: еще никто ей не объяснялся в любви, но признаться, что сама полюбила парня с первого взгляда, не хватило смелости. Она прижалась к Потапу и на ухо негромко ответила:
– Засылай!
Вскочила, не помня себя от радости, побежала домой. Обрадованный согласием парень поспешил в свою деревню, и ему ничего не было страшно, на душе было легко и хорошо, он понял, что люб Евдокии.
Еще через неделю Потап, уже сложившийся молодой мужик, подошел к родителям и,
кланяясь в ноги, начал разговор:
– Батюшка и матушка, кланяясь в ноги, прошу вашего согласия заслать сватов к Лобацеевым, хочу сосватать дочь их Евдокию!
– Да видел ли ты ее, пойдет ли она за тебя? – быстро спросила мать.
– Цыц! Поперед батьки в серьезный разговор встревать! – остудил ее муж.
– Это к какому Лобацееву, к Ивану, что в Карымове живет? Знаю, у него дочь Евдокия на выданье. Хороша собой девка, кровь с молоком и семья работящая, хороший выбор. А откуда ты ее знаешь?
– Был несколько раз в Карымове вечерами на посиделках, там познакомился, люба она мне!
– А как сватов завернет? Позора не оберемся! – засомневался отец.
– Не завернет, говорил я с ней, – успокоил Потап, не поднимая головы.
– Я твой выбор одобряю, да и мать против не будет! – сказал Емельян, поворачиваясь к Анне, вытиравшей концом платочка выступившие на глазах слезы радости.
– Пусть живут с миром! – сказала она и перекрестила сына.
Поздней осенью, когда были закончены все работы в поле, заслали сватов и отгуляли громкую свадьбу у невесты в Карымове, потом по обычаю гуляли у жениха в Асафьевке. Три дня кряду гости пили, ели, пели и плясали, долгих лет счастливой жизни молодым желали.
В семью Пшеничных, где было семь душ,  вошла кроткая невестка Евдокия Ивановна, возложил на нее свекор обязанности управляться в доме, готовить еду для большой семьи, держать хозяйство. Она вставала раньше всех, управлялась со скотом, выгоняла к пастуху, мыла и скоблила полы, стирала, готовила для всей семьи, еще успевала помогать в работе на поле, вечером встречала скот, доила коров, прибирала молоко. Она не роптала в семье мужа – все работали от зари и до зари не покладая рук, в доме был достаток.
В трудах прошло несколько лет, управившись по дому, зашла Евдокия на гумно. Потап молотил снопы пшеницы. Муж стоял и глядел на конную молотилку; конь был привязан за уздечку.
– Что случилось? – спросила она.
– Да вот соображаю, сломалась молотилка, надо посмотреть снизу, – сказал он, показывая на тяжелую станину, отлитую из чугуна. – Ты отойди подальше, не дай Бог упадет, задавит! – сказал Потап, поднатужившись, приподнял молотилку и поставил под один край подпорку.
Взяв ключ, полез под нее устранять поломку, лежа на спине, упираясь ногами, подбирался к нужному месту. Увидев его ноги рядом с подпоркой, Евдокия подошла ближе, подумала: «Не дай Бог, упадет, задавит Потапа!». Ее охватил страх неминуемой беды, и она, стоя рядом, смотрела, как муж пытается подлезть глубже под станину. Она не успела ничего сказать, как тот ногой выбил подпорку, и тяжелая молотилка полетела на землю. Как сумела ее перехватить Евдокия, она не помнила, приняв тяжесть падающей станины на свои руки,  сдавленно вскрикнула:
– Потапушка!
Что было потом, не помнила: из глаз полетели искры и сознание помутилось. Падающая молотилка только слегка прижала к земле молодого мужика, но пока он вылезал из-под нее, жена держала на руках непомерную тяжесть. Вскочив на ноги, Потап подхватил с земли подпорку, приподнял станину и подставил под нее кол, но Евдокия продолжала стоять в такой же позе, как будто на ее руках лежала непомерная тяжесть.
Обнял Потап жену, прижал к груди и сказал на ухо:
– Спасибо, родная, от верной смерти спасла, век не забуду!
Руки ее упали как плети, из глаз брызнули слезы. Рыдая, Евдокия сказала:
– Береги себя, Потап, что я, вдовая, делать с детьми буду?
А было у них двое детей – старший Александр девятьсот шестого года рождения и Василий – девятьсот девятого года.

Жизнь шла своим чередом. Потап был видным мужиком, на него засматривались бабы и девки. Одна из них – Клавдия – жила без мужа на краю деревни, к ней часто захаживали деревенские мужики и никто не знал отказа.
Как-то она повстречала Потапа, остановилась, поклонилась, вызывая на разговор; тот ответил, остановился.
– Ты, Потап, зашел бы на огонек к одинокой женщине, чаю попить да за жизнь поговорить, а то мимо ходишь, не замечаешь, что приглянулся мне! Приходи сегодня, как стемнеет, я буду ждать! – сказала и пошла дальше.
Закружилась голова у молодого, полного сил мужика. «А почему бы и не сходить, баба кровь с молоком, сама ластится!» – млея от сладости предстоящей встречи, подумал он.
Вечером после ужина сказал:
– Евдокия, ты меня не жди, спать ложись. Я пойду с мужиками на бревнах посижу, семечки пощелкаю; семьей обзавелся, нет времени старых дружков проведать.
– Сходи, я дверь на крючок закрывать не буду, придешь – закроешь, – ответила она, зная, что мужики по вечерам собираются на соседней улице и беседуют о делах насущных.
Утомленный объятиями вдовы, вернувшись под утро, лег Потап в кровать рядом с женой и крепко заснул. Проснувшаяся Евдокия почувствовала, что от мужа исходит запах чужой женщины, но ничего не сказала, как говорится, не пойман не вор.
В воскресенье Потап надел чистую рубаху,  сказал жене:
– Пойду с мужиками на бревнах посижу. Ты меня не жди, ложись спать.
Через час, дождавшись, когда все в доме заснули, Евдокия тихонько выскользнула за дверь. Подойдя к бревнам, где сидели мужики, прислушалась, но голоса мужа не услышала. Николай, проживавший через три дома от Пшеничных, сказал:
– Видел сегодня Пшеничного Потапа, поздоровался, приглашал на бревна – отказался, сказал, что занят!
– Какие ему с нами посиделки на бревнах, он себе кралю завел, сейчас у Клавки-вдовы в постели кувыркается! – ответил ему мужской голос, и все раскатисто рассмеялись.
– Ох, и жгучая баба эта Клавдия, хоть кого принимает, всех укатает, едва ноги от нее мужики уносят! – вновь ночную тишину улицы разбудил смех мужиков.
– Ах ты, нечестивица! Я тебе покажу, как семью разрушать! – тихо сказала Евдокия и направилась в тот конец деревни, где жила Клавдия. Огня в окнах ее дома не было; затаившись за забором, стала терпеливо ждать.
Луна опустилась с небосклона, звезды потускнели, когда входная дверь тихонько скрипнула. В лунном свете увидела она своего мужа, рядом с ним стояла с голыми плечами Клавдия, осыпая поцелуями, говорила:
– Люб ты мне, Потап, переходи ко мне, будешь жить припеваючи, самой верной женкой в селе буду!
– Тихо, увидят нас – греха не оберешься. Жди – через два дня приду, как стемнеет, – оборвал ее знакомый голос.
 Услышав это, Евдокия в тени забора побежала домой, быстро разделась и легла в постель. Вернувшись, Потап лег рядом с женой и заснул сном утомленного человека. Убедившись, что муж спит, Евдокия тихонько встала, накинула на плечи жакет и темную шерстяную шаль, вышла во двор. Она знала, где стоит деготь, которым смазывали обувь, взяла банку и пошла скорым шагом к дому Клавдии. Тряпицей, намотанной на палочку, измазала входную дверь и калитку, банку с дегтем поставила над входной дверью. Вернувшись, разделась и легла рядом с Потапом; тот спал крепким сном и не заметил отсутствия жены.
Утром бабы, встав пораньше, выгоняли коров пастуху. Проходя мимо дома Клавдии, плевались в ее сторону – входная дверь и ворота были густо измазаны дегтем. Забыв про своих коров, громко обсуждали это событие:
– Так этой стерве и надо! Совсем стыд потеряла, принимает всех мужиков подряд, сжечь эту б… давно надо вместе с хатой, скольким семьям горе принесла!
Разбуженная громкими криками собравшихся на улице женщин, Клавдия быстро оделась, открыла входную дверь и сделала шаг на улицу. В это время ей на голову упала банка с дегтем, он разлился по одежде. Услышав едкий запах дегтя, увидев схватившихся от хохота за животы баб, она все поняла. Захлопнув дверь, залилась горькими слезами, проклиная одинокую вдовью жизнь и судьбу.
В очередную встречу сказала Потапу:
– Твоя Евдокия со мной такое сотворила, выставила на посмешище всей деревне, побей ее хорошенько, чтобы впредь неповадно было!
Как словом, так и делом, позабавившись с любовницей, Потап вернулся домой, утром вызвал жену в амбар, где висели вожжи. Взяв их в руки, хлестанул по плечу:
– Ты дегтем вымазала ворота Клавдии? Говори быстро, а то изобью до полусмерти! 
Евдокия поймала вожжи в руку и спокойно сказала:
– Хочу от сучки кабеля отвадить! У нее течка каждый вечер, вот похотливые кобели к ней и наповадились, забыли, что дома жены и дети малые!
– Ах ты, стерва! – попытался вырвать вожжи муж, но не тут-то было.
Крепко зажав вожжи в руках, Евдокия сказала:
– Богом клянусь: тронешь из-за этой сучки, удавлюсь, сама в петлю залезу, оставлю тебя с детьми малыми. Знай, если будешь еще ходить, сожгу суку в ее же доме, пусть отправляют на каторгу, но ей не жить!
У Потапа сразу опустились руки – он знал характер жены, она слов на ветер не бросала. Кинув вожжи, выскочил из амбара и не видел, что этот разговор слышала мать, которая по-своему решила отомстить любвеобильной женщине.
В воскресенье, на церковной службе, помолившись, Анна подошла к Клавдии и принародно громко спросила:
– Ты до каких пор будешь липнуть к моему сыну Потапу? Это мое последнее предупреждение. Богом клянусь в святой церкви, что сожгу я твое сучье логово. Чтобы не думала, что я слова на ветер бросаю, вот тебе мое последнее предупреждение!
Достав большой пузырек с серной кислотой, облила  нарядно одетую Кундашкину. Все видели, как одежда с блудницы кусками падает на пол. С этого времени посрамленная вдова перестала пускать к себе Потапа, и тот остепенился, понял, что дороже семьи ничего на свете быть не может.
Права пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает!». По-разному сложились судьбы детей Емельяна.
Следующую свадьбу сыграл брат Потапа Матвей, он взял в жены красавицу Ковалеву Марию из села Кожелак. Они счастливо прожили больше года, но детей им Бог не дал, а тут случись, в деревню с проповедью пришел монах из Новоафонского монастыря. Он поселился у Пшеничных, звали его брат Семен, и он обратил свое внимание на Матвея, который не пропускал ни одной его проповеди. Много диковинного рассказал монах новоявленному другу, вскоре в деревне появлялись они только вдвоем. На монахе была надета застиранная до дыр ряса когда-то черного цвета, в руках носил потрепанное, с лоснящимися корочками Евангелие. Матвей в душе завидовал своему другу и наставнику, казалось, что тот бывал во всех городах необъятной России, проповедуя слово Божье, и выходило с его слов, что самое главное призвание человека – это посвятить себя службе Богу. Монах начал уговаривать Матвея отречься от мирской жизни, стать праведником.
– Я так много грешил, простит ли Господь грехи мои? – слабо сопротивлялся тот.
– Господь прощает всех заблудших овец своих, нужно отречением от утех мирских, молитвой и покаянием заслужить его прощение! – отвечал благочестивый монах.
Во время очередного воскресного молебна Матвей подошел с новым другом к попу.
 – Батюшка,  брат Семен зовет меня отречься от мирской суеты, удалиться с ним в святую обитель и до скончания века молить Господа нашего о прощении грехов вольных и невольных.
– Благословляю тебя, раб Божий, на подвиг во имя веры, ибо служение Господу есть высшая цель земного бытия каждого грешного! Аминь! – батюшка перекрестил Матвея, дал руку для поцелуя.
Сам того не ожидая, желая получить совет, на глазах у всей деревни получил Матвей благословение святого отца на пострижение в монахи.
Брат Семен ликовал и не скрывал своей радости:
– Пойдем мы с тобой, раб Божий Матвей, в православный монастырь Новоафонский, а стоит он в земле инородцев за Кавказскими горами, на самом берегу моря Черного, там ты познаешь таинство монашества!
Богобоязненная красавица Мария, едва сдерживая слезы, сказала на прощанье:
– Ступай с Богом, любила я тебя, Матвей, видно, не судьба!
Ушел муж, осталась она соломенной вдовой при живом муже, три дня плакала, наконец, Евдокия не выдержала, обняла ее, прижала к груди, успокаивая, сказала:
– Наша доля бабская такая: как Бог даст – так и живем. Оставайся в нашей семье, может, все еще наладится.
Много воды утекло в речке Рыбной, красавица Мария без мужа цвела, ожидая его возвращения, работала вместе с Пшеничными, ночью плакала в подушку и молила Бога, чтобы он вернул ей Матвея. И казалось ей, что вокруг никого из мужиков краше нет, ни на кого не смотрела.
Через два года пришел в деревню монах брат Матвей, проведать своих близких, и увидел: расцвела, еще краше стала Мария. Увидев его обомлела та, в мыслях благодарила Бога за то, что услышал он ее молитвы, не могла дождаться вечера, чтобы обнять любимого мужа. Но он и не думал отвечать на ее ласки, всячески избегал встреч.
Привез он близким  подарки. Евдокии подарил большой крест из кипариса с искусно вырезанным распятием Христа и иконку латунную, отлитую братией монастыря на своем заводике. Была Евдокия набожной женщиной, очень ценила эти подарки до самой смерти, завещала положить их в свою домовину.
Наступил вечер, дождалась Мария, когда Матвей вышел во двор, и сама шмыг за порог, догнала его, попыталась обнять:
– Матвей, любимый, я два года ждала, ни на кого глаз не поднимала. Почему же ты не смотришь в мою сторону – или разлюбил? Посмотри, какая я ладная да пригожая!
– Вижу, сестра Мария, что красавицей ты стала, но я принял монашеский постриг, чужды теперь для меня мирские утехи. День и ночь молю Бога, чтобы послал прощение за грехи мои смертные! Не искушай меня! Послушай мои проповеди и сама укрепишься в вере, если любовь твоя не ложная, истинная, пойдем со мной в монастырь, будем часто видеться и вместе Господу служить!
Заплакала горькими слезами, отвернулась от мужа и ушла в стайку, чтобы никто не видел ее безутешных слез. Она действительно любила Матвея и хранила ему верность все годы его отсутсвия, а он так к ней отнесся.
«Что же это такое – отречение от утех земных, что оно дает человеку, наверное, что-то дает, если Матвей от меня отвернулся! Господи, что  мне делать, при живом муже стала одинокой, теперь меня ни один батюшка не обвенчает. Господь всемогущий, надоумь рабу твою!» – ночью, стоя на коленях, молилась у икон молодая женщина, обливаясь горькими слезами.
Днями вел брат Матвей долгие проповеди с бывшей своей женой Марией, уговаривая отправиться с ним и принять монашество, благо рядом с мужским монастырем стоял монастырь женский.
– Будем вместе молить Бога о прощении грехов, изредка видеться, легче нам будет, да и благостной будет жизнь наша! – говорил он ей.
Но это было днем, на ночь, которой так ждала молодая женщина, он уходил от нее в другую избу, подчеркивая всем видом свою святость, отречение от всего греховного.
Говорят, что капля камень точит, справедлива эта народная мудрость. Мария поддалась на уговоры мужа и собралась в дальнюю дорогу. Перед уходом ее в сторону отозвала Евдокия.
– Ты, голуба моя, сходи, посмотри, не по нутру будет, возвращайся, знай, что мы тебя всегда примем.
– Спасибо тебе, Евдокия, на добром слове! – ответила та и направилась следом за братом Матвеем по дороге на станцию Клюквенная.

В заботах прошел год, в Асафьевку пришла монашка, направилась к дому Пшеничных. Там ее встретила набожная Евдокия:
– Милости прошу, заходи в наш дом, отдохни, слуга Божья, хлеб-соль отведай, – с поклоном пригласила в дом. Двери ее дома для странствующих были всегда открыты, находилась нехитрая еда для угощения.
– Спаси вас Бог! – с благодарностью ответила путница, не снимая капюшона, вошла в открытую дверь.
Что-то знакомое показалось хозяйке в этом смиренном ответе, она пристальнее присмотрелась к гостье и всплеснула руками:
– Господи! Неужто Мария вернулась?!
Монашка сняла со стриженой головы капюшон, и увидела хозяйка исхудавшую, но такую же красивую Марию. Женщины бросились в объятия, долго плакали от счастья новой встречи.
Успокоившись, Евдокия сказала:
– Ты, голубка, сходи в баньку, она теплая, я сегодня топила, возьми свою одежду, я все сберегла; а я соберу на стол, что Бог послал, и мы поговорим – расскажешь мне о жизни в святой обители.
Обмыв дорожную пыль, переодевшись в мирскую одежду, монашка преобразилась, стала прежней красавицей Марией, только худой, с выпирающими скулами.
– Садись, поешь с дороги, отдохни, расскажи мне о жизни своей, а я буду управляться на кухне.
Перекрестившись на образа, Мария села за стол и с удовольствием начала кушать.
– Не верь, Евдокия, рассказам о житие святых отцов монастырских! Они великие грешники. Господи, прости их! – она вновь перекрестилась на образа.
У хозяйки от ее слов руки повисли, как плети.
– Да может ли такое быть, что ты говоришь? – спросила она и, не удержавшись на ногах от такого святотатства, присела на лавку возле печки.
– Вот истинный крест! – перекрестилась монашка на иконы и продолжила: – Приняла меня мать настоятельница, осмотрела как кобылу цыган на базаре, и приглянулась я ей, взяла в послушницы. Через неделю послала подавать к столу приехавшему в гости настоятелю мужского монастыря, отцу Никодиму. Пришла я на кухню и оробела! Был великий пост, монашки постились, а им сестры на кухне отдельно готовили курицу, мясо тушили, напекли блинов, масло топленое в плошке поставили, короче говоря, никакого поста они не соблюдали. Но это еще не все – они сидели и пили вино, а когда Никодим напился, начал ко мне приставать, пытался свалить на кровать и сорвать одежду. Мать настоятельница едва оттащила его от меня, да потом меня же от ревности побила. Позднее узнала, что жили они как муж и жена. И к другим монашкам по ночам бегали монахи из мужского монастыря, занимались любовными утехами!
– Что ты говоришь, Мария, одумайся! Грех напраслину возводить на святых людей! – закричала Евдокия, часто крестясь.
– На святых? Я там таких не встречала! Все они великие грешники, только рясами своими черными прикрывают свои дела грешные!
– Не верю, побожись! – выдохнула убитая рассказом женщина.
Монашка стала на колени под образами, крестясь, сказала:
– Покарай меня, Господи, самой лютой карой, если я хоть одно слово о жизни монастырской неправильное молвила! Пусть я в жизни своей счастья больше не увижу, если вру! Да вы здесь в деревне сущие ангелы по сравнению с алчной до утех монастырской братией! 
«Господи, да возможно ли такое святотатство? Но ведь самыми страшными клятвами клянется, стало быть, уверена, что так все и было! Господи, прости их заблудшие души!» – пронеслось в мозгу лишившейся дара речи Евдокии.
Встав с колен, Мария села на лавку, продолжила:
– Так я промучилась около года, прослыла среди монашек в монастыре белой вороной за то, что не опустилась до распутства. Потом собрала в котомку нехитрые пожитки и пошла, питаясь подаянием Христа ради, так до родных мест добралась. Спасибо за хлеб и за соль, извиняй, если что не так молвила, но все это чистая правда, прости их, Господи! – она вновь перекрестилась на иконы.
– Я дальше пойду по свету, буду жить Христа ради, матушка с батюшкой меня после такого позора не примут в семью, – со слезой в голосе закончила она свой рассказ.
– Ты что выдумала, Мария, я тебе при расставании сказала, что здесь твой дом, оставайся, снимай с себя черную рясу, благо все твои платья в целости сохранила, живи у нас, ты баба работящая, даст Бог, и тебе счастье бабье улыбнется! – сказала Евдокия, опустившись на лавку и обнимая путницу за плечи.
– Спасибо на добром слове, а то мне и податься некуда, батюшка с матушкой не примут меня, не поймут! – уткнувшись лицом в грудь Евдокии, горько зарыдала женщина.
– Поплачь, милая, поплачь, сразу легче станет! А время пройдет – и все образумится, – успокаивала хозяйка.
Дождавшись, когда Мария успокоится, сказала:
– Приляг, отдохни, мне в поле надо обед нести работникам, вернусь – поговорим.
Она быстро собрала еду, положила вареного картофеля, несколько головок лука, половину каравая хлеба, достала из погреба большую кринку холодного молока и побежала в поле, где работали домочадцы. Подойдя к Потапу, сказала:
– Мария вернулась, у нас сидит.
– Какая Мария? – не понял тот.
– Жена Матвея, брата твоего, ушла из монастыря, теперь ей податься некуда. Боюсь, что руки на себя наложит! Поговори с отцом, может, возьмет в семью?
– Хорошо, переговорю сейчас же.
Евдокия разложила еду на чистой холстине и позвала обедать.
– Подходите, работники, отдохните, покушайте, что Бог послал, – слила всем воды на руки, присела рядом.
– Батюшка, Евдокия говорит, что Мария, жена Матвея, из монастыря вернулась, боится, что руки на себя наложит. Давай возьмем к себе, пока все утрясется.
– Что теперь делать, мы взяли ее в семью, мы за ее судьбу в ответе, пусть живет с нами, прокормимся, даст Бог.
Так в семье Пшеничных произошло прибавление, но ошиблась Мария в оценке своих родителей. Узнав про возвращение дочери, в Асафьевку приехал отец. Поздоровавшись, спросил:
– Евдокия, а где дочь наша Мария? Здорова ли она?
– Здорова, в поле работает, пора горячая, уборочная! – настороженно ответила та.
– Что она тут говорила о жизни своей?
– Хлебнула горького до слез и с Матвеем, и в монастыре! Но Бог милостив, теперь похорошела, расцвела, видно, на пользу ей жизнь крестьянская, – ответила хозяйка.
– Пошли ребятишек, я за ней приехал, домой увезу, так мы с Матреной решили.
– И правильно, не ее вина, что так случилось, Господь всем велел прощать! Посидите в холодке я сбегаю, здесь недалеко, – ответила обрадованная такой вестью Евдокия и не чуя ног под собой побежала в поле.
– Мария, Господь услышал наши молитвы, бросай работу: отец за тобой приехал!
У той серп из рук выпал, не разгибаясь, она снизу вверх непонимающе смотрела на женщину.
– Что ты говоришь, не может такого быть?! – побелевшими губами прошептала она.
– Истинный крест! – перекрестилась Евдокия. – Пошли скорее, отец ждет, кончились твои мученья, а там, даст Бог, присмотрит хороший  мужик, в жены возьмет.
Слезы радости брызнули из глаз молодой женщины, она только теперь поняла, что Евдокия не шутит и родители готовы принять ее в родное гнездо.
Пророческими оказались слова Евдокии, не прошло и полгода, как красавицу Марию сосватал кожелакский мужик Дорохов Семен, жили они в любви и согласии и нарожала она ему кучу детей. По ночам просыпалась, не веря в счастливый исход своих злоключений, становилась на колени и молилась истово до утра на лики святых, освещаемых в ночной тьме огоньком лампады. Благодарила Господа, что свел ее с сердобольной Евдокией, которая помогла ей одуматься, вернула к жизни в то тяжелое для нее время, когда она уже была готова наложить на себя руки от выпавших на ее долю страданий.

Пришло время, и Воронин Михаил сосватал понравившуюся ему Хорьку, сестру Потапа. Семья готовилась к свадьбе, а какая невеста без сундука с приданым? Срочно заказали такой сундук, но у столяра было много заказов, и он обещал сделать его позднее, а время свадеб уходило, наступала пора выезжать в поле, пахать и сеять.
Хорька обливалась слезами от свалившегося на ее голову несчастья: жених есть, а сундука нет, а обычай нарушать уклад сельской жизни не велит.
– Не печалься, доченька, дам я тебе на свадьбу свой сундук, а когда твой сделают, тогда и поменяем, – сказала рассудительная Анна.
Вместе с невестой родители привели в дом жениха  корову, коня и пять овец, занесли сундук, набитый нарядами, постельными принадлежностями и всяким бельем.
– Пусть плодится и множится ваше хозяйство год от года и счастье пребывает в вашем доме! – сказал Емельян, заводя дочь в дом жениха. 
Свадьба удалась на славу, три дня гуляли у жениха и у невесты, родители жениха были довольны приданым, которое дали за дочь Пшеничные.
В назначенный срок столяр исполнил заказ, Анна Фроловна решила отвезти любимой дочери сундук, погрузили его на телегу, мужики занесли в избу молодых.
– Вот, дочка, твой сундук, пользуйся и живи с миром, а мой отдай, сейчас увезу, белье хранить не в чем, – сказала мать.
Обрадованная Хорька открыла красивый сундук, протравленный морилкой и покрытый лаком, а внутри он оказался пустым. У нее потемнело в глазах, руки, державшие крышку, упали как плети, крышка с громким стуком захлопнулась.
– Что с тобой, дочка?! – взволнованно спросила Анна, не дожидаясь ответа, сама открыла крышку – обомлела: поторопившись, она совершила роковую ошибку, привезла дочери пустой сундук!
Это было самым дурным предзнаменованием, по крестьянским поверьям, сундук был символом благополучия и процветания, и его положено было заносить в дом с каким-нибудь добром, но только не пустым. Если заносили пустой, это была верная примета, что в этом доме всегда будет пусто!
Быстро пошарив в карманах, Анна нашла носовой платок и бросила в сундук:
– Вот и добро в нем, владей, доченька, живите богато и счастливо!
Но было уже поздно: мужики, помогавшие перевозить, рассказали своим женам, и по деревне пополз слух; людская молва осуждала поступок матери, так бессердечно поступившей с дочерью.
Люди в суждениях о других беспощадны, в чужом глазу и соринку видят, а в своем бревна не замечают. Прошли годы, промашка Анны, казалось, была забыта, но так только казалось.
Жили Хорька с мужем в мире и согласии, работали в поле от зари и до зари,  детей нарожали, добра нажили, скота развели не меньше, чем у других сельчан. Но случилось страшное несчастье – ночью загорелся дом, в котором они жили, а на дворе как на грех дул ветер, пожар был таким сильным, что едва успели сами выскочить и детей из огня выхватить. Остались в чем спали, сгорело все, в том числе и злополучный сундук.
Пшеничные приютили погорельцев, одели, жить оставили, но вновь пополз по селу дурной слушок про пустой сундук.
– Вот и не верь приметам, как мать дочери внесла пустой сундук, так она с семьей без ничего и осталась! – шептали злые языки.
Но большинство сельчан сочувствовали погорельцам и решили всем миром помочь. Михаил, муж Хорьки, решил строить новый дом, он был мастер на все руки, заложил большой крестовый дом, ему помогала вся деревня кто чем мог. Сохранился его дом и после революции и раскулачивания, в нем поместились сельский Совет в одной половине, в другой – клуб.
Вскоре семья справила шумное новоселье, было выпито много хмельной браги, поставленной в лагунах Евдокией. Пшеничные и здесь не ударили в грязь лицом, щедро угощали всех, кто приходил на новоселье, а пришли те, кто помощь оказывал.
Только начали жить погорельцы в новом доме,  подошел четырнадцатый год, Михаила забрали на войну с германцами, осталась Хорька одна с тремя детьми горе мыкать. В деревне надо не только за детьми присмотреть, накормить их, напоить, обстирать, но и хозяйство прибрать, стайки почистить, корм скотине задать, корову подоить, чуть свет пастуху выгнать. Плачет по ночам Хорька о судьбе своей, но при детях слез своих не выдает, бьется как рыба об лед, хозяйство держит, помогают ей отец с братьями – поле вспахать, засеять и убрать.
Очень любила она Михаила и верно ждала, а тут как на грех письма от него приходить перестали. Совсем опечалилась солдатка, лицом потемнела, обошла в селе всех ворожеек, они в один голос утверждают, что жив муж, вернется с войны, и у них будут в семье мир и согласие. Не верит им женщина, услышала, что приехала в Асафьевку гадалка, о которой бабы судачили, что она может раскинуть карты и прознать все, что было и что будет. Взяла Хорька большой кусок соленого сала, завернула в чистую холстину и пошла к этой гадалке. Та приняла подарок, спросила:
– На кого сбрасывать карты будем?
– На мужа моего Михаила – жив ли он, здоров?
– А ты принесла вещь его?
– Вот рукавицы вязаные, – положила она перед ворожеей.
– А теперь сними с пальца кольцо обручальное, положи на рукавички, – требует та.
Хорька быстро исполнила требование, сняла с руки серебряное колечко, его во время венчания с мужем надел ей батюшка в церкви.
Сбросила карты гадалка, и потемнело у нее лицо. Сидит Хорька и пошевелиться боится, думает, что так ее напугало, с замиранием сердца одними губами спросила:
– Что там? С Михаилом плохо? Что с ним?
– С ним все в порядке, жив он, слава Богу, здоров, вернется, когда войне конец будет, а вот ты его не дождешься! – мрачно ответила гадалка.
– Не верю я тебе, врут твои карты! Что со мной может случиться? – схватила она варежки мужа, колечко и убежала, обливаясь счастливыми слезами за мужа и оплакивая свою судьбу.
Прошло совсем немного времени, и сбылись гадания: сильно заболела Хорька, прежде чем умереть, помолилась, попросила прощения у Господа за то, что не поверила ворожее, сказала:
– Передайте Михаилу, что я его очень любила и люблю, позаботьтесь о детях наших  до его возвращения, – с этими славами душа ее отлетела на небеса.
Емельян и Анна исполнили волю любимой дочери, забрали  внучат к себе, приласкали, накормили, семья у них заметно прибавилась, всех надо накормить, обстирать, за всеми убрать, да еще хозяйство прибрать. Эти заботы лежали на плечах  Евдокии, она от русской печки не отходила, с помощью ухвата управлялась с литыми тяжелыми чугунами, в которых варилась еда, успевала везде – и сготовить, и семью накормить, посуду помыть и прибрать, скот досмотреть, накормить,  еще прибегала в поле работать.
Однажды спросила ее свекровь:
– Как ты, доченька, за всем доглядеть и управиться успеваешь? Не трудно тебе?
– Трудно, матушка, да что сделаешь, видно, доля такая. Знала бы я, как жить буду, да вернулась бы девичья жизнь, никогда замуж не вышла, – рассмеявшись и пряча глаза, в которых навернулись слезы, сказала невестка. 
Она была необычайно доброй и набожной, умела найти подход к людям, соблюдала посты и другие ограничения, установленные православной верой. А еще у нее был дар Божий: была она искусным врачевателем, лечила и старых, и малых от всяких хворей. Лечила, наговаривая на воду молитвы, отливала болезни на воск, пользовала людей травами, шли к ней за помощью со всех ближних и дальних деревень, она никому никогда не отказывала. Лечила такие болезни, которые доктора лечить не брались: младенческие припадки, рожу, грыжу, испуг, сглаз, правила живот при надрыве и голову при сотрясении мозга, могла заговаривать кровь, вылечивала от змеиного укуса, когда врачи опускали руки, обрекая человека на смерть.
Несмотря на занятость, управлялась со своими детьми и с Хорькиными сиротами – были они сыты, умыты и присмотрены. Несколько лет от Михаила не было вестей, закончилась германская война, прошло несколько лет,  слышит Евдокия на улице чьи-то голоса, вышла за дверь и обомлела. Перед домом стоит живой и здоровый Михаил, Хорькин муж, и спрашивает у детей, есть ли в доме взрослые.
Заплакала она, когда Михаил спросил о жене: где она, здорова ли?
– Ждала она тебя долго и верно, все ходила, гадала, жив ли ты, и нагадала ей ворожея, что ты жив и здоров, но она тебя живого не увидит! Сильно опечалилась Хорька, долго плакала, потом успокоилась, но приключилась какая-то болезнь – высохла, почернела, два года как схоронили, – говорит сквозь слезы Евдокия.
Михаил слушал ее, и из глаз катились слезы, капали в придорожную пыль.
– А дети, дети где? – с тревогой спросил он.
– Не печалься, твои дети растут вместе с моими, сыты и ухожены. Нюшка, Кирилл, Никита, вы чего стоите, папка ваш вернулся с войны, идите, встречайте! – громко сказала она, повернувшись в сторону игравших во дворе ребятишек.
Трое детей повернули головы в их сторону и не могли сообразить, о чем говорит тетя Евдокия.
– Сколько раз вам говорить, ваш папка вернулся, бегите, встречайте! – повторила она.
Дети недоверчиво смотрели на худого, заросшего бородой мужика, топтались в нерешительности.
– Нюшка, Кирилл, Никита, я ваш папка, идите ко мне, я вас хочу обнять, столько лет не видел! – раскинув руки, присел Михаил, и слезы градом катились из его глаз за судьбу жены и радости от встречи с выросшими, живыми, здоровыми  детьми.
– Папочка! Наконец ты вернулся, мы тебя так ждали! – закричала старшая Нюшка и бросилась в объятия, за ней с криком и плачем подбежали мальчишки, повисли на отце.
Евдокия стояла в сторонке со слезами на глазах, тихо радовалась чужому счастью, вытирая глаза кончиком платка.
– Евдокия, дай топор, – вставая, попросил Михаил.
– На што он тебе? – удивилась та.
– Пойду доски с окон и дверей оторву – я солдат еще живой, семья должна в своем доме жить.
Взяв топор, пошел он к заколоченному досками дому, оторвал их, открыл дверь, сказал:
– Заходите, ребятишки, своей семьей жить будем. Ты, Нюшка, будешь хозяйкой, мой полы, пыль стирай, вы, ребята, тащите дрова, затапливайте печку, чтобы в нашей избе живым пахло!
Обрадованные неожиданным возвращением отца, которого все давно похоронили, дети работали быстро. Нюшка протерла подоконники, помыла  полы, стерла пыль с лавок, мальчишки в это время затопили печь.
Михаил развязал мешок, достал несколько кусков сахара, краюху черного хлеба, позвал:
– Садитесь, ребятишки, будем чай пить, теперь я от вас никуда не уеду, будем держать хозяйство, сеять хлеб, жить в своем доме.
Неожиданно отворилась дверь, в избу вошла Евдокия, в руках она несла  чугунок, обернутый полотенцем, на нем вместо крышки стояла большая чашка из обожженной глины. Все с удивлением посмотрели на нее.
– Как знала, в самую пору пришла, вот картошечки вам отварила да капусты квашеной, маслицем постным сдобренной принесла, кушайте на здоровье, – поставив чугун и чашку, сказала она.
– Вечером, когда в дом все вернутся, приходите вечерять, расскажешь, где был, что видел на войне и после нее.
– Спасибо тебе, Евдокия! Спасибо за ласку и заботу о детях моих, рассказали они, что ты за ними как за родными смотрела! – Михаил встал и низко поклонился.
– А кто еще за ними должен смотреть, мы одной с ними крови, Пшеничные! Чай не чужие, а пойдете к нам вечером, чугунок и чашку оставьте, вам посуда будет нужна, приходите, что-нибудь еще дам из посуды.
Вечером пришел Михаил с детьми дом Пшеничных, поклонившись, сказал:
– Спасибо вам, добрые люди, что присмотрели за моими ребятишками все эти годы, благодарю от чистого сердца! Забираю я детей, будем жить своей семьей!
– Ты сядь с детьми за стол, повечеряем, чаю попьем, а потом и поговорим. Зовите папку к столу, пострелята, и сами садитесь на свои места, – пригласил Емельян.
За столом был особый порядок – дети сидели за дальним концом, взрослые ближе к двери, разговаривать было не принято, все творили молитву до и после еды.
Поужинав, Емельян сказал:
– Евдокия, неси самовар, чаю попьем, гостя дорогого послушаем. Расскажи, как воевал, почему вестей много лет не слал, что так поздно вернулся? – наливая чай в блюдце, спросил глава рода.
Долго рассказывал Михаил, как воевал, как его контузило и землей присыпало, очнулся уже в плену у немцев, как батрачил на бюргера немецкого, которому был отдан в работники, как удалось уйти, пользуясь смутой в Германии и поражением ее в войне. Рассказал он и про революцию в Петербурге, где власть взяла в свои руки Дума, народное собрание. Долго не гасла семилинейная керосиновая лампа в доме Пшеничных – все, затаив дыхание, слушали человека, который прошагал полсвета, был в разных странах, своими глазами столько повидал.
Когда он закончил свое повествование, Емельян сказал:
– Ты, Михаил, не кипятись: в твоих детях течет и наша кровь, рода Пшеничных. Так что они и ты нам не чужие. Только куда ты их забирать собрался, у тебя в доме шаром покати, а детей кормить каждый день надо, да и самому чем-то питаться. Слушай, что я тебе скажу. Отдадим мы тебе весь скот, что остался после смерти дочери, – а чем ты его кормить будешь? Мы с Анной подумали: работай на своей пашне, вспаши под озимые, травой она заросла, пока тебя не было. Лошадь, семян тебе дадим, а осень и зиму ходи к нам с детьми и питайся у нас – так с голоду не помрете. Поднимешься на ноги, живи с Богом.
– Спасибо на добром слове, от помощи не откажусь, нужна она мне очень! – признался Михаил.
Так у Евдокии Ивановны стало на одного едока больше, но она радовалась больше всех, что детям нашелся отец.
Прошло время, Михаил вспахал поле, посеял озимые, летом засеял яровые, накосил сена, собрал хороший урожай, стал жить своим домом.
Но его рассказ запал в душу Потапа, стал он частым гостем в доме Михаила и все выспрашивал его про революцию, как царя-батюшку скинули, к нему на огонек стали захаживать другие мужики, воевавшие на германской войне.
По селу пошла молва, что Михаил агитирует выступать за большевиков, которые свергли самодержца. Собирается организовать коммунию, отобрать добро у богатых и раздать бедным, а правая рука у него Пшеничный Потап. Слух этот достиг ушей сельского учителя Злобина, он был ярым сторонником монархии.
«Быстро расползается красная зараза, уже в такой глуши кружки образуют. Всех выявлю, возьму на карандаш, а придут наши – каленым железом будем выжигать большевистскую нечесть!» – думал он, внося в список всех, кто посещал дом Михаила, записывая рассказы селян.
Злоключения Михаила не закончились: подросший Кирилл уговорил отца отпустить его на лето поработать в старательской артели на прииске Таловка, мыть золото. Как ни отговаривал отец, стоял на своем:
– На золоте хорошие заработки, если повезет, можно заработать на корову или лошадь для меня купить!
Сердце отца дрогнуло, тем более, он уходил не один, а с Еремеевым Константином, тот уже лето работал на прииске. Михаил дал согласие, но сердце все время болело о сыне.
Лето парни работали в старательских артелях, Константин заработал хорошие деньги, а когда наступила осень, первые холода сковали землю, закончился сезон промывки золотого песка. Получили ребята расчет, накупили подарков и пошли домой через безлюдную тайгу. Идут, между собой разговаривают. Константин пожаловался:
– Неудачный в этом году в нашей артели был сезон, все лето не могли найти хорошего золота, перемыли лотками горы песка, а съем был невелик.
– А наша артель с весны наткнулась на богатые россыпи, все лето шло хорошее золото! Грех обижаться, приду домой в Асафьевку, коня себе куплю! – откровенно говорит Кирилл.
– Слышал я на прииске, что вы хорошо заработали в этом сезоне, – соглашается Константин, а сам думает: «Почему такая несправедливость: одинаковую работу все лето делали, а он в два раза больше денег заработал. На прииске народ весь пришлый, кто с кем ушел, не помнят в пьяном угаре закрытия сезона промывки. А здесь место безлюдное – тайга кругом, если я его убью, никто не найдет; у него много подарков накуплено, полная котомка, да и деньги его мне лишними не будут!».
Чем дальше шли парни, тем больше мучила Константина алчность, наконец он твердо решил: «Надо убить его, утащить подальше от дороги, дикие звери съедят и косточек никто не найдет».
Остановились возле ручья передохнуть, водицы студеной попить, Кирилл снял котомку, разулся и опустил натруженные ходьбой ноги в студеную  воду.
– Ты посиди, я по нужде отойду, буду недалеко, – сказал Константин, снимая с плеч котомку.  Он отошел от тропы, присмотрел засохшее на корню небольшое дерево с обломившемся стволом, вырвал из земли. «Хорошая дубинка – после удара такой по голове никто живым не останется!» – подумал он, взвешивая на руке. С дубинкой в руках подошел сзади и говорит:
– А что, Кирилл, если я тебя сейчас убью!
– Ты что, сдурел?! – поднял голову тот, и получил сильный удар по голове увесистой дубиной.
Убийца нанес еще несколько ударов; убедившись, что спутник мертв, оттащил труп в чащу, вверх по ручью, ножом и руками вырыл неглубокую яму, сбросил в нее тело товарища, не забыл туда же бросить ботинки, пустую котомку, присыпал немного землей. Обмыл в ручье руки, забрал деньги и подарки убитого и пошел домой.
Наступила поздняя осень, выпал снег. Михаил начал беспокоиться о сыне, расспрашивал людей, работавших на прииске, но все разводили руками: никто не знал, куда подевался парень. Тогда он запряг коня и вместе  с Анной Пшеничной поехал в Кожелак,  нашли дом Еремеева, но Константин удивился их расспросам.
– Мы с ним работали в разных артелях, они раньше закончили промывку, Кирилл ушел с прииска один. Мне ничего не говорил, что собирается домой,  куда  делся, не знаю, – развел  руками.
Бабушка была опытной женщиной и рассказ парня ей не понравился.
– Знает он что-то, но говорить боится! Давай к Ковалевой Марии заедем.
Она поговорила с бывшей невесткой, к которой всегда относилась с любовью, и проведала, что есть у Кирилла закадычный друг, – ее сосед Николай Бесфамильный.
– Мария, пригласи Николая, мне с ним надо поговорить, – попросила Анна Фроловна.
Когда тот пришел, начала разговор:
– Николай, у меня потерялся внук, ушел вместе с твоим другом Еремеевым Константином на прииск, тот вернулся, а внука нет до сей поры ни дома, ни на прииске.
– А я при чем? –  удивился парень.
– Проведаешь у своего друга, что стало с Кириллом, четверть первача выставлю и деньгами дам, не обижу. Сдается мне, что на его совести смерть моего внука.
– Не может быть, чтобы Константин отважился на это! Помню, пришел с прииска, принес много подарков родне. Говорил, что много денег заработал, мы пили с ним три дня, он угощал, говорил, что устал, был хмурым, неразговорчивым, потом стал таким, как всегда, – рассказывал парень.
– А ты попытай, может, он тебе и откроет душу по пьяному делу, – наставляла его бабушка.
– Выпить мы завсегда рады, да вот только денег нет на водку и закуску, – почесал в затылке Николай.
– У тебя все будет. Мария, бери четверть, беги к самогонщице, проси самого крепкого первача, да проверь: гореть долго должен, не гаснуть, пока весь не выгорит. Купи у соседей сала соленого, огурцов и капусты квашеной, картошка у тебя найдется.
– Есть у меня огурцы и капуста, знаю, у кого сало копченое есть, только денег у меня нет! Извиняйте, но живем небогато.
– Вот тебе деньги, здесь на все хватит, детям сладостей потом купишь. А ты, Николай, помни: проговорится – получишь еще четверть и денег на закуску. Попытай его пьяного, а мы посидим у Марии да чаю попьем.
Послушал ее парень, напоил друга своего и давай пытать:
– Костя, был я в Асафьевке, потерялся тамошний парень, Кириллом кличут, сказывали, что с тобой он с прииска ушел, а домой не дошел! Винят тебя, говорят, твоих рук дело!
Того как плетью ударили:
– Что ты мелешь, думай, что говоришь! Один я шел с прииска, никого со мной не было! Ничего я не знаю!
Они выпили еще по половине стакана отменного первача, Николай продолжил:
– Может, оно и так, да весь народ говорит, что твоих рук это дело! А народ зря не скажет! – подливая самогон в стаканы, ведет свою линию Николай. – Так что знай, скоро к тебе придут, спросят, что говорить станешь?
– Что ты привязался как банный лист к жопе, один я шел и ничего не знаю! Отстань от меня! Давай лучше выпьем, – все больше нервничая, ответил друг.
Они пили и закусывали, но Николай гнул свою линию:
– Да мне какое дело, только вот приедут, дознаются, отправят тебя на каторгу, с кем я гулять буду? 
Чем больше пьянел Константин, тем меньше твердости было в его голосе, но он по-прежнему говорил, что один шел, ничего не знает.
– Ох, не сносить тебе головы! А почему ты такой хмурый с прииска пришел, однако грех на совести у тебя большой появился?
– Тсс… Тихо никому не говори, никто об этом не ведает! – приложил палец к губам пьяный Еремеев.
– О чем, об этом? – подливая в стакан первач, подавая другу, спросил Николай.
Костя залпом выпил стакан, грохнул им по столу, и тут его прорвало:
– Ты знаешь, что такое фарт? Нет, ты не знаешь, что такое фарт! Когда ты с артелью целое лето перемываешь горы песка и камней, а богатого золота ни в одном съеме нет. И так изо дня в день, один золотник, а то и меньше. А вот артель, в которой работал Кирилл, в начале  лета поймала фарт за хвост – наткнулась на песчаную линзу, полную золотого песка, втрое против нашего они добыли и сдали золота, получили кучу денег при расчете. А мы, спрашивается, за что получили в три раза меньше? Вот я и восстановил справедливость у таежного ручья, только про то никому не сказывай! Это теперь нашей общей тайной будет. Наливай еще стакан, помянем душу раба божьего Кирилла, сгинул он у таежного ручья и теперь его никто не найдет.
– Уж не ты ли ему помог сгинуть, по твоим рассказам, заработал ты совсем мало, а привез и денег и подарков много! Откуда такое богатство?
– Сказал тебе, молчи! Ты один знаешь, как мне все это досталось, думаешь, легко человека убить?
– Господи, ты убил своего попутчика! Ты его убил! – ужаснулся парень.
– Убил, убил! Ну что ты кричишь,  молчи, а то и тебя убью, так надежней будет, – сказал Константин, хватаясь за нож, лежащий на столе.
– Даже не думай! – вскочил Николай, выхватив из-под себя табурет, с размаху ударил крышкой по голове друга. Тот распластался на полу без сознания, Николай связывал  ему руки, когда в избу вбежал Михаил.
– Он убийца твоего сына, сознался во всем и меня хотел порешить, но не на того нарвался. Подлец! А я с ним водку пил! – плюнул он на связанного по рукам и ногам Константина.
– Мы слышали под окном, как вы разговор вели, пойдем свидетелями, – сказал отец.
Михаил отвез убийцу в Перово, сдал уряднику, состоялся суд, и на него свидетелем вызывали Анну Фроловну и Михаила с Николаем.
Еремеев во всем сознался, показал, где закопал тело, осудили его на пятнадцать лет каторги, но где-то он сгинул во время гражданской войны, домой не вернулся.
А тело сына Михаил привез в домовине в Асафьевку и похоронил на кладбище рядом с его матерью и другими умершими сородичами.
А с Николаем Анна Фроловна сполна рассчиталась, он внакладе не остался.

Пшеничные работали от зари до зари, жили богато – скота полный двор, несколько лошадей, но они сибирской породы: низкорослые, длинношерстные. Захотелось Емельяну иметь в хозяйстве породистых выездных лошадей, чтобы не стыдно было на них в город выехать. Но на это требовалось согласие прижимистой жены, и решил он с ней посоветоваться.
Вечером после ужина завел разговор:
– Ты представь себе, Фроловна, выезжаем мы со двора, а в упряжи длинноногий стройный жеребец, с изогнутой дугой шеей, короткошерстный, с длинной гривой. А уздечка у нас наборная, под дугой бубенцы тульские заливаются! Вся деревня так и ахнет!
– Ты что, Емельян, чаю обпился? Откуда у нас  кони рысистой породы взялись? – смеется она.
– Вот я и толкую, что под лежачий камень вода не течет! Думаю с тобой посоветоваться: коней полон двор, а дальше пашни на них ездить стыдно – все сибирской породы, длинношерстные, неказистые да на коротеньких ногах. Под седлом идет, а ноги седока по земле волочатся, видно, пришла пора купить кобылу жеребую рысистой породы, а там, даст Бог, жеребеночка дождемся и хорошими конями обзаведемся, другим приплод продавать будем.
– Побойся Бога, эко тебя разнесло! А денег где взять, такая кобыла, как наши две стоит.
– Может, и более, думаю, это дело стоящее, в коневодство надобно денежки вкладывать, с каждым годом один, а даст Бог, и два жеребеночка будут, года за три затраты окупятся, вот истинный Бог! – перекрестился на иконы хозяин.
– Надо подумать, с сыновьями посоветоваться, а потом решать, – начала сдаваться жена.
 Радуясь, Емельян подумал: «Убедил я ее, ей-Богу, убедил! Теперь надо с сынами поговорить, они ее окончательно уломают». А тут сыновья в гости зашли, сели за стол мужики один краше другого. Не терпится Емельяну, встал, направился к двери.
– Куда ты на ночь глядя? – спросила удивленная жена.
– Дак, я это… до ветру потребность имею.
Он зашел в уборную, стоявшую на краю огорода, постоял и вернулся в избу. Едва переступив порог, напустился на детей:
– Вы что лодыря гоняете, почему стайки отцу плохо вычистили, одевайтесь и марш на улицу, поработаете вилами!
– Да что с тобой, какая муха тебя укусила, кто ночью стайки чистит?! – вступилась мать.
– А ты в мужские дела не встревай, кому говорю, одевайтесь! – уперся Емельян.
Сыновья молча оделись и пошли в стайки с запаленной керосиновой лампой.
– Пойду гляну, а то опять плохо уберут, – вышел следом отец.
Стайки были вычищены, у скота лежало в кормушках сено, на пол брошена солома для подстилки.
– Вы на отца не сердитесь, ребята, я вас вызвал, чтобы решить серьезный вопрос! – Сыновья повернулись к нему, не ожидая разговора в таком тоне. – Решил я завести в хозяйстве рысистую породу лошадей, сказал сегодня об этом матери, а она в дыбы. Говорит, что много денег потратим, надо посоветоваться с ребятами, так вот я буду настаивать, а вы меня поддержите, в деревне нет таких лошадей, а у нас будут!
– Конечно, поддержим, тут и говорить нечего! – за всех ответил Потап.
– Вы только представьте – зимой выехать на тройке длинноногих лошадей, запряженных в розвальни, все от зависти помрут!
– Прав ты, батюшка, если мать спросит, за рысистых лошадей горой стоять будем, – заверили его дети.
Стоявшая под дверями стайки Анна усмехнулась, услышав разговор мужиков: «Не зря подумала, что здесь дело нечисто! Выдумал: с лампой стайку чистить», – усмехнулась она, быстро возвращаясь в избу.
– Ну что, вычистили? – спросила она, когда мужики вернулись.
– Все в порядке, привиделось мне в темноте, – сказал Емельян, – идите домой, ребята, ложитесь спать – утро вечера мудренее.
– Как спать, а когда про породистых лошадей говорить будем? – язвительно спросила жена.
– Да чтоб тебя! – ругнулся Емельян, которого сразила осведомленность Анны.
– Нечего по стайкам шептаться, раз решили покупать породистую кобылу, завтра езжай, посмотри, каких лошадей на базаре продают.
Онемевший от счастья хозяин долго не мог выговорить слова.
– Вот за это я и люблю нашу мать, за справедливость! – сказал он громко, и дети кивнули в знак согласия.
Чуть свет Емельян запряг лошадь, попил чай и поехал в волостное село Перово –  на базаре был выбор породистых лошадей. Долго договаривался он с хозяином, плевал и уходил от кобылы, потом возвращался, наконец, так надоел продавцу, распугивая других покупателей своим криком, что тот сдался.
– Здоров ты торговаться, уступаю тебе за упрямство, давай деньги и бери кобылу, честно говорю, не нарадуешься.
– Да ты бы давно так, час назад поладили! – хлопая по протянутой ладони и доставая кошель, сказал Емельян. – Раз сговорились – теперь кобылка моя!
– Твоя-твоя, забирай и уводи, – похлопывая кобылу, как будто прощаясь, сказал продавец.
Подъехав к кабаку, Емельян привязал коней к коновязи, хорошо обмыл удачную сделку, выехав из Перово, направил лошадь на дорогу домой и приятно задремал, разогревшись на солнышке. Проснулся вечером, когда солнце скрылось за вершинами, деревьев и спросонья не узнал дороги. Страх холодной волной вполз в сознание, мысль о том, что он проспал весь день и за это время могли украсть купленную кобылу, на время парализовала тело. Он не мог даже повернуть голову, чтобы посмотреть, цела ли покупка.
«Что я скажу Анне? Она меня ведь со света сживет, если лошадь украли! Господи, что делать?» – лихорадочные мысли отрывками проносились в мозгу. Наконец он обрел дар речи и закричал:
– Тррр, чертяка, куда меня завез?!
Конь послушно остановился, сумерки изменили местность до неузнаваемости, и Емельян после долгого сна не мог понять, куда его завез конь.
«Вот так тати и делают, опоят зельем, а когда покупатель заснет, крадут у него купленную лошадь, а потом опять на продажу ведут!» – пронеслась в голове страшная мысль, но как ни тужился, не смог вспомнить, с кем пил в кабаке.
Неожиданно за спиной его кто-то близко фыркнул, от испуга Емельян втянул голову в плечи, тихо поворачивая ее, неожиданно рядом увидел лошадиную голову.
– Чур, меня, чур! – закричал он.
– Доброго здоровьица, сосед, – неожиданно услышал за спиной знакомый голос, повернув голову, увидел деревенского мужика Ивана Политыкина, который с удивлением смотрел на него.
– И тебе доброго здоровья, Иван! – глядя на него круглыми от страха глазами, сказал Емельян, оглядываясь по сторонам.
– Да что с тобой, сосед? – еще больше удивился тот.
– Меня леший водит, был в Перово, купил породистую жеребую кобылу, выпил в кабаке за удачную покупку да заснул, а коняга черт те куда завез.
– Успокойся, через три версты Асафьевка, поедем рядом, не так страшно будет, а кобыла и впрямь хороша.
Оглянулся Емельян и увидел привязанную за ходок кобылу, она стояла, прядая ушами, отлегло у него на душе.
«Точно, лешак водит! Господи прости, чего только не привидится!» – подумал он и сказал:
– Да и то правда, езжай первым, а я за тобой коня пущу, чай не заблудится.
Усмехнулся сосед в усы, подумал: «Не леший – водка тебя водит, дед Емельян!» –  но промолчал, не захотел портить добрососедских отношений и никому не рассказал о страхах соседа.
Лошадь была красивой, имела точеные копыта, гордо держала голову, у нее были прямая спина и длинные стройные ноги. Потап не мог нарадоваться, старался использовать на легких работах, с нетерпением ждал, когда она ожеребится.
В июле задержала его дома какая-то неотложная работа, семья на телеге уехала в поле, увели в поводу двух коней. Управился Потап, а в поле не на чем ехать, осталась только жеребая кобылица. Зашел он в стойло, она доверчиво заржала и потерлась головой о плечо.
– Здравствуй, Чалая, – похлопал ее по холке, – сейчас довезешь меня до поля, там попасешься, а обратно приведу! – ласково говорил ей хозяин, набрасывая попону и седло. Подтянув подпругу, вывел на улицу, поставил ногу в стремя, сел в седло, рысью поехал к околице под завистливые взгляды сельчан. За околицей натянул уздечку, перевел лошадь на шаг и не спеша качался в седле под мягкий шаг кобылы. Он не заметил, как задремал, но кобыла вывезла его к полю и остановилась, слегка качнув седока. Проснувшись, Потап спрыгнул с седла, конец уздечки сложил петлей-удавкой и накинул на деревянную ручку воткнутых в землю на краю поля железных вил.
– Тпррру, стоять, Чалка, стоять! – нежно похлопал ее по шее, отпустил подпругу и направился к телеге, возле которой сидели работники, собравшиеся обедать.
– Вовремя приехал, садись с нами, – пригласил отец.
– Спасибо, я дома чаю напился, пока не хочется, пойду за ручки плуга подержусь, руки чешутся, работать хочу!
– Это дело хорошее, иди, сделай пару кругов, потом парни тебя подменят, – сказал Емельян.
Только Потап отошел, кобылица чего-то испугалась – то ли мыши полевки, то ли какой другой зверек шмыгнул под ногами. От испуга она резко дернула головой, петля уздечки захлестнулась на вилах, слезть ей мешал вбитый в черенок и загнутый кверху гвоздь. Вилы выскочили из земли, черенок, опускаясь под своей тяжестью, больно ударил по боку и упал на землю. Никто не успел и глазом моргнуть, как обезумевшая от испуга кобылица понеслась по полю, не разбирая дороги, а вилы, висевшие у нее на узде вверх рогами, втыкались ей в бок, когда черенок задевал препятствие. От боли и испуга она дергала головой вверх и вновь вонзала висевшие на уздечке вилы в свой бок.
– Тррр, тррр, стоять! – закричал Потап, но кобыла неслась во весь опор, а рожки вил все глубже кололи ее.
– Уздай коня, лови, запалится! – закричал Емельян.
Потап накинул на лошадку уздечку, прыгнул на голую спину, погнал, всаживая пятки в бока, вслед ускакавшей лошади.
– Случится что с кобылой, навек прокляну! Истинный крест прокляну! – кричала вслед сыну мать.
– Окстись, Фроловна! Родного сына проклинаешь, подумай, грех это великий! – побелев, сказал Емельян.
– Да что он такой безмозглый, нашел к чему кобылу привязать! – закусила удила Фроловна, продолжая посылать проклятья сыну и громко кричать. Польская кровь давала себя знать.
Потап на неоседланной лошади гнался вслед кричал, уговаривал остановиться, но железные рожки вил, впивавшиеся в брюхо, гнали лошадь вперед и вперед – где же ее догонишь. Бежала бедная Чалая до той поры, пока не запалилась и не упала. Слезы лились из глаз Потапа, когда он увидел предсмертную агонию любимой кобылы, которая через два месяца должна была ожеребиться.
Спешившись, бросил повод под ноги тяжело дышавшей лошади, упал перед ней на колени, поднял голову и увидел, как по большим темным зрачкам Чалой катятся крупные слезы. Посмотрев на вспоротый бок, понял, что она обречена. Жалость и раскаяние сжали горло молодого мужика, он выхватил из-за голенища сапога нож, с которым никогда не расставался в крестьянской работе. Еще раз посмотрел на кровоточащую рану на животе, и ему показалось, что увидел  вылезшее наружу копытце так и не появившегося на свет жеребенка.
– Прости, Чалая, не уберег я тебя, нет мне прощения! Прости, если можешь, не могу я видеть твои предсмертные мучения, прости, ради Бога!
Сколько смог, поднял ей голову и полоснул ножом по горлу. Раздался громкий хрип, глаза кобылы стали тускнеть, а слезы продолжали катиться из ее глаз. Не в силах видеть мучения животного, Потап зарыдал горько и безутешно. Таким его и застали прибежавшие родственники.
– Как ты мог! Что ты наделал, басурман, будь ты трижды проклят! – кричала мать, работавшие на полях крестьяне стали подходить, но она продолжала сыпать проклятия.
– Что ты делаешь, Анна, родного сына проклинаешь, одумайся! – пытался остановить ее Емельян, но баба осатанела и сыпала проклятья на сына, стоявшего на коленях и не проронившего ни слова.
Теперь взъярился Емельян, схватил лежавшую рядом увесистую палку, ударил свою жену по тому месту, откуда ноги растут.
– Молчать, стерва! Ты кого прокляла, дура?! За кобылу родное дитя прокляла! Нет тебе прощения! – он еще раз ударил ее батогом и отбросил подальше.
Анна, которую муж за всю жизнь и пальцем не тронул, замолчала, удивленно осматриваясь вокруг и встречая неприветливые взгляды сельчан. Потап поднялся, шатаясь, как пьяный, пошел прочь, униженный и оскорбленный.
Горькие слезы катились из глаз Евдокии, она знала, что проклятия сбываются и накликала мать на своего сына и его род страшные несчастья, но не могла слова молвить поперек свекрови.
Кобылу разделали на мясо, а уже большого жеребенка пришлось выбросить на радость деревенским собакам. После этого случая Потап перестал бывать на половине родителей, проживая рядом, через сенцы, проклятия матери запомнил на всю жизнь. Польская кровь мешала строптивой Анне попросить прощения у сына, молить Бога об избавлении невиновного Потапа от проклятий. 
Она сильно жалела кобылу и продолжала проклинать сына.
– Что она говорит – не тронулась ли умом? Разве можно слать проклятия сыну и желать ему смертных мук?! Накликает беду на его семью, а у него трое детей, один меньше другого, – судачили соседки, но никто не мог остановить пожилую женщину.

Семен жил в большом отцовском доме вместе с другими сыновьями, когда ему сосватали невесту Сашу. Полюбил он ее с первого взгляда, хоть раньше и не был с ней знаком.
Емельян сыграл сыну пышную свадьбу, все село о ней говорило, желали счастья молодым, судачили, что и жених и невеста красивы и друг друга стоят.
У Евдокии прибавилось забот – в семье появилась невестка, на нее надо было готовить, но она успевала все сделать вовремя. Свекру понравилась кроткая невестка, определил он ее ухаживать за скотом, которого у него был полный двор. Жила она за Семеном как за каменной стеной. Но, видно, судьба такая у него была: только начал он жить с молодой красивой женой, грянула германская война, взяли его в солдаты, а Саша осталась беременной.
Сильно она убивалась, провожая мужа на войну, во многих домах в Асафьевке тогда стоял женский вой, много кормильцев уходило на войну.
С нетерпением ждала она весточки от любимого мужа, плакала по ночам над каждым письмом, оплакивая свою долю солдатки, молила Бога, чтобы оставил любимого в живых. Свекор строго следил, чтобы Сашу никто не обидел, жалел ее. Садится семья за стол, Емельян ждет, когда молодая невестка сядет, только потом все молились и приступали к трапезе. Он часто разговаривал с ней, успокаивал:
– Не печалься, все будет хорошо, чует мое отцовское сердце, что вернется сын живым и здоровым.
– Спасибо, батюшка, на добром слове, буду ждать, что же мне остается делать – ждать да за сыном смотреть.
Воевал Семен с германцами более года, участвовал в Брусиловском прорыве, попал в плен, когда немцы отсекли прорвавшиеся им в тыл русские войска. Перестали идти с фронта письма от мужа; запечалилась Саша, но делать нечего – надо сына растить, хозяйство держать. Много лет прошло, вдруг открывается дверь и в дом входит мужик в заношенной солдатской одежде, заросший бородой до самых глаз. Испугался сын, подбежал, ручонками уцепился за юбку матери, а та смотрит на изможденного голодом, заросшего бородой, покрытого дорожной пылью странника, и что-то знакомое ей показалось. Вдруг как молния пробежала по Саше.
– Семен! Семен вернулся! – закричала она и бросилась на шею, осыпая поцелуями, заливаясь слезами радости. Сын их Павел молча наблюдал, как мамка обнимает страшного дядьку и плачет. На крики вышли Емельян, Анна, Евдокия – все искренне обрадовались возвращению Семена, они уже потеряли надежду увидеть его в живых, только Саше об этом не говорили.
– Ты чего стоишь, постреленок, беги к отцу, он с войны вернулся! – подтолкнул жавшегося к нему внука Емельян. Оторвав от себя рыдающую от счастья жену, Семен присел, раскинул руки и позвал:
– Иди ко мне, сынок! Папка я твой, иди, я тебя обниму, я не видал тебя еще.
Павел, подталкиваемый дедом, робко подошел к незнакомцу, еще не понимая, что с войны вернулся отец, но когда тот обнял сына и прижал к себе, заревел:
– Папка, родненький, мы с мамкой тебя так долго ждали, не уходи больше от нас никуда, живи с нами!
Счастливый Емельян нанял плотников, построили они просторный дом для семьи сына, отрезал им пашни, сенокосов, отделил скота. Семен работал за троих, и стали они жить в достатке, любви и ласке.

П А Р Т И З А Н Ы

Асафьевка – деревня небольшая, стали люди замечать, что в окне избы Воронина Михаила за полночь не гаснет свет, собираются у него мужики, о чем-то говорят. А обсуждали они самые насущные проблемы, что стало невозможно жить, задавили крестьян установленные белой властью налоги, разорила война и революции. Все свободное время проводил с ними  Потап, с интересом слушал речи о том, как хорошо и богато жить обещают большевики без налогов и поборов, работать только на себя после уничтожения кулаков и капиталистов. Его удивляло, как простым людям удалось свергнуть царя-батюшку, веками сидевшего на троне, что они ведут освободительную войну не только с белогвардейцами, но и со странами Антанты, противостоят всему миру. Чем больше он слушал, тем крепче становилась вера в правоту дела большевиков, сражающихся за интересы рабочих и крестьян.
– Чтобы большевики победили, надо им помогать, агитировать население за советскую власть, открыть людям глаза, рассказывать правду о белогвардейцах и их пособниках, – слышал Потап на посиделках и все больше и больше сближался с большевиками, проживавшими в деревне.
Когда он приходил домой, говорила ему Евдокия:
– Одумайся, Потап! У нас с тобой, слава Богу, все есть, своими руками нажитое, четверо детей один другого меньше, пятого ношу. Поверь мне: ваши посиделки добром не кончатся, терзают мою душу дурные предчувствия, осиротишь ты меня и детей! 
– Зря убиваешься, Евдокия! Ничего со мной не случится кто знает, о чем мы говорим, а свои не проболтаются. Зато я знаю, что в России взялся простой народ за оружие, сбросил царское самодержавие, сейчас с оружием в руках борется с эксплуататорами за светлое будущее для всего человечества. Неужели ты не хочешь жить в новой, светлой жизни без угнетателей и капиталистов, работать только на себя и самим пользоваться результатами своего труда. Пойми ты, что от нас зависит, устоит советская власть или капиталистам удастся ее растоптать.
– Одумайся, Потап, сгинешь, не дай Бог, кто детей на ноги ставить будет? – плача, спрашивала Евдокия.
– Зря ты печалишься, если что и случится, советская власть обует, оденет, накормит и выучит наших детей. Не печалься, она в обиду никогда не даст тех, кто помогал ее становлению! – не поддавался на уговоры муж и продолжал гнуть свою линию. А тут вернулся из плена Пшеничный Семен, он рассказывал самые свежие новости о событиях в мире.
Возвращаясь из плена, он прошел всю Россию, быстро сошелся с Потапом, Ворониным Михаилом, Марченко Лазарем, Масловым Алексеем, Талалуевым Степаном, и другими мужиками, сочувствующими большевикам, рассказывал им о зверствах, чинимых белыми над бойцами Красной Армии и мирным населением.
– Белые генералы хотят задушить революцию, утопить в крови, они не останавливаются перед расстрелами десятков и сотен людей, обирают до нитки, грабят и деревни сжигают! – рассказывал он своим товарищам.
– А как тебе удалось пройти через красных и белых? – спросил Степан Талалуев.
– У меня были документы, что я воевал в германскую войну у генерала Брусилова, ранен и иду домой из плена. И красные, и белые с уважением относились к этим бумагам, препятствий не чинили. А по железной дороге, до станции Клюквенной, ехал с пленными чехами, мадьярами, итальянцами, с теми самыми, с кем воевал на войне.
– А их куда везут? –  удивился Марченко Лазарь.
– Большевики договорились с их правительствами и разрешили пленным выезд на родину через Владивосток. Как мне объяснили, опасаются отпускать их на запад, боятся, что  поднимут мятеж в тылу Красной Армии. Пленные чехи взяли меня в эшелон, у самих с харчами было не густо, но все равно делились.
– А много их? –  спросил Маслов Алексей.
– Не знаю, но слышал разговор двух железнодорожников, что вся железная дорога от Урала до города Владивостока забита эшелонами с пленными бывшего чешского корпуса.
– Разве они в Сибири не могут выступить на стороне белых? – спросил Потап.
– Не знаю, брат, но видел, что они без оружия, – поживем, увидим.
Шел восемнадцатый год, на дворе трещали морозы, никто не предполагал, что слова Потапа очень скоро сбудутся. В мае чешский корпус, подогретый белогвардейской пропагандой, поддержанный Антантой, восстал. Из Владивостока пришли составы, груженные оружием и боеприпасами, и советская власть в Сибири, Оренбургской губернии и Уральской области пала. Адмирал Колчак провозгласил себя «верховным правителем Российского государства», возглавил четырехсоттысячную белую армию, в нее влился вооруженный Антантой чешский корпус, сформированный из отправленных на родину военнопленных. Правительство новоявленного Верховного главнокомандующего адмирала Колчака обосновалось в сибирском городе Омске.
Остатки красных войск, избегая полного уничтожения, отошли от железной дороги в глубь Саянской тайги, перешли к партизанской войне. Многие местные жители, мобилизованные в Красную Армию, были отпущены командирами с оружием по своим семьям. Они рассказывали землякам, разоренных налогами и разрухой, царившей после германской войны, о зверствах белых и основная масса крестьян приняла сторону большевиков, которые обещали им светлое будущее, освобождение от налогов.
А белым надо было кормить солдат, они в прилегающих к железной дороге деревнях учиняли повальные обыски, казнили мужиков, пытавшихся укрыть хотя бы немного зерна на весенний сев, расстреливали и сжигали дома крестьян, заподозренных в связях с партизанами. Белые офицеры были озлоблены на них за то, что приняли советскую власть, и сейчас вымещали свою злобу. В больших деревнях стояли гарнизоны, призванные усмирять недовольных на случай бунта.
Партизанские помощники села Асафьевка, как могли, помогали отступающим в глубь тайги красным отрядам, делились одеждой и продуктами, брали на постой, ухаживали за больными и ранеными. Но все ближе подходили каратели, красные собрались отступать глубже в тайгу, к Саянским хребтам. На собрании ячейки они решили уходить с партизанами.
Глухой ночью в окно дома Потапа раздался негромкий стук; набросив полушубок, он вышел на крыльцо.
– Здравствуй, Потап Емельянович, где мы с тобой сможем поговорить без посторонних глаз?
– А о чем разговаривать собрался, чей ты будешь? –  настороженно спросил хозяин.
– Степан Безотечество я, направил меня к тебе командир отряда Федор Боган, знаешь такого?
– Нет, не знаю, слышал, а вот увидеть не довелось, – отвечает крестьянин.
– Правильно делаешь, нет пароля, нет знакомства. Пароль Мана, – усмехнулся незнакомец.
– С этого и надо было начинать, пойдем в хомутарку, там топлено с вечера, поговорим, чего на улице мерзнуть.
Они вошли в небольшую комнату, пристроенную вплотную к стене гумна. В ней хранились хомуты и другая упряжь. Отчего в помещении стоял острый запах лошадиного пота. Сели на лавку.
– Наш командир велел тебе передать, что сегодня утром мы уходим из Асафьевки, белые поджимают, вы остаетесь в селе, вся группа.
– Но мы решили уходить в партизаны! – подскочил Потап.
– Это приказ! Нам в селах нужны свои люди; партизанская война – это не только бои, это питание партизан, снабжение их одеждой, оружием, боеприпасами и медикаментами. А самое главное – разведка! Вот этими делами вы под белыми и будете заниматься, будете нашими глазами и ушами. Кроме того, у нас нет снабжения патронами, поручает вам командир скупать, где можно, свинец, отливать винтовочные пули, а еще промышлять порох, любой, можно и черный, охотничий, пистоны. Я принес калып для отливки винтовочных пуль, будет свинец, олово,  отливайте, сколько получится, пули очень нам нужны. Товарищ Боган приказал после боя каждую гильзу собирать и сохранять, наши умельцы вынимают капсюль, забивают новый, насыпают порох, вставляют в дульце свинцовую пулю, обжимают ее. Летит ближе заводской, пуля мягкая, без оболочки, каналы ствола засвинцовываются, но пять-семь выстрелов делать можно, потом фабричной пулей надо стрелять, она сдирает своей оболочкой свинец со ствола. Воевать можно, если другого припаса нет. Кроме того, бойцов надо кормить, надо будет наладить сбор продуктов и передачу их в тайгу.
Встречаться будем редко, я буду сам приходить. Если в селе будут белые стоять гарнизоном, все, что удастся добыть, оставляй на сеновале своей заимки. Только гляди: порох надо высыпать в стеклянную бутылку и забивать деревянную пробку, чтобы вода и сырость не проникли. Добудете муки, зерна, крупы – оставляй на заимке, мы заберем. Мне пора, я тебе все сказал; если со мной что случится, к тебе придет другой разведчик, пароль – мякина. Запомни, Потап, что в тылу у неприятеля жить гораздо тяжелее, чем в партизанах, и своим товарищам расскажи об этом. Белые своих разведчиков в села отправляют, приглядывайся к новым людям, да и жителям, которых в деле не проверил, не доверяй. А если что срочное надо будет передать, поедешь в село Солонечно-Талое, на краю деревни живет Гавриил Гусаков, назовешь пароль, ему все расскажешь, мы будем знать.
Просил меня командир передать тебе и товарищам, чтобы берегли себя, каратели за малейшее подозрение расстреливают, усадьбы сжигают. Если заведется осведомитель – беда, сразу надо кончать, да так, чтобы белые не дознались, что вы его убили. Ну, вот и все, у тебя самого есть ружье?
– Есть пистонка, а что? – удивился Потап.
– Можешь безбоязненно покупать порох, пули и дробь свинцовую, потом переплавишь на винтовочные пули. Бывай здоров, Потап, утром в селе будут белые, меня не провожай, уйду один, дорогу знаю.
– Счастливый путь, – сказал хозяин. После того, как за гостем закрылась дверь, задумался, сидя в полной темноте. Все пошло не так, как они решили на последнем заседании ячейки, их оставили для работы в деревне, не взяли в отряд, теперь и связь с партизанами установлена через него. «Наше дело правое, мы победим, чего бы нам это ни стоило!» – подумал он, поднимаясь с лавки.
Когда вернулся в дом, Евдокия, проснувшись, спросила:
– Кого там нелегкая по ночам носит?
– Путники дорогу на  Солонечно-Талое спрашивали. Спи, утро вечера мудренее, – успокоил ее Потап, залез в постель и заснул в приятном тепле хорошо протопленного дома.
Так в Асафьевке осталась подпольная группа большевиков, которые были связаны с партизанами через легендарного разведчика Степана Безотечество. Утром в Асафьевку въехал обоз с белочехами, они остановились на постой в деревне, гарнизоны белых давно стояли в крупных селах – в Нарве и Степном Баджее.

