Поцелуй медузы

 Художник Иосиф Игин, поэт М.Светлов. Шарж на поэта А.Вознесенского.
"Смятенье чувств "Мозаика", "Парабола"-/ Такая в творчестве его пора была,/ Иная, ждём, к нему придёт пора/ И ясный стих скользнёт из-под пера!"
   "Он из всего понятного/ Всё делал непонятным..."
 
                ПОЦЕЛУЙ  МЕДУЗЫ

                Этюды. Из блокнотов разных лет

    Может кто-то из читателей не согласится с моими взглядами на какие-то факты, объекты, вопросы.  Это в порядке вещей. Тем более, что это не документ, не фото, не диссертация. А этюды, дневниковая проза художника. И уже потому с ней спорить не стоит. Пишите своё собственное. Тоже художественное. Это и будет ответом. Вашим собственным мнением.
        *   *   *
  "Он, возможно, талант, "но зачем же стулья ломать?" - сказали когда-то авторы великих "12-ти стульев". Очень верно сказали. Тем более, когда эти стулья давно уже сломаны, а ценности изъяты и на них давно  построен нелепый, вычурный "Дом Культуры железнодорожников". И этот эклектичный дом давно пиарят, используют, изучают.  Ну, а стулья-то, стулья-то всё-таки где? Где их обломки, остатки? Где их спинки, ножки, клочки дорогой обивочной ткани? Или нетленные гвоздики с дорогими желтыми шляпками? То есть, где то, в чём этот клад-то раньше  хранился, откуда его забрали? Где всё это затерянно?  А может, оно ещё и живо? И где-то лежит, вас ожидает?  По чердакам и подвалам?  Может, поискать то, что осталось по архивам, по ящикам, по дневникам и блокнотам? И не ленясь, почитать исписанные страницы?  Вот я и поискала, и полистала. И нашла кое-что из записей прошлого.
            *   *   *
    Мне всегда было не чуждо исповедальное слово. Я даже считаю – в творчестве надо быть искренне-исповедальным. Но на такую "дневниковую прозу" нужно ещё и мужество, и опыт, и мастерство. Но это приходит с годами. Надеюсь,  ко мне пришло. И если когда-нибудь в будущем (если оно, конечно, настанет "столетие спустя, как отъдышу"), моя проза кого-то тронет, кому-то понадобится,  пусть тот потомок ощутит  дыхание правды, её свежую искренность. Без прикрас.
                *  *  *
       Пара слов о "шестидесятниках".
Поздний советский авангард поэта с красивой фамилией Вознесенский его и породил, его же и убил, поглотил. И если его коллега Е.Евтушенко (поэт безусловно большой) из популярной четвёрки, из "квартета 60-х годов" (Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Вознесенский)  очень мудро сказал: "Поэт в России больше, чем поэт", то по этой же формуле Вознесенский в России "меньше, чем поэт". А жаль. Поскольку именно он не преодолел, не перемог манкую, липкую  славу эстрады - стадионов и площадей. Сладкую (хотя и горькую) славу аплодисментов. Её шумный пафос и ложный триумф. И не стал поэтом великим, творцом на века. Как стал, на мой взгляд, и Евгений, и особенно Роберт. А мог бы. Ведь и он родился с чутьём и даром высокого Слова. Однако ему многое помешало.  Многие обстоятельства. И заразный модерн словотворчества ХХ века, и собственное безволие и словоблудие, и бесовство. А ещё... а ещё  помешала Вознесенскому вознестись, воспарить, встать на верный  путь, встреченная им умудрённая дама Зоя,(что в переводе на русский значит "жизнь"), которую он (в стихах) переименовал в Озу. Всего-то поиграл с тремя буквами. (А эти игры в слова он любил).  И "жизнь" обернулась своей изнанкой. 
*    *     *
   ... Вознесенский был большим франтом. Одевался модно, со вкусом. Крахмально-стоячие "аля-Байрон" воротнички рубах, На шее менял пёстрые пышные шарфики, они скрывали кадык. А дорогие его костюмы - все сто оттенков серого? Однако всё это не шло ни в какое  сравнение с нарядами супер-модника Евтушенко - высокого стройного малого. С его немыслимо-павлиньими пиджаками. зелёными-алыми, в клетку-полоску, в горошек-цветочек. И прочей одеждой, всегда бывшей в народе притчей "во языцах".
*   *   *
 На встречах и выступлениях свои стихи Вознесенский читал ритмично. И так резко взмахивал кулаком, словно каждое слово, как гвоздь, хотел вдолбить в головы граждан. И ведь вдалбливал. Их учили, запоминали, любили.

        Андрей был труслив. Сбежал, например, из Москвы, лишь бы не присутствовать в Переделкино на похоронах  своего "учителя" Бориса Пастернака, безусловного гения. Андрей, к сожалению, был всегда  лицемер и мелкий трус. Боялся власти. Хотя по-началу служил ей исправно и верно. Лизоблюдствовал, прогибался и получал за это подачки без меры, подарки без цены. 