В селе Степной Баджей жил с семьей Кравченко Александр Диомидович, образование имел три класса церковно-приходской школы. В начале войны в четырнадцатом году он рядовым был направлен на фронт, за мужество и отвагу был произведен в офицерский чин прапорщика. Вернувшись с войны, увидел, что крестьяне разорены, хозяйства стоят в запустении, многие сельчане погибли или находились в плену у немцев.
А тут в Сибирь пришли белые, они подняли налоги вдвое против прежних, люто мстили крестьянам, что они безропотно приняли сторону большевиков, которые продержались у власти полгода. В селе жили с десяток фронтовиков, отставной прапорщик сумел сплотить их вокруг себя. А когда начались карательные операции белых, когда они начали казнить всех подряд, и виновных и невиновных в связях с большевиками, Кравченко сказал своим товарищам:
– Друзья, вы видите, как свирепствуют белогвардейские каратели, они пока не добрались до нас, но скоро доберутся и передавят нас по одному, как слепых котят.
– А что ты предлагаешь, Диомидович?
– Пора брать власть в селе в свои руки! У нас стоят гарнизоном пятнадцать солдат с унтер-офицером, думаю, мы с ними справимся!
– С таким оружием у нас вряд ли что получится – только две винтовки и наган – остальные охотничьи берданки с боем на сто шагов.
– А кто вам сказал, что мы с ними будем вступать в бой? Конечно, они нас из своих винтовок перехлопают; тут надо помозговать и взять хитростью. Через два дня Бойкий Степан собирается свадьбу играть, за невестой ему надо ехать в село Верхняя Солбия, а чтобы выехать, надо получить разрешение унтер-офицера. Надо его заманить в дом жениха, напоить, накормить и связать, а в это время снять часовых на въезде и выезде из села, я беру это на себя. Подъедем к школе в свадебном поезде, дадим солдатам первача, настоянного на самосаде, большая часть спать будет, остальных скрутим, желательно без большого шума. А в ближнем бою лучшего оружия, чем охотничья берданка, заряженная волчьей картечью, нет. Вы поможете мне своими  берданками, от картечи ни один каратель не уйдет, главное – тихо снять часовых на околице села, чтобы стрельбы не было.
Фронтовики распределили роли в будущем нападении на гарнизон, принесли жениху  несколько четвертей с первачом, для крепости настоянного на самосаде, сала соленого, другой еды. В гриву и хвост коня вплели разноцветные ленты, запрягли в выездную кошеву, надели наборную сбрую по случаю свадьбы. Гремя колокольцами под дугой, кошева с женихом, одетым в расшитую рубаху и новый полушубок, подъехала к часовому, одиноко стоящему у поскотины.
Увидев кошеву, он сдернул с плеча винтовку, угрожающе крикнул:
– Стой, стрелять буду! – и клацнул затвором, досылая патрон в патронник.
– Ты что, служивый, творишь, мы же деревенские, друг мой Степан за невестой едет в Верхнюю Солбию, иди, я тебе первачка стакан налью! – спрыгивая с кошевы с четвертью и стаканом в руках, крикнул Кравченко.
– Еще шаг – и я стреляю! – крикнул часовой, прицелившись в него.
– Ты что, служивый, разве так жениха встречают?!
– Не могу пропустить, от унтер-офицера Богдашина должно быть разрешение – тогда и езжайте с миром! – не опуская винтовки, сказал солдат.
– Поворачивай, Степан, а то и впрямь стрельнет! Поедем к Богдашину, спросим разрешение, – сказал Кравченко, запрыгивая в кошеву.
Вернувшись в село, празднично украшенные сани подкатили к школе, вход в которую охранял солдат с винтовкой.
– Служивый, кликни унтер-офицера, больно нужен, – обратился к нему Кравченко.
– А что за нужда, как доложить?
– Скажи, что солдат на околице жениха за невестой не пропускает, его разрешение требует.
Солдат постучал в окно и передал просьбу выглянувшему унтеру. Увидев празднично одетых мужиков и коня в лентах, тот усмехнулся:
– Молодым и война не помеха – знай себе свадьбы гуляют.
Накинув полушубок, подпоясавшись ремнем с кобурой, достал наган, проверил, есть ли патроны в барабане, положил в кобуру, только после этого вышел на крыльцо, спросил:
– Что за нужда, мужики?
– Господин унтер-офицер, я прапорщик в отставке Кравченко Александр, это мой друг Степан. За невестой мы собрались ехать в деревню Верхнюю Солбию, а солдат не пускает, пропуск от вас требует.
– Правильно требует, он на службе, а откуда мне знать, кто вы такие и зачем едете из деревни.
– Это легко проверить, садитесь с нами в кошеву, доедем до дома жениха, там быстро разберемся! – сказал Александр, делая приглашающий жест рукой.
«А неплохо было бы выпить и хорошо закусить, который год все служба да служба, будь она неладна!» –  подумал Богдашин и крикнул:
– Гусев, остаешься за меня, я отлучусь на пару часов! К школе никого не подпускать! – добавил он, садясь в кошеву.
Его подвезли к дому жениха, ничего не знавшие о сговоре женщины как самого дорогого гостя усадили унтера за стол, налили полный стакан первача, пригласили выпить:
– Пожалуйте за здоровье молодых, гость вы наш дорогой!
Он взял стакан в руки, перекрестился на образа, сказал:
– Мир да любовь молодым! – выпил залпом до дна, похрустев соленым огурчиком, вспомнил о женихе и его друзьях. Повернувшись в их сторону, крякнул – перед ним стоял полный георгиевский кавалер, грудь которого украшали и другие боевые медали.
– Вы меня простите, господин прапорщик, но служба есть служба!
– Пустое, господин унтер-офицер, давайте еще по стаканчику за молодых выпьем да нам надо в путь трогаться, невеста жениха уже заждалась, – предложил Кравченко, наливая два полных стакана. Они чокнулись, оба пожелали счастья жениху, выпили до дна, унтер вытер рушником усы, кисти рук, достал книжку пропусков:
– На сколько человек писать пропуск?
– Десятка на полтора, с невестой поедут родители и близкие родственники, придется им стоять за околицей!
– Не придется, я выписал на двадцать человек, можете ехать, солдаты мою подпись знают.
– Вы уж дождитесь молодых, за вами парни с девками поухаживают, а потом продолжим гулять! –  сказал прапорщик, застегивая полушубок.
– Да-да, счастливого пути, –  помахал рукой начавший пьянеть унтер-офицер.
– Давай прямо к школе, оставим солдатам пару четвертей, еще пару пообещаем по возвращении, – сказал Кравченко вознице. Когда лошадь вынесла кошеву к школе, громко крикнул: – Эй, служивые, чтобы не скучно было службу нести, –  подходите, Сергей Миронович велел вам по случаю свадьбы гостинцев завезти!
На глазах изумленных солдат он достал две четверти с самогоном, большой кусок соленого сала и каравай хлеба.
– Подходите, угощайтесь, пейте за здоровье молодых, вот и пропуск, если солдат сменится, чтобы знали, приедут на свадьбу двадцать человек, смотрите, не пальните напрасно. Обратно поедем, еще первача завезем!
Увидев пропуск с подписью унтера Гусев разрешил:
– Все в порядке, езжайте с миром, а мы за здоровье молодых выпьем с солдатами, свободными от караула.
– Я не прощаюсь, до встречи, служивые! – крикнул Кравченко, и кошева полетела к выезду из села.
– Не стреляй, солдат, у нас пропуск господина унтер-офицера! –  протягивая бумажку, крикнул Александр.
Часовой, увидев ту же кошевку с нарядно одетыми мужиками, подошел, не снимая с ремня винтовки, и протянул руку за пропуском. Он так и не понял, что произошло, неведомая сила затащила в кошеву, на затылок обрушился удар кулака, и сознание его померкло.
– Видите, у нас одной винтовкой больше стало, а одним солдатом меньше, теперь у нас пути назад нет, вяжи его крепче, спрячем в амбаре по пути, в тулупе не замерзнет, нам надо быстро второго часового обезвредить! – распорядился Кравченко.
В это время унтер-офицер, проклиная свою беспечность, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, лежал за печкой в хомутарке. Мужики и парни быстро запрягли еще трое саней, положив под солому оружие, направили коней ко второму выезду из деревни, где были остановлены часовым.
Передернув затвор винтовки, он крикнул:
– Стой, стрелять буду!
– У нас пропуск есть от господина унтер-офицера, он сейчас гуляет на свадьбе, а мы за невестой поехали, –  показывая бумагу, громко сказал Кравченко.
– Ты один подойди, покажи, остальным из саней не вылезать, – держа винтовку наперевес, сказал солдат.
Александр выпрыгнул из саней и направился к караульному, держа пропуск в левой руке.
– Посмотри, солдатик, все честь по чести и подпись господина Богдашина, – протягивая листок, сказал он. Солдат протянул руку, взял листок,  стал рассматривать пропуск, в это время ему на голову обрушился удар рукоятки нагана, еще через минуту он был крепко связан и лежал в кошеве.
– Вот еще одна винтовка, а вы говорили, что у нас оружия мало, главное, чтобы смекалка была. Теперь мы отъедем, в перелеске немного постоим, за здоровье молодых самогона выпьем, а потом в деревню въедем и к школе завернем, у нас две четверти осталось, вот мы солдатиков и угостим по другому разу, – засмеялся Кравченко.
Свадебный поезд недолго постоял в ближайшем от деревни перелеске, Кравченко приказал:
– Пора! Быстро нарезайте на рушник сало, хлеб, пригласим часового, будем угощать прямо с кошевы.
Угостившись первачом, настоянном на самосаде, большая часть солдат уснула мертвым сном. Другие коротали свободное время в деревенской школе, приспособленной под казарму. Остановив кошеву, со стаканом, прикрытым ломтем хлеба и куском сала, Кравченко пошел к часовому.
– Угощайся, служивый, выпей за здоровье молодых! – подавая стакан, прикрытый закуской, сказал мужик, полушубок которого был расстегнут. Увидев георгиевские кресты, солдат  взял в руки стакан и выпил до дна. Опустив стакан, онемел – в лицо смотрел ствол револьвера, мужик с крестами сдернул у него с плеча винтовку.
– Вот так и стой тихо – останешься жить! Ворохнешься, закричишь, получишь пулю. Пять человек за мной, остальные к окнам, действовать по обстановке, но старайтесь огня не открывать! – приказал Александр.
Резко открыв дверь, мужики заскочили в деревенскую школу, увидели, что винтовки составлены в углу, солдаты большей частью спят, другие, ничего не понимая, уставились на мужиков с оружием. Кравченко с револьвером в руках в два прыжка оказался у пирамиды с винтовками, остальные стали у стен, взяв на прицел не пришедших в себя от дерзкого нападения солдат.
– Сидеть тихо – иначе постреляем, посмотрите на окна, вы под прицелом двух десятков стволов, всем сложить оружие на пол и стать к той стене! – стволом нагана показал полный Георгиевский кавалер.
Солдаты выполнили его приказ. Так тихо, без кровопролития, власть в селе Степной Баджей перешла в руки жителей, добыли они пятнадцать винтовок, патроны и наган унтер-офицера. Солдат связали, унтера привезли в школу, на ночь выставили охрану, утром построили пленных вдоль школьной стены.
Кравченко сказал:
– Мы вас отпускаем с миром, оружие ваше, коней, полушубки забираем, в шинелях дойдете до соседнего села – там попросите Христа ради, люди приютят и отправят в часть. Но к нам в село больше не приходите и другим накажите, что всех белых карателей из их же оружия беспощадно уничтожать будем! А теперь идите и помните: трудовой народ вам никогда не поставить на колени! 
Солдаты, не соблюдая строя, уныло побрели по дороге в сторону деревни Нарва.
Через несколько дней унтер-офицер Богдашин докладывал  полковнику Прхало, командиру третьей белочешской дивизии:
– Господин полковник, повстанцы численностью до трехсот человек напали на школу и с помощью хитрости разоружили отделение солдат.
– Как разоружили, где? – сорвался на крик чешский офицер.
– В Степном Баджее, господин полковник.
– Кто посмел, как случилось?
– Они сделали вид, что гуляют свадьбу, напоили крепчайшим первачом, когда солдаты заснули, разоружили сонных.
– А где вы были?!
– На свадьбе, выпил изрядно, а тут мужики с винтовками и берданками, человек сорок, ей-Богу не вру! – крестился унтер-офицер.
– Вон! Вон отсюда! Взять его под караул, передать военно-полевому суду! Солдат выпороть перед строем! Я покажу, как солдатам белой армии сдаваться грязным крестьянам. Всех под суд! – брызгая слюной, кричал полковник.
Зная, что части красноармейцев после переворота отступили в тайгу, белочешское командование разместило штаб третьей дивизии под командованием полковника Прхало на станции Камарчага. На прилегающих станциях Клюквенная и Заозерная квартировали полки этой дивизии. Общее командование белочешскими войсками Манского фронта, развернутого против партизан, было возложено на генерал-лейтенанта Розанова.
Выступая на заседании штаба третьей армии, костяк которой составляли белочешские легионеры, обращаясь к полковнику Прхало, он сказал:
– Верховного правителя Российского государства, главнокомандующего белого движения в Сибири адмирала Александра Васильевича Колчака беспокоит то обстоятельство, что с левого фланга над единственной железнодорожной магистралью, по которой идет перевозка войск, боеприпасов и продуктов нашим армиям, ведущим боевые действия за Уралом, нависает так называемый «Манский» фронт бандитов, именующих себя красными партизанами. Очень медленно идет продвижение наших войск вверх по Енисею в Минусинскую котловину, которая является стратегической житницей Сибири, способной прокормить нашу армию. Господин полковник, вам необходимо разработать план уничтожения партизанского и большевистского отребья в кратчайший срок! Через неделю прошу представить план зимней кампании девятнадцатого года, в которой основную роль должны сыграть войска вверенной вам дивизии.
– Будет исполнено, господин генерал-лейтенант, – ответил Прхало.
В установленный срок полковник доложил Розанову свой план:
– Господин генерал, со станции Камарчага колонна вверенных мне войск с целью проведения карательной операции начнет движение по проселочной дороге через села Шалинское, Нарву до конечного пункта села Степной Баджей. Там появился некий Кравченко! Как доносят наши разведчики, в прошлом прапорщик воевал на фронтах германской войны. Этот Кравченко сколотил банду, разоружил наш гарнизон в пятнадцать штыков, солдат отпустил. Пропаганда красных склонила основную массу крестьян на сторону большевиков, пора показать, кто в Сибири хозяин. Это акция будет носить двуединый характер – физическое уничтожение Кравченко и его банды, а также устрашения местного населения!
– Кого вы назначаете командиром этого рейда? – спросил генерал.
– Есаула Курицына, имеет большой опыт боевых действий, я за него ручаюсь головой.
– Прекрасный план – я его утверждаю! А как обстоят дела в Перовском уезде? – спросил Розанов.
– Слава Богу, спокойно, там пока не пустила корни большевистская зараза.
– Хорошо, выступайте, наведите порядок, с большевиками и их пособниками не церемониться, подавлять бунт огнем и свинцом, никакой пощады, пусть все содрогнутся от нашего ответа большевикам!
 Каратель Прхало заблуждался – обложенные непомерным налогом крестьяне, в среде которых растворились сотни красноармейцев, были на грани взрыва как  в Перовском уезде, так и в самом уездном селе Перовское.
 Проводив полковника, Розанов вновь склонился над картой, мысли его были на полях сражений, он обдумывал подробности плана: «Выдвинув полк со станции Камарчага и рассредоточив его по селам вдоль дороги, до села Выезжий Лог, мы этим маневром отрежем путь отступления красным войскам и партизанам в Саянскую тайгу и в Минусинскую котловину. Хотят они или нет, будут вынуждены принять бой на наших условиях. Имея перевес в стрелковом оружии и пулеметах, а также артиллерии, которая под охраной кавалерии двинется следом за передовыми частями, мы разобьем бандитские формирования на этом направлении. Потом я введу в действие полки дивизии со станций Клюквенная и Заозерная, они займут весь мятежный район, предотвратят восстания в селах Рыбинском, Перово, Агинском. Постепенно мы выловим и уничтожим  всех врагов белого движения, нашедших приют в таежных селах и тайге. Господи, помоги нам!».

В сибирской глубинке вести разносились с поразительной быстротой. Через несколько дней Потап, поехавший по партизанским делам в село Солонечно-Талое, услышал рассказ от местных мужиков о событиях в Степном Баджее. Вернувшись в Асафьевку, рассказывал своим друзьям, собравшимся вечером на огонек:
– Привез я радостную весть: люди с охотничьими берданками разоружили гарнизон белых в Степном Баджее!  Взяли власть в свои руки, провозгласили партизанскую республику! Теперь все крестьяне поверят, что нельзя народ силой оружия поставить на колени. Я привез четверть пороху охотничьего и пистонов пятьдесят штук. Сколько вы отлили пуль?
– Шестьдесят, больше нет свинца, весь переплавили, – ответил Марченко.
– Хорошо, послезавтра рано утром поеду на заимку, надо передать в отряд – даже шестьдесят патронов для них большое дело. Захвачу еще два мешка пшеницы, будто на семена, крупорушкой обработают и кашу будут варить, – сказал Потап, прощаясь.
Восстание Кравченко и его соратников против белогвардейцев всколыхнуло жителей таежных деревень. Крестьяне, доведенные до отчаяния налогами, мелкие отряды, группы бойцов, одиночки, укрывавшиеся от белогвардейцев, шли в Степной Баджей – партизанский отряд разрастался с каждым днем.
Кравченко собрал бойцов на собрание и предложил выбрать командира – все проголосовали единогласно за его кандидатуру, позже были выбраны заместители, командиры подразделений.
Командир партизанского отряда собрал своих заместителей и командиров низшего звена в деревенской школе на первое заседание.
– Товарищи, теперь мы реальное партизанское воинское подразделение и я требую установления строжайшей дисциплины в каждом взводе, за трусость – расстрел, за мародерство – расстрел! Белые не оставят нас в покое, попытаются задушить нашу республику. В ближайшее время необходимо организовать разведку на дальних подступах, мы должны знать о противнике все, что он задумал. Я предлагаю начальником разведки назначить Степана Безотечество, он служил в разведке на германском фронте – справится.
Его поддержали все командиры – они знали Степана как бесстрашного разведчика.
– Тебе, Степан, поручаю направить в Камарчагу несколько партизан под видом извозчиков для сбора информации, а в селах по тракту от Камарчаги создать цепочку из верных нашему делу людей, которые бы срочно сообщали добытые разведчиками сведения. Знаю по опыту войны с германцами, как много зависит исход той или иной операции от разведданных.
Через неделю из села Орешное прискакал гонец с донесением о выступлении белочехов на усмирение непокорного Степного Баджея.
Кравченко выдвинул часть своего отряда под деревню Николаевку, в том месте, где дорога проходит по болоту, поросшему густым ельником, – там партизаны устроили засаду. Деревья стояли рядом с дорогой, они подпилили вековую ель толщиной в три обхвата. Вскоре на дороге показался обоз из десяти саней, на которых сидели белые каратели числом не менее сорока. Партизаны дали обозу втянуться в засаду и по команде толкнули подпиленное дерево. Сидевшие на передних санях солдаты с удивлением увидели, что стоявшая неподвижно ель, на ветвях которой лежал нетронутый снег, неожиданно начала клониться. Один из них толкнул задремавшего прапорщика Баженова:
– Господин прапорщик, глядите!
Тот открыл глаза,  увидев падающее на землю дерево, закричал:
– Засада! К бою!
Но его слова заглушил раскатистый залп, после которого партизаны открыли по обозу прицельный беглый огонь. Прапорщику так и не удалось организовать круговую оборону, стреляли из леса, со всех сторон. «Господи, спаси и сохрани! Кто мог подумать, что среди полей в пойме болота красные устроят засаду? Видно, что руководит ими знающий военное искусство человек. Надо спасаться!» – подумал он, скатываясь с саней на снежную дорогу. Офицер полз как уж, прикрываясь санями, делал короткие перебежки, не отстреливаясь и забыв про своих солдат, – он уже ничем им не мог помочь. Добравшись до конца обоза, закричал:
– Братцы, разворачивайте сани, иначе все погибнем, всех постреляют!
Солдаты под огнем партизан стали заносить сани, направляя лошадей в обратную сторону. Им удалось развернуть несколько саней, стоявших в конце колонны. Надеясь на спасение, солдаты прыгали в сани и нещадно хлестали лошадей, спасаясь от огня. Те, кому не хватило места, бежали рядом, держась за оглобли. Баженову с группой солдат удалось скрыться за поворотом дороги, запаленные лошади, подгоняемые обезумевшими от страха карателями, долго скакали от злополучного болота, где была устроена засада.
Прапорщик Баженов был вне себя от ярости, он недосчитался в своем отряде семнадцати человек; партизаны захватили сани, на которых везли станковый пулемет «максим» и много цинков с патронами, на поле боя остались винтовки не только убитых и раненых, убегавшие от огня солдаты бросили оружие на дороге.
С остатками отряда ему удалось вырваться из засады, но он оценил боевое мастерство партизан – отказался от мысли идти в сторону Степного Баджея, как предписывал приказ, развернул остатки обоза и двинулся назад, к станции Камарчага. В большом селе Шалинское разгромленный отряд карателей был остановлен боевым охранением отряда капитана Кузнецова.
– Господин капитан, мой отряд попал в засаду, огнем бандитов убито семнадцать человек, отбиты сани с пулеметом.
– Надеюсь, оружие убитых вы не оставили красным? – спросил Кузнецов.
– Прицельный огонь был такой плотности, что только трети отряда удалось вырваться, потеряли не только оружие убитых и раненых, но часть винтовок солдаты бросили в панике, надеясь вырваться из засады! – доложил Баженов.
Кузнецов помрачнел, он был суеверен и подумал: «Плохое начало, это дурной признак, операция будет долгой и кровопролитной, если верить этому наложившему в штаны  прапору! Судя по всему, у красных бандитов появился командир, нюхавший порох на фронте. Ну что же, с опытным противником повоюем, посмотрим, каков он в бою!».
– Вот до чего доводит беспечность и отсутствие разведки! Присоединяйтесь с остатками своего отряда ко мне и учитесь, как надо вести войну с красными бандитами! – презрительно глядя на потерпевшего поражение офицера, красовался капитан.
Злоба подкатила к горлу прапорщика: «Тыловая крыса, наверняка на фронте не был, а издеваешься, посмотрим, как ты запоешь под прицельным огнем бандитов!» – сдержавшись от нелестных высказываний в адрес старшего по званию офицера, думал тот.
Кравченко, получив сообщение о приближении большого обоза, в котором ехало больше двух сотен солдат белочешской дивизии, изменил тактику. Он поставил на лыжи часть своих бойцов, они протоптали лыжню вдоль дороги, под прикрытием леса по ней прошли пешие бойцы, не оставляя следов. В середине цепи поставили станковый пулемет, отбитый у белых. Он мог вести огонь по всей колонне.
Чтобы сбить белую разведку с толку, отходящую от дороги лыжню тщательно замели снегом, по следу проехали сани с возом сена, окончательно сравняв следы лыжников и пеших бойцов на снегу. Протащив с полверсты воз в сторону Нарвы, в самом узком месте поставили его поперек дороги, распрягли лошадь и завалили сани с возом сена набок, за ним и вдоль дороги притаились стрелки.
– Зря не палить, хорошо целиться,  стрелять только наверняка – патронов мало! – приказали командиры.
В цепи рядом с партизанами, вооруженными карабинами и винтовками, лежали охотники со своими охотничьими ружьями – на такой дистанции они были грозным оружием.
Наученный чужим горьким опытом, капитан Кузнецов послал вперед разъезд кавалеристов, они во все глаза смотрели по сторонам, но ничего настораживающего не видели, у дороги стоял угрюмый промороженный лес, заваленный  нетронутым снегом.
Поравнявшись с опрокинутым возом, разведчики остановились, увидели убитого горем мужичка в драном полушубке.
– Люди добрые! Сам Господь послал вас мне на помощь, ради Христа, помогите поставить воз на полозья. Скажи на милость, понесла лошадь проклятая и завалила воз с сеном, который час здесь стою, что делать, не знаю.
– А ты никого здесь не видел, бандиты не проезжали? – спросил унтер.
– Нет, никого не было, помогли бы мне воз поставить, – спокойно ответил крестьянин.
– Четверым спешиться, уздечки лошадей передать Иванову, помогите человеку! – приказал унтер.
– Вот спасибо, в Нарву приедем, у меня такой знатный самогон баба из картошки гонит, четверть с закуской выставляю, – улыбаясь и глядя на унтера, говорил крестьянин. Он отошел к оглоблям и уцепился за сани. Когда четверо кавалеристов взялись за воз с его стороны, скомандовал: – Раз два взяли! – Сани стали на полозья, но из воза выскочили четверо вооруженных мужиков, они направили винтовки и ружья на разведчиков. Унтер-офицер перевел взгляд на мужичка, увидел в руке револьвер, направленный ему в голову. – Убедительно просим, не поднимая шума, спешиться и сложить оружие. Вы еще не пролили крестьянской крови, после операции мы вас отпустим. Быстро спешились, оружие на землю! – властным голосом приказал Степан Безотечество, игравший роль убитого горем крестьянина. Всадники спешились, покорно сложили оружие.
Между тем обоз ничего не подозревавших солдат, ехавших на санях, втянулся в засаду. Кравченко крикнул:
– Огонь!
Раздался прицельный залп, испуганные кони понесли, сбились в кучу, сбрасывая солдат с саней себе под ноги, те не могли прийти в себя от неожиданности. Бросая винтовки, под прицельным огнем солдаты побежали вперед, но там затрещали частые выстрелы, и они бросились назад, схлестнулись с теми, кто еще не пришел в себя, и покатился водоворот из серых солдатских шинелей в конец обоза, густо устилая таежную дорогу убитыми и ранеными. Из леса, захлебываясь, беспрерывно поливал их свинцом станковый пулемет системы «максим».
Белые в этом бою потеряли только убитыми семьдесят человек. Партизаны захватили богатые трофеи – до ста пятидесяти винтовок, два станковых пулемета «максим» и «кольт», много цинков с винтовочными патронами, лошадей, обмундирования – его сняли с убитых. Это была большая победа, одержанная партизанами под командованием Кравченко 22 декабря 1918 года у деревни Тюлюп, недалеко от села Нарва, на берегах небольшой речушки Барзаначик, впадающей в Ману. Весть о разгроме колонны карателей, потерявших более сотни человек убитыми и ранеными, разнеслась по всей Манской тайге. 
Разъяренный поражением полковник Прхало вызвал есаула Курицына для доклада:
– Господин есаул, потрудитесь доложить о, как у вас, русских, говорят, с треском проваленной карательной операции, стоившей жизни более сотни солдат вверенной мне дивизии.
– Господин полковник, не снимая с себя ответственности, осмелюсь доложить, что у нас отсутствовали подробные карты маршрута движения. Мной в голове колонны был направлен авангард из кавалеристов с целью разведки, но красные перехитрили нас, пленили авангард кавалеристов, заманили обоз в засаду.
– Вы хотите сказать – таежные бандиты?! – прервал его полковник.
– Нет, господин полковник! Это не бандиты, основной костяк – солдаты-фронтовики, получившие навыки ведения боя на германской войне. Ими руководят люди, знакомые с тактикой и стратегией, думаю, что бывшие офицеры.
– Почему вы не сумели дать отпор, почему бездействовали солдаты под командованием подпоручиков Гурки и Гопала?
– Чешский отряд легионеров под их командованием следовал в середине колонны, на него пришелся самый интенсивный обстрел, они попали под кинжальный пулеметный огонь, мало кому удалось вырваться живыми.
Есаул видел, как при упоминании о потерях чешских легионеров помрачнело лицо полковника.
«Святая дева! За что гибнут чехи в этой дикой, заваленной снегом тайге? Ради чего я привезу на родину скорбные вести об их гибели?!» – думал он и не заметил, что пауза затянулась.
– Вы свободны, напишите письменный рапорт, вашу участь будет решать суд офицерской чести! – приказал Прхало и вызвал адъютанта. – Начальника контрразведки ко мне!
Через некоторое время в кабинет вошел офицер, доложил:
– Подполковник Гаджиити по вашему приказанию прибыл!
– Садитесь, разговор у нас будет долгим, – пригласил его полковник.
О чем они говорили целый час, не знает никто, но в этот же день во многие деревни отправились учителя, купцы-коробейники, извозчики – контрразведка резко активизировала свою работу.
Но каратели опоздали. После восстания в Степном Баджее, поражения белочехов под Нарвой житель села Перово Петров Петр Поликарпович, воевевший с германцами и возглавлявший большевистское подполье, поставил вопрос о вооруженном восстании, его единодушно поддержали. В самом конце декабря в Перово большевики ударили в набат, разоружив гарнизон, захватили много оружия и заняли оборону. Они выдолбили в мерзлой земле вокруг села траншеи, брустверы залили водой, которая моментально замерзла на декабрьском морозе.
Прхало направил отряд карателей на подавление мятежа со станции Клюквенная, но их передовые части были обстреляны партизанами у деревни Николаевки, потеряли более пятнадцати человек убитыми, партизаны взяли богатые трофеи, оружие, боеприпасы, лошадей,  пулемет «максим» с большим количеством пулеметных лент, ящиков с патронами. Собрав трофеи, партизаны на санях быстро отошли в Перово. Теперь уже весь район в междуречье рек Мана и Кан был охвачен огнем восстания. Бело-чешские войска с боями продвигались к селу Перово, полагая, что с его падением сумеют репрессиями подавить восстание.
Но их планам не суждено было сбыться – восставшие на колокольне установили трофейный пулемет и расстреливали цепи карателей. Белочехи по скользкому льду не могли  близко подойти к траншеям восставших. Многодневный бой у села Перово закончился разгромом карателей, потерявших более сотни своих солдат.   

После получения вестей о победах партизан у Потапа закружилась голова и он потерял бдительность и осторожность, о которых говорил ему партизанский разведчик Степан Безотечество. Он стал публично ругать белых, призывал принимать сторону партизан, помогать им кто чем может.
Вновь предупреждала его Евдокия:
– Одумайся, Потап, время смутное, брат на брата идет, никто никого не щадит, а у нас полон дом детей малых. Не ходи больше к Ивану и так в деревне тебя большевиком кличут за разговоры, которые ты с мужиками ведешь, пожалей меня и детей!
– Молчи, Евдокия, доколе мы будем терпеть власть мироедов?! Всю жизнь царские сатрапы нас нещадно грабили, пришли белые, а что изменилось, стали грабить в два раза больше. Народ взялся за оружие, настало время помочь красным, установить большевистский справедливый порядок в стране!
– Чует мое сердце, что все твои хождения и разговоры плохо кончатся! – уговаривала жена.
– Ты посмотри, Евдокия, что делается – вся тайга поднялась против тиранов, даст Бог, скоро прогоним мы капиталистов, как это сделали рабочие и крестьяне в России. Вот тогда и заживем свободно, каждый для себя, и подати платить будет некому, что заработал, – твое! Потом у всех спросим, кто чем помогал становлению советской власти в трудное для нее время! – не сдавался Потап.
Понимая, что мужа не переубедить, изо дня в день ждала Евдокия большого горя. Она не знала, что случится, но в сердце у нее поселился страх предчувствия страшной беды неминуемой.
До учителя Злобина доходили речи местного «большевика» Пшеничного Потапа, он все записывал в тетрадку и ждал случая расквитаться с «красной заразой».
Через Асафьевку неоднократно перекатывался партизанский фронт, приходили то белые, то красные, но всегда ячейка держала связь с партизанами, возили им в тайгу продукты, порох, пистоны, отливали пули.
Поздней ночью в окно постучали, Потап вышел из дома, там его встретил связной, он назвал пароль, поздоровался.
– Потап, надо срочно укрыть раненого в перовском бою партизана и вылечить его. Мы знаем, что жена твоя лечит, а рана серьезная, много крови потерял. Он в санях за деревней, только об этом никто знать не должен, белые прознают – расстреляют!
– Хорошо, сейчас запрягу лошадь, разбужу жену, укроем его на моей заимке, за ним будет кто-то смотреть?
– Будет неотлучно находиться партизан с лошадью и санями, в случае опасности надо успеть вывезти его в тайгу, спасти от контрразведки белых.
Потап запряг коня в сани, посадил Евдокию и поехал на свою заимку. За околицей возле ручья его окликнули, из чащи прибрежного кустарника выехали еще одни сани и тронулись следом к заимке.
Учитель Злобин, несколько дней не видел в деревне Потапа и Евдокию, он догадался, что они неспроста уехали из деревни, сделал запись в своей тетради.
Евдокия две недели травами и своими мазями лечила рану красному партизану, выходила его от смерти. Наказав, как дальше лечить, они вернулась в Асафьевку. Через неделю Пшеничные вновь уехали из села на заимку без видимых причин, и это не осталось без внимания Злобина. «Не напрасно они на заимку зимой уезжают, наверняка там у них явка с партизанами или прячут кого на заимке!» – думал он, делая записи в свою тетрадь.
В это время в Асафьевку вошли белочешские каратели, офицеры остановились в доме учителя.
– Как вы здесь поживаете, что новенького в селе? – дружески здороваясь, спросил Гаджиити у своего агента.
– Господин подполковник, я послал донесение в контрразведку, сообщил, что в деревне создана ячейка большевиков!
– Я читал, пожалуйста подробнее, – заинтересовался Гаджиити.
– Я достоверно знаю, что в нее входят Пшеничный Потап, Марченко Лазарь, Маслов Алексей, Талалуев Степан.
– И что они делают, господин учитель? – насторожился контрразведчик.
– Они собираются в доме вернувшегося с войны Воронина Михаила, о чем-то шепчутся. От жителей слышал, что Потап Пшеничный собирается создать свою коммунию.
– Это интересно, а оружие у них есть, что вам известно?
– Нет, оружия я не видел, но последний месяц Потап Пшеничный с женой часто и надолго ездят на заимку.
– Ну и что, они же крестьяне, у нас и так много хлопот в других селах с красными, бои идут, усмирять не успеваем! – ответил подполковник.
– Господин подполковник, надо проверить, кажется мне, что они там кого-то скрывают.
– Вот как? Это меняет дело! Подпоручик Гурка, возьмите пяток кавалеристов и нанесите неожиданный визит на заимку этого Пшеничного, если будет что подозрительное, заимку сжечь, самого смутьяна ко мне.
Но контрразведчик опоздал. Степан Безотечество, случайно проезжавший на лошади, запряженной в сани, по деревенской улице  видел сборы кавалеристов.
«Пронюхала контрразведка, что лечится здесь товарищ Александров! Надо немедленно ехать на заимку, только бы успеть предупредить!» – подумал он, подгоняя коня вожжами. Четыре версты гнал лошадь, подъехав к заимке, заскочил в дом:
– Михаил Власович, в Асафьевку приехал начальник контрразведки Гаджиити с отрядом кавалерии, думаю, контрразведка пронюхала, где вы лечитесь. Немедленно собирайтесь, я увезу вас в безопасное место. Быстрей, у белых кони резвые, с минуту на минуту будут здесь. Ты, Потап, быстро приберись, сожгите в печке все, что может указывать, что здесь жил посторонний!
При расставании больной сказал:
– Клянусь вам, добрые люди, что век не забуду вашей заботы и лечения, не вы – давно бы меня закопали. Мы победим, приходите ко мне днем и ночью, я вас отблагодарю!
– Пора, товарищ Александров, нас поймают и помощников погубим, – торопил Степан.
– Помните, Потап, и Евдокия, что советская власть не забудет ваших заслуг и обязательно отблагодарит – это говорю вам я, товарищ Александров!
Хозяева успели прибраться, Потап сказал:
– Евдокия, быстро раздевайся и ложись на то место, где лежал раненый, я тоже разденусь, помни, мы сюда приехали любовными утехами заниматься, дома дети, не до того, а тут приспичило. Быстрей в постель!
Он быстро скинул с себя одежду, подкатившись под бок жене, начал обнимать ее и ласкать. В самый разгар под окнами послышался скрип снега под копытами лошадей, без стука дверь в избу отворилась, на пороге стоял офицер с наганом в руке:
– Что здесь происходит? Чем вы занимаетесь?
– Так жена она мне, мы и приехали на заимку, дальше от детей, а тут вы нагрянули! – невпопад объяснял крайне смущенный мужик. Рядом с ним лежал кто-то, прикрытый одеялом. Направив ствол нагана, поручик подумал: «Вот он, красный голубок, попался!», – подскочив, сдернул одеяло. Под ним оказалась еще более смущенная баба, она, сгорая от стыда, одернула с колен исподнюю юбку.
– Быстро встать, одеться – как фамилия?
– Пшеничные мы, Потап и Евдокия, из Асафьевки, – надевая штаны поверх портков, сказал мужик.
– Евдокимов, обыскать избу, Дементьеву с двумя солдатами проверить дорогу, не выезжали ли сани отсюда перед нашим приездом! – отдал приказ  подпоручик Гурка на русском языке с сильным акцентом.
– Так мы ведь одни, кого искать… – развел руками мужик.
– Молчать, красная свинья, Евдокимов, осмотреть заимку, что найдете, показывать мне, – буйствовал подпоручик.
Одеваясь, Евдокия наткнулась на что-то твердое, на матраце, глянув, обомлела, это была солдатская оловянная пуговица. Отвернувшись от белых, недолго думая, сунула ее в рот и проглотила.
 – Господин подпоручик, ничего нет! – доложил солдат.
– А ты посмотри постель, да внимательнее, – приказал офицер.
Солдат добросовестно пересмотрел постель, переворошил матрац, набитый соломой, доложил:
– Ничего нет!
– Хорошо, дождемся Дементьева, – сказал Гурка, который решил здесь же допросить мужика и бабу.
Унтер и двое солдат в седлах скакали по дороге, ведущей на Кожелак, и Солонечно-Талое, увидели двигавшиеся  навстречу сани с возом сена. Они остановили лошадей, возница в драном полушубке сорвал с головы шапку и низко поклонился.
– Кто, откуда, куда путь держишь? – спросил Дементьев.
– Асафьевские мы, Лалетины, везу воз сена с покоса, скотину кормить нечем, все подъели, – ответил мужичок.
– А ты долго ехал по дороге от сворота с покоса?
– Почитай, версты две, не менее.
– Никого не видел?
– Нет никого, не нужда бы и сам в это лихое время в тайгу побоялся ездить.
– Спешиться, проверить воз, – приказал старший. Два всадника спешились, сняли винтовки, штыками искололи сено. Крестьянин стоял, не надевая шапки.
– Богом клянусь, там ничего нет, – наконец он обрел дар речи.
– Значит, никого не встретил? – спросил унтер-офицер.
Крестьянин замотал отрицательно головой:
– Никого не было господин офицер.
– Езжай в деревню – как говоришь, фамилия?
– Знамо дело, Лалетины мы – вся деревня нас знает! Счастливого пути вам, солдатики, сам был на германской войне, знаю, что такое служба. Но, милая! – дернул он вожжи, и застоявшаяся лошадь с трудом оторвала пристывшие полозья саней от накатанной дороги. Проводив хитроватым взглядом повернувших обратно всадников, мужичок усмехнулся, подумал: «Так я вам, карателям, и сказал, ищи свищи сани, теперь они в тайге!».
Он промолчал, что встретил спешащие навстречу сани, которые возница неожиданно остановил и сказал: «Выручай, брат, белые нас догоняют! Будут спрашивать, скажи, что не видел, в долгу не останемся!». Второй, белый лицом, в разговор не вступал, лежал на соломе.
– Езжайте с миром, я вас не выдам! – пообещал крестьянин,  стеганув лошадь, поехал дальше своей дорогой. Он загнал свой воз на свежий след встречных саней и не торопясь ехал до встречи с разъездом.   
В это время на заимке шел допрос:
– Мы знаем, что у вас на заимке лечился красный партизан, рассказывай, а то мужа пристрелю! – кричал на Евдокию подпоручик Гурка, размахивая револьвером перед лицом.
Молчала женщина, несмотря на крик и угрозы белого офицера, только побелела от испуга. В бессильной злобе ударил Гурка Потапа по лицу рукояткой нагана, закричал на ломаном русском языке:
– Если узнаю, что якшаешься с краснопузой сволочью, сам лично пристрелю! По коням! Выступаем в Асафьевку!
Лют был поручик,  озлобился на Пшеничных, что раненого партизана не удалось в плен захватить, а вину их доказать не смог. Ни с чем уехали каратели в деревню, на следующий день туда вернулся Потап с женой. У них со двора белые увели двух лошадей, осталась только одна да та, на которой они приехали.
Теперь на Потапа напустилась мать Анна:
– Знаешься с красными бандитами, вот у тебя лучших лошадей и забрали. Офицер так и сказал, чтобы неповадно было к партизанам в лес шастать, – опять из ее уст полились проклятия на голову родного сына.
Сильно обидел Потапа удар офицера рукояткой нагана по лицу, но не испугал – он продолжал возить партизанам продукты и оставлять в укромных местах, откуда они потом  забирали.
В январе девятнадцатого года в селе не было ни белых, ни партизан. Прискакал посыльный из отряда с приказом срочно помочь продуктами – обложили белые каратели в тайге, голод в отряде партизанском.
 Собралась сельская ячейка сочувствующих советской власти и довел Потап до них приказ командира:
– Товарищи, приказано собрать продуктов, сколько можно, отряд красных партизан в блокаде месяц уже, люди голодают. Несите кто что может, а мы отвезем, скажем, сельчанам, что в лес по дрова поехали.
Собрали люди муку, мясо, крупы, овес, кто что мог, погрузили в четверо саней, и повезли мужики продукты на виду у всей деревни по дороге в сторону села Солонечно-Талое.
А через два часа с другого конца в деревню вошел отряд белочешских карателей под командованием подполковника  Гаджиити. Он подъехал к дому учителя, остановился у него. Злобин рассказал, что четверо сельчан из большевистской ячейки уехали с продуктами для партизан.
– Кто такие?! – рассвирепел контрразведчик.
– Я вам уже докладывал: Пшеничный Потап, Марченко Лазарь, Маслов Алексей, Талалуев Степан.
– Немедленно доставить ко мне! – рассвирепел каратель.
Пошли солдаты по домам, а этих мужиков нет – как сквозь землю провалились. Жители видели, что солдаты заходили не ко всем, знали, кого искать; видно, кто-то сообщил, не сговариваясь, подумали на учителя: он всегда принимал на постой офицеров.
– Господин подполковник, поиск результатов не дал, люди говорят, что они уехали на четырех санях по дороге в сторону села Солонечно-Талое более двух часов назад! – доложил Гурка.
– Я неоднократно докладывал вам, господин подполковник, что в селе свила гнездо большевистская ячейка, они повезли продукты партизанам. Я в этом уверен; пока мы каленым железом не выжжем у крестьян большевистскую заразу, они будут кормить красных бандитов! – вмешался в разговор Злобин.
– Подпоручик Гурка, немедленно на дороге за деревней устроить засады, поймать с поличным большевистскую сволочь! – приказал контрразведчик.
На выезде и въезде в деревню были поставлены секреты, солдаты зорко сторожили дорогу, никого не выпуская из села.
Поздно вечером ничего не подозревавшие мужики возвращались в Асафьевку, их задержали на дороге, убегать было бесполезно, на них глядели стволы винтовок.
– Ну что, «товарищи красные партизаны», отбегались? – спросил Гурка у Потапа.
– Тут ошибка случилась, господин офицер, мы крестьяне с Асафьевки, в лес по дрова ездили, глядите, на санях дрова навалены. Какие партизаны, мы здесь ни при чем! – пытался отговориться Потап.
– Молчать! Всех связать одной веревкой и в штаб, на допрос! Господа офицеры разберутся, что вы за птицы, – приказал подпоручик.
Задержанных обыскали, крепко связали, вывалили из саней дрова на обочину дороги, ничего не обнаружив, повели в Асафьевку.
После доклада Гурка вышел, приказал:
– Пшеничного к господину подполковнику, остальных запереть в амбаре, стеречь как зеницу ока, большевиков поймали!
– Господин подполковник, это тот самый Пшеничный Потап, пособник партизан, которого не без оснований подозревали в укрывательстве раненого  партизана, я его предупреждал, если он будет продолжать помогать партизанам, я его пристрелю собственноручно! –  доложил подпоручик.
– К этому могу добавить, что он состоит в большевистской ячейке в Асафьевке, активный помощник партизан. Неймется тебе, сам  под расстрел лезешь и других за собой ведешь!– сказал Злобин
– Оговаривают нас, господин офицер, мы мирные крестьяне, не знаемся с партизанами. Отпустите нас Христа ради, у нас дети малые, – стал просить Потап, прикидываясь простачком.
– Вы только посмотрите, господа, какая невинная овечка перед нами! Мы знаем, что вы возили партизанам продукты, знаем, Пшеничный, какую ты пропаганду ведешь в селе в пользу большевиков! Говори, в какой отряд продукты возили, пароли, явки! – расстегивая кобуру нагана, спросил каратель.
– Злые языки оговаривают, господин офицер.
– Молчать, большевистская сволочь! – крикнул Гаджиити и ударил кулаком в зубы. – Если ты сейчас нам расскажешь, где у вас явка с партизанами, где вы им продукты передаете, даю слово офицера – останетесь жить. Нет – пеняйте на себя, всех расстреляем! Это касается не только тебя, но и всех задержанных пособников партизан.
– Господин офицер, отпустите, дома дети малые, мы за дровами ездили, – просил Потап, но его мозг лихорадочно работал – он пытался понять, что известно карателям о их связи с партизанами.
– Зря ты, Потап, так плохо о нас думаешь. Все твои похождения и друзей твоих, большевиков, мы знаем, поэтому не надо тратить попусту время. Выбирай: скажешь – жить будете, нет – в расход пустим! Даю пять минут! – подполковник вытащил из кармана часы, положил на стол.
– Господин офицер, оговорили нас, мы за дровами ездили, – гнул свою линию Потап.
Долго кричал на него офицер, били солдаты, но мужик молчал.
– Господин подполковник, это и есть заводила местных большевиков, о которых я вам докладывал, вряд ли вы чего от него добьетесь, – сказал Злобин.
– Твое время истекло – я слушаю! – сказал Гаджиити, глядя на минутную стрелку, приставил ствол револьвера к голове мужика. – Говори, иначе продырявлю голову прямо в избе, – взводя курок, сказал каратель.
«Злобин, сволочь, предал, как я раньше не доглядел?! Поздно, теперь живым не выкрутиться, надо мужиков выручать, брать вину на себя», – не слушая угроз офицера, думал Потап. Его размышления прервал револьверный выстрел у самого уха, от неожиданности он вздрогнул.
– Говори, красная сволочь, следующая пуля твоя, у тебя времени не осталось! – взвился подполковник.
– Ваше высокоблагородие, отпустите мужиков, не повинны они ни в чем, я их мобилизовал! Я виноват – с меня и спрашивайте! Они люди подневольные, чего под угрозой оружия не сделаешь. Христом богом прошу, не берите грех на душу в светлый праздник Крещения Господнего! – пытался выгородить остальных спутников Потап.
– Господа, посмотрите, как он заговорил и Бога вспомнил! Врет он, господин офицер, все они самые злобные смутьяны, большевики, коммунию собирались устроить в Асафьевке, – закричал Злобин.
– Коммунию, говорите? Утром будет для всех коммуния! Одна на всех – я вам это твердо обещаю! – свирепея, закричал подполковник. – Увести! Подпоручик, ведите по одному задержанных на допрос! – приказал  Гаджиити.
Всю ночь начальник контрразведки четвертой белочешской дивизии допрашивал задержанных, их уговаривали, били, обещали сохранить жизнь, но ничего не добились – мужики молчали.
За окнами наступил рассвет великого православного праздника Крещения Господня.
Избитый Потап пришел в себя от холода в амбаре, на улице стоял ядреный мороз.
– Слава Богу, очнулся, мы думали, они тебя совсем убили, едва дышал, – склонившись к уху, тихо сказал Талалуев Степан.
– Люто бьют, сволочи! Выдал нас учитель Злобин, сам сознался, что доносы писал, – с трудом раскрывая разбитые губы, говорил Потап.
– Вряд ли они нас отпустят, партизаны для них как рыбья кость в горле, – сказал избитый Лазарь.
– Но ведь они у нас ничего не нашли – ни оружия, ни продуктов – за что расстреливать? – спросил Талалуев.
– Ты забыл про доносы Злобина, этот гад нас предал с потрохами, для расстрела этого вполне хватит. Держитесь, товарищи, до последнего, на меня валите, что под угрозой оружия заставил вас поехать, мне все равно уже не выпутаться. Не верьте их обещаниям, дрогните – товарищей погубите, – сказал Потап.
Начальник контрразведки в допросах провел бессонную ночь, обозленный молчанием арестованных большевиков, думал: «Как ни старались, вины задержанных не доказали, про места встреч и явок партизанского подполья они нам не сказали, что я буду докладывать генералу? В любом случае нельзя отпускать этих красных смутьянов, надо принимать суровые меры, пусть остальным будет наука, как помогать таежным бандитам! Решение может быть только одно – публичный расстрел!».
Обращаясь к находившемуся в кабинете чеху, раздосадованный неудачным допросом контрразведчик приказал:
– Подпоручик Гурка, подготовьте отделение солдат! Вывести красных бандитов на речку за деревню и расстрелять в назидание другим на виду у всех жителей. Только устрашением и публичными казнями мы сможем избавиться от красной чумы!
В это время на улице раздался шум, женский крик, подпоручик опрометью выскочил за дверь. Он увидел пожилую женщину с черным от горя лицом, в сбившейся шали, она кричала солдатам, что ей нужно попасть к господам офицерам.
– Что здесь происходит? – строго спросил подпоручик.
– Какая-то полоумная баба рвется в избу к господину подполковнику, кричит, что тот знает ее и выслушает! – доложил унтер-офицер Губарев.
Приглядевшись, офицер с трудом узнал в этой женщине радушную хозяйку зажиточного дома, в котором иногда квртировали офицеры останавливаясь в Асафьевке.
– Пропустите, я ее провожу к господину подполковнику, – приказал он, и солдаты расступились, пропуская на крыльцо пожилую женщину.
– Губарев, со мной, – пригласил Гурка, открывая дверь.
– Господин подполковник, к вам женщина, в ее доме мы часто стояли на постое, – доложил он, войдя в избу.
Гаджиити удивленно посмотрел на просительницу, с трудом припоминая, где ее видел.
– Кто ты, что надо? – спросил он.
– Пшеничные мы, меня Анной Фроловной зовут, вы должны помнить. Вы останавливались в нашем доме, мы вас свежим мяском угощали.
– Молчать! Пшеничная, говоришь?! Это твой сын Потап с красными снюхался? Отвечай! – оборвал ее контрразведчик.
Женщина упала на колени, перекрестилась на красный угол:
– Вот истинный крест – не мог Потап с красными снюхаться, я за него ручаюсь, не виновен он, у него четверо детей, пятого сноха носит. Христом Богом прошу, за все доброе, что сделали для вас, пощадите моего Потапа!
– Твой сын большевик, мы его поймали, когда он возил партизанам продукты! Гурка, всыпать этой бессовестной женщине хорошенько, чтобы пропала охота заступаться за врагов белого движения! – отворачиваясь, приказал подполковник.
Подпоручик кивнул  унтер-офицеру, Губарев схватил Анну за воротник и выволок в сенцы, долго там слышались глухие удары, крики и стоны женщины, ее били руками и ногами несколько солдат.
– Хватит, Губарев, не забейте до смерти, выбросите за ворота, – приказал Гурка.
Два солдата схватили за воротник и вытащили чуть живую, черную от побоев Анну за ворота, бросили на снег. Увидев, что с ней сделали каратели, крестясь на маковки церкви, сельчане подняли ее на ноги. Черная от побоев, не проронив ни слова, она поняла, что Потапа расстреляют, мысленно прощалась с сыном.
На дворе трещал крещенский мороз, четверых мужиков, избитых, со связанными руками, вывели из амбара, в котором продержали ночь.
Подняв голову, Потап глядел на родную Асафьевку, на столбы дыма в безоблачном небе над печными трубами, на речку Рыбную, скованную льдом, на лес, припушенный морозным инеем, – он понимал, что в последний раз видит родное село. В голове мелькнула мысль: «Нас расстреляют, а жизнь продолжается! Ради счастья других смерть принимаем!».
Из избы вышел подполковник Гаджиити, оглядев избитых арестантов, сказал:
– В последний раз предлагаю покаяться публично перед жителями деревни в своих злодеяниях, назвать места встреч с партизанами, связи и явки! Кто это сделает, будет жить! Срок три минуты!
Толпа замерла, но мужики молчали, прощаясь с белым светом. Вокруг Потапа и его друзей стояла цепь солдат с винтовками наперевес, за ними плотной стеной толпились сельчане, согнанные карателями на публичную казнь.
Оглядевшись, Потап увидел черную от горя Евдокию, отца, повернулся к ним и в наступившей тишине громко сказал:
– Простите нас, люди добрые, если что не так! Прости меня, батюшка, и ты, Евдокия, прости! Боролись мы с белыми карателями за лучшую долю для вас и для себя! Я верю, что это светлое время скоро наступит: каждый будет сыт, обут, одет! Народ взялся за оружие, он свергнет власть тиранов и эксплуататоров! Прощайте и помните нас – мы умираем за правое дело!
– Молчать, сволочь! Гурка, заткните рот красному бандиту! – закричал Гаджиити.
Подпоручик кивнул головой, и чешский легионер ударил Потапа прикладом в лицо, белый снег окрасился кровавыми брызгами. Толпа громко ахнула.
С перекошенным от злобы лицом начальник контрразведки приказал:
– Всех на лед – расстрелять!!! Выставить караул, пусть в назидание другим лежат без погребения!
Раздалась команда:
– Шагом марш!
Толпа вновь громко ахнула, Евдокия до последнего момента надеявшаяся, что мужа отпустят, без чувств упала на руки стоявших рядом с ней сельчан, подбежавший свекор схватил горсть снега и стал растирать виски и лицо, приговаривая:
– Очнись, Евдокия, Бог даст, все обойдется, попугают и отпустят с миром! В Господний праздник великий грех кровь людскую проливать!
Она открыла глаза и смотрела, как солдаты за частоколом штыков уводят Потапа, отца ее детей, подумала без осуждения: «Сколько раз говорила: живи, как все! Не слушал, на кого оставляешь меня с детьми малыми и стариков своих? Хотел новой жизни, вот и нашел ее! Прощай, Потап!» – из глаз покатились слезы.
От горьких дум ее оторвал голос Емельяна:
– Слава Богу, Евдокия, в себя пришла, держись за меня, застудишься на снегу, на сносях уже!
Вдвоем, держась друг за друга, пошли они вслед за конвоем.
Четырех партизанских помощников плотным кольцом окружали солдаты с винтовками наперевес, вели мужиков в последний путь на лед речки Рыбной. Провожала их вся деревня. Видя огромную толпу, Гурка приказал унтеру:
– Гусев, быстро пулемет на берег!
Арестованных вывели на лед, поставили недалеко от берега на виду всей деревни. Подняв глаза, Потап увидел заплаканное, черное от горя лицо  Евдокии, стоявшего рядом с ней отца, убитого горем.
– Прощайте, батюшка! Евдокия, жена моя любимая, прощай, не поминай недобрым словом, детей береги! – громко сказал Потап, но его слова оборвал удар приклада в спину.
– Молчать! Разговорился перед смертью, краснопузый! – крикнул солдат.
На берег вышел подполковник Гаджиити, толпа волновалась, в воздухе висел шум взволнованных голосов. Подняв руку, он крикнул:
– Молчать!
Но гомон в толпе не стихал. Тогда он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в воздух, сухой треск выстрела в морозном воздухе остудил пыл людей, наступила тишина.
– Это большевистские смутьяны! Они подбивали вас на измену законной власти, отказались назвать своих сообщников, за что я приговариваю их к смертной казни – расстрелу! Помните, так будет с каждым, кто задумает помогать красным бандитам, которых мы разгромили и загнали в таежные дебри! Смотрите на их бесславный конец и делайте выводы! Приступить к казни! – махнул рукой офицер.
Пока связанных мужиков гнали к месту казни, на санях на берег речки Рыбной привезли пулемет. Цепь солдат стояла с винтовками наперевес, не пускали толпу на берег. После слов карателя все поняли, что казнь состоится, мертвая тишина взорвалась оглушительным криком и воем обезумевших от горя баб и стариков, готовых ринуться на берег к своим мужьям и детям, но Гурка приказал:
– Поверх голов – пли!
Вой и крики толпы заглушил гром винтовочного залпа, толпа испуганно стихла.
В наступившей тишине Потап поднял голову, отыскал в толпе жену, крикнул:
– Евдокия, детей береги! Прости и прощай! Я тебя …
В это время офицер, стоявший возле саней с пулеметом, махнул рукой и крикнул:
– По красной сволочи – огонь! 
Застрочил пулемет, его грохот заглушил последние слова, и Евдокия увидела, как на груди у  мужа расплылись три красных пятна. Стоявшие рядом партизанские помощники упали, сраженные пулями, замолк пулемет, на улице стояла гробовая тишина, только Потап не хотел умирать, он продолжал стоять с тремя пулями в груди.
Мужики, бабы и дети, потрясенные расправой, молча смотрели, как медленно подгибаются ноги и он оседает на лед, заваливается набок. Ему удалось освободить от веревок связанные руки, он стал грести снег, нагребая к простреленной груди.
Люди в гробовом молчании, потрясенные казнью, наблюдали, как тяжело умирает их сельчанин, многодетный отец. Окаменевшая Евдокия остановившимся взглядом смотрела на предсмертные муки мужа.
Каратели вместе со всеми наблюдали агонию мужика двухметрового роста, которому три пули попали в грудь. Лежа на льду, он сгребал рукой снег и прикладывал к ранам, снег сразу же становился алым от крови.
Тишину нарушил приказ Гурки:
– Гусев,  добей эту красную сволочь!
Его голос вернул Евдокию из забытья, она увидела, что от цепи солдат отделился унтер-офицер, побежал к расстрелянным, остановился, поймав на себе осмысленный взгляд Пшеничного.
– Гляди-ка, три пули в груди, а еще  дышит! – крикнул он. Выхватил из ножен шашку, ударил по шее лежащего на снегу Потапа, острое лезвие рассекло артерии и горло, раненый захрипел, снег вокруг его головы стал окрашиваться алой кровью, вытекающей из раны, все услышали последний хрип, и он затих навеки.
Сознание Евдокии померкло, ноги подкосились, и она упала на снег. Долго ей лицо и виски терли снегом сельчане, когда память вернулась, она была уже вдовой с четырьмя детьми на руках, а пятого носила под сердцем.
– Запрещается под страхом смерти брать со льда и предавать земле трупы казненных, за неповиновение расстрел на месте! Разойдись! – крикнул в безмолвно стоявшую толпу Гаджиити, но все стояли не шелохнувшись, потрясенные страшной расправой.
– Гурка, разогнать толпу! – приказал подполковник.
– Разойдись, иначе откроем огонь на поражение! – крикнул Гурка, но люди не слышали его.
– Предупредительный залп – пли! – скомандовал он.
Вновь тишину разорвал грохот залпа, пули просвистели над столпившимися жителями. Они ринулись с диким ревом от страшного места казни, боясь попасть под пули солдат.
На льду, исполняя приказ офицера, остался стоять часовой с винтовкой наперевес, не подпуская родственников к трупам казненных.
После казни каратели осатанели: напившись, ходили по дворам, отыскивая самогонку, забирали сало, напеченные к празднику пироги и шаньги, били мужиков, насиловали женщин. Кто смог, укрылись от их зверств на заимках, бросив избы на разграбление.
Дождавшись ночи, когда луна спрячется в тучах, а крещенский мороз загонит всех по домам, Евдокия крадучись вышла из дома, за собой она тянула деревянные санки с широкими полозьями. Задами и огородами вышла на речной лед и пошла к месту казни. В голове стучала одна мысль: «Потапа надо привезти домой, обмыть, отпеть по христианскому обычаю, предать земле». Не чувствуя стужи, шла она к тому месту, где лежал ее любимый муж, не думая, что свою жизнь подвергает опасности: за местом казни наблюдал часовой с винтовкой.
Стоявшего на часах солдата достал крещенский холод и он, проклиная службу, зашел в ближайшую избу отогреться. Бывшие там солдаты с мороза подливали в стакан самогона, долго сидел он за столом со своими сослуживцами.
Увидев, что часового нет, Евдокия подумала: «Господи, слава тебе, спасибо за помощь!». С трудом оторвала ото льда примерзшую одежду, пропитанную кровью мужа, затащила на санки окоченевшее тело. Здесь в ее душу заполз страх, не за себя, за детей. Она подумала: «Явится часовой, найдут по следу санок, куда увезли покойника, придут домой, дознаются, тогда никому пощады не будет – всех расстреляют и усадьбу сожгут! Надо их обхитрить».
Потащила она санки по речному льду, где не лежали снежные наддувы, следила, чтобы от полозьев не осталось следов. Женщина потеряла счет времени, ею двигала одна надежда – утащить тело мужа от надругательства карателей. Пока не затащила страшный груз во двор усадьбы, тучи закрывали луну, над деревней стояла непроглядная ночь. Вернувшийся на пост  часовой не заметил, что со льда исчез труп одного из казненных. Собрались соседки, занесли покойного Потапа в избу, положили на полу отогреваться, смерзся он в кость, бабы сели оплакивать.
Под утро пришла смена караула, солдат глянул на лед и глазам не поверил: там лежали только три трупа.
– Ануфрий, а почему расстрелянных только трое, что, четвертый ночью утек? – спросил он.
– Ты что, Карп, куда мертвяку деться, – смотрит на лед часовой и видит – лежат только три тела.
– Господи, да куда же мог деться, наваждение какое-то! – стал он часто креститься, волосы на голове зашевелились от мистического ужаса.
– Иди, Ануфрий, докладывай Гурке, что проспал красного партизана, извиняй, дружба дружбой, а служба службой, – говорит ему сменщик, надевая тулуп и закидывая винтовку на ремень за плечо. Уныло пошел солдат на доклад к офицеру, на подходе к избе остановил его голос часового:
– Стой, кто идет?
– Не пальни сдуру, это я, Ануфрий Коростынский, до подпоручика Гурки – со льда труп расстрелянного партизана исчез!
– Ты чего несешь, как мертвый со льда мог пропасть? Ты наверняка вчера лишку самогона хватанул! – удивился часовой. – Не велено офицеров будить, доложишь, когда проснется.
Утром Ануфрий доложил подпоручику о происшествии.
– Проспал, болван, под суд отдам! – рассвирепел тот и вместе с унтер-офицером Гусевым избил безропотно стоявшего солдата.
– Немедленно организовать поиски, они над нашими приказами смеются, расстрелять всех, у кого найдете труп, усадьбу в назидание другим сжечь! – приказал Гаджиити, узнав о происшествии.
К тому времени наступил рассвет, прибежала соседка Фроленкова Маруся, с порога говорит:
– Евдокия, офицеры избили часового за то, что со льда труп увезли, сейчас ходят по дворам, кричат, что дознаются, кто увез, грозят всех перестрелять, а усадьбу сжечь! Ты сама решай, что делать, а я побежала, не дай Бог узнают, что тебя предупредила, спалят судьбу!
Следом за ней побежали по домам другие соседки. Осталась Евдокия один на один с трупом мужа, а у самой одна мысль в голове – как детей спасти. Затащила она труп на одеяло самотканое, по снегу вытащила в огород, спрятала за амбар, стоявший у дальнего края, за гумном, присыпала снегом, откуда только силы взялись. Осмотрелась, покаялась:
– Прости, Потап, не за себя боюсь – за деток малых. Полежи здесь, пока страсти улягутся!
Перекрестилась, след за собой замела и в избу вернулась. Собрала с пола снятую с покойника, пропитанную кровью одежду, бросила в топящуюся печь, когда она сгорела, угли перемешала, наверх положила дров. А тут во двор солдаты пожаловали, открывают дверь и заходят в избу.
– Показывай, куда тело мужа спрятала? Скажешь – оставим тебя и детей в живых, не скажешь – спалим заживо в хате вместе с выродками! – говорит унтер-офицер.
Посмотрела на них безучастным взглядом Евдокия:
– Не знаю, о чем вы говорите, мужа убили, дети в жару мечутся, откуда мне знать, куда тело делось, не отходила я от детей всю ночь, в жару бредили.
– А что с детьми? – настороженно спросил унтер.
– Тиф, наверное, глядите сами, – подошла она к детям, лежащим на кровати. Подошел унтер, видит на лицах у ребятишек капельки пота, глаз не открывают, подумал: «Не врет баба, надо уходить быстрей, а то заразу подцепишь, да и прятать негде, только под кроватями!».
– Сидоров, проверь под кроватями, ты, Задорожный, посмотри подпол, – направляясь к двери, приказал унтер-офицер.
– Ничего нет, –  доложили солдаты. Увел унтер их со двора, поверив хозяйке, опасаясь заразиться тифом – свирепствовал он по всей Сибири.
 Не лгала Евдокия: дети действительно тяжело болели корью, и спасла болезнь им жизни – расправились бы каратели со всеми, дознайся, где запрятано тело отца.
Три дня пролежал Потап в снегу за амбаром, на четвертый ворвались в село партизаны, выбили белых карателей.
На околице гремел бой,  Гаджиити приказал привести деревенского священника.
– Упаси Бог вас, батюшка, отпевать красных смутьянов! Если вы это сделаете, у вас будут большие неприятности! – сказал он.
Потрясенный не меньше других казнью, отец Гавриил ответил:
– Для меня все люди рабы Божьи! И никто не может мне запретить помочь их душам предстать пред очами Господними на страшном суде!
– Твое дело, можешь не слушать моего совета, коли жизнь не дорога! – с угрозой предупредил его подполковник.
– На все воля Божья! – смиренно ответил батюшка.
В село вошли партизаны, притащила Евдокия тело Потапа домой, оплакали его, отпел батюшка по православному обряду, просил Господа отпустить грехи земные, открыть для безвинно убиенного врата рая.
Всем миром  долбили сельчане на кладбище мерзлую землю, положили казненных в домовины и отвезли в последний путь.
Окаменела Евдокия от свалившегося на ее голову несчастья. Стоя на кладбище у могилы, попрощалась с мужем: «Прощай, Потап! Любила я тебя, прости, что не сберегла. За детей не беспокойся, Бог не выдаст, добрые люди помогут!».
Комья мерзлой земли застучали о крышку гроба, сельчане стали закапывать могилу, но черная от горя Евдокия стояла неподвижно, молча прощаясь с мужем.
А ночью в Асафьевке случился пожар – сгорел дом учителя, который, опасаясь за свою жизнь, уехал с белыми. Жители безучастно смотрели, как разгорается пламя, никто не побежал тушить, к утру на пепелище остались одни головешки.

Через несколько дней  Гаджиити докладывал полковнику Прхало:
– Господин полковник, в селе Асафьевка 22 января мной, с помощью агентурной сети, выявлены четверо большевиков, проведен их допрос. С учетом сложной оперативной обстановки принято решение о расстреле. Казнь проведена публично для устрашения населения – казнены Пшеничный Потап, Маслов Андрей, Марченко Лазарь, Талалуев Степан.
– Очень хорошо, подполковник, только жестокостью мы сможем сломать упорство красных бандитов. Только террор сможет запугать их и заставит отказаться от вооруженного сопротивления! – одобрил его действия командир дивизии.
Но партизанское движение росло и крепло, армия Кравченко активно противостояла карателям, пытавшимся оттеснить партизан в тайгу, отрезать от сел, где они получали продукты.
В январе девятнадцатого года партизаны дали карателям отпор в селах Солонечное-Талое, Нарва, Сухоной, из партизан были сформированы два полка: Манский, под командованием Федора Богана, Тальский под командованием Федора Грибушина. Летом, пройдя через непроходимые кручи хребтов Восточного Саяна, присоединился Минусинский партизанский полк под командованием Щетинкина.
Степно-Баджейская партизанская армия к середине года насчитывала 3275 человек, их борьба с белогвардейскими войсками адмирала Колчака сыграла большую роль в разгроме белочехов и освобождении Сибири от войск Антанты.
После похорон по селу судачили бабы:
– Проклинала страшными проклятиями Анна сына своего Потапа, вот и накликала ему смерть лютую! На кого оставил вдову молодую с четырьмя детьми, да пятым на сносях?!
 Все поносили строптивую полячку, которая принародно проклинала сына, что к зловредной католичке ее проклятия вернулись сейчас и потом еще вернутся!
Суды-пересуды, но осталась Евдокия вдовой с четырьмя сыновьями – один другого меньше: старшему Александру тринадцать, Василию двенадцать, Матвею четыре и Федору один год,  еще одного ребенка носила под сердцем. Видно, от пережитого страха родилась девочка мертвой, за три месяца до срока – схоронили ее на сельском погосте рядом с могилой отца.
Евдокия была благодарна Емельяну за помощь, которую он оказывал в ее вдовьей жизни и словом, и делом. Однажды он пришел не один, привел во двор дюжего мужика с красивой русой бородкой, голубыми, как небо, глазами. 
– Это батрак, я его тебе нанял, зовут Тарасом, он немой, но хорошо слышит, все умеет делать – в крестьянском хозяйстве нужны крепкие мужские руки.
Прижился Тарас у Евдокии, он оказался прилежным работником, настоящим хозяином, жил во дворе, в теплой хомутарке. Часто наведывался Емельян, приходил в гости всегда с подарками снохе и внукам, смотрел хозяйским глазом, ладно ли в хозяйстве, уходя, говорил:
– Ты всегда приходи, когда трудно будет, детей присылай, мы поможем – не чужие вы нам, родная кровь!
Не подала виду убитая горем Евдокия, но возненавидела она упрямую и невоздержанную на язык свекровку, ходила к ним только в случае крайней нужды, никогда ничего не просила, сама поднимала малых сирот. 

При советской власти ничего не изменилось в укладе и быте крестьян сибирской деревни Асафьевки, как и при царе-батюшке, они с утра до поздней ночи работали на полях, но налоги для них были установлены непомерные.
«Господи, что за власть такая, людям под страхом тюрьмы запретили держать по две коровы в хозяйстве, а в год надо сдать налог двести десять литров молока, самим на еду ничего не остается. Весь приплод подрастает для погашения налога на мясо, сорок килограммов в год сдай хоть умри, сто десять яиц сдай, овчины, шерсть сдай, со свиньи и скота шкуры сдай. Каждая курица описана, налогом обложена. Раньше трудились для себя, могли распорядиться тем, что заработали в любое время, а сейчас работаем от зари до зари в колхозе весь год, только осенью дают колхозникам плату по количеству «трудодней», не больше пуда  пшеницы или ржи. И это за  год тяжелого труда! Права людская молва, что с одной овцы новая власть три шкуры содрать готова, не сдашь – приедут, последнее отберут. Как жить, как сирот на ноги поднимать, живем впроголодь, за что люди кровь проливали, за что погиб Потап? Вразуми, Господи, как жить дальше!» – молилась Евдокия и просила помощи у святых перед иконами.
Но с каждым годом жить становилось все труднее, и решилась она искать помощи у партизанского командира, которого спасла от смерти с покойным Потапом.
Пошла в Партизанское, нашла там спасенного партизана, помнила, что фамилия его Александров. Был он одним из руководителей партизанского движения в Баджейской партизанской республике, оправившись от ранения, стал начальником штаба партизанской армии Кравченко и Щетинкина, а сейчас был руководителем района.
Узнал Михаил Власович спасительницу свою, рассказала Евдокия про страшную казнь Потапа белыми карателями, что голодно живет с детьми, не получает помощи ни от кого, просила похлопотать о пенсии за мужа, погибшего за власть советскую.
Погоревал он о безвременной страшной смерти Потапа и сказал:
– Ты, голубушка Евдокия, не сомневайся, раз я обязан тебе жизнью – обязательно помогу! Езжай в село, я все бумаги направлю по почте. Еще раз спасибо тебе и твоему покойному мужу за помощь партизанскому движению и мне лично!
Не шла – на крыльях летела домой из Партизанска вдова, думала: «Добрые дела никогда не забываются! На них добром люди откликаются!».
Но время шло, а ответа не было. Когда Александров рассказал о визите вдовы крестьянина, помогавшего партизанам и спасшего его от смерти, районные чиновники только руками развели:
– Ничем помочь не можем, Пшеничного Потапа нет в списках бойцов партизанской армии, следовательно, его семье не положена пенсия погибшего партизана.
– Что вы говорите, я живой свидетель участия Евдокии и ее мужа Потапа в партизанском движении, он был с другими сельчанами расстрелян карателями за помощь партизанскому движению! – возмутился Александров.
– Помогали тысячи, но согласно инструкции пенсия полагается только лицу, находившемуся в списочном составе партизанского отряда или армии. Рады бы вам, Михаил Власович, помочь, да не можем, – отвечал чиновник, заведующий пенсионным отделом.
– А что вы можете для нее сделать? Надо вдове помочь детей вырастить!
– Могу предложить небольшую пенсию как матери, потерявшей кормильца.
– Но ведь это гроши!
– Да гроши, но больше ничего не могу, даже для вас, сделать, – не сдавался чиновник.
Партизанский командир сдержал свое слово – вскоре Евдокия получила бумагу, в которой было прописано, что Пшеничный Потап в списке партизанского отряда не значится, следовательно, ей не полагается пенсия как вдове красного партизана, но назначена небольшая пенсия как матери-одиночке по случаю потери кормильца.
Пришла она в светлую березовую рощу на сельское  кладбища, подошла к могиле мужа и сказала:
– Вот и наступили «светлые времена», работаешь с зари до зари, сама голодная и детей кормить нечем, голодом сидят твои дети при новой власти, даже грамоте обучить не смогла – с малолетства на кусок хлеба себе зарабатывают. Говорила тебе, Потап, что сгинешь ни за что, осиротишь меня и детей и никто о тебе не вспомнит! – слезы горькой обиды бежали из  глаз вдовы на могильный холм.