  И чудо-квартиру в сталинской высотке, и дачу в Переделкино, и выезды за рубеж, и тиражи книг. (Помните его придворные поэмы, его стихи? Из цикла "Лениниана", "Школа Лонжюмо". А чего стоит его патетический возглас: "Уберите Ленина с денег!.." и прочее, прочее). А на похоронах Пастернака  он, конечно, боялся встретить стукачей, боялся массы проблем с этим связанных. Его сверстники и тогда знали о его двуличии. Хотя он всегда талантливо  мимикрировал. Уж в этом-то он  был мастер. А нынче в Википедии о нём даётся  откровенная ложь. И, что ещё опаснее, вперемежку с правдой. Всё то,  что о нём понаписала туда большая лгунья и лицемерка, его жена Оза - Зоя Богуславская. (Оказывается в Википедию писать может каждый и о каждом. И то, что вздумается. А я и не знала.). И вот Оза умудрилась всунуть имя мужа даже в список тех, кто в Переделкино  хоронил опального  Пастернака (после истории с присуждением ему Нобелевской премии). А ведь в тот момент Вознесенского даже и в Москве-то не было. Испарился, уехал. Его и след простыл. Умышленно и постыдно он бежал из города. Как крыса с тонущего корабля. Лишь бы не "засветиться" возле гроба "учителя". (Читай об этом в моём  очерке о "медузе".)
                *    *    *
А вот нашла в каком-то блокноте такую запись связанную с Вознесенским.
***
    ...Как-то пришел ко мне в гости  приятель военный писатель Станислав Грибанов. (Для меня просто Стас). Редактор "Воениздата" (и моей книги рассказов там  вышедшей). В прошлом он настоящий полковник (без кавычек) и настоящий лётчик-истребитель.  А последние два года своей жизни он, от всего отстранясь, стоически посвятил поиску (по многим архивам и по многим землям и весям) места гибели во время войны с фашистом сына Марины Цветаевой - юного Мура. Георгия Эфрона. Который после самоубийства матери был призван на фронт и ушел рядовым пехотинцем.  А в самом начале войны был убит...И вот писатель Грибанов с огромным трудом отыскал-таки и то село, и тот лесок на краю поля, где полёг в неравном бою с врагом весь ботальон.  Грибанов даже помог поставить там стеллу-памятник, где в числе погибших солдат, на камне (по алфавиту) было выбито имя и рядового  Эфрона Георгия. И вот, вернувшись в Москву, Станислав с этой вестью,  поехал к сестре Марины Цветаевой старушке Анастасии  Ивановне, с которой тогда дружил. И та, выслушав рассказ о племяннике, задумалась, а потом неспешно так сказала: "Ну вот. Он хоть кровью своей смыл вину свою перед матерью..."
Тут может, конечно, возникнуть вопрос - а при чём тут Вознесенский? А только при том, что в эту же встречу с Грибановым, Анаставия Ивановна за чаем, рассуждая о литературных делах,  сказала ему: "Есть такой  молодой модный стихотворец, Вознесенский. Так когда хоронили нашего с Мариной друга, Бориса Пастернака, которым он вечно бахвалился как близким учителем,  так этот самый "ученик" позакрывал в своём доме все двери, все форточки, лишь бы его не обнаружили. Лишь бы не появиться на похоронах. А потом и вовсе пропал из Москвы на время. Пока скадлал вокруг Бориса и его Нобелевки не уляжется, не успокоится. И опять можно будет бахвалиться и похваляться"учителем".
  (... Вот такую я нашла запись о Вознесенском со слов Грибанова. А Стас и ныне жив-здоров и пишет свои военные книги.)
***
  А ещё Вознесенский был крайне честолюбив. Любил себя показать, попиариться. Обожал кино и теле-камеры. Прямо не мог  отлипнуть от них. Как к магниту тянуло. При любой тусовке, на любом вип-приёме (особенно посольском или театральном, которые всю жизнь посещал как маньяк). Отодвинув в сторону собеседников, он так и шел к камере. На камеру, с общего плана  на крупный. Правда, понимая всё,  делал вид, что идёт как бы невзначай, как бы случайно.   Бочком, бочком - к оператору, к репортёрам. А интервью давал шепотком, как бы скромно, самоценно и сокровенно. Чтоб его  слушали напрягаясь, с особым вниманием, ловя  каждое "бесценное" слово. Я уж не говорю о его жене, которую "в миру" литераторы звали "щелкунчиком" за ширину рта. (Есть такая  большеротая деревянная кукла для колки орехов, со губами от уха до уха). Честолюбивая Зоя была на много лет старше поэта. Её сын от предыдущего брака был Андрею почти ровесник.  Вот у неё, например, был список посольств ведущих западных стран. Когда и какие там отмечаются торжества: юбилеи, праздники, календарные даты, Чтоб не пропустить, чтобвсе посетить, показаться всем на глаза. И вела туда нарядного в цветных ярких  шарфиках мужа, чтоб за его счёт и самой попиариться. И везде она подавала себя не просто женой, а коллегой, "деятелем искусств", якобы активистом Союза Писателей.  Она и правда, сочинила книжицу "о себе" со множеством фотографий о своих встречах с вип-персонами США. С  дамами высшего света и бизнеса. (Добивалась встреч с ними на их же виллах, домах, в их имениях. И обязательно с фото-сессией, с фиксацией их "крепкой дружбы".)
            *   *   * 
... В те годы в стране все знали о "великолепной четвёрке"(Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский, Рождественский), в которую демонстративно "демократично" и показушно "играло" наше партийное руководство. И талантливая четвёрка, разумеется, этим пользовалась. Однако из них самым честным, чистым и искренним человеком был, конечно, Роберт Рождественский. Не просто поэт-песенник, как кому-то  было угодно именовать его, а поэт настоящий, глубокий. Серьёзный большой патриот. И Богуславская что есть сил липла к ним (даже какие-то фото неловко смотреть, где эта Оза вечно липнет к ним пятой персоной), Явно пытаясь  "пролезть" на их славе в вечность.  Однако пока был жив мудрец Евтушенко, свидетель всего, да и просто участник событий, был жив и прозаик Василий Аксёнов, и прочие из близкого окружения, Оза и пикнуть не смела. Не смела читателю лгать, сочинять свою роль при этой четвёрке. Но после смерти Роберта, затем Беллы, Василия, Жени, (последнего из этой команды), эта "пройдоха" совсем хвост распустила. Публично вещая о их общей любви и  творческой жизни. Но ведь именно она буквально "съела" жизнь мужа, уничтожила его как поэта, как большую суверенную  личность. Ведь не будь тяжести такого  "обременения" Вознесенский мог бы стать истинно большим серьёзным художником. А не только слыть поэтом-шестидесятником, по сути автором одной пусть и добротной книги тех лет.  А она даже из окрика Хрущева в Кремле на Андрея, стоявшего на трибуне, умудрилась сделать большой пиар...
     И всю его жизнь она буквально ломала по-своему, под себя. Растоптала его предыдущую любовь к своей прежней молодой женщине, подарившей ему дитя - его прекрасную дочку. А судьбоносное это событие постаралась напрочь стереть из его судьбы, из его биографии, а главное из интернета. Уничтожила даже  яркий след взаимной, высокой Любви Андрея и Тани Лавровой - ведущей актрисы МХАТа. (Мне, как и многим, пришлось быть свидетелем этой драмы.) И вообще его жена, будучи сотрудником "неизвестных органов" и известной чиновницей в Комитете культуры России по присуждению госпремий, много горя принесла этой самой культуре.  Поэт Анатолий Владимирович Жигулин (проникновенный, любимый страной) и его жена Ирина могли бы многое порассказать о её загадочно- грязных  в Комитете интригах.. О том, как и что она вытворяла, чтобы, например, талантливый писатель  Жигулин из списка номинантов вдруг странно исчез, уступив место другому. (Интересно кому и ради чего?). А ведь Жигулина на дорогую госпремию выдвигало несколько очень серьёзных организаций. За его  бесценные  биографические мемуары "Чёрные  камни". (История ареста и ссылки автора на Калыму в лагеря на "чёрные" урановые рудники, где его спасло только чудо). И за день до вручения он вдруг исчез из списка лауреатов? ( Такое вопиющее действо она будировала не раз  и не с одним Жигулиным.)  "А когда у нас на даче в Переделкино раздался телефонный звонок,  - говорила мне Ира, вдова Жигулина, в купе, когда мы ехали с ней в Воронеж на открытие мемориальной доски её мужу на стене школы, где он учился. -  Да-да, представляешь? Раздался звонок этой "дряни", -  говорила Ирина.- и она стала в ухо ему льстиво квакать,  оправдываться. Мол, это не я. Я очень люблю твоё творчество...(А мы-то всё уже знали в подробностях). И мой застенчивый  Толя так опешил, так побледнел...что смог лишь прошептать в трубку: "И ты ещё, подлая, мастер интриги, смеешь сюда звонить? Забудь моё имя. И этот номер забудь." И опустил трубку. Ну и стоит молча, как камень. Прямо окоченел. Это шок был, приступ сердечный. 
 Я еле его откачала. Скорую вызывали."
       *   *   *
...А чего только стоит сочиненный этой опытной дамой её долларовый  "Триумф", этот её проект? И   "дружба" взасос с вором и легендарным мошенником Березовским?  (Её присмыкание, и вечное клянчание  валюты на свой проект). И олигарх часто швырял-таки ей, как кость, немалые бабки "для триумфаторов", заранее ею назначенных. Кстати деньги   народные, украденные Березовским у завода "Автоваз", (Набережные Челны). А потом как и кому хозяйка "Триумфа" вручала эти награды, как помпезно вела свои "спектакли" - уж это отдельный  детективный рассказ.  Однако для ясности можно взглянуть в списки лауреатов. Все её лауреаты люди медийные, яркие, но главное - нужные, часто договорные. Все либералы-западники, либо попросту "русофобы", либо крутые нацмены  или имущие иноверцы. Даже такой "триумфатор" как большой русский писатель Виктор Астафьев лишь тогда  этот список разбавил, когда издал  свой новый скандальный роман "Прокляты и убиты". Позорящий нашу Красную армию, наших героев бойцов, проливавших кровь за Родину во время Отечественной войны. В общем много, очень много разных скелетов обнаружится в личном шкафу этой "деятельницы  культуры". Стоит лишь  пошире открыть дверь её шкафа как они повалятся, посыпятся на белый свет.  Со стуком упадут на пол. Разбиваясь на более мелкие её грехи, на фаланги и рёбра. Но уверена - время покажет всё. Обнаружит буквально всё.