ЩЕПКИ

Бурные события революций, проносившиеся за забором усадьбы Родионова Ефима, не коснулись его семьи. Казака, получившего инвалидность на фронте, имевшего пожизненный «белый билет», миновали мобилизации белых и красных, семья жила в среднем достатке, как многие миллионы в разоренной войной и междоусобицами России.
Шли годы, росли и хорошели дочери, становились незаменимыми помощницами матери в домашних делах. Ефим занимался крестьянским трудом так же, как и его братья Никита и Савелий, вернувшиеся живыми с фронтов германской войны.
В станице был создан «комитет бедноты», возглавил его известный в станице пьяница Вильян Пустышкин, он ревностно помогал выгребать из амбаров в счет продовольственной разверстки и продналога выращенное жителями зерно. После установления советской власти так продолжалось из года в год, крестьяне работали, не получая за свой труд не только никакой прибыли – власть им не оставляла хлеба на семена и питание.
Доведенные до отчаяния, жители небольшой деревни Булановки, собравшись на деревенской площади, требовали ответа у комиссара прибывшего к ним продотряда:
– А чем мы будем свои семьи кормить?
– Наши товарищи, рабочие Москвы и Петрограда голодают и вы поголодайте, у каждого из вас хозяйство, огород, живете на земле, как-нибудь прокормитесь! – следовал короткий ответ.
Но крестьяне не унимались, продотрядовцы ходили по дворам, выгребая все зерно, не оставляя на семена. В деревне стоял вой и плач, глаза мужиков сверкали едва сдерживаемой злобой.
Комиссара продотряда вывели из себя бесконечные жалобы и требования оставить хотя бы немного зерна, он повернулся к толпе и громко сказал:
– Слушайте все! Если кто-то попытается ставить нам палки в колеса, спорить или ругать советскую власть, будет расстрелян как провокатор и кулацкий пособник! Товарищи крестьяне! Продразверстка – это политика нашей родной рабочей партии, только самые  отъявленные контрреволюционеры не хотят понять, что, сдавая хлеб по продразверстке, вы спасаете от голодной смерти рабочих и солдат! Я предупреждаю, что любое неповиновение политике партии будет караться смертью!
Люди заволновалась еще больше, несколько мужиков в голос кричали, что их амбар зачистили под метлу, толпа гудела, страсти накалялись, и это пугало комиссара, он лихорадочно искал выход.
«Здесь их больше сотни, а у меня десяток бойцов, сомнут и растерзают, надо идти на крайние меры, не допустить бунта!» – думал Матросов.
– Вывести смутьянов: этого, этого и этого – поставить к стенке! – показывая пальцем на мужиков, которые больше всех кричали, приказал он. Солдаты с винтовками наперевес бросились исполнять его приказание.
– За что?! За что вы хотите лишить кормильцев пять семей? Что наши мужики сделали? Вы говорите о голодающих рабочих и солдатах, а моих детей, пять ртов, чем я до следующего урожая кормить буду? Вашими обещаниями хорошей жизни? Кому нужна такая власть?! – повернувшись к толпе, кричала Авдотья – ее мужа с другими мужиками поставили к стенке.
– Рядовой Косогоров, взять эту контрреволюционерку, недовольную советской властью, поставить к стенке! – закричал комиссар Матросов.
– Стой, Косогоров! Василий, у нее пять детей малых, муж у стенки стоит! Одумайся, отмени приказ! – возразил командир отряда.
– Ты что, политику партии не одобряешь?! Косогоров, выполняй приказ, а то и тебя как пособника контрреволюционеров сейчас шлепну. А на тебя, Афанасий, по возвращении в волость докладную в ЧК напишу, как ты публично оскорбляешь представителя нашей рабочей партии перед несознательными гражданами и откровенной контрой! – закричал комиссар.
Лицо командира стало пунцовым.
– Мальчишка, когда на тебя мать первые штаны шила, я в партийной ячейке состоял! Черт с тобой, делай, что хочешь! – с горечью сказал Головнин и отвернулся, чтобы не видеть, как убитую горем мать пятерых детей солдат поставил к стенке рядом с мужем.
Авдотья, не понимая, зачем ее поставили рядом с мужиками, вертела головой, повторяя одну фразу:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй!..
Толпившиеся рядом с местом казни крестьяне находились в состоянии оцепенения – до них дошло, что сейчас у них на глазах только за то, что они возмущались творимым беззаконием, солдат продотряда, под метлу очистившего их амбары, расстреляет сразу и отца, и мать пятерых детей. Женщины и старухи украдкой крестились, повторяя вслед за Авдотьей:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – не веря в реальность происходящего на их глазах жестокого зрелища.
Ропот толпы перекрыл еще не окрепший голос комиссара:
– Отделение, товсь! Заряжай! По врагам советской власти отделение – пли!
Тишину улицы разорвал винтовочный  залп. Звук его докатился до ближайших домов, отразился от стен, вновь оглушил оцепеневших в страхе крестьян, широко раскрытыми глазами смотревших, как молча оседают их земляки на землю, которая веками кормила и поила их.
Гробовую тишину разорвал надтреснутый голос комиссара:
– Так будет с каждым, кто посмеет слово сказать против нашей рабочей власти! Приказываю разойтись! Немедленно разойтись!
На площади ходил часовой с винтовкой, а по дворам ходили красноармейцы, выгребавшие зерно из амбаров; никто из них не заметил, как один из мужиков задами огородов вывел к кромке леса оседланную лошадь, вскочил в седло и рысью поехал в лес.
В чаще его остановил мужик в картузе, солдатской шинели,  с винтовкой наперевес.
– Стой, стрелять буду! –  крикнул он, вскидывая винтовку к плечу и клацая затвором, приготовившись к стрельбе.
– Не стреляй, Василий, я Игнат из Булановки, до командира прискакал.
– И впрямь Игнат, здравствуй, поделись самосадом, тогда и пропущу! – подойдя к всаднику, забрасывая винтовку за плечо, сказал часовой.
– Это завсегда пожалуйте! Отсыпь себе, я в деревне еще самосада нарежу,– доставая кисет и отрывая от сложенной газеты лист бумаги, сказал гость.
– Расскажи, как поживают мои сродственники? – сворачивая козью ножку, склеивая края языком, спросил часовой.
– Плохие вести! Крепись, Василий, час назад продотрядовцы расстреляли на площади шесть человек – один из них твой отец!
– Как? Отец и мухи не обидит, да и стар уже! – оторопел часовой. Прошло несколько минут, пока он, глубоко затягиваясь самосадом, пришел в себя. – Пойдем вместе к командиру! Надо наказать этих зарвавшихся продотрядников! Кровь за кровь, смерть за смерть! – процедил сквозь зубы часовой.
Он привел всадника к лесному лагерю – нескольким шалашам, крытым лапником пихты в центре небольшой поляны. У костра сидели полтора десятка мужиков, это был повстанческий отряд, в нем были солдаты, воевавшие против красных в гражданскую войну, но добрую половину составляли крепкие мужики из соседних деревень, кулаки, как их называла новая власть. Возглавлявший отряд унтер-офицер царской армии Соловьев  внимательно выслушал гонца, перекрестил лоб, узнав о расстреле, крепко стиснул зубы, когда  слушал рассказ о казни многодетной Авдотьи и ее мужа.
– Хуже волков! Что будем делать, мужики? – в скорбном молчании спросил командир.
– Надо мстить! Кровью смыть их злодеяния! – заскрипел зубами Василий.
– Правильно, чтобы другим неповадно было, и хлебушек нам никак не помешает: впереди зима, а кушать что-то надо, – поддержали его повстанцы.
– Согласен, куда они намеревались двинуться и сколько их? – спросил командир у Игната.
– Десять человек с комиссаром и командиром, у всех винтовки и два пистолета, на телеге видел ручной пулемет. Пойдут в сторону станицы Заиграевской, награбили полные телеги чужого зерна. Особенно свирепствовал комиссар, он отобрал людей и командовал расстрелом, – докладывал Игнат.
– Маловато нас для такого дела, да и пулемет у них, – засомневался кто-то из повстанцев.
– Дайте мне оружие, я тоже пойду, одним штыком будет больше! – сказал гонец.
– Пулеметом надо успеть воспользоваться, перехватим обоз у мостика через ручей, что на берегу болотца, место угрюмое, ельником заросло! Всем почистить и проверить оружие, стрелять только на поражение, с патронами туго, могу дать по пять штук на ствол, остальные возьмете в бою! Через десять минут выступаем! – приказал Соловьев.
Еще через час небольшой отряд устроил засаду на дороге в станицу Заиграевскую, у мостика через ручей с болотистыми берегами, густо поросшими ельником и кустами черемухи.
Солнце уже садилось за гребенку деревьев, когда послышался скрип тележных колес, крики возниц, подгонявших лошадей, тянувших телеги, груженные мешками с зерном.
Обоз шел без разведки, все считали, что бояться некого, уездная ЧК докладывала – все контрреволюционное подполье уничтожено, шайки белых бандитов разгромлены. Только одного не хотели знать комиссары, что их тотальный террор порождал сопротивление, люди бросали все и уходили в леса, пополняя отряды повстанцев. Они плодились, как грибы после хорошего, затяжного осеннего дождика, то исчезали без следа, как исчезает вылитая в песок вода.
– Передайте по цепи: огонь открывать по моей команде, выбиваем возниц в крайних подводах, пулеметчика, потом остальных, кто не сложит оружие, на мостике они не смогут развернуть телеги! Комиссара и командира брать живыми, – вполголоса приказал командир.
Обоз въехал на мостик, Соловьев махнул рукой, грянул нестройный залп, которого не ожидали бойцы продотряда. Первыми выстрелами несколько продотрядовцев были убиты и ранены. Сраженный пулей, упал пулеметчик рядом с телегой, на которой стоял ручной пулемет. Остальные не успели сдернуть с плеч винтовки, когда с другой стороны дороги прогремел еще один залп.
Выглянув из-за дерева, Соловьев крикнул:
– Вы окружены, сопротивление бесполезно, сдавайтесь! Мы не воюем с красноармейцами, они люди подневольные! Повторять не буду! Оружие на землю, иначе всех постреляем!
Красноармейцы покорно положили винтовки и отошли в указанное место, командир бросил на дорогу свой наган и стал рядом с бойцами.
Только комиссар Матросов, как затравленный зверь с пистолетом «маузер» лихорадочно оглядывался, пытаясь угадать, откуда и кто кричит. Наконец он направил пистолет на красноармейцев, бросивших винтовки, закричал:
– Трусы, к оружию, всех постреляю без суда. К оружию!..
Но его слова оборвал сухой выстрел нагана, «маузер»  выпал из простреленной руки, а лес огласился диким криком:
– Мамочка!!!
– Матросов, ты что как худая баба кричишь, это тебе не беззащитных крестьян расстреливать и баб казнить! Прими смерть как мужик! – брезгливо сказал командир отряда Головнин и презрительно плюнул в сторону причитавшего комиссара.
– Игнат, расскажи, что сделал этот комиссар в деревне? Пусть услышит свой приговор! – приказал Соловьев.
– Этот выродок никого не пожалел, поставил к стенке пятерых мужиков и Авдотью только за то, что спросили, почему забирают хлеб, и приказал расстрелять. Командир пытался его отговорить, а он обещал на него донос в ЧК написать! Вражина! – с дрожью в голосе рассказывал страшную историю крестьянин.
– За пролитую невинную кровь, беззакония и грабежи мы приговариваем тебя к смерти. Но пулю на тебя я тратить не буду, нам каждая дорога, ты сейчас узнаешь, как умирать в мученьях! – командир нагнулся, чтобы поднять с земли красноармейскую винтовку с примкнутым штыком. Но его опередил Василий, подскочив к комиссару, воткнул штык в живот, все услышали треск разрываемой трехгранным штыком человеческой плоти.
– Это тебе за безвинную смерть моего отца! – сказал он и резко выдернул штык винтовки. Он нанес еще один удар: – А это за остальных сельчан и Авдотью!
Комиссар упал и начал корчиться, оглашая лес криком, повстанцы угрюмо смотрели на его предсмертные муки, но на лицах и во взглядах мужиков не было видно и капли сострадания.
– Всем снять одежду и обувь, раненых также раздеть до нижнего белья! – приказал Соловьев. Увидев замешательство среди пленных, недобро усмехнулся: – И крестьянам не хотелось умирать! Быстро раздеться! Нам еще долго воевать с Советами, одежда и обувь сгодятся, а вам большевики новую выдадут. Всех предупреждаю, что в живых оставляю только один раз! Встречу кого из вас на пути еще раз, расстреляю без разговора! Зарубите себе на носу! А теперь подберите раненых и уходите!
Ехавший по дороге Ефим с удивлением увидел уныло бредущих в исподнем белье мужиков, тащивших двух раненых. Остановил он коня, помог положить раненых на телегу, повез в станицу, по дороге рассказали встреченные мужики, что они красноармейцы продотряда, обстреляли их бандиты, забрали винтовки и обмундирование, изъятое зерно.

В это смутное время собрались братья Родионовы в доме отца совет держать, степенно сидели за выскобленным до желтого цвета столом, в середине которого возвышался пышущий жаром самовар. Обмакивая в черный круто заваренный чай кусочки сахара, держа блюдца в руках, молча пили чай, ждали, когда батюшка скажет свое слово.
Оглядев сыновей, отодвинув чашку, Савелий начал разговор: 
– Старые мы с Авдотьей стали, мало что понимаем в мирских делах. Сдается мне, грядет великий разлом, помните, что сказано в святом писании: «Придет на землю Сатана! И звезда будет гореть у него во лбу и у слуг его. И погубит он неисчислимое множество народа русского, не пощадит стариков и детей малых!..». Сбываются древние пророчества! Господь всемогущий, спаси нас от его происков! – двуперстно крестясь на образа, освещенные лампадкой, сказал Савелий.
Сыновья вслед за отцом встали из-за стола,  прочитали молитву, перекрестились двумя перстами.
– Садитесь, сыны мои любимые, будем совет держать, что делать, как жить дальше? Все, что выращиваем, выгребают подчистую, на семена пшеницы, овса, гречки не оставляют. Вы посмотрите, кто сидит на месте станичного правления, – те, кто пили водку в кабаке, закладывая последнюю рубашку, и ничего не делали. Они за всю жизнь за ручки плуга не держались, сейчас нас учат по-новому жить и хлеб растить, осенью не моргнув глазом выгребают все на какую-то продразверстку. Слова переиначили: «кулак», «мироед!». Кулаком раньше называли человека из крепкого хозяйства – и семья в достатке, и выращенное продать может, отечество они кормили, а сейчас самое ругательное слово стало. Силой стараются нам внушить, что советская власть лучше прошлой, да мы-то сами глаза имеем, не лыком шиты!
Раньше мы сами знали, что делать, кто работал от зари до зари, тот  сыт был и одет. А нынче кто громче всех кричит на митингах, ничего не делает, у того власть и почет. Ох, хо-хо, гиблые времена настали, давайте вместе думать, как будем жить дальше!
После слов отца сыновья долго хранили молчание, нарушил его старший, Никита.
– Согласны с тобой, батюшка, голытьба совсем осатанела, сами работать не хотят, только по заседаниям да митингам ходят. Думаю я, что дальше отбирать нажитое добро начнут, хлеба им мало покажется, к тому все идет! – с горечью в голосе сказал Никита, участник Брусиловского прорыва, кавалер двух солдатских Георгиевских крестов.
– Нельзя пороть горячку! Надо хорошо подумать, говорят сейчас много про «новую экономическую политику». Слышал я, большие послабления для крестьянства наступят, даст Бог, все образумится, да и мы не так богаты, чтобы у нас отбирать нажитое, – не согласился с ним Савелий
– Батюшка, о чем ты говоришь, по улице пройти невозможно, ребятишки этих выскочек норовят камнем бросить, кричат оскорбления вслед. Откуда это? От родителей, которым нынешняя власть все дала, из грязи да в князи! Отпустят они вожжи только потому, что с их митингами и заседаниями самим есть нечего стало, а потом все заберут. Слышали, о чем говорят: надо нести свое добро, скот вести на общий двор. Никогда я своих буренок в чужие руки не дам, лучше под нож пущу! Надо тихонько продавать хозяйство и подаваться на Алдан, в Бодайбо, приглашал нас дядька Наум. Не надо ждать, когда отберут, все даром потеряем! – сказал Никита.
– Остыньте оба, давайте послушаем, что думает Ефим, – сказал отец, обращаясь к младшему сыну.
– Видел я этих революционеров в девятьсот пятом году на площади перед Зимним дворцом, там они учинили беспорядки, потом солдат и казаков обвинили, теперь в силу вошли, в России реки крови невинной пролили. Они ни перед чем не остановятся, прав Никита – продавать хозяйство надо и уезжать. Раньше гордились своими казачьими корнями, теперь молчим, боимся всего – что это за жизнь! – высказал свои суждения Ефим.
Долго молчал Савелий, раздумывая над словами сыновей, наконец принял решение:
– Вы как знаете, а мы с Авдотьей стары для таких перемен – здесь будем век доживать! Неужто у красных хватит совести стариков обижать?!
Долго сыны хранили молчание, наконец, Ефим поднял голову и сказал:
– Негоже родителей бросать, езжайте вы, Никита и Савелий, я как самый младший пригляжу за родителями. Да и инвалид я, белобилетник, на руках три девки мал мала меньше, какой из меня работник на приисках, буду, как и раньше, землю пахать да хлеб сеять.
Дрогнуло сердце старого казака от лестных слов младшего сына, обещавшего присмотреть за престарелыми родителями до поры пока Господь призовет, но страх за его судьбу взял верх.
– Что ты надумал, Ефим? Распродавайтесь и уезжайте на прииски, в Бодайбо. Слыхал я, что на добыче золота хорошо зарабатывают, продукты и товары постоянно в продаже имеются, – попробовал отговорить его отец.
– Нет, батюшка, мое слово твердое – буду я с Афанассой за вами доглядывать. Хорошо бы лавку закрыть – придраться не к чему будет, а если с нами что случится – братья помогут.
Никита и Савелий заверили:
– В беде не оставим, будьте уверены.
– Нет, сыновья мои любимые, сами делайте, как хотите, а торговлю закрывать не будем, мы по старости лет не можем сами хлебушек сеять, а с лавочкой в доме копеечка водиться будет, да и для Авдотьи занятие, пусть торгует помаленьку.
– Воля ваша, но как бы хуже от этого не было, – согласились сыновья.
Засиделись братья в родительском доме, не догадываясь, что не придется больше собраться всем за самоваром, обсудить семейные дела.
С наступлением холодов Никита и Савелий порезали скот, запрягли в сани всех лошадей, сгрузили мясо, прикрыли шкурами, сложили одежку и темной ночью уехали из села, прихватив жен и ребятишек, искать лучшей доли.
Их хватились не скоро, дней через десять к Ефиму пришел посыльный, передал приказ явиться в станичную избу, где помещались сельский Совет и «комбедовцы».
– Куда подевались братья, – напустился председатель сельского Совета Пустышкин.
– Поехали на ярмарку в Верхнеудинск, оттуда ямщину гонять, чего без толку сидеть дома: дороги уже стали, снег улежался, – ответил Ефим.
– Как они посмели уехать без моего согласия?!
– Никто не сказывал, что у нас в станице казарменное положение!
– Но ты, контра! Поговори у меня! Смотри, головой ответишь за свои слова, если вздумал меня, старого партийца, за нос водить, я ведь прощать не умею! Иди отсель! – выгнал его рассвирепевший Пустышкин.
– А за что мне отвечать? – с вызовом спросил казак.
– Не волнуйся, я найду, за что! Забыл, что для всех в станице я и есть совецкая власть!
«Расчирикался наш «сизарь», видим, какая власть, так и норовит за чужой счет пожрать всласть!» – ухмыляясь в бороду, подумал Ефим, надевая шапку.
Пустышкин два года как состоял в партии, все это знали, раньше он нанимался в батраки, получив расчет, гулял неделями, по пьяной лавочке бил свою жену, вымещая на ней злобу за свою неказистую, подпорченную корявым сизым носом физиономию. Но теперь всем своим видом и разговорами старался внушить, что он партиец со стажем, очень гордился своим батрацким происхождением, был большим льстецом и сам любил похвалы. Но его тайный порок был виден при одном взгляде на сизый нос картошкой, который постоянно сопливел. Казаки втихомолку ухмылялись и за глаза называли его «сизарем».
Он волком посмотрел вслед Родионову, когда закрылась за ним дверь, громко сказал:
– Погодите, мироеды, наступит еще и наше время. Со всеми сполна сочтемся, а тебя, Родионов, за твой поганый язык первого со свету сживу!
Посыльный, услышав, что начальник разговаривает, приоткрыл дверь:
– Чего изволите, Вильян Пафнутьевич?
– Ты откуда выполз, кикимора болотная!? Пошел вон – я тебя не звал! – закричал Пустышкин, в душе радуясь, что нашел на ком сорвать злость.
Выйдя на просторное крыльцо, Ефим, продолжая улыбаться, поправил шапку и направился к своей усадьбе. Он и думать не мог, какими трагедиями для его семьи обернутся угрозы Пустышкина.   
Десятый съезд ВКП(б), прошедший в двадцать первом году, провозгласил курс на новую экономическую политику. Пустышкин ходил зеленый, он давно вынашивал планы мести наиболее зажиточным казакам, а тут из Верхнеудинска приехал секретарь волостного комитета ВКП(б) товарищ Перфильев. Принимая такого важного гостя, он не мог устоять на месте, пытаясь ублажить, понравиться.
– Проходите, многоуважаемый Тимофей Капитоныч, давайте я приму у вас пальто, шапку. Пожалуйте, садитесь вот сюда на мой стул, тут вам будет удобно! – елозил он перед гостем.
Тот важно сел, положив пухлый портфель с двумя замками, открыл их.
– Докладывай, товарищ Пустышкин, как у тебя дела в станице идут? – неторопливо спросил секретарь.
– Беда, Тимофей Капитоныч! Недобитая контра голову поднимает, жиреет на эксплуатации трудящихся масс. Я тут список самых зажиточных приготовил, надо прибрать к ногтю, как вошь тифозную, а скот и имущество отдать коммунарам.
– Ты что, коммуну организовал? Почему райком не знает? – грозно спросил гость.
– Ну что вы, как можно без соответствующей директивы, когда прикажут, тогда и создам!
– Вот это правильно, на то и партийная дисциплина! Приказала партия –  расшибись, но выполни, нет приказа – сиди и жди! – назидательно сказал гость. Выждав паузу, продолжил: – Сейчас не та политическая линия, съезд нашей партии приказал нам, старым партийцам, направить все силы на развитие производства зерна, продуктов, товаров. Для этого разрешить недобитым хозяйчикам немного пожить в свое удовольствие, вложить свои денежки в развитие ремесел, промышленности и хлеборобства. Центральные районы который год голодают! Партия надеется, что частный собственник, кулак, выведет страну из экономического кризиса!
Глянув на Пустышкина, гость вскинул брови – он прочитал на побелевшем лице председателя сельсовета и комбеда неприкрытый страх: «А мы-то как? Нас, нынешних хозяев, эти хозяйчики теперь и в батраки не возьмут. Что делать? Что делать?» – лихорадочно соображал тот, и его мысли как в зеркале отражались на лице.
– Что с тобой?! – с тревогой спросил гость.
– А мы-то куда? Нас они разгонят! За что воевали? Чтобы опять плодить мироедов?! – сорвался на крик Пустышкин.
– Ты что, рехнулся?! За такие мысли надо тебя с поста гнать! Ты что, против линии партии, против линии товарищей Ленина и Сталина? – бледнея от гнева, спросил гость.
– Как можно, Тимофей Капитоныч? За что столько лет голодали, в окопах кормили вшей, в штыки ходили на белую сволочь?! А теперь опять отдать им все? А нам что останется?
«Здоров заливать этот мужик, наверное, не знает, что я его личное дело смотрел. Ни одного дня на фронтах не провел! Но, видно, коммунист до мозга костей, главное, за свои привилегии боится, нужный для нашего дела человек!» – подумал Перфильев. 
– Ты что так испугался? Не бойся ничего – мы, коммунисты, пришли навсегда! Запомни, – навсегда! А теперь сожми скулы и слушай, что надо делать сейчас. Надо затаиться и ждать, выявлять зажиточных, составлять списки. Мы доживем до той радостной минуты, когда настанет время взять их тепленькими, а имущество передать партии и государству! Ты понял: надо уметь перекрашиваться, и партия нас не забудет! То, что услышал, запомни, сожми зубы и молчи, иначе вышибут тебя с этого теплого места. Ты меня понял, партиец Пустышкин?
– Понял, все понял! Спасибо за науку! – упав перед гостем на колени, тот схватил руку гостя, стал целовать.
– Хватит, перестань, перестань! – млея от удовольствия, сказал Тимофей Капитоныч и убрал руку. – Выше голову, как сказал товарищ Сталин, будет и на нашей улице праздник! А теперь собирай народ, будем всем разъяснять новую политику нашей великой партии!

Прошли годы, жить крестьянам стало легче, торговля в семье Савелия Никитовича приносила немалый доход. Внучки Прасковья и Федосья в свободное от школы время старались быть рядом с бабушкой Авдотьей, хозяйничавшей в лавке. Когда она отлучалась или отворачивалась, им иногда удавалось стащить конфетку или кусочек сахара; бабушка видела шалости внучек, но только изредка наказывала, ставила в угол. Но это мало помогало: попросив прощения, они вновь помогали ей и опять соблазн оказывался выше бабушкиных запретов – такой строгой и одновременно доброй, и человечной запомнили девочки свою бабушку.
Весной тридцатого года Тимофей Капитоныч вновь приехал в станицу Заиграевскую, был встречен с распростертыми объятиями Пустышкиным, он, выполняя роль радушного хозяина, с тревогой смотрел в рот именитому гостю.
Усевшись на стуле председателя Совета, гость осмотрелся: в кабинете все осталось на прежних местах, но из всех углов проглядывали нищета и убогость.  Посмотрев на хозяина, он важно положил на стол большой кожаный портфель, открыл его, достал пачку бумаг, положил рядом.
– Ну, вот, Вильян, настало наше время, дождались, наконец! Партия поставила задачу разогнать буржуазную шушеру, истребить под корень. Настало время коммун и коллективных хозяйств! Собирай народ, будем проводить линию партии в массы. Помню, говорил ты мне, что у тебя есть списки кулаков-мироедов, которых необходимо раскулачить!
– Сохранились, сохранились эти списочки, не беспокойтесь! У меня ничего не пропадает! Наоборот, этот список я увеличил вдвое!
– Это замечательно, по возвращении в Верхнеудинск я отправлю к тебе начальника волостного НКВД. Пятнадцатым съездом партии поставлена задача срочного перевода сельского хозяйства на коллективные рельсы!
– Какие рельсы? – от напряжения раскрыв рот, спросил Пустышкин.
– Я говорю словами товарища Иосифа Виссарионовича Сталина, вождя мирового пролетариата! – сказал Перфильев.
Услышав имя вождя, Пустышкин встал, вытянул руки по швам,  неожиданно для гостя запел «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами!..».
Перфильев, услышав первые строки пролетарского гимна, встал, одернул гимнастерку из полушерстяного сукна, входившую в моду в среде аппаратных партийных работников райкомов и обкомов. Он стоял, самозабвенно подпевая  главе партийной ячейки, сократившейся наполовину за время нэпа. Выглянувший на шум посыльный Прошка с удивлением смотрел на двух мужиков, которые громко пели песню. Он попытался прикрыть дверь, но она громко и противно скрипнула в петлях, оба, прервав песню, повернули головы в его сторону, на лицах было написано удивление.
– Чего изволите, Вильян Пафнутьевич – вы меня звали?
– Пошел вон, свиное рыло, мешаешь петь пролетарский гимн! – закричал Пустышкин.
– Как скажете, если что, то я здеся, – закрывая дверь, сказал тот.
Его появление погасило патриотический порыв.
– Иди, собирай людей, на сходке свободных хлеборобов мы допоем пролетарский гимн. Настало такое время, что надо держать руку на пульсе, и у тебя будут власть и сила! Слышишь, Пустышкин, мы дождались своего часа, делай, как велит партия, и у тебя будет все!
– Понял, понял – как не понять,  быстро всех соберем, всем разъясним, так что не извольте сомневаться! – лебезил перед ним секретарь партийной ячейки, задом пятясь к двери.
Еще через минуту Прошка, получивший увесистый подзатыльник от хозяина, побежал по дворам станицы, скликая казаков на митинг. Он не знал, что означает слово митинг, но оно ему очень нравилось. Постучавшись в очередную дверь, дожидался, когда откроют, делая круглыми глаза, говорил:
– Пустышкин требует всех на митинг! Всех! И больших, и маленьких! Быстро собирайтесь к станичной, тьфу, черт меня попутал, красной избе. Высокий начальник из волости речь держать будет! Чтобы были сей момент!
Не слушая возражений, он как привидение исчезал со двора, и через минуту у другой избы слышался его скрипучий голос.
– Раз велят, пойдем, Авдотья, послушаем волостную власть, по дороге зайдем за Ефимом, – сказал Савелий.
Зайдя в дом Ефима, увидели, что сын сидит у самовара и обтирает обильный пот.
– Что с тобой, сынок? – забеспокоилась мать.
– Простыл, видно, знобит меня. Сейчас допью самовар, лягу в постель, Афанасса прикроет шубами, пропотею, завтра, даст Бог, хворь пройдет!
– Пустышкин всех на митинг кличет, ты его знаешь, он дюже злопамятный!
– Что же мне делать, не могу я идти, болен я, батюшка, сам видишь. Так и скажи писарю, что болею, Афанасса чаем с малиной отпаивает.
Когда Родионовы пришли на площадь, к ним подбежал с бумагой и карандашом станичный писарь:
– А сын с женкой где?
– Захворал Ефим, горит весь, Афанасса чаем его отпаивает, –  ответил Савелий.
– Придется доложить, что Родионов Ефим с женой злонамеренно не явились на митинг, – сказал Прошка, делая отметку на листочке бумаги.
– Он болеет, я тебе русским языком сказал! – взорвался Савелий.
– А ты, старик, на партийного работника голос не повышай! Мироеды проклятые, кончилась ваша власть! Теперь пришел наш черед состоять у власти!
– Господи, какие времена настали, стариков даже писарь новой власти не уважает! – всплеснула руками Авдотья.
– Тебя, баба, никто не спрашивает, не суйся в наши мужицкие разговоры! – оборвал ее посыльный, растворяясь в толпе.
Савелий громко плюнул вслед и подумал: «Правы были сыновья – смутные времена настали, стариков новая власти не почитает!».
Когда послушал выступление секретаря райкома Перфильева, громко клеймившего кулаков-мироедов, говорившего о торжестве нового социалистического коллективного труда, совсем расстроился.
«Взбунтовалась чернь, голь перекатная, конец наступает России-матушке. Ладно, мы люди старые, как же при такой власти дети и внуки наши жить будут?», – думал он и горькая слеза стекла по его щеке на окладистую бороду.
По окончании митинга Прошка приоткрыл дверь, просунув голову, спросил:
– Можно зайти, Вильян Пафнутьевич?
– Опять ты, Прошка, пошел вон! – закричал председатель Совета.
– Я только, как велели, занес список всех, кто участвовал на митинге!
– Входи, входи, дай посмотреть на твой список, – заинтересовавшись, разрешил Тимофей Капитонович.
С поклоном перед волостным начальством положил на стол свой листок посыльный.
– Скажи  нам, братец Прошка, кто не пришел на митинг?
– Как есть, всех обежал, предупредил всех, но на площади отсутствовали Родионов Ефим с женой Афанассой. У Савелия спросил, тот говорит, что расхворался сын, давай я его пытать, а он на меня как раскричался: «Сказано тебе, что Ефим болеет!». Никакого почтения работнику совецкой власти. Я думаю, что Ефим сознательно не пошел на митинг, он как тот волк, сколько не корми – все в лес смотрит.
– Не явился на митинг, значит власть и политику партии не уважает, а это дело политическое! Кто такой этот Родионов? – повернувшись к Пустышкину, спросил гость
– Родионов первый в моем списке кулак и мироед, из казачьего рода, служил в гвардейском казачьем полку в царской охране, про него разговоры идут, что хранит револьвер, а для чего, спрашивается! И родители его первые эксплуататоры на селе, трудовой народ обирают, лавку держат! Думаю, их и следует первыми раскулачивать!
– Такую контрреволюцию надо выжигать каленым железом! Вернусь в волость, пришлю работников НКВД, ты, Вильян, обнови свои списки мироедов, подлежащих раскулачиванию, в первую очередь не забудь про Родионовых!
– Не извольте беспокоиться, список у меня обновленный, а эти контрреволюционеры Родионовы его возглавляют!
– Смотрю я на тебя и сердце радуется, что остались еще у партии такие преданные бойцы, я обязательно скажу о тебе, Пустышкин, на заседании партийного актива.
– Премного благодарен вам,  Тимофей Капитоныч! Старые партийцы жизнь готовы отдать за претворение в жизнь предначертаний нашей родной партии!
Через два дня в станицу, которую после кампании расказачивания называли селом, прискакали трое мужчин – двое в военных шинелях, с винтовками за плечами, у третьего, одетого в кожаную куртку, на боку красовался большой пистолет в деревянной кобуре – это был начальник волостного НКВД Громилов.
Поднявшись на крыльцо красной избы, он уверенно, по-хозяйски открыл дверь, оттеснив плечом пытавшегося остановить его писаря, вошел в кабинет Пустышкина. От одного взгляда на большой пистолет того хватил удар, он лишился дара речи.
– Вот мой мандат, товарищ Пустышкин! – громко сказал гость, протягивая свернутый вчетверо лист бумаги.
Дрожащей рукой Вильян взял листок, развернул и вновь оторопь взяла главу сельского Совета: перед ним был начальник волостного НКВД, о жестокости которого ходили легенды.
«Господи, чего я такого натворил, чтобы меня забирать в НКВД?!»  – соображал он, не в состоянии вымолвить слово.
С облегчением услышал голос гостя:
– Меня прислал товарищ Перфильев, говорит, что у вас контра голову подняла, – глядя на растерянное лицо хозяина кабинета, сказал Громилов.
«Пронесло, слава Богу, это не за мной!» –  ликуя, подумал Пустышкин, и рука его непроизвольно потянулась ко лбу творить крестное знамение. Но он вовремя спохватился, рука застыла на полпути, потом щепоть раскрылась, указывая пальцем на гостя, прорезавшимся голосом сказал:
– Верно заметил, товарищ! Так и есть, контра недобитая одолела, совецкую власть не уважают! Недавно бывший казак Родионов Ефим, охранявший царя в Зимнем дворце, на последний митинг не явился, когда там выступал сам товарищ Перфильев. Я за ним много лет приглядываю, братья его, известные мироеды, успели ускользнуть, а этот остался, кровь сосет из трудового народа!
– Как сосет? – удивился Громилов.
– Мать его лавку в станице держит, живут в пятистенном доме, последние копейки у трудящегося населения забирают.
– Что ты говоришь, товарищ! Может ли такое быть?
– Я поведал об этом товарищу Перфильеву Тимофею Капитоновичу, он обещал разобраться. Кроме того, этот Родионов первым привез в поселок весть о разгроме продотряда у села Булановка, что в пятнадцати верстах от Заиграевской!
– Спасибо за ценную информацию, товарищ! Тут надо глубоко копать, действительно крупная контра среди вас затесалась! Мы ее с корнем выдернем! – негодуя и наливаясь пунцовой краской, сказал начальник НКВД. – Ты мне, товарищ Пустышкин, подробную информацию дай, что из себя представляет этот мироед, – продолжил он.
– Из казацкого сословия, служил в гвардейском казацком полку в Зимнем дворце, самого царя охранял, люди говорят, воевал на фронте в империалистическую войну, вернулся с белым билетом, трое детей, скрыл отъезд из станицы двух братьев, таких же мироедов. Родители лавку держат! К нам, кадровым партийцам, относится с пренебрежением, вдобавок ко всему свято верит в своего раскольничьего Бога. Короче говоря, полная контра, разлагает вокруг себя неустойчивые массы крестьян. А еще говорили, что у него наган есть! Надо смотреть глубоко, как учит нас товарищ Сталин!
– Здесь подробнее, какому Богу молится? Какой наган? – как охотничья собака, почувствовавшая дичь, вытянув голову на тощей шее, спросил начальник НКВД.
– Старообрядец он, и родители его старообрядцы, до сей поры молятся своему богу, в церковь не ходят. Дом у него большой, весь угол старинными иконами на досках заставлен, перед ними всегда лампада горит. А про наган давно говорили, что видели. Кроме того, он первый рассказал о гибели красноармейцев из продотряда возле деревни Булановка! Это дело не простое, политическое, надо искать его связь с булановскими белобандитами! – поднимая вверх указательный палец правой руки, вполголоса сказал глава партячейки.
– Мрачную картину нарисовал ты мне, товарищ! Из центра, из Москвы, пришло указание: при комбедах из активистов создать комиссии по раскулачиванию кулаков-мироедов, у вас есть такая комиссия?
– Нет, не было еще директивы из волости, – живо откликнулся Пустышкин.
– Значит, еще не успели прислать, но я тебе скажу: надо выбрать три человека, верных делу партии, на заседании ячейки, составить протокол выборов и направить в волостной комитет партии. Эта тройка активистов будет принимать решения, кто подлежит раскулачиванию и ссылке по разнарядке волостного комитета партии.
– В первый раз слышу! Мы сегодня же соберем собрание партийной ячейки, проведем выборы. А куда их будут ссылать?
– НКВД по заданию ЦК партии большевиков готовит специальные поселения для врагов народа, неустойчивых элементов из враждебных классов, имущество их будет обращено в доход государства. Наши работники будут осуществлять надзор за ними, обеспечивать трудовое перевоспитание. Короче, они будут за пайку хлеба работать на благо нашей родины. Собирай, товарищ Пустышкин, заседание ячейки, я выступлю с докладом, разъясню партийцам текущий момент.
– А кто будет председателем этой тройки?
– Самый сознательный и верный делу партии человек, возглавляющий партийную ячейку!
– Я ее и возглавляю уже много лет! – гордо сказал Пустышкин. 
– Тимофей Капитоныч приказал вам возглавить это новое для партии и очень полезное дело. Подробные директивы пришлю на днях с нарочным, – сказал Громилов.
– Давайте скорее! Эти мироеды за время нэпа совсем обнаглели, партийцев ни во что не ставят. Сейчас мы им покажем, кто в стране хозяин! – со злобой сказал Пустышкин.
«Здесь полный порядок, в этом старом партийце со стажем можно не сомневаться: он всю контру под  корень истребит, прав был товарищ Перфильев», – с удовлетворением думал о новоиспеченном руководителе активистов по раскулачиванию начальник волостного НКВД.
После собрания Громилов оставил выбранных партийцев для инструктажа.
– Вам партия доверяет самый ответственный участок классовый борьбы, наш великий вождь и учитель товарищ Иосиф Виссарионович Сталин, продолживший великое дело товарища Ленина, учит нас, что мы должны быть беспощадными к врагам нашей партии и государства. Он поставил задачу ликвидации кулачества как класса, и вы с нашей активной помощью будете заниматься этим делом, следить, чтобы все, кто плохо подумал или сказал о партии и политике Политбюро, были направлены на трудовое перевоспитание! Никакой пощады врагам партии, которая день и ночь заботится о благе трудового народа! Научитесь под руководством старого партийца товарища Пустышкина быть беспощадными и начните с казака Родионова Ефима и его родителей. Казачество как класс должно исчезнуть из нашей жизни!
Крестьяне, призванные решать судьбу соотечественников, молча слушали уполномоченного из волости, возглавлявшего отдел НКВД.
Прошло два дня, и Пустышкин собрал своих активистов. Сидя в кресле, он положил перед собой объемистый портфель с двумя замками, открыл их и вытащил небольшой лист бумаги, на котором было что-то напечатано.
– Товарищи, мне нарочным прислана директива уездной комиссии по раскулачиванию, в которой ставится задача до конца текущего месяца представить десять семей мироедов для раскулачивания и высылки из села Заиграева. Нам поручено очень большое и ответственное дело. Я подумал, как лучше выполнить задание партии, и решил, что надо начинать раскулачивание с Родионова Савелия и его сына Ефима! Какие будут суждения?
Мужики, опустив глаза молчали. Это ему не понравилось и он раздраженно подумал: «Надо сразу крылья обломать этим горе-активистам, а то, не дай Господь, перечить начнут, тогда гиблое дело будет!».
Он решительно встал и резко отодвинул от себя кресло, на котором восседал как на троне. От грохота мужики вздрогнули.
– Так дело не пойдет, товарищи! Вам товарищ Громилов разъяснил текущий момент политики нашей партии: беспощадная борьба с врагами и контрреволюционерами, подрывающими устои нашего государства, кулаками-мироедами! Я подготовил резолюцию по сегодняшнему заседанию. Предупреждаю, кто проявит политическую незрелость в нашей борьбе, будет немедленно выведен из актива со всеми вытекающими последствиями! Возражения есть? – спросил с угрозой в голосе.
Все сидели молча, думая о том, какие вытекающие последствия им грозят в случае несогласия с Пустышкиным.
Выждав несколько секунд, тот с видом победителя сказал:
– Возражений нет, очень хорошо, подпишите резолюцию – и я вас больше не задерживаю!
«Господи, что за напасть. Надо подписывать, иначе самого раскулачат», – подумал активист, коряво вывел по слогам свою фамилию и с облегчением передал ручку другому. Невзрачного вида  мужичок, Евстигней Петрушкин, с осторожностью взял незнакомый ему предмет, сидел, держа руку на весу, глядя на исписанный лист бумаги и ничего в нем не понимая. Вспотев от напряжения, робко сказал:
– Вильян Пафнутьевич, я грамоте не обучен, не знаю, как дверь в церковно-приходской школе открывается!
– Не печалься, Евстигней, теперь пришла наша рабоче-крестьянская власть, она накормит и напоит,  грамоте всех научит! Ты помнишь, что написано в Интернационале, нашем партийном гимне?
Петрушкин заморгал. Пустышкин, видя, что тот не знает содержания пролетарского гимна, встал, одернул толстовку и громко продекларировал: – «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!». Это про нас написано, про трудовую бедноту крестьянства! Мы с вами станем всем, но для этого надо разрушить до основания прогнивший мир живоглотов и эксплуататоров! Радуйтесь, товарищи, мы с вами и есть те сельские пролетарии, разрушители старого мира! Ставь, Евстигней, крестик напротив своей фамилии – вот здесь, это и будет забитый твоей рукой гвоздь в гроб богатеев и эксплуататоров! Радуйтесь, товарищи, за вас есть кому думать, у нас есть вождь мирового пролетариата товарищ Сталин и верная ему партия большевиков!
Петрушкин в душе был не согласен с предложением о раскулачивании старика Родионова и его сына Ефима. Он видел, как они с раннего утра до позднего вечера работают в своих хозяйствах, но не посмел перечить, подумал: «Пусть за всех думает товарищ Сталин, а мы люди маленькие – откроешь рот, самого раскулачат и сошлют к черту на кулички!» – обмакнув перо в чернильницу там, куда указывал председатель, старательно поставил кривой крестик. Руки, всю жизнь знавшие только тяжелый крестьянский труд, не могли без дрожи держать ручку.
Отпустив активистов, Пустышкин запечатал протокол в пакет из твердой бумаги, скрепил круглой печатью сельского Совета. Полюбовавшись своей работой, подумал: «Вот и настало наше времечко, всех своих врагов изведем под корень, сами будем страной управлять!». От этой мысли на лбу появилась испарина, он крикнул:
– Прошка, бездельник, проснись!
Ему пришлось долго кричать, но ответа не последовало, тогда он встал и направился к двери, только успел протянуть руку, как дверь приоткрылась, в комнату просунулась заспанная помятая физиономия посыльного. Еще не до конца проснувшись, он с удивлением обшарил глазами пустой кабинет, не замечая прижавшегося от испуга к стене  Пустышкина.
– Господи, нешто послышалось? – успел сказать он и в это время получил увесистый подзатыльник.
– Бездельник! Еще раз заснешь на работе, уволю! – кричал глава сельсовета, награждая Прохора ударами. Тот стоял молча, втянув голову в плечи, – он знал, что нужно тихо переждать вспышку гнева своего начальника. Успокоившись, Вильян сунул ему в руки пакет: – Быстро запрягай лошадь, повезешь пакет в волостной комитет партии, из рук в руки передашь товарищу  Перфильеву Тимофею Капитоновичу, ты его знаешь, он к нам приезжал, скажешь на словах, что Пустышкин велел нижайше кланяться.
– Так ночь на дворе, Вильян Пафнутьевич! Дождусь утра, тогда и тронусь с Богом, – попробовал отговориться посыльный, но сразу пожалел об этом – на него обрушился град подзатыльников. Он выскочил из кабинета, где бушевал его хозяин, побежал на конный двор запрягать сельсоветского коня.
Через неделю на трех телегах в станицу приехали красноармейцы в островерхих шлемах и серых шинелях, возглавлял их кавалерист в кожанке с большим пистолетом в деревянной кобуре. Первую в волости операцию по раскулачиванию решил возглавить сам Громилов, они направились в сельсовет.
– Не ожидал, что так быстро отреагируете на наше постановление! – удивился Пустышкин, узнав о цели приезда.
– Нельзя медлить, это вопрос политический! Нужно, как сорняки с поля, выкорчевывать врагов советской власти, да еще связанных с бандформированиями! Покажи нам, товарищ, где проживают подлежащие раскулачиванию. Возьми из актива три человека, надо составлять опись конфискованного имущества.
– Это мы прямо сейчас! Мы завсегда готовы оказать помощь органам нашей любимой партии! Прошка, беги, вызывай членов комбеда, скажи им, чтоб бросали все дела и быстро собрались у дома Родионова Савелия! А мы пройдем, я покажу дома этих кулаков. Пойдемте, товарищи! – пригласил он, забирая со стола свой объемистый портфель.
 Красноармейцы с винтовками наперевес стали у дома, на который указал председатель сельского Совета.  Пустышкин и Громилов вошли в дом Савелия.
Громилов увидел, что в доме было более чем скромное убранство, которое никак не свидетельствовало о больших доходах хозяина. По-хозяйски расположившись за столом, Вильян достал из большого портфеля бумагу и важно положил на стол. Закрыв портфель, взял бумагу в руки, запинаясь, стал читать:
– На заседании актива комитета бедноты принято решение о раскулачивании Родионова Савелия Гавриловича, который как чуждый политике партии элемент подлежит выселению из принадлежащего дома, с конфискацией всего нажитого нетрудовыми доходами имущества и направлению в бессрочную ссылку.
– Да ты что, белены объелся?! Какие нетрудовые доходы, мы на виду жили, хлеб растили, людей кормили!…
– Кончай, старик! Знаем мы, как ты разбогател, лавку до сей поры держишь, выметайся из избы, не задерживай, нам надо к твоему сыну и другим умникам, которые насмехались над нами, кадровыми партийцами, успеть! – оборвал Пустышкин.
– А сына за что? Побойся Бога! Он инвалид войны, едва концы с концами сводит! – опешил Савелий.
– Органы проверят, какой он инвалид! За белым билетом укрывался от мобилизации в Красную Армию в то время, когда мы на фронтах кровь проливали! – громко сказал Пустышкин.
– Вилька! Ты кровь за красных проливал? Не смеши людей, вся станица знает, как ты прятался от мобилизации под юбку своей жены да пьяный со свиньями в одной грязной луже валялся! – взорвался старик.
– Молчать, контра, в лагерях сгною! Кончилось ваше время, берите одежду, что сможете унести, и выметайтесь, дом и лавка национализируются в коммуну. Здесь будет жить продавец-коммунар. Теперь мы вас будем учить жить, и от нашей воли зависит жизнь каждого из вас! – закричал председатель сельсовета.
– Ты больно голос на старших не повышай, в старые времена пороли за это таких прытких на площади! Чему ты, Вилька, собрался учить народ, как напиваться до беспамятства да с оглоблей за женой по станице бегать, да спать со свиньями в грязи?! Такие, как ты, многому научат!
– Молчать, белая контра!
– Да ты не ори, пупок надорвешь! Я жизнь прожил, меня не запугаешь! Видно, сильно прогневили мы Господа, если он нам таких учителей послал! Я думаю, что ненадолго это!
– Здесь ты заблуждаешься, старик, социализм победил в России, не за горами то время, когда над всем миром взовьется красное пролетарское знамя! Большевики пришли навечно! – оборвал старого казака Громилов.
– Не приведи Господь увидеть это! – сказал Савелий и перекрестился.
– Собрать вещи, что можете унести в руках, остальное имущество изымается в доход государства! Приступайте к описи, товарищи, – важно сказал Пустышкин, повернувшись к активистам. – Постройки и имущество сгодятся коммуне освобожденного труда, которую в скором времени я организую в селе.
– Сам-то ты в ту коммуну что принесешь? Разве что свои драные портки, голь перекатная! Ты давно освободил себя от тяжелого крестьянского труда, пьянствовать да с собственной бабой воевать куда сподручнее! – ухмыляясь в бороду, сказал, как отрубил, Савелий.
– Молчать, кулацкое отродье, пристрелю! – закричал Пустышкин, выхватывая из портфеля наган.
– Стреляй, сучий потрох! Стреляй в старого казака! Только на это ты и способен!
Грянул выстрел, комнату заволокло дымом сгоревшего пороха, когда он рассеялся, все увидели, что Савелий стоит как ни в чем не бывало. За столом сидел жалкий Пустышкин с трясущимися руками, с дымящемся револьвером в руке.
– Отставить стрельбу, увести раскулаченных в чем есть! – приказал Громилов, сам подумал: «Это он зря, при всех в старика стрелять последнее дело», – но промолчал. Конвой увел хозяев в другую комнату.
– Дозвольте, солдатики, старикам в дорогу собраться, – попросила Авдотья.
Оглянувшись на дверь, закрывшуюся за ними, пожилой солдат сказал:
– Берите одежду с вешалки, больше брать ничего не велено, слышали, что приказал начальник НКВД?
– И на том спасибо, добрые люди, – сказал Савелий, надевая пальто и бахилы из сыромятной кожи.
Авдотья быстро открыла стоявший здесь же сундук и сложила в небольшой узелок одежду для себя. Надев пальто, она повернулась к образам.
Строгие лики святых смотрели на двух старых людей, вырванных водоворотом кровавых событий из привычной жизни и брошенных на произвол местных властей.
– Ты что, старик, не отвернулся от пули, умереть хочешь? – спросил старый солдат, когда их вывели на улицу.
– Я казак, смолоду не привык пулям кланяться. Да и не пристало мне перед этим щелкопером шапку ломать!
– Ты послушай моего совета: не выказывай своего гонора. Не те нынче времена, сразу пулю схлопочешь без суда и следствия. Они теперь власть! – негромко сказал тот же солдат и осмотрелся, опасаясь, не подслушал ли кто его слова.
– Спасибо за науку, добрый человек, – поклонился ему Савелий.
Из стойла вывели жеребца, запрягли в телегу, посадили арестованных, рядом сел пожилой солдат с винтовкой и повез их в волость. Жеребец по кличке Гнедой, шагая по дороге, изредка поворачивал голову и смотрел большим черным глазом на своего хозяина, который его вырастил, вопросительно коротко ржал.
– Не печалься, Гнедой, видно, расстаемся мы навсегда, так на роду написано – потерять все на старости лет, – успокаивал его Савелий.

– Вот и славно, государственное дело делаем, с почином вас, товарищи! – придя в себя после конфуза с выстрелом, нисколько не смущаясь, радостно сказал Вильян, вставая из-за стола. Ему никто не ответил, сельчане прятали глаза после выходки со стрельбой, но это ни капли не смутило «старого партийца», он горел желанием расправиться с Родионовым Ефимом, младшим сыном Савелия, которого люто возненавидел за его насмешки в свой адрес.
– Теперь все идем к сыну, тот не только мироед, но еще и бандит! Надо сделать у него в избе обыск, по моим сведениям, у него имеется револьвер!
– Револьвер – это уже контрреволюция! Быстро показывай, где он живет! – взвился Громилов, которого перед отъездом отчитал вышестоящий начальник за то, что он портит показатели волости и возглавляемый им отдел НКВД слабо борется с бандитизмом – в составленном отчете нет дел о бандитизме.
«Сам Бог послал мне этого Пустышкина. Мало того, что первыми в волости начали раскулачивание, еще и дело по контрреволюции вырисовывается! Вот порадую по возвращении Тимофея Капитоновича», – думал Громилов, придерживая большую деревянную кобуру.
– Конвою быть начеку, есть сведения, что эта контра вооружена! – приказал солдатам, сам расстегнул кобуру и достал маузер. – Вы, Вильян Пафнутьевич, соблюдайте осторожность, следуйте за мной, – толкая ногой входную дверь, крикнул, заскакивая в избу с пистолетом в руке: – Всем стоять, не двигаться, иначе буду стрелять!   
В чистой комнате с выскобленными полами за столом увидели мужика с окладистой бородой и усами, рядом с ним сидели три девочки и женщина. Увидев, что никто не собирается оказывать сопротивления, он бросил пистолет в кобуру и захлопнул крышку.
– Я начальник волостного НКВД Громилов, быстро документы на стол!
– Афанасса, уведи детей и принеси начальнику документы, – сказал Ефим. Женщина поспешно встала, сгребла напуганных девочек, во все глаза смотревших на чужих вооруженных людей, увела в другую комнату.
– Иванов, присмотри за ними, – кивнул начальник в сторону уходившей женщины. Молоденький солдат с винтовкой прошел следом. Афанасса сразу вернулась с небольшой коробкой, поставила ее на стол.
– Иди к детям, успокой их, – сказал Ефим, открывая коробку и подвигая к грозному начальнику.
Тот быстро разобрал документы, вытащил паспорт и вслух прочитал:
– Родионов Ефим Савельевич, одиннадцатого марта одна тысяча восемьсот восемьдесят третьего года рождения, уроженец станицы Заиграевская. Значит, ты здесь родился? – спросил, обращаясь к Ефиму.
– Здесь родился, здесь крестился, здесь женился, здесь же и живу, – ответил тот.
Громилов, с трудом разбирая буквы, по слогам вчитывался в справки, написанные на гербовой бумаге – он недавно научился читать и писать на курсах ликвидации безграмотности, по слогам читал, с трудом понимая смысл старого письма с буквой «ять». Отложив справки об участии и ранениях в первую мировую войну в сторону, оставил только одну с двуглавым орлом и круглой лиловой печатью. Чем дальше он читал, тем больше укреплялся в вере, что ему удалось раскрыть контрреволюционный заговор, который замышлял против советской власти этот  казак.
– Стало быть, ты служил в охране Зимнего дворца в 1905 году, был участником Кровавого воскресенья?! – с угрозой спросил Громилов.
– Со своим полком был на площади, участвовал в разгоне манифестации, но напрасно людскую кровь не проливал, – ответил Ефим.
– Органы разберутся, что ты за гусь лапчатый, а сейчас отвечай на мои вопросы. Ты самого царя охранял?
– Да, самого государя и Зимний дворец.
– А ты его видел?
– Видел и очень часто.
– А почему ты не участвовал в революционной борьбе?
– Там есть справка о ранении, меня подчистую комиссовали из армии, не пригоден для службы в мирное и военное время.
– И с этим мы разберемся. А где твой наган? Почему не сдал по приказу ревкома в девятнадцатом году?
– Нет у меня нагана, был, не отрицаю, но украли его в постоялой избе возле китайской границы лет десять тому назад.
– Ты мне байки не рассказывай! Хранение нагана дело политическое! Расстрелом пахнет.
– Как перед Господом говорю, что нет нагана,  его украли! – настаивал казак.
«Выходит, зря радовался, горит ясным пламенем политическое дело о бандитизме! Но больше пока никого нет на примете, а так в отчете можно указать, нужно заводить дело в отношении Родионова, пока будет идти дознание про револьвер, другие дела заведу!» – думал начальник НКВД, найдя простое решение мучившего его вопроса.
– Сейчас мы проведем тщательный обыск, если найдем оружие, жить тебе не более десяти дней. Лучше выдай добровольно, тройка зачтет при вынесении приговора!
– Обыскивайте, нет у меня никакого оружия, – твердо стоял Ефим.
«Твердый орешек попался, придется повозиться! Ничего, у нас не такие в штаны накладывали, во всех грехах себя виновными признавали!» – наливаясь злобой думал Громилов.
– Провести тщательный обыск, дело политическое, у заговорщика должно быть оружие! – приказал он.
Неожиданно в комнате раздался грохот, начальник НКВД дернул крышку кобуры, намереваясь выхватить маузер, но ее заколодило, заел замок, не хотела открываться деревянная кобура, и он скреб ногтями дерево, пытаясь открыть ее силой. Пустышкин пригнулся, спрятался под стол, красноармейцы вскинули винтовки в сторону растерянной Афанассы, из рук которой на пол упало жестяное ведро, которое использовали под ночной горшок для детей.
– Вон отсюда, собирай своих сопливых отпрысков! Всех упеку в тюрьму! – придя в себя от пережитого страха, закричал Громилов. Только Ефим, сидя за столом, глядя на трусливых представителей новой советской власти, улыбался в окладистую бороду.
– Родионов Ефим Савельевич, есть решение актива и комитета бедноты о твоем раскулачивании и обращении неправедно нажитого имущества в пользу государства, – вылезая из-под стола и расстегивая свой пузатый портфель, сказал Пустышкин.
– Это какого актива? Я про такой не слыхал! – удивился казак, по-прежнему усмехаясь в бороду.
– Ты много чего еще не слышал и не видел. Встать, пусть оденется, Петров и Степанов, выведете на улицу, крепче руки свяжите веревкой! Убежит, три шкуры спущу, очень важная контра! Остальным приступить к обыску! – приказал начальник НКВД.
Три часа красноармейцы, Пустышкин и сам Громилов несколько раз все перевернули в доме, стайках и подворье, но нагана так и не нашли.
– Разрешаю взять по паре сменного белья себе и детям, оденьте и обуйте детей, они поедут вместе с вами! – приказал Громилов.
– А детей-то за что, оставьте, напишу братьям, заберут на воспитание, – взмолился Ефим.
– Детям врагов народной власти место там же, где и родителям! – отрезал  начальник НКВД и подумал: – «Вот его слабое место, поработаю с ним, напугаю, что буду мучить детей, все расскажет голубчик!». Эта мысль развеселила его, и он немного оттаял.
– Дозвольте хотя бы детям съестного взять, – умоляюще попросила Афанасса.
– В тюрьме вас всех накормят, – засмеялся Вильян, – посадите детей на одну телегу, арестованных на другую и трогайтесь в путь, – приказал он  красноармейцам.
Те вопросительно посмотрели на начальника, тот подтвердил:
– Трогайтесь, путь неблизкий, я в седле догоню.
– Ты, товарищ Пустышкин, собери показания со свидетелей, видевших наган у Ефима, потом направишь их объяснения с нарочным, тут политическим делом пахнет! – поднимая вверх большой палец правой руки, сказал Громилов.
– Хорошо, товарищ Громилов, все сделаю для того, чтобы эти враги совецкой власти не вернулись в деревню. Поспрашивай его, откуда он первый узнал про разгром продотряда. До свидания, товарищ, и будьте покойны, кадровый партиец Пустышкин за версту нюхом контру чует! – сказал он, прощаясь, и протянул руку.
Так Родионовы стали первыми репрессированными в станице Заиграевской, первой «щепкой» страшного, кровавого лесоповала, в котором вместо леса тысячами рубили под корень людей только потому, что они не нравились кому-то, либо жили богаче, чем завистливые соседи, а зачастую просто по доносу без подписи и адреса. 
В это страшное время как утешение для всех обездоленных с уст товарища Сталина слетела крылатая фраза: «Лес рубят, щепки летят!».

Поздним вечером Родионовы оказалась в разных камерах уездной тюрьмы. Утром, открыв дверь камеры, охранник выкрикнул:
– Родионов Ефим, выходи к парикмахеру!
– Зачем мне парикмахер? – удивился Ефим.
– Не положено с бородой и волосами сидеть в камере, тифозная вша может завестись, так что давай без оговорок, садись на табурет, тебя постригут и побреют, – ответил охранник.
– Нельзя мне, я старовер, без бороды грех великий! – крестясь двумя перстами, сказал узник.
– Ты, наверное, не знаешь здешних порядков – отказ карается десятью сутками штрафного изолятора, там раз в день дают хлеб и воду.
– Я согласен, только не надо меня брить, вера не позволяет!
– Чудак, не хочешь, силой все равно побреют, ни за что получишь десять суток ШИЗО, – улыбаясь, сказал брадобрей, обслуживающий команды из числа заключенных. – Садись, не дразни начальство, оно здесь лютое, а твой Бог тебя простит, не ты первый, не ты последний!
Впервые за всю жизнь Ефима побрили, увидев свое отражение в осколке зеркала, он в ужасе отшатнулся – на него смотрело совершенно незнакомое безбородое лицо с голым черепом и большими темными глазами.
– Чего пугаешься, кто там может быть, кроме тебя?! Привыкнешь, здесь ко всему быстро привыкают, пошел в камеру, руки за спину, – смеясь, приказал надзиратель.
Так началась жизнь подследственного Родионова, его уводили из камеры на допросы в кабинет следователя, где двое дюжих молодцов с засученными рукавами гимнастерок били смертным боем. Следователя, сидевшего за столом, интересовал один вопрос: признание в организации заговора против советской власти.
– Как ты узнал о разгроме продотряда, ты сам бандит? – десятый раз спрашивал он, после того как на голову Ефима было вылито полведра холодной воды, и он пришел в сознание.
– Ехал я из Булановки, слышу, выстрелы впереди на дороге, остановил лошадь переждать, потом вспомнил, что есть проселок вокруг болота, я и поехал. Выехал на дорогу, гляжу, впереди мужики в исподнем идут, несут на руках двух раненых, я подсобил им, положили они раненых на мою телегу, по дороге рассказали, что их обстреляли, раздели и разули на мостике через болото, – в который раз отвечал арестант.
Ему неделю не давали спать, день и ночь били и допрашивали, но казак не признавал вины.
– Ты был среди бандитов! У нас есть свидетель! Лучше признайся, и мы тебя переведем в камеру ожидающих суда, ни допросов, ни побоев, только сознайся! – уговаривал следователь.
– Как можно напраслину на себя возводить, грех великий! – едва ворочая языком и открывая разбитые губы, отвечал арестованный.
– Дурак, что тебе стоит, сознавайся, так или иначе будет тебе десять лет лагерей, не обрекай себя на мученья! – уговаривал следователь, но все было бесполезно.
В непрерывных допросах прошло две недели, Ефим потерял счет дням, от длительного недосыпания впадал в забытье.
В тюрьму приехал Громилов, зашел к следователю:
– Конюхов, доложи, как идет следствие? – глядя на избитого заключенного, спросил он.
Вскочивший из-за стола следователь молча вытянулся, догадываясь, что будет очередной разнос. По его молчанию начальник понял, что следствие не продвинулось и его доклад о разоблачении контрреволюционного заговора на заседании партийного актива не имеет никаких подтверждений. Лицо и шея Громилова налились кровью:
– Если к концу недели ты не добьешься признания, отправлю служить рядовым вертухаем! Видно, зажрался ты, Конюхов, не понимаешь текущего момента в жизни партии, сегодня же посадить его на «трон», завтра заговорит, как миленький. Вот показания свидетелей из станицы Заиграевской о том, что у заключенного они видели револьвер! – он швырнул на стол несколько исписанных листочков бумаги. – Ты понял, Конюхов, через неделю будешь вертухаем, если не будет громкого политического дела!
Громко хлопнув дверью следственной камеры, Громилов вышел.
Дождавшись, когда грозный начальник вышел, следователь крикнул:
– Потапов, Сорокин, арестованного немедленно во вторую камеру, слышали, что приказано? На неделю на «трон», под капельницу! Держать, пока не сознается!
Подручные следователя, избивавшие Ефима во время допросов, подхватили под руки безжизненное тело казака, потащили по коридору в соседнюю камеру, усадили на массивное сооружение с высокой спинкой, подлокотниками, напоминающее царский трон. Он слышал, как лязгало железо, и понял, что его приковали к стулу, широкой металлической полосой притянули голову к спинке. Даже при желании узник не мог пошевелить руками, ногами и головой, но Ефим не понимал, что с ним делают, находился в полубессознательном состоянии, сознание помимо воли ускользало и он проваливался в забытье. Один из охранников нагнулся, пристегнул к стулу ноги в лодыжках железными браслетами, они причиняли острую боль, второй охранник затягивал гайки на браслетах для рук, увидев, что казак пришел в себя и поморщился от боли, следователь злорадно сказал:
– Вижу, не нравится тебе сидеть на «троне», говори, а то будет еще хуже! Сознаешься – сразу освободим, а так будешь мучиться, пока не сойдешь с ума, у нас не такие, как ты, рот развязывали! Будешь сознаваться?
– Как на духу говорю, нет у меня револьвера, украли его лет десять назад. Больше мне и сказать нечего, а напраслину возводить великий грех! – едва ворочая разбитыми губами, сказал Ефим.
– Дурак! Может, капельница тебя чему научит? Голову ему крепче притягивайте, еще крепче! – командовал следователь.
Широкой лентой металла охранник, подкручивая гайки, притянул голову к спинке стула, тело в железных браслетах стало неподвижным.
– Сорокин, иди, открывай кран!
– А брить затылок не будем, товарищ следователь?
– Чего его брить, его недавно брили, иди – воду открывай!
«Господь всемогущий! Спаси и сохрани раба твоего, не знаю, что удумали эти супостаты, но уповаю на милость твою, Господи!» – молча молился узник, которому на голову, на самое темечко, стали часто падать большие капли воды.
– Сорокин, на всякий случай поскреби ему бритвой затылок в том месте, куда капает вода! – приказал следователь.
«Детскую забаву затеяли, чем запугать надеются!» – усмехнулся Ефим, но прошел час, и он понял, что ошибался. Капли, срываясь с потолка, набирая скорость, летели к голове, сжатой железным обручем, после каждого падения в голове стоял звон, как будто по ней били молотом, железный обруч, которым она была стянута, не давал возможности изменить положение, и капли часами долбили в одно место. Удар каждой капли отдавался, как удар молота по голове: бум, бум, бум!
Ефим потерял счет времени, спасало то, что не переставал молиться и внушал себе, что это слуги антихриста пытают его на прочность веры. «Истину говорил батюшка, что придет на землю антихрист со множеством слуг, и узнать их будет можно по звезде, которая будет гореть у них на лбу. Только слуги антихриста могут так поступать с живыми людьми!» – подумал он и потерял сознание. Беспамятство позволяло не чувствовать страшной боли в голове, от которой, казалось, она сейчас треснет и разлетится на части. Но бдительные мучители, как только он закрывал глаза, тормошили, заставляли открыть, брызгали водой в лицо.
– Вижу, не нравится тебе наш теплый прием! Признавайся, белая контра, и сразу отведут в камеру! – который день видел узник перед глазами лицо следователя и слышал его уговоры.
– Не виноват я, видит Бог, не виноват! – шептали его губы.
Прошло три дня беспрерывной пытки, ему не давали есть, он слизывал с губ воду, которая день и ночь капала с потолка на затылок, палачи по-прежнему требовали признания.
«Что делать, что делать, Громилов слов на ветер не бросает, потеряю такое теплое место! Идти вертухаем, на морозе с винтовкой караулить заключенных, а если убежит кто, тебя на его место посадят, продвижения по службе не будет!» – с ужасом думал следователь, которому не удавалось сломить арестованного. Он начал перебирать полученные от Громилова листы с показаниями свидетелей, и неожиданно хорошая мысль пришла ему в голову.
– Потапов, Сорокин, идите, отдохните, я сам с ним поработаю, – сказал Конюхов. Он еще раз перечитал показания свидетелей, только сейчас до него дошло, что бравший объяснения председатель сельского Совета Пустышкин ни в одном объяснении не указал, когда свидетель видел наган у Родионова. Достав лист бумаги, он почистил перо, обмакнул в чернильницу и начал писать: «Я, Родионов Ефим Савельевич, полностью признаю вину в заговоре против советской власти. Других участников заговора назвать отказываюсь, хранившийся у меня револьвер системы «наган», опасаясь ареста, я выбросил в реку Селенгу, в чем и расписываюсь».
Конюхов достал другой лист, наполовину исчерканный разными подписями, глядя в паспорте на подпись арестованного, сделал две пробных подписи на листе, потом расписался за Ефима в протоколе допроса. Через час у него был написан обвинительный акт, который он закончил припиской: «Вина бывшего казака Забайкальского казачьего войска Родионова Ефима Савельевича в контрреволюционном заговоре подтверждается полностью. Предлагаю избрать ему меру социальной защиты в виде десяти лет лагерей без права переписки».
– Молодец, Конюхов, я в тебе не сомневался! Теперь мне будет о чем говорить на собрании партактива! – похвалил Громилов, когда тот положил перед ним дело и доложил, что признание получено.
Афанасса содержалась в женской камере вместе с детьми. Через месяц их привели в большую камеру, где заседала особая, или чрезвычайная, «тройка», – скорый и беспощадный суд пролетариата. Туда же стража привела избитого, с синим лицом Ефима.
– Что же они с тобой сделали, ироды! – заголосила жена, в голос заплакали дочки.
Открыв дело, глядя на пустую страницу, председатель «тройки» сказал:
– Согласно приложенной справки арестованный Родионов был избит сокамерниками в затеянной им драке. Слушание дела объявляется открытым. Типичный случай, товарищи, контрреволюционного заговора, незаконное хранение оружия, арестованный вину признал, следователь считает, что ему для исправления достаточно десяти лет лагерей без права переписки.
– Это ошибка! Я никогда не признавался! Мне не в чем признаваться, меня месяц избивали подручные следователя! – пытался оправдаться казак, с трудом шевеля распухшими губами, но его никто не слушал.
– Секретарь, зачитайте приговор! – приказал председатель.
Родионовы как в страшном сне слушали приговор: «За антисоветскую деятельность, попытку свержения народной Советской власти в Забайкалье, хранение с этой целью боевого оружия, револьвера системы «наган», связь с белобандитским подпольем, кулака и врага народа Родионова Ефима Савельевича подвергнуть мере социальной защиты в виде десяти лет лагерей без права переписки, с поражением в правах, конфискацией имущества в доход государства, с последующей ссылкой на вечное поселение в Красноярский округ.
Семью осужденного кулака и врага народа Родионову Афанассу Матвеевну  с детьми Родионовой Марией, Родионовой Прасковьей, Родионовой Федосьей выслать на спецпоселение в Красноярский округ с поражением в правах, конфискацией имущества в доход государства. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит!».
– Господи, за что такая напасть, за какие грехи?! – зарыдала Афанасса, но притихла, услышав голос Ефима, стоявшего между солдатами с обнаженными шашками:
– Это Господь посылает нам тяжкие испытания за грехи наши! Не ропщи, Афанасса, веруй, жди меня и береги детей – я обязательно вернусь!
– Увести осужденных, развели здесь сантименты! Ведите следующего! – приказал председатель чрезвычайной «тройки».
Происходящее понимала только Мария, она стояла молча, убитая горем, губы ее беззвучно шептали:
– Прощай, любимый батюшка, мы будем тебя всегда ждать!