         *   *   *
   Скоро этой неукратимой даме  грянет сто лет. (Дай Бог здоровья.) Но с каким нетерпением  ждут её Там, на том свете ушедшие раньше её "соратники".  Особенно те, кому она испортила или вовсе сломала жизнь. И прежде всех её муж Вознесенский, чтоб наконец-то вполне заслуженно "врезать ей по сусалам". А пока что эта самая Оза, как и прежде играет роль примерной вдовушки. Хлопочет на "старые дрожжи" то о памятнике ему, то об издании книг, то о помпезной мемориальной доске у самого входа в Сталинскую высотку, то о передачах в СМИ. Создаёт дом-музей "поэта эпохи" (заодно и себе любимой). А символом музея да и символом их величия - она представляет его роспись, метровый  автограф,  снизу вверх по диагонали "А.Вознесенский".  Конечно же под стеклом  и в раме! А по стенам музея всё фото, фото, семейные фото этой "бессмертной" парочки. И, конечно, в первую очередь в обнимку с западными послами, канцлерами и прочими вип-персонами. Неужто и правда, этой активистке, "выдающемуся деятелю" всех мыслимых и немыслимых культур (как она подаёт себя в интернете) удастся пролезть в историю литературы? (Хотя её негативный образ уже описали в своих мемуарах и Евтушенко, и Василий Аксёнов, и  другие. А иные пишут ещё и будут писать). Ну, а всем нам - массе российских читателей - очень жаль  А.Вознесенского, не достигшего  в своём вознесении  главных своих высот. А ведь когда-то он начинал очень и очень достойно. 
                *   *   *
В те давние годы поэт  был любим, моден и широко известен. Персона почти медийная. Почти что классик. Один из литературных флагманов времени. Его цитировали, о нём рассуждали, о нём спорили. И, наверно, будут ещё и спорить, и рассуждать. Поскольку он у каждого свой.. А людям учёным надо же будет защищать дипломы свои, защищать диссертации, да в конце концов, защищать и зарплаты свои.  Да мало ли что ещё. Но меня простого писателя это мало интересует. Я не историк, не критик, не "вед", в смысле не литературовед. Я рядовой  художник слова и сверстник поэта, его современник. И эти записки мои в дневниках – просто эскизы, наброски к портрету времени. Просто "штрихи на полях",  сделанные когда-то по случаю. В ЦДЛ ли, в Коктебеле или в Пицунде, на съездах ли, в поездках ли по стране. И вот я подумала – а может они кого-то заинтересуют? Говорят же  - "в деталях кроется истина". Наверное, и в этих обломках легендарных  двенадцати стульев кроется что-нибудь интересное.
                *   *    *
     Ах, как я не люблю вспоминать о плохом, о скверном, которое было в жизни. А такого встречалось немало.
Как-то я уже поминала роман Чернышевского "Что делать?" И его главную героиню Веру Павловну, передовую, разумную женщину своего времени. И даже конкретно её мечту, её "Четвёртый сон", в котором она мечтала родиться мужчиной. Так сказать обрести достойный в обществе статус, свободу действий. Вот и я в молодости  порой мечтала об этом. Ибо от женских сплетен  зависти и интриг часто страдала. Хотя у меня есть хорошее защитное свойство - забывать дурное. А помнить только хорошее, только светлое."Господи, и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукавого." Однако, избавляясь от лукавого, я всё же вспомню несколько имён, которые, как занозы застряли в моей памяти.  Ведь именно из-за них что-то вовремя не свершилось, что-то было утрачено, не напечатано, не решено.  (Особенно горько, когда это касалось Юры Ракши, моего мужа художника, или бабушки – певицы Надежды Плевицкой, например, её мемуаров "Мой путь с песней"). Однако потом с Божией помощью всё это всё же вставало на свои места и по праву осуществлялось. Так что, может быть, это зло было попущено Богом во благо. Для урока и опыта, для испытанья души, короче для моего  вразумленья. Так что – спасибо Богу за всё. Однако фамилии этих людей  я всё же запомнила. Могу о каждом  написать интересный этюд,  очередной  "штрих к портрету". Но сейчас  тратить время на них не стоит. (Н.Подзорова, Н.Иванова). Много чести. Лишь об одной Особе стоит сказать Особо. 