ВЛАСТЬ  СОВЕТСКАЯ

Прошло четыре года со страшного дня казни Потапа, ребятишки подрастали, в доме нужна была помощница, Евдокия не справлялась с хозяйством.
Старшему Александру исполнилось семнадцать лет, и задумала она его женить на сироте, которая была старше на пять лет. Звали невесту Дуся, она была слаба здоровьем, но на это никто не обращал внимания, кашляет немного человек – и Бог с ним. Сыграли свадьбу не хуже, чем другие, начали молодые дружно жить, в положенный срок родился мальчик. Потом родилась девочка, не нарадуется отец – наследник и дочь растут в доме, но Дуся начала таять, как свечка. Что ни делала Евдокия, как ни лечила – все было бесполезно. Она вызвала доктора из Партизанского, так стали на новый лад звать село Перово. Посмотрел ее приехавший доктор и сказал:
– Запущенный случай, у невестки и внуков чахотка, заразное заболевание, они  проживут не более месяца.
Посерела лицом Евдокия, вскоре сбылись предсказания доктора: сначала умер мальчик, потом девочка, через несколько дней умерла Дуся, убитый горем Александр остался один.
Но жизнь продолжается, Евдокия давно заприметила красивую, скромную женщину, Боговенко Марию, которая немного времени прожила с непутевым и распутным асафьевским мужиком Иваном. Он слыл вертопрахом и бабником, придя под утро от чужой женщины, начинал издеваться над молодой красавицей-женой, которая была на десять лет его моложе. Он бил ее, щипал так, что все тело было покрыто сплошным синяком, но та терпела, не рассказывала никому о своей нелегкой доле, молча плакала в подушку по ночам.
Родители ее были переселенцами из Белоруссии, приехали в Сибирь в девятьсот девятом году. Отец Минька был на все руки мастер, обосновал хутор между селами Кожелак и Имбеж, поставил избушку, а денег на обзаведение хозяйством не было, вот и ходил он с беременной женой Татьяной осенью на заработки к хозяевам, жали хлеб. Сговорились, что оплатой будет каждый четвертый сноп. Татьяна была уже на сносях, но работала наравне с мужем, так как зимовать семье надо было с хлебушком, да и весной сеять было нечем. Она так спешила, что прямо в поле, в снопах, родила девочку и мальчика. Девочку назвали Мария.
Отдохнув неделю, она опять вышла работать в поле. Минька принесет зыбку с новорожденными в поле, согнет березку, привяжет ее, а мать рядом работает. Услышит плачь, бросает работу, достанет грудь и дает сосок голодному ребенку.
Минька умел все, весь крестьянский рабочий инвентарь он делал сам для себя и на продажу, гнул полозья, делал сани и кошевки, шил хомуты, сбруи, выделывал овчины для полушубков и тулупов. Оба трудились день и ночь не покладая рук, семья постепенно обзавелась хозяйством. Распахали много земли, держали два больших огорода – в одном садят, другой под паром отдыхает.
Особенно красиво их хутор выглядел весной, когда море жарков расцветало на лугу, хозяин оставил его для выпаса скота и свиней. Обжились они, построили большой пятистенный дом, выкопали во дворе колодец с холодной водой, домашней живности завели полный двор. Верными помощниками у него были сыновья Костя и Трофим – красивые, кудрявые, косая сажень в плечах – да дочь Мария.
От достатка прибывала семья у Миньки, родила ему Татьяна в Сибири шесть дочерей и одного сына. Не обошла его семью злая участь, мобилизовали сыновей в Красную Армию, пришла на Константина похоронка, а Трофим воевал за советскую власть в своих местах в партизанской армии. Случился в Манском районе, у села Унгуты, большой бой между партизанами и белыми карателями, погиб в том бою кровавом сын Трофим, привезли его домой знакомые, родители оплакали и похоронили.
Подросли дочки, красивые, работящие; зачастили на хутор сваты и сосватали Марию. Дал за нее приданым Минька корову, увели ее в Асафьевку следом за невестой. Живет дочь с мужем Иващенко, и не знают родители, как он над ней измывается.
Однажды пришла она на хутор родителей проведать, спрашивает ее мать:
– Как ты живешь, доченька?
Подняла Мария юбку и показала свое синее от щипков и побоев мужа тело, тихо заплакала. Заплакала вместе с ней и Татьяна.
– Чего же ты до сей поры молчала, ничего не рассказывала? – спросила сквозь слезы.
– Стыдно было мне, матушка, об этом говорить, гуляет мой муж по чужим бабам, а надо мной издевается, нет мне с ним жизни, – рыдая, ответила дочь.
Позвала мать Миньку и показала тело дочери, запряг тот молча телегу, посадил на нее дочь горемычную и поехал в Асафьевку. Минька обладал большой силой, несмотря на возраст, но дома зятя не оказалось, а может, и к лучшему, мог невзначай и зашибить насмерть. Скидала дочь в сундук свои вещи, поставил отец его на телегу, привязал корову и увез Марию навсегда от ненавистного мужа на свой хутор.
Так и жила она разженей до двадцати одного года, уж и не чаяла замуж выйти, сколько кругом молодых да румяных девок вьются вокруг парней, а тут годы проходят в одиночестве, на хуторе и посмотреть не на кого и себя показать некому. Не одну ночь она проплакала в подушку, мать видела, как страдает ее кровинка, но сделать ничего не могла: где же его взять, жениха. 
Но Евдокия помнила о красивой женщине с неудавшимся замужеством, позвала Александра в дом, когда там никого не было.
– Тебя, Сашка, женить надо, мне помощница нужна, может, есть у тебя на примете девка, скажи, не хочу, чтобы ты попрекал меня, что опять худую жену тебе сосватала.
– Что ты говоришь, матушка, и в мыслях не было такого, в жизни всякое бывает.
– Ты мне про главное сказывай, есть девка на примете али нет? Мы не богаты, но и не нищие, свадьбу сыграем не хуже, чем у других, землей и скотом не обижу.
Александр стоял, потупив голову, не проронив ни слова.
– А ты помнишь, с Иващенко Мария жила, он ее затиранил, отец  забрал домой на хутор. Как она тебе?
Сын залился краской,  по-прежнему не поднимал головы.
– Вижу, против не будешь, она и собой хороша и на работу спорая, примечала я, у нее все в руках горит, да и по годам она тебе подходит. Что скажешь, мне сватов засылать?
Голова у парня опустилась еще ниже, а лицо стало пунцовым.
– Засылай, матушка! – тихо сказал сын.
Будто тяжелый камень свалился с плеч Евдокии, она угодила сыну в своем выборе. Этот разговор был редким в истории Асафьевки, продолжавшей жить по патриархальному укладу своих предков. Невесту выбирали и сватали родители, жених узнавал последним, кто ему в жены на всю жизнь достанется.
Заслала Евдокия сватов к Боговенко, долго они толковали с Минькой и его женой, но та встала на дыбы:
– Пока согласия дочери не услышу, моего согласия вам не видать!
– Что с тобой, Татьяна? Дочка сидит столько лет одна, а годы уходят. Жених работящий, видный, не пьяница, из семьи хорошей! – уговаривали ее сваты. 
Минька принял их сторону:
– Ты что, мать, удила закусила, хочешь, чтобы дочь вековухой осталась?!
– Нет, не хочу, но без ее согласия дочь не отдам – и не уговаривайте!
– Ладно, я со сватами посижу, по кружке медовухи выпьем, а ты сходи, поговори с Марией да всю правду о женихе расскажи, – напутствовал отец, которому страсть как хотелось породниться с работящей семьей своих земляков, живших, как и он, в Белоруссии под городом Могилевым.
Мария, узнав, что приехали сваты, ушла на берег ручья, села на сваленную ветром лесину и оплакивала свою одинокую долю. Она и подумать не могла, что сваты приехали за ней, не скоро нашла ее  младшая сестренка.
– Мария, ты что делаешь, к тебе сваты приехали, а ты убежала! Пойдем скорей, матушка хочет говорить с тобой! – сказала сестра, которую мать отправила на розыск.
От такой вести онемела Мария, но сестра тащит ее за рукав сарафана:
– Пошли, мамка велела скорей возвращаться!
– А за кого меня сватают? – наконец обрела  дар речи Мария.
– В Асафьевке живет молодой мужик, жену и двух детей схоронил, от чахотки померли, как звать, не расслышала из-за двери!
 В жар бросило молодую женщину:
– За Пшеничного Александра?
– За него! Точно за него, я под дверью подслушивала, сваты больно хвалят – и красивый, и работящий! Ты же в Асафьевке жила, должна его знать.
– Господи! Конечно знаю, побежали скорей!
Ноги у Марии замелькали так быстро, что сестра едва успевала за ней. Возле дома остановились, отдышались.
 – Иди, скажи матушке, что нашла меня, – послала она сестренку.
Войдя в дом, та выпалила:
– Матушка, нашла я на берегу ручья, она как услышала, как зовут жениха, домой бежала, едва меня не загнала, запыхалась я спасу нет!
Вышла Татьяна с улыбкой, поняла, что невеста не против сватовства, обратилась к дочке:
– Мария, приехали сваты от Евдокии Пшеничной, хочет взять тебя за своего сына Александра! Согласна ли ты?
– Согласна, матушка, видела его в Асафьевке часто – красивый, работящий мужик, и жену не бил! – ответила та, не поднимая глаз.
– Вот и слава Богу, ты правильно поступила, не век же одинокой вековать.
Так сосватала Евдокия Марию за Александра, которому в то время исполнилось 23 года, сыграли веселую свадьбу. Стал жить Александр с красавицей-женой рядом с матерью, в доме напротив, через сени.
В стране творилось что-то непонятное – бедные бросились грабить состоятельных хозяев, называя это экспроприацией экспроприаторов. Такие мудреные слова не мог понять Александр, но он догадывался, что грядет разорение зажиточных хозяйств. В деревне ходили слухи о том, что Пшеничные кулаки-мироеды, и с них начнут раскулачивание.
И это была правда: Семен Емельянович был зажиточным мужиком, у него было много сыновей, крепкое хозяйство, после смерти старшего брата помогал Евдокии чем мог, был чуткий и отзывчивый. Антон Емельянович имел большое хозяйство, жил богато, но никогда не предложил Евдокии куска хлеба для детей-сирот, оставшихся после смерти брата,  отличался желчным, злобным характером, не терпел, когда его не слушали.
Перед тем как идти в сельсовет с новой женой, спросил Александр:
– Что посоветуешь, матушка, чью фамилию брать при регистрации, раскулачат меня с нашей фамилией, разбираться не станут, что у нас, сирот, ничего нет.
– Зачем тебе это? На нашу семью и без этого несчастья валятся, хоть ведром выгребай! Регистрируйтесь на фамилию Марии, – посоветовала Евдокия.
При регистрации брака  Александр взял фамилию своей новой жены. Так от родового дерева Пшеничных повел свое начало род Боговенко.
Прожили Мария с Александром душа в душу 12 лет, родила она ему до войны пятерых дочерей, и горя они и дети их не знали бы, да разлучила их страшная война, обрекла на муки и голод.

Время шло своим чередом, старшие дети подросли и оженила их Евдокия, остались у нее на руках двое ребят – старший Матвей и Федор младший. Взрослели они быстро, не по годам, не зная отцовской ласки. У нее не было  возможности отправить их в школу, чтобы не умереть с голоду, с раннего детства работали они с утренней до вечерней зори. У каждого было по коню, и случались между ними драки из-за того, что брат запрягал на работу не своего коня, скандалили они и потому, что каждый норовил своему любимцу сыпануть овса больше, но росли дружно, никому себя в обиду не давали.
Их дядька Пшеничный Антон жил очень зажиточно, имел полный двор скота, обучал грамоте своих детей в школе, а сирот постоянно тиранил.
Приходит к ним в дом, молча подходит к Матвею, схватит его за ухо и начинает крутить, приговаривая:
– Сидите, баклуши бьете, а у дядьки корм закончился, некому сено подвезти, дров нет, печь топить нечем! Быстро собирайтесь, а то все уши обоим оторву!
– Отпусти, дядька Антон, сейчас все сделаем! – со слезой в голосе обещал Матвей, у него от такого обращения были сломаны хрящи на ушных раковинах.
– Чтобы одна нога здесь, другая у меня на дворе! – подкручивая ухо, говорил Антон и отпускал Матвея.
Он однажды попробовал подойти к Федору, но наткнулся на его взгляд, как на каменную стену, он не сулил ничего хорошего, и его не трогал.
– Пойдем, Федор, вдвоем быстро управимся, – братья быстро собирались, одевались, запрягали лошадей и ехали на покос либо в лес за дровами, батрачили на Антона из года в год, а за свой труд ничего, даже простого спасибо от злого дядьки не получали.
Матвей рос боевым, не погодам серьезным парнем, состоял в активе, был первым, кого в деревне приняли в комсомол. Когда из Партизанска приходило распоряжение о раскулачивании, актив решал, кого вписать в этот скорбный список. В активистах состоял Фроленков Леон и несколько комсомольцев и сочувствующих, но верховодил всеми Пшеничный Матвей. Леон был едким человеком, высоко вознес себя на этой должности, в его руках были судьбы селян, и не дай Бог, кто-то не так посмотрит, не снимет перед ним шапку и не поздоровается – беда. На следующем заседании актива встает Фроленков и начинает перечислять фамилии неугодивших ему людей, уговаривает активистов дать согласие на их раскулачивание. И так ловко у него это получалось, что почти всегда добивался он своей цели.
Жила в Асафьевке семья Рабаевых, семья как семья, небогатая; не имея своего угла, снимали чужой полусгнивший дом. Решил Демьян Рабаев, у которого были три дочери, построить себе дом, поставил сруб, накрыл дранкой, ставит косяки на двери и окнах. К нему подходит Фроленков и ехидно спрашивает:
– На какие шиши ты такой дом поставил, отвечай?
– На свои кровные, вот этими руками мозолистыми заработанные! – ответил хозяин и протянул покрытые сухими мозолями руки.
– Ты мне так и не ответил, на какие деньги поставил дом! – обозлился Фроленков.
– А ты кто такой, чтобы я тебе отвечал? Я же не спрашиваю, на какие деньги ты себе второй дом, пятистенку, поставил! – дерзко отвечает Рабаев.
Мимо проходил Матвей Пшеничный, приостановился и слышал этот разговор, слышал, как Фроленков мстительно сказал:
– Скоро ты узнаешь, кто я такой, твоей ноги в селе не будет!
Разговор как разговор двух повздоривших мужиков, забыл про него Матвей, но из района пришло очередное распоряжение представить список из трех семей на раскулачивание и ссылку. Дождавшись, когда собрались  активисты, Матвей, с грехом пополам научившийся читать, зачитал присланную разнарядку. Он не успел закончить, как с места вскочил Фроленков:
– Предлагаю первым в список внести Рабаева Демьяна!
– А почему Демьяна? – удивился Матвей, – Он со своими тремя дочками едва-едва концы с концами сводит!
– А ты посмотри, какой дом он выстроил! Откуда денежки взял? Требую поставить мое предложение на голосование! – закричал Фроленков.
Матвей неожиданно вспомнил услышанный разговор, сильно обозлился несправедливым предложением, но вида не подал.
– Подожди со своим голосованием! Давайте кандидатуры хозяев богаче Рабаева обсудим, – предложил он.
– Нет, я категорически настаиваю провести голосование моей кандидатуры! – закричал Фроленков.
– Ты объясни активу, почему именно Рабаева, у него во дворе пусто, какой он кулак? – настаивал Матвей.
– Я не обязан ни перед кем отчитываться, прошу голосовать мою кандидатуру! – вскочил Фроленков.
Не обращая внимания на его крик, Матвей сказал:
– Товарищи, я могу вам пояснить, чем не угодил Фроленкову Рабаев! Я слышал разговор между ними, Фроленков слишком высоко вознес себя, он требовал от Демьяна отчет, откуда у него деньги на новый дом, а когда тот отказался сказать, пригрозил, что следующим раскулаченным будет он!
– Это ложь, я требую… – но активисты, знавшие, что Рабаев с женой и девками едва сводит концы с концами, неодобрительно зашумели, возмущаясь поведением Фроленкова.
Матвей поднял руку, перекрывая шум, громко сказал:
– Предлагаю  остановиться на кандидатуре самого Фроленкова Леона. Если он предлагает сослать и раскулачить Рабаева, который больше десяти лет по чужим углам с семьей горе мыкал, только теперь скопил денег на домишко, тогда и нас всех надо раскулачивать. Фроленков живет с семьей в большом доме, хоромах по сравнению с тем, что построил Рабаев, а летом поставил еще одну пятистенку, махину выстроил! Скота полон двор, только лошадей три, имеет косилку, грабку, жатку, молотилку – чем не кулак? Ставлю вопрос на голосование актива, – раскулачить Фроленкова, отобрать все имущество.
Весь актив, за исключением Фроленкова, поднял руки. Права оказалась народная мудрость: «Не копай яму другому, сам в нее угодишь!».
– Вставай и уходи, решение актива окончательное и обжалованию не подлежит! – сказал Матвей.
Пришли братья однажды с работы, а дома гость. Мария, жена Александра, сидит, мать печь топит, ужин варит. Гостья поздоровалась и говорит:
– Матвей, а что у тебя уши как лопухи висят? Отчего они у тебя такие?
Молчит парень, а вместо него мать прорвало:
– Матвей, мне на тебя смотреть больно, крутит тебе всякий раз уши дядька Антон, все изломал, вас обижает, вы на него день и ночь батрачите, даже не знаете, как дверь в школу открывается, а он куска хлеба вам за это не дал, даже спасибо не сказал. Вы на него работает, а своих детей он бережет, в школе учит. Ты что, за себя и Федора постоять не можешь? Ты уже здоровый парень, комсомолец и сельский актив возглавляешь!
– Права мать, как можно такие издевательства терпеть, как деспот с вами, сиротами, обращается и страха пред Божьей карой у него нет, на вас ведь смотреть страшно, как он вас измытарил, – вступила в разговор Мария.
– Сынок, дай ему один раз отпор, он дорогу в наш дом забудет, мироед поганый! – поддержала ее Евдокия.
Стерпел упреки Матвей, но запали ему в душу слова матери об алчности и жестокости дядьки Антона, от него он ни разу за всю жизнь доброго слова не слышал.
Приходит дядька в очередной раз, не здороваясь, напрямую к Матвею, а тот  дратвой валенки подшивает, в руках шило держит. Тянется он по привычке к уху Матвея, норовит схватить, как привык делать это. Тот уклонился, перехватил руку и встал с шилом в другой руке, а сам высотой без малого в рост Антона, и говорит:
– Хватит издеваться над нами, мы у тебя в батраках не числимся, за труды наши корки хлеба не дал, уши мне оборвал и поломал. За все хорошее спасибо от тебя не услышали ни разу!
Онемел от такой дерзости дядька, поднял руку с бичом, замахнулся, намереваясь жигануть строптивого племянника.
– Только попробуй! – громко и твердо говорит Матвей, поднес Антону шило под нос и продолжает: – Смотри, дядька! Шило это в животе твоем окажется, если еще раз тиранить меня или Федора вздумаешь!
Лицо и шея Антона стали красными от прихлынувшей крови, он стоял молча с выкатившимися от гнева глазами, наконец, обрел дар речи:
– Да как ты смеешь с родным дядькой так разговаривать, щенок! Да я тебя!..
– Я тебе все сказал, только посмей – шило в животе будет. Меня Матвеем зовут, щенок у тебя по двору бегает! Сильно не петушись, знаю я, как вы в своем доме за глухим забором всем семейством самодельную колбасу за занавешенными окнами жрете, в то время как народ голодает! Смотри, больно ты со своей жадностью на кулака похож! Как бы тебе с семьей не отправиться в ссылку с очередным этапом раскулаченных!
Глаза Антона вылезли из орбит, вздувшиеся на шее вены, казалось, сейчас лопнут, но он вовремя сдержал себя, вспомнил, что Матвей руководит активистами, руки его повисли как плети.
– Не губи, Матвей, у меня дети, мы же родня! – запросил он пощады.
– Только сейчас вспомнил, что родня, столько лет нас с Федором на себя даром батрачить заставляешь! Забыл, что мы дети твоего родного брата, красного партизана, погибшего за советскую власть. Я помню, что родственник ты мне, потому до сего времени и колбасу в своем доме трескаете, со всеми поделиться не хотите. Как только забудешь, что я сказал, ты следующий на раскулачивание! – зло отрезал Матвей.
 Пошел Антон со двора как оплеванный, затаив в душе своей злобу лютую на Матвея и весь род Потапа, но больше не пытался тиранить и заставлять работать на себя детей Евдокии, всячески избегал встреч с ними.
В селе все дивились, куда делись наглость и жестокость Антона к сиротам Пшеничного Потапа, но и те хранили молчание. 
Сильно порадовалась Евдокия мужскому поступку Матвея, сказала:
– Молодец, сынок, вижу, что у тебя характер отцовский, решительный, будь такой в жизни, легче жить будет!
Поделилась она радостной вестью с Марией, наказала никому не рассказывать, но бабы есть бабы, и вскоре вся деревня от Марии узнала, как проучил злого дядьку Матвей, все одобрили его поступок.
– Поделом мироеду, совсем сирот затиранил, ни стыда, ни совести, – судачили меж собой деревенские кумушки. 
К весне в хозяйстве Евдокии кончилось сено, денег на покупку не было, скоту грозила голодная смерть, сказала она Федору:
– Запряги лошадь, езжай по покосам колхозным, они зароды вывозили, там остожья должны остаться. Разгреби снег, собери оставшееся сено, Бог даст, дотянем до весны.
Поехал парень по колхозным сенокосам и диву давался беспечности колхозников – они с каждого зарода брали только то сено, которое лежало над снегом, подножья стогов, присыпанные снегом, оставались нетронутыми.
Откопал Федор два остожья, наложил полный воз хорошего, припорошенного снегом сена, положил сверху байстрик, веревкой притянул к саням и привез домой. Три раза за день съездил, три хороших воза привез.
Обрадовалась Евдокия:
– Хватит, Феденька, теперь сена до первой травы, с соломкой давать скоту будем, иди, распрягай лошадь, если кто прознает, где взял, быть беде!
В это время к ним зашел Александр, сидит с матерью разговаривает о жизни. Федор распряг коня, поставил под крышу, говорит:
– Отдохни, Гнедой, обсохни, позже выйду, напою и сена подброшу.
Конь посмотрел на него темными глазами и кивнул головой, как бы соглашаясь с хозяином, потерся о плечо. Животные понимают ласку и отвечают лаской своим хозяевам.
Только переступил порог, старший брат показывает на него рукой, говорит:
– Гляди, мать, на воре и шапка горит!
Сдернул шапку Федор, хватил ее об пол и давай ногами топтать. Смотрит, мать и брат со смеху катаются, шапку поднял, а она и не думала гореть, понял, что над ним пошутили, рассмеялся вместе со всеми.
Несмотря на то, что Матвей и Федор ни одного дня не были в школе, Матвей стал первым партийцем, поставили его руководить партийной организацией колхоза. Отличался он крутым нравом, не любил, когда ему перечили, но был большого ума и памяти человек, знал по имени-отчеству всех сельчан, ездил на собрания партийного актива в Партизанское.
Федор, в отличие от него, рос тихим, покладистым парнем, трудился не покладая рук. Была Евдокия благодарна свекру Емельяну, словом и делом он помогал ей ставить внуков на ноги.
– Знаю, Евдокия, что захаживают к тебе сваты, так ты не смущайся, давай согласие, если мужик хороший, вдвоем легче на белом свете жить, детей растить. На нас, стариков, и молву людскую не смотри, делай, как лучше для себя и внуков, – говорит он, сидя на лавке в чистой, хорошо протопленной избе невестки.
– Спасибо на добром слове, но замуж больше не пойду. Бог даст, дети подрастут, станут на ноги, одна подниму! Если бы я знала, как трудно жить в замужестве, осталась в девках, никогда замуж не пошла, – смеялась она.
Всегда и всем говорила о своем свекре с большой любовью и обещала, что досмотрит его, проводит на тот свет. Но как говорит пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает!».
Одиннадцатого марта тридцатого года рожала Боговенко Мария, жена Пшеничного Александра, первого ребенка. Евдокия принимала роды. В эту ночь тихо скончался старый Емельян, патриарх рода Пшеничных.
Остался он в памяти людской честным, справедливым человеком, любившим своих детей и внуков, и никто не мог сказать о нем дурного слова.
Похоронили его на сельском погосте рядом с сыном Потапом, безвременно погибшем за советскую власть, оставили рядом с их могилами много места, для тех, кого Господь следом к себе из рода Пшеничных призовет, чтобы рядом с пращуром покоились с миром потомки его.

Мария родила хорошенькую девочку, назвали ее Дусей. Радовался Александр, полюбил он  дочку, играл с ней в свободное время, росла она в ласке и досмотре. Исполнилось ей два года, пошел третий, пришел он с Дусей к брату Василию в гости.
Жил тот с семьей вместе с Анной Фроловной во втором доме родового подворья Пшеничных. Ульяна, жена его, стряпала, выхватывала деревянной лопатой булки из русской печи, садила в нее новые хлеба, а бабушка Анна поставила на стол закипевший чайник, решила напоить гостей чаем с горячими булками.
Дуся была любознательной и шустрой девочкой, подойдя к столу, пользуясь тем, что взрослые заняты разговором, стащила скатерть с чайником на подставке на себя. Упал чайник с крутым кипятком на нее и ошпарил кожу на голове, животе и спине. Напуганная ревом Дуси, Ульяна своими корявыми от теста руками схватила из  лохани заваренную, но уже остывшую мякину для скота и бросила ребенку на голову, в надежде остудить ожог, но сдвинула ошпаренную кожу вместе с волосами на глаза, на спине и груди, где бежала вода, вскочили большие волдыри. Пуще прежнего заголосила Дуся. Схватила Ульяна ревущую девочку и побежала к матери, держа на руках ребенка с голеньким без кожи, черепом. Мария, увидев, что стало с дочкой, чуть не упала в обморок, но сообразила, что надо делать:
– Саня, быстро запрягай коня, вези нас с дочкой в Партизанское, к врачу! – крикнула она.
Тот быстро запряг и подогнал телегу, положили они ошпаренного ребенка головой на подушку и повезли в Партизанское, в больницу. Мария, убитая горем, всю дорогу переживала, что останется дочь калекой, без зрения, молилась про себя: «Господи, спаси и сохрани дочь мою любимую! Что она будет делать без зрения, сохрани ей глаза, остальное зарастет со временем!».
Александр сокрушался про себя: «Пропала девка, по моему недосмотру пропала! Если выживет, слепой всю жизнь будет! Какая беда на мою голову!».   
Тяжелые думы не мешали Александру погонять лошадь и выбирать дорогу, чтобы сильно не трясло телегу. Родители не заметили, как доехали до Партизанского, занесли дочку к врачу. Долго не выходил доктор, чего только они не передумали за это время, сидя в коридоре, но вот открылась дверь и он  вышел из кабинета. Глядя поверх очков на убитых горем родителей, сказал:
– Это чудо, но глаза у ребенка сохранились, она будет видеть. Я кожу на голове девочки размочил и сдвинул на место, будет жива ваша дочь, и волосы, что вылезли, восстановятся!
Зарыдала в голос от счастья молодая мать:
– Как же нам вас отблагодарить за вашу доброту?! Спасибо большое, что спасли нашу дочку любимую, нашу Дусеньку!
– Ну что вы, какие благодарности – это мой долг. Но придется вам с ней полежать в больнице, пока кризис минует, – говорит врач.
– Конечно! Мария с ней останется, а я их навещать буду, – говорит обрадованный Александр.
– Не приезжай ты, управляйся с хозяйством, дома некому присматривать, – отговаривает его жена.
– Не печалься, мать попрошу, управится, присмотрит, а я еду вам возить буду.
– Прав он, в больнице скудно кормят, – поддержал врач.
Александр приехал через два дня, привез мед, послал для дочки и внучки дед Минька. Туесок меда он наказал передать доктору, который спас зрение и волосы Дусе,  насыпал полмешка муки крупчатки – голодно было в те годы в России.
 Провела Мария с дочкой в больнице две недели, отец приезжал к ним через два-три дня, в очередной приезд встретил его доктор, улыбаясь, сказал:
– Забирай своих женщин, обе здоровые, дома мазью голову ребенку неделю-другую помажете – и все пройдет.
– Спасибо, дай Бог здоровья вам, – поблагодарил Александр, скоро он обнимал и целовал жену и дочь, усадил их на солому в телеге и направил коня домой.
Много было корост у Дуси после выписка из больницы, бабушка Евдокия сделала на несоленом топленом коровьем масле свою мазь, с добавлением  целебных трав,  и дело быстро пошло на поправку, коросты стали отпадать, отрастать волосы на голове, отболели и затянулись новой кожей следы ожогов на лице и теле.
Семья Александра быстро прибавлялась – в тридцать втором году родилась вторая дочка Вера. Рождение ребенка не освобождало Марию от работы в колхозе, отпуск полагался только четыре месяца после родов, потом родители несли ребенка в ясли, сами уходили на весь день на работу. Ясли были на другой улице, ближе к пруду на речке Рыбной, а работали все допоздна; Марии проходилось два раза в день ходить через всю деревню, чтобы отвести и забрать детей. Когда старшей исполнилось четыре года, младшей Вере было два, Мария пришла поздно вечером в садик и не нашла своих детей.
– Куда делись мои девочки? – удивленно спрашивает у воспитателя.
– Дуся одела Веру, сказала, что мамка велела им самим приходить домой, и они ушли, – оправдывается воспитатель.
Не чувствуя под собой ног, бросилась Мария домой, открыла закрытую изнутри калитку, видит: сидят ее дочки на завалинке под окном, прислонившись друг к дружке, и сладко спят. Отлегло на душе, перенесла в избу, раздела и уложила спать, а девочки так и не проснулись.
Глядя на разметавшихся во сне дочек, думает молодая мать: «Господи! Избавь нас от собачьей жизни. Работаешь с темна до темна, а кормить детей нечем. Пошли им лучшую долю!» – слезы бессилия ручьем текли из глаз. Она  не заметила, как заснула, пришел с работы Александр, а жена вся зареванная спит, сидя на кровати возле детей.
В трудах наступил год тридцать пятый, Мария вновь родила дочь, назвали ее Полиной, мать и отец весь день в поле работают, а  шестилетняя Дуся управляется  с детьми. Полина еще не ходит и Вера на ее руках, одних пеленок – куча холста, летом отнесет на ручей, отмочит, вальком отобьет на доске, отполощет, а отжать силы нет. Положит пеленки на мосток, босыми ногами по ним топчется,  ключевую воду  выжмет, дождется, когда она немного сбежит, кладет стирку на плечо и несет тяжелую ношу домой, развешивает сушить пеленки по забору.
Приключилась с ней беда – заболели глаза. Узнал отец, что занемог дядька Антон и собрался ехать в районную больницу. Переговорил с ним, пришел домой и говорит:
– Мария, собери дочку, Антон едет в Партизанское, покажет врачам. 
Приехали они в больницу с Антоном, тот сидит в больнице, ждет приема у врача, Дусю оставил в телеге лошадь караулить. А на улице жара июльская стоит, сидит она на солнце, боится отойти, чтобы водицы испить.
День  клонится к вечеру, выходит Антон и говорит:
– Дуська, езжай домой, коня отгони, меня в больницу кладут.
– А как мои глаза? – спрашивает девочка.
– Доктор сказал, что твоим глазам ничего не сделается, сами заживут. Ты не бойся, лошадь у меня умная, сама дорогу знает, до дома отвезет, ты только за вожжи не дергай на развилках дорог,  езжай с Богом!
Отвязал он вожжи, дал в руки шестилетней девочке, а до дому ехать летником больше тридцати километров, через три деревни – Селиверстово, Морскую заимку и Карымово. Он знал, что раньше она по этой дороге никогда не ездила. Ослабила Дуся вожжи, дала лошади свободу выбирать дорогу, доедет до развилки, где дороги расходятся, остановит коня, поплачет, закрывает глаза и кричит на лошадь:
– Пошла!
И лошадь сама выбирает, куда идти надо. Проехала две деревни и начала сомневаться, туда ли едет, остановит лошадь, поплачет и опять ее трогает, когда стемнело, въехала на горку, смотрит, а внизу Карымово, отлегло на душе, дальше она дорогу в Асафьевку знала, поехала с песнями.
Приехала домой затемно, отец спрашивает:
– А дядька Антон где?
– Его в больнице в Партизанском оставили.
Переглянулся он с матерью, подумал: «Все ли ладно с девчонкой, как она одна могла больше тридцати верст на коне проехать, ни разу по той дороге не ездила!».
Мария пожала плечами и спрашивает:
– А все ли с тобой в порядке, что сказал доктор про твои глаза?
– Дядька Антон говорит, что ему врач сказал, что глаза сами у меня заживут, а мне наказал отогнать лошадь домой.
– Он тебя доктору не показал? – удивилась мать.
– Нет, я все время в телеге просидела, было сильно жарко, а когда обратно поехала, жара спала.
– А как же ты ехала одна, не зная дороги? – еще больше удивился отец.
– Дядька Антон наказал мне перед каждой развилкой вожжи не дергать, лошадь сама дорогу знает.
Мать с отцом переглянулись:
– Какой подлец! Шестилетнюю девочку, ни разу не бывавшую в Партизанском, одну отправил за тридцать верст! – сказал отец.
– И даже врачу не показал! Он ее специально взял с собой, на случай, если его в больницу положат, змей подколодный! – ругалась мать, и Дуся впервые услышала от нее бранные слова.
Слышала этот разговор и бабушка Евдокия, сидевшая в гостях:
– Что же вы мне ничего не сказали? Иди спать, внучка, притомилась с дороги. Завтра днем на солнышке я посмотрю твои глазки и полечу, даст Бог, и без доктора обойдемся.
Утром она внимательно осмотрела глаза, отобрала и запарила в маленьком чугунке сушеных трав, позвала внучку.
– Ложись на лавку лицом вверх, держи глаза открытыми, реже моргай, и ничего не бойся, – зачерпнула она отвар из чугунка, намочила в нем тряпицу чистую и положила на глаза.
– Лежи, попадет отвар в глаза, терпи, если хочешь здоровой быть, – и давай на тряпицу сверху отвар поливать и приговаривать:
– С гуся, лебедя вода, с рабы Божьей Дуси худоба! Сказав так трижды, она прочитала длинную молитву, девочка и не заметила как заснула с мокрой тряпкой на глазах, а бабушка рядом по кухне управляется, старается не стучать, внучку не разбудить. Зашевелилась та, подошла к ней Евдокия, сняла мокрую холстину и опять внимательно посмотрела в глаза.
– Вот и слава Богу! С неделю полечим, и все будет хорошо, только верить должна, что я тебя вылечу. Ты хочешь, чтобы у тебя были здоровые глаза?
– Очень хочу, бабуля, очень!
– Иди с Богом да чаще Его вспоминай, проси исцеления, и оно придет, обязательно придет!
Что бы ни делала Дуся – водилась с сестрами, управлялась по дому, – но бабушкин наказ помнила, просила у Господа исцеления. Ровно через неделю Евдокия в последний раз сняла с ее глаз мокрую холстину, повернула к солнцу, внимательно посмотрела в оба глаза, выворачивая веки. Оставшись довольной осмотром, сказала:
– Иди с Богом! Теперь ты здорова!
Долго лечился Антон в больнице, но лечение не пошло впрок, и его выписали. Добрался он до дома и пришел к вдове брата.
– Евдокия, Богом прошу, помоги мне от хвори избавиться, полечи, сполна рассчитаюсь! Не обману!
– Рада бы я тебе помочь, Антон, но разным Богам мы молимся. Моя молитва только добрым людям помогает, кто свято верит в Бога, он завещал нам творить добро, а ты не знаешь, как это делается! Ничего мне от тебя не надо, тебе надо другую знахарку искать – черную!
Рассердился Антон, обругал всех и сказал:
– Черт с вами! Я другую бабку найду!
– Он не с нами, слава Богу, черт в душе твоей черной глубоко сидит! Пока ты не научишься людям добро делать, темные силы зла будут в тебе жить и будешь ты зло творить! – сказала Евдокия, повернувшись к иконам, перекрестилась.
После такой отповеди вскочил Антон и бросился к двери, а Евдокия еще долго молилась, просила Господа наставить на путь истинный заблудшую душу Антона.
– Бабушка, а почему ты просишь Господа простить  дядьку Антона? – спросила Дуся, дождавшись окончания молитвы.
– У кого Бог в душе живет, тот всю жизнь будет делать людям добро, у кого темная душа, у того в душе зло поселилось, он не может жить, чтобы зла не творить. Запомни, внученька, как бы ни было тяжело тебе, всегда старайся делать добро людям, и Бог вознаградит тебя с лихвой!
На всю жизнь запал в душу маленькой девочки разговор с бабушкой. Только повзрослев, она поняла его истинный смысл, а Антон до конца дней своих так и не научился делать людям добро, видно, не сподобил его на это Господь.
Тяжелым было детство Дуси, кажется, только глаза закрыла, мать кричит:
– Вставай, догляди ребенка.
Выспалась – не выспалась – никто не спрашивал. Спроси у нее:
– Что ты хочешь больше всего на свете, Дуся?
Не задумываясь, ответила бы:
– Выспаться вдоволь!
В тридцать шестом году Александр и Мария не смогли полностью сдать налог по мясу. В конце года приехали в село налоговые агенты и напомнили:
– Если не погасите задолженность по продналогу в течение месяца, не обижайтесь, по своему выбору уведем со двора понравившуюся животину.
Мария знала, что им не важно, какая у тебя задолженность, может быть, всего несколько килограммов, могут увести корову, потом пересчитают в счет погашения налога следующих лет. Привела агента Мария в свое подворье, предлагает:
– Возьмите овечек.
– Хозяйка, ты что предлагаешь? Твоих тощих овец даже на мыловарню не возьмут. Как я уже сказал, срок месяц, не погасишь долг – уведу корову со двора!
– Да как же я буду детей растить, у меня три девки, одна другой меньше! – заплакала Мария.
– Нас это не касается, надо прежде всего по налогам с государством рассчитаться, потом о детях думать. Помни, срок у тебя до Нового года, – предупредил налоговый агент и тронул лошадь.
Александр был на лесозаготовках в лесопункте Ангул, помощи ждать не от кого. Долго плакала Мария, а перезанять мясо негде и год заканчивается, решила она свезти на заготовительный пункт большую часть курей, скидала их ранним утром в ящик, поставила на сани и затемно уехала в Партизанское. Дусе строго наказала следить, чтобы огонь в железной печи, которой отапливалась изба, когда не надо было готовить или хлеб печь, не дай Бог, не погас, прогорят угольки, нечем будет печь разжечь, о спичках колхозники только слышали.
Было Дусе шесть лет, Вере четыре года, Полина только ползать начала, а бабушка Евдокия жила в Кожелаке с Матвеем и Федором. Весь день провозилась девочка с сестрами, уложила их спать, сама присела на лавку у печки, разомлела от тепла и нечаянно заснула.
Мария сдала курей, едет обратно, а зимой дни короткие, стемнело уже, торопится она, поехала напрямую через село Пьянково, сердце о детях болит, подгоняет коня и загнала его на незнакомую дорогу. Конь дальше идти не хочет,  она его вожжами хлещет, а конь стоит. Заплакала женщина,  опустились у нее руки, и тут будто кто ей подсказал, что не на той она дороге, что вернуться надо. Завернула коня, а он быстро побежал, нашла в Пьянкове нужную дорогу, конь будто чувствует, что ей торопиться надо, резво бежит по накатанной дороге и подгонять не надо. Влетела на санях в деревню, мимо конного двора к избе, видит – дома темно и печка не горит. Давай стучать, но дети спят, не слышат. С час стучала без толку, а страх все больше душу гложет, боится, что дети замерзнут. Села на приступку крыльца и плачет, не знает, как в избу попасть. Закрыла глаза, и перед ней какой-то неясный силуэт возник, догадалась, что видала этот силуэт в избе на скамейке, недалеко от окна. Вскинулась женщина, поднялась к окну, не раздумывая, локтем ударила по стеклу, выбила шипку, заглянула в темную избу, присмотрелась: на лавке у стены  старшая дочь ее Дуся спит сидя на лавке. Давай кричать, но та и не думает просыпаться. Пометалась по двору, а достать ее и разбудить нечем, подумала немного, сняла рукавицу, слепила снежок, бросила дочери в лицо, но та даже не вздрогнула. Плачет мать, животный страх сковал душу, боится, что девочки замерзнут, но снежки бросать продолжает.
Видно, достал мороз и холод от растаявшего снега, открыла Дуся глаза и понять не может, откуда попал снег,  платье и колени засыпаны.
– Доченька, открой скорее крючок, это я, твоя мамка приехала! – кричит мать, а девочка напугалась холодного снега,  ничего понять не может.
Пришла в себя, с криком: «Наша мамка приехала», – побежала к двери и сняла кованый крючок с петли. Заскочила в избу Мария, рукавицами заткнула выбитую в раме шипку, первым делом давай лучину щипать тонкую да угли в печи из-под золы доставать. Удалось ей раздуть угли, и вспыхнул в выстывшей избе огонь, сразу стало теплей от железной печки. Прикрыла спящих детей, села на лавку, обхватила плечи старшей, прижала к груди и зарыдала, от пережитого волнения силы оставили ее, встать, раздеться не может.
А Дуся уговаривает:
– Мамочка, не плачь, я не нарочно заснула, устала с девчонками возиться.
А ту еще больше обида душит, не на дочек своих, а на жизнь тяжелую,  мытарства лютые, что за людей не считают, три шкура дерут, за каторжный труд ничего не платят, что приходится детей голодом морить, растить без присмотра.
Зашумел успокаивающе в печке огонь, заснула разомлевшая в тепле женщина, ослабли ее руки, залезла Дуся на печь и заснула до утра. Ночью проснулась хозяйка, вспомнила, что произошло, улыбнулась и сказала:
– Хорошо, что все хорошо закончилось! – разделась и остаток ночи проспала на лавке у печи.
Летом случилась в Асафьевке и других  окрестных деревнях эпидемия: какой-то страшной болезнью болели дети, большей частью умирали. Только в Асафьевке за полгода умерло семь ребятишек, в основном грудного возраста. Заболела и Полина, болела сильно и долго, бабушка не отходила от нее, лечила своими травами и молитвами, и когда уже никто не ожидал, пошла на выздоровление. Девочка выздоровела, но у нее отнялись ноги, и два года пролежала в постели не в силах подняться. Мать и отец по-прежнему работали, и все заботы о больной сестренке легли на плечи Дуси и Веры. Пролежала Полина два года и говорит:
–  Помогите встать, я так устала лежать!
– Что ты задумала, нельзя, мамка придет, нас выпорет! – отказалась Вера.
Дуся с изумлением посмотрела на сестру, потом сказала:
– Давай попробуем ее поставить на ноги, раз ей так хочется, пусть постоит, потом опять положим, и мамка не узнает.
Общими силами стащили Полину с постели, опустили ей ноги на пол, придерживая за руки, смотрят круглыми от удивления глазами. Постояв, сестра попросилась:
– Отпустите меня, я хочу сама постоять!
Вера посмотрела на Дусю, та кивнула головой, и обе отпустили сестренку. К их удивлению, она осталась стоять и не думала падать.
– Ой, девчонки, как хорошо стоять, вы бы только знали! – восторженно глядя на них, сказала она. Простояла возле кровати полчаса, устала, и девчонки затащили  на кровать.
– Вы только мамке не рассказывайте, ругаться будет, – попросила больная. Так, втайне от родителей, неделю спускали Полинку с кровати, ставили на пол. Наконец, она, придерживаясь за кровать,  сделала робкий шаг, потом еще один.
– Вера, иди сюда, Полинка пошла, – закричала в открытое окно Дуся, приглашая сестру, кормившую курей во дворе. У той от такой новости выпал из рук большой ковш, из которого сыпали зерно курам. Вечно голодные куры, кудахтая, бросились клевать зерно, а Вера, не разбирая дороги от радости, бросилась в избу. Она увидела улыбающуюся счастливой улыбкой Полину – придерживаясь за кровать, она делала робкие, неуверенные шаги, заново училась ходить.
Вечером, едва Мария переступила порог, Дуся закричала:
– Мама, у нас большая радость! Полина сегодня ходить начала!
– Перестань так шутить! – не поверила та, но сестру поддержала Вера:
– Мама, она правду говорит, мы ее несколько дней спускали с кровати на пол, а сегодня она сама пошла!
От радости у счастливой матери потемнело в глазах, она уже свыклась, что младшая дочь будет инвалидом, но та на ее глазах, держась за кровать, сделала несколько шагов.
Ни постоянный голод, к которому человек привыкает, ни холод так не изматывают, как постоянное недосыпание. Мать вставала затемно, доила корову, выгоняла скот в стадо, готовила еду на день и оставляла в русской печке, где она до вечера оставалась теплой, вместе с отцом уходили на работу.
Шел тридцать седьмой год. Мария вновь родила девочку, назвали ее Зиной. Новорожденная и две сестры оставались под присмотром восьмилетней Дуси, за них она была в полном ответе. Подерутся девчонки, нажалуются мамке, когда та придет с работы, ей влетит от родителей; упадет кто-нибудь с припечка – опять она виновата. А летом надо еще и огород доглядеть, чтобы куры не залезли да гряды не разрыли, зимой и летом пеленки сестренкам постирать, вот и крутится как заводная, маленькая девочка с утра до вечера, а спать ложится вместе с мамой, ей тоже надо помочь по хозяйству.
Прошло три года, Александр говорит:
– Мария, давай еще одного ребенка заведем, очень хочу сына на руках понянчить!
Согласилась любящая жена – в январе сорокового года была уже на сносях, пошла доить корову, видит, сено на сеновале  заканчивается, говорит мужу:
– Запрягай, Александр, две лошади в сани, поедем за сеном, а то скот скоро нечем кормить  будет.
– И не думай – я поеду один. Куда ты собираешься, посмотри на свой живот, придется мне на покосе пуповину перекусывать! – смеется тот.
– Ничего не случится, иди, запрягай, вдвоем быстро съездим, до весны сена привезем,  – настояла жена.
Пошел Александр на конный двор, запряг двух лошадей в сани, поехали они на покос, а там среди снега стоят большие копны, специально ставили, чтобы с одной копны хороший воз наложить. Работает Мария вилами наравне с мужем, а сама чувствует: вот-вот схватки начнутся. Доложил Александр свой воз, увязал его, подошел к возу жены, бросил несколько навильников – сено кончилось. Мария сама скидала почти всю копну. Положили они сверху байстрик, жердь толстую, увязали его веревкой, чтобы сено по дороге не развалилось. Помог он жене влезть на воз, а у той уже схватки начались, боль хоть волком вой, но крепится Мария – не на возу же сена в поле зимой рожать, едет впереди, лошадку погоняет, та уже на бег перешла, тяжело дышит, тянет тяжело груженый воз.
Кричит ей сзади Александр:
– Остановись, дай коню отдохнуть, запалишь!
Мария делает вид, что не слышит, да знай себе подгоняет вожжами. Остановила  коня возле своей избы, а у нее уже воды отходят, забежала в дом и на русскую печку, что-то сказала бабушке Евдокии, та подозвала Дусю и говорит:
– Беги за бабушкой Михалишиной, скажи, чтобы быстрее бежала к нам, а сама у нее побудь, тебя потом позовем.
Позвала девочка соседку, осталась в ее хате, сидит у горящей печки, задремала в тепле. Вернулась хозяйка и говорит:
– Беги домой, у тебя сестра родилась!
Прибежала она в избу и видит: разворачивает бабушка Евдокия свою самотканую юбку, а новорожденная в ней запуталась – нитки от старости разошлись, и ребенок запутался в основе, кричит. Пришлось бабушке свою юбку разрезать, чтобы перепеленать новорожденную в холстину.
Красивая родилась сестренка, назвали ее Валентиной, быстро узнала, как хорошо на руках; пока сидит – молчит, только положили – сразу в голос, кричит, пока опять на руки не возьмут. Мария утром покормит дочь грудью и уходит с  Александром работать в поле или на сенокос. В обед Дуся заворачивает кричащую сестру в пеленки, надевает на шею длинное, завязанное узлом полотенце, засовывает в него ребенка и бежит, боясь потерять, к мамке на работу. Та накормит, засунет спящую Валюшу в петлю из полотенца и отправляет Дусю домой за три-четыре километра.
Последние годы перед войной Александр на лесозаготовку не ездил, вывозил на лошадях намолоченное зерно с Карымовской глубинки в Уярское заготзерно. Он запрягал три лошади, грузил мешки с зерном и уезжал, возвращался только через трое суток, ночью часа в два-три. Он будил Дусю, одевал ее в свой полушубок, подпоясывал ремнем, садил на передние сани, две другие лошади были друг за другом к саням привязаны уздечками, и гнала она ночью коней на конный двор, на другой край села. Сама открывала ворота конного двора, заводила лошадей, заходила к конюху, говорила, что пригнала лошадей, одна шла домой темной морозной ночью по пустым улицам села под заливистый лай дворовых собак на другой край деревни.
Наступила весна, лен в крестьянском хозяйстве был просто незаменим, надо было одевать детей и себя, сеяли крестьяне его, где только можно. Но очень хороший лен рос только на залоге, на земле, никогда не видавшей плуга.
Вспахал Антон парой лошадей широкую полосу залоги под лен, заборонил ее. Лежит земля на солнце, маслянистой чернотой отливает. Увидела Евдокия полоску, подошла и попросила:
– Дозволь, Антон, посеять лен на твоей залоге, сирот не во что одевать.
– Пойдем, так и быть пущу тебя, но дальше этого колышка не залазь, сам сеять буду, – сказал он, воткнул кол, отмечая узкую полоску распаханной земли.
– Спасибо тебе на добром слове! – поклонилась Евдокия.
Жадность давит Антона: «А вдруг еще кто попросит, самому земли не останется!». Погнал он коней к избе, собрал детей и домочадцев, в этот же день  засеял и заборонил конной бороной семена льна на своей полосе.
Евдокии помогать некому, взяла она лукошко, раскидала по земле семена, заборонила граблями, а на обоих концах полоски вырыла ямочки рядом с колышками – на границе с полосой Антона, помолилась, попросила у Господа хорошего урожая.
Высокий уродился лен, стоит сплошной стеной. Подъехал к нему Антон и жаба его задавила: показалось, что на полоске вдовы брата лен и гуще, и лучше. Недолго думая вырвал колышки с обоих концов полосы и переставил их на середину полосы Евдокии, прибавил себе половину ее полоски.
«Тебе и за это меня надо всю жизнь благодарить!» – любуясь своей работой и отъезжая от полосы, подумал он.
Пришла осень, пора лен убирать. Выдергивает его Евдокия, вяжет в снопы, подлетает к ней на телеге Антон:
– Ты что, ослепла?! Почему мой лен рвешь, не видишь, где колышек стоит?
Подошла Евдокия, молча вырвала колышек, перенесла его в другое место и воткнула.
– Смотри, Антон, как легко колышек перенести, а теперь пойдем со мной, – подвела его к концу полосы.
– Видишь, ямочка травой заросла, ее перенести нельзя. Не поленись, с другой стороны полосы такая же ямочка мной рядом с колышком была вырыта, – сказала она и принялась дальше выдергивать лен.
Не поверил ей жадный Антон, побежал на другой конец полосы, видит, а там тоже ямка выкопана, травой заросшая. Ведь знал же, что обидел вдову, украл у нее половину полоски, но не мог смириться с тем, что она его разоблачила, жадность душила, показалось, что больно хороший лен уродился на полоске Евдокии. Плюнул с досады, громко хлопнул бичом по земле, прыгнул в телегу, хлестанул вожжами коня по крупу, вымещая на нем бессильную злобу.

Матвея правление колхоза послало в Кожелак на заготовку леса,  работал в леспромхозе на лесоповале. Снял угол и присмотрел себе зазнобу – дочь хозяина дома Настю. Она была родом из семьи эстонца, был у нее властный, строптивый характер, но это не испугало парня, и дружба постепенно переросла в любовь. Через полгода Матвей,  с невестой приехал в Асафьевку за материнским благословением.
– Благослови нас, матушка, решили мы с Настей пожениться! – сказал он, войдя в дом, держа смущенную девушку под руку.
– А ты хорошо подумал, любишь ли ты свою невесту? – спросила Евдокия, которой не понравился властный взгляд девушки.
– Знакомы мы больше полугода, я ее люблю и хочу, чтобы она стала моей женой! – ответил сын.
– Люб ли тебе, доченька, сын мой? – спросила девушку.
– Я его люблю и согласна выйти за Матвея! – не опуская глаз, ответила та.
– Живите с миром, дети, Господа не забывайте и родителей почитайте! – трижды перекрестив молодых, благословила Евдокия.
Матвей предупредительно поднял руку:
– Только про Бога не надо, мать, все это буржуазные сказки. Прошу тебя, перед моими гостями не упоминай Бога!
– Молод ты мать учить! Что за  времена смутные настали, кому тысячелетняя вера в добро помешала? Безбожники храмы рушат, святые иконы на кострах жгут, о Боге не вспоминают. – Немного успокоившись, с укором в голосе сказала: – Мы к свадьбе подготовиться не успеем, что же ты раньше не предупредил?
– Свадьбу мы и без вашей помощи справим, это дело нехитрое, главное твое согласие получить! Приезжайте с Федором в следующее воскресенье, приглашаю вас в Кожелак,  отгуляем свадьбу, заодно познакомитесь с родителями Насти! – сказал Матвей, улыбаясь.
В назначенный день Федор запряг в телегу гнедую лошадь, посадил мать, она по случаю свадьбы сына надела красивую кофту и юбку с оборками, сам был в белой рубашке и пиджаке. Сев рядом, тронул лошадь и поехали они в Кожелак. Когда въехали в поселок, по суете возле дома, привязанным к коновязи лошадям, празднично одетым гостям во дворе догадались, где готовятся праздновать свадьбу.
Пока Федор привязывал лошадь, кинул из телеги охапку сена, девочки увели Евдокию в дом знакомить с родителями невесты. Войдя следом, Федор не узнал брата – чисто выбритый, постриженный, в новом костюме с отворотами и двумя рядами пуговиц, в белой, вышитой по воротнику рубашке-косоворотке, хромовых сапогах с голенищами в гармошку жених выглядел щеголем, красавцем, каких он раньше не видел.
Невеста в белом платье с кружевной фатой на голове была похожа на сказочную царевну, восседавшую с гордо поднятой головой рядом со своим избранником.
Федор стоял в сторонке, слушая веселый гомон предвкушавших обильное угощение гостей. В это время через внутреннюю дверь в комнату, где стоял накрытый стол, вошла Евдокия. Матвей встал, попросил слова, дождавшись, когда гомон утих, громко сказал:
– Товарищи, гости дорогие, это моя мать Евдокия и брат Федор, прошу любить и жаловать! Садитесь рядом со мной, а родители Насти сядут рядом с ней.
Когда родственники расселись, он громко объявил:
– А теперь всех прошу за стол!
Гости не заставили себя ждать. Стол ломился от закусок, были там хариусы и ленки жареные, соленые, вяленые и копченые. В тарелках лежало нарезанное кусочками соленое и копченое свиное сало, соленые огурцы, квашеная капуста, картофель тушеный с мясом. Родители невесты были зажиточными эстонцами, держали большое хозяйство, наделали домашних колбас, нарезали полные миски мяса окороков. В середине стола стояли  четверти с мутной, но очень крепкой самогонкой, кувшины с янтарной брагой.
Евдокия и Федор, выросший без отца, в нужде, были ошеломлены богатством стола. Глядя на изобилие закусок в голодное время середины тридцатых годов,  Евдокия подумала: «В крепкую, богатую семью идет Матвей! Слава Богу, хоть ему счастье улыбнулось, пусть живут с миром!» – ее глаза затуманила накатившаяся слеза, ей было безразлично, как она будет жить дальше, как к ней будет относиться невестка, все помыслы были только о счастье сына.
«Вот еще один мой голубь сизокрылый выпорхнул из родительского гнезда, как  порадовался бы покойный Потап, царство ему небесное!» – думала Евдокия и рука ее потянулась, чтобы перекреститься, но вовремя спохватилась – на свадьбе присутствовали важные гости, работники сельсовета, да и сын ее возглавлял партийную организацию.
«Господи, прости заблудших чад своих! Пошли им скорое прозрение в заблуждениях, избави от ереси!» – молча молилась пожилая женщина, глядя на веселую суету за столом, вытирая глаза уголком платка.
Два дня гремела свадьба, на третий Евдокия с Федором собрались ехать домой. Перед отъездом Федор отозвал разодетого брата в сторонку и спросил:
– Матвей, откуда у тебя эти обновки? Неужели на заготовке леса так много платят?
– Чудак ты, брат! Откуда у меня деньги на такую одежку. Собрал у рабочих бригады на свадьбу, спасибо, ребята дали у кого что было. Жду не дождусь, когда гости разойдутся, хромачи малы, все пальцы отдавили, будь они неладны! А зарабатываем мы гораздо больше, чем в колхозе, подожди, я тут корни пущу, тебя к себе заберу. Мне такие крепкие ребята позарез нужны! – на прощанье, пожимая руку брата, сказал Матвей.
  В зимнее время колхозникам доводился план лесозаготовок, и колхозы посылали своих рабочих в леспромхозы валить и готовить лес. Заготовленный лес по Мане сплавлялся в устье Енисея, там его вылавливали из воды, грузили в вагоны, пилили на доски, брус и шпалу.
Часть сплавляемого леса под контролем мастеров сплавной конторы колхозники вылавливали в Кожелаке и других деревнях, стоявших на реке, использовали в хозяйстве, на учете в лесостепной зоне была каждая доска.
За заготовленный лес государство платило колхозам небольшие деньги. На лесосеках работники леспромхозов и рабочие колхозов жили в бараках, домой приезжали только  весной в конце сезона заготовки древесины, когда в тайге оттаивали болота, и она становилась непроходимой.
Матвей, не имея образования, своим природным умом быстро постиг науку лесоруба, и его назначили бригадиром. Помогло, что он длительное время возглавлял в колхозе партийную организацию, числился в активе райкома. Став бригадиром, он стал сманивать к себе Федора, но тот никак не мог решиться.
Возвращаясь из районного центра села Партизанское, Матвей заехал домой и вернулся к своему разговору:
– Бросай, Федор, коровам хвосты крутить, пока есть возможность, уходи из колхоза. Скажу тебе по секрету, что пришла директива ЦК партии, чтобы колхозников не отпускать в государственные предприятия – стране хлеб нужен. Приказано забрать у всех паспорта и запретить выезд из деревень. Я приехал забрать тебя, поедем, поработаешь на лесоповале, потом в армию уйдешь, а там – вольная птица. Не послушаешься, тут тебе крылья подрежут, попомни мое слово!
Федора пугала неизвестность и он колебался:
– Я-то ладно, а как мать одна жить будет? – спросил он.
– Чудак, мы с Настей отделились – сняли дом, я возьму ее к себе, пусть помогает по дому, скоро внуки будут – им присмотр нужен! – засмеялся Матвей.
Федора  окончательно убедило материнское слово.
– Послушай Матвея, сынок, он человек партийный, ему ведомо то, что от нас за семью замками скрыто. Езжай, люди живут, и мы, даст Бог, прожить сможем! – сказала Евдокия.
– Хорошо, я согласен, только кто меня из колхоза отпустит, надо идти в правление справку брать.
– Это не твое дело, я знаю, как это надо сделать, пойдем со мной, только сиди и молчи, говорить буду я.
Войдя в кабинет председателя колхоза Гусева, он протянул ему руку, сказал:
– Рабочий класс передает через меня пламенный привет трудовому крестьянству!
– Спасибо, Матвей Потапович, за добрые пожелания! Какими путями к нам? – спросил Гусев.
– Еду с заседания райкома из Партизанского! Партия взяла курс на укрепление государственных лесопромышленных предприятий, родине как воздух нужен наш сибирский лес. Приказано у тебя в Асафьевке взять в леспромхоз пятерых мужиков на постоянную работу.
– Что ты! Что ты, Матвей?! У меня сразу все хозяйство рухнет, ты же знаешь, сколько работы в колхозе! – замахал руками председатель.
– Да уж я-то знаю, но что делать: приказ райкома закон для партийца, а тем более секретаря парторганизации и бригадира лесорубов.
– Ты уж подумай, Матвей Потапович, может, в другом колхозе нужных людей подберешь, а отчитаешься, что у меня забрал! – с видом заговорщика предложил Гусев.
– А вдруг проболтаешься? Тогда с меня голову снимут! – проводя ребром ладони по шее, сказал Матвей.
– Что ты! Буду нем как рыба, пусть меня на куски режут!
– Но это только по дружбе! По большой дружбе, не забывай, я партбилетом рискую!
– Я все понимаю, буду молчать!
– Ты знаешь, я готов поверить тебе, но для отчета перед райкомом выпиши две справки для брата моего Федора и матери Евдокии, мне надо показать, что я из колхоза двух людей привез. Что тебе толку от старухи, только одного парня потеряешь, за то четверых мужиков сохранишь. По рукам?! – протягивая руку и не давая опомниться, сказал Матвей.
Гусев ухватился за его руку как за спасательный круг:
– По рукам, по рукам, Матвей Потапович! А что мне написать в открепительных справках?
– Как что? Так и пиши: выполняя политику партии на укрепление леспромхозов, колхоз имени товарища Сталина дает согласие на выход без раздела пая Пшеничной Евдокии и Пшеничному Федору. Говорить можно все, что угодно, а бумага правды требует, потому как ее всякий проверяющий прочитать может. Да и раздела пая они не требуют, по сознательности своего долга, тебя и упрекнуть не в чем, ущерб колхозу не нанесен.
– Спасибо, Матвей Потапович, светлая у тебя голова! – обмакивая перо в чернильницу, склоняясь над листом бумаги, сказал Гусев.
Через четверть часа его трудов родились две открепительные справки, на которых красовались оттиски большой круглой печати колхоза имени товарища И.В. Сталина.
– Спасибо, уважил ты меня, товарищ Гусев! Я и мои родственники век будем помнить твою доброту! – сказал Матвей, крепко пожимая руку председателя.
В этот же день они собрали в сундук нехитрые вещи, корову привязали к ходку, и под пристальные взгляды колхозников уехали из Асафьевки. Евдокия сидела на телеге и с тоской смотрела на родное гнездо, в котором прожила много десятков лет, она не прощалась, она говорила «до свидания» родной деревне.
Через неделю нарочный привез председателю Гусеву циркуляр райкома, запрещающий под страхом наказания любой выход колхозников из коллективных хозяйств. Вспомнив, как ловко его разыграл Матвей, тот  рассмеялся. Долго смеялся Гусев, но сдержал свое слово – никому не рассказал об этом. Он как никто другой знал, что с Матвеем надо жить дружно, через него можно леса и стройматериала на дом сыну подешевле достать.
Не кривил душой и Матвей: директива ЦК действительно была, она была секретной и ее прочитали только для членов районного партактива. Укрепление и расширение деятельности леспромхозов предусматривалось, но за счет привлечения в лесосеки «специального контингента» – так стали называть раскулаченных и высланных, осужденных  чрезвычайными «тройками» к ссылке на разный срок, как правило, десять лет.
Говорилось в секретной директиве, что некоторые советские органы, суды, проявляют беспрецедентную лояльность при вынесении наказания всякого рода «врагам народа», подрывающим политические, экономические и другие устои первого в мире государства рабочих и крестьян. Партия взяла курс на усиление репрессий в отношении «чуждых элементов», а проще – привлечения миллионов рук дармовой рабочей силы на строительство основ социализма.
 Вся суть государственной политики сводилась к тому, что промышленный фундамент светлого будущего предстояло построить «врагам народа» исключительно за скудную продуктовую пайку, рассчитанную, чтобы человек постепенно, неотвратимо терял силы, а потом и саму способность жить. Умер «враг народа», ну что, такая судьба, государство не виновато, ответственности не несет. На его место сразу приходил по этапу другой «враг народа», который еще не потерял сил для каторжного труда.
Но Матвей, Федор и многие другие верили в нарастание классовой борьбы, верили сладким речам вождей «мирового» пролетариата. Эта вера поддерживалась большей частью страхом самим не попасть в эти чудовищные жернова, которые легко могли перемолоть сотни тысяч и миллионы душ, не оставив от них никакого следа.
Верность партии ценилась выше всяких достоинств, являлась той хлебной карточкой, которая позволяла выжить среди этого ужаса, в который ввергли страну Ленин,  его верный продолжатель товарищ Сталин.

Началась новая страница в жизни Пшеничного Федора, ставшего штатным рабочим леспромхоза. Матвей взял его в свою бригаду лесорубов, он был беспощаден ко всем без исключения, требовал от всех работы с полной отдачей и предупредил брата:
– Пойдешь ко мне в бригаду, но сразу предупреждаю: что мой брат, забудь, буду спрашивать еще строже, чем с остальных! Для начала поработаешь на трелевке леса, будешь бревна вытаскивать из лесосеки к берегу Маны, с лошадьми ты умеешь управляться, ребята покажут, что должен делать. Но в моей бригаде каждый должен делать полторы нормы выработки, только тогда нам будут платить премии и прогрессивку!
– Спасибо, Матвей, я все понял – не подведу! – пообещал Федор и сдержал свое слово.
 Работы было много, требовалась недюжинная сноровка, чтобы не попасть самому под спиленное падающее дерево и не подставить коня, на котором трелевался, а проще говоря – вытаскивался волоком заготовленный в лесосеках лес к местам складирования. Федор не роптал – он впервые в жизни держал в руках заработанные деньги, мог на них что-то купить в магазине. Он жил на квартире, снимал угол, часто навещал мать, жившую в доме Матвея. Прошло несколько месяцев, и начала она жаловаться, что невестка невзлюбила, притесняет ее, всячески старается выжить из своего дома.
– Мама, давай я поговорю с Матвеем, он Насте хвост прижмет! – предложил Федор.
– Ты что, сынок! Не надо сеять семена раздора, буду терпеть, что нам, старикам, остается делать? – заплакала Евдокия.
– Ладно, мать, потерпи – я что-нибудь придумаю, – сказал сын на прощанье.
Горькие мысли терзали Федора – он собрался ехать на Дальний Восток,  комсомол и партия бросили клич: «Комсомольцы, на Дальний Восток!».
«Надо что-то делать с матерью, нельзя ее оставлять у Матвея, эта эстонка быстро сведет старуху в могилу! Надо просить Александра, пусть возьмет к себе», – подумал он и облегченно вздохнул, найдя выход.
На дворе шел тридцать шестой год, перед отъездом Федор заехал в Асафьевку к брату Александру, но не застал его, дома была одна Мария.
– Мария, а где Александр, когда он домой вернется?
– Наверное, только к весне, когда снег начнет таять, колхоз послал его в леспромхоз на всю зиму  заготавливать лес. А зачем он тебе?
– Настя, жена Матвея, не ладит с матерью, я уезжаю на Дальний Восток, передай Александру, пусть он ее к себе заберет.
– Александра до весны не будет, не беспокойся, Федор, я заберу свекровь, пусть у меня  поживет, за детьми смотреть будет.
– Спасибо, Мария, только не забудь, что я наказал, и корову возьми – в хозяйстве сгодится.
В выходной день Мария запрягла лошадь и привезла Евдокию домой, в Асафьевку, привела корову, как наказал Федор.
Александр, поработав зиму на лесоповале, неожиданно для всех остался трудиться на лесозаготовках и надумал переехать жить ближе к работе. Весной  тридцать седьмого года перевез семью в  Кожелак, с ними переехала и Евдокия.
Поселок стоял на берегу красивой горной речки Маны, одна из его улиц упиралась прямо в берег. Рядом с деревней со склона прибрежного хребта, зеленого от стоявшего на нем леса, не тронутого пока лесорубами, тек большой говорливый ручей. В его устье, перед впадением в Ману, была большая болотина, сплошь покрытая кочарником и тонкими чахлыми деревьями. Весеннее солнце дружно согнало снег со склонов прибрежных хребтов, ручей распух от весеннего паводка, в самой реке вода тоже сильно поднялась и затопила болотину, стоял редкий чахлый лес в воде, разрезая гладь течения, торчали над водой болотные кочки.
На весенний праздник Святой Троицы пошли жители гулять на берег Маны, слышат, в кочарнике кто-то плещется, бабы давай кричать:
– Змея! Там большая змея! – и все отбежали подальше от берега ручья, от греха подальше.
«Какая змея может так плескаться, здесь что-то не то, надо посмотреть!» – подумал Александр и подошел к берегу болотца,  видит – в кочках бьется огромная щука.
– Вот так змея, хороший подарок к Христову празднику! – сказал он и полез  в ледяную воду, намереваясь поймать щуку за жабры. Не тут-то было: рыба увидела человека, еще пуще стала бить хвостом по кочкам, взлетая в воздух, быстро продвигаясь к большой воде.
– Врешь, теперь от меня не уйдешь! Что, я напрасно по колено в грязи и воде ледяной брожу? – возмутился мужик.
А щука колесом извивается, головой со страшной раскрытой пастью вертит, в ней зубы, как у пилы, сверху и снизу, она пасть открывает, как собака, пытается  ухватить его зубастым ртом.
Соображает Александр: «Такими зубами и кость на руке перекусит, надо что-то придумать!». Увидел тонкую сухостоину, вырвал с корнем, говорит:
– Врешь, теперь от меня не уйдешь, в уху попадешь!
Размахнулся он, хрясь по воде,  ударил мимо, а щука в очередной раз подпрыгнула, как будто ее подбросила пружина, удар пришелся мимо, поднял кучу брызг. А народ на берегу хохочет над ним:
– Что, рыба не по зубам попалась?!
Александр так увлекся, что не слышит насмешек, смотрит: прыгнет рыба еще два-три раза и будет в Мане, а там лови ее. После очередного прыжка подбежал он вплотную и прижал корневищем стяжка щуку между кочек. А рыба, как собака, давай кусать корневище, только щепки летят от острых зубов. Перебрал он руками по сухостоине – хвать щуку под жабры, выхватил из грязи и поднял на уровень лица, а хвост ее в воде скрывается.
Замолчали зрители от изумления: никто такой большой рыбины отродясь не видел, потом давай кричать. Под восторженные крики толпы волоком вытащил  щуку на берег, а та от злости челюстями щелкает, раскрывает свой грозный, усыпанный острыми зубами рот.
Подбежали люди, боятся близко подойти – цапнет, мало не покажется.
– Мужики, вырежьте кукан потолще, а то руки устали такую махину держать, – попросил Александр. Здесь же кто-то вырезал ему кукан – толстую палку-рогатку из тальника, росшего на берегу, продел он ее под жабры и пропустил через зубастый рот. Щука давай своими острыми, как бритва, зубами палку грызть. Положил он голову на бревно, прижал лен возле головы и сломал хребет от греха подальше, закинул безжизненную щуку на плечо и идет по улице к своему дому, а хвост по земле волочится. Сзади толпа взрослых и детей его провожает, все галдят, на щуку насмотреться не могут.
Два дня Евдокия жарила свежую рыбу и кормила всю большую семью, а голову и половину щуки присолила, голову разрубала топором на части, варила щербу, так называла она уху, а соленую рыбу ставила на стол, своих домочадцев подкармливала.
В октябре тридцать седьмого года Мария родила очередную дочку, назвали ее Зинаидой. Александр всегда хотел, чтобы жена родила ему сына, а когда рождалась дочь, говорил:
– Ну и что, что девочка, земля прокормит, вода умоет, пусть живет!
Не пришлась ему по душе работа на лесозаготовках, тянуло к крестьянскому труду. В начале тридцать восьмого года приехал он в Асафьевку, посидел возле своего пустого дома, взял топор и оторвал с окон и входной двери доски. Пошел в правление и говорит председателю Гусеву:
– Семен Семенович, не по мне работа на лесозаготовках, к земле тянет, прими назад в колхоз.
Смеется тот, говорит:
 – Понимаю тебя, на земле родился, с детства крестьянским трудом занимался – трудно отвыкнуть! Вези семью, работа для всех найдется, скажи на конном дворе, что я разрешил взять двух лошадей, семья у тебя большая.
Взял лошадей, запряг в две телеги и поехал в Кожелак, рассадил всех на телегах, сгрузил небогатые пожитки и привез вместе с Евдокией в родительское гнездо.


ВРАГИ  НАРОДА

Через неделю после скорого суда Афанассу с детьми, других осужденных вывели из камер, построили в колонну в тюремном дворе, пересчитали. Открылись тюремные ворота, под конвоем красноармейцев привели этап на пересыльный пункт железнодорожной станции, подкатил состав из пульмановских вагонов – теплушек с железными печками-буржуйками, – построили, пересчитали, развели по вагонам. С трудом нашлось место на нарах для детей. Афанасса пристроилась с другими осужденными женщинами на полу вагона, там была постелена сбившаяся солома. Арестантский состав медленно, с частыми остановками приближался к старинному сибирскому городу Канску. Радовалась она, что сумела взять из дома для девочек пальто на вате, по кофте, – на дворе стояла зима, а дети были в тепле.
В канской тюрьме сидели недолго, начальством было принято решение направить этап  «спецконтингента» в село Ирбейское – районный центр, расположенный среди глухой тайги в отрогах хребта Канское Белогорье, в верховьях реки Кан.
Тюремные ворота открылись, на дорогу вышла колонна арестантов – мужчин и женщин, – вещи их были погружены на сани, запряженные лошадями, туда же были посажены малые дети. Кто был постарше, шли пешком вместе со взрослыми, сопровождали их красноармейцы с винтовками. Через несколько дней колонна пришла в сибирский поселок Ирбейское. Пересчитав, людей загнали в барак, его называли «пересылкой», в стенах вместо окон были пропилены маленькие бойницы, через них не смог бы пролезть и ребенок.
Узнав о прибытии этапа, начальник Ирбейского отделения НКВД Головин вызвал своих заместителей на совещание:
– Что будем делать с прибывшими  спецпоселанцами? – спросил он.
– Предлагаю направить их в Степановскую спецкомендатуру, там большая потребность в рабочих руках, от них поступила заявка на триста человек. Открывают новый лесопункт Амбарчик, – предложил его заместитель Иванов.
– Где это? – озабоченно спросил Головин, подходя к карте.
– Это в тридцати километрах от  деревни Степановки вверх по реке Кунгус, вот здесь, – показал заместитель.
– На карте я ничего не вижу, кроме тайги, разве там есть жилье?
– Так точно, два барака, размещен спецконтингент, лесопункт решили назвать Амбарчик, – доложил Иванов.
– Куда Федюнин будет селить их, у него все возможности для расселения исчерпаны, бараки забиты, на дворе зима, – недоумевая, спросил Головин.
– Федор Степанович, это его забота, мы выполняем разнарядку, а за расселение пусть у него голова болит! – рассмеялся заместитель.
– Ты прав, готовь приказ, нечего им сидеть на казенных харчах, пусть сразу идут в лесосеку, отрабатывать свой хлеб!
Начальник отделения НКВД  села Ирбейского послал посыльного, тот объехал дворы, передал крестьянам приказ запрячь лошадей в сани и собраться утром следующего дня у пересыльного пункта. Все знали крутой нрав, боялись прогневить его и ненароком оказаться в «пересылке».
Прибывший этап был построен, люди пересчитаны, маленькие дети рассажены на сани, погружены скобы, гвозди, пилы, топоры, другой инструмент. Там же горбатилось несколько железных печек, буржуек, с круглыми трубами из жести.
Поздно вечером колонна измотанных переходом поселенцев вошла в село Степановка, там не было пересыльного барака, и людей разместили по избам, на въезде и выезде по приказу коменданта спецкомендатуры Федюнина стали часовые с винтовками. Здесь заканчивалась наезженная дорога, за околицей стояла глухая промороженная тайга, по ней петлял зимник длиной в тридцать километров до бараков лесопункта Амбарчик.
Ранним утром колонна осужденных вошла под своды вековых деревьев, тайга была засыпана снегом по пояс. Людей построили по три человека, и они должны были идти по едва видимому санному следу, заметенному полуметровыми сугробами, протаптывая  дорогу для лошадей, тянувших тяжело груженые сани. К вечеру была пройдена только половина пути, спецпоселенцы были вынуждены заночевать среди заваленной снегом тайги, у больших костров, разведенных на вытоптанной в снегу поляне.
Афанасса всю ночь не сомкнула глаз, боясь, что дочки замерзнут и простудятся, будила сидевших у костра на сваленном дереве девочек и заставляла поворачиваться к огню. Утром всем выдали по триста граммов хлеба, Федюнин предупредил:
– Это дневная пайка, можете съесть сразу, можете растянуть на весь день, но добавки не будет.
Голодные дети готовы были съесть весь хлеб, но мать не разрешила:
– Хватит, девочки, дорога дальняя, никто не знает, дойдем ли мы сегодня до бараков по такому глубокому снегу,  две пайки сейчас съедим, а две на обед оставим.
Взяла Афанасса свою долю,  отвернулась от детей к костру, не в силах смотреть, с какой жадностью они едят хлеб. Подержав в руках свой кусок черного, с примесью отрубей хлеба, отщипнула немного, оставшуюся часть сунула за пазуху, подумала: «К вечеру проголодаются девчонки, я им подарок сделаю!».
Так ей стало хорошо и тепло на душе, что она не одинока в этом мире страданий и слез, что рядом с ней дочери, их надо спасти от голодной смерти. Она улыбнулась от нахлынувших на нее материнских чувств впервые за все время после ареста.
Видя, что люди измотаны в борьбе со снегом, Федюнин, руководивший движением колонны, на обеденном привале думал: «Второй ночевки в тайге многие не выдержат, а с меня спросят, как умудрился потерять по дороге часть спецконтингента, который должен работать на лесоповале. За это по головке не погладят, надо пускать вперед лошадей на отдельных участках, давать людям передохнуть!».
 Он, все больше укрепляясь в правоте своей мысли, крикнул:
– Перегнать лошадей вперед, всем встать, продолжаем движение!
Идти за лошадями, уминавшими снег гружеными санями, стало значительно легче. Афанасса в одну из остановок отдала девочкам оставшийся хлеб, вновь отщипнув себе небольшой кусочек. Все с завистью смотрели, как они едят хлеб, свои пайки все съели утром, но попросить никто не посмел, все помнили железное правило зека:
– Каждый за себя!
День клонился к вечеру когда колонна вышла на поляну, вырубленную среди глухой тайги. Выбившиеся из сил, мокрые, промерзшие до костей узники увидели два барака, заваленных снегом, над крышами которых дымили трубы. Обитателей в них не оказалось, были только больные, они топили печи. Все были в тайге, на лесосеке, валили лес, заготавливая бревна для молевого сплава по реке Кунгус, впадающей в реку Кан.
– Быстро разгрузить сани и построиться! – приказал Федюнин. Утопая в снегу, осужденные построились в шеренгу по двое, в конце ее стали дети. – Слушайте внимательно! Даю вам две недели на строительство барака, пока будете готовить лес, поживете в летних землянках. Чем раньше срубите барак, тем больше вас останется в живых! Поступаете в полное распоряжение коменданта  спецпоселения Амбарчик Кулакова Семена Потаповича и старост, позднее у всех будет возможность с ними ближе познакомиться! Вот они – перед вами! Запомните, они для вас Боги на земле отныне и до смерти! Малейшее ослушание – неделя на хлебе и воде, невыполнение дневной нормы – неделя на хлебе и воде. Не вздумайте бежать, в тайге много голодного зверя, убежавших пристреливаем и оставляем на съедение, – рассмеялся он.
Федюнин уехал с обозом, затих звон бубенцов под дугой его лошади, к стоявшим в колонне людям обратился Кулаков:
– Должен добавить к тому, что сказал товарищ Федюнин, – работать у меня будут все без скидки на возраст и здоровье. Исключение составляют дети в возрасте до пятнадцати лет, по достижении указанного возраста они работают вместе со всеми на заготовке леса и должны выполнять норму взрослого лесоруба.
Пайка работающим на лесозаготовке пятьсот граммов хлеба, работающим детям триста граммов, утром и вечером болтушка из муки и картофеля. Повторяю, это для тех, кто работает и выполняет норму лесозаготовок, кто ее не выполняет, и больные получают двести пятьдесят граммов. Чтобы быть сытым, каждому ежедневно нужно заготовить и сдать пять кубометров древесины. Утром подъем в шесть часов, через пятнадцать минут построение, все должны догадаться, для чего эти пятнадцать минут, все удобства у нас на улице за углом барака! Потом построение, перекличка, в половине седьмого завтрак, затем разнарядка и выход на работу. Меня беспокоить только в крайнем случае, вами будут командовать старосты бараков и бригадиры. Предупреждаю, не вздумайте бежать! Пристрелю каждого беглеца собственноручно, если удастся избежать встречи с голодным таежным зверьем!
Кто будет очень хорошо себя вести, любить начальство, будет получать послабление режима! Это касается женской части спецпоселенцев, вы поняли, о чем я говорю?! –  плотоядно усмехнувшись, сказал комендант. – Для прибывшего этапа не завезены продукты, до прихода обоза устанавливаю паек 400 граммов для работающего и двести – для ребенка! Разойтись! 
Повернувшись спиной к шеренге, пошел в сторону двухквартирного дома, он  занимал одну половину, во второй размещались солдаты охранного взвода, с винтовками.  Комендант и солдаты были охочи до женщин и приглядывали себе будущих наложниц, а в бараках этот дом называли борделем. Как ни старался комендант дознаться, кто дал такое прозвище, не смог найти и наказать виновного.
Прибывшие еще не знали, что перестали быть людьми в глазах коменданта и солдат –  для – спецпоселенца смерть была лучшим избавлением от страданий. 
Места в бараках не нашлось даже для детей, люди лежали на трехъярусных нарах, и на полу, под нарами, на заготовленной летом подстилке из сушеной травы и пихтовом лапнике. На нарах вперемешку лежали мужчины, женщины, дети, воздух был спертым и кислым, был настоян на запахе сотни  давно не мытых тел, испарениях грязной одежды и портянок.
Каждое утро из кухни в барак приносили ведра с баландой и ломтями хлеба, через полчаса все население строилось на улице, и старосты направляли бригады в тайгу, на работу. Женщины и дети деревянными лопатами откапывали от снега деревья до земли, определив, куда оно должно упасть, ставили с противоположной стороны подпорку – толстую и длинную деревянную жердь с металлическим раздвоенным наконечником на конце. Другой конец подпорки упирали в мерзлую землю, создавая пусть ненадежную, но все-таки защиту от падения спиленного дерева на людей, которые, стоя на коленях на мерзлой земле, двуручными лучковыми пилами пилили деревья в два-три обхвата.
Можно себе представить, как трудно им приходилось –  на делянах больше половины деревьев были лиственницы. Сырая древесина лиственницы по крепости сродни железу, а за смену человеку надо было заготовить не менее пяти кубометров леса. И не только напилить, но и раскряжевать, отрезать вершину, обрубить сучья, выровнять торцы бревна и сдать приемщику.
Пильщики, таская лучковую пилу, быстро уставали, передавали эстафету другой паре, сами брались за топоры или лопаты, невзирая на пургу и мороз за сорок градусов зимой, постоянную сырость, тучи гнуса летом, спецпоселенцы валили и валили лес. Обрубленные сучья складывали в кучи и поджигали, лесосеку надо было чистить от мусора, осужденные грелись у костров, сушили одежду, отогревая промерзшее до костей тело, согревали душу кипятком из растопленного снега, заваренного отрытым  под снегом листом брусники.
Так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год в глухой тайге, в скотских, совершенно невыносимых для жизни условиях, «враги народа» получали трудовое перевоспитание. Государство ежедневно убивало в них мысль о том, что они люди, превратив в рабов, нещадно эксплуатировало на самых тяжелых работах, держало впроголодь в бараках, заботилось о том, чтобы остатки былой духовности, веры в добро были похоронены в дремучей тайге.
Этим людям не было места в будущем светлом коммунистическом обществе всеобщего благоденствия трудящихся, они были обречены на вымирание как класс, враждебный пролетариату. 
Но так устроен человек – привыкает к любым, даже невыносимым условиям, в самых трудных ситуациях не теряет надежду выжить. Задавленные репрессиями, люди жили одной надеждой выжить, во что бы то ни стало выжить, надеясь в глубине души, что этот кошмар, в который превратила их жизнь новая власть, когда-то закончится…   
Старосты бараков показали несколько сугробов снега, растолковали, что под ними находятся землянки, в них летом жили их предшественники, пока рубили бараки. Собрав остаток деревянных лопат, мужчины и женщины принялись разгребать снег, вычищать его из землянок. Стенами у них были вертикально поставленные на попа бревна, верхним концом прислоненные друг к другу. С наружной стороны стены были слегка прикопаны, обложены до верха дерном, он по задумке строителей должен был спасать от промокания во время дождей и держать тепло. Такие землянки можно было использовать для жилья в летнее время и ранней осенью, до наступления зимних холодов. Бывшие в них нары были вырваны, доски перенесены в бараки, туда же перекочевали и железные печки с трубами.
Мужики и бабы быстро разобрали пилы, направились в тайгу пилить бревна для того, чтобы на них можно было пересидеть ночь, так как времени на сооружение нар уже не было. Другая часть прибывших устанавливала привезенные железные печи, выводила трубы в отверстия на крышах землянок. Ребятишек постарше вооружили топорами и отправили в лес рубить сушняк, сухостойный тонкомер, так как договориться с жителями бараков о том, чтобы взять из их поленницы дров на ночь, не получилось.
– Ишь, какие! Посмотрите на них! На чужой каравай рта не разевай, – ответил староста первого барака.
– Вы нам хотя бы на растопку сухих дров дайте, видите, с нами дети! – умоляли их женщины.
– Вот ты, чернобровая, сразу мне приглянулась, сходим в мой угол, пару охапок дров дам! – сказал здоровый мужик Ярилов, староста первого барака, показывая пальцем на Афанассу.
– Изыди сатано! Изыди! – громко крикнула она и перекрестилась двумя перстами.
– Глядите, мужики, праведница среди нас! Она еще и крестится, погоди, я тебе такую жизнь устрою, через месяц сама приползешь, сама будешь лизать мне х…
– Никогда тому не бывать, только сподобься, самого убью и себя жизни лишу! – закричала Афанасса, не подозревавшая, что на белом свете существует прелюбодеяние.
– Уйди, скаженная, без тебя баб хватит! – направляясь под смех мужиков к бараку, сказал посрамленный Ярилов. По тону он понял, что эта баба не шутит.
– Ай да баба – огонь! Посрамила охальника, так ему и надо, паскуднику! – хватаясь со смеха за бока, говорил стоявший рядом мужик. Позднее Афанасса узнала, что это был староста второго барака Пахомыч, сосланный в тайгу за «политику», она не знала, что это означает, но запомнила его вмешательство и смех над насильником.
– Иди, возьми две охапки дров из нашей поленницы, больше дать не могу, – разрешил тот.
– Спаси тебя Христос! – перекрестившись двумя перстами, сказала Афанасса, направляясь к поленнице.
Солнце в морозном ореоле опустилось за вершины гор, на тайгу опустились сумерки, мрак быстро сгущался, а вместе с ним крепчал мороз; люди грелись работой. В землянках растопили печки, их бока накалились до малинового цвета, стал таять снег, воздух напитался влагой, одежда за полчаса стала мокрой. Надо было что-то делать, и пожилой мужчина нашел выход.
– Откройте двери, пусть землянки просохнут! – посоветовал он.
Через открытые двери в морозное небо потянулись султаны пара от таявшего снега, часа через два землянки немного обсохли, двери были закрыты. Натаскав сушняка, мужчины положили на промерзший земляной пол вдоль стен бревна, на них расселись осужденные, сидя, в полудреме, в вязком от сырости, но теплом воздухе провели первую ночь. Внутри закопанных в землю землянок к утру немного просохло, но с крыши капала капель таявшего от тепла снега.
В шесть часов всех подняли, построили, пересчитали, вновь сообщили, что для них продукты не завезены, поэтому они получат урезанные  пайки. Измотанные многокилометровым переходом, двумя ночами без сна, люди были рады и этой малости.
Днем напилили прямослойных бревен из стволов мачтовой сосны, мужчины клиньями из дерева лиственницы накололи плах, поставили в землянках на попа чурки, на них вдоль стен положили расколотые пополам бревна, стянули их с чурками, откованными в сельской кузне скобами, привезенными в обозе. Сверху положили плахи из сырой, только что спиленной древесины – получились широкие нары, они тянулись вдоль стен от входа. Ребятишек послали ломать пихтовую лапку, этот незаменимый для таежника материал. Оттаявший и обсохший лапник хорошо держал тепло, защищая от холода, тянувшего от промерзшей земли пола, сырых плах нар. Мужики поправили дверные полотна, проконопатили их отрытым из-под снега мхом.
Отчаявшиеся люди, брошенные среди заснеженной, промороженной тайги, с удивлением увидели, что в землянках можно лечь на нары и поспать в спасительном тепле. Пока горели дрова в железной печке, получившей в народе прозвище «буржуйка», было тепло. Но стоило угаснуть пламени, как промозглый холод, проникавший с улицы, от стен, будил обитателей, кто-то вставал и вновь подбрасывал на неостывшие угли сухой лучины. Вновь в печке вспыхивал огонь, и по землянке растекалось благодатное тепло, веки слипались, все погружались в сон.
Комендант Кулаков остановил свой выбор на спецпоселенце, которого звали Никодим, он был на все руки мастер, за сноровку назначил его старостой землянки, в которой поселилась Афанасса с детьми, старшей Марии шел двадцать четвертый год. Староста установил дежурство у печки: каждый, включая детей, должен был  подбрасывать дрова, следить, чтобы она не погасла. Во время обеда в проход из-под нар вытаскивались скамьи, люди садились на них, и нары превращались в обеденный стол.
Убедившись, что поселенцы устроились с жильем, всех, за исключением детей, направили на лесосеку – валить деревья, обрубать сучья, ошкуривать стволы от коры и складывать в штабель. Когда напилили достаточное количество леса, мужики на лошадях стрелевали бревна, перетащили к выбранному для строительства месту, под руководством Никодима принялись рубить барак. Дети откапывали снег, драли мох, носили к стройке, складывали в кучи. Строители, прежде чем положить очередной венец, прокладывали слой мха на уложенные бревна, клали новый венец, пазы между бревнами конопатились мхом.
За пять дней  поставили сруб барака,  положили балки, закрыли потолок плахами, поставили обрешетку и покрыли дранкой. Получалась хорошая крыша, не пропускавшая воду от дождя и снега. Из-за отсутствия рам и стекла барак сделали без окон, навесили двери, поставили печки. Дождавшись, когда отогреется земля, начали ее копать и поднимать на потолок, мешали со мхом, насыпая слоем на плахи. Такая смесь хорошо хранила тепло, пропуская через себя некоторое количество влаги, не позволяя ей скапливаться на потолке.
Люди переселились в барак, разместились на двухъярусных нарах, но здесь их поджидала беда: срубленный из непросушенных бревен барак начал «плакать», на поверхности стволов выделялась вода, парами ее был густо пропитан воздух, ссыльные начали болеть, день и ночь в разных концах слышался надсадный кашель, но самое страшное их ждало впереди.
Еще в канской «пересылке» Афанасса написала письмо братьям Ефима в Бодайбо, описала свою горькую участь, попросила присылать посылки с продуктами. Каково же было удивление всех заключенных, когда почтальон, приехавший в санях из Степановки, выкрикнул ее фамилию. Она не поверила, но соседка подтолкнула:
– Иди, тебя кличут! Чего стоишь?
Когда женщина подошла, почтальон спросил:
– Как фамилия?
– Родионова Афанасса!
– Пляши, тебе посылку прислали! – говорит почтальон.
Не в силах сдержать слез, она разрыдалась, сжалившись, почтальон  вложил ей в руки фанерный ящик, на крышку капали горькие слезы воспоминаний о прежней жизни. Не чувствуя под собой ног, бережно держа посылку перед собой, побежала к детям, закричала от порога:
– Девочки, нам посылку прислали, несите топор, откроем крышку.
Пока снимали крышку,  все обитатели барака с жадным любопытством смотрели, что же там в посылке. Сверху лежало письмо, взяв его, Афанасса сказала:
– Девочки, смотрите, что нам прислали, я выйду на свет письмо от дяди Никиты прочту.
Брат Ефима сообщал, что в семье у него все хорошо, работает вместе с Савелием на прииске, на одежду и еду хватает. Родителей, слава Богу, выслали в Бодайбо, и они забрали к себе, договорившись с комендантом, что они будут жить у них, но каждый день являться на регистрацию. Про Ефима ничего не знают, но в тюрьме через знакомых узнали, что его вместе с другими осужденными направили в один из лагерей на далекий Урал.
«Афанасса, ты не робей, пиши нам, какую терпите нужду, чем можем, будем помогать. Все вам кланяются, безмерно рады, что от вас пришла весточка! – дочитала женщина, и слезы вновь покатились из глаз.
Аккуратно сложив листок, уголком платка она вытирала мокрые глаза, когда к ней подошла Феня.
– Мама, ты чего плачешь? Не надо, пойдем в барак, там много еды в посылке! – сказала дочь.
– Потому и плачу от счастья, что родственники нас, слава Богу, в горькой беде не оставили, посылку прислали и письмецо.
– Мама, а они не пишут, где наш батюшка, почему долго к нам не едет? Он забыл про нас?
– Что ты, Фенечка, как можешь так думать об отце! Он всегда помнил и заботился о вас, только сейчас его услали далеко-далеко на Урал, как только освободится – обязательно найдет, к нам приедет!
– Скорей бы он возвращался – я так соскучилась!
– Пойдем, доченька, вместе посмотрим, что в посылке! – пытаясь отвлечь от мыслей об отце, сказала она, обняла за плечи и повела в барак.
Их встретил радостный голос Марии:
– Мама, нам сала соленого прислали, сахару, леденцов, крупы какой-то в мешочке, носки и варежки для всех.
Афанасса заглянула в ящик, слезы вновь побежали из глаз и капали на большой кусок соленого сала.
– Что ты, мама, не надо, радость-то какая, сейчас сала досыта наедимся! – озорно блестя глазами, сказала Феня.
– И чаю с леденцами попьем, я так давно их не видела, – подхватила Пана.
Афанасса видела в полумраке барака завистливые и голодные глаза соседей по нарам,  гнала от себя мысль о том, что надо с кем-то поделиться, но мысли ее возвращались к старосте барака, наконец, решилась, достала нож и от куска отрезала толстый пласт, взяла в руки, сказала:
– Смотрите, девки, чтобы посылку не украли, я сейчас приду. – Она прошла в глубь барака, там жил староста, его место было отгорожено от всех единственной занавеской. – Дозволь к тебе зайти, Никодим Аверьянович?
– Кто, там входи, чего спрашивать? – разрешил тот.
Приподняв занавеску, Афанасса ступила за нее, и ткань опустилась за спиной.
– Ой, незадача какая, дозволь, я занавеску подниму, – покрывшись от смущения пунцовыми пятнами, что осталась наедине с чужим мужчиной, сказала она,  не ожидая разрешения, подняла занавеску.
Озадаченный таким поворотом дел, Никодим сел на нарах, и его лицо оказалось совсем близко от лица Афанассы, что ее окончательно смутило. Справившись с застенчивостью, она протянула кусок сала и сказала:
– Не гневайся, прими в дар от меня и моих дочек!
– Да ты в своем уме, Афанасса? Неси детям, – стал отказываться тот.
– Прими ради Христа! Бог учил всех делиться с ближними! – с поклоном попросила женщина.
Пораженный такой щедростью, староста не знал, что делать, но голод оказался сильнее стеснения, и он взял подарок.
– Спасибо тебе на добром слове, давно я не ел соленого сала, уже и вкус его забыл. – И тихо, так, чтобы слышала только она, прошептал: – Спасибо, голубушка, дай Бог тебе здоровья!
Теперь настала очередь удивиться Афанассе: один донос, что староста вспомнил о Боге, грозил ему потерей всех званий и водворением в карцер на десять суток, но она быстро взяла себя в руки и вышла из-за занавески.
Долго мать и дочери сидели на нарах, обнявшись, плакали, оплакивая такое  далекое, сытое и безмятежное время жизни в станице Заиграевской. В этот вечер они впервые за полгода мытарств досыта наелись.
Опасаясь, что от обильной пищи у них могут расстроиться желудки, она убрала сало в ящик.
– Все, голубки мои сизокрылые, хватит, могут заболеть животы, после многомесячного голодания много есть нельзя.
Впервые за время скитаний по тюрьмам и «пересылкам» они заснули сытыми, положив посылку под голову, чтобы, не дай Бог, какой-то голодный, доведенный до отчаяния человек или ребенок, не украл у них самое большое богатство – продукты.
Утром, уходя на лесоповал с Марией, мать наказывала девочкам:
– Пуще глаза берегите посылку, не оставляйте без присмотра, в ней наше спасение!
На дворе стоял весенний месяц март, в бараке одна из женщин не смогла утром подняться с нар, горела и металась в бреду, все поняли – это тиф. Пришел доктор Пивоваров, которого сослали как представителя чуждого буржуазного класса, осмотрел и подтвердил мрачную догадку: женщина больна тифом!
– Ее надо изолировать, чтобы исключить общение: тиф очень заразное инфекционное заболевание, Никодим Аверьянович! – сказал он старосте.
– Куда же ее дену, глядите, барак перед вами, живем все вместе, спим вплотную на одних нарах!
– Перенесите в угол, у остальных будет меньше контактов с больной, – посоветовал доктор.
Все, что могли сделать обитатели барака, переложили больную  в дальний угол, но для того, чтобы отгородить от других матерчатой ширмой, не было ткани. Через три дня она умерла в тифозном жару, не приходя в сознание.
– Прими душу рабы твоей, Господи, упокой с миром, спаси меня и дочерей моих от этой страшной болезни, во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь! – молилась Афанасса в кромешной темноте ночи, лежа на нарах, осеняя себя и спящих девочек двуперстным крестным знамением.
Население барака жило в тревожном ожидании – кто следующий? И тиф не заставил себя долго ждать: заболели и умерли еще две женщины.
Афанасса и Мария, вернувшись вечером с лесосеки, увидели, что у Фени жар, она вся горит, мать побежала в соседний барак за врачом. Пивоваров, осмотрев девочку, подтвердил:
– У дочки тиф, сожалею, но лекарств у меня нет. Из собственной практики знаю, что хорошо помогает настой из березовых почек, я немного насушил летом, возьми, заваривай по щепотке на кружку кипятка и пои, почки не выбрасывай их можно заваривать до трех раз. Нужно откопать из-под снега листья брусники, они хорошо понижают температуру, заставляют работать почки. Для нас главное, чтобы ребенок пережил всплеск температуры, потом легче будет – организм молодой, еще не ослабленный. И желательно давать очень много воды, обязательно хорошо кормить! Но где взять продукты? – горько усмехнулся он
– Не сомневайтесь, доктор, буду кормить! Все отдадим, нам из Забайкалья посылка продуктовая пришла, есть овсяная, гречневая крупа, сало соленое, только бы выздоровела моя кровинка! – сквозь слезы сказала Афанасса.
– Не плачь, я скажу коменданту, чтобы он отпустил тебя с работы для ухода за больной дочкой. А пока иди, свари ей жиденькую кашку, заправь ее мелко нарезанными кусочками сала, и давай девочке больше питья, ни в коем случае не давай организму обезводиться. Тогда уже ничем ребенку не поможешь! Я буду приходить проверять самочувствие.
После осмотра Пивоваров у печки тщательно натер руки золой, попросил слить воды: все знали, что при этом образуется щелочь, она дезинфицирует руки от болезнетворных микробов. Мыла у поселенцев не было, с древесной золой все осужденные мыли руки, тело, стирали бельё.
Доктор направился в отдельно стоявший дом, где жил комендант, постучав, приоткрыл дверь, спросил:
– Семен Потапыч, разрешите войти?
– Входи, Пивоваров, с чем пришел? – пригласил комендант.
Переступив через порог, он сдернул с головы шапку, увидел, что тот с газетой в руках сидит за письменным столом. От этого повеяло на него давно забытым уютом, домашним теплом, мысли унесли в то недалекое прошлое, когда вечером в своей квартире он мог себе позволить после ужина почитать газету, насладиться домашним уютом.
– Слушаю тебя, Пивоваров, – вернул его к действительности голос коменданта.
Некоторое время доктор не мог расстаться с воспоминаниями, пауза затянулась и Кулаков, с нескрываемым интересом спросил:
– Что с тобой, доктор?
Окончательно сбросив пелену воспоминаний, тот сказал:
– Товарищ комендант! Четвертый случай заболевания тифом, люди полгода не мылись в бане, обовшивели все подряд, а как вы знаете, вши переносчик заразы тифа. При такой скученности и антисанитарии через месяц третья часть  спецпоселенцев погибнет от тифа.
– Пусть дохнут, других пришлют! Ишь, чем напугал! – оборвал его комендант.
– Вы, наверное, не совсем понимаете, – боясь навлечь на себя гнев строптивого коменданта, мягко продолжил Пивоваров, – если заразе дать распространиться, все, кто вновь прибудет на место умерших, через два, максимум три месяца будут заражены тифом, а еще через месяц умрут.
– Ну и что? – уже заинтересованно спросил комендант.
– Семен Потапыч, а кто будет выполнять план лесозаготовок? Те, кто придет на смену, будут учиться лес валить, потом и они заболеют, умрут, заготовка древесины прекратится, может пострадать и охрана. Она тоже контактирует с носителями заразы, человек носит долгое время в себе микробы тифа, может заражать других, вот в чем вопрос!
Пивоваров видел, как тень осмысления сказанного промелькнула на лице Кулакова.
– Что предлагаешь, доктор? – заинтересованно спросил он.
– Немедленно организовать баню, мыть контингент не реже одного раза в десять дней. Кипятить одежду в чанах с водой, настоянной на печной золе, выпаривать вшей и микробы тифа. Всех постричь наголо, удалить все волосяные покровы, завезти мыло.
– Как это все волосяные покровы, вокруг х… тоже обстригать? – удивленно спросил комендант.
– Стричь наголо головы, бороды усы, обстричь волосы в промежностях у мужчин и женщин. Каждый день жечь в бараках горючую серу и окуривать их ее дымом. Только такими мерами можно спасти рабочую силу – другого пути нет!
– Неужели все так страшно?
– Тиф – очень заразное заболевание, которым можно заразиться в любое время, вспышка перерастает в эпидемию, она уносит сотни тысяч жизней и  спасения не будет никому! Такие случаи уже известны. Кроме того, надо организовать изолятор для больных, как можно скорее отделить их от остального контингента.
– Что для этого надо сделать? – встревоженно спросил комендант.
– Для начала надо разгородить один из бараков, соорудить сплошную стену, поставить печку, сделать самостоятельный вход. Устроить карантин, куда помещать при малейшем подозрении на начало тифозного процесса. Сообщить в районное отделение здравоохранения о случаях заболевания тифом, попросить помощи в проведении дезинфекций в бараках, у них же запросить горючей серы, карболки, мыла и других средств дезинфекции. Надо на корню пресечь распространение эпидемии!
– Хорошо, составь донесение, опиши все, что нужно, я немедленно подпишу, пока стоит зимняя дорога, отправлю обоз в райцентр. Надо все завезти, пока не начал таять снег и не прошел лед на реках, потом мы месяц, а то и полтора, будем отрезаны от райцентра.
– Хорошо, через час я напишу, пусть готовят сани и лошадей, – уходя, ответил доктор.
– Ты мне позови старост всех бараков, будем решать, где делать баню, где карантин, скажи, что я их жду через пять минут.
Совещание со старостами было коротким – комендант Кулаков, к счастью обладал умом практичного человека, ему сразу стало понятно, что в случае, если лесопункт потеряет треть, и не дай бог половину спецконтингента, он завалит план лесозаготовок, и ему не сносить головы. Начальство не помилует, поэтому быстро озадачил подчиненных, приказал оборудовать под баню и прожарочную для одежды одну из землянок. В третьем бараке приказал поставить глухую стенку из дранки, прорубить еще одни двери, сделать самостоятельный вход. Бараки зашумели как растревоженный улей, работы в лесосеке были отменены для половины осужденных, все ножницы мобилизованы на стрижку волос. Другая половина валила прямослойные, без одного сучка сосны и кедры, кряжевала их на полутораметровые бревна, их на специальных трелевочных санках лошадями стаскивали к баракам. Там без устали стучали топоры и молотки, кто-то щепал дранку, другие кололи бревна на брусья. Никодимыч, мастерски работая клиньями и топором, тесал из кругляков брусья, в них выбирал пазы под окосячку для дверей и оконных рам; стекло начальник пообещал привезти из Ирбея. Там же были заказаны котлы для  пропарки одежды. Среди спецпоселенцев санитарный пункт получил меткое название: «вошебойка»
С начала революции и гражданской войны тиф был постоянным спутником жителей, очаги болезни полыхали во многих селах и городах многострадальной России, по ее тюрьмам и лагерям, где содержалась десятая часть всего населения. Принятые комендантом меры вызвали похвалу прибывших из райцентра медицинских чинов, но они не посчитали нужным зайти в бараки – там совсем недавно в изобилии ползали тифозные вши.
Две недели Афанасса варила для больной дочери жидкую кашку, сдабривая мелкими кусочками соленого сала, ходила с Марией в тайгу, разгребали снег до мха, рвали лист брусники, заваривала его кипятком, настаивала и поила метавшуюся в тифозном бреду дочь.
Наконец Феня пришла в себя, чуть слышно сказала:
– Мама, я проголодалась, дай мне кашки.
– Доченька! Неужели очнулась, я день и ночь просила Господа спасти тебя! – с полными слез глазами говорила Афанасса, кормила с ложечки свою кровинку и плакала счастливыми слезами – ей удалось вырвать дочь из лап тифозной смерти.
Видя, как женщина ухаживает за больной дочкой, одновременно оказывая посильную помощь другим больным, Пивоваров, закончив осмотр, присел на нары, сказал:
– Афанасса, я вижу, как вы заботитесь о больных, хочу предложить работу санитарки в карантине. Это опасная работа, можно в любое время заразиться тифом, но вас освободят от работ в лесосеке и за детьми сможете приглядывать. Подумайте, я вас не тороплю.
– А что тут думать, что на лесосеке помирать, что здесь, уход за болящими богоугодное дело! Я согласна!
– Вот и славно, я скажу коменданту, он завтра отдаст распоряжение. А пока ложитесь и хорошо поспите, теперь дочь поправится, вам надо набраться сил, совсем исхудала за этот месяц.
Продолжая лежать в изоляторе, пропахшем карболкой и сернистым газом, выделяемым при санобработках подожженной горючей серой, Феня, начала ненадолго выходить на улицу, смотрела на капель, падающую с сосулек, прилепившихся к торцам дранки, которой были покрыты крыши бараков. Смотрела, как весеннее солнце искрится в каплях талой воды, растущих на самом острие сосульки. Осмотрев ее, доктор сказал:
– Молодец, Фенечка,  второй раз на свет родилась! Дня через три переведу в общий барак.
– Спасибо вам на добром слове, за заботу о моей дочери! – низко поклонилась Афанасса.
Но болезнь просто так не хотела сдаваться, проснувшись, девочка неожиданно почувствовала такую слабость, что не смогла встать на ноги, поднялась температура, она начала проваливаться в забытье. Напуганная мать позвала Пивоварова, когда он осмотрел дочку, спросила:
– Доктор, что с ней?
– Это возвратный тиф. Организм истощен предыдущей болезнью, как правило, рецидив кончается смертельным исходом, но не стоит отчаиваться, будем бороться за жизнь девочки, смотрите, какая красавица у вас выросла.
Еще две недели металась девочка на нарах в тяжелом тифозном бреду, все это время от нее не отходила мать, ухаживая и молясь Господу, прося исцеления для дочери. Эти недели для нее пролетели как один день, ей казалось, что она все это время не смыкала глаз. Наконец дочь открыла глаза, мать с радостью увидала, что она  осматривает потолок и стены, на лбу появляются морщинки, она  с трудом пытается вспомнить, кто наклонился над ней.
– Лежи, лежи, доченька, тебе вредно говорить, это я, твоя мама.
– Мама, я кушать хочу, – чуть слышно прошептала Феня обметанными жаром губами.
– Сейчас, моя ненаглядная, вот кашки поешь жиденькой. 
Съев несколько ложек, больная устало опустила веки и заснула. Не забылась в беспамятстве, а заснула крепким сном.
Вечером в карантин пришел врач, спросил:
– Есть ли какие сдвиги, как с температурой?
– Она попросила поесть, несколько ложек каши съела и заснула, – ответила Афанасса, ее переполняла  радость, что ей вновь удалось вырвать из лап смерти свою младшую дочь. 
– Кризис миновал, вы победили болезнь, от всей души поздравляю, она будет жить, – уходя, сказал Пивоваров.
С той поры работала Афанасса санитаркой, таскала из ручья воду, пропаривала от вшей одежду, следила, чтобы люди вовремя мылись в бане, не отращивали волос, проводила дезинфекцию бараков и других помещений, присматривала за тифозными больными, младшие девочки оставались под ее присмотром.
По просьбе Пивоварова собирала целебные травы, доктор показал ей кровохлебку, останавливающую кровотечения, листья бадана, другие травы и растения, которые могли бы приносить пользу здоровью людей. 
Он поднялся с Афанассой по склону хребта, в зону высокогорной тундры, показал росшие в изобилии дудки, на них качались пушистые шары, напоминавшие стрелки перезревшего лука бутуна высотой больше метра.
– Это очень полезное растение, зовут его в народе маралий корень,  тонизирует организм и возвращает силы. Настоятельно советую заготовить побольше для осужденных, он нужен для восстановления сил после изнурительного, тяжелого труда, насушите его и для собственных нужд. Копайте, ищите ручей, отмачивайте и вымывайте корневища от грязи, отрезайте от дудки и раскладывайте вялиться прямо на камнях, его обдует ветерком и высушит солнышком, потом придете и соберете всю заготовку.
Афанасса между камнями с большим трудом выкопала мохнатый корень, толстое корневище его заканчивалось гроздьями мелких корешков, сплошь забитых грязью, отполоскала в ручье.
– Дайте мне и пожуйте сами свежих корешков, увидите, как в организме прибавятся силы! – сказал доктор, разрезав корневище на две части, стал отрывать усы и жевать их. Глядя на него, пожевала женщина, ощутив во рту терпкий вяжущий вкус сока корня. Прошло не более получаса, она забыла об усталости длительного подъема в гору, распрямила спину и окинула взглядом окрестности.
С высоты птичьего полета были видны громоздившиеся по берегам горы, от подошвы до середины склонов покрытые хвойными деревьями. Над всем этим зеленым ковром тайги выделялись кроны сибирского кедра, в распадке, далеко внизу, увидела поляну и маленькие коробочки бараков. Это было так красиво, что она забылась, оглядываясь и впитывая в себя красоту окружавшего мира. 
– Вы правы, здесь очень красиво, но давайте продолжим экскурсию, вместе посмотрим, где-то здесь, в области высокогорной тундры, должен расти золотой корень, который является заменителем знаменитого китайского корня женьшень.
– Я слышала о его чудесных свойствах! – повернув голову к доктору, сказала женщина.
– Откуда, если не секрет? – изумился Пивоваров.
– Мой муж Родионов Ефим с братьями и станичными казаками зимой гонял ямщину в Китай, он привозил маленькие баночки мази из этого корня.
– Это хорошо, что вы знакомы со свойствами женьшеня, слышал я от верных людей, что золотой корень не уступает ему по своим качествам. Смотрите между камнями, заметите темно-коричневые колбаски с перехватами крикните меня, я посмотрю.
Долго они бродили по осыпи камней, но корень, как на грех не встречался, но стоило Пививарову выйти на окраину осыпи, где на мху лежали отдельные камни, он крикнул:
– Идите сюда, я, кажется, нашел! – Став на колени, доктор запустил руку под камни и стал вытаскивать нетолстую колбаску темно-коричневого цвета. Оторвав, поднял над головой: – Полюбуйтесь вот он, золотой корень, или, как его в науке называют, «радиола розовая». Оказывается, растет он на окраинах осыпей, собирайте его, вечером приносите мне, корень надо сушить сразу, иначе он потеряет многие лечебные качества.
– Доктор, а можно, я буду брать с собой младших девочек? Втроем сподручней будет работать и больше соберем лечебных трав.
– Хорошо, я поговорю с комендантом, думаю, он не будет возражать.
В следующий поход Афанасса взяла с собой девочек, впервые попав на заоблачную высоту, они не могли насмотреться на горы, тайгу и протекавший внизу голубой, с пятнами пены на порогах своенравный Кунгус.
Мария была девушкой в соку, молодой и красивой, еще не знавшей любви, она ходила вместе со всеми на лесоповал, там совершенно случайно с ней познакомился молодой и красивый Павлов Андриян. Он был вольнонаемным, работал мастером в сплавконторе, приехал согласовать условия и сроки сплава заготовленного леса.
Запала в душу ему красивая девушка, он ей тоже приглянулся, но через три дня ему нужно было уезжать. Мария влюбилась и не находила себе места от тоски расставания с любимым. Рано утром в день отъезда Андриян пришел в барак, подошел к Афанассе, поздоровался.
– Афанасса Матвеевна, понравилась мне ваша дочь Мария, хочу увезти с собой! Благословите нас! С комендантом я договорился, он ее отпускает, у меня дома станет на учет в комендатуре, – сказал он, от смущения опустив голову.
Мать растерялась и молчала, не зная, что ответить, глядела на дочь.
– Мама, мы с Андрияном все обговорили, благослови нас! – попросила красная от смущения и надежды Мария.
– Живите с Богом, совет вам да любовь! – сквозь слезы сказала Афанасса. – Вот только приданого у нас нет, не взыщи.
– Это дело наживное, спасибо вам. Собирайся, Мария, пора ехать.
Сборы были недолгими, провожать Марию вышли все свободные от работы обитатели барака. Афанасса у порога благословила молодых, осенила двуперстным крестным знамением:
– Ты, дочка, нас не забывай, пиши изредка! Совет вам да любовь, езжайте с Богом!
Долго еще стояла мать, прижав к себе младших девочек, глядя вслед телеге, – уезжала в неизвестность ее дочь, думала: «Слава Богу, хоть Мария увидит жизнь краше, чем в этом бараке! Господи, доколе нам все это терпеть?!».
И тут ей пришли на ум слова мужа, сказанные при расставании: «Терпи, это наказание Божье за грехи наши перед Господом!».
«Может, он был прав, чем-то мы прогневили Господа!» – перекрестившись двуперстно, подумала она.
Женщины завидовали Марии, что именно она приглянулась молодому парню, понимая, что у них не будет такой возможности вырваться из бараков.
Лесопункт Амбарчик расстраивался, прибывали семьи «врагов народа» с ребятишками. Комендант по просьбам родителей и сосланного учителя организовал школу. Полина и Феня прилежно учились, им было легче остальных – дома они два года ходили в школу, умели читать и писать.
В каторжной работе и нужде прошло шесть лет. Наконец от Савелия, брата Ефима, пришло письмо. Он сообщал, что получил от Ефима весточку, отбывает он наказание в городе Кунгуре на Урале, работает столяром, написал прошение на имя товарища Калинина, просит освободить досрочно за хорошее поведение и дать возможность воссоединиться с семьей. Ему осталось отбывать три с половиной года лагерей.
– Девочки, отец нашелся! – не помня себя от радости, закричала Афанасса, из глаз ее брызнули слезы радости: муж был жив! В разговорах с дочерями пролетело время, заснули далеко за полночь.

Шел седьмой год ссылки, подросшие Прасковья и Федосья, вместе со всеми  ходили работать на лесосеку, детство, которого они не видели, быстро кончилось.
Это был каторжный труд: десятник, следивший за выполнением нормы выработки, строго следил, чтобы торцы среза на бревнах были ровными, пеньки одинаковой высоты. Перед тем, как упасть, дерево начинала бить дрожь, оно содрогалось в предсмертных судорогах, ствол и  ветки трепетали – не хотели умирать! Наконец вершина начинала тихонько клониться в сторону, слышался хруст разрываемых волокон древесины, дерево, набирая скорость,  падало на землю. Раздавался громкий крик: «Берегись!». Все, кто был рядом, бросались врассыпную, опасаясь, что дерево отомстит за свою смерть. С громким хряском рвались волокна  древесины, разрываемой наклоном ствола, подминая молодой подрост, продираясь кроной через ветви стоящих рядом, еще не спиленных деревьев, дерево с грохотом валилось на землю. Пока оно падало, надо было отбежать в сторону, так как комель при падении подскакивал вверх и отлетал в сторону, мог покалечить или убить зазевавшегося лесоруба. Иногда дерево недолетало до земли, сцепившись кронами с другими деревьями, висело на них, приходилось пилить и те деревья, каждую минуту ожидая, что на голову может упасть зависшее над тобой дерево.
Мужики и женщины, старики и дети валили и кряжевали столетние деревья. Так за две тарелки баланды и кусок хлеба трудились сотни тысяч зэков и ссыльных на каторжных работах, «перевоспитываясь трудом», закладывая фундамент социалистического строя и был он обильно замешан на соленом поте, крови и костях сотен тысяч граждан России.

ЛАГЕРЬ  ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫХ

Пройдя через несколько пересыльных тюрем и этапов, прибыл Ефим в уральский город Кунгур, лагерь строгого режима для политических заключенных. Этап выстроили на лагерном плацу, провели перекличку.
– Среди вновь прибывших есть знакомые с плотницким делом? Кто знаком, два шага вперед! – приказал  начальник.
Ефим в числе немногих сделал два шага.
– Фамилия?
– Осужденный Родионов, десять лет без права переписки, – заученно прокричал он статью и наказание.
– Проверь, может, не врет, – обратился разводящий к человеку среднего роста в  арестантском костюме, стоявшему рядом.
Тот, пристально посмотрев на Ефима, спросил:
– Что ты можешь делать из дерева?
– Могу дом срубить, табурет, стул сделать, стол собрать…– начал перечислять свои навыки зек.
– Ладно, если половину из того, что перечислил, можешь сделать, будешь ценным работником в столярном цехе. – Отобрав еще троих, приказал: – Построиться в шеренгу – налево шагом марш!
Новичков привели в барак, передали дежурному, тот в скудном свете подслеповатых окон подвел к двухъярусным нарам, показал места, записал фамилии в журнал, сказал тоном, не терпящим возражений:
– Сейчас возьмите в тряпицу песок в ящике, сотрите с табличек номера и фамилии ваших предшественников, вот химический карандаш, напишите разборчиво свои  фамилию, имя, отчество, статьи, по которым осуждены, и срок. Карандаш после ужина ты занесешь и передашь мне, стол справа от входа, – закончил дежурный, указав на Ефима.
Пока вновь прибывшие осматривались, подписывали таблички над своими местами на нарах, отделенных от соседей невысокими досками, барак заполнился гомоном человеческих голосов – пришли со смены его обитатели, они с шумом расходились по местам, занимая себя разговорами  в ожидании ужина.
К Ефиму подошел невысокий, крепкого телосложения зек в спецодежде и стал пристально всматриваться. Не зная, что его так заинтересовало, Ефим не отвел глаз под его пронзительным взглядом, ему показалось, что видел он этого человека. В сознании всплыл неясный образ молодого мужчины в военной одежде. Он нахмурил лоб, пытаясь вспомнить.
– Чего хмуришься, казак, не признал однополчанина? Вспомни разведку боем недалеко от Варшавы, как ты меня раненого из-под артиллерийского огня  немцев вынес! Вспоминай, Ефим!
После его слов в мозгу Ефима всплыли воспоминания разведки боем, образ поручика, который, пренебрегая опасностью, ранами, корректировал огонь  батареи, лежа на нейтральной полосе в воронке от снаряда.
– Семен Борисович, ваше благородие! – узнал Ефим, раскрывая объятья. Они долго тискали друг друга, обмениваясь словами удивления.
Кондратов присел на нары:
– Можно без вашего благородия, теперь все товарищи! Тем более, что я из семьи мещан, учился в Петербургском университете, с последнего курса ушел добровольцем в армию, вскоре присвоили чин подпоручика, дали под команду взвод, через полгода присвоили чин поручика. Так что давай по имени-отчеству, теперь я твой бригадир.
– А вас-то за что посадили? – спросил удивленный казак.
– За то же, что и тебя, и других осужденных, за то, что работал не покладая рук. Не могут простить офицерское прошлое.
– Так на фронте все были равны, что солдат, что офицер, пулям никто не кланялся, – удивился Ефим.
– Время нынче такое, товарищ Сталин говорит –  лес рубят, щепки летят! – с горечью в голосе сказал Кондратов, – Только что-то много, очень много щепок по лагерям разлетелось по всей матушке-России! Говорят, голиком обуха не перешибешь! Нам с тобой не понять высокой политики партии! Давай вернемся на землю, не веди разговоров на эту тему, здесь глаза и уши кругом, начальству сразу доносят, кто чем дышит, кто о чем думает. Тебе «шестерки» будут навязывать разговор, говори, не виноват, не знаю, не видел, наверное, так надо, товарищу Сталину видней, а мы ради светлого будущего готовы терпеть тяготы и лишения, а главное, перевоспитываться в лагерях. Не надо ни перед кем шапку ломать, но и мыслей своих никому не доверяй, быстро состряпают «политическое дело» и расстреляют!
– Господи! А за что расстреляют? – удивился Ефим.
– Ни за что! За неосторожно сказанное слово. Будь предельно осторожен – здесь большие специалисты, без мыла в душу залезут, а потом за пачку махорки или чашку баланды донос настрочат, быль с небылью смешают, чтобы выслужиться.
– Как же так? Ложь – великий грех!
– Поэтому тебе и говорю: нас держат здесь в таких условиях, чтобы мы забыли, что люди, всех хотят превратить в рабов без чести и совести. Будешь помнить, что я тебе сказал, даже во сне, – сможешь выжить, сумеют тебя разговорить, узнают, что думаешь не так, как приказано думать всем трудящимся России, – даже родные не узнают, где тебя расстреляют и закопают на лагерном кладбище!
– Господи, страсти какие! – крестясь, вполголоса сказал Ефим и непроизвольно оглянулся.
– Правильно делаешь, чаще оглядывайся, никому не доверяй, норму выполняй, даже если тебе плакать от усталости хочется, хвали власть советскую даже тогда, когда язык не поворачивается.  Теперь о главном – будешь работать в моей бригаде, у меня в основном люди, воевавшие с немцами, живем дружно, в обиду друг друга не даем. Еще раз предупреждаю: будь осторожен, здесь не все политические, уголовной шушеры тоже хватает, садят специально, чтобы те создавали конфликты. Старайся один не ходить, в конфликты не вступать, могут зарезать – и глазом не успеешь моргнуть.
– За что?!
– Только за то, что посмотрел не так или не понравился!  Завтра на разводе я заберу тебя, переселю ближе к своим мужикам, вместе легче выжить. Сколько тебе отмерили? За что?
– Десять лет без права переписки с конфискацией имущества, с поражением в правах и вечную ссылку, приписали антисоветскую деятельность, подготовку вооруженного восстания  с целью свержения советской власти, хранение с этой целью нагана.
– Стандартное обвинение, сидеть придется долго. Я уже три года сижу, до сих пор не знаю за что! Пойдешь в столовую, смотри, чтобы сразу пайку не отобрали, иначе будут издеваться все время, сумей за себя постоять.
– Неужели такое возможно? – вновь удивился Ефим.
– Поживешь – увидишь, здесь и не то возможно! – усмехнувшись, сказал Кондратов, поднимаясь с нар.
В это время раздался крик дневального:
– На ужин выходи строиться!
Обитатели барака, оживленно переговариваясь, двинулись к выходу, построились в колонну по два, дневальный пересчитал и повел в столовый барак. Там стояли грубо сколоченные из досок столы, к ним были приставлены скамьи. Колонна растеклась на две шеренги, обтекая их, по команде остановились, прозвучала еще одна команда, и все бросились к столам, там стояли бачки с парящим, плохо пахнущим варевом. Усевшись на скамьях, каждый пододвигал свою чашку ближе к бачку, из него разводящий уполовником разливал варево по чашкам. Их быстро хватали сидящие за столом осужденные, подвигали к себе и начинали хлебать.
Ефим наблюдал, как разводящий наливает еду, видел, как он налил в его чашку, отодвинул от бачка, протянул руку, но его опередил сидевший напротив юркий заключенный с блестящей коронкой на зубе. Быстрым, почти неуловимым движением он подвинул чашку к себе и на вопросительный взгляд Ефима, ехидно улыбаясь, сквозь зубы сказал:
– Ща, парниша! Ты зенки не пяль, еще не заработал себе пайку, так что поделись с мужиками! – и потянулся к ложке.
Лицо Ефима перекосила гримаса обиды и удивления.
– Пошто озоруешь, поставь чашку на место! – сказал он, поднимаясь за столом.
– Ты что, петух поганый, финку в бок захотел? Сейчас получишь, править будем! – он кивнул сидевшему рядом с казаком мужику.
Боковым зрением Ефим увидел блеск ножа и в самую последнюю секунду перехватил запястье руки, в которой была зажата финка.
– Видит Бог, я не хотел скандала, сами нарываетесь! – сказал он в полной тишине. Все забыли о еде, во все глаза смотрели на происходящее. Ефим сдавил кисть заключенному, который пытался ударить его ножом, и сказал: – Бросай нож – покалечу!
– Ах ты быдло! Ты на кого тянешь? – тонко закричал тот, левой рукой ударил в лицо, пытаясь освободиться, но к его удивлению мужик перехватил руку и спокойно сказал:
– Повторяю, брось нож – кости сломаю!
– Как же, держи карман шире, мы тебя на куски порежем! – прошипел зек.
– Я тебя предупредил, видит Бог, не хотел затевать бузу, – все услышали хруст ломающихся костей, его заглушил вопль:
– Отпусти, паскуда, все равно до утра не доживешь!
– Как-нибудь с Божьей помощью! – сказал Ефим, и все услышали, как нож со стуком упал на пол. Откинув его ногой в сторону, новичок отпустил верещавшего зека,  повернулся к «фиксатому», тот, увидев, как покалечили его верного подручного, вжался в лавку и казался гораздо ниже своего роста. – Ты мне чашку сам отдашь или мне помочь?! – нависая над столом, спросил новичок своего обидчика. 
Тот от бессильной злобы покрылся багровыми пятнами, глядя на двухметрового мужика, сломавшего кости руки одному из его «шестерок». На лагерном жаргоне новенький «опускал» его, сильно подрывал  беспрекословный авторитет, который с помощью финок поддерживали подручные уголовника.
Зеки, сидевшие за столами, застыли от желания узнать, что сделает «фиксатый», – отдаст или нет пайку, если отдаст, значит его публично «опустили», если нет – должно последовать немедленное наказание новенького, только одно – смерть здесь и сейчас. Понимал это и пахан, державший со своими подручными в страхе весь барак, но как назло рядом с ним не было его приятелей и подойти они не могли: за хождение в столовой без команды давали десять суток штрафного изолятора на ста граммах хлеба и кружке воды в сутки.
Пахан лихорадочно соображал: «Откуда этого мужика на мою голову привезли? Здоровый бугай, зашибить может! И помочь некому, что делать – убьет ведь! Вон какие клешни, кулак не меньше пуда!».  Подняв глаза, он увидел, что мужик навис над ним, как береговой утес над гладью реки.
– Ты что, русского языка не понимаешь? – спросил он, поднимая руку с увесистым кулаком.
«Такой может одним ударом череп раздробить, не стоит с ним связываться! Ничего, утром все увидят, кто в бараке и на зоне хозяин, порежем на куски!» –  лихорадочно думал урка, а дрожащие от страха руки тянулись к чашке с баландой.
– На, жри свою баланду, но помни – ты труп! Ты приговорил себя! –  зло прошипел он, отодвигая чашку.
Зеки, сидевшие в столовой, застыли от изумления: пахан, державший барак в страхе, «фиксатый», которому всё, даже смерть людей от удара финкой, сходила с рук, сам отдал пайку новенькому, признав его силу, на глазах у всех потерял «авторитет».
К столу подбежал дежурный, громко спросил:
– Что за шум? Кто в ШИЗО захотел?
Но все хранили молчание, финский нож с пола исчез, слышался только стук ложек. Ефим быстро хлебал баланду, он уже знал, что на обед зеку отводится пять минут. Когда надзиратель отошел, он поднял голову и сказал:
– Лучше не замайте, я могу и убить, если сильно достанете, этому ремеслу в четырнадцатом году в разведвзводе меня научил поручик Кондратов!
– Ничего тебе не поможет – ты уже труп! – брезгливо сказал урка, и опять за столами воцарилась напряженная тишина – все ждали, что ответит новенький.
– Мы еще посмотрим, кто будет трупом! – наклонив чашку и вылив в ложку остатки баланды, спокойно сказал Ефим, как будто отмахнулся от назойливой мухи, чем окончательно «опустил» пахана.
В это время прозвучала команда дневального:
– Встать, выходи строиться!
Когда Ефим проходил к своему месту в колонне, зеки почтительно расступались, и он понял, что прав был поручик Кондратов, – здесь уважают только силу.
Перед отбоем к нему подошел Кондратов, сел рядом на нары, чем немало озадачил владельца этого места, но он не успел рта открыть, к нему сзади подошел зек, положил руку на плечо и сказал:
– Земляк, ночью кровь прольется, иди тихонько на двадцать пятое место и соседа с собой возьми, положишь его на двадцать шестое, кореш мой это место облюбовал!
– Как я уйду? Меня по головке не погладят! За это десять суток ШИЗО! – опешил тот.
– Идите с миром, тебя Кондратов просит, там вас встретят, покажут, где будете спать эту ночь, – не повышая голоса повторил зек.
– Так бы сразу  сказал, кто просит, пойдем, сосед, на новоселье, а вы располагайтесь, нас уже нет, – уходя, сказал заключенный.
Вскоре прозвучала команда отбой, были потушены керосиновые лампы, освещавшие барак.
– Ефим, подкатись ко мне, под мое одеяло, свое оставь на месте, натяни на подушку, как будто укрылся с головой, – прошептал на ухо Семен, откатываясь набок, освобождая место. Укрывшись одним одеялом, они не смыкали глаз – ждали развязки.
В полночь к месту, где спал Ефим, тихо подошли двое заключенных, один зажег спичку, другой, выхватив нож, начал с остервенением наносить удары по одеялу, негромко повторяя:
– Я обещал тебе, что уже сегодня будешь трупом! 
Ему не первый раз приходилось устраивать резню, но что-то насторожило – финка не встречала сопротивления. Спичка погасла в руках подельника, барак погрузился в темноту. Повернувшись, он сказал:
– Ванька, зажги еще одну.
В это время в темноте началась какая-то возня, его схватили за руку, державшую  финский нож, резко заломили за спину, да так сильно, что нападавший услышал, как затрещали сухожилия, от неожиданности и боли он распластался на нарах. Тот, кто держал заломленную руку, второй рукой, согнутой в локте, сжимал горло.
– Видит Бог, я предупреждал, чтобы не озоровал, но ты, видно, любишь ножичком баловаться, другого случая у тебя не будет! – сказал Ефим и резко дернул руку, замком сжимавшую горло, раздался негромкий хруст, тело «фиксатого» обмякло.
– Ты тоже хочешь умереть? – спросил казак у второго зека, которого держали Семен и еще один заключенный.
– Да я, бля буду, не хотел! Это пахан меня заставил! Не убивайте, братки, я не хотел! – быстро говорил тот.
– И просто так нож с собой взял? – спросил Кондратов, вытаскивая у него из-за его пояса финку.
– Ишь ты, с ножом пришел, стало быть, убивать меня?! Ну что же, придется и тебя проучить, если русского языка не понимаешь. Я вам сказал: не трогайте, жить будете! –Ефим взял кисть зека в свои руки и сжал, раздался сдавленный крик:
– Аааа….
– Отпустите, теперь у него долго не будет возможности ножичком баловаться.
– Смотри, вякнешь, будет то же, что с паханом, – убью! – предупредил Кондратов.
– Век свободы не видать, буду нем как рыба! Только не убивайте, братки!
– Иди и скажи друзьям, что ваша маза кончилась, будете работать, как все, тронете кого – в сортире утопим! – негромко сказал Кондратов и оттолкнул от себя зека, потерявшего надежду выжить.
Труп «фиксатого» вынесли из барака и посадили на очко в сортире: пошел человек нужду справить, да тут с ним и смерть случилась и виноватых нет. Так каждое утро похоронная команда собирает трупы умерших от непосильного труда и голода зеков, туда утром спишут и «фиксатого».
Многие зеки не спали в ту ночь, ожидая развязки, и видели, что произошло, но  пахан по кличке «фиксатый» и его «шестерки» всех достали, поэтому никто не заложил новичка. Сила Ефима и большой авторитет Кондратова, взявшего его под защиту, сделали свое дело, к нему больше никто не приставал, не пытался съесть его пайку.      
 Потянулись месяцы, годы, похожие один на другой как братья-близнецы. Ефим слышал приговор «тройки» своей семье, о ссылке семьи врага народа, но куда, что будет с любимой Афанассой и дочерьми, не знал, и это мучило его больше всего на свете.
Прошло много лет, пока Кондратов помог Ефиму через знакомого зека лагерной команды обслуживания передать весточку на волю.  В коротком письме он сообщил братьям в Бодайбо, что отбывает наказание в городе Кунгуре, просил заботиться о семье.
Заканчивался седьмой год заключения Ефима, Кондратова в этом году должны были освободить по концу срока. Он был бригадиром, используя свой авторитет, убедил лагерное начальство за добросовестный труд выдать хорошую характеристику осужденному Родионову и разрешить направить прошение о помиловании всесоюзному старосте товарищу Калинину.
– Все как есть пропиши, что не было револьвера, не было никакого заговора против советской власти, напиши о своих ранениях на германском фронте, проси досрочного освобождения! Вдруг повезет? Это единственная возможность раньше срока вернуться домой, – говорил Семен своему товарищу, который мало в это верил, насмотревшись за семь лет, что делают сильные мира сего с простыми гражданами.
– Не верю я, что будет от этого польза, зеков миллионы, а Калинин один! – отговаривался Ефим.
– Поверь, что это единственный шанс, у тебя другого не будет! Начальник колонии обещал поддержать твое ходатайство, дать хорошую характеристику, попробуй, казак, как говорит пословица, – попытка не пытка!
– Уговорил ты меня, Семен Борисович, быть по-твоему! – сдался Ефим. Прошло много лет, но к своему командиру он обращался почтительно по имени-отчеству, поражаясь его уму и знаниям.
Вскоре пакет с прошением и характеризующими документами был направлен в Москву, в адрес председателя Центрального Исполнительного Комитета, всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина.
Написал Ефим: «Уважаемый Михаил Иванович. Обращаюсь к вам как к всесоюзному старосте, защитнику народа с нижайшей просьбой пересмотреть приговор чрезвычайной «тройки», которым я в  1930 году был осужден за связь с бандитами, подготовку контрреволюционного заговора, хранение с этой целью нагана. Клянусь вам, что я  ни сном, ни духом не думал что-либо молвить против Советской власти, оговорили меня злые языки, я никогда следователю не признавался в своей вине, как это написано в приговоре.
Я вернулся с германского фронта с двумя медалями за храбрость, инвалидом, не годным к службе в армии даже в военное время. У меня три дочки, жена, уже семь лет не ведаю, что с ними, и они обо мне ничего не знают. Клянусь вам, что оболгали меня злые люди, а револьвера не нашли, так как его не было. Семь лет не покладая рук я примерно трудился в лагере, не имею ни одного взыскания.
Прошу вас, пересмотрите дело, на ваше милосердие уповаю!».

Большевики в это время готовили очередной съезд ВКП(б), и по счастливой случайности прошение его попало в канцелярию товарища Калинина. Для поднятия авторитета накануне съезда он приказал своим секретарям изучать письма осужденных, докладывать лично ему. Выслушав доклад, всесоюзный староста спросил:
– Как можно проверить доводы осужденного, что у него не было револьвера?
– Только направив запрос об истребовании дела по месту осуждения, – ответил секретарь.
– В таком случае истребуйте дело и в случае отсутствия оружия подготовьте положительное решение, – приказал он, делая надпись на исписанном листе: «Проверить, если не было револьвера, освободить досрочно, направить в бессрочную ссылку с семьей. Калинин».

Через неделю фельдъегерь правительственной связи вручал прошнурованный конверт с тремя сургучными печатями первому секретарю Верхнеудинского волостного   комитета ВКП(б) товарищу Перфильеву.
– Прошу расписаться в принятии пакета правительственной связи особой срочности канцелярии товарища Калинина! – доставая пакет, сказал фельдъегерь.
Услышав известную во всей России фамилию, Перфильев вскочил с кресла и вытянулся, в голове сверлила мозг одна мысль: «Неужели повышение? Неужели приглашают на работу в Москву? Но почему так официально? А может, арест? – похолодел он от страха. – Нет, сейчас арестовывают без пакетов от Калинина!».
Мысли лихорадочно метались, он пытался угадать, что содержит в себе пакет. Из раздумий его вывел голос фельдъегеря:
– Вот здесь и здесь поставьте подписи, проверьте, целы ли печати. – Передав пакет в трясущиеся руки Перфильева, фельдъегерь продолжил: – Мне приказано не позднее чем через два дня отбыть в Москву с документами, перечисленными в запросе!
«Господи, чего только не передумаешь! Каких страхов не переживешь! А тут простой запрос!» – облегченно вздохнул первый секретарь.
– Вы, наверное, устали с дороги, идите, вас проводят в комнату отдыха, там будете жить до отъезда, питаться в нашей столовой волостного комитета ВКП(б), не забудьте сдать продаттестат нашему коменданту! – стараясь выглядеть деловым хозяином, заискивающим тоном распорядился первый секретарь.
Как только фельдъегерь вышел в сопровождении заведующего общим отделом он сломал сургучные печати, разрезал прочную льняную нитку и нетерпеливо вскрыл конверт. В нем, к его разочарованию, лежал лист серой бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Ему предписывалось срочно, в течение двух дней, выслать в канцелярию М.И. Калинина дело политического осужденного Родионова Ефима, уроженца станицы Заиграевская.
Прошло много лет, но Перфильев сразу вспомнил о доносе Пустышкина, поездке по его приказу в село Заиграево начальника волостного НКВД, и червь страха вновь заполз ему в душу: «Боже мой! Сам товарищ Калинин запрашивает! Но почему? Неужели Родионов его родственник? Дело возникло по моей инициативе, стараниями Громилова,  моей фамилии в этом деле нет, пусть он и отвечает, помнится, это его первое политическое дело! А если начнут копать, все  всплывет наверх, докопаются, что я начальника НКВД послал в Заиграево по доносу Пустышкина, – мне конец, расстреляют! Надо убрать всех, кто знает об этом деле! Будут проверять – виновные понесли наказание, не будут – мы проявили политическую бдительность!», – думал он, а рука уже тянулась к трубке телефонного аппарата.
– Алло, Громилов, срочно бросай все дела, зайди ко мне! Очень важный пакет из Москвы, через десять минут жду! –  не дожидаясь ответа, он положил трубку на рычаг, не пристало первому секретарю выслушивать отговорки подчиненных, будь это даже сам начальник волостного НКВД.
Ровно через десять минут дверь кабинета открылась, в кабинет вошел Громилов в кожанке, перетянутой портупеей, с неразлучным маузером в большой деревянной кобуре. Не здороваясь, Перфильев указал ему на стул у приставного стола для совещаний, затянутого зеленым сукном, протянул запрос. Тот быстро пробежал глазами печатный текст и непонимающе посмотрел на секретаря – таких осужденных за прошедшие годы через его руки прошли тысячи, и он не помнил фамилии репрессированных.
– Это одно из первых твоих политических дел, ты его брал с Пустышкиным в деревне Заиграево, вспоминай! – напомнил хозяин кабинета.
Громилов наморщил лоб и неожиданно вспомнил разговор семилетней давности со следователем Конюховым в следственной камере волостной тюрьмы. Вспомнил, что требовал полного признания, привез ему показания свидетелей, написанные Пустышкиным, о том, что у казака есть револьвер.
«При чем здесь Калинин, неужели это его родственник? Если так, меня к стенке поставят! Не задумываясь, расстреляют за перегибы!» – пронеслась паническая мысль, руки, державшие  лист бумаги, затряслись, перед глазами поплыли черные круги, он прикрыл веки, чтобы не выдать охватившего его страха.
Перфильев внутренним чутьем догадался, о чем думает его верный помощник, успокаивающе спросил:
– В деле есть хоть одна твоя подпись?
– Нет, с ним работал Конюхов, он принес мне дело с признательными показаниями, как я мог ему довериться, сам не проверил?
– Успокойся, быстро найди дело, посмотрим, потом будем думать, что можно сделать! Но раз сам товарищ Калинин требует, здесь без родства не обошлось! Могут быть самые серьезные оргвыводы, а перед съездом, сам знаешь, можно и голову потерять, слишком много говорят о перегибах и головокружении от успехов!
– Тимофей Капитоныч, умоляю, подскажите, что делать, – ведь меня расстреляют!
– Прекрати паниковать, Громилов! НКВД каждую неделю раскрывает заговоры врагов советской власти, вот и сделай козлом отпущения следователя  Конюхова, который вел дело. И с Пустышкиным надо разобраться, он много о себе возомнил, на каждом партийном собрании, активе, трезвонит о том, что кровь за революцию проливал, вшей кормил в окопах, а сам ни одного дня на фронтах гражданской войны не был. Только и научился доносы писать на  невинных людей! В настоящий момент забота о чистоте кадров – генеральная линия товарища Иосифа Виссарионовича Сталина и нашей рабочей партии! Ты меня понял?
Громилов онемел от железной логики своего хозяина, потом очнулся, схватил его руку и долго тряс, повторяя:
– Тимофей Капитоныч, никогда не забуду вашей милости! Правильный выход мог предложить только такой мудрый руководитель, как вы! Но как открыть дело против следователя НКВД, председателя сельсовета и секретаря сельской партячейки?
– Ты меня совсем удивляешь! Поручи своему агенту написать донос на следователя, что выбивает показания, подводит под расстрел и статью невиновных, через донос выйдешь на Пустышкина и Конюхова,  через неделю сдадите дело в чрезвычайную «тройку». Я переговорю с председателем, пока фельдъегерь доедет до Москвы, следователя Конюхова и Пустышкина уже расстреляют за пособничество врагу в виде доносов на  невинных граждан, фабрикацию на них уголовных и политических дел, подрыв законности в стране!
От изумления Громилов вновь лишился дара речи, потом громко сказал:
– Спасибо, Тимофей Капитоныч, век буду вам благодарен!
Через неделю приговор особой «тройки» в отношении следователя Конюхова и вражеского пособника Пустышкина был приведен в исполнение. Их расстреляли в камере волостной тюрьмы, по воле случая в той самой, где пытали Ефима, за пособничество врагу в виде доносов на невинных граждан, фабрикацию на них уголовных и политических дел, подрыв законности в стране.
Перфильев, выступая на очередном заседании партийного актива, сказал:
– Товарищи, мы должны утроить бдительность! Недавний политический процесс по делу следователя НКВД Конюхова и известного вам члена ВКП(б) гражданина Пустышкина, долгое время возглавлявшего сельский Совет и партячейку в селе Заиграево, приговоренных к расстрелу, еще раз доказывает правоту и мудрость политики нашего вождя и учителя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина! Давайте стоя бурными овациями поддержим его дальновидную и мудрую политику, направим в адрес нашего любимого вождя благодарственное письмо от имени актива, поблагодарим его за заботу о народном благе! – в зале все как один встали, долго не стихали аплодисменты и здравицы в честь товарища Сталина. Первый секретарь волостного ВКП(б) знал, чем громче хлопают в волости, тем быстрее его услышат в Москве, может быть, позовут делиться опытом.

Прошел месяц, в цех прибежал дневальный, крикнул:
– Осужденный Родионов Ефим,с вещами в спецчасть!
– Это что еще за напасть? – удивился тот, повернувшись к Кондратову.
– Думаю, прощаться нам настала пора, услышал Бог твои молитвы,  прошение попало в руки Калинина. Бывай здоров, казак, может, еще свидимся! – заключая друга в объятия, сказал Семен.
– Век буду Бога за твое здоровье молить, Семен Борисович, за то, что ты для меня сделал! – не пряча выступившие слезы, сказал Ефим, прижимая к себе фронтового друга.
– Родионов, ты что, заснул? Быстро на выход! – нетерпеливо крикнул дневальный.
– Иду я, уже иду! Прощайте, ребята, пусть Господь пошлет вам удачу! – поклонился он осужденным, с которыми проработал долгие семь лет, и поспешил к выходу.
Дневальный привел его в барак, надзиратель привычно обыскал, посмотрел нехитрые вещи, сказал:
– Пошли в спецчасть.
Ефим до конца не верил в досрочное освобождение, напрягся, ожидая от судьбы очередного подвоха. Зайдя в кабинет, вытянулся, доложил:
– Осужденный Родионов Ефим прибыл!
Начальник достал лист бумаги, развернул и начал читать:
– Осужденный Родионов Ефим Савельевич по указу всесоюзного старосты товарища Калинина досрочно освобождается от наказания, лишения свободы, с направлением в бессрочную ссылку к семье, с поражением в правах и конфискацией имущества!
– Чего обмер, распишись в получении документов и марш в «пересылку», поедешь с этапом в Сибирь, –  сказал надзиратель, обмакивая перо в чернила и протягивая ручку плохо соображавшему от счастья Ефиму.