       *    *    *
Обычно людские имена и фамилии несут каку-то энергетику. Считается, что они могут даже определять будущий путь или судьбу носителя. Но случаются и обманки. Вот именно фамилия Богуславская, как и фамилия Вознесенский – и есть такие обманки. И никакого отношения ни к Богу, ни к вознесению не имеют. Чаще все эти белоцерковские, богуславские, ольшанские, вознесенские, пятигорские -  фамилии "географические" когда-то обозначавшие черту оседлости, (города, поселенья, местечка, то есть "местячковые") проживания семьи, рода предков. А наша столетняя героиня и в интернете о своих корнях, о родителях почему-то  скромно - ни слова. (Описана лишь  особенность службы отца). Зато так обильно дан текст о себе-любимой, что просто взахлёб. А дело ведь очень просто. Любое враньё  - основа трёх "с". Среброюбие, себялюбие, сдаволюбие. А в данном случае – все три в одном стакане. Все безбожны и все от гордыни. Хотя и сам Вознесенский - кичливый гордец был всегда этим болен. Хотя порой переобувался в прыжке... на лету. И на это был мастер. Парадоксы ХХ-го  века часто менялись. Вот и он, менялся. Как говорится, "колебался вместе с линией партии". То был поэтом придворным, послушным, то становился ярым поклонником запада, и открыто так себя подавал. Да и жена Зоя-Оза, такой же хамелеон, очень крепко его держала. Андрей понимал всё это и много раз пытался как-то исправить, поставить на верные рельсы свою личную жизнь. Много раз уходил от неё, спасался, сбегал, исчезал, но безуспешно. Та хитро ё лестью  всегда его возвращала. Эта умная тётя, как уже говорилось, была много старше поэта. Её взрослый  сын от прежнего брака был почти ровесник мужа. Она же, встретив поэта, страстно возмечтала имя своё оставить, закрепить в истории литературы. Хотя бы тем, что пристроилась к его даровитому имени. (И-таки оставила, присосалась, приклеилась. И, оседлав его, как пройда баба Яга, влетела в будущее. И не только в него, а ещё и в Сталинскую  высотку, в его чудо-квартиру на Котельнической набережной, и ещё на дачу его в Переделкино. Всё это  подарила поэту бесплатно советская власть, которую он позже так поносил). Завтра его жене Озе исполняется сто лет. В интернете чего она только не понаписала, особенно о себе-любимой. (Просто читать смешно).  Причислила себе с десяток литпрофессий (о которых понятия не имеет), и всяких иных заслуг, что даже и перечислить трудно. "Ах, как хочется порой/ Нам играть чужую роль."
*     *    *
   Я вот нашла об Андрее кое-что еще любопытное. Его имя стоит в списке  провожавших Бориса Пастернака в последний путь, на кладбище. Эта наглость почему-то особенно задела всех сведущих современников. И меня в том числе. Впрочем, подобная ложь всегда была в характере этой "блестящей" парочки...Ведь Андрей не только не был среди провожавших, но зная, что там будет много "стукачей, гебешников и сексотов - сотрудников власти" вообще трусливо бежал из Москвы.  На эти дни. Как бы по срочным делам. Боясь засветиться у гроба опального лауреата. Вот тебе и "верный ученик". В таком вот поступке и познаётся истинное лицо человека.
И ещё – не помешай ему на пути эта случайно встреченная  возрастная дама. В неё, в Зою, молодой поэт и вляпался по неопытности.  И даже имя её из трёх букв, "Зоя", означавшее в православии "Жизнь" (а ещё и тепло, и добро) сразу же извратил и как модернист-атеист  кокетливо так, "поэтично" превратил в некую внепланетную  Озу. Безбожно поменяв местами эти три беззащитные  буквы. (Позволю себе и я для краткости так её называть.) Так вот повторюсь, эта самая Оза "оседлала" его, бесхарактерного,  неопытного  с конкретной целью -- самой (всеми правдами и неправдами) просочиться в историю литературы. Пролезть в её лакомое, "елейное" нутро. В манкую популярность, в историю так называемых, шестидесятников. И ведь просочилась-таки, пролезла. Причём будучи в творчестве совершенно бездарной. "Ах, как хочется порой,/ Нам играть чужую роль". 
     Я не историк, не критик, тем более не литературовед. Я просто художник слова, скромный писатель и ещё их современник. И потому "право имею" в своих дневниках оставить пару набросков к портрету двух этих людей. А выводы читатель пусть делает сам. Да и время всё обнажит и  покажет само.
                *   *   *
"Если читатель знает, чем кончится книга, то её не стоит писать." - Жюль Верн.
             *   *   *
   Лето. Пицунда. Сосново-ленивая, жаркая благодать. Дом творчества писателей на берегу Чёрного моря. Здесь заканчивается полоса прибрежной сосновой реликтовой рощи, которая началась от посёлка Пицунда (Бичвинда) и тянется ароматная, благодатная до нашего Дома. Наша безликая  бетонная многоэтажка как раз тут и торчит, словно  поставленный "на попа" серый силикатный кирпич.
Таких кирпичей  торчащих в роще поверх сосновых крон в небо несколько. Но есть перед нами на берегу  и низкий дом в два этажа - это Дом творчества киношников. Невидный средь сосен. А в селе Пицунда построили на морском берегу за бетонным забором - "Усадьбу ЦК КПСС" . Там летом отдыхали вожди СССР и их гости. 
    Домов творчества для писателей в нашей стране было много. Они строились Литфондом в лучших живописных местах всех республик. И на деньги самих же творцов. От "бешеной" продажи их же книг. А тиражи каждой книги, например прозы, были тогда не меньше ста  тысяч, поэзии – не менее десяти. (Сравните с днём нынешним.)  Я уж не говорю о роман-газетах, с тиражами в три миллиона. (Моя, например, роман-газета "Весь белый свет" имела два тиража). Но я отвлеклась. Вернёмся лучше к встрече с медузой.
* * *
   Вот нашла свою запись  о "шестидесятниках".