ССЫЛКА

Летом тридцать седьмого года Афанассу вызвал комендант и говорит:
– Родионова, поступил приказ направить тебя и детей в Ирбей. Не хочется мне тебя отпускать, хорошо работаешь в карантине, доктор тебя хвалит, но ничего не поделаешь – приказы надо исполнять, завтра с утра с детьми отбываешь в Ирбей!
– Господи, куда еще надо ехать, пощадите нас, обжились, привыкли за эти годы! – стала просить женщина.
– Ты что, русского языка не понимаешь? Пришел приказ, иди, собирайтесь с дочками без разговоров, завтра рано утром выходите с конвоем.
Вечером Афанасса со слезами на глазах рассказала вернувшимся с работы дочерям печальную весть. К ней подсела Феня, начала успокаивать:
– Не беспокойся, мама, мы уже выросли, в другом месте проживем.
Ночь прошла для всех беспокойно, во сне терзала неизвестность перед будущим. Утром к стоявшим у комендантского дома Родионовым подошел Пивоваров.
– Спасибо тебе, Афанасса, за помощь в работе, нам удалось избежать эпидемии тифа. Возьми справку о том, что работала санитаркой и имеешь навыки в этой работе, может пригодится, это не лес валить, коменданта я попросил, он заверил своей подписью и печатью. Прощай, береги дочек и верь, этот кошмар должен когда-то кончиться, – сказал он тихо и пожал женщине руку.
– Спаси вас Бог на добром слове! – ответила женщина и перекрестила доктора двумя перстами.
Подъехала телега, возница с конвоиром сели в нее, Афанасса и девушки шли пешком. Они шли в неизвестность, но она уже мало их пугала после тех кругов ада, через которые  пришлось пройти на лесоповале в спецпоселении Амбарчик за долгие семь лет. Идти не лес валить, по дороге думала мать скорбную думу: «Господь всемогущий! За что ты нам послал такие страдания и лишения, ни я, ни мои девочки ничего плохого для новой власти не сделали, страдаем безвинно, превратили людей в рабочий скот. Людей держат хуже скота, каторжным трудом за пайку хлеба трудиться заставляют, кто же жить останется в будущем светлом государстве рабочих и крестьян, все как мухи подохнем в вонючих барак! Кому и зачем нужна эта жестокость, человеконенавистничество, попрание веры добро и Бога. Не может праздник сатанинских сил продолжаться вечно, в добро победит силы тьмы! Господи, помоги нам, грешным, приблизь кончину этого ада на земле, пусть дети наши увидят нормальную человеческую жизнь!».
Фыркнула лошадь, вздрогнула Афанасса, оглянулась по сторонам, боясь, что, не дай Бог, кто-то услышит ее крамольные мысли, но вокруг стояли столетние деревья, качая на ветру ветвями.
«Тайга будто прощается с нами, машет нам ветками вслед! Господи, что еще могло приключиться, что нас ждет дальше?» – тек ручеек ее мыслей.
Еще больше удивилась, когда у ворот Ирбейского пересыльного пункта дежурный велел ей срочно пройти к начальнику.
– Ты деток оставь у меня в дежурке, пусть посидят, пока возвратишься, не беспокойся, ничего с ними не случится. Тебя давно начальник дожидается, сказывал, как подойдете, сей момент к нему!
Сердце женщины сжалось от предчувствия каких-то недобрых вестей.
«Неужели что случилось с Ефимом? Тогда бы сказали, нет, тут что-то другое!» – терзали сомнения ее душу.
Отворив дверь, несмело переступила порог кабинета начальника отделения НКВД Головина, доложила:
– Спецпоселенка Родионова Афанасса по вашему указанию прибыла.
– Проходи, Родионова, заждался я тебя, садись. Ты читать умеешь?
– Умею немного, ради Бога скажите, что случилось?
– Это я хотел у тебя спросить, кем тебе приходится всесоюзный староста товарищ Михаил Иванович Калинин?
Будто током обожгло женщину, она вспомнила письмо из Бодайбо, из которого узнала, что Ефим собирается писать жалобу Калинину. Но ни один мускул не дрогнул на ее лице:
– Никем, я не знаю такого, а что случилось?! – насторожилась Афанасса.
– Ничего плохого не случилось, для тебя из Москвы, из канцелярии товарища Калинина, поступил приказ о расконвоировании и переводе в бессрочную ссылку с детьми  в поселок Мина Партизанского района Красноярского края, с поражением в правах и конфискацией имущества. Зайди в финансовую часть, получишь денежное довольствие на себя и детей и своим ходом пойдете на спецпоселение Мину. Вот здесь распишись, что получила указ товарища Калинина.
Глядя глазами, полными слез, на палец начальника, женщина поставила свою подпись, не в силах сдержать себя, зарыдала.
– Ради Бога, скажите, где мой муж Родионов Ефим, что с ним?
– Я про мужа не знаю, про него в пакете ничего не сообщается, иди, получай кормовые деньги и ступайте к месту ссылки, а муж, если жив, обязательно найдется! – сказал Головин.
Когда за женщиной закрылась дверь, он посмотрел на писаря:
– Это надо же! Где мы, а где Москва! Слава нашей рабочей партии, что ее создали и возглавляют такие большевики, как товарищ Сталин и его верный помощник товарищ Калинин! Сотни тысяч осужденных по всей России, а тут найти бабу с детками в глухой сибирской тайге, перевести в ссылку. Я такого на своем веку не помню!
– Я тоже не помню! – поддакнул белобрысый писарь.
Зайдя к дежурному, со слезами на глазах рассказала она о разговоре с начальником НКВД, дочери слушали ее молча.
– Ты что ревешь? Тебя с детьми перевели на ссылку, расконвоировали, будешь жить с дочками на квартире! Смеяться надо, а ты плачешь! – успокоил ее солдат.
Только сейчас до всех дошел смысл происходящего, слезы мгновенно высохли, повеселели дочки.
– Спасибо тебе, добрый человек! Камень с души снял! – поклонилась Афанасса.
Пошла по проселкам женщина с двумя дочками от деревни к деревне – через Верхнюю Урю, Красногорьевку, Калиновку до районного села Партизанское, ночуя у добрых людей, питаясь, чем они угостят.
Зайдя в комендатуру, робко постучались в кабинет дежурного, вошли.
За обшарпанным столом сидел молодой мужчина в военной гимнастерке, он с трудом оторвал взгляд от дверки тумбы стола, за которую держался.
– Чего приперлись, фамилия?
– Родионовы мы, идем из Амбарчика на поселение на Мину, – несмело ответила Афанасса.
– Бумаги давай!
Дежурный был не в духе, от него разило самогонным перегаром, посмотрев бумаги мутными глазами, спросил:
– Почему долго добирались?
Афанасса не успела открыть рот в свое оправдание: не слушая объяснений, дежурный что-то написал в документах, бросил в сторону стоявшей у стола осужденной, пропитым голосом сказал:
– У вас три дня, чтобы успеть добраться до Минской комендатуры! Не успеете – десять суток карцера на хлебе и воде! Пошли вон, мешаете работать!
Не дожидаясь ухода женщины, вытащил из тумбы рабочего стола четверть, наполовину заполненную мутной жидкостью, налил в стакан самогона.
– Девочки, надо спешить, один Господь знает, где эта Мина, – сказала Афанасса. Расспросив дорогу, поздним вечером путники пришли в Асафьевку, попросились на ночлег в один из крестьянских домов.
Сердобольная хозяйка, узнав о злоключениях путницы и ее детей, наварила чугунок картошки в мундирах, отцедила воду, поставив на середину стола, пригласила постояльцев.
– Садитесь, раба Божья Афанасса, и вы, девоньки, за стол, отведайте картошечки. Простите, но хлеба и соли сами не видим. В колхозе не всякий год по трудодням зерна по полмешка дают. Председатель скликает на собрание и говорит, что увеличен план государственной хлебосдачи, все  зерно подчистую выметают, чтоб им пусто было! В конце года придешь получать, а тебе полпуда наспят за год работы, – пригласила хозяйка.
– Спаси Бог на добром слове, садитесь девочки, покушаем картошечки.
Когда чугунок опустел, Феня сказала:
– Давно так вкусно мы не ели. Большое спасибо вам! 
Стоявшая у печки хозяйка концом платка вытирала глаза, глядя, как изможденные голодом путники с жадностью едят картофель без соли и хлеба,  с кожурой.
Утром поднялись чуть свет, поели вареной картошки, расспросили, как пройти в поселок Мину. Хозяйка вышла на улицу, показала на подступающий к околице лес, сказала:
– Сразу за околицей начинается тропа, сорок километров петляет с горы на гору по глухой тайге до села Аргаза, не ходите одни, люди говорят, там бродят дикие звери, встречали медведей, волков! Ты бы погодила, голубушка, пока в попутчики мужик подойдет, эка страсть идти с девками по дикому лесу, – отговаривала сердобольная хозяйка.
– Спасибо на добром слове, но в бумаге написано, что должны мы прибыть на место ссылки через два дня. Нам надо идти, спаси вас Бог за приют и угощение! Даст Бог, все обойдется, – крестясь двуперстно, сказала Афанасса, уходя с детьми под кроны деревьев.
Они прошли половину дня, солнце стояло в зените, распарило тайгу; трудно было дышать от запахов смолы, трав и постоянной сырости. Мать шла впереди, опираясь на подобранную палку, дети цепочкой шли сзади.
Она подумала: «Слава Богу, половину дня идем, а волков не слышали!».
Как будто услышав ее мысли, справа от тропы, совсем недалеко, раздался зловещий вой волка. «Уууу, уууу!» – неслось над тайгой.
Путники остановились, сбились в кучу, дети прижались к матери, она стояла, подняв бесполезную от нападения волков палку и затравленно озиралась.
– Девочки, не беспокойтесь, у меня палка – пусть попробуют сунуться!
В это время песню одинокого волка подхватила вся стая.
– Мама, что нам делать? – со слезами на глазах спросила Феня.
– Они бегут к нам, вой слышится ближе! – прислушавшись, сказала Пана.
Теперь и Афанасса слышала, что вой приближается.
– Быстро влезайте на дерево! Быстрей! – крикнула она, подхватив девочек под руки, подтащила к пихте, подсадила на ветки. – Девочки, лезьте на дерево быстрей! – торопила она их. Убедившись, что дочери уже на дереве, полезла вслед за ними. Когда путники по сучкам густой разлапистой пихты поднялась на три метра, на тропу выскочили волки. Они резко остановились, потеряв след людей, сели и затянули жуткую песню, от которой леденела кровь, шел мороз по коже.
Но вот один из них принюхался, потянул воздух, поднял голову и радостно взвизгнул. Стая вмиг окружила кольцом пихту, волки сидели, задрав морды, смотрели на свою добычу, спасавшуюся на ветвях. Вновь тайгу огласил вой радости, предвкушения близкого пира, богатой добычи, которая не сможет долго сидеть на дереве.
– Девочки, держитесь, упадете, волки порвут! – закричала мать.
На ее слова стая ответила победным воем.
«Все, это конец, звери нас не отпустят! Дочек жалко, они еще жизни настоящей не видели! Спаси нас, Господи!» – мысленно молилась Афанасса, обливаясь слезами.
Проходили часы, силы таяли.
– Мама, я не могу больше держаться, у мены устали руки и ноги затекли! – заплакала Феня.
– Держись, доченька, держись, иначе порвут! – успела сказать мать, как раздались два близких выстрела.
Испугавшись близкого грохота, Федосья разжала онемевшие руки и по веткам пихты скатилась на землю. Рядом на траве катался раненый волк, оглашая окрестности душераздирающим предсмертным  воем, другой лежал вытянувшись, не подавая признаков жизни. Остальные хищники исчезли.
– Слезайте на землю, я отогнал волков! – услышали они мужской голос, но никто и не собирался спускаться со спасительных деревьев, страх парализовал  волю людей.
Поднявшись Феня направилась к молодому парню,  стоявшему на тропе с ружьем в руках, с дрожью в голосе спросила:
– А волки больше не придут и нас не порвут?
– Не бойся – придут, я их картечью встречу сразу из двух стволов. Слезайте, а то падать начнете, как шишки с кедра в ветреную погоду, покалечитесь! – смеясь сказал парень, доставая из чехла нож.
– Пана, слезай, помощь пришла! – сказала мать, с трудом разжимая затекшие руки. Обе благополучно спустились, подошли к охотнику, умело снимавшего шкуру с убитого волка.
– Дяденька, а зачем ты с него шкуру сдираешь? – спросила Феня.
– Ее сдать или продать можно, нельзя, чтобы добро пропадало, подождите, я быстро управлюсь, потом пойдем вместе.
– Как тебя зовут? Скажи на милость, кого благодарить за спасение? – спросила Афанасса.
– Меня зовут Ковалев Николай, иду из Кожелака. Как вы одни  отважились идти через тайгу, где лютуют стаи волков? Вас же отговаривали, почему не согласились подождать? Подойди я на полчаса позже, волки бы вас  порвали! – выговаривал он.
– Не ругайся, добрый человек, невольные мы люди, ссыльные, нам надо послезавтра отметиться в комендатуре поселка Мина! – сказала женщина.
– Тогда нам по пути, помогите мне ошкурить добычу и дальше пойдем. – Закончив, он скатал шкуры, положил в котомку, надел лямки на плечи. – Теперь можно идти, если быстро пойдем, засветло придем в Аргазу, а завтра, если все в порядке будет, придем в Мину.
– А зачем ты идешь из Кожелака в Мину? – спросила Пана.
– Там на лесозаготовках наши колхозники работают, я им весточки от родных и деньги несу,  жить на что-то надо.
– И не страшно тебе одному по лесу ходить? – удивленно спросила Феня.
– А кого бояться? Ружье, мой верный товарищ, всегда со мной! – гордо подняв голову, сказал парень.
– А ты Павлова Андрияна Тимофеевича знаешь? – спросила Афанасса.
– Конечно, знаю, работает мастером по сплаву в Партизанском леспромхозе, живет с семьей в Кожелаке. Жену его Марию знаю, у них двое детей – старший Нил и дочка Валя. Живут дружно, а почему вы о них спрашиваете?
– Мария, его жена, наша сестренка! – выпалила  бойкая Феня.
– Увидишь их, передавай поклон, скажи, что Афанасса и сестры велели кланяться, теперь мы будем жить в Мине, пусть туда нам письма пишет.
– Хорошо, вернусь, обязательно передам от вас весточку, – пообещал Николай.
К вечеру следующего дня они вошли в поселок Мина, где большую часть населения  составляли спецпоселенцы и ссыльные.
Помощник коменданта спросил:
– Родионова Афанасса, что ты  можешь делать?
– Я работала на лесоповале в Амбарчике, несколько лет работала в тифозном карантине санитаркой.
– В каком карантине? – не понял тот.
– На лесопункте у нас был отдельный карантин, в нем содержали всех заразившихся и болеющих тифом, я за ними ухаживала, лечила, вот у меня и справка от доктора есть, – разворачивая листок,  сказала она.
– Слышал я о докторе Пивоварове, значит, ты у него в санитарках работала? Вот и хорошо, поступаешь в распоряжение фельдшера, ступай – будешь работать в больнице, он давно помощников требует. А это тебе ключ от больничной комнаты, оставит на работе – там жить будете, – протягивая ключ, рассказал, где стоит барак.

«Господи! Слава тебе, счастье какое: в отдельной комнате жить будем!» – думала   Афанасса, крепко сжимая в руке заветный ключ от комнаты, не веря, что в их судьбе произошли такие перемены после семи лет жизни в бараке.
После недолгих поисков на самой окраине поселка, рядом со школьным бараком, нашли свое жилье. Оно состояло из одной небольшой комнаты, половину занимала русская печь, вдоль стен прибиты широкие лавки, стоял стол из грубо сколоченных и почти не струганных досок.
На высоте печки, под потолком, вдоль стены тянулся настил из досок – полати. На них спали в студеную зимнюю погоду: ночью печь прогорает, выстужается, а под потолком тепло.
– Мама, посмотри, какая большая комната! И мы будем одни здесь жить? – сверкая глазами от радости, спросила Феня.
– Дождались, слава Богу, у нас есть свой угол! – перекрестившись, не стесняясь слез радости, ответила мать.
– И нас больше не отправят жить в общий барак? – удивленно спросила Пана.
– Не отправят, будем здесь жить, для начала надо попросить у соседей охапки три сена, чтобы не жестко было спать, деньги заработаем, матрасовки и наволочки сошьем. А теперь давайте поужинаем и ляжем спать на лавках, поздно уже.
Небольшой больничный барак стоял на другом конце поселка – у подножия горного кряжа Койское Белогорье – и ссыльный фельдшер Бабушкин очень обрадовался помощнице.
– Меня зовут Семен Михайлович, тебя мне Бог послал, зашиваюсь я один в больнице, нужен помощник в тифозном блоке, все боятся его как огня – не хотят  работать.
– Хорошо, Семен Михайлович, я на все согласна, у меня две дочки, жить как-то нужно, а в комнате шаром покати, даже спать не на чем.
– Как не на чем? – удивился тот.
– Мы вчера прибыли со спецпоселения Амбарчик, у нас нет матрасов, наволочек, одеял, ложек и кружек, ничего нет! Но есть свой угол, большая русская печь, для нас это большая радость!
– Хорошо, что ты мне сказала, я поговорю с комендантом, постараюсь помочь. А дрова у тебя есть?
– Откуда им взяться, нет ни одного полена, – на этом разговор был закончен, и Афанасса пошла работать.
Глядя вслед, доктор грустно подумал: «Как мало русскому человеку надо, есть крыша над головой и теплая печь – и он счастлив! Надо помочь женщине – больше ей помощи ждать неоткуда!».
Вечером, вернувшись с работы, мать увидела, что перед входными дверями дочки складывают в поленницу лиственные поленья, из печной трубы вьется дымок.  Не веря своим глазам, удивленная женщина долго стояла в сторонке и смотрела на струйку дыма над печной трубой, и ее захлестнули воспоминания из другого, далекого и почти забытого мира, когда семья имела свой дом и очаг, все были сыты и одеты.
Придя в себя, спросила:
– Девочки, откуда дрова?
– Привез возница, назвался Лукой, сказал, что его отправил фельдшер Бабушкин. Мама, это еще не все, пойдем в комнату, пойдем! – нетерпеливо сказала Феня, схватив за руку.
Переступив порог, она увидела на полу три матраца, набитых сеном, три застиранных почти до дыр байковых одеяла и три наволочки, набитые тем же сеном, на лавке стояли чугунок, три кружки из обожженной глины и три  деревянные ложки.
– Откуда такое богатство, кто затопил печь? – еще больше удивилась она.
– Подъехал дядя Лука, сказал, что все это прислал фельдшер Бабушкин, он же кресалом высек искру, раздул огонь и затопил печь, – ответила Пана.
В комнате было тепло и уютно, она помогла детям сложить дрова в поленницу, покормила принесенным с собой хлебом. Запив пустым кипятком нехитрый ужин, счастливая семья собралась спать.
– Мама, залезай к нами на печку, тепло спать будет, – предложила Пана.
– Боюсь, что для всех места не хватит.
– Хватит, хватит, залазь, мамочка, в тепле поспим, – схватив за руку, потащила за собой Феня, и мать согласилась. Они подняли матрацы, набитые душистым сеном, улеглись на лежанке русской печи.
– А почему вы мне не рассказываете, куда вас направили работать? – спросила мать, проваливаясь в приятную дрему.
– А куда нас могут отправить? Завтра идем на лесосеку валить лес, – засыпая, услышала она ответ Паны.
Наступила зима, за окном выла пурга, трещал новогодний мороз, но натерпевшейся лишений семье жить в отдельной комнате было тепло и уютно. Афанасса жила в состоянии какого-то ожидания, но не могла понять, что ее тревожит. Наконец догадалась – это были мысли о судьбе любимого  Ефима,  семь долгих лет от него не было вестей. Она ложилась спать и просыпалась с одной мыслью, чтобы Господь послал ему здоровья и скорого возвращения.
Ссыльным категорически запрещалось иметь иконы, но вера продолжала жить в душах униженных и оскорбленных граждан нового социалистического государства.
Жили в поселке староверы, познакомилась Афанасса с единоверцами, подарили они небольшую икону Святого Николая Чудотворца, и она, с надеждой вглядываясь в строгий лик святого, страстно молила, чтобы он передал ее молитвы о муже Господу, и тот сжалился над чадами своими, соединил семью. Вера в помощь высших сил никогда не покидала женщину, она старалась привить ее девочкам, но те, пройдя все круги земного ада, стали атеистами, как многие их сверстницы.

На станции Клюквенная Красноярского края Ефима высадили из вагонзака, в пересыльном бараке он дождался очередного этапа ссыльных. Под Новый год, когда за окном трещал сорокаградусный мороз, им выдали документы, начальник сказал:
– Хватит отсиживаться на казенных харчах, завтра отправляйтесь на спецпоселение в Мину для дальнейшего отбывания наказания. Получите продовольственный паек на два дня, вам хватит, чтобы дойти до пункта назначения. Чтобы не замерзнуть в пути, двигайтесь быстрее, грейтесь на ходу! – довольный своей шуткой, он рассмеялся.
В лютый мороз четверо ссыльных в потрепанной одежде и обуви шли по едва видной, заметенной метелями санной дороге через промороженную тайгу к месту ссылки, впереди было более ста километров. Ноги проваливались в снежные сугробы, кругом стояла столетняя тайге, все живое спряталось от лютого мороза, не было слышно ни звука, казалось, что она вымерла. На ветвях деревьев лежал толстый слой снежной кухты, под тяжестью снега ветки елей и пихт низко опустились к земле, девственно белый снег искрился на солнце.
Таежные птицы, рябчики, тетерева, глухари в трескучие морозы, поклевав хвои и почек, складывают крылья и падают в сугробы, тяжестью своего тела пробивают наст и зарываются глубоко в снег. Под снегом им тепло и уютно и от хищных зверей защита, их лунки ничем не отличаются от мест падения кусков кухты с ветвей деревьев. 
Мертвую тишину нарушал лишь скрип снега под ногами легко одетых путников и звуки громко лопавшихся на лютом морозе стволов деревьев.
«Господи, спаси и сохрани меня, грешного! Семь лет прошли как семь кругов ада, до сего времени не знаю, где жена, дети, они не знают, где я. Владыка Вселенной, помоги выжить, перемочь эту страшную стужу, сохрани рабов твоих!» – читая про себя молитвы, Ефим мысленно просил у Господа спасения для себя и своих спутников.
В первый день им удалось дойти до села Партизанское. На ночлег их пустили в камере комендатуры. Вечером следующего дня они дошли до таежной деревни Аргаза, стоявшей в глухой тайге у подножия крутого хребта. Путники выбились из сил, промерзли до костей, к вечеру мороз стал крепчать, весь день маковой росинки не было во рту, тело требовало отдыха и еды, надо было думать о ночлеге. Пройдя через деревню, остановили свой выбор на небольшой крестьянской избе, стоявшей недалеко от околицы, когда подошли к калитке, во дворе залился лаем пес, пришлось долго стучать, пока вышел хозяин.
– Кто там на ночь глядя? – спросил за забором озабоченный мужской голос.
– Откройте путникам ради Христа, пустите переночевать, – попросился Ефим.
– Цыц, Верный, пошел в будку! – приказал хозяин, лай стих, загремел засов на калитке, она приоткрылась, за ней стоял высокий молодой мужчина в поношенном полушубке на плечах. Оглядев поздних гостей, сказал: – Заходите, кроватей нет, а на полу место найдется, переночуете в тепле!
– Спаси тебя Бог, добрый человек! – поблагодарил Ефим и вошел во двор. Он семь лет прожил в лагере, «пересылках», и от вида крестьянского подворья, такого далекого и родного, слезы навернулись на глазах. Но его воспоминания оборвал голос одного из спутников:
– Проходи, Ефим, дорогу нам загородил.
– Заходите, люди добрые, в избу, – пригласил хозяин, открывая низкую дверь.
Войдя в избу, Ефим повернулся в красный угол и увидел две иконы, почерневшие от времени, в неровном свете горящих в русской печи дров, отбил несколько глубоких поклонов, прочитал «Отче наш», перекрестился двумя перстами, сказал:
– Храни вас Господь за доброту вашу!
 В избе не было перегородок, у стены напротив входа стояла русская печь, в ее топке трещали лиственные дрова, они не только грели, но и освещали избу своим пламенем.
В избе,  кроме стола, сколоченного из досок, лавки возле него, широких лавок вдоль стен, большого сундука, ничего не было. На печи  увидел головы двух ребятишек, с интересом смотревших на поздних гостей. С лавки поднялась старуха и подошла ближе к Ефиму, разглядывая гостя, спросила:
– Откуда ты, странник? Теперь редко увидишь, чтобы кто-то лоб перекрестил. Видно, сильна твоя вера, коль не боясь осеняешь себя крестным знамением!
– Верили и молились Господу мои предки, дед и прапрадед, верую и я, а идем в ссылку из разных лагерей на Мину, слышала о такой деревне?
– Не только слышала, была моложе, ходила туда, а сколько же ты отсидел да за что?
– До сих пор не знаю: как и вы, пахал, хлеб сеял, скот держал, да вот не угодил председателю сельской партийной ячейки, «тройка» назначила  10 лет за подготовку восстания и хранение нагана, с конфискацией имущества и без права переписки. Семь лет отсидел, отпустили в ссылку, не знаю, где жена и дочери, живы ли они?
– Отпустили, обязательно найдешь семью! Если веруешь, обязательно Господь тебе поможет! – крестясь на образа, уверенно сказала старуха.
– Меня зовут Михаилом, раздевайтесь, грейтесь у печки. А ты, Маруся,  подними из-под пола картошек, поставь варить, люди промерзли, оголодали на казенных харчах, надо покормить, – распорядился хозяин.
Из-за стола поднялась женщина,  откинув крышку подполья, спустилась и вытащила корзину картофельных клубней. Гости, не сговариваясь, смотрели голодными глазами на невиданное богатство, гадали, сколько же хозяйка положит картофелин в чугунок и сварит для них.
– Не вы первые, идет и идет народ в ссылку, на лесоповал, как будто в России, кроме врагов народа, больше никого не осталось, – горестно вздохнула старуха, возвращаясь на свое место на лавке, возле теплого бока печки.
Сибиряки гостеприимный народ, их пустили на ночь в избу, расспросили, кто, откуда, поставили на стол чугунок вареной с кожурой, «в мундирах», как говорят в народе, картоши, издающей запахи, от которых у голодных ссыльных кружилась голова.
– Вы уж не обессудьте, для семейства хлеба не хватает, не всегда сами едим, да и назвать его хлебом трудно – с мякиной наполовину печем, вот раньше был хлеб, от одного духа слюни текли, – извинился хозяин.
– Господь с вами, спасибо и на этом! Совсем обессилили на казенных харчах, не чаяли до вашей деревни добраться, думали, не дойдем замерзнем или волки порвут, а вы обогрели и накормили. Пусть Господь хранит вас! – поблагодарил Ефим и перекрестился двумя перстами.
– Да ты никак старовер? – спросил удивленный Михаил.
– Истинно так! Блюду старую веру, она дошла от предков, их за крепость в вере в кандалах сослали в Сибирь, они завещали ее беречь и почитать, – сказал Ефим, сидя на широкой лавке у печи, наслаждаясь теплом, разомлев от сытости в желудке.
– Сколько веков прошло, а человек свою веру хранит и никто из его души не смог вытравить – ни царь-батюшка, ни власть нынешняя! – удивился хозяин.
– Господь создал нас, чад своих, неважно какую, веру ты исповедуешь, каждый верующий Бога в душе хранит, не годится забывать заветы предков наших, уподобляться  иванам, не помнящим родства! – ответил гость.
– А сам ты откуда родом будешь?
– Казак Забайкальского войска казачьего, воевал с германцами, ранен тяжело, белый билет имею, родился в станице Заиграевская, стоит она недалеко от города Верхнеудинска.
– Неужели за семь лет ни одной весточки от семьи? – удивилась хозяйка.
– Видит Бог, не вру, даже не знаю, живы ли они, ведь их сослали как семью врага народа! – рассказывал постоялец.
– В лихолетье живем, в сатанинское время, сколько осужденных в таежные поселки прошло, один только Бог знает, с кем ни говоришь, каждый отвечает: ни за что осудили. Долго такая несправедливость продолжаться не может, надо надеяться, что доживем до лучших времен! – сказал Михаил.
– Всяких осужденных пришлось повидать – и правых, и неправых – могу сказать, что большая часть осуждена несправедливо; с кем ни поговоришь, всех стригут под одну гребенку: десять лет без права переписки, с конфискацией имущества в доход государства и поражением в избирательных правах. Людей, веками кормивших Россию, сгоняют в лагеря, в тайгу и тундру, на «стройки социализма», а имущество забирают по одному злому наговору, без разбора! – ответил Ефим.
– Засиделись мы с тобой, Ефим, спутники твои уже третий сон смотрят, давай и мы будем ложиться, а то не, дай Бог, наши речи кто услышит – самих отправят в лагерь! Как говорит моя матушка: «Утро вечера мудренее!», – сказал хозяин, ложась на широкую лавку. Гость, не раздеваясь, последовал его примеру, утомленный дорогой, разомлевший от тепла и сытости, Ефим только закрыл глаза и будто в омут провалился. Снились ему любимые жена и дочери такими, какими он их видел семь лет назад, они стояли возле стены какого-то строения из круглых бревен и призывно махали руками. Он силился сказать, что найдет их непременно, но какая-то тяжесть мешала открыть рот.
Проснувшись среди ночи, подумал: «К чему бы такому сну присниться? Думаю, что жива моя семья, знак подают. Бог даст, свидимся!».
С этой мыслью вновь уснул, впервые за семь лет он спал сытым и не на нарах барака или «пересылки», а в настоящей избе гостеприимного сибирского крестьянина.
Утром хозяйка вновь поставила на стол закопченный чугунок с вареной «в мундирах» картошкой, постояльцы поели, поблагодарили хозяев.
– Нам пора в дорогу, только не знаем, куда идти, – сокрушаясь, сказал Ефим.
– Пойдете по улице до конца, увидите санную дорогу, по ней доберетесь до села Ширы, потом спросите дорогу на село Кой, а там до Мины рукой подать – верст пятнадцать. За деревней верстах в десяти будет подъем на перевал, с него и увидите это село, а там дорога вдоль берега реки – не заблудитесь, – рассказал дорогу Михаил.
– Спаси вас Бог, добрые люди! Примите от всех нас земной поклон! –  в пояс поклонился Ефим, и путники вышли на лютый холод из гостеприимного жилища, где в топке печи  потрескивали дрова.   
Им приходилось постоянно двигаться, шли гуськом, след в след, согревая остывающее тело ходьбой. Ни лютый холод, ни опасность встречи со свирепствовавшей в этих местах голодной волчьей стаей не могла остановить их – за опоздание было положено суровое наказание. Через день добрались до Мины, в комендатуре передали документы дежурному. Ознакомившись, он сказал:
– Вы трое идете в барак спецпоселенцев, ссыльному Родионову Ефиму разрешено проживать с семьей!
– С какой семьей? Где?!– от удивления только и смог вымолвить тот.
– Ты что, не знаешь? Твоя жена и две дочери живут в бараке возле поселковой школы. Будешь проживать с ними, но каждый день обязан являться в комендатуру на отметку, придешь завтра к начальнику – он определит на работу.
– Неужели это правда? Вы не шутите, гражданин начальник?! – не веря своим ушам, спросил ссыльный, из глаз  покатились слезы при упоминании о семье.
– Какие шутки, тебе разрешено отбывать ссылку вместе с семьей, они живут в пятой комнате барака, который стоит возле школы! Еще раз предупреждаю, не опаздывай на отметки и не вздумай бежать!
– Куда мне бежать, от кого, от семьи, которую я семь лет не видел? Даже не знал, живы ли они! – плача от радости, не стесняясь своих слез, сказал Ефим и выбежал из комендатуры.    
Ему казалось, что у него за плечами выросли крылья, он не шел, а летел по улицам поселка, катившиеся из глаз слезы замерзали на  ресницах, он смахивал лед, скрипом снега напугал сонных собак, поднявших громкий лай.
– Господи, ты сжалился надо мной! Неужели это правда, неужели я сейчас их увижу – – говорил он.
Неожиданно из глубины сознания всплыли слова дежурного. «А почему две дочери, что стало с третьей? Он сказал с двумя дочками!» –  обожгла его мысль, от которой он остановился, будто наткнулся на прозрачную стену, сердце  оборвалось от страха.
Очнувшись, он побежал еще быстрее, гонимый мыслью о том, что с дочерью случилось страшное, наконец, увидел барак возле школы, вот она, заветная  дверь в комнату, где живут его жена и дети. Остановившись, попытался поднять руку и постучать, рука застыла на половине пути, дальше поднять  не было сил, слезы застилали глаза.
Он шел по лагерям и этапам долгие семь лет к этой заветной двери, за ней была его семья,  но силы оставили казака, он стоял и слезы радости текли из глаз, застывая на морозе.
Афанассе приснилось, что за дверью кто-то стоит, до боли знакомый и любимый! Она проснулась от странного сна и  явственно услышала, как внутренний голос сказал:
– Открывай дверь, гость дорогой пришел!
«Господи, что это за гость дорогой среди ночи, в глухой тайге на краю земли?!» – перекрестившись, подумала она, прислушиваясь. За дверью было тихо. Но какое-то чувство гнало, говорило, что надо открыть дверь, за которой не было слышно ни шороха. Она слезла с печи,  пошла, шлепая босыми ногами по ледяному полу.
Ефим услышал, что кто-то босыми ногами идет к двери, открыл рот, чтобы сказать: «Афанасса, открой – это я, Ефим!». Но голос сел, из горла вырвался нечленораздельный звук. Он слышал стук открываемого крючка, дверь открылась, в проеме на фоне горящих в печи дров в ночной рубашке стояла Афанасса.
– Ефимушка, родненький, я знала… – вымолвила она, раскинув руки, обвила шею, уткнулась лицом в грудь и безутешно зарыдала.
Он легко поднял жену на руки, занес в комнату, закрыл дверь, услышал, как ее губы прошептали:
– Я знала, что это ты пришел, Ефимушка! Я всегда молилась, чтобы Господь соединил нас! – голова ее упала на грудь, Афанасса потеряла сознание.
Очнулась от того, что в лицо брызнули холодной водой, открыв глаза, увидела заросшее, изможденное голодом лицо Ефима, положив ее на лавку, он стоял на коленях, поддерживал  голову, с тревогой вглядываясь в лицо.
– Ефимушка, я все семь лет ждала тебя, родной мой! Я верила, что мы встретимся!
– Здравствуй, родная, я вернулся! Дежурный сказал, что живешь ты с двумя дочками. Что случилось?
Афанасса засмеялась счастливым смехом:
– Всех я сберегла в этом лихолетье, Феня и Пана на печи лежат, а Марию выдала замуж, у нее уже дети есть! Слава Богу!


В О Й Н А

22 июня 1941 года по улице Асафьевки с криком проскакал вестовой:
– Все на митинг! Все на митинг – война с Германией! Война с фашистами – все на митинг!
Александр боронил картошку, она дружно взошла в этом году, привязал лошадь, сказал:
– Ну что же, пойдем воевать – или грудь в крестах, или голова в кустах!
На митинге объявили, что фашистская Германия без объявления война напала на нашу страну, что будет беспощадная война до полного истребления фашизма!
23 июня всех мужиков вызвали в райвоенкомат, все удивились, когда Пшеничный Антон, хромая, вышел к конторе.
– Что с тобой, дядька Антон, вчера ты еще не хромал? – удивленно спросил Александр.
– Ничего не пойму, вчера зудилась нога в этом месте, а сегодня ее разбарабанило – голяшку сапога резать пришлось, – пожаловался Антон, показывая разрезанный сапог.
Глядя на него недобрым взглядом, Матвей сказал:
– Как только узнала нога у Антона, что война началась, так и распухла от страха.
Мужики схватились за животы от хохота, но на призывной медицинской комиссии признали Антона негодным для службы в армии, выдали белый билет. Теперь ликовал Антон, он специально задержался у родни в Партизанске, чтобы не возвращаться в деревню с призванными на фронт земляками. «Езжайте на фронт без меня, там свои головы подставляйте под пули фашистские, мне и в родной деревне неплохо жить будет!» – думал он, радуясь находчивости своей жены.
Только через много-много лет, после войны, прознали люди правду, что по совету жены напарил Антон ногу в бане да втер в кожу икры настой ядовитой травы белены, покраснела, распухла икра, не стала входить в голяшку сапога, приобрела синюшный цвет. Так и прохромал он всю войну с распухшей ногой, а когда она закончилась, так и болезнь его прошла, но все уже к тому времени забыли о том, как он обманул призывную комиссию.
– Наш пострел везде поспел, –  сказала Евдокия, знавшая травы, догадавшаяся, что с ногой сделал Антон, но не стала доносить – в сорок первом году его за дезертирство расстреляли бы без всякого разговора.
Вернувшись с призывной комиссии, Александр говорит:
– Мария, вам картошки до новой не хватит. Запрягу коня, поедем с Дусей  на заимку, вывезем всю картошку домой, чтобы  у тебя под руками была.
 Возвращаются они обратно, а он, прощаясь взглядом с родными местами, запел: «Прощайте, горы и долины, прощай, родная сторона, быть может, скоро я вернусь, быть может, еду навсегда, быть может, верный конь споткнется иль лопнет  стремя под ногой…».
Смотрит на него Дуся – у отца слезы в глазах; кончил петь, наказывает:
– Смотри, дочка, за старшую остаешься – речка рядом, чтобы дети не утонули, лес рядом, чтобы не заблудились. – Показывает на зеленеющий за болотом массив овса: – Там овес колхозный, осенью по тропке пройдешь через болото,  чтобы никто ни видел, возьмешь стебли в левую руку, правой нарвешь зерна в ведерко. Домой принесешь, бабушка знает, что с ним делать, семью накормишь, но делай, так, чтобы малые дети не видели. Держитесь поближе друг к другу – будет легче выжить.
Приехали, стаскал он картофель, вышел на улицу – там Мария и  Евдокия стоят, посмотрел на них задумчиво Александр, говорит:
– Посадил я кедр в прошлом году,  знайте, пока я живой, он зеленеть будет, когда меня не станет, дерево умрет.
Заплакали жена с матерью, заплакали девочки, не глядя на них, отец ушел в избу.
25 июня в деревню пришла колонна автомашин, состоялся митинг, много было напутственных речей, Евдокия тоже выступила, призвала беспощадно уничтожать фашистов, сказала, что провожает трех на войну сыновей, Федор живет на Дальнем Востоке, и он готов стать на защиту родины.
В конце митинга выступила Анна Фроловна, она сказала:
– Наш род Пшеничных сегодня отправляет на войну семь человек, если надо будет, я сама готова идти на фронт, громить проклятых фашистов до полной победы!
После митинга новобранцам разрешили попрощаться с родными и близкими, и они рассыпались по улице.
Подошел Александр к своим дочерям, стоят они, жмутся к матери, плачут горькими слезами вместе с Марией, а у той на руках годовалая Валентина.
– До свидания, дочери мои ненаглядные, вы уже большие у меня, будьте помощницами матери, пока я воевать буду, живите дружно, я скоро вернусь с победой, – поцеловал он каждую дочь, а их стоит четверо, старшей десять лет.
Обняв жену, Александр, крепко поцеловал ее и сказал: – Я вернусь, Мария! Жди и детей береги!
Запомнила день прощания с отцом и годовалая Валентина: взял он ее на руки, прижал к себе, крепко поцеловал, сказал:
– До свиданья, доченька, –  и передал плачущей матери.
Рядом прощались его братья Василий и Матвей, их так же призвали на войну. Евдокия с глазами, полными слез, перекрестила сыновей, благословила:
– Пусть вас Господь хранит на поле брани, за правое дело идете воевать!
В это время прозвучала команда:
– По машинам!
Обняли сыновья мать, поцеловали на прощанье, пообещали вернуться с победой и заспешили на посадку. Заревели моторы, заглушили бабий вой и покатили машины к околице, через мост на другой берег речки Рыбной, скрылись в завесе пыли, поднятой колесами на проселочной дороге. Для многих это был последний миг, когда они видели своих мужей и близких.
В те дни все были уверены, что Красная Армия всех сильней, надеялись на скорую победу.

За работу в колхозе и в мирное время денег не платили, рассчитывались зерном за трудодни по окончании года, а с началом войны на трудодни колхозникам начислять было нечего, весь выращенный урожай увозили в счет сдачи хлеба государству. Работающие колхозники получали по трудовым карточкам в день 500 граммов хлеба, работающие дети – 250 граммов, да несоленую болтушку из картофеля, сдобренную мукой, в обед. Но хлеб и болтушку давали только во время летних сельхозработ, по их окончании колхозники никаких продуктов не получали, питались тем, что выращивали на своем огороде. Работали голодные бабы за троих, тянули непосильную колхозную лямку, а дома дети и старики голодные –  и никому до этого дела не было.
Проводила Дуся отца и почувствовала, как повзрослела, всегда помнила его наказ  помогать матери растить сестер, помогать друг другу.
Собралась она с бабушкой Евдокией косить сено, та дала ей небольшую косу-литовку. Косит голодная девчонка, старается от бабушки не отстать, все тело болит от усталости, с ног она валится,  домой пришли, мать спрашивает:
– Как там помощница моя косит, справляется?
Бабушка смеется, отвечает:
– Помогает мне Дуся и то хорошо.
Обидно девчонке стало до слез, на следующий день взяла она большую литовку и давай косить отдельно, старается от бабушки не отстать. К концу дня, когда собрались идти домой, специально смерила шагами свой прокос и как будто невзначай – бабушкин, получилось поровну. Бабушка заметила ее хитрость, улыбнулась, но ничего не сказала.
Поздно вечером вернулась усталая Мария, а Евдокия ей и говорит, да громко, чтобы внучка слышала:
– А сегодня Дуся большой литовкой больше меня сена накосила, пожалуй, копну можно поставить. Молодец! Есть за что похвалить!
Такая гордость у девочки появилась и уверенность в себе – она стала каждый день косить не меньше бабушки. Гонит она прокос, и кажется, что литовка затупилась, плохо режет траву. Решила наточить литовку, а бабушка ушла далеко, гонит свой прокос, только коса по траве шуршит. Подошла к березе, под которой поставили узелок с едой, воткнула ручку косы в землю, начала бруском править литовку. Вжик-вжик, поет брусок по острому как лезвие бритвы полотну, совсем рядом с рукой, пересиливая страх, точит девочка литовку, а тут выскочил конец ручки косы из земли, и рука ладонью прошлась по острию. Охнула она, стащила с головы платок, перевязала руку, побежала на свой прокос и продолжает косить. Бабушка не видела, что случилось, и кричит:
– Что удумала, прикрой голову – солнце напечет!
Не слушает ее внучка. Пригляделась Евдокия: у той платком кисть обвязана, догадалась, что неспроста, подошла, посмотрела, ничего не сказала. Сходила в лес, принесла густой смолки, держа руку ладонью вверх, пошептала молитву, перекрестила ее, залепила смолкой, сверху положила лист подорожника, оторвала полосу чистой холстины, в которой обед принесли, перевязала и говорит:
– Давай, внучка, отдохнем, поспим в тени самую жару, потом со свежими силами будем косить, пока не стемнеет.
Прилегли на травку под березкой, у утомленной непосильной работой девочки сильно болела порезанная ладонь, но от врачевания бабушки боль куда-то ушла, успокоилась рука, и заснула девчонка мертвым сном. Перекрестила ее Евдокия, помолилась, попросила Господа заживить рану, пошла косить.
Чувствует Дуся, что ее кто-то тормошит, а проснуться не может, так сладко заснула, слышит она сквозь сон голос бабушки:
– Вставай, внученька, пора домой идти, вечер на дворе.
Проснулась, смотрит, а покос наполовину выкошен, но ничего не сказала, поняла, что бабушка, жалея ее, одна косила траву, пока она спала. Перед уходом домой Евдокия опять принесла свежей смолки, положила свежий листок подорожника сверху, и боль от пореза к вечеру успокоилась, а назавтра она уже могла косить без повязки.
К зиме накошенное сено Дуся возила на ручной тележке во двор, сама с копны брала, сама на тележку воз вилами накладывала, сверху байстриком притягивала, потом в лямку тележки впрягалась, тянула через силу. Так свозила она все сено с покоса, сложила его в копны на дворе. Как не тянули – сена до первой травы не хватило, зимой ходили вдвоем с матерью, ночью воровали колхозную солому с полей, возили на деревянных санях, прятали под пол, чтобы не отобрали, а ночью вытаскивали и давали корове и овцам.
Кроме сена, надо было заготовить и навозить на зиму дров. Пошли однажды летом Дуся с Верой за дровами, взяли пилу, топор, свалили березу, раскряжевали на бревна по длине тележки, сгрузили их, увязали и катят тяжело груженую тележку домой. Дуся впряглась в лямку спереди, Вера толкает сзади, а топор воткнули между двух бревен, по дороге увязка ослабла, топор лезвием вниз выпал на дорогу, угадал как раз на голую ногу Веры и разрубил палец. Что делать? Кровь ручьем льется, перевязать нечем! Оторвала Дуся снизу от своего льняного платьица полоску ткани, перебинтовала палец, а идти Вера не может. Посадила она ее сверху на воз и потащила одна  груженую телегу с сестрой наверху к дому.
Пошли они в другой раз за дровами на болото, хворосту сухого набрать для растопки. Смотрит Вера, стоит сухая береза, она пошла к ней, да как закричит. Повернулась Дуся на крик, смотрит: сестра по мху катается, кричит и за ногу держится, а ступня у нее красная, вся обожженная. Подбежала к ней, схватила на руки, дотащила до тележки, скорее домой привезла. Там бабушка была, осмотрела обожженную ногу и спрашивает:
– Где это тебя так угораздило?
– На болоте, шла к сухостойному дереву, а нога вдруг провалилась под мох, а там жар, как в печке.
– Слава Богу, что далеко не зашла, знайте, что на болотах часто торф горит под почвой. Сверху идет человек или животное, ничего не видно, даже дымом не пахнет, вдруг проваливается, как ты, по лодыжку, а были случаи и по пояс. Хочет он выскочить, а верхний слой, по которому шел, под тяжестью обрушивается, так много людей и скота заживо погибло. В другой раз смотрите, прежде чем идти по болоту, найдите палку, пробуйте  место, куда наступить хотите.
– Бабушка, а почему я так мало провалилась? – спрашивает внучка.
– Тебе, девонька, Бог помог! В этом месте небольшой слой торфа был, а может быть, он еще не разгорелся на всю глубину.   
За год подросла Дуся, стала ходить на работу в колхоз. Утром придет на разнарядку, направят ее на работу, трудится вместе со всеми в поле или на току. Каждое утро после разнарядки идут с матерью на склад, а там кладовщик смотрит ведомость:
– Так, где тут Боговенко? – ведет пальцем по строчке ведомости. – Вот они, Мария и Дуся. Вчера норму выполнили, старшая получает 500 граммов, младшей положено двести пятьдесят граммов. – Поворачивается он к большому безмену, который здесь же на крюке висит, отрезает от булки ломоть, кладет на чашку. Стоят голодные мать с дочкой, наблюдают, чтобы не обжулил, чтобы крошка не упала, бережно принимают свои краюхи черного, наполовину с мякиной, горького военного хлеба.
Испортится погода, с обеда пойдет дождь, какая работа на поле? На следующий день выдают им половину положенной пайки. Выдался день ненастный, идет дождь с утра, на следующий день ничего не дают. Знают об этом работники, берут из дома несколько отваренных в кожуре картошек, вот и весь обед, а работу требуют выполнять с утра – до вечера.
Носила Мария с собой на работу кринку из обожженной глины – дают работникам болтушку без соли или картофельное пюре, складывает свою пайку в кринку, хлеб съедает, а приварок детям несет. Каждый день ходили девочки вечером работников к околице встречать. Возьмут кринку и как величайшую ценность несут домой. Выливает мать содержимое в чашку, добавляет молочка и воды, чтобы больше было, размешивает, а девчонки с ложками ждут, когда она отойдет, смотрят голодными глазками. Только отошла она от стола, стучат ложками, хлебают нехитрую еду, другой они не знали.
Пошла Дуся на работу в колхоз, дома остались ухаживать за хозяйством и огородом младшие сестры, которыми руководила Вера, – ей в сорок третьем  исполнилось одиннадцать лет. Расставит она младших сестер по грядкам, покажет, какую травку вырывать надо, какие всходы оставлять, работают младшие сестры на огороде под ее присмотром с утра до вечера, а лет им было: Полине восемь, Зине шесть, Валентине  четыре года. Огород был главным кормильцем на весь год, копали его девочки лопатами, засаживали овощами, держали в образцовом порядке. Но было и другое хозяйство – корова, овцы, куры, их надо накормить, воды с ручья навозить, напоить, управиться, и так каждый день. Забыли девочки про игру, к вечеру с ног валились.

Воевал Александр, шли от него редкие солдатские треугольники, ждали их с нетерпением, читали всей семьей. Заканчивался второй год войны и писем не стало, а через некоторое время кедр под окнами избы стал чахнуть. Длинные зеленые иголки хвои стали терять глянцевый зеленый цвет, желтеть и облетать, дерево медленно погибало. Плакали Мария и бабушка Евдокия, говорили, что плохо Саньке на войне, но девчонкам не говорили о страшной догадке.  Через два месяца почтальон принес известие, что Александр пропал без вести, поэтому Марии не полагается фронтовая пенсия, будут платить как одинокой многодетной матери. Поплакала Мария, муж на фронте сгинул, семью пенсии лишили, но рук не опустила, надо работать, детей одной поднимать. А у нее пять девочек, старшей тринадцать лет, а младшей всего два года – без помощи от государства. Пенсию  мизерную сберегала, собирала весь год, осенью покупала черную грязную соль крупного помола не для еды, сама и дети давно забыли вкус соли, нужна была она для квашения капусты.
Квасили ежегодно по две большие бочки, девочки все лето берегли рассаду от кур, пололи, поливали. Осенью рубили Мария с Евдокией на огороде выросшие кочаны и радовались урожаю, а девочки носили их в дом. А ударит мороз, Евдокия рубила капусту сечкой в деревянном корыте, каждый лист берегли, зеленые оставляли, чтобы больше накрошить. Ссыпали посеченную капусту в кадку – слой капусты, щепоть соли, – нарубят полную, положат сверху гнет, даст рассол капуста, гнет убирают. Евдокия заостренной жердью протыкает несколько дней капусту в бочке до дна, из нее с бульканьем газ вырывается дурного запаха. Ждут все, когда перестанет выделяться этот газ. Стоят девочки вокруг бочки, голодными глазами смотрят, созреет капуста, возьмет Евдокия щепоть, попробует и говорит:
– Пробуйте, внучки, сдается мне, хорошо уквасилась капуста, слава Богу, до новой будет что поесть!
Девчонки только этого и ждут, для них это праздник, каждая норовит побольше схватить ручонкой капусты из бочки и в рот затолкать. Отвернется бабушка, молча поплачет, давая внучкам квашеной капустой заглушить голод. Приходит мать с работы, говорит ей:
– Внучки капусту пробовали, хвалили, говорят, что вкусная в обеих бочках удалась, давай на мороз бочки выкатывать.
Ставят бочку на ребро и катят из избы в холодную кладовую, там будет стоять она весь год, до нового урожая. Картошка и капуста – другой еды сироты, дети войны не знали.
Только к концу войны прислал письмо Емельянов Михаил из Кожелака, что воевал с ним Александр в пулеметном расчете, они втроем сидели с пулеметом во ржи, стреляли по наступающим немцам. Поступил приказ отходить, немцы шли и шли вперед, их наблюдатели засекли, откуда стреляет пулемет, и послали в них немецкие артиллеристы пристрелочный снаряд. В это время стал отходить боец из расчета, после разрыва снаряда  упал во ржи и закричал, к нему на помощь кинулся Александр, а тут разрыв снаряда в том месте, куда он бежал. Не дожидаясь, когда артиллерия накроет огнем его позицию, Емельянов отполз с пулеметом в глубь поля, жив остался, там, где он был несколько минут назад, разорвалось сразу три немецких снаряда.
Так узнала семья о гибели Александра, но в соответствии с приказом Верховного Главнокомандующего товарища Сталина фронтовая пенсия полагалась родителям или близким родственникам того бойца, смерть которого могли подтвердить не менее трех человек.
Что с ним стало после прогремевшего взрыва, никто не знал, гибель Александра никто не видел, и полковой писарь вписал его фамилию в список без вести пропавших.

Заканчивалось третье военное лето, Дуся с матерью обкосили болото, поставили копны по краю, половину свозила Дуся на тележке домой, другую половину копен оставили на покосе, хотели вывозить по снегу. Осенью случился на болоте пожар, погорело сено у всех, кто косил; а зима только настала, как могли, берегли сено, давали скоту понемногу, чтобы не пали корова и овцы. Но в феврале кончилось сено, кормить корову-спасительницу нечем, овечки совсем отощали.
Крадучись, ночью возили Дуся с матерью колхозную солому с полей, ею кормили скот, но в самом конце зимы поймал их на поле объездчик, велел сгрузить солому.
Взмолилась Мария:
– Пойми нас, Лука, не от хорошей жизни мы колхозную солому возим, сгорело накошенное сено, корову нечем кормить, подохнет от бескормицы, детей нечем кормить будет, помрут с голоду.
– Все понимаю, но председатель больно лют, запретил строго-настрого, грозился, если кого отпущу с соломой, самого отдать под суд по закону военного времени. Так что не просите, рад бы помочь, но не могу, выгружайте солому и идите домой с миром.
Развязала Мария веревку, скинула с воза байстрик и упала солома на поле, а вместе с ней и надежда прокормить корову до первой травы.
Пришли домой, сидит Мария и плачет, зашла Евдокия, узнала о горе и говорит:
– Нечего реветь, с полей брать запрет вышел, а в двух километрах от села на краю поля крытый соломенной крышей точок стоит – езжайте, разбирайте крышу, пока другие не догадались.
Ночью пошли Мария с Дусей, взяли с собой санки, смотрят, правду говорила бабушка; надрали с крыши точка соломы, увязали большой воз, привезли, в пустой избе под пол спрятали, к утру еще ходку сделали. На следующую ночь перевезли оставшуюся солому, и никто им не повстречался, так и кормили краденой соломой корову и овец до первой травки.
Огород был большой – 80 соток, его надо было вовремя вскопать лопатами, засадить картошкой и другой мелочью, посеять лен, все лето полоть, окучивать. Настанет осень, картошку надо выкопать, сносить и ссыпать под пол, прибрать овощи, капусту заквасить, тяжело было, но девочки понимали, что без огорода умрут от голода.
В колхозе осенью хлеб серпами жнут, вяжут снопы, ставят их в суслоны, скирды на краю поля, чтобы зерно прямо в колосе просохло, когда жатва заканчивается, подгоняют к скирдам тракторную молотилку и молотят зерно прямо на землю. Обмолоченное зерно здесь же ссыпают в бурты, оставляют на току. Бывает, что из-за отсутствия транспорта увозят поздно, после того, как выпадет снег, на земле от буртов всегда остается немного зерна.
Голодно стало жить к весне сиротам, говорит Евдокия:
– Собирайся, внученька, пойдем по полям посмотрим, где точки были, может, зерна, немного из-под снега наберем!
Взяли с собой два мешка и пошли утром за деревню: бабушка с осени заприметила места, где зерно молотили, разгребли снег, а под ним мокрое зерно лежит. Нагребли в мешки, а Евдокия говорит:
– Давай, Дусенька, отнесем за пни, спрячем, остальное сгребем, потом все домой отнесем, а то ненароком кто-нибудь увидит нас здесь – отберут.
Отнесли мешки за край поля, высыпали зерно на проталинку и опять на ток вернулись, выгребают зерно из травы, да так увлеклись, что не заметили гостей. Подъехали к ним на телеге председатель колхоза с председателем сельсовета. Спрашивает председатель сельсовета:
– Что вы тут делаете?
Глянул на траву, засыпанную зерном, повернул голову и спрашивает председателя колхоза:
– Почему у тебя, Семен Ерофеич, зерно на земле лежит?
– Здесь последняя скирда стояла, молотили уже по зиме, по снегу, вот и осталось немного, – оправдывается председатель.
Говорит Ваганов грозно:
– Бросайте свои мешки на телегу, сами больше не ходите по точкам – под суд отдам!
– Мешки мои, зерно забирайте, а мешки не отдам! – запротестовала Евдокия.
Глянул он на нее и прочитал в глазах, что не отдаст, разозлился и говорит:
– Тогда несите и высыпайте мне на плащ! 
Бабушка с внучкой высыпали собранное с таким трудом зерно на разостланный на телеге брезентовый плащ председателя колхоза, пошли к краю поля, сели на пни, заплакали – жалко было, так бы мешок зерна домой принесли, а тут только половина осталась.
После отъезда начальства сгребли спрятанное зерно, взвалили ноши на плечи и пошли домой. Промывает бабушка в лукошке зерно от грязи в ледяной воде ручья, мякина всплывает и вода ее уносит, а грязь сквозь сито проваливается. Сыплет Мария отмытое зерно в чугун и ставит отпариваться в русскую печь, потом отцеживает, рассыпает сушиться. Когда высохнут зерна, Дуся сыплет его понемногу в ступу и толчет пестиком в крупу, варит кашу – для всех еда в доме.
Так до весны ходили по точкам, спасали семью от голода, а когда оттаяла земля под лучами весеннего солнца, ходили девочки с бабушкой  на колхозные картофельные поля. Евдокия с Дусей копают землю лопатой, а сестры прошлогоднюю мерзлую картошку выбирают из комьев земли, она с осени после копки осталась. Дома мерзлую картошку моют, трут на терке и стряпают картофельные оладьи, они сластят, отдают затхлым, но какая-то еда в доме, с голоду не помрешь. Бабушка водила их на поля за мерзлой картошкой, пока последние не вспахали.
Наступила пора сенокоса. Бабушка Евдокия стала с собой на покос брать Веру и Полину, за огородом и хозяйством оставались присматривать младшие Зина с Валей. Вместо игр они каждый день занимались прополкой грядок на огороде, только прополют – смотрят, картошка травой заросла, берут в руки тяпки, рубят траву между рядками картофеля. Пока картошку прополют, грядки опять заросли – полоть срочно надо, иначе трава всходы задавит и урожая овощей не будет.
Казалось девочкам, что трава растет на огороде не по дням, а по часам, было трудно, но работали дети на совесть, не раз за это хвалили их и мать, и бабушка Евдокия.
В каждодневных трудах прошло лето, наступила осень, теперь надо было убрать выросший урожай, выкопать и сносить картофель в подпол, засыпать на хранение. Теперь  на огороде работала бабушка, она подкапывала кусты, а девочки выбирали клубни, носили в избу, когда она уставала, лопату брала Вера.
Кто сажал картофель, знает, какая тяжелая работа его уборка, а для голодных детей  она была тяжелей втройне, но не было жалоб, девочки понимали, что если они не вырастят и не соберут урожай с огорода, их ждет голодная смерть.
Однажды пришла с работы Мария и говорит:
– Слышала в конторе, что рыжиковое поле осотом заросло, спишут его, пахать скоро будут.
– Рыжика намолотить надо, что он пропадать даром будет, это хорошая добавка к нашим картофельным оладьям, надо идти молотить, пока не поздно! – говорит бабушка.
Мария сначала не соглашалась, но ее удалось уговорить. Евдокия взяла разделочную доску, скалку, кусок холстины, лукошко, в ведро положили мешок на всякий случай. Пошли втроем – бабушка, Мария и Дуся, нашли поле, начали выбирать из травы рыжик, выдергивали стебли и подавали бабушке. Она молотила метелки скалкой на доске, зерна и шелуха сыпались на подосланную холстину. Работа была тяжелой, после обмолота семена вместе с мякиной ссыпались на решето, семена у рыжика мелкие, просеивались, а мякина оставалась. До вечера удалось намолотить целый мешок семян рыжика, взвалила Мария его на спину и скорей домой, смотрят по сторонам, боятся, что объездчик отберет, но, слава Богу, все обошлось.
Пришли домой, радуются, а Евдокия не унимается:
– Давайте завтра сходим, ведь рыжику цены нет!
Уговорила, пошли на поле, а его уже пахать начали, не пустили женщин, все в землю запахали, а голодным женщинам не дали обмолотить малую часть – такое отношение было у власти к колхозникам, которые кормили армию и всю Россию.
Радовались все, что мешок рыжика удалось намолотить, зимой семена поджаривали, потом толкли в ступке, мешали с вареным в кожуре мелким картофелем, лепили оладьи, жарили в русской печке, из семян вытапливалось рыжиковое масло, и еды вкуснее дети в своей жизни не видели. 

Шел четвертый год великой войны, из семьи Пшеничного Потапа погиб Василий, Александр пропал без вести, вернулся с фронта израненный Матвей, много осколков немецкого снаряда сидело в его теле, был выбит левый глаз. Как активиста и фронтовика его назначили секретарем парторганизации в лесопункт Хабайдак. Приезжая по партийным делам в районный центр, в село Партизанское, часто заезжал в Асафьевку, благо дорога шла через нее. Подъезжая к родному селу, Матвей всегда громко пел, бывало так, что его еще никто не видит, а песни  уже слышны – все знали, что в гости к матери едет.
Власти с жителей готовы были три шкуры содрать, прикрываясь патриотическим лозунгом: «Все для фронта, все для Победы». Приехал из района уполномоченный и говорит Ваганову:
– Есть постановление райкома, – вы должны выступить с новой инициативой – сдать мясо и сельхозпродукты по встречному плану.
– Но мы выполнили план сдачи сельхозпродукции по налогу, какой еще встречный план? – насторожился председатель.
– Возьми, прочитай, сразу станет ясно, – говорит  уполномоченный.
Взял в руки Ваганов, прочитал постановление, изложенное скупым канцелярским языком, из него понял, что жители колхоза Асафьевка должны выступить с инициативой принятия на себя встречного плана по сдаче пятнадцати центнеров мяса. Чем дальше он читал, тем больше хмурился, дочитав, положил листки на стол и подвинул их уполномоченному.
– Если я правильно понял, жители должны выступить с инициативой добровольно увеличить сдачу мяса государству на пятнадцать центнеров.
– Совершенно верно! Ты правильно понял, сегодня это ваша инициатива, завтра публикация в газете о почине крестьян Асафьевки, а послезавтра увеличение налога на сдачу мяса для сражающейся на фронтах войны армии!
Слушая уполномоченного, Ваганов думал: «Кому увеличивать налог, вдовам и сиротам – мужиков всех забрала война проклятая – они и так живут впроголодь!», – но сказать об этом вслух значило подписать себе смертный приговор.
А уполномоченный, принимая молчание за согласие, говорит:
– Собирай, председатель, митинг, я буду выступать, ты тоже поддержи линию районного комитета партии, подготовь двух-трех выступающих из народа, и дело пойдет – будешь у райкома в почете.
Делать нечего, послал председатель посыльного собрать людей на митинг. С выступающими от имени колхозников промашка вышла: все, кому предлагал председатель поддержать новую инициативу, выступать отказались. Тогда он вызвал работников правления и в приказном порядке поручил выступить.
– Ничего, в протокол кого-нибудь из народа запишем, пошли, народ уже собрался, – торопит посланец райкома.
Собралось десятка полтора стариков и старух, все, кто мог трудиться, были на работе, но и это не смутило районного посланца. С крыльца правления колхоза он произнес пламенную речь, призывая подтянуть потуже пояса и сдать мясо по встречному плану. Но его речь была встречена гробовым молчанием, молча выслушали сельчане речи своего председателя, членов правления. Каждый подумал, что сдавать нечего, налоги сданы, оставшаяся скотина нужна не для еды, только для развода, чтобы дождаться отела, подрастить приплод, погасить государству налог в следующем году. Сказать больше было нечего, и Ваганов объявил митинг закрытым.
– Они, что, сговорились? Надо что-то делать для сдачи мяса, иначе райком и меня и тебя по головке не погладит! – говорит районный посланец.
– Что я должен сделать – в селе одни вдовы и старики остались?! – вспылил председатель.
Глаза работника райкома от удивления вылезли из орбит:
– Ты думай, что говоришь! Дойдет до первого секретаря, сразу партбилет выложишь и под суд пойдешь по политической статье за срыв линии партии! Вызывай, требуй, – угрожай, что хочешь делай, а пятнадцать центнеров мяса чтобы к вечеру были!
Поговорили жители, посудачили, помянули власть недобрым словом и разошлись – нищета была в большинстве домов, а кто жил зажиточно, тот состоял при власти советской или при правлении колхоза, они не торопились проводить встречных сдач.
Долго думал Ваганов, с кого начать, послал посыльного к  Боговенко. Пришла она в контору, узнала, зачем вызвали, заплакала и говорит:
– Побойтесь Бога, у меня муж на фронте сгинул без вести, пятеро голодных девок дома, четыре года похлебку с мясом не варила, все, что подрастает, государству сдаем. Что вы от меня требуете?
А председатель ей говорит:
– Ты что, Мария, не желаешь, чтобы солдаты на фронте были сыты, били немца проклятого? Ты врагу подыгрываешь?
Обвинение в пособничестве немцам было равносильно смертному приговору. Испугалась женщина, говорит:
– Но у меня же пятеро сирот, чем я их кормить буду?
– До сих пор с голоду не померли и теперь не помрут! Говори, что ты желаешь сдать по встречному плану? – давит на нее Ваганов, почувствовав, что она колеблется.
– Берите овцу, у меня в хозяйстве больше ничего нет, – сказала вдова и заплакала от обиды горькой.
– Хорошо, веди овцу, да скажи Пшеничной Евдокии, чтобы шла в контору, – обрадовался председатель.
Пришла Мария домой вся в слезах, рассказала, что принудили сдать овечку, говорит:
– Иди, Евдокия, в контору – теперь тебя кровосос Ваганов зовет.
Пришла Евдокия и давай ее Ваганов обхаживать, а та знает, о чем речь идти будет, и в категорический отказ:
– Ничего я вам не дам, четырех сыновей на войну отправила, двое сгинули, один израненный фашистами пришел. Что, больше взять не у кого? Только у беззащитных матерей да у жен фронтовиков требуете, за горло берете. А почему бы тебе, Ваганов, не сдать одну из нетелей – кроме коровы, у тебя их две да в придачу овец штук пять из пятнадцати! У своих приближенных, членов колхозного правления по дворам пройдитесь, у каждого полон двор скота – вот и выполнит Асафьевка встречный план по мясу!
Смотрит уполномоченный райкома на председателя: откуда такая бойкая тетка взялась?
Озлобился Ваганов и кричит:
– Ты за других людей не решай, тебе не дано такое право советской властью! Говори, что сдавать будешь?
– Я уже сказала, что нечего мне сдавать, нет у меня ничего лишнего, иди на своем дворе посмотри – там и найдешь! А за советскую власть мой Потап голову сложил, пока ты на печке отсиживался да от мобилизации в Красную Армию под полом прятался! Так что ты меня не попрекай этим! – встала вдова и пошла домой.
Рассвирепел Ваганов, посыльного вслед шлет. Вернулась Евдокия в контору, а он опять ее давай ломать.
– Я все сказала: возьми на своем подворье, сдай для фронта, а мы и так последнее отдаем! У беззащитных матерей и вдов солдатских забрать норовишь? Ничего я никому не должна, налоги я сдала, больше ко мне не приставайте! – сказала рассерженная вдова и ушла из конторы, хлопнув дверью.
Но Ваганов удила закусил, принародно его унизила Евдокия, да еще при представителе райкома партии, кровью налилось у него лицо, велит запрягать телегу, заведующую фермой позвать. Подъезжают они к дому Пшеничных, а там возле крыльца два телка лежат – один Марии, другой Евдокии – посправнее, побольше.
– Чей этот бычок? – спрашивает он, показывая на того, который побольше.
Подбежала заведующая фермой Сидорова посмотрела и говорит:
– Евдокии Пшеничной.
– Грузите на телегу, а ей скажите: пусть придет, распишется в ведомости за добровольную встречную поставку.
Сгребли телка, связали ноги, положили в телегу, увезли на глазах вдов. Сидят на крыльце Мария и Евдокия и плачут горько от доли своей собачьей.
Девочки слышат за околицей песню дядьки Матвея, побежали навстречу, подъезжает он в ходке, запряженном парой лошадей, остановился, посадил их прокатить. Рассказывают девчонки наперебой, что мать и бабушка плачут, насильно телка и овечку забрали. Побелел лицом, хлестанул Матвей коней вожжами, подлетел ходок к дому матери. Видит, не соврали девочки, спрыгнул на землю, подбежал к крыльцу.
Мать ему сквозь слезы говорит:
– Гляди, Матвей, какой партии ты служишь! Разбой она творит с вдовами, женами и матерями фронтовиков,  выворачивает руки, заставляет последнее сдавать, получив отказ, забирают насильно. Телка забрали, а чем я буду в следующем году продналог погашать? Корову последнюю уведут со двора! А у этого живоглота Ваганова полон двор скота, своя рубашка ближе к телу и никому до этого дела нет!
Покрылся багровыми пятнами Матвей, сжал в руке кнутовище, пулей заскочил в ходок, коней вожжами стегает, чтобы резвей бежали. Осадил их возле конторы, бросил вожжи под ноги, сам бегом в контору, кричит:
– Где этот сукин сын? Где Ваганов?! Три шкуры спущу! Мы на фронте кровь проливаем, а он для матерей и жен наших тридцать седьмой год устроил!
Ворвался в кабинет председателя, а того бухгалтер предупредила, что Пшеничный Матвей скачет, у крыльца уже…
Знал председатель крутой нрав израненного фронтовика, заметался, не знает, куда спрятаться, а на крыльце грозный голос Матвея слышится. Открыл окно и щучкой прыг в него, только задами успел за угол конторы забежать, как Матвей в кабинет ворвался:
– Где этот сукин сын? Я ему сейчас покажу как тридцать седьмой год для баб устраивать!
Осмотрелся, видит открытое окно, повернулся к бухгалтеру и говорит:
– Передайте этому живоглоту: будет обижать жен тех, кто воюет или погиб на фронте, я его публично высеку и в тюрьме за самоуправство сгною! – Стеганул он бичом по столу, лежавшее на нем толстое стекло разлетелось вдребезги. Долго отсиживался Ваганов в лесу, кормил комаров, боялся гнева Матвея.
Вышла вечером Евдокия, а телок стоит возле крыльца и мычит. Обняла  его за шею и горько-горько заплакала о доле своей вдовьей, когда тебя кто угодно обидеть, последнее отобрать может.
На пользу пошло предупреждение Матвея, он был фронтовик-орденоносец, секретарь парторганизации. Ваганов и думать забыл мытарить Евдокию и жену его брата Марию, знал, что сказал Матвей, сделает – такой человек, слов на ветер не бросает.

Большой был дом у Евдокии Пшеничной, была она доброй, сердобольной женщиной, в приюте  и ночлеге никому не отказывала.
Шла в Карымово с лесозаготовок девушка, постучалась в дверь ее дома и говорит:
– Ради Христа пустите переночевать, скоро ночь на дворе, притомилась я сильно, озябла.
– Заходи, голубка, расскажи, чья будешь, далеко ли идешь.
– Из Карымова я, Долженко Настя. Иду домой из Ангула, работала на лесозаготовках от колхоза.
– Слышала я про твою семью, говорят, что родители хорошие люди, если голодная, садись – чаем напою, – предложила хозяйка.
– Спасибо, что-то не хочется мне, ломает меня и знобит, наверное, в дороге простыла.
– Ложись, я на лавке у печки тебе постелила, укройся шубой, прогрейся, утром болезнь как рукой снимет.
Проснулась Евдокия затемно, ушла управляться с хозяйством, уже светло на дворе, а девушка спит, подошла, а та вся горит, посмотрела на нее и сразу поняла, что у нее тиф.
Пошла к Ваганову, рассказала, что в ее квартире больная тифом лежит, попросила вызвать врачей из района. Раскричался председатель:
– Пускаешь на ночлег кого попало, а потом по селу зараза расползается!
– Господь велел заботиться о ближних! Если мы никого пускать не будем, и наших жителей в других деревнях перестанут пускать на ночлег, мало ли их по делам ходит! – урезонила его вдова.
Вернулась она домой, встречает Марию, а та спрашивает:
– Что за девушка у тебя на лавке больная лежит?
Испугалась Евдокия:
– А тебе кто сказал про девушку?
– Девчонки забегали к тебе, вернулись, говорят, бабушки нет, а на лавке какая-то незнакомая девушка лежит с закрытыми глазами и что-то говорит.
– Долженко Настя из Карымова, зашла переночевать, горит вся – думаю, тиф у нее! Накажи девчонкам строго-настрого, чтобы ко мне не заходили, заразная это болезнь, от греха подальше, не дай Бог тифом заразятся!
– А сама как? Сама можешь заболеть! – забеспокоилась невестка.
– Я в детстве переболела тифом, даст Бог, обнесет напасть мимо.
Но беда не миновала дом Боговенко, девочки заразились тифом, от них заболела Мария, горят огнем, мечутся в бреду. Евдокия присматривает за ними. Приехали из Партизанского врачи, обработали дома, наказали председателю сельсовета немедленно везти больных в районную больницу. Отрядил он двух возниц, одним из них оказался Антон, родной брат покойного Потапа. Марию, Веру, Полину, Зину посадил в сани Дударев и повез в Партизанское.
Дуся и Валя сели в сани к Антону. Везет он тифозных родственников и думает: «Пока доедем до Партизанска, сам от них заражусь – надо возвращаться скорей!».
Только отъехали за деревню километра два, разворачивает он коня.
– Дядя Антон, а почему сани разворачиваешь? – спросила Дуся.
– Конь пристал, детка, – отвечает он и подвозит больных к дому.
Выскочила Евдокия, которая только отправила внучек в больницу, спрашивает:
– Ты что, Антон? Почему вернулся?
– Конь стал, не идет, видно, притомился, – не моргнув глазом соврал тот.
Таким был дядька Антон, ему было безразлично, умрут или нет внучки родного брата Потапа, всю жизнь только свою выгоду видел и ни с кем куском хлеба не поделился.
– Отольются тебе сиротские слезы! – заплакала бабушка и унесла чуть живых внучек в дом.
Сама лечила их, ухаживала за Зиной и Валей, сильно болели дети. Много дней метались в тифозном бреду, много слез пролила возле них бабушка, много бессонных ночей в молитвах провела перед иконами, прося у Господа исцеления, и жар стал спадать. Врачи из района приезжали, привозили лекарство, лечила она их и своими снадобьями, и больным стало немного лучше, появилась надежда, что они выживут.
Управляется она по дому и слышит песню. Не поверила своим ушам, подняла голову, а на печке Валя поет: «Скакал казак через долину, через Маньчжурские края…».
Бабушка упала на колени перед иконами, давай Бога благодарить, что спас он ей внучек от смертельной болезни. За годы войны от тифа умерло много народа в Асафьевке и по окрестным деревням, люди были ослаблены голодом и непосильной работой для фронта.
Помолилась бабушка и спрашивает:
– Чего бы вы хотели, внученьки, покушать? 
Обе, не сговариваясь:
– Рыбки хотим!
Стала она опять на колени и просит Господа послать больным детям рыбы.
Через некоторое время к ней заходит Юркова Дуся – дом их стоял на берегу реки Рыбной и отец занимался рыбалкой. Жалуется она:
– Рука болит, мочи нет, полечи, бабушка Евдокия.
Посмотрела Евдокия и говорит:
– Рожа у тебя, видишь, как рука распухла и покраснела. Что с тобой делать – лечить буду. 
Начала читать молитвы, мелом ставить на больной руке кресты, потом достала красную тряпку, замотала руку и наказала:
– До завтра тряпку не снимай, завтра приходи в эту пору.
Пришла женщина на следующий день, уже веселей выглядит.
– Спасибо тебе, Евдокия, легче мне стало, пришла от вас, легла, как в омут провалилась, и проспала до сегодняшнего дня спокойно, а так неделю глаз не сомкнула, мозжила рука – никакого спасу не было!   
Полечила ее бабушка еще раз и говорит:
– Даст Бог, до следующего дня здорова будешь.
– Что тебе за труды твои? – спрашивает Дуся.
– Мне ничего от тебя не надо – внучки тифом болеют, рыбы просят, если  хвостик найдешь – и на том спасибо.
– О чем ты говоришь? Такое доброе дело для меня сделала, поговорю с отцом – он поймает рыбы.
Сдержала она свое слово, принесла на следующий день щуку большую, не меньше полуметра. Поблагодарила ее бабушка и давай рыбу жарить и больных внучек кормить. Едят они, нахваливают, а она все подкладывает и подкладывает.
– Бабушка, ты сама съешь кусочек, – говорит Валюша.
– Что вы, детки, пока жарилась рыба, я ее духом надышалась, сыта я, внученьки! – отвечает она, отворачиваясь и вытирая слезы уголком платка. Не жалея себя, выходила Евдокия внучек, смогла вырвать из лап тифозной смерти.   

Ф Е Д О Р

Пшеничный Федор перед отъездом  зашел в сельский Совет.
– Уезжаю я, мне бы документ какой, паспорта нет, снимут с поезда на первой станции.
– Ты должен знать, что запрет вышел на отъезд из деревень, не велено отъезжающим бумаги выдавать, иди работай в колхозе, – отвечает писарь.
– Вот здесь председатель написал, что я уволен в связи с отъездом на стройки Дальнего Востока, – протягивая бумагу, говорит проситель.
Прочитав, писарь поднял голову и с уважением сказал:
– Так бы сразу и сказал, что на Дальний Восток отъезжаешь, сейчас я тебе справку напишу.
Он не спеша достал четвертушку бумаги, почистил перо, обмакнул в чернильницу, спросил:
– Как твоя фамилия? Когда и где родился?
– Пшеничный Федор Потапович, в селе Асафьевка в семнадцатом году, – ответил парень.
Склонив от усердия голову, писарь написал справку, в которой значилось, что податель ее Пшеничников Федор Потапович, уроженец деревни Асафьевка, рождения семнадцатого года, и приложил большую круглую печать.
Федор был неграмотным парнем, поблагодарил писаря, подальше спрятал документ и на следующий день пошел на станцию Камарчага, сел в поезд и уехал на Дальний Восток по оргнабору, в неведомый ему город Благовещенск, на угольную шахту.
Подает в отделе кадров свою справку и направление на работу, а ему говорят: 
– Без паспорта не берем.
Пошел получать паспорт, спрашивает его паспортист:
– Как фамилия?
– Пшеничный Федор Потапович.
– Какой ты Пшеничный? Пшеничников ты, вот и справка сельсовета с печатью, – подозрительно говорит паспортист.
– Неграмотный я, видно, писарь в сельсовете что-то перепутал, Пшеничный я, отец и дед носили эту фамилию!
– А какая тебе разница, фамилии похожие, не могу я тебе в паспорт другую фамилию записать, только ту, на которую справка выдана, – убеждает его паспортист.
– Пишите Пшеничников, раз так в справке написано, не поеду же я через всю страну за новой справкой в деревню! – согласился парень.
Так по вине сельского писаря от родового дерева Пшеничного Емельяна отпочковалась новая ветвь Пшеничниковых, и ее основателем стал его внук Федор.
 Получил он паспорт и направили его работать откатчиком на угольную шахту, существовала такая профессия. Шахтеры рубят каменный уголь в забоях; откатчики по галереям катят вагонетки к забою, лопатами нагружают,  потом катят их по узкоколейной железной дороге к стволу шахты,  закатывают в клеть. Подъемник тросами поднимает  ее  на-гора, то есть на поверхность.
Полная вагонетка уходит вверх, пустая спускается в шахту и возвращают ее откатчики  к забою – и так изо дня в день.
Пласты бурого угля на шахте были не богатые и техники никакой не было, отбивали шахтеры уголек «обушками», кайлом с одним рогом на деревянной ручке. Если пласт уходил вверх, за ним поднимались забойщики, пилили доски, мостили мостки, и с высоты летели вниз куски отбитого угля. Электрического освещения не было, каждый шахтер носил с собой лампу-карбидку, при ее неярком свете шла в шахте  тяжелая и опасная работа. В стране была разруха начальство экономило на всем, даже на крепеже, от чего случались в шахте частые обвалы, гибли люди.
Катает вагонетки Федор вдвоем с напарником, а самого страх берет, кругом тьма кромешная, с потолка галерей вода сочится, под ногами хлюпает. Деревянная крепь, удерживающая породу над головой, скрипит и потрескивает от ее тяжести и просадки, но человек ко всему привыкает, постепенно и он привык, страх прошел, перестал обращать на это внимание.
Проработал более полугода, все было хорошо, он перестал бояться шахты. Спустилась однажды бригада в клети в шахту, разошлись шахтеры по горизонтам, к забоям, стали рубить уголек. Покатил Федор с напарником вагонетку, а крепь над головой ходуном ходит, мелкие куски породы с потолка падают.
– Боязно мне сегодня, большие подвижки породы, как бы крепь не проломилась, – говорит напарник.
– Что ты, Николай, труса празднуешь, успокойся, каждый день такое видим и слышим, – говорит Федор, а у самого между лопаток противный холодок страха, а что делать, шахта работает, уголь отвозить от забоев надо. Толкают они пустую вагонетку от шахтного ствола к забою, а Николай говорит: 
– Помяни мое слово, сегодня с нами что-то произойдет, не по себе мне!
– И мне не по себе, а что делать, работать надо, не будем откатывать уголь, бригада не выполнит дневной нормы, будут ребята на нас обижаться, пошли, чему быть того не миновать! – говорит Федор.
Не прошли они и десяти шагов, как над головой раздался хряск ломаемого дерева, деревянная крепь не выдержала тяжести грунта и сломалась, на соседние крепи пришлась большая нагрузка, и они не выдержали, с потолка шахты обвалилась порода, завалила и вагонетку, и откатчиков.
Услышав треск ломающегося над головой дерева, Федор успел упасть между стеной шахты и ковшом вагонетки, который принял на себя основную тяжесть обвалившейся породы. Николаю повезло меньше, кусок породы ударил его по голове, он осел на рельсы и его засыпало. Сколько времени провел Федор под вагонеткой, он не помнил, во время обвала ударился головой и потерял сознание, очнулся от боли в ногах и удушья, ему не хватало воздуха, нечем было дышать. Когда сознание окончательно вернулось, вспомнил слова напарника и подумал: «А ведь прав был Николай, беду заранее чувствовал!». Попытался пошевелиться, но от резкой боли сознание вновь угасло.
В себя пришел от той же пронзительной боли, кто-то настойчиво пробовал вытащить его за ноги из-под завала, не сдержавшись, он застонал и услышал:
– Ребята, а этот откатчик живой, еще стонет! Давайте быстро его откопаем, может, и выживет!
Он слышал, как о грунт застучали лопаты, с каждой минутой ему становилось легче дышать, наконец, за ноги его вытащили из-под вагонетки. Кто-то приложил ухо к груди, радостно сказал:
– В рубашке родился, четыре часа под завалом пролежал, а живой! Давайте, ребята, вынесем его к клети, пусть наверх подымут, на свежем воздухе быстрей в себя придет, потом завал до конца разберем. 
Федора уложили на кусок брезента и понесли, а он не мог надышаться, и таким сладким казался ему спертый, пропитанный подземными газами сырой воздух шахты – это был воздух его жизни.
Через несколько дней в больницу пришли ребята из бригады, рассказали, что его напарник погиб, а ему посчастливилось при падении оказаться под ковшом, лежал он у рельсов, за вагонеткой оказались только ноги и таз, их и присыпало. Вагонетка приняла на себя удар породы, под ней достаточно воздуха, которым он дышал, пока  не откопали.
Обвалившаяся порода сильно прижала и контузила Федора, несколько ребер сломаны, но он был молод и радовался, что остался жив. Перед выпиской врач сказал:
– Нельзя тебе, Пшеничников, работать в шахте под землей, через год приходи, посмотрим состояние здоровья, организм молодой, должен быстро восстановиться!
– Что же мне делать, где я найду легкий труд, я из колхоза и ничего делать не умею! – взмолился больной.
– Ты уж сам решай, а для работы в шахте по состоянию здоровья непригоден!
Как и предполагал Федор, на шахте не нашлось для него легкого труда, покалеченный парень совсем пал духом, стал упрашивать кадровика помочь.
– Чем я тебе могу помочь, разве написать, что ты уволен по сокращению штатов, с такой записью сможешь найти работу и прокормиться, – глядя поверх очков, сказал тот.
– Пишите, я согласен, иначе подохну от голода с записью, что год к работе непригоден! – взмолился Федор.
Сжалился над ним кадровик, выдал трудовую книжку, в которой написал, что он уволен по сокращению штатов, но в небольшом городе для него работы не нашлось.
Приехал парень в город Хабаровск, там везде нужны знающие дело работники, а его никуда не берут, хорошо, что на улице стояло лето, спал на лавке в сквере, совсем отчаялся.
Случайно подошел к щиту объявлений, попросил стоявшего там парня:
– Сделай милость, прочти, где на работу принимают, неграмотный я.
Тот начал читать вслух, прочитал объявление о том, что нужны пожарники в пожарное депо.
– Ты мне адрес скажи, добрый человек! – ухватился Федор.
– Ты что, сдурел? Пожарникам совсем мало платят, работал один мой знакомый – сбежал! Одумайся, не ходи!
– Мне бы только, чтобы кормили, я ведь колхозник, другую работу делать не умею! Будь добрым, прочти, как найти это пожарное депо!
Узнав дорогу, направился в депо, в душе надеясь, что место еще свободно, но и там встретил холодный прием.
Почитал кадровик документы и говорит:
– Нет у тебя образования никакого, даже писать и читать не умеешь, не могу я взять тебя в штат пожарного депо.
– А что мне делать, не помирать же с голода, я согласен на любую  работу, только примите! – уговаривал его Федор, но тот твердо стоял на своем.
 Сидевший здесь же мужчина с интересом слушал их разговор, неожиданно оборвал кадровика:
– Парень прав, не помирать же ему без работы. Откуда сам, какого рода-племени?
– Из Асафьевки я родом, что верстах в двухстах от  Красноярска, работал всю жизнь в колхозе.
– А грамоте почему не научился?
– Некогда было, отца белые каратели расстреляли в девятнадцатом году, с детства пришлось работать и мне, и братьям.
Внимательно слушавший мужчина сказал:
– Оформляй его бойцом, Мефодьевич, такие парни нам нужны.
– Как скажете, Афанасий Петрович! – сдался кадровик.
Пока кадровик писал свои бумаги, мужчина представился:
– Я начальник пожарного депо Поддубный. Заработная плата у нас небольшая, но мы бесплатно даем бойцам продуктовый паек, обмундирование, кровать в общежитии. Изучишь пожарное дело, при желании можешь научиться грамоте на курсах ликбеза, изучить слесарное дело, –  рассказывал новичку начальник о его будущей работе и увидел, как загорелись его глаза.
– Афанасий Петрович, я на все согласен, только возьмите, не пожалеете, на деле докажу, что не ошиблись во мне.
– Я надеюсь, что у тебя слова с делом не расходятся, – вставая, сказал Поддубный.
Так совершенно случайно Федор стал бойцом расчета пожарного депо города Хабаровска, о чем не жалел всю оставшуюся жизнь. Небольшой заработок не огорчил парня, привыкшего к работе в колхозе. Он получил каску, широкий брезентовый ремень с пряжкой, штаны и куртку из твердой парусины, радовался, что нашел работу, где можно было не только зарабатывать на жизнь, но и грамоте обучиться, познать тайны неведомого ему слесарного дела. В депо было три старых пожарных машины, начальство требовало, чтобы они всегда были в боевой готовности.
Одного не сказали новичку, что на пожары расчеты выезжают почти каждый день –  на улицах города стояли деревянные дома с печным отоплением, пожары случались часто, иногда приходилось день и ночь проводить на  тушении.
Прошло более полугода, прежде чем пригляделось к добросовестному бойцу начальство, ему разрешили в свободное время посещать курсы ликвидации безграмотности. Жил он в небольшом общежитии при депо, в комнате жили четверо бойцов. Постельные принадлежности казенные, раз в десять дней меняют, в баню водят, только здесь он впервые в жизни спал на чистых простынях,  на железной солдатской кровати.
В городе было чему удивляться: улицы змеились по склонам сопок, вдоль берега реки Амур в центре стояло несколько каменных домов,  железнодорожный вокзал также был сложен из кирпича. Часто ходил Федор смотреть на паровозы с большими красными колесами, дымя трубами,  выпуская клубы пара, они легко толкали вагоны по путям, вели длинные составы.
Ходил он и на берег широкой и могучей реки Амур, по которой плыли плоты леса, буксиры, дымя трубами, тащили караваны деревянных барж.
После скудной деревенской пищи, когда месяцами приходилось жить впроголодь, паек, который он получал на службе пожарника, вполне его устраивал.
Научившись читать и писать, стал присматриваться к работе слесаря и водителей, которые постоянно чинили старые пожарные машины, помогал просто так, не за деньги, как губка, впитывая в себя знания. Со временем его научили ремонтировать машины и моторы, притирать клапана, заливать баббитом коренные и шатунные подшипники. Водители в России еще не знали, что у их злейших врагов капиталистов с конвейеров сходят машины с заменяемыми вкладышами.
Пожарные машины испытывали большие нагрузки, насосы для стволов были подключены к мотору через вал отбора мощности. Это только непосвященному кажется, что вода текучая, а когда насос сжимает ее до двух атмосфер, требуется большое усилие, поэтому на пожаре машина постоянно работает на большом газу, от чего идет форсированный износ мотора.
Постепенно у Федора появились навыки в ремонте, водители все чаще стали обращаться к нему за помощью, просили залить и пришабрить подшипники. Но никто не знал, что заветной мечтой парня было научиться водить машину, стать шофером. В пожарном депо поощрялась взаимозаменяемость бойцов расчета, в том числе и водителей, но желающих овладеть этой модной специальностью было много среди тех, кто проработал два и более года, был обучен грамоте. Но Федор не отчаивался, просил у водителей разрешения самому обкатывать мотор после ремонта, ездил по двору и возле депо, научился водить машину. 
В те годы никто не знал, что такое светофор, автомобилей было мало, и они не создавали помех для движения других автомобилей и гужевого транспорта, но Федор наизусть выучил правила движения, сдал экзамены, и ему выдали справку о том, что он имеет право замещать шофера пожарной автомашины. Получить водительские права мешало отсутствие образования, слесарь-моторист Пшеничников Федор ни одного дня не был в школе.

В тридцать восьмом его призвали на службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, выдали обмундирование и шинель, не первого срока носки, вещевой мешок и направили служить на заставу, стоявшую на границе с государством Маньчжоу-Го, или Маньчжурии, созданном японцами, завоевавшим в тридцать втором году северо-восточные провинции Китая, граничившего с Россией. Японские милитаристы были безраздельными хозяевами этого государства, часто устраивали провокации на границе с целью вызвать российских пограничников на вооруженный конфликт.
Застава располагалась в субтропическом лесу, в котором росли лианы, бамбук и дикий виноград, стояли огромные дальневосточные кедры, на их ветвях  висели большие шишки, гораздо большего размера, чем сибирские, но орех по сравнению с сибирским не такой вкусный. Армейский паек был очень скудным, опять приходилось терпеть чувство постоянного голода.
С тяжелой винтовкой системы «Мосина», подсумками с тридцатью патронами на ремне, в любую погоду бойцам-пограничникам приходилось проходить за сутки по горной местности по сорок километров вдоль контрольно-следовой полосы, по двенадцать часов сидеть в секретах, замаскировавшись в заранее отрытом окопе.  С ранней весны до поздних осенних заморозков кормить комаров, мошку и другой таежный гнус, от которого не было спасения, насекомые проникали под одежду, не спасали и накомарники, это был настоящий бич тайги.
На заставе задержание нарушителей границы, спиртоносов, бандитов считалось делом обычным, иногда они отстреливались, оказывали вооруженное сопротивление, тогда застава поднималась в ружье, отдыхающие после службы бойцы хватали из пирамиды винтовки и бежали на помощь товарищам.
Проходя по тропе вдоль контрольно-следовой полосы, молодой красноармеец замечал, где наиболее часто ее переходят козы, изюбры, олени, дикие кабаны. Часто задерживали охотников, они несли из России в Китай мускусные железы кабарги, маленькой разновидности оленя, очень часто встречающегося в тайге животного.
Федор слушал старых пограничников, присматривался к следам, изучал повадки зверей, их следы и вскоре мог с первого взгляда отличить след зверя от следа оставленного нарушителем, прошедшего через границу на специальных ходулях. Враг был хитер, надевал на руки, на ноги специальные ходули, на концах у них были вырезаны копыта животных, они оставляли  на земле оттиски копыт животных при переходе через взрыхленную контрольно-следовую полосу. Если следы вели в сторону Маньчжурской территории, нарушители не принимали никаких мер предосторожности, шли напролом, зная, что за пограничной линией в них не будут стрелять в случае обнаружения.
Федор долго изучал окрестности, в тихую безветренную погоду несколько раз видел далеко в таежном распадке стелющееся по кронам деревьев облачко, похожее на дым костра или печки, с каждым днем крепла убежденность в том, что это дым от огня, разводимого человеком.
Глядя на задержанных нарушителей, видел, что они не измотаны  многодневными переходами по таежной местности, были свежими, как будто только сегодня надели тяжелые котомки.
Он решил проверить свои догадки, подошел к старшине заставы:
– Разрешите обратиться, товарищ старшина?
– Обращайтесь, красноармеец Пшеничников! – разрешил Дубовик.
– Прошу вашего разрешения сходить на охоту, приварок к столу бойцов будет. Заодно надо проверить: кажется мне, что некоторые нарушители где-то недалеко в приграничной тайге добывают шкуры тигров, печень медведей, мускусные железы.
– С чего ты взял? – удивленно спросил тот.
– При задержании свежо выглядят, как будто идут первый день по тайге. В дальнем распадке несколько раз видел странный туман, похожий на дым, и всегда в одном месте, хочу проверить, откуда он там.
– Я такое разрешение дать не могу, дорог в тайге нет, заблудишься или тигр порвет.
– Это так кажется, что нет дорог, в тайге есть звериные тропы, если ими умело пользоваться, можно по ним ходить и свежее мясо для заставы добывать.
Старшина был опытным пограничником, он знал, что боец прав, внимательно посмотрел на него, пытаясь определить, почему тот  обратился с такой просьбой.
– Мясо говоришь? Ты что охотник? – спросил он.
– Приходилось с ружьем в тайгу ходить. Посмотрите, сколько зверья переходит через контрольную полосу, сколько оленей и кабанов! Дикое мясо для заставы можно добыть, заодно подступы к заставе в тайге разведаю, посмотрю, что там за дым. Не сомневайтесь, я сибиряк, тайги не боюсь.
Здесь Федор слукавил: на шесть-семь километров дальше окрестностей заимки, расположенной километрах в пяти от Асафьевки, он с ружьем не ходил, а в тайге работал только на лесозаготовках.
Слушая красноармейца, старшина думал: «Хорошо, если бы боец изредка для комсостава приносил дикого мяса. И про дым говорит уверенно, надо спросить у начальника заставы разрешения, пусть сходит в разведку, заодно поохотится, видно, знаком с охотничьим делом!».
– Хорошо, я поговорю с начальником заставы, что он скажет, то и будет.
Начальник заставы Прохоров, услышав от старшины необычную просьбу бойца, насторожился:
– Просится в тайгу на разведку и поохотничать? А не собирается ли он уйти за кордон?
– Что вы, он много раз был в одиночных засадах, участвовал в огневых стычках с нарушителями, да и родом из крестьян, белогвардейцы отца за связь с партизанами расстреляли. Я за него ручаюсь! – поручился старшина.
– Хорошо, Степан, я поговорю с замполитом – даст добро, отпустим.
Замполит Краснов тоже заинтересовался необычной просьбой:
– Николай Матвеевич, а этот Пшеничников  надежный боец, не уйдет за кордон?
– Старшина за него ручается – сам из крестьян, отец расстрелян белыми карателями, мать четверых сыновей одна растила.
– Заманчивое дело, но давай издадим приказ, которым обяжем красноармейца Пшеничникова провести глубокую разведку тылов нашего пограничного участка с целью отыскания баз нарушителей границы. Погибнет в тайге – боевое задание выполнял! И его матери почет, и с себя ответственность снимаем, – предложил он, и начальник согласил-ся.
 Утром вызвали в канцелярию и огласили приказ, которым красноармеец Пшеничников Федор направлялся в тайгу для выполнения задания по глубокой разведке тылов пограничного участка заставы.
– Смотри, Федор! Если худое задумал, откажись! – пытал его Прохоров.
– Никак нет, хочу посмотреть, кто там дымит, может, постараюсь мяса добыть для бойцов заставы.
– Хорошо, распишись, что ознакомлен, сегодня отдыхай, завтра утром пойдешь с нарядом, приступишь к выполнению приказа, старшина выдаст продуктов на два дня, ждем не позднее вечера третьего дня, в противном случае поднимаю заставу в ружье и объявляю охоту на тебя! – предупредил начальник заставы.
– Все понял, мне карабин нужен, с ним в тайге сподручнее, и патронов два подсумка.
– Хорошо, получишь у старшины, а теперь отдыхай – завтра силы понадобятся.
Утром на разводе Дубовик объявил, что рядовой Пшеничников выходит с нарядом на спецзадание. На границу ушел усиленный наряд – трое бойцов, это было обычным делом, что задумали командиры, знали только они.
Когда подошли к звериной тропе, Федор сказал старшему наряда:
– Я пойду по этой тропе, не позднее чем через два дня выйду сюда и буду дожидаться наряда, если не вернусь – ищите меня здесь, – он показал рукой на дальний таежный распадок.
Боец нырнул под своды таежной растительности и исчез  в непроходимых зарослях Уссурийской тайги, переплетенной бамбуком и лианами. Он сразу попал в заросли, тропа просматривалась не более трех-пяти метров.
«Вот почему дикие звери предпочитают переходить через границу у таежных троп, по зарослям даже тигр далеко не сможет пройти», – думал охотник, зорко вглядываясь в заросли. Пройдя километра два, увидел, что заросли стали редеть, можно было видеть, что делается на склоне сопки. Пройдя еще километра три, спустился в распадок, вышел к ручью, который тек параллельно границе, несколько удаляясь от нее. Вдоль берега шла натоптанная тропа, не похожая на звериную.
Остановившись, Федор пригляделся, ему показалось, что  видит контуры следа человека. Он присел и в косо падающем свете увидел на влажной поверхности отпечаток подошвы ичига, еще не затоптанный копытами зверей,  увидел, что человек прошел по течению ручья.
«Что здесь надо было человеку? Охотники в такую глухомань близко к границе не забираются», – подумал он, сворачивая по следу, стараясь не оставлять следов своих ботинок на открытых участках тропы. Она вывела его к  широкому ручью с пологими берегами.
Что-то необычное привлекло его внимание. Подойдя ближе, увидел, что выше по склону тропу пересекает засека, стена бурелома, по высоте недоступная для зверей, отрезая путь всему живому к воде, свободной остается только тропа. Боец вспомнил, что слышал о таком способе охоты в дальневосточной тайге, насторожился, подумал: «Если есть засека, должен быть самострел или ловчая яма!».
В зарослях срубил стебель бамбука, обрубил вершину, стал концом ощупывать тропу перед собой, прежде чем сделать шаг. Его опасения подтвердились: когда вошел в проход между кучами валежника, шест наткнулся на препятствие, раздался свист, рядом пролетела большая стрела самострела. Боец остановился, вытер мгновенно вспотевший лоб, не будь у него шеста, стрела ударилась бы в него.
«Вот так новости, чуть сам не попал в смертельную ловушку. Раз стоит самострел, кто-то его настораживает, проверяет, надо осмотреться, в проходе может быть вырыта ловчая яма для той дичи, которая минует самострел. Так можно и на кол угодить!» – думал он, внимательно глядя под ноги и еще тщательнее ощупывая шестом почву рядом с тропой.
Боец не ошибся – вскоре бамбук стал издавать стук, характерный для пустоты под травой. Обойдя яму, он опустился на колени, взял в руки пучок травы и приподнял кочку. Под травой была вырыта ловчая яма, покрытая тонкими стеблями бамбука, на котором лежал дерн, в центре торчали остро заструганные колья; зверь или человек, попадая в такую ловушку, падает на колья и погибает медленной, мучительной смертью. Осмотревшись, Федор решил устроить засаду возле этой браконьерской насторожки, натянул тетиву большого самострела, нашел и вложил в него стрелу, полагая, что такую снасть охотник должен проверять не менее одного раза в день, иначе добыча пропадет в жарком летнем зное.
Расположившись выше по склону, замаскировался и стал терпеливо ждать, прислушиваясь через сетку накомарника к звукам тайги, надсадному звону крыльев таежного гнуса, комаров и мошки, которые столбом вились над ним. Ждать пришлось недолго, увидел сквозь деревья, что по тропе кто-то идет, приготовил оружие – к самострелу шел пожилой сгорбленный китаец в старом порванном и засаленном халате. Не подходя к ловчей яме, обошел ее, убедился, что добыча не попалась в его снасть, разочарованно покачал головой и пошел по тропе в гору. Прячась за деревьями, боец двинулся следом, удивляясь находчивости тех, кто соорудил засеку и расставил такие снасти. Если зверь перепрыгнет нить самострела, – угодит в ловчую яму на врытые на дне заостренные сверху колья, если заденет ногами бечевку самострела, – стрела сразит жертву.
Тропа неожиданно свернула вправо, пошла вдоль засеки и вывела к следующему проходу – на земле лежало сраженное стрелой животное с небольшими рожками, точеными ногами. Китаец заметно обрадовался – это была кабарга, мускусные железы которой являются желанной добычей для дальневосточных охотников. Он остановился, вырезал железы, тело кабарги подтащил к бечевке самострела правильно рассчитывая, что любой хищник, почуявший добычу, обязательно наступит на тетиву самострела или провалится в яму. Китаец ушел дальше по склону, к очередному проходу. Федор долго раздумывал: было большое желание взять и унести на заставу оставленную китайцем кабаргу.
«Возьму добычу, сразу увидят, что был человек, пусть остается на съедение зверям», – подумал он, отходя от прохода, стараясь не оставить на тропе отпечатков своих ботинок. Поднявшись с полкилометра, краем глаза заметил какое-то движение, нырнул за дерево и сдернул с плеча карабин.
Из зарослей вышел дикий кабан, спускаясь по склону, начал мордой копать на поляне землю,  откапывая корни. Он так увлекся, что подошел вплотную к стоявшему за деревом  бойцу. Держа его на мушке, тот подумал: «Если выстрелю, обнаружу себя, и отпускать жаль – кабан больно хорош!».
Кабан неожиданно насторожился, поднял морду, громко хрюкнул, резво отпрыгнул в сторону, сделав несколько прыжков, подбежал к проходу. Федор слышал свист вылетевшей из самострела стрелы и дикий предсмертный визг животного.
Выждав полчаса и убедившись, что никто не слышал предсмертного визга кабана, озираясь по сторонам, Федор вышел из укрытия. Стрела попала под лопатку, пробила сердце. Он вытащил стрелу, травой заткнул рану, перенес добычу через ловчую яму, положив на землю, недалеко от тропы, вернулся, концом обмотки вытер стрелу, вложил в самострел, натянул тетиву.
«Вот так удача, только пришел, и хороший кабанчик попался – всем мяса хватит!» – улыбаясь, думал боец, осмотрелся, нет ли на тропе его следов, забросил тушу кабана на плечи, стараясь ступать только по траве, тяжело зашагал в гору, в сторону границы.
На востоке темнеет быстро, сумерки опустились на сопки, через полчаса стояла темень хоть глаз коли. Поднимаясь в гору, Федор сильно устал под тяжелой ношей, всматривался в темноту, чтобы не напороться на сучок, в голове билась одна мысль: «Шаг, еще шаг…», неожиданно услышал лязг винтовочного затвора и негромкий окрик:
– Стой, стрелять буду!
– Москва, – назвал он пароль.
– Река, один подходи, остальные на месте, –  последовал ответ дозорного!   
– Один я, вот разве что с кабанчиком, – сказал пограничник, сбрасывая тушу кабана.
– Федор! Ты славного кабанчика добыл, вот молодец, много лет я супа со свининой не ел, подходи, чего стоишь, закуривай, я угощаю.
– Не курю и тебе не советую, в секрете стоишь, не полагается! – отказался тот и спросил: 
– Наряд давно прошел?
– Полчаса как на фланг с другой заставой сержант смену повел, через час-полтора обратно вернется.
– Я подожду, кабан здоровый, надорвался, пока из распадка  поднял, лягу в сторонке, подремлю, подойдет наряд – разбудишь.
Он положил рядом с собой карабин, на лицо опустил сетку накомарника, лег на хранившую солнечное тепло землю,  моментально заснул.
Спал он рядом с окопчиком, в котором принял первый огневой бой на границе и запомнил его в мельчайших подробностях. В начале службы Федор, сменив бойца, находился в секрете, то есть в засаде на предполагаемом направлении прохода через границу нарушителей. Это был небольшой замаскированный окопчик, отрытый недалеко от контрольно-следовой полосы. Близился рассвет, и бойцу показалось, что до него доносится запах табака. Подвинув ближе к себе винтовку, определил, что ветер дует со стороны Китая, там рядом с границей кто-то курит. Приглядевшись, увидел, как в зарослях качнулась ветка – за пограничной линией велось визуальное наблюдение.
«Сколько их и что они задумали? Подойдет наряд, могут открыть огонь на поражение!» – думал боец, пытаясь разгадать намерения врага.
«Нет, раз изучают местность, значит готовится переход границы!» – решил он и приготовился к встрече нарушителей, не выдавая своего присутствия.
Неожиданно в сумерках рассвета в другом секторе обзора мелькнула тень,  боец отвлекся от наблюдения, но это оказался олень. В два прыжка он перепрыгнул контрольно-следовую полосу и скрылся на маньчжурской территории.
«Вот кому хорошо: ни границ, ни застав, сегодня здесь, завтра там!» – усмехнулся дозорный и вновь продолжил наблюдение за заинтересовавшим его сектором. Но там ни-что не выдавало присутствие человека. Чувство страха появилось в душе Федора: «Неужели смогли обвести вокруг пальца? Неужели за то время, пока смотрел на оленя, нарушители  совершили прорыв? Может быть, это зверь пасется у границы, но откуда запах табака?» – теснились мысли в голове пограничника. Но вот чуть качнулась ветка дерева гораздо ближе к просеке, по которой пролегала контрольно-следовая полоса.
«Вот и нарушитель, приближается к границе – интересно, как будет переходить? Все равно оставит след, по которому будет видно, что человек прошел», – думал он, продолжая вести наблюдение. Теперь он действовал, как его учили, – до отказа натянул шпагат, проложенный в траве, подал сигнал тревоги наряду, который будет проходить по тропе, и продолжил наблюдение.
С сопредельной стороны появился человек, за спиной висела большая котомка, непрестанно озираясь, он подбежал к  вспаханной ленте контрольно-следовой полосы, сел на траву и стал привязывать ходули, потом такие же ходули взял в руки, стал на четвереньки и вышел на полосу.
«Старый фокус, на мякине не проведешь!» – усмехнулся Федор и в это время заметил, что в том месте, откуда пришел нарушитель, продолжают вести наблюдение. Ему показалось, что он увидел блик света занимавшейся зари в окуляре бинокля затаившегося за границей наблюдателя.
«Вооруженное прикрытие, надо готовиться к бою – подготовлен прорыв границы! Но где же остальные, где бойцы наряда, неужели не заметили сигнал тревоги?» – успокаиваясь, думал боец, тихо, без шума досылая патрон в патронник винтовки. Как только нарушитель оказался на нашей территории, он негромко скомандовал:
– Стой, стрелять буду!
От неожиданности тот не устоял на ходулях и упал набок.
– Стоять на месте, любое движение считаю побегом, открываю огонь на поражение! – предупредил пограничник.
В это время с противоположной стороны раздался винтовочный выстрел, на вспышку Федор ответил выстрелом и услышал, что на сопредельной территории кто-то застонал.
«Вот гады, по своим стреляют!» – подумал боец, услышав, как застонал раненый нарушитель, но не мог покинуть секрета, так как не знал, сколько врагов таилось на той стороне. В это время из зарослей выскочили пограничники наряда, подхватили раненого и оттащили в безопасное место.
«Вовремя ребята подоспели!» – подумал Федор, всматриваясь в зеленую стену леса, готовый в любой момент прикрыть огнем своей винтовки товарищей, но выстрелов больше не было.
На выстрелы с заставы прибежала тревожная группа во главе со старшиной, на сопредельной территории появился наряд маньчжурских пограничников. Офицер на ломаном русском языке принес свои извинения в связи с попыткой перехода границы, что-то крикнул гортанным голосом, два солдата вытащили из-под дерева тело мужчины, стрелявшего по нарушителю, и утащили в глубь леса.
Федор, не покидая секрета, наблюдал за сопредельной стороной, он впервые убил человека, но раскаяния не испытывал – для него это был враг и он в любой миг готов был прикрыть огнем своих товарищей.
Это был первый огневой бой молодого пограничника, и запомнился в мельчайших подробностях не только потому, что был первым, ему здорово влетело от начальника заставы за то, что он открыл огонь по чужой территории. Потом огневых стычек и задержаний было много, но этот бой он запомнил на всю жизнь.

Обостренный службой на границе слух уловил какие-то шорохи, разговор  людей, приглушенный расстоянием. Открыв глаза, боец подтянул к себе карабин. Пограничник, сидевший в дозоре, услышал пароль, разрешил наряду подойти.
– Молодец, Песков, отличился, нарушителя не пропустил! Но почему мы выстрела не слышали? –  спросил разводящий, толкая носком ботинка  кабана.
– Его и не было, это Пшеничников из тайги притащил, он добыл, – ответил тот. Федор поднялся из травы, и только тут бойцы увидели его.
– Дважды молодец, Пшеничников, за кабанчика и за умение маскироваться, устал, наверное, килограммов сорок будет.
– Устал, прошу помочь, один не осилю нести до заставы! – сознался тот.
– Бойченко, взять груз, меняться по приказу, считайте, что это физическая подготовка, – приказал сержант.
Передавая добычу старшине, Федор доложил о своих наблюдениях.
– Ты ничего не напутал? Не может быть, чтобы  так близко от границы жили охотники…
– Нет, товарищ старшина, как вас, видел китайца в засаленном грязном халате, шел по его следам.
Вскоре его пригласил Прохоров и попросил на карте показать, где находится засека, где видел китайца.
– Неграмотный я, только читать и писать на курсах ликбеза научился, вы мне покажите, где дозорный окоп, – ответил боец.
Тот поднес остро заточенный карандаш и стал разъяснять:
– Вот граница, это окоп секрета, от него идет тропа, вот ручей, если смотреть по карте, ты был где-то здесь, – начальник обвел круг на карте.
Долго смотрел боец на карту, сказал:
– Вот здесь ручей делает петлю, рядом с ней проход в засеке, которая идет по склону вдоль ручья, а здесь я видел китайца!
– Что скажешь, старшина? – спросил   Прохоров.
– Тревожные новости, Николай Матвеевич! Нужно провести разведку, живет же где-то этот китаец, да и один ли он? Не готовится ли на нашем участке вооруженный прорыв границы? Сколько еще бандитского отребья и белой сволочи в лесах осталось, спят и во сне видят, как уйти за границу!
– Завтра возьмешь трех бойцов, свободных от наряда, и с Пшеничниковым пойдешь в разведку.
– Слушаюсь, товарищ начальник, мне никого не надо, пойдем вдвоем с Федором.
– Хорошо, как знаешь, а сейчас оба отдыхайте.
Ранним утром, когда в темноте ночи на небосводе появился алый отблеск зари, они вышли с заставы. Ночная прохлада немного прибила таежный гнус, по тропе было легко идти, вдыхая прохладный воздух, но вот из-за вершины сопки выглянул край солнечного диска, в свете первых лучей на траве и деревьях заблестели мириады капелек росы. Стоило задеть ветку, и на тебя скатывался дождь холодных капель, одежда быстро промокла, пограничники ежились, согревались ходьбой: солнечные лучи еще не нагрели воздух.
Старшина Дубовик прослужил на заставе пять лет, имел много задержаний бандитов, спиртоносов и других нарушителей границы молодой Советской республики. Шаг его был легким и бесшумным. Они быстро добрались до окопа, свернули на звериную тропу, спустились в распадок, подошли к засеке. Старшина сделал рукой знак сойти с тропы, шепотом сказал:
– Замаскируйся, будем наблюдать за обстановкой, отдыхать по очереди.
Вставшее солнце искрилось в мириадах капелек влаги, создавая радостное, приподнятое настроение. Оно разогнало остатки тьмы. Осматривая проход в завале, старшина увидел, что там лежит небольшой дикий кабанчик. Догадался, что ночью сработал самострел, настороженный Федором.
Старик-китаец в драном халате не заставил себя ждать, неожиданно появился на тропе, остановился в проходе, осмотрелся, подобрал кабанчика, вынул стрелу самострела, тушу оттащил немного в сторону, натянул тетиву, насторожил самострел и пошел дальше, опираясь на бамбуковую палку.
Когда солнце поднялось высоко, осушило росу, старшина сказал:
– Пойду посмотрю, ты прикрывай меня, стреляй только в крайнем случае.
Боец кивнул и сел на корточки за деревом. Дубовик пошел к засеке, при осмотре местности вокруг кабанчика его внимание привлек отпечаток подошвы сапога со стоптанным каблуком. Осмотревшись, он ушел в заросли, откуда махнул рукой. Федор быстро перебежал к нему.
– Пошли ко второму проходу, показывай дорогу!
Они прошли больше километра, боец остановился, прикрываясь деревьями, и, показывая на второй проход, негромко сказал:
– Вот здесь вчера китаец оставил кабаргу, но сегодня ее нет и самострел насторожен.
– Прикрывай, я посмотрю, увидишь кого – кричи филином, – приказал старшина, исчезая в зарослях.
Осматривая тропу у прохода в засеке, обратил внимание на след сапога со стоптанным каблуком, который был оставлен не позднее вечера предыдущего дня. Старшина вернулся и спросил:
– Ты подходил к кабарге, видел там след сапога?
– Нет, там был след ичига китайца, я после себя следов не оставил.
– Кто-то был после тебя и забрал кабарожку, если бы ее утащил зверь или  съел, было бы видно. Надо быстро вернуться и посмотреть, кого китаец пошлет за мясом, он, видно, старый, сам унести не может или ему запретили это делать, кому-то это мясо нужней! – сказал Дубовик.
В полдень из зарослей вышел мужчина с офицерской выправкой, одетый во френч защитного цвета, он взвалил кабанчика на плечо и по тропе скрылся за поворотом. Немного подождав, пограничники двинулись следом, стараясь не обнаружить своего присутствия. Шли долго, наконец заросли расступились, на поляне увидели китайскую фанзу, из трубы вился легкий  дымок. На крыльцо выскочил  человек с карабином в руках, увидев путника с добычей, обрадовался.
– Молодец, Матвей, хороший кабанчик, сейчас мяса наварим, вчерашняя кабарожка как заяц, есть нечего! – возбужденно сказал он, доставая нож и приступая к разделке туши. Следом из  фанзы вышел китаец с большим котлом в руках. Он отрезал несколько самых лакомых кусков, ошкурил их, бросив в котел, обмыл мясо в ручье, повесил на улице над костром.
Из разговора мужиков с китайцем пограничники поняли, что это шайка браконьеров, промышляющих незаконной добычей мускусных желез, медвежьей желчи и тигровых шкур. Скоро ветер донес запах вареного мяса, он гнал густую слюну: армейский паек был более чем скромным.
– Будем брать, а то без нас съедят все мясо! Ты обойди фанзу с торца и по моей команде  выстрелишь вверх, в случае оказания вооруженного сопротивления стреляй на поражение и без команды не засвечивайся.
Дубовик  расстегнул деревянную кобуру, достал именной маузер и стал скрытно подбираться к краю зарослей. Дождавшись, когда все обитатели окажутся на улице, пряча пистолет за спиной, вышел на край поляны.
Его появление было как снег на голову, хозяева фанзы застыли в изумлении – к ним подходил человек в военной форме.
– Быстро поднять руки, лечь на землю – вы окружены! Выше руки, чтобы я видел, стреляю без предупреждения! – крикнул он, поднимая пистолет.
В это время один из задержанных оглянулся на раскрытое окно. Федор, перехватив его взгляд, увидел в окне ствол карабина, не раздумывая, выстрелил и на долю секунды опередил того, кто хотел стрелять в старшину.
Гром выстрела подстегнул обитателей фанзы, они дружно подняли руки,  каждый подумал: «Если стреляют, значит,  этот пограничник с маузером не один!».
Старшина моментально отреагировал на выстрел.
– Ложись, всех постреляем, кто пошевелится –  я предупреждал, что вы окружены! – закричал Дубовик, укладывая на землю лицом вниз трех задержанных.
Федор, держа карабин наперевес, вышел из зарослей.
– Посмотри, что с ним? – приказал старшина, кивком головы указывая на фанзу.
Держа оружие наизготовку, пограничник заглянул в фанзу через открытую дверь, увидал лежащего вниз лицом человека, под его головой расплывалось красное пятно – пуля попала в лоб. Он поднял карабин, открыл затвор, в патроннике латунью желтел патрон. Зазевайся на долю секунды – старшину  наверняка бы убили, с такого расстояния промахнуться было невозможно.
– Один мертв, вот его карабин, больше никого нет, судя по всему, жили вчетвером, – доложил он, выйдя из фанзы.
– Поищи веревку, надо связать задержанных, – приказал старшина.
Федор вновь зашел в фанзу, увидел висевшие на стене волосяную веревку и сыромятные ремни.
– Товарищ старшина, давайте сыромятными ремнями свяжем, никогда не развяжутся, – предложил он.
– Ты уверен?
– Только ими в крестьянском хозяйстве и обходились, – ответил боец.
Когда задержанные были связаны по рукам и ногам тонкими, но удивительно прочными ремнями из сыромятной кожи, Дубовик, потирая руки, сказал:
– Порядок, быстро управились! Сейчас поедим свинины с сухарями, не пропадать же добру, потом пойдешь на заставу, скажешь Николаю Матвеевичу, что я прошу подкрепление и уполномоченного особого отдела. Приведешь их сюда, я задержанных покараулю, – и зачерпнул большой деревянной ложкой наваристую похлебку из котла. – Недосолили – посмотри в фанзе соли и сухарей – сто лет я не ел мяса!
Федор нашел мешочек с солью, посолил варившееся в котле мясо, дождавшись, когда оно сварится, уселись со старшиной на лавку возле стола, стоявшего на улице, и начали с аппетитом есть мясо, размачивая в котелке ржаные сухари, прихлебывая деревянными ложками наваристый бульон, не обращая внимания на задержанных. Они доставали из котла парящие куски свежего мяса, резали их на столе, подсаливая, с удовольствием ели – никто из них в своей жизни не ел мяса сколько хотел.
– Хватит, с голодухи может живот заболеть! Вернешься, доедим. А теперь бери карабин и бегом на заставу, приведешь тревожную группу и особиста, – чувствуя тяжесть в желудке, прервал пиршество Дубовик.
Стояла глубокая ночь, небо было усыпано мириадами звезд, когда Федор привел к фанзе подкрепление. Пока допрашивали задержанных, им разрешили поспать. Завалившись на теплый канн топившейся печки, оба  дружно  захрапели. Китайцы были большими мастерами, дымоходы сложенных в фанзах печей выкладывали широкими, они тянулись вдоль стены, сверху были закрыты большими плоскими камнями, служили лежанками, хранили тепло до утра, не успевая остыть, когда прогорали дрова в печи. Такие дымоходы, обогревающие фанзы, китайцы называли канн, использовали их как постель.
Утром начальник особого отдела приказал взять  все ценное, а фанзу сжечь. Связанных  веревкой нарушителей пограничного режима повели на заставу, а там, где стояла гостеприимная фанза, поднялся столб огня и дыма.
Куда делись задержанные, никого не интересовало, теперь хозяевами засеки стали пограничники, они редко возвращались без добычи, мясо стало частым гостем в рационе красноармейцев.
Подошел срок демобилизации, отсутствие образования препятствовало  росту в чинах и званиях – уходил Федор из армии в сорок первом году в чине рядового красноармейца.
Перед увольнением в запас начальник заставы вызвал его к себе.
– Федор, за время службы ты проявил себя настоящим пограничником, в личном деле одни поощрения. Командование предлагает  остаться на сверхсрочную службу!
– Спасибо, Николай Матвеевич, но душа у меня больше лежит к гражданской жизни, извините, если что не так.
– Жаль с тобой расставаться, но, как говорят, вольному воля! Заскучаешь по службе, пиши – обязательно возьмем на сверхсрочную.
– Спасибо, разрешите идти?
– Свободен, боец Пшеничников, не забывай, что я тебе сказал!
Федор не мог сознаться, что желание стать водителем автомобиля оказалось сильнее желания остаться на пограничной службе.
Вернувшись в Хабаровск в солдатском застиранном обмундировании и ботинках с обмотками, пришел в пожарное депо – там его помнили, приняли на работу

Через три месяца грянула война, пожарников перевели на казарменное положение, присвоили статус войсковой части. После событий на Халхин-Голе, у озера Хасан Приморье находилось в постоянной готовности к отражению агрессии со стороны японцев, захвативших большую часть Китая. Они заключили с Германией мирный договор, после того как фашисты напали на СССР, японцы в любое время могли открыть второй для России фронт. Начальство не допускало разговора о направлении в действующую армию, но втайне от командира пожарной части Федор направил в военкомат несколько заявлений о направлении на фронт. Шло время, на западе гремела война, немцы стояли на окраинах Москвы, но повестка из военкомате не приходила. Федор продолжал служить в пожарной части, получая из дома письма со скорбными вестями о гибели на фронте родных и друзей.

ЕФИМ

Возвращение отца внесло значительные изменения в жизнь семьи Родионовых. Семилетнее заключение в лагере не сломило дух и здоровье забайкальского казака. Обладая двухметровым ростом, несмотря на инвалидность, он никогда не болел, всегда подсмеивался над жалобами домочадцев:
– Кончайте хныкать, девки, я не поверю, что кто-то может болеть!
Ефим мог работать с утра до вечера без отдыха не покладая рук, за что его прозвали двужильным. Семья жила на грани голода, сидеть сложа руки было некогда. Устроившись столяром в леспромхоз, обзавелся инструментом, стал брать заказы у жителей – кому были нужны рамы в новый дом, кому табуретки, кому кровать, он брался за любую работу, и его умелые руки делали заказанные вещи. Не было металла для ложек – Ефим, заготовив и подсушив дома древесину, стал резать ложки для еды и большие ложки-уполовники, делал из бересты туеса, в них ключевая вода сохраняла свой холод весь жаркий сенокосный день. Эта работа стала приносить доход, у кого были деньги, рассчитывались ими, у кого их не было, несли кто что мог – от картошки до соленого сала. Он никогда не просил больше, чем приносили, и благодарил за подношение, о нем пошла молва как об умельце, который мог сделать все, что закажут. К весне удалось скопить немного денег, купить кое-что из одежды для детей и жены.
Председателю сельсовета потребовалась детская кроватка для внука, и Ефим за две ночи сделал ее в своей комнате, искусно обстрогал все дощечки и детали. Когда заказчик увидел заказ, подобрел:
– У тебя, Ефим, и вправду руки золотые, говори, что я должен за такое чудо, – любовно поглаживая кроватку, сказал Клоков.
– Огород мне нужен, стайки негде поставить, чтобы скотиной обзавестись. Денег заработаю, избу поставлю на этом участке, вчетвером в одной комнате друг на друга наступаем. Если есть такая возможность, прошу выделить участок под строительство дома.
– Да, в комнате  места мало, а где ты хочешь огород разработать?
– В конце этой улицы, чуть дальше, рядом с домом Доржиева, на берегу Мины есть пустырь, и для усадьбы, и для огорода  места хватит! Вы уж, Семен Семенович, не откажите в моей просьбе.
– Напиши заявление в сельсовет, и я обещаю решить этот вопрос на ближайшем заседании. Говори, что я тебе должен?
– Что вы! Это я буду в долгу – приходите в любое время, исполню заказ вне очереди. Спасибо большое за добрые слова! – благодарил Ефим,  радуясь, что вовремя родился внук у главы поселка, и тот на радостях обещал отвести участок земли под строительство дома. 
Получив на руки решение сельсовета, он огородил участок жердями, нанял лошадь с плугом, распахал целину на берегу таежной речки Мина, вырыл колодец, поставил над ним журавель с деревянным ведром.
Чернозем, не видевший плуга, засеяли льном, картошкой, капустой, другой огородной мелочью. В хозяйственном дворе соорудил навес, купил годовалого быка, сшил хомут и сбрую, своими руками сделал телегу. Объездив быка, научил ходить в упряжи; в выходные дни вывозил семью на заброшенную лесосеку, вместе с женщинами собирал в кучи оставшиеся лежать в траве ветки, свозил к кучам остатки деревьев,  подготовил покос, накосили и поставили несколько зародов сена. Осенью привез тонкомерных бревен, женщины надрали мох, и он срубил избушку, сложил небольшую печку, смастерил верстак для работы с деревом, отгородил стойло для окота овец, над ним наслал широкие нары, он их назвал полати, на них можно было спать. Поздней осенью на участке стояла добротная стайка, в которой зимовал бык, ставший незаменимой тягловой силой в хозяйстве.
На быке вывез заготовленное сено, сметал его в зароды на хозяйственном дворе, один зарод сдал в леспромхоз в обмен на мешок муки, гвозди, скобы, другую мелочь, без которой не мог обойтись хозяин.
К весне в хозяйстве появилось несколько овец, рано утром, перед уходом на работу, девушки выгоняли их к пастуху.
«Теперь семья не будет голодать, картошка растет хорошая, капуста, морковь свои, дело за коровой – будет молочко, будет сыта семья! Мать-земля многие века всех кормила и поила, только руки к ней надо приложить!» – думал казак, с удовлетворением оглядывая хозяйство. Все спорилось в руках Ефима, но он не мог предположить, что строительство дома затянется на многие годы.
Осенью семья накопала много картошки, свеклы, моркови, заквасили капусту в двух бочках, сделанных руками хозяина, с огородом стало жить сытней.
Выращенный лен отмачивали в реке, трепали от остины, развешивали на вешалах, на чердаке избушки, с овечек чесали шерсть, дочери пряли пряжу долгими зимними вечерами. Он сделал ткацкий станок, Афанасса ткала льняную ткань, шила мужу, себе и девочкам одежду, из тонкой шерстяной нитки соткала для всех одеяла.
Несмотря на тяжкие жизненные испытания, через которые им довелось пройти, Ефим и Афанасса свято соблюдали старообрядческие заповеди, часто молились перед образами, у каждого члена семьи была своя посуда, для гостей стояла отдельная кадушка с водой и кружкой, эту посуду так и называли –  для пришлых. Перед тем как сесть за стол, отец требовал, чтобы каждый помолился, перекрестился, за столом сидели молча,  покушав, вставали вместе со всеми, вновь молились. С каждым месяцем жить  становилось сытнее, никто не ожидал, что Ефима и Афанассу поджидает горе горькое.

В тридцать восьмом году старшая дочь Мария жила  в селе Кожелак в мире и согласии с Павловым Андрияном – у них было трое детей: Нил восьми лет, Валентина пяти лет, младшей Любе шел третий годик.
Андриян работал в леспромхозе мастером, летом руководил сплавом леса по реке Мане, отводил деляны под лесосеки, зиму и лето проводил в тайге. Постоянная сырость, холод постепенно подрывали его здоровье, он стал часто простывать, кашлять, но Мария ставила на ноги то барсучьим жиром, то медвежьим салом, покупая у охотников. Простыв в очередной раз, заболел двусторонним воспалением легких, приехавший из Партизанска доктор долго слушал, простукивал грудную клетку и лопатки, сказал:
– У тебя прослушиваются нехорошие хрипы в легких, мне кажется, начался процесс туберкулезного поражения левого легкого. Рекомендую найти легкую работу без переохлаждений, сырости и усиленное питание.
– Я в леспромхозе и сплавконторе не найду такую работу, у меня трое детей, их кормить надо и одевать, – ответил Андриян.
– Это уже не моя забота – сам поищи, а справку я тебе выпишу, что необходимо представить труд, не связанный с пребыванием в сырости и  переохлаждениями.
Как и предполагал Андриян, начальник сплавного участка только руками развел:
– Я все понимаю, но помочь не могу – давно работаешь, сам знаешь, что на лесозаготовке и сплаве такой работы нет. Увольняйся, иди истопником в школу, будешь в тепле и сухости.
– Петр Иванович, у меня трое детей, я не смогу их прокормить на зарплату истопника! – в отчаянии сказал Андриян.
– Тогда иди, работай, сам поберегись, больше медвежьего сала ешь, пройдет болезнь, – сказал начальник, давая понять, что разговор окончен.
Прошло немного времени, и послали его на Ману, где образовался большой залом сплавляемого леса. Заседлал он своего жеребца по кличке Рыжий, взял с собой продуктов на два дня и отправился в тайгу. Ему надо было организовать разборку залома, чтобы плывущий по реке лес не скапливался перед ним.
Приехав с бригадой на участок, приступили к работе, нужно было найти одно бревно, на котором держится весь залом, и выдернуть его, тогда течение помогает сплавщикам быстро разобрать бревна в заломе.
Вечером сделали шалаш, накрыли пихтовыми лапками, настелили лапник в шалаше толстым слоем, он спасает заночевавшего в тайге путника от таежной сырости, которой пропитан мох, нарубили дров. Жеребца он привязал на длинной веревке на поляне, чтобы ночью отдыхал после дальней дороги, щипал траву. Вечером попили чаю, поужинали каждый из своей сумки, легли спать.
Подбросив дров в костер, Андриян завернулся в просторный плащ из толстой парусины, положил седло под голову, крепко заснул. Проснулся среди ночи от жалобного ржания жеребца, он почему-то оказался рядом с шалашом и готов был залезть в угли угасающего костра.
«Что могло так его напугать?» – подумал Павлов и услышал в ночной тишине громкий треск валежника, в голове молнией мелькнула мысль: «Косолапый в гости пришел!».
Оружия, за исключением ножей и топоров, у сплавщиков не было, сработал инстинкт самосохранения:
– Надо быстро развести огонь в костре, на огонь никакой зверь, даже голодный, не пойдет! – крикнул он, выбрался из шалаша и стал быстро подкладывать сушняк на угли. Костер вспыхнул и в это же время рядом раздался громкий недовольный рев медведя. Конь шарахнулся в темноту, но Андриян успел схватить веревку, остановил и ласково успокоил своего четвероного друга: – Куда ты, дурачок, как только выскочишь из света костра, там тебя медведь и задерет.
Но жеребец хрипел и косил большим глазом туда, откуда раздался рев медведя. Сплавщики провели остаток ночи, не давая угаснуть костру – в нем было их спасение. Медведь, как и все таежные звери, боится огня, от вида пламени ушел в чащу, летом он не голодает, ему хватает корма. Но после этого случая увидел Андриян, что Рыжий стал пугливым, шарахался от неожиданного удара ветки дерева, крика птицы. Когда он ехал в седле, то удавалось сдерживать его, резко натягивая уздечку.
Прошло два дня, благополучно разобрав залом и зачистив берега реки от обсохшего леса, Андриян собрался ехать домой, наказал сплавщикам залить кострище водой из ключа, зная, что в тайге слой торфа, который лежит под мокрым мхом, горит долго, и может случиться пожар, если сильный дождь его не затушит. Собрав пожитки в переметные сумы, сел в седло, пустил коня по своему следу. Стараясь быстрее добраться до дома, решил ехать напрямую, по тайге.
Всадник ехал по склону горы, заросшему редколесьем, внизу по логу шла лесовозная дорога. Вдруг из-под ног коня, громко хлопая крыльями, взлетел рябчик. Жеребец шарахнулся в сторону и понесся во весь опор. Не ожидавший этого Андриян не удержался в седле, но, падая, успел вытащить из стремени одну ногу, вторая застряла в стремени. Его тело билось о бок коня, и тот понесся вскачь, волоча всадника по земле, валежнику. Сколько это продолжалось – никто не знает, но в конце концов сапог соскользнул с ноги, и всадник, потерявший сознание, упал на землю.
Его хватились, когда конь в мыле без седока прибежал на конный двор, заседлав коней, мужики отправились искать. Но вечер накрыл тайгу сумерками, быстро стемнело, пошел дождь, а ночью в тайге делать нечего, никого не найдешь, сам потеряешься.
От холода Андриян пришел в себя. Открыв глаза, увидел, что лежит на мху без сапога и плаща, сверху на него льются струи дождя. Попробовал встать, но от пронизывающей боли едва не потерял сознание. Понял, что сломана кость левой ноги. Упираясь здоровой ногой и руками, отполз под пихту. Ее густые ветви укрыли от дождя, но озябшее тело болело от ушибов. Стояла непроглядная тьма, дождь лил не переставая. Огниво и кремень, которыми он высекал огонь, остались в переметных сумах убежавшего коня, костер развести было нечем, да и сломанная нога не давала двигаться. Он подполз к самому стволу пихты и прижался к нему спиной в надежде немного согреться от сухого дерева. Так просидел всю ночь не смыкая глаз. Капли дождя просачивались через густые ветки пихты, падали на него – одежда была мокрой. Грела только одна мысль: «Конь прибежит на конный двор, там догадаются, начнут искать. Сам выбраться не смогу, на дожде совсем замерзну, надо ждать помощи!».
В полузабытье прошла ночь, утром дождь стих, но густой туман рассеялся только к обеду, все вокруг под солнечными лучами блестело от воды. Солнце сместилось к закату, а помощи все не было, но Андриян верил, что его не оставят в беде.
«Все равно найдут, тут недалеко от лесовозной дороги», – думал он, утешая себя, вслушиваясь в доносящиеся звуки, но кроме звона комариных крыльев ничего не слышал. Когда солнце опустилось за сопки, его слух уловил какие-то посторонние звуки, показалось, что услышал человеческую речь. Собрав остаток сил, закричал: «Помогите, люди добрые! Здесь я, здесь – на помощь!».
Он не ошибся – после бесплодных поисков по лесовозной дороге в поселок ехали в седлах двое рабочих леспромхоза, одному из них показалось, что слышит далекий голос человека прислушаться мешал стук копыт, и он натянул повод.
– Ты что, Матвей? – останавливая лошадь, спросил напарник.
– Тише, мне показалось, в тайге кто-то кричит, – оба до боли в ушах вслушивались в таежную тишину. Прошло немного времени – услышали едва различимый голос человека со склона хребта, у подножия которого они ехали.
Не слышав стук копыт и разговор людей, Андриян, собрав силы, не переставая начал кричать: «Помогите, люди добрые...».
– Гляди, и впрямь кричит, но кто там может быть? Павлов там быть не должен! – сказал Николай.
– Кто знает, куда его конь вынес, поехали на голос, надо посмотреть, кому нужна помощь, – сказал Матвей, заворачивая лошадь в ту сторону, откуда раздавался крик.
Всадники съехали с дороги на мягкий мох, поднявшись по косогору, крикнули, в ответ отчетливо услышали призывы о помощи, поторапливая каблуками коней, поспешили на крик.
– Мать честная! Андриян! Весь день тебя ищем – что случилось? – спрыгивая с седла, спросил Матвей.
– Рыжий понес, а сапог остался в стремени, вот и протащил по земле, сколько, не помню, сознание потерял, очнулся – нога сломана. Мужики, а воды у вас нет, сутки ничего не пил.
– Есть бутылка молока, хлеб, яйца вареные – жена послала, заботливая она у тебя! Слава Богу, жив, мог захлестнуть тебя конь, ударься головой о дерево или колодину. В рубашке, наверное, родился. Доставай еду из переметной сумы, Николай. Дай мне топор, я разведу костер, а ты скачи в леспромхоз, пусть пошлют телегу, его в седле со сломанной ногой вывозить нельзя, – распорядился Матвей.
– Спасибо вам, мужики, что нашли, замерз бы я в следующую ночь без огня и еды. Николай, заверни к Марии, скажи, что со мной все в порядке, пусть не беспокоится и деток успокоит.
Поев и согревшись от пламени костра, не заметил, как веки слиплись, он провалился в глубокий сон. Матвей срубил молодую березку, отрубил вершину, обтесал ствол, приготовил шины, сидя у костра ждал, когда приедет телега. Уже ночью подъехали люди, подогнали телегу, он разбудил Павлова, на сломанную ногу наложили шины, привязали сыромятными ремнями, снесли в телегу.
Нога срослась, но сутки пребывания в мокрой одежде, в холодной, промоченной дождем тайге не прошли даром. Болезнь обострилась, у него открылось кровохарканье, и через три месяца кормилец семьи умер.
Приехавший из Кожелака сельчанин рассказал скорбную весть о смерти зятя. Долго сидел Ефим, сцепив руки, думал: «Господи, вновь ты послал нам испытание тяжкое, оставил дочь с тремя детьми без мужа. Я не ропщу, но в чем наши прегрешения перед тобой, чтобы мы могли молить об их прощении?».
Его размышления прервал голос жены:
– Что будем делать с Марией, Ефимушка, ведь у нее детей малых трое? – Афанасса вытирала слезы уголком платка.
– Что нам остается делать, надо брать к себе и помогать растить внучат! Господь велел заботиться о близких! – ответил глава семьи.
– Дай тебе Бог здоровья за твою доброту на долгие годы! – заплакала жена.
– Что ты, мать, перестань, родная кровь – проживем, Бог даст, с голоду не помрем! – обнимая ее за плечи, успокаивал Ефим.
Скорбная весть окончательно подорвала здоровье Афанассы, семь лет жизни на спецпоселении не прошли даром, она надолго слегла.
 Прошло несколько дней, Ефим выпросил леспромхозовскую лошадь с телегой, уехал в Кожелак,  привез домой Марию с тремя детьми.
 Восемь человек стали жить в маленькой комнате, дети спали на печке, взрослые – на лавках и полу.
Мария несколько лет работала сестрой фельдшерского пункта в Кожелаке, и мать сразу подумала, что неплохо ее устроить на свое место, а самой заниматься  хозяйством, смотреть за внуками.
Однажды, уложив спать в одночасье увеличившуюся вдвое семью, Ефим, сидя в полумраке комнаты, освещаемой отблесками горящих в печи дров, сказал:
– Вижу я, что ты совсем разболелась и замоталась по хозяйству. Поговори с доктором, может, он согласится взять на твое место Марию – она моложе, проворнее, а ты будешь заниматься внуками и домашними делами. Планирую я весной обзавестись коровой, детей молоком кормить надо, всем миром сможем сена на нее накосить.
Заплакала Афанасса от теплых слов:
– Я уже думала об этом, да боялась тебе сказать! Спасибо на добром слове, домашней работы хватает на каждый день до поздней ночи. Завтра пойду к врачу и упрошу  его Христа ради, чтобы взял Марию!
Так стала Афанасса домохозяйкой, ее заменила дочь, которая до своей смерти работала в больнице. Семья разрослась, на одежду и еду требовалось много денег, чтобы не дать умереть с голоду внукам, накопленные деньги пошли на покупку коровы. Ефиму на долгие годы пришлось забыть о постройке нового дома.
В тридцать девятом Феня вышла замуж за минского парня, они сняли комнату, жили, как все, оба работали в леспромхозе. Через год она родила мальчика. Обрадовался Ефим рождению внука – он всегда хотел сына, но жена рожала только девочек.
Казалось, все невзгоды позади, дальше все будет хорошо, но тут грянула война, жить стало еще труднее.

В первые дни войны мужа Федосьи призвали в армию, так и затерялся его след на дорогах войны, похоронки она не получила, а если не было похоронки, пенсию не платили. Намыкавшись по чужим углам с грудным ребенком, пришла она под родительский кров – Ефим и слова не сказал о прибавлении семьи.
Недолго пожив, ребенок умер, дед сделал внуку маленькую домовину, женщины оплакали его смерть и похоронили на поселковом кладбище. Тогда во многих дворах поселилось горе, рыдали вдовы, получившие похоронки, родители оплакивали погибших детей.
Ефим, чтобы было больше свободного времени, поступил сторожем-истопником в леспромхозовскую контору, сторожил по ночам помещение, топил печи. Ночью, во время дежурства, спал урывками, днем столярничал, работал по хозяйству, косил и заготавливал сено с Афанассой и внуками, которых приучал к труду с раннего детства. Сеном кормили скот, один или два зарода ежегодно сдавали в леспромхоз в обмен на муку и продукты. С большим трудом, работая с утренней до вечерней зари, семья сводила концы с концами.
Казалось, он мог все: варил мыло, выделывал шкуры, которые удавалось уберечь от сдачи государству, шил обувь для себя и домочадцев, которых было великое множество. По-прежнему огород кормил всех, он вспахал на быке и разработал под огород еще один участок, на нем посадили картофель. Картошка и капуста, свекла и морковь были свои, овощи спасали семью от голода, ткань ткали сами из выращенного льна, и Афанасса шила из нее для всех  одежду.
С началом войны мужиков забрали на фронт, в леспромхозе остались женщины, старики и дети, некому стало работать на немногих совхозных тракторах, неожиданно Федосью и Пану вызвали в контору.
– Мы тут судили, рядили и решили отправить вас как ударниц труда, грамотных девушек на курсы трактористов, на станцию Сон, что вы об этом думаете, – сказал начальник лесопункта Хлопков.
– На какие еще курсы? Мы к тракторам никакого отношения не имеем, даже не знаем, как крутить гайки, нет уж, посылайте кого-то другого, – запротестовала Федосья.
– Да как ты смеешь отказываться выполнять приказ?! – стукнул кулаком единственной руки по столу Хлопков. Вы что, не знаете о почине комсомолок:  «Женщины на трактор!»? Завалить хотите патриотический порыв молодежи? Кроме вас, и послать некого, только вы подходите по образованию, у вас по четыре класса, – сказал он, успокаиваясь.
– Вы посмотрите, какая у нас семья, уедем, с голоду дети начнут помирать без наших хлебных пайков, – робко пыталась отговорить начальника Пана.
– Можете не беспокоиться, на курсах вы будете получать продукты по карточкам учащегося, а здесь леспромхоз родителям будет выдавать по половине рабочего пайка – никто с голоду не помрет. Собирайтесь – завтра почтальон едет на станцию Камарчага, увезет вас с собой.
Утром Афанасса сложила в мешок несколько кругов толченой, залитой молоком и замороженной в чашках картошки, хлеба не было и больше нечего было положить детям в дорогу. Присели все перед дальней дорогой:
– Езжайте с Богом, дочки, учитесь прилежно, в жизни все может пригодиться! – напутствовал их Ефим, мать концом платочка вытирала глаза так, чтобы дети не видали.
Положив мешок с нехитрой едой в передок саней, девушки сели на сено, почтальон прикрыла их полой казенной дохи, тронула вожжами коня, путь был неблизкий – по промороженной тайге до станции надо было проехать более ста километров. В дороге они ночевали в постоялых избах, питались своими запасами.
Сани подъезжали к станции Камарчага, осталось десять-пятнадцать километров, из густого ельника на дорогу вышел заросший до глаз нечесаной бородой мужик с ружьем, схватив лошадь под уздцы, остановил.
– Здравствуйте, бабы, откуда путь держите? – спросил незнакомец, постоянно оглядываясь.
– С Мины, спецпоселенки, везет нас возница на станцию Камарчага, послали на трактористов учиться, – придя в себя от испуга, ответила Феня.
– Значит, одна бражка – вы поселенки, мы дезертиры. Ладно, не тряситесь, деньги и продукты отдайте по-хорошему, я вас отпущу, не трону.
Пана достала мешок с замороженной картошкой  и передала мужику.
– И это все? Не может быть, вылезайте из саней, сам посмотрю! – удивился тот. Женщины вылезли из саней, мужик поднял доху и положил ее на предок.
– А это что за сумка? Почта? Открывай, показывай деньги! – обратился он к вознице.
– Побойся Бога, какие деньги – здесь треугольники солдатские, не тронь, ирод, своими погаными руками, сама покажу! – вырвала сумку из рук дезертира пожилая женщина, возившая почту. Она раскрыла сумку, в которой было десятка два писем солдатам, свернутых треугольниками из тетрадных листочков, – смотри, какие тут большие деньги!
Заглянув в сумку, дезертир примирительно сказал:
– Ладно, садитесь в сани, харчи нам сгодятся и доха вам ни к чему, скоро приедете! – сдернув доху с передка, хлестанул лошадь по крупу и озорно свистнул.  На станцию сестры приехали без крошки хлеба.
Три голодных месяца учебы тянулись нестерпимо долго, ученического пайка не хватало, других продуктов не было, девушек постоянно мучил голод. Наступила весна, оттаяла земля, и они вместе с другими учащимися ходили на колхозные поля, перекапывали их, собирали мороженую картошку, которая была сладкой и противной, но она как-то притупляла чувство голода. Когда поднялась трава, копали на полянах луковицы полевой саранки,  ели здесь же, сырыми, рвали и варили крапиву и лебеду, только-только вылезавшие из земли. Наконец сдали экзамены и получили удостоверения трактористов.
Долгим показался голодный путь домой – от станции Камарчага до поселка Мина они прошагали пешком с каким то обозом. Возницы, видя изможденные голодом лица девушек, из сострадания делились с ними своими скудными продуктами.
Вернулись сестры домой, узнали, что их продуктовые пайки не выдавались семье. Хлопков страшно удивился, вызвал расчетчика, пожилую женщину, опухшую от голода.
– Кузьминична, почему девушки жалуются, что их пайки не выдавались семье? – строго спросил он.
Женщина стояла, опустив глаза.
– Ты что от меня глаза прячешь, говори, куда продукты, полученные по их карточкам, дела? – повысил голос до крика фронтовик Хлопков.
– Не вели казнить, Никита Петрович! Сам знаешь, муж на фронте сгинул, три голодных рта на руках осталось, живем на мою карточку вчетвером. Я ребят своих это время немного подкармливала.
– Ты что, сдурела? Это дело судебное! Посадят за это!
– Пусть садят – все одно помирать, в тюрьме или здесь, все одно от голода помрем! – обреченно ответила женщина.
– Ладно, Никита Петрович, Бог с ней, она не себе – малым детям снесла наши пайки, мы не в претензии, – успокоили разбушевавшегося начальника девушки.
– Молодцы, девчата, так и надо поступать, выручать попавших в беду! А теперь докладывайте, чему  научились? – Подержав в руках удостоверения, сказал: – Мне позарез на участке лесозаготовки нужен учетчик, Пана, придется тебе взяться за это дело. А ты, Феня, принимай трактор СТЗ, что стоит возле кузни, надо перебрать ходовую, заменить фрикционы.
Так солдатская вдова стала уважаемым человеком Федосьей Ефимовной, трактористом старенького гусеничного трактора СТЗ, и проработала на нем полтора военных года. Многие обращались к ней, просили вспахать огород, притащить из тайги связку хлыстов на дрова, зарод сена и никому не отказывала, несмотря на то, что директор лесоучастка категорически запрещал использовать трактор в этих целях.
У трактора не было кабины, летом от дождя, зимой от падающего на голову  снега трактористку защищал кусок брезента, натянутого над головой. В летнюю жару она задыхалась от зноя, исходящего от разогретого тракторного мотора, в лютые зимние морозы металл так настывал, что прилипал к рукам даже тогда, когда на них были надеты рукавицы. Не спасали стеганые на вате телогрейка и такие же штаны, трактор был старый, часто ломался. Федосья со слезами на глазах своими руками ремонтировала его зимой и летом.
Воюющей стране нужен был лес любой ценой, и, не жалея своего здоровья, на полуголодном пайке женщины валили вековой лес, кряжевали, стаскивали бревна на трелевочных санках, запряженных лошадьми, к ледовым желобам, намороженным  на склонах гор, спускали по ним бревна на речной лед.
Но деляны возле берегов рек вырубались, лесосеки уходили в глубь тайги. Чтобы возить лес из лесосек на берег Мины, разгребали снег, заливали  ледовую дорогу. В ледяном желобе на лесосеке женщины накатывали заготовленные бревна на  специальные лесовозные сани. Лошади тащили их на речной лед, женщины скатывали их и складывали в небольшие штабеля. С учетом потребностей военного времени нормы заготовок леса выросли сначала вдвое, а потом втрое.
Но русская женщина была сильнее лютых сибирских морозов, таежной сырости и туч таежного гнуса, от которого не было спасения,  при скудном пайке в 600 граммов хлеба в сутки выполняла все нормы заготовки и вывозки леса. 
В сорок четвертом году с фронта по ранению вернулся тракторист Кудинов Николай, без сожаленья Федосья передала ему трактор. За время работы трактористом она притащила на огород родителей несколько лесовозных саней с отбракованными бревнами. Они не включались в счет плана заготовленной древесины по длине, и их сжигали вместе с сучьями, обрубленными с деревьев во время раскряжевки. Из этого леса, положенного в огороде на лежки, Ефим собирался строить дом для своей многочисленной семьи. Но его было мало, дочь ушла с трактора, и его заветная мечта срубить новый дом отодвигалась на неопределенное время, но Ефим ждал, не теряя надежды.

П О Б Е Д А

В сорок четвертом году Федора вызвали в военкомат, распрощался он с друзьями-пожарниками, решил, что настала его очередь идти в действующую армию. Прибежал в военкомат, протянул повестку дежурному.
– Тебе в пятый кабинет, вон в ту дверь, – говорит тот.
Зашел он в кабинет, там за столом сидит капитан с орденом Красной Звезды на гимнастерке, взял повестку, достал из шкафа тонкую папку, раскрыл на столе.
– Рядовой Пшеничников, мы рассмотрели твои рапорта о направлении на фронт, командование приняло решение отказать. Пожарное депо является войсковой частью, и его работники не подлежат направлению в действующую армию. Но, учитывая службу на границе, в войсках НКВД, положительные характеристики, принято решение направить тебя в спецшколу подготовки оперативного резерва. Не задавай лишних вопросов и держи язык за зубами – дело это совершенно секретное, распишись, что я тебя предупредил.
Дождавшись, пока Федор расписался, подвинул к нему лист бумаги:
– Запомни адрес, в свободное от работы время будешь выполнять совершенно секретное задание, командира пожарной части мы предупредим. Еще раз повторяю: никто, ни при каких обстоятельствах не должен знать, чем ты занимаешься!  Все понял?
– Так точно!
– Тогда отправляйся по этому адресу – вот сопроводительные документы.
Так оказался Федор в разведывательно-диверсионной школе. Ему пригодились навыки, полученные во время службы на границе: он хорошо ориентировался в тайге, проходил многокилометровые маршруты по азимуту, без дороги с полной выкладкой, устраивал ночевки в тайге, похищал языка, прыгал с парашютом, занимался рукопашным боем.
В конце сорок четвертого  успешно закончил обучение, со дня на день ожидал отправки на фронт, но по каким-то причинам она задерживалась.
Он не знал и не должен был знать, что в сорок третьем году, несмотря на тяжелейшее положение на Западном фронте, товарищ Сталин издал приказ о начале подготовки к разгрому Квантунской армии, оккупировавшей Китай и Маньчжурию.
Несмотря на патриотизм и желание идти на фронт, своим крестьянским умом Федор понимал, что выжить, остаться невредимым у него гораздо больше шансов на службе в пожарном депо, чем на передовой, поэтому продолжал добросовестно исполнять обязанности бойца пожарного расчета и слесаря-моториста.
Чем ближе была победа, тем больше нависала угроза войны с Японией, которая на Тихом океане воевала с Америкой, оккупировала значительную часть Китая, Маньчжурию. На границе с Россией стояла хорошо обученная и вооруженная Квантунская армия. Миллион солдат и офицеров императора Страны восходящего солнца были готовы в любой час напасть и расширить границы империи до Урала.
В Хабаровск и его окрестности с соблюдением большой секретности стали прибывать эшелоны с вооружением и войсками. Дальний Восток насыщался войсковыми подразделениями. Зимой сорок первого года, когда столицу некому было защищать, части воинских соединений с Дальнего Востока были отправлены под Москву. Западная группа войск, насчитывающая четыре с половиной миллиона кадровых бойцов и офицеров Красной Армии, хорошо вооруженных и обученных, была разбита и частично пленена фашистскими войсками за пять месяцев войны.
Прибывшие с востока сибирские дивизии прикрыли Москву, с ходу занимая оборонительные позиции, они же нанесли сокрушительный контрудар, впервые за всю историю войны разгромили, заставили отступить хваленые «непобедимые» дивизии вермахта.
Но граница с Китаем, оккупированным Японией, оставалась прикрытой лишь редкими заставами пограничников. С начала сорок четвертого года вдоль границы шла концентрация войск, создавались укрепленные районы на случай нападения милитаристской Японии.
В мае страна отпраздновала Великий праздник Победы над фашистской Германией, но на Дальнем Востоке все понимали, что это не последняя война – впереди война с Японией.
В начале августа сорок пятого года Федора вызвали в военкомат, объявили, что он призывается на армейскую службу. Там собрались все бойцы, проходившие вместе с ним обучение, в сопровождении офицера их привезли в войсковую часть, переодели в солдатское обмундирование без погон, комбинезоны цвета хаки с пятнами камуфляжа, выдали автоматы ППШ, финки, гранаты. После этого привезли на аэродром, погрузили в два транспортных самолета «Дуглас».
После посадки, когда дверь была уже закрыта, встал офицер и представился:
– Я капитан Полозов, вы поступаете под мое командование. Нашей группе поставлена задача разведать подступы к аэродрому китайского города Бэйань, захватить и удерживать до подлета самолетов с нашими войсками. Я вас предупреждаю, что операция секретная, никто из диверсионной группы не должен живым попасть в плен к японцам. В случае угрозы пленения – живыми не сдаваться! Это приказ!
Экипажи запустили моторы самолетов, прогрели,  вырулив на взлетную полосу, обозначенную цепочкой огней, взлетели в ночное небо. Ровно гудели моторы, за окнами была непроглядная ночь, только на небе над облаками мирно светились звезды. Неожиданно на стене, отгораживающей кабину пилотов, зажегся желтый фонарь.
– Приготовиться к десантированию, пристегнуть вытяжные фалы! – приказал Полозов.
Десантники встали, пристегнули карабины вытяжных фалов своих парашютов к тросу, натянутому под верхом фюзеляжа самолета, бортмеханик прошел в хвост и распахнул дверь. На стене зажегся красный фонарь, офицер скомандовал:
– Пошли!
Десантники цепочкой подходили к двери и делали шаг в пустоту, их встречали чернильная тьма и гудение моторов самолета. У Федора, как и у других, было три прыжка, но прыгал он на территорию чужого государства впервые, черный проем двери пугал, ноги налились свинцовой тяжестью. Это длилось несколько мгновений, услышав хлопок капитана по плечу, собрав волю в кулак, сделал шаг в неизвестность. Поток воздуха от винтов самолета подхватил парашютиста, но фал вытащил из ранца парашют, сдернул с него чехол, над головой раздался хлопок – и резкий рывок. Над землей стояла тихая ночь, только  шум моторов улетающих самолетов нарушал ее, боец бесшумно скользил под куполом парашюта к неведомой земле, вспомнив наставления инструктора, он сгруппировался, приготовился для встречи с землей. Наконец под ногами хлюпнула вода, от удара о землю не удержался на ногах и упал в грязь.
«Удачно приземлился, хорошо, что на лес не снесло!» – подумал парашютист, погасил купол, снял с себя парашют, саперной лопаткой вырыл ямку, положил в нее парашют, сверху присыпал землей.
Неожиданно в кромешной тьме прозвучало:
– Кря, кря, …кря! – два раза крякнула утка, третий  шел с запозданием. Он достал манок, крякнув три раза подряд, пошел на призывный голос утки, вскоре его окликнули:
– Амур?
Он негромко ответил отзыв:
– Ясень!
Это оказался командир группы капитан Полозов, возле него собралась часть десантников, кто-то из них спросил:
– Товарищ капитан, под ногами у нас, похоже, поле, а почему так много грязи?
– Это рисовое поле, оно требует много воды, иначе урожая не будет. Еще один подошел, нет шести бойцов, слушайте приказ: нужно тихо, не обнаруживая себя, провести разведку, выбрать место, где можно укрыться на день,  днем осмотримся, куда нас летчики забросили! Не переставайте подавать сигнал сбора, всех направляйте ко мне, смотрите, сами не заблудитесь: ночь темная, никаких ориентиров не видно.
Федора он направил на север, боец долго шел полем, наконец оно кончилось, на краю стояли деревья густого леса. Присев, он прокрякал три раза, неожиданно для него в ответ раздалось торопливое кряканье. Через несколько минут к нему подошли четверо десантников, которые прыгали в числе последних, их ветер отнес на лес.
– Ты один, а остальные где? – удивленно спросил Иголкин.
– Метрах в пятистах, на рисовом поле, капитан послал в разведку. Расскажите, что видели в зоне приземления? –  спросил Федор.
– Дальше, в глубине леса, стоит большой сарай из бамбука под камышовой крышей, похоже, что ток для обмолота риса, –  ответил Иголкин.
– Вся группа поместится? – спросил парашютист.
– Две таких группы разместятся и еще место останется!
– Возвращаемся, кажется мне, что для дневки лучшего места, чем сарай, не найти, и с воздуха будем надежно прикрыты, – сказал Пшеничников и повел товарищей к месту сбора.
Полозова обрадовали доклады десантников, он приказал:
– Всем рассредоточиться, на дневку уходим в сарай, надо определиться, куда нас выбросили! 
Рассыпавшись цепью, бойцы шли по полю, стараясь оставлять меньше смятых колосьев риса, торчащих из грязи. Сарай оказался просторным и сухим. Сказывались бессонная ночь и нервное напряжение. Полозов приказал:
– Всем, за исключением охранения, спать три часа.
Бойцы, завернувшись в плащ-палатки, легли на землю, сразу заснули мертвым сном. Только дозорные, замаскировавшись на краю леса и возле сарая, боролись со сном, следили за окрестностями.
Забрезжил рассвет, в небе раздался нарастающий звук самолета, на небольшой высоте над лесом пролетел двухмоторный самолет с японскими опознавательными знаками, гул его моторов стал отдаляться и вскоре совсем затих. Капитан догадался, что японцы встревожены ночным полетом двух неизвестных самолетов, проводят разведку с воздуха.
Прошло два часа, боец охранения, находившегося на краю леса, сообщил, что подошли два китайца с корзинами на коромыслах, укрывшись за кромкой леса, они вышли на поле, воровато озираясь, стали обрывать рис со стеблей.
– С переводчиком бегом к полю, только смотрите, чтобы они вас не заметили. Послушайте, о чем говорят, – приказал капитан и сам направился в ту сторону, куда ушли бойцы.
Зерна риса были еще зелеными и плохо отрывались от стеблей, китайцы, воровато оглядываясь, не вырывая стеблей, обрывали метелки зеленого риса и бросали в корзины.
– Они говорят, что зерна риса еще не созрели и плохо отрываются от стеблей, опасаются, что их могут задержать на поле, оно принадлежит китайцу, который служит у японцев, их могут расстрелять за кражу зерна. Жалуются, что нечем кормить жен и детей, ругают власти, сотрудничающие с японцами.
«Раз они недовольны оккупационными властями, могут оказать нам помощь!» – подумал капитан и приказал:
– Иголкин, Пшеничников, задержать китайцев, привести в лес. Назаров, переведи им, что мы русские, в случае неповиновения мы вынуждены уничтожить их, – приказал он.
Бойцы вышли из леса, с двух сторон отрезали крестьянам путь к отступлению. Разогнувшись, китайцы увидели направленные на них стволы автоматов. Еще больше удивились, когда из чащи леса вышел еще один вооруженный человек и на ломаном китайском языке сказал, что они русские солдаты, предложил пройти в лес, предупредил, что в случае отказа будут уничтожены. Крестьяне безропотно выполнили приказ и оказались перед капитаном.
– Назаров, переведи, что мы пришли прогнать японцев, но нам нужна их помощь, пусть расскажут, где живут и работают, – приказал капитан.
Услышав русскую речь, они оживились, заговорили между собой, бойцы слышали, как они повторяли слова: «русские», «капитана», «шанго». Федор общался с китайцами в Хабаровске и знал, что капитана означает офицер, шанго – хорошо.
Они охотно отвечали на вопросы офицера, от них он узнал, что летчики выбросили десант в назначенном квадрате, до аэродрома, находящегося на окраине города Бэйань, было три километра, от леса до границы аэродрома простирались рисовые поля, еще не убранные в это время года.
Полозов понимал, что после встречи с местными жителями секретность пребывания группы в тылу японских войск утрачена, но без помощи местных жителей выполнить поставленную задачу невозможно. Китай – густонаселенная страна, двадцать солдат с автоматами укрыть от чужих глаз трудно. Судьба вывела их на сарай, где можно подождать до назначенного дня Х.
Только он знал, что нападение на аэродром нужно совершить в ночь на 9 августа и удерживать его до подлета наших транспортных самолетов с десантом, бомбардировщиков и авиационных частей обеспечения огневой поддержки. Китайцы, узнав, что русские солдаты пришли освобождать их от ненавистных японцев, которые несколько лет оккупации бесчеловечно обращались с ними, считая ниже животных, согласились сотрудничать.
Японское командование проявляло нервозность, основные силы японской армии и флота были связаны войной с Америкой на Тихом океане. Оккупацию Китая осуществляла миллионная Квантунская армия и отряды созданного японцами на территории Маньчжурии марионеточного государства Маньчжу-го. Им противостояли закаленные в боях, вооруженные самой современной боевой техникой русские соединения, переброшенные на восток по окончании военных действий и полного разгрома фашистских войск.
Из Токио в войска поступил приказ усилить работу по укреплению стратегических и военных объектов, аэродромов и армейских складов. Для этих целей на работы по возведению огневых точек, окопов, траншей привлекать местное население. 
Капитан на свой страх и риск решил нарушить приказ, которым в целях сохранения секретности нахождения группы на территории Китая предписывалось ликвидировать всех, кому стало известно об их пребывании.
«Зачем нам их убивать, они помогут узнать о системе обороны аэродрома, а в случае удачного расклада помогут  бойцам захватить хорошо укрепленный объект», – думал он, рассматривая карту и нанося на нее сведения, полученные от китайцев.
– Назаров, скажи крестьянам, что они должны подписать обязательство о неразглашении сведений, что видели нас, и сотрудничестве, иначе они и их семьи будут уничтожены, – приказал Полозов.
Переводчик перевел, оба ответили согласием, и камень свалился с души командира. Он написал обязательства, достал химический карандаш, натер каждому большой палец, приложил к бумаге вместо подписей.
– Теперь переведи, чтобы нарисовали схему аэродрома с указанием огневых точек, окопов, вышек, других оборонительных сооружений как внутри, так и по периметру.
Оказалось, что оба привлекались к работе на аэродроме, знали об огневых точках только в месте работы, но и это была бесценная информация. Беседуя с китайцами, он выяснил, что к аэродрому из города проложена только одна дорога среди рисовых полей, охрану въезда осуществлял взвод солдат, их казарма  находится рядом с воротами, через которые люди и транспорт пропускались в накопитель, там досматривались, после чего открывались ворота на аэродром.
Каждый день службу несли от пятнадцати до двадцати пяти человек, кроме того, четверо солдат присматривали за работающими китайцами, сопровождая их от ворот до места работы.
Командир приказал отпустить крестьян, бойцы помогли им нарвать по половине корзин зеленых рисовых зерен, прикрыли сверху травой и проводили до тропы, которая проходила по межам полей от западной части леса в сторону городской окраины. Возвращение крестьян со стороны леса не вызвало подозрений у японских патрулей в городке – каждый день жители ходили в лес за травой для своих домашних животных.
По просьбе капитана китайцы поговорили со своими близкими родственниками, которые работали на других объектах аэродрома, ближе к вечеру они вернулись, принесли примерную схему оборонных сооружений аэродрома. Через переводчика давали разъяснения капитану, и он делал пометки на составленном крестьянами плане.
Во время разговора Полозову пришла в голову мысль под видом китайцев с бойцами проникнуть на территорию аэродрома.
– Назаров, переведи китайским товарищам, смогут ли они, не вызывая подозрения, купить одежду и обувь для бойцов.
Переводчик задал вопрос, крестьяне дружно ответили, что могут.
Узнав, сколько стоит один костюм, капитан открыл планшет, достал китайские деньги, отсчитал нужную сумму и попросили купить у торговца десять комплектов одежды – курток, штанов, тапочек и конусных, плетенных из сухой травы шляп, которые носили крестьяне летом.
– Завтра мы ждем вас здесь с одеждой, – сказал он.
– Шанго, шанго, капитана, – ответили крестьяне и ушли.
– Не сдадут они нас японцам? – спросил лейтенант Егоров.
– Думаю, что нет, хотели – давно бы сдали, – ответил Полозов.
На следующий день крестьяне не пришли, весь день прошел в тревожном ожидании, капитан не находил места, его не покидала мысль о том, что китайцы обманули его, и с часу на час  ожидал нападения японцев. Новые знакомые пришли рано утром следующего дня, объяснили, что их неожиданно угнали на аэродром, где они работали до комендантского часа, установленного японцами. Они выполнили все поручения, посчитали солдат на пропускном пункте аэродрома, посмотрели подходы к казарме, собрали другую информацию. Сообщили, что перед уходом домой их построили, пересчитали, вышел офицер, руководивший работами, господин инженер, как учтиво к нему обращались сами японские солдаты, и обратился к рабочим:
– Завтра вы, грязные китайские свиньи, явитесь на работу каждый с двумя большими связками камыша, у которого надо обрезать головки, листья не обрезать. Все меня поняли? А теперь убирайтесь с глаз моих! – Обращаясь к младшему офицеру, сказал: – Завтра утром пропустите рабочих со связками  камыша, он необходим для маскировки с воздуха окопов, в знойные дни камышовые крыши будут защищать солдат солнцеподобного императора от лучей палящего солнца. У меня от здешнего солнца плавятся мозги.
– Будет исполнено, господин инженер! Вы совершенно правы: варварский климат в этой дикой стране.
Японские солдаты, вооруженные винтовками системы Арисака с примкнутыми ножевыми штыками, довели рабочих до ворот, обыскав, выпустили за колючую проволоку.
Утром вернулись бойцы, проводившие разведку подступов к аэродрому под руководством лейтенанта Егорова, они весь день пролежали в поле, замаскировавшись рисовыми колосьями, наблюдали время смены часовых, места их дислокации. Ночью с помощью щупов  проделали проходы в минных полях до забора из колючей проволоки.
Их доклад был малоутешительным: подступы к аэродрому хорошо просматривались, были защищены минными полями, по углам оборудованы пулеметные гнезда, от которых отходили траншеи полного профиля,  периметр охранялся не менее чем взводом солдат, размещавшихся в казарме, стоявшей на территории аэродрома. Об этом китайские помощники не знали. Два взвода солдат представляли большую угрозу для двадцати десантников.
После анализа добытой информации у капитана созрел план операции по захвату аэродрома. Собрав десантников, он развернул карту и поставил задачу:
– Десять бойцов под командой лейтенанта Егорова по проделанным проходам в минных полях выдвигаются к  проволочным заграждениям, проделывают проходы в них, с началом операции нейтрализуют японских пулеметчиков, врываются на огневые точки, уничтожают пулеметные расчеты. После чего разворачивают пулеметы и их огнем отсекают солдат взвода охраны, летчиков и техперсонал от стоящих на стоянках самолетов. В случае, если японцы начнут подтягивать резервы к аэродрому, пулеметы уничтожают их. Остальные бойцы под моей командой, одетые в китайскую одежду с большими связками тростника, в которых спрячем автоматы, вместе с крестьянами пойдут на пропускной пункт, пройдут за колючую проволоку. Там уничтожают конвой, достают оружие, забрасывают гранатами казармы охраны и летного состава, после чего рассредоточиваются по аэродрому и берут под контроль все его объекты, в том числе  хранилище ГСМ и боеприпасов. Подъезд к аэродрому минируется минами, снятыми с минных полей.  Сигнал к началу нападения – красная ракета!
Забрав оружие и боеприпасы, десять десантников ушли в ночь, им предстояло проделать проходы в проволочных заграждениях, скрытно проникнуть на территорию аэродрома, замаскироваться и ждать начала операции, после чего захватить пулеметные гнезда. Остальные увязали в пучки камыша свои автоматы, гранаты, финские ножи, при самом тщательном осмотре было незаметно, что в связках спрятано оружие.  Одевшись в черные куртки и брюки, приобретенные китайцами, бойцы отличались от них чистотой своей одежды – им была поставлена задача «состарить» ее, благо грязи на рисовом поле было достаточно.
Ранним утром десять десантников, переодетых в китайские одежды, со связками камыша на коромыслах вместе с китайскими крестьянами стояли у ворот аэродрома, надвинув на лицо конусные травяные шляпы, боясь поднять голову и взглянуть на японских солдат.
Солдаты, проводившие досмотр, обхлопали карманы. Потом одному из них что-то показалось подозрительным и он скомандовал:
– Положить связки камыша!
Младший офицер, командовавший пропускным пунктом, остановил его:
– Отставить! Господин инженер вчера приказал китайским рабочим принести связки камыша, всех немедленно пропустить!
Солдаты, досматривавшие рабочих, отошли, открыли ворота, выпуская из досмотровой зоны. Неожиданно среди китайцев, замыкавших колону, возникла ссора, которая быстро переросла в драку.
– Разойтись! Немедленно прекратить! Усмирить этих скотов! – закричал  офицер. Солдаты пропускного поста бросились к дерущимся китайцам. В это время один из них запустил руку в связку стеблей, выхватил нож и бросил в подбегавшего солдата, нож попал в сердце, тот умер мгновенно. За ним беззвучно осели на землю четверо охранников, подбежавших для разгона дерущихся. Китайцы схватили их винтовки, опустошили подсумки и направили стволы в сторону аэродрома. В руках других рабочих оказались автоматы, они бросились к казарме, которую снаружи никто не охранял, открыв двери, бросили в нее гранаты. Полозов поднял ракетницу, вверх полетела красная ракета.
Японский офицер, пораженный случившимся, не успел понять, что произошло, он был убит кем-то из китайцев, которых еще секунду назад считал рабочим скотом. Раздались глухие взрывы, посыпались стекла, следом в казармы ворвались бойцы, добивая из автоматов оставшихся в живых, контуженных взрывами японцев. Прогремели взрывы в районе огневых точек, вся операция длилась несколько минут. Неожиданно раздались очереди станкового пулемета, который, судя по трассам пуль, стрелял в сторону склада ГСМ, где на вышке находился японский солдат, и по летному полю, прижимая к земле солдат, находившихся на охране самолетов.
В китайском города Бэйань было раннее утро девятого августа сорок пятого года, раздались первые выстрелы войны с Японией.
В Москве шел второй час ночи, и посол Японии только собирался ехать в Кремль, он был приглашен к семи часам утра и терялся в догадках о причинах столь раннего вызова. В Министерстве иностранных дел ему вручили ноту правительства СССР, из которой следовало, что Россия, верная союзническим обязательствам с Америкой, разрывает мирный договор с Японией и объявляет ей войну.
В это время без объявления войны выстрелы и взрывы уже грохотали на границе Монгольской Республики с Китаем. Советские войска Забайкальского, Первого и Второго Дальневосточных фронтов под общим командованием главкома советских войск на Дальнем Востоке маршала А.М. Василевского, скрытно преодолев пустыню, безводную степь, непроходимую тайгу, гряды хребтов гор Хингана, во взаимодействии с войсками Монгольской Республики под командованием маршала Х. Чойбалсана, нанесли удары по узлам обороны японцев.
Для командующего «непобедимой» японской Квантунской армии, генерала О. Ямада, массированная атака советских войск, поддержанная авиацией и ударами бронетанковых соединений, была как снег на голову. Его и штабных офицеров поразили масштаб и интенсивность наступления, оно велось по всем направлениям. Советские войска с ходу взламывали на своем пути казавшиеся неприступными укрепрайоны, двигались вперед, сея страх и дезорганизацию, обтекая узлы сопротивления. Связь со многими воинскими частями и гарнизонами была утеряна, фронтовая авиация большей частью была уничтожена на аэродромах, так и не успев взлететь. Он понимал, что разведка не раскрыла концентрацию советских войск, заранее подготовленных для нападения.
Потребовалось всего десять дней, чтобы разбить его хваленые соединения, гордость императора; деморализованные солдаты Квантунской армии девятнадцатого августа начали массовую сдачу в плен, а второго сентября, потеряв миллионную Квантунскую армию, пережив две бомбардировки атомными бомбами городов Нагасаки и Хиросима, Япония капитулировала – закончилась вторая мировая война.
Но об этом не знали и не могли знать бойцы капитана Полозова, заброшенные в тыл за неделю и развязавшие бой в тылу японских войск до объявления войны.
Оценив обстановку, подавая радисту листок бумаги, капитан приказал:
– Кутищев, немедленно разверни рацию, настройся на эту частоту, передавай в эфир открытым текстом условный сигнал: «Дом прибрали, с нетерпением ждем гостей!».
Через пять минут тот доложил:
– Товарищ капитан, принят ответ: «Гости будут через час!».
– Хорошо! Нас услышали, теперь наша задача продержаться этот час. Вся надежда на вас, десантники! – крикнул он.
Ему на глаза попался разгоряченный боем Пшеничников, он приказал:
– Бери Иголкина, немедленно приступайте к  минированию дороги на подступах к аэродрому. Ройте ямки, ставьте в них противопехотную мину, рядом закладывайте трофейную бомбу, возможно, пойдут танки, в городе базируется танковое подразделение.
Закинув автоматы за спину, бойцы бросились выполнять приказ, они понимали, что от быстроты и четкости их действий зависит жизнь каждого, успех операции.
– Долби ямки на дороге, я поднесу бомбы со склада и мины! – сказал Федор, убегая к ближайшей пулеметной точке, не обращая внимания на выстрелы, раздававшиеся вокруг.
Собрав снятые при проделывании проходов противопехотные мины, он принес их к воротам, сложив в кучу, побежал на склад боеприпасов аэродрома,  взял несколько мелких трехкилограммовых авиационных бомб. Когда он принес их  к воротам, увидел, что Иголкин и трое китайцев копают ямки на дороге, где-то раздобыв ломы.
Они ставили в ямку противопехотную мину, вплотную к ней укладывали бомбу, засыпали землей и утрамбовывали ногами вокруг, придавая вид плотного дорожного полотна. Когда мины были установлены, возвращаясь к воротам, Федор вворачивал в них взрыватели, присыпал дорожной пылью, маскируя места установки мин.
С момента начала боя прошло сорок пять минут, со стороны города послышался гул танковых моторов и лязг гусениц. По единственной дороге среди рисовых полей ползли несколько японских танков, их короткоствольные пушки были направлены в сторону аэродрома. Судя по всему, японское командование не знало о захвате аэродрома советскими солдатам, поэтому танки шли не останавливаясь и не открывая огня. Но вот у переднего под гусеницей взметнулся сноп огня, по окрестностям прокатился гул мощного взрыва. Все видели, как танк подбросило взрывной волной,  он, потеряв гусеницу, развернулся поперек дороги. Верхний люк открылся, из него выкатился залитый кровью танкист. Он упал на землю и, быстро пополз от танка, у которого из-под башни стали вырываться языки маслянистого пламени. Через минуту раздался взрыв страшной силы, от которого башню сорвало и отбросило в сторону метров на десять – взорвался боезапас.
Следовавшие за ним танки остановились и нацелили свои орудия на постройки казармы и контрольно-пропускного пункта. Но они не открывали огня – танкисты не видели, в кого надо стрелять. Горевший танк перегородил дорогу, мешал дальнейшему движению колонны, и  от ближайшего танка к нему побежал солдат с концом троса в руках. Но он не успел пробежать и половины пути, как треснул одиночный винтовочный выстрел, споткнувшись на бегу, солдат упал. Стоявшие танки вертели башнями, отыскивая стрелявшего, но никого не видели. Русские десантники сидели в полнопрофильных, отрытых китайцами траншеях и через прорези прицелов наблюдали за действиями танкистов.
В это время показалось облако пыли – от города двигалась колонна автомашин с солдатами гарнизона. Они остановились за последним танком, солдаты быстро спрыгнули на землю и рассыпались в цепь. По команде офицера с винтовками наперевес они обошли танки и двинулись вдоль дороги по рисовому полю. Когда цепь приблизилась на сто метров, ударил прицельный залп, застрочили автоматы, солдаты заметались, упав на землю, беспорядочно отстреливались. Танкисты, пользуясь тем, что внимание обороняющихся было отвлечено атакой солдат-пехотинцев, зацепили горящий танк и отбуксировали на обочину.
После этого танки сделали несколько выстрелов из башенных орудий по траншее, откуда вели огонь оборонявшиеся, и двинулись вперед, поливая траншею из пулеметов.
Гортанный крик офицера поднял оставшихся в живых солдат и бросил вперед, неожиданно в цепи произошло два взрыва – солдаты вышли на минное поле, прикрывавшее подступы к колючей проволоке, ограды аэродрома. Это убавило их пыл, цепь вновь залегла. Передний танк, стреляя из пушки,  поливая траншею из пулемета, продолжал двигаться вперед, но его гусеница наехала на мину, раздался взрыв, машина остановилась, завертелась на месте. Когда она подставила борт, Тришкин сделал несколько выстрелов из трофейной винтовки по моторному отсеку, увидел, как над ним взвился легкий дымок, который быстро набрал силу, и танк загорелся чадным костром. Танкист попробовал выбраться через передний люк, но солдат вновь выстрелил, и он обмяк, наполовину вывалившись из люка. Танкисты пристрелялись, и парашютисты вынуждены были отойти из траншеи – на нее обрушился огонь танковых пушек.
Японцы, не обращая внимания на стрельбу с аэродрома, зацепили горящий танк и оттащили в сторону, освободив дорогу. Теперь впереди танка пошли два солдата с миноискателями. В перестрелке Федор видел, как упал один, потом другой, но танк продолжал двигаться вперед без остановки по трупам своих солдат, которые только что шли с миноискателями. Опять сноп пламени вырос под гусеницей, разорвав ее, гремя траками по каткам, она как железная змея скатилась на землю.
Из трофейных винтовок десантники сделали несколько выстрелов по моторному отсеку, но зажечь танк не смогли, поворачивая башню, он расстреливал по десантникам свой боезапас.
Федор с тревогой смотрел на дорогу, где стояли четыре подорвавшихся танка, и подумал: «Осталась всего одна мина, что будем делать, могут смять оборону и прорваться!».
А танки все шли и шли из города по единственной дороге к аэродрому, на обороняющихся пошла вторая цепь пехотинцев. Оставшиеся в живых солдаты первой цепи после команды офицеров вскочили с земли, презирая опасность наступить на мину, бросились к колючей проволоке ограды аэродрома. Вновь раздалось несколько взрывов противопехотных мин, с флангов ударили станковые пулеметы – и цепь залегла.
– Передавай открытым текстом: «Веду бой с колонной танков и пехоты противника, прошу огневой поддержки! Срочно прошу огневой поддержки!» – приказал Полозов радисту.
В это время, отвернув пушку в сторону, стоявший сзади танк броней уперся в закрывавший проезд подбитый танк, потерявший гусеницу, столкнув с дороги, не останавливаясь,  покатился к воротам, выбив их, въехал в пропускник. Вынырнувший из-за угла казармы Иголкин бросил ему на моторный отсек связку из двух лимонок, грохнул взрыв и танк загорелся, но его мотор продолжал работать, и он покатился дальше, ударившись в стену казармы, проломил ее и заглох. Открывшие люки танкисты оказались под прицельным огнем десантников и не смогли покинуть танк.
Выглянув из траншеи, Федор насчитал десять боевых машин, которые упорно приближались к аэродрому, а кроме гранат бороться с ними десантникам было нечем. Он начал стрелять из винтовки по бортовой броне моторного отсека первого танка, тот задымил и съехал с дороги.
– Ребята, бейте из винтовок по бортовой броне моторного отсека, она не держит винтовочных пуль, – крикнул Федор.
В это время прямо перед ним разорвался выпущенный танковой пушкой снаряд, взрывная волна с большой силой бросила его на стену траншеи,  поднятая взрывом земля наполовину засыпала бойца.
Он уже не слышал, как с востока усиливался гул, он заполнил все небо, над полем аэродрома пронеслась четверка штурмовиков ИЛ-2.
Раненый Полозов приказал Иголкину:
– Две ракеты – красную и зеленую – обозначить линию нашей обороны! Быстрей, штурмовики уже разворачиваются!
Одна за другой взмыли в небо ракеты, и в это же время ударили пушки штурмовиков, над колонной танков засвистели килограммовые кумулятивные бомбы, попадая на броню, они взрывались и направленной силой взрывной волны проплавлялась и проламывалась броня, на дороге зачадили дымные костры горящих танков.
В это время на посадочную полосу один за другим садились двухмоторные транспортные «Дугласы», они расползались по аэродрому, освобождая посадочную полосу для посадки других машин. Сразу после остановки в них открывались двери, на траву выскакивали солдаты и офицеры, они бежали по периметру аэродрома занимать оборону. Другие, стреляя на ходу, бежали к дороге, прыгали в полузасыпанную разрывами снарядов траншею, откуда вели огонь по залегшим пехотинцам. Два бойца установили ручной пулемет Дегтярева, он стал поливать японцев огнем.
Штурмовики, израсходовав боезапас, не могли оказать помощи, да в этом теперь не было нужды – с каждым самолетом плотность огня защитников аэродрома возрастала. Над городом в огромной карусели кружились штурмовики и бомбардировщики, они раз за разом заходили на казармы, опорожняя бомболюки от смертоносного груза. Казармы были полностью разрушены, жаркий огонь пожирал остатки былого величия опоры Страны восходящего солнца, одного из подразделений Квантунской армии.
Бомбардировщики и штурмовики садились на аэродром, прилетевшие на грузовых самолетах оружейники и техники заправляли их трофейным топливом, подвешивали трофейные бомбы. Они вновь летели наводить ужас на остатки японских подразделений, не давая им возможности опомниться до подхода нашего десанта. Русские солдаты ворвались в город и быстро заняли его, выводя на улицы с поднятыми руками еще вчера считавших себя непобедимыми солдат японского императора.
Федор, присыпанный землей, пришел в себя и сделал слабую попытку вылезти, но не смог и застонал. На его счастье рядом оказалась санитарка,  сквозь шум боя она услышала стон, подползла и убедилась, что солдат жив, крикнула:
– Ребята, быстро помогите откопать бойца, он подает признаки жизни!
Общими усилиями раненого откопали саперными лопатами и доставили в санбат, развернутый в палатке на территории аэродрома. Доктор осмотрел, установив, что боец тяжело контужен, сломана ключица и три ребра, направил в эвакогоспиталь. На очередном транспортном самолете, возвращавшемся в Россию, рядового Пшеничникова отправили в госпиталь.
Он еще лечился, когда пришла долгожданная весть о победе!  Япония капитулировала!

Осенью сорок шестого года Федора демобилизовали, но о его участии в войне с Японией и контузии в армейской книжке бойца записали, как участие в спецоперации войск НКВД, и он всю жизнь бесплодно пытался доказать, что был контужен не в ходе спецоперации, а в ходе боевых действий против японской армии. Не знал отставной солдат, что таким путем государственные чиновники пытались держать в секрете, что за несколько дней до разрыва мирного договора и объявления войны русские солдаты были заброшены в тыл японской армии и начали боевые действия с Японией в то время, когда  действовал мирный договор между Японией и СССР.

Ж Е Н И Х

После излечения в госпитале Федора призвали на службу в армию, через год пришел приказ о демобилизации. На дворе стояла золотая осень сорок шестого года, был сжат хлеб с полей, когда Федор пришел со станции Клюквенная в родную Асафьевку:  там с семьей брата Александра, пропавшего без вести на войне, жила его мать. Все заработанные на Дальнем Востоке деньги он потратил на подарки для сирот, привез много портяночной ткани, отрезов дешевого ситца на платья, кофты. Выложив подарки, сказал:
– Возьми, Мария, для девочек, спасибо тебе, что за матерью присматривала, я хочу уйти в Хабайдак, там устроиться шофером, потом мать заберу к себе – ты уж меня не обессудь.
– Господь с тобой, Федор, пусть живет, она мне по хозяйству помогает, за дочками приглядывает, да и от ее коровы детям молочко достается. У меня пять девочек, картошка гниет, семью кормить нечем, но запрещают власти людям иметь две коровы в одном хозяйстве. Девки подросли, сена, слава Богу, летом накосили, пусть живет, она нам не помеха.
Помог Федор вдове заготовить на зиму дрова и ушел в Хабайдак, к брату Матвею, работал тот бригадиром лесорубов и возглавлял парторганизацию лесопункта. Встретились они на центральном участке лесопункта в поселке Мина, у конторы. После объятий пригласил Матвей брата зайти в гости к Ивану, у которого, будучи в командировке, снимал койку. Узнав, что к Матвею приехал брат, с которым тот не виделся семь лет, хозяин выставил на стол бутылку самогонки, поставил капусты квашеной и вареной в мундирах картошки, три граненых стакана.
– Садись, брат, рассказывай, не видел тебя с тридцать шестого года, – пригласил он Федора.
– Не пью я, Матвей, после контузии врачи запретили, а вот от чая не откажусь.
Иван принес стакан чая, заваренного листьями смородины. Матвей с другом пили самогон а Федор – чай. Разговор затянулся до утра, обоим было, что сказать, что вспомнить. Узнал Матвей, что брат приехал в Хабайдак работать, говорит:
– К себе на постой взять не могу, в одной комнате живем с Настей, у меня двое детей, а больше там и поселить тебя не к кому. Оставайся на Мине, живи здесь, у Ивана, друг он мне – не откажет.
Утром Матвей отвел Федора в контору, приняли его в Минский лесопункт рабочим по транспортировке древесины – так появился на лесосеке коногон Пшеничников Федор, демобилизованный из Дальневосточной армии.
Появление молодого красивого парня вызвало переполох среди женщин. Девушки и вдовы, потерявшие мужей на фронте, многие годы не испытывавшие мужской ласки, старались обратить на себя внимание Федора, который вдобавок ко всему не пил и не курил.
Чернобровая украинка Анна, у которой, казалось, при небольшом движении треснет кофточка от налитых, твердых, как камень, грудей, сразу всем заявила:
– Девки, не пытайтесь соблазнить – он мой, как глянула не него, будто в бездонную пропасть бросилась. Умру, а Федор будет моим! – женщинам с ней было трудно спорить, она была бригадиром.
Скромная солдатка Родионова Федосья не осталась равнодушной к появлению такого кавалера. Война выкосила парней и мужиков, десятки миллионов женщин, оплакав гибель своих мужей и возлюбленных, готовили себя к вдовьей доле на всю жизнь. Но вдовая солдатка и думать не могла о счастье выйти замуж за красавца Федора, возле которого, как пчелы возле улья, постоянно кружили молодые красивые девушки.
Устроив «разборки» с конкурентками, Анна приклеилась к парню как банный лист, никого  близко не допускала, сама постоянно старалась показаться на глаза, но тот не замечал ее стараний. Тогда она решилась на крайнее средство, пошла к ворожее Гнобихиной.
– Бабушка Акулина, люблю я Федора, а он на меня и глаз не поднимает – в поселке все смеются! Сделай так, чтобы он был только со мной! Прошу тебя, я в долгу не останусь, я тебе сальца соленого принесла и денег половину получки, – говорила она, выкладывая на стол большой кусок соленого сала и стопку денег.
– Это можно сделать, но нужна вещь его, принеси мне что-нибудь от Федора, и он будет твой, а еще картошечки ведерка два, а то у меня закончилась – кушать нечего, – сказала ворожея.
– Принесу, все принесу, приворожишь – как сыр в масле будешь кататься! – пообещала обрадованная женщина.
Вскоре Федор приехал за лесом в бригаду Анны. Женщины с помощью молодого коногона закатили заготовленные бревна на лесовозные сани, сели у костра передохнуть после тяжелой работы,  разговаривая и перебрасываясь шутками.
– Весело с вами, красавицы, сидеть, жаль, что  работать надо, до свидания, до новой встречи! – попрощался он и вернулся к возу, на который  положил свои рабочие рукавицы – верхонки.
– Кому это надо? – удивился Федор, увидев, что одна рукавица с бревна пропала. Внимательно осмотрев все вокруг, так и не обнаружив рукавицу, крикнул:
– Девчонки, кончайте шутить, отдайте рукавицу!
– Какую рукавицу, мы были рядом, к возу не подходили, ищи, сам куда-то положил! Да нам она и не нужна, вот что-нибудь другое мы бы с удовольствием у тебя украли! – смеясь, ответили девушки.
Не найдя пропажи, он махнул рукой, повез бревна с лесосеки и вскоре забыл про потерю.
Анна, похитившая рукавицу, сгорая от нетерпения, едва дождавшись конца рабочего дня, побежала в поселок.
– Глядите, бабы, куда это она так прытко поспешает? – спросила Мария у женщин.
– Наверное, в поселок еще один молодой мужик приехал, торопится его к рукам прибрать, раз с Федором ничего не получается! – громко ответила Клавдия, и грянул дружный смех.
Насыпав в мешок два ведра картошки, Анна, стараясь не попасть на глаза соседкам, пришла к ворожее:
– Вот картошка, как обещала, а это рукавица Федора, помоги мне, бабушка Акулина!
– Ты не сомневайся, много лет ворожу, и никто плохого слова обо мне не сказал, всем помогала, клади на стол рукавицу и садись рядом.
Бабка достала черный платок,  прикрыв голову женщины, начала таинство приворота. Закончив читать наговор, сняла платок и сказала:
– Иди, голубка, Федор будет твой, не пройдет и трех дней, как вы с ним ляжете в постель! – подошла к печке, бросила рукавицу в огонь.
– Спасибо, большое спасибо, если сбудется – всю жизнь благодарить буду!
– Замолчи, девка! Нельзя благодарить, своим словом можешь весь наговор испортить! – строго оборвала ее ворожея.
Томясь ожиданием, когда сбудется ворожба, Анна готова была из кожи вылезти, чтобы только попасть на глаза Федора, но тот по-прежнему смотрел на нее, как и на других женщин. Прошли обещанные три дня, неделя, началась другая, но приворот не действовал,  дождавшись вечера, опять пошла к бабке.
– Бабушка Акулина, а приворот не действует, что мне делать, он не подходит ко мне! – со слезой в голосе пожаловалась она.
– Ты сама попробуй, надо сделать первый шаг, самой заговорить с ним, тогда будет все хорошо, – уверила гадалка.
Дождавшись субботы, в конце рабочего дня  Анна подошла к Федору, в смущении теребя концы платка, сказала:
– Ты что один ходишь, проводил бы меня домой, вечером сходим в клуб, обещали  привезти новый фильм про Чапаева!
– Я этот фильм видел несколько раз в Хабаровске, лучше посплю в выходной, на работе сильно устаю, – ответил парень.
– Ты что, какой сон, какая работа, после кино пойдем гулять, может быть, до утра! – озорно глядя, играя бровями, давая понять, что ему будет все дозволено, настаивала девушка.
– Нет, Анна, мне надо выспаться – пытался отговориться тот.
– Федор, ты что такой недогадливый, погуляем, встретим рассвет, ты не думай, у меня парней не было, я тебе всю свою любовь отдам!
– Спасибо, но мне надо поспать!
– Может быть, в другой раз? – с надеждой в голосе спросила дородная Анна, у которой при виде крепкого парня играла молодая застоявшаяся кровь. 
– Не знаю, но сегодня я пойду спать, – разочаровал ее Федор.
– Неужели ты не понимаешь, что люб мне, соглашайся, как сыр в масле будешь у меня кататься, у родителей хозяйство большое, огород – всего в достатке! Не нравлюсь сейчас, полюбишь потом, все перетрется-перемелется – любовь останется!
– Нет! Не надо меня уговаривать – я не ребенок! – разозлился Федор.
– Зря ты так со мной, я ведь обид никому не прощаю! Отольются тебе мои слезы – запомни этот день! – с угрозой в голосе, зло сказала оскорбленная девушка, повернулась и пулей выскочила из балка, стоявшего на лесосеке.
Она думала, что разговаривала с Федором наедине, но глубоко ошибалась: работавшая в ее бригаде сосланная эстонка Мария подслушала их разговор.  Правду говорят, что если даже одна женщина узнает тайну, то она перестает быть тайной! А тут такой щекотливый вопрос, как один кавалер на два десятка девок и женщин. Она побежала на лесосеку, собрав в кружок работавших на лесоповале женщин, оглядываясь по сторонам, с видом заговорщика рассказала:
– Вы, девки, можете мне не поверить, но только что Федор дал от ворот поворот Анне!
– Да ты что, сдурела? Та же все уши прожужжала, какая у них крепкая любовь! – возразила Клава Глотова.
– Что ты, Клава, ей-Богу, не вру, сама слышала сейчас их разговор в балке! Не верите, могу перекреститься! – она перекрестилась три раза, чем озадачила слушавших ее женщин.
– А о чем был разговор? О чем они говорили? – спросил кто-то из них.
– Анна пыталась зазвать Федора в клуб на кино про Чапаева, а когда он отказался, предложила провести с ней всю ночь до утра, обещая позволить делать все, что он захочет!
Женщины молчали, шокированные такой новостью, затянувшуюся паузу нарушила Клава:
– Прямо так и сказала? Побожись, Мария, что не врешь!
– Вот истинный крест не вру! – ответила та, вновь  перекрестившись.
Наступило долгое молчание, каждая из женщин втайне мечтала о близких отношениях с Федором, их поразило  упрямство, с которым парень отказывался от ласк красивой, румяной, как наливное яблоко, девушки.
– Наверное, ты сочиняешь, Марья, какой парень откажется, когда девушка ему прямо говорит, что готова позволить все, что он захочет?! – не поверила Зина.
– Да чтоб мне век счастья не видать! – поклялась самой страшной клятвой эстонка.
– Чудны твои дела, Господи! А может, у него болезнь какая, не может он с бабами спать? – под общий смех спросила Фрося.
– Нет, Полина рассказывала, что имела с ним дело сразу, когда он приехал, хвалила его как мужика, походил с ней немного, а потом больше не подошел. Здесь что-то не так! – сказала Клавдия.
– Девки, у нас появился шанс соблазнить Федора! Раз Анна получила от него отставку, сейчас успокоится, прижмет свой зад и не будет другим мешать! – закатив глаза, под общий хохот сказала Фрося.
 Увидев собравшихся в кучку и что-то горячо обсуждающих женщин, Анна сразу догадалась, что им известно о  разговоре с Федором.
– Чего шипите, змеи подколодные! Ты, Мария, сплетни распускаешь, гляди, допрыгаешься у меня – голову оторву!
– Да что ты, Анна? Мы собрались немного отдохнуть, лясы поточить, ты сама спроси, говорили просто так ни о чем, – стала оправдываться та.
– Марш все по местам, иначе всем прогулы запишу за этот день! Только сплетню от кого услышу, язык вырву, – рассвирепела бригадир, она сама не могла понять, как может парень отказаться от ее любви.
Но молодым женщинам, долгие годы войны жившим надеждой получить мужскую ласку, устроить свое семейное счастье, трудно, просто невозможно было заткнуть рот угрозами. В этот же день весь лесопункт, по крайней мере его большая женская половина знала о разговоре и полученной Анной отставке.
– Это неспроста – или Федор не может как мужчина, или глаз на кого-то положил! – судачили бабы на лесосеке и в поселке, всем хотелось стать его избранницей.
Наконец решили спросить у Полины, но она работала в соседней бригаде.  С трудом дождавшись обеденного перерыва, возглавляемая Клавдией делегация женщин пошла к соседям в гости, те обедали сидя возле костра, рядом стояли сумки, принесенные из дома.
– Привет женской гвардии! – поздоровалась Клавдия.
Все перестали жевать и с интересом смотрели на гостей.
– Какими судьбами вас занесло, соседки? – спросила бригадир.
– Пришли посмотреть, как у вас идут дела, мы же с вами соревнуемся! – нашлась Клавдия.
– Работаем с Божьей помощью, идите, смотрите, – не вставая, сказала бригадир.
– Полина, пойдем, покажешь нам деляну, без тебя что мы увидим и разберем?
– Сходи, сходи, пусть посмотрят, как надо работать! – разрешила бригадир.
Полина спрятала в холщовую сумку самую распространенную еду: головку чеснока, большой кусок хлеба и небольшой кусочек соленого сала. Женщины натирали корочку хлеба зубчиком чеснока, а сверху кусочком сала. Но далеко не у всех было сало, те, у кого его не было, ели хлеб с вареным картофелем или просто хлеб, запивая ключевой водой. Тридцатые годы и война многому научили жителей России, в том числе и жизни с чувством постоянного голода.
Когда женщины удалились от костра, Клавдия спросила:
– Полина, скажи нам как на духу, ты была с Федором?
– Была, и не один раз! А что вам так интересно? – с вызовом спросила та.
– Ну, и как он? – не унималась Клавдия.
– Обходительный такой, не ругается, водку не пьет, как другие мужики, ласковый, гуляли с ним ночами, он мне букет черемухи наломал и подарил! Вы знаете, девки, мне еще никогда парни не дарили цветов, это так приятно!
– Да уймись ты! Не про то разговор! Как он в постели? – в лоб спросила Клавдия.
– Да вы что, бабы, сдурели? Анна вокруг него увивается, она вас всех в бараний рог согнет за него! – изумленно глядя на гостей, сказала Полина.
– Не печалься, прознали мы, что она получила отказ у Федора!
– Этого не может быть, она же под него сама ложится! У меня отбила, грозила голову оторвать, если не отстану!
– Да что ты нам про это трындишь, расскажи, как он себя показал как мужик! Слабины не давал? – оборвала ее Клавдия.
– Ты что, Клавка, он здоров, как молодой жеребец, только успевай поворачиваться!  Вы что выдумали, бабы, – мужик, каких поискать, летала я под ним как в небесах, дай Бог ему здоровья, пять лет такого счастья не испытывала! – уверила та проводивших дознание женщин.
– Тогда только одно – на кого-то глаз положил! – подвела итог Клавдия.
– Ой, бабы, как я завидую той, которая будет с ним жить! – подлила масла в огонь Полина. – Подумав немного, она радостно воскликнула: – Девоньки, он опять свободен, будем добиваться его любви, теперь нам никто не помешает!
Не сговариваясь и не теряя надежды, что каждая может стать избранницей, женщины не осудили действия парня, отказавшегося от предлагаемых ему любовных утех, наоборот, популярность его выросла.
Теперь Федор находился под зорким прицелом женских глаз. Шли дни, но никто не мог сказать, на кого он больше всех смотрит. Анна по-прежнему охаживала его с тайной надеждой, что Федор переспит с ней, она понесет, и он как человек партийный обязан будет жениться. Но все было тщетно, тот стоял, как скала, не покупаясь на ее женские уловки и хитрости, когда привозили фильм, ходил в клуб в компании парней, после сеанса уходил домой на снимаемую квартиру.
Но женские сердца хотели тепла и ласки, а если очень повезет, и устроенного семейного быта. Не была исключением и вдовая солдатка Родионова Федосья, работавшая в лесосеке.
– Ты знаешь, Пана, какой парень приехал, зовут Федором, красавец, да и только, глаз не оторвать! – рассказывала она старшей сестре в выходной день.
– Если нравится, познакомься с ним поближе, может, что и получится, – посоветовала сестра.
Феня горько усмехнулась:
– Нет, Пана, мне, вдове, об этом и мечтать не приходится, вокруг него целый табун молодых девок увивается! Анна мертвой хваткой ухватилась – видно, не судьба.
Прошел месяц, но новичок на удивление женщин ни одной из них не отдавал предпочтения, чем интриговал их. Они старались ему понравиться, он был со всеми приветлив, но никак не отвечал на их намеки. Федосья, потеряв всякую надежду, продолжала работать, не делая никаких шагов на сближение.
В один из дней Федор подогнал лошадь, впряженную в лесовозные сани-волокуши, к звену лесорубов, в котором трудилась вдова. Подъехал к ней, улыбнулся и спросил:
– Здравствуй, красавица, как дела, выполняете ли  план?
У той перехватило дыхание: «Господи, он первый заговорил! Он первый подошел, это похоже на сон!».
Справившись с нахлынувшими чувствами, с круглыми от удивления глазами ответила:
– Если бы к нам чаще приезжали такие красивые парни, мы бы и два плана в день выполняли!
Стоявшие рядом девушки засмеялись, смеялся  и он вместе с ними.
– А почему вы раньше молчали, теперь только с вами буду работать, глядите, какие ладные да сдобные девушки! – обняв за талию и притянув к себе Феню, сказал Федор.
От его слов и близости тело ее затрепетало, перехватило дыхание.
– Что дрожишь как осенний листок, как тебя зовут, красавица?
– Зови меня Феней, – поборов нахлынувшие чувства, ответила та.
– Хорошее имя, как и сама, а где живешь?
– На Мине, а что? – смутилась еще больше женщина.
– Приходи в воскресенье в клуб, буду ждать!
– Хорошо, приду! Я обязательно приду! – не поднимая глаз, боясь, что, увидев их, парень поймет, какие чувства бушуют у нее в душе, сказала молодая женщина.
– А теперь, красавицы, дружно помогите мне загрузить бревна, готовьте еще лес, следующую ходку буду от вас делать.
– А что так? – ревниво спросила одна из девушек.
– Да вы все такие ладные да веселые, работать с вами одно удовольствие! – рассмеялся коногон.
– Ты бы всех нас и приглашал в клуб, а то выбрал одну Феньку, солдатскую вдову! – мстительно сказала девушка.
– Не надо сердиться, вы все хорошие да пригожие, слов нет, но я один и сам выбираю, с кем встречаться! – полушутя, полусерьезно сказал парень, немного помолчав, добавил: – Что поделаешь, по нраву мне девушки тихие да покладистые – сколько работаю, от Фени ни одного слова не услышал! – засмеялся он, совсем смутив молодую женщину, сердце которой билось в груди, как вольная птица, посаженная в клетку. Душа солдатки пела от лестных слов парня, который не постеснялся признаться в своих симпатиях в присутствии других женщин.
«Повезло, надо же, он ей в любви признался! Вся покрылась румянцем, наверное, и не думала, что такое счастье на голову свалится!» – ревниво думали женщины, в глубине души мечтавшие хотя бы на время связать свою судьбу с Федором.
С быстротой молнии эта весть облетела все лесосеки, дошла до ушей не находившей места от ревности Анны.
– Анна, ты слышала, что Федор сотворил? – спросила мстительная Клавдия, которая не могла простить угрозы в свой адрес.
– Какой Федор, говори ясней, что ты кашу во рту жуешь?
– Да Пшеничников, на которого ты глаз положила!
– Ты что, умом тронулась, почему он мой? – с угрозой спросила та, но женское любопытство взяло верх: – Что же он сотворил?
– Он при всем честном народе Феньке Родионовой в любви признался! – выпалила Клавдия, с удовлетворением наблюдая, как белеет лицо Анны.
– Да ты что?! Меня отверг, а ей в любви признался, врешь, наверное? – повернув белое как мел лицо, спросила та.
– Вот истинный крест, кого хочешь спроси! – забывшись, Клавдия потянулась перекреститься, но, опомнившись, что стоит рядом с бригадиром, поправила платок на голове.
– Ну, уж нет! Не бывать их счастью! – сквозь слезы обиды крикнула Анна. – Чего уставилась, пошла вон! Только от кого слово услышу про сегодняшний разговор в Мине – утоплю! Вон отсюда! – закричала разъяренная бригадирша.
Женщины услышали этот истошный крик, удивленно повернув головы, увидели выбегающую из балка Клавдию.
– Чего она взбесилась?
– Что вы, Анну не знаете? Прицепилась ни за что, устроила разнос, едва ноги унесла, видно, под горячую руку попалась, – утаила новость девушка, опасаясь мести строптивой бригадирши.
Прошло немного времени, и по Мине пополз слух, что оскорбленная отказом  Анна ходит по бабкам-ворожеям и просит наслать порчу на Федора, расстроить его отношения с Феней.
Узнавшие эту новость женщины тихо шептались:
– Эта своего добьется, что ни говори, жаль Феньку: с мужем всего год пожила, ребенка  схоронила и муж на проклятой войне пропал. Сейчас счастье привалило – эта стерва встревает! – поговорив, решили дождаться, что будет дальше.
Молва родилась не на пустом месте, Анна вновь пришла к бабке Гнобихиной.
– Бабушка Акулина, не помогает твой приворот! – говорит она, не поднимая глаз.
– Этого не может быть! Ты пробовала сама ему сказать, что готова с ним переспать?
– Говорила, и слушать не хочет, отворачивается от меня, – плача, рассказывала про свои невеселые дела девушка.
– Ты сама виновата! – строго сказала ворожея не терпящим возражений тоном.
– В чем виновата? – удивилась гостья.
– А ты вспомни, как ты меня поблагодарила за ворожбу. Вот этим ты все испортила!
– Но я же не знала! – зарыдала Анна. – Сделай что-нибудь, я не переживу, если он останется с Фенькой!
– Нет, девонька, раз ты благодарностью разрушила мои колдовские чары, больше я тебе не помощник, ищи другую бабку. Но знай, что сильнее меня никого не найдешь!
– А что мне делать?
– Смириться! Наша женская доля такая, не мы выбираем – нас выбирают.
– Ну, уж нет! Не бывать тому! Ты можешь сделать, чтобы у него х… не  стоял?
– Ты хорошо подумала? Большой грех возьмешь на душу, черное это дело, – пыталась отговорить бабка.
– Ну и пусть, раз не мне, то пусть никому не достанется! Сможешь?
– Смочь-то я смогу, но большой грех возьму на душу, долго его отмаливать придется, дорого это стоить будет, – не поднимая глаз, говорит бабка.
– Говори сколько – все получишь!
– Больно вкусное сало у тебя, килограммов пять, пожалуй, хватит, да еще мешок картошечки, – вопросительно глядя на гостью, сказала Акулина.
– Завтра в это же время жди – я приду, – собравшись уходить, сказала девушка.
– Не спеши, послушай! Мне будут нужны две вещи – этого парня и Феньки, – только через них я могу исполнить твою просьбу.
– Хорошо, я достану и принесу, – пообещала Анна, направляясь к выходу.
– Да смотри, чтобы они в разные тряпицы были завернуты, в разных местах хранились! – напутствовала ворожея.
Когда у Федора и Федосьи потерялись рукавицы-верхонки, бабы догадались, что здесь что-то нечисто, но Анна не отходила от своих рабочих, не давая свободной минуты для пересудов. Вечером того же дня, нагруженная подарками, она пришла к бабке Гнобихиной.
– Вот все, что ты заказывала, бабушка, это рукавица Федора, а эта Феньки. Я надеюсь, что сможешь их разлучить?
– Не только их, этот парень больше никакой бабе не нужен будет! Может, ты передумаешь, грех большой на себя возьмешь, – пробовала отговорить ворожея.
Но ослепленная обидой женщина твердо и мстительно ответила:
– Одним грехом больше, одним меньше, зато будет знать, как отвергать мою любовь!
– Дело твое, я предупредила, а думать тебе, голубка! Иди, а то опять поблагодаришь и все испортишь, – провожая гостью, сказала знахарка.
Анна ликовала, щеки горели мстительным румянцем, дома она отказалась от ужина и легла спать, но сон не шел, она придумывала планы мести Федору, чтобы ему было больнее переносить насмешки беспощадных женщин.
К этому времени у Федора и Фени сложились не только дружеские, но и интимные отношения. Она расцвела от счастья близости с любимым человеком, и окружавшие ее женщины видели это. Федор, не таясь, ходил со своей подругой в клуб на танцы под патефон, на фильмы, когда их  привозил киномеханик.
Неожиданно он почувствовал, что его отношение изменилось, девушка больше не притягивала его взора и душа не просила новой встречи и близости с Феней. Чувства сразу охладели, она не возбуждала молодого мужчину, исчезла потребность в половой близости. Он с ужасом понял, что не только она, но и другие женщины не возбуждают его.
Для Федора это было как удар грома среди ясного неба: молодой, полный нерастраченного мужского задора и силы, парень стал абсолютно равнодушным к женским ласкам, и они не пробуждали желания сблизиться, совершить половой акт.
Феня с ужасом наблюдала, как Федор все дальше и дальше отходит от нее, он перестал приглашать в клуб, перестал ходить в гости, стал пить самогон, старался всегда быть в компании парней.
Встревожилась не только она, встревожились все одинокие женщины и девушки.
– Вот сучка, все-таки погубила парня! Смотрите, черный от горя ходит, от Феньки и других баб шарахается, только наша стерва радуется, места себе от счастья не находит, – судачили они.
Убитая горем Федосья, оставшись вдвоем с матерью, расплакалась.
– Мама, Федор от меня шарахается, близко не подходит, перестал приглашать в клуб! – жаловалась дочь сквозь слезы.
– Не плачь, девочка моя! Слезами горю не поможешь. Ты лучше мне расскажи, ты спала с ним, как он в постели?
Щеки дочери залила краска, она молчала.
– Чего ты смутилась, чай не девушка, отвечай, мне надо все знать, раз у меня совета спрашиваешь, – строго сказала Афанасса.
– Да, мама, спала, нормальный здоровый мужик! Говорил, что любит, что случилось – понять не могу. Не подходит, встреч избегает!
После недолгих раздумий Афанасса сказала:
– Порчу на вас напустили, девочка моя! Ты не стесняйся, скажи ему, пусть ищет бабку, которая могла бы снять эту порчу! Не медли, озлобится парень, может на себя руки наложить, кому такой нужен?!
На следующий день, преодолев смущение, Федосья подошла к любимому:
– Федор, не уходи, послушай меня! Нет вины моей и твоей в том, что с тобой случилось! Мать говорит, чтобы ты искал бабку, завистливые люди разлучили нас с тобой, напустили злую порчу. Помни, что я люблю тебя очень сильно, готова принять тебя такого, какой есть! Ты говорил, что у тебя мать лечит людей, сходи к ней, она снимет порчу или подскажет, кто это может сделать! – боясь, что парень недослушает и уйдет, выпалила она.
– Прости, Феня, сам не знаю, что со мной,  тебя на муки обрекать не хочу, ни баба, ни мужик, кому такой нужен?! – с горечью в голосе сказал он и стегнул вожжой лошадь:
– Но, Рыжуха!
После разговора прошло два дня, и Федор не вышел на работу, все терялись в догадках, куда парень делся.
«Неужели руки на себя наложил? Так ему и надо, обманщику, и другим наука будет, как со мной играть!» – радовалась Анна.
А Федор, взяв отгулы в счет отпуска, шагал по таежной дороге в Асафьевку. Тяжелые думы роились в голове: «Господи, за что такое несчастье, сегодня мог спать с женщиной, завтра уже лежит, никак не реагирует на женские ласки. Стыдно признаваться собственной матери, но ничего не поделаешь. Бабки не помогут, покончу с собой, какая жизнь быть вечным посмешищем!».
Евдокия сразу поняла, что с сыном что-то случилось: он был хмур и подавлен.
– Что с тобой, Федор, на тебе лица нет? – спросила она. Сын неожиданно разрыдался, немного успокоившись, рассказал, что с ним произошло.
– Помоги, мама, если сможешь, жить тошно, на что такая жизнь, в петлю залезу! – говорил он сквозь слезы, схватив и прижав руки матери к груди.
– Ты что удумал, Федор, мысли черные выброси из головы, надо жить, руки наложить на себя самый страшный грех! Возьми в руки полено с большим сучком, садись на лавку, так и сиди, полено держи за сучок, закрой глаза и верь, что мои молитвы помогут тебе!
Уронив голову на грудь, сын обреченно сидел, не вслушиваясь в происходящее, он ушел в свое горе и отрешился от всего мира.
Евдокия стала нараспев читать молитвы, умоляя Господа помочь рабу Божьему Федору избавить его от злых наветов черной колдуньи. Молилась она долго, потом взяла с плиты ковшик с растопленным воском, на голову сына поставила чашку с водой.
– Полено пусть лежит на коленях, ты держи чашку одной рукой прямо над макушкой, другой не отпускай сучок, – сказала мать. Читая молитву, вылила горячий воск в чашку, трижды перекрестила воду и сына, сняла чашку, на поверхности воды плавал островок мгновенно застывшего в холодной воде воска.
– Гляди, сынок, на тебя была напущена сильная порча, и нестоячка сделана по навету завистливой женщиной с черными пышными волосами, тугими грудями и черными бровями, ухаживания которой ты отверг, вот ее портрет, – сказала мать, указывая на воск.
Как ни вглядывался парень в неровные очертания островка застывшего воска,  не мог ничего разглядеть, но сразу догадался, о ком она говорит.
– Это Анна, бригадирша! Она сама предлагала спать с ней, но я отказался!
– По ее навету черная ворожея напустила на тебя и твою подругу Федосью порчу, чтобы разлучить вас. Я сняла наговор, силы добра всегда рано или поздно побеждают силы зла, испей до капли эту воду с наговором по три раза в день, утром, в обед и вечером – и будешь здоров. И подругу свою люби, она пережила много горя, любит тебя и будет верной женой. А сейчас брось полено в печку, пусть злые чары, которые я перевела на деревянный сук, сгорят в очистительном огне! – приказала Евдокия.
Федор открыл загнетку топящейся печки и бросил в жаркое пламя полено, за которое как за спасательный круг держался во время лечения.
– А что будет с теми, кто напустил на меня порчу? – спросил Федор.
– Не беспокойся, их Господь за черные дела обязательно накажет – и ту, которая просила тебя испортить, и ту, которая делала наговор. Господь справедлив, на него и уповай, хоть и партийный билет носишь.
Федор был сражен наповал, мать не знала, что он приехал с Дальнего Востока партийным, она не знала и не могла знать о том, как зовут его подругу на Мине.
«Может быть, это совпадение? Откуда она обо всем узнала?» – думал он, вычищая от навоза стайку. Он не сидел сложа руки, помогал матери по хозяйству, подладил забор, заменив в нем подгнившие доски и жерди.
Прошло три дня, и Федор почувствовал, как к нему возвращается мужская сила, непередаваемое чувство радости наполнило  душу, он схватил в объятия Евдокию, закружил по комнате. Смеясь и плача от счастья, повторял:
– Спасибо, мама! Спасибо! Ты спасла меня от смерти в петле! Я этого никогда не забуду, что бы ни случилась, присмотрю до смерти!
– Отпусти, задавишь, скаженный! – запросила пощады Евдокия. Когда сын опустил ее на пол, сказала: – Не дразните гусей, собирайтесь и уезжайте к Матвею в Хабайдак – он поможет вам устроиться.
– Хорошо, мама, я так и сделаю, спасибо тебе за все, я сегодня же ухожу, пора на работу!
– Ты подожди, завтра с утра и пойдешь, утром раньше встану, в дорогу  картошек в мундире отварю.
– Спасибо, мама, но уйду я сегодня, заночую по пути, завтра крайний срок, мне нужно быть на работе.
– Господь с тобой, только дождись, пока я в дорогу еду соберу, – согласилась мать.
«Вот и не верь после этого в Бога! Своими молитвами мать избавила от верной смерти, Слава тебе, Господи, что так обошлось! Как хорошо чувствовать себя настоящим мужиком!» – перекрестившись три раза на околице Асафьевки, подумал партийный Федор, которого ноги сами несли к любимой женщине.
Дорога в семьдесят километров показалась короткой и легкой, торопился он не на работу, он шел в Мину, чтобы сделать предложение Федосье выйти за него замуж.
Бывая в гостях у ее родителей, знал, что мать и отец староверы, это его смущало больше всего.
«Вдруг не дадут благословения, что тогда делать?» – озабоченно думал парень.
В поселок пришел поздним вечером, когда лесорубы, вернувшись с лесосек, разошлись по домам, и направился к бараку, в котором жила любимая.
О своем уходе Федор никому не сказал, его исчезновение сильно опечалило Федосью, она все ночи плакала в подушку, оплакивая свою горькую судьбу, вновь разлучившую ее с любимым человеком.
– Что с тобой, дочка? – спросила  озабоченная Афанасса.
– Федор пропал, никто не знает, куда делся!
– Не плачь, Бог милостив, найдется! – успокаивала мать.
– Господи, за что судьба такая: полюбила парня, и он отвечал взаимностью, а тут бросил все и исчез, – сквозь рыдания говорила дочь.
– Не гневи Господа, он каждому с рождения судьбу нарекает! Все невзгоды – это испытание крепости веры! Не кощунствуй, доченька! – успокаивала ее Афанасса.
– Обидно, мама, у других все как у людей, а у меня…
– Цыц, не гневи Господа, верь в добро, и оно тебя найдет! – оборвала ее  мать.
Вечером Пана позвала всех к столу, в середине которого возвышался большой чугун с вареной в «мундирах» картошкой, рядом стояла большая чашка с квашеной капустой, на столе не было даже маленького кусочка хлеба, ужинали без него.
Соблюдая устоявшийся порядок, первым к столу подошел Ефим, следом Афанасса, затем женщины, последними свои места занимали ребятишки. Перед тем как сесть и приступить к нехитрой трапезе, все стоя молились; закончив молитву, Ефим, а за ним и все домочадцы трижды перекрестились двумя перстами, после чего глава рода сел на скамью во главе стола, за ним строго по возрасту сели  остальные.
Перед каждым стояли вырезанные руками Ефима деревянная чашка, кружка, лежала деревянная ложка. Пана накладывала в чашки картофель, начиная с отца, закончила ребятишками.
Кушали молча, только маленькая внучка Люба иногда не соблюдала тишины, начинала баловаться, разговаривать, тогда дед Ефим брал в руки  деревянную ложку и легонько бил непослушную внучку по голове, призывая к молчанию, назидательно говорил:
– Еду нам посылает Господь за труды наши и послушание! Научитесь дары Божьи вкушать молча, не оскверняя еду мирскими разговорами!
Неожиданно в окно комнаты раздался стук. У Фени оборвалось сердце: «Это Федор, только он может постучать!», она глянула на сурового отца, тот слегка кивнул. Выскочив из-за стола,  бросилась к двери, толкнула ее и попала в объятия улыбающегося Федора.
– Здравствуй, моя ненаглядная! – сказал он, обнимая и целуя.
Не веря в свое счастье, обвила его шею руками, не стесняясь, осыпала поцелуями парня, сквозь слезы радости приговаривая:
– Я знала, я верила, что ты вернешься, мой ненаглядный! Ты мой – никому тебя не отдам!
Сидевшие за столом родители, сестры и детвора через дверь слышали их разговор, всем было любопытно узнать, что происходит на улице, но строгий взгляд Ефима держал на месте.
– Феня, я пришел за тобой, прошу выйти за меня замуж! – сказал Федор, когда оба немного успокоились. Руки женщины безвольно повисли, она широко раскрытыми глазами смотрела на любимого.
– Чего молчишь – ты согласна? – с тревогой спросил он.
– Господи! Ты еще спрашиваешь! Конечно, согласна! Только надо спросить согласие родителей. А как твоя мать посмотрит на твое предложение? – настороженно спросила она.
– Она согласна, она посоветовала нам уехать с Мины, подальше от глаз завистников!
– Я не могу поверить в такое счастье! Пойдем, спросим разрешения у моих родителей! – и потащила парня за рукав в комнату.
Войдя, Федор поздоровался, Ефим молча кивнул в ответ, перевел взгляд на дочь, сказал:
– Посади парня за стол, путь повечеряет с нами.
Феня, поставила возле Федора деревянную тарелку, положила деревянную ложку из числа посуды, стоявшей отдельно, для пришлых людей.
Уже знакомый с порядком за столом, Федор, проголодавшийся с дороги, с удовольствием ел сваренный в «мундирах» картофель, закусывая квашеной капустой. Картошка быстро закончилась, все положили ложки, встали и молча помолились.
Перекрестившись двумя перстами, Ефим повернул голову к гостю:
– Здравствуй, Федор, расскажи, с чем пожаловал?
– Пришел я, Ефим Савельевич, просить у вас и у Афанассы Матвеевны согласия взять в жены дочь вашу Феню! – краснея, сказал парень и замолчал, вопросительно глядя на хозяина.
Неспешно разгладив окладистую бороду, Ефим посмотрел на обмершую в ожидании ответа дочь, сказал:
– Создание семьи дело богоугодное! Но согласна ли Феня связать судьбу с тобой, надо у нее спросить! Ты согласна, дочь наша, люб он тебе?
– Согласна я! Согласна, батюшка, мы давно встречаемся! – не скрывая радости, задохнулась дочь.
– По обычаю становитесь на колени перед святыми иконами, подойди, Афанасса, – эту просьбу надо решать только вдвоем!
Когда молодые опустились на колени в красном углу перед иконами и взялись за руки, Ефим спросил:
– Перед ликом Господа нашего всемогущего согласна ли ты, раба Божья Федосья, связать навек свою судьбу с рабом Божьим Федором, любить его в счастье и горе? Люб ли он тебе?
Смиренно опустив глаза, дочь ответила:
– Да, согласна, люблю я его!   
– Согласен ли ты, раб Божий Федор, взять в жены рабу Божью Федосью, жить с ней всю жизнь в горе и радости? Любишь ли ты ее?
– Согласен, я ее люблю и прошу вашего благословения! – сказал парень.
– Согласна ли ты, любимая жена моя Афанасса, отдать дочь, кровинку нашу, за раба Божьего Федора?
Смахнув слезу уголком платка, мать ответила:
– Согласна, пусть живут в мире, согласии, родителей да Господа нашего не забывают!
– Примите наше родительское благословение на долгую и счастливую жизнь! Пусть Господь благословит ваш союз навеки! – сказал Ефим, глядя повлажневшими глазами на молодых, осеняя их двуперстным крестным знамением.
– Спасибо, Ефим Савельевич, и вам, Афанасса Матвеевна, за благословение! Вы не обижайтесь на нас, мы пойдем жить в Хабайдак, слишком много завистливых глаз вокруг – боюсь, опять сглазят! – сказал зять.
Ефим посмотрел на Афанассу, она кивнула головой в знак согласия.
– Воля ваша, вы молоды – вам и решать, где жить, говорят, что рыба ищет где глубже, а человек где лучше! А когда вы уходите?
– Завтра утром, если будет машина, уедем, не будет – уйдем пешком через Карзанак, всего восемь километров. Устроимся, придем в сельсовет, распишемся, – ответил Федор.
– Ты, Федор, нас не обессудь, приданого за Феней сейчас дать не можем, добра у нас нет, вот даст Бог, обживетесь, стайку построишь, дадим мы за Феней нетель и три овечки, будет у вас хозяйство!
– Не беспокойтесь, мы молоды, у нас руки есть, на жизнь мы заработаем. До свидания, завтра утром я забегу за Феней.   
– Господь с вами, живите с миром и нас не забывайте! – сказал Ефим.
От свалившегося на голову счастья Федосья долго не могла уснуть, из глаз ее катились на подушку слезы радости. Показалось, что она только закрыла глаза, как мать толкнула в бок:
– Вставай, пора собираться.
Подошел Федор, Афанасса накормила молодых, вручила Федосье узелок из холщового полотенца, в котором  лежали две чашки, две кружки, две ложки, вырезанные Ефимом из дерева, несколько вареных в «мундире» картофелин да бутылка молока с закрытым пробкой из скрученной газеты горлышком.
В другом узелке было ситцевое платье, парусиновые туфли, в которых бегала на танцы и на свидания с любимым.
Федор шел налегке, у него ничего, кроме узла со сменой белья, в руках не было.
Ефим и Афанасса вышли за ворота проводить молодоженов, на улице стоял полумрак, первые лучи солнца бриллиантовой короной искрились на вечном леднике Кутурчинского Белогорья, разгоняя тьму и извещая о наступлении нового дня.
Вода в таежной речке Мина звонко журчала по камням, благословляя молодых в дальнюю дорогу, длинною в жизнь.
Стояли Федор с Феней и ее родителями у калитки, с удивлением и радостью смотрели на сказочную игру солнечных лучей, думали, что Господь посылает им добрый знак в начале семейного пути.
Оторвал их от созерцания сказочного зрелища голос Ефима:
– Пора вам в дорогу, дети. Будьте счастливы! Господь сподобился благословить вас на жизнь семейную радостной утренней зарей, это хороший знак! Пусть вас минуют тяжкие испытания, через которые прошли мы с Афанассой! Идите с миром! – двумя перстами троекратно перекрестил он дочь и зятя.
Старый казак Ефим и его верная спутница Афанасса смотрели вслед молодым, слушали звон воды на перекатах горной реки. Они думали, что быстро пролетели их годы, через пороги, водовороты и стремнины унесла их с собой Река жизни. Но прожили они не зря, их дети, внуки и правнуки продолжат рост  бессмертного древа рода казацкого на берегах стремительной реки с названием «Жизнь». Это долг молодых, их призвание любить друг друга, рожать и воспитывать детей, помнить своих пращуров.