      ...Отдыхаем. Пицунда, жара, голубущее до горизонта благодатное Чёрное море. На берегу у ног загорающих  шелестит кружевной, белопенный прибой. Лишь со спортивной площадки, с корта слышны громкие удары теннисного мяча. Наш дом под завязку набит творцами из всех республик (их женами, детьми и внуками). Сезон отпусков. Все балконы и окна распахнуты настежь. А внизу, в цокольном этаже в просторной столовой, где у стены чёрной кляксой торчит разбитый рояль, трижды в день  людно. Завтрак, обед, ужин. Шум и гам. Над столиками витает дух горячей еды, звон посуды, гул голосов. Наш столик (с моим мужем Юрой) на четверых, в центре зала. Соседи у нас удачные.
 Детский поэт-песенник и балагур Миша Пляцковский. Резвый, маленький, вездесущий. Пионерские хоры всей страны в кпасных галстуках поют в праздники по ТВ и радио, голосят во всё горло его советские песни. А ещё рядом переводчик с персидского милый столичный альфонс красавец Джанхан. Настоящий перс и "настоящий блондин". Где-то кому-то преподаёт свой персидский. Он теннисист в модных  шортах, и ракетка всегда при нём. Порой в обед мы сдвигаем вместе столы наших соседей. То есть ставим столы вплотную, и таким образом множим нашу компанию. Поскольку кто-то из нас уже "слетал" на машине в Пицунду в частный дом за красным вином "Изабелла". Именно за изабеллой, но домашней, неповторимой, из бочек знакомого абхазца, из его погребов. И вот уже полная трехлитровая банка (а то и две, и три) красуются посреди наших столов. Рубиновое вино веселит  взоры компании. Да и прочие соседи подходят попробовать – со своими стаканами. Гомоним, разливаем, чтоб не испачкать скатерть, пьём. Дивный дух земляники (а именно так пахнет настоящая свежая изабелла) витает над нами. А в зале вокруг кого только нет. И песенник Михаил Танич со своей милой шепелявой женой. И полуслепой, но бодрый в роговых очках Лев-Ваныч Ошанин. (Помним его золотую классику "Эх, дороги. Пыль да туман./ Голоса, тревоги. /Да степной бурьян". И его же бодряческий Гимн молодежи: "Если бы парни всей земли/ Вместе однажды собраться могли./Вот было б весело в компании такой/. И до грядущего подать рукой.") Ошанин с дочкой и внучкой, и в Коктебеле с ними и в Гаграх, и тут. Обе словно "кисейные барышни" давно на выданье, в жадном поиске женихов. Всегда в чём-то светлом, летящем. И в соломенных шляпках с лентами. Ну а-ля девы тургеневские. Тут и референт аж самогО Брежнева Фёдор Бурлацкий (он сочиняет  генсеку "личные" тексты его "личных" речей) – кареглазый такой,кудрявый как цыган. С двумя "цыганятами" – взрослыми сыновьями-тениссистами, очень похожими на отца. Кисейные барышни Ошанина к ним так и липнут. Тут и романтичная скромница Юлия Друнина – возрастной поэт-фронтовик. Со своим последним красиво седеющим мужем Каплером. Кино-мифом, экс-мужем Светланы Сталиной. Да мало ли кто тут ещё. Но фишка сезона – это, конечно, кумир толпы поэт Андрей Вознесенский, что с соседнего с нами столика. Он худощав и невзрачен. Торчит на мелком лице острый носишка, и острый кадык на длинной шее. Ну прямо баба, а не мужик. Не понимаю, как вообще он может нравиться женщинам? Но вот ведь нравится, представляете? Да ещё как! В Москве за ним бегают и дамы, и девы, и дети. Все тянут руки, тянут книжки  модерновых его стихов.  "Тень звука", "Ахиллесово сердце", "Антимиры" (он вообще любил всё, что против, что "анти"). Всех завораживают его "гонки по вертикальной стене". И все у него просят автограф. Да и здесь среди своих он, "человек планеты", хоть и исподволь, но в центре внимания. Все невольно краем глаза следят, все замечают, он поел – не поел, пошел с полотенцем на пляж или в лифте поехал на свой этаж в свой номер.  А всё потому, что Андрей нынче в моде, просто "первач". И над ним, как золотой нимб, блестит ореол популярности, славы. Ореол "площадного" почти как Маяковский, поэта, собирающего, как магнитом, стадионы поклонников. Правда, здесь, в жарких субтропиках, он с первых же дней вид потерял, утратил весёлые разноцветные шарфики, обгорел, облупился. Причём как-то по-детски. некрасиво, нелепо.  До красноты сгорел нос, клочками слезла, повисла кожа. Где вожделенный пицундский загар? Где бронзовая брутальность?  (Из сочувствия я даже подарила ему наш крем "От загара".) Но зато нынче Вознесенский  сияет, он просто счастлив! И кажется – любая клеточка его тела просто поёт, заливается и ликует. Даже голосит от нестерпимой любви и счастья. И все коллеги вокруг это видят и знают – поэт прилетел сюда не один. А с загадочной нежной  красавицей Таней Лавровой, талантливой актрисой МХАТа. Уже широко известной по многим ярким ролям в кино и театре. Но особенно по главной роли в фильме Ромма "Девять дней одного года". (Там она кареокая якобы влюблена в смертельно облучённого в смертельном реакторе героя Баталова, а в неё влюблён герой Смоктуновского.) А в жизни у неё настоящий роман с Вознесенским. В самом разгаре. И даже кажется – всё очень серьёзно. Правда, его путевка – в Дом нашего творчества, а её путёвка – в Дом творчества кинематографистов. Хотя это рядом, по берегу моря рукой подать. В сторону Пицунды всего минут тридцать. Надо идти по дорожке меж зарослей камыша. Минуя санаторий газетчиков "Правда". Вот Андрей и ходит, он сразу освоил этот кратчайший путь. Истоптал эту дорожку, далеко видную из окон высокого нашего дома. И любой, кому это могло быть интересно, мог сверху видеть фигурку поэта, спешащего вдаль. (Или обратно.) Возможно, читатель спросит – а как же семейные узы? Как же его жена Оза? Где она – Зоя Борисовна? Дама столь взрослая и многоопытная? Что, опять его упустила?.. Да, представьте себе, опять упустила. Как поётся в печальной песенке, кажется, Высоцкий: "А жена его товарищ Парамонова в это время находилась за границею. / Приезжает, ей привет – анонимочка. /Фотоснимок, а на нём я и Ниночка./ Прихожу домой – нет моей кысочки./ Ни вещичек нет её, ни записочки..." Всё было, наверно, не совсем так. Вернее, совсем не так. Но пока что счастливый влюблённый из клетки выпорхнул вон. И всем показалось, на этот раз навсегда. Во всяком случае, он буквально пропадал у киношников, не являлся в дом творчества сутками. Напрасно  официантки в белых передничках заботливо приносили и уносили в кухню его нетронутые тарелки. Обеды, завтраки, ужины. А светлый образ его любимой женщины – его кареглазой Тани Лавровой – гордо сиял над его столиком. Точнее сказать – он невидимый витал и над нами, его соседями. Да и вообще сопровождал его всюду, где только ни появлялся наш славный Андрей. На пляже ли,на крыше ли нашего дома, где под тентом творцы и их дети звонко играли в пинг-понг, в лифте ли, в холле, в длинных ли коридорах на этажах. А как-то за обедом Андрей вдруг объявил нам, когда мы по стаканам разливали вино: "На днях мы с Танюшей вместе придём. На ужин. Она хочет попробовать эту изабеллу нашу. Именно эту, а не магазинную. Кстати, я адресок возьму хозяина этого. – А через минуту вдруг объявил так возвышенно, и так чисто: – В сентябре у Танюши будет новая главная роль. Новый сезон начинается". Мы тактично смолчали – какая такая "новая главная роль" ждёт красавицу. Каждый понял по-своему. Мы вообще ничего у Андрея не спрашивали. У каждого тут хватало своих собственный развлечений и увлечений. Но всё же увидать наконец эту звёздную чудо-пару рядышком, вместе, рука об руку (таких страстных Ромео-Джульетт), конечно, очень хотелось. И все этого потаённо ждали. А как известно, ожидание , предчуствие, предощущение, обычно бывает  дороже, трепетней  самого праздника.. . Как вдруг... однажды... Ах, уж это вечное "вдруг" и "однажды"... Вернее сказать...В один отнюдь не прекрасный день всё резко и очень банально оборвалось... Жена?!..Да, именно. Жена прилетела!.. Сперва у подъезда, у ступеней Дома  остановилось  ободранное такси из Адлера из аэропорта, а в нём с чемоданом появилась она. Оза. Как всегда строго нарядная, уверенная в себе и... большеротая. Огромный рот её, и правда, был от уха до уха, как у щелкунчика для орехов. За что цедеэловские официантки-всезнайки, бабы злые и льстивые, звали её за глаза ещё хуже – "Жаба". И официантки в своём углу за стойкой шептали: "Вон твоя явилась. Твой "жабий-рот". Иди, обслуживай". Они её не любили за жадность,  высокомерие. Чаевых она никогда не давала. Даже чеки забирала с собой, чтоб дома проверить. И ещё она всем вечно врала. Порой придёт в ЦДЛ с букетом цветов, сядет за столик, оглянется по сторонам и небрежно так громко скажет:"Это Андрюша сегодня мне подарил". (А ей их бесплатно вручили в обществе "Знание".) Так вот. Объявилась Оза в Пицунде в своём импортном коротком паричке, крашеном под блондинку. Дорогущем. С тёмным пробором якобы отрастающищих волос. Узнав в рецепции, что Андрея в номере нет (а где он – никто как бы не знал), она объявила:"Передайте, что жена прилетела из-за границы". Обслуга послушно молчала. Потом она потребовала вторые запасные ключи. А когда наконец нашли горничную и вторые ключи, сразу поехала лифтом вверх в его номер... И, как говорят в таких случаях, "общественность напряглась и притихла ". Хотя зря напряглась и зря притихла. (Дама была опытна и хитра.) И дальше ничего особого не случилось. Кроме того, конечно, что наша "малина" кончилась. Все вокруг приуныли. Шумное сдвиганье столов, распитие, анекдоты и шутки кончились. А ещё спустя сутки пара милых супругов тихо и мирно сидела за своим столиком рядом. Она – жена Оза в импортном паричке блондинки и в синем восточном хитоне с желтым драконом, ползущим от самых ног к горлу с красной оскаленной пастью. И рядом её  послушный муж с облупившимся носом. Но почему-то старающийся не глядеть в нашу сторону, а больше смотрящий в тарелку. А мы все вокруг почему-то ощущали себя как бы виноватыми, как шкодливые школяры под строгим взглядом учительницы. Лишь порой до нас доносилось: "Андрюш. Передай мне, пожалуйста, соль". Или:"Андрюш, возьми ручку. Надо заполнить меню на завтра. – и шелестя бумажкой. – Ты что будешь на завтрак? Тут есть каша овсяная и салат овощной?" И муж уныло в ответ: "Буду омлет с колбасой".И снова: "Кстати, я записала нас на экскурсию, в горы. В четверг. На озеро Рицу, автобусом...Ты раньше бывал на Рице?" В ответ тишина. "Тем более. Тебе надо видеть эту синюю поэтичную красоту.–и помолчав: – Сухие пайки завтра получим. На двоих. И знаешь, список вполне приличный. Там и сок фруктовый, и кура, и овощи."
     ...Пляж в Пицунде плохой на всём протяжении. У нашего дома тоже. Не мягкий песок-песочек, а уныло-серая крупная галька, громкие голыши, обкатанные волной. Без лежака или махрового полотенца не полежишь у прибоя, под солнышком не  понежишься. А лежаки тут без ножек грубо-досчатые. Их надо заранее с вечера "занимать", расстелив на нём не казённое, а именно домашнее, привезённое полотенце.
После завтрака все семьи уже на пляже. На самом полезном утреннем солнце. По цвету тел легко понять, кто приехал недавно, а кому уже пора по-домам– срок путёвки кончается. Из сосновой рощи со стороны киношников долетают до нас благоуханные, свеже-смолистые ветерки. Загорающие лежат раскинувшись, кто под зонтами, кто рядом. Кроме, конечно, самих творцов. Те по утрам обычно садятся творить. Из распахнутых окон доносится щебет и стрёкот разных пишущих машинок – "Эрик", "Олимпий", "Колибри"...А мы с мужем здесь просто лентяи, совсем распустились. Я книжку в Москве недавно сдала в издательство, "в производство". И Юра отдыхает вполне законно.После окончания на "Мосфильме" съёмок своей очередной картины. Лежим под солнцем, нежимся под шелест прибоя, вяло решаем: ехать сегодня за изабеллой или не наша очередь. И тут слышим – хруп-хруп, хруп-хруп --это кто-то по камням, по гальке идёт к воде, осторожно и медленно. Разлепляю веки, сдвигаю шляпу с лица. Андрей?!..И один? Белотелый такой, в серых не модных плавках идёт купаться. При каждом неуверенном шаге босых худых ног он по-женски взмахивает руками, как курица крыльями. У меня опять на мгновенье  мелькает мысль – неужели он может кому-то из женщин нравиться? Тем более такой диве-актрисе как Таня Лаврова, с глазами, как спелые вишни?.. Но понимаю, поэт есть поэт, талант есть талант.  "Человек планеты"...И вот уже слышу плеск воды и плеск рук. Поплыл, поплыл. И серая, бесцветная его голова медленно удаляется по  водной лучистой ряби к дальним красным буйкам. А потом в сверкании моря и совсем пропадает  из вида. Блики солнца, играя, слепят нас до слёз. Но заплывать за буйки тут строго запрещено. Полуостров Пицунда как серый длинный язык, далеко вытянут в море. И потому течения вокруг непредсказуемо сильные, резкие. И в доме творчества все это знают. Даже листок строгих правил-предупреждений на стенде висят. Но спасателей тут не держат. Наверно, их просто нет в штатном расписании. Я говорю Юре с тревогой: "Андрея что-то не видно. Куда это он поплыл?" Но муж в ответ только смеётся. Причём как-то лукаво, значительно. "А ты отгадай, на три счёта". Лежу, гадаю. А он опять смеётся. "Ну что, разве не поняла куда поплыл?.. А все вокруг поняли. Особенно мужики". Я молча слушаю, а муж: "Нет, а он всё-таки  молодец. Это поступок... – и поясняет. – Он ведь к Татьяне своей поплыл. Морем, морюшком.  Теперь поняла?.. Так его и из окон не видно, – и цитирует  с пафосом: – "Итак, она звалась Татьяной". Я пораженно молчу. Ну, если так, то это уж точно – серьёзный поступок. А муж добавляет: "Думаю, каждый бы так поступил, если выхода нет".
          *   *   *
… На пляже под полезным утренним солнцем время тянется медленно, незаметно. Вот уж и щебет машинок из окон башни стал всё ленивей, всё тише. И с корта ритм ударов мяча о теннисные ракетки не так резок. И крики болельщиков и играющих уже не азартны, не страстны. Ох, не сгореть бы и нам на солнце. Может, пора бы в номер? Да и обед уже на носу. Но тут появилась она. В своём синем хитоне с желтым во весь рост драконом, ползущим снизу вверх к шее. В нервно съехавшем набекрень паричке  энергично и шумно она шагает по гальке, меж раскинутых тел. Ищет мужа, поглядывая то вдаль. то вокруг… Смело переступает через чьи-то руки и чьи-то ноги. Слышен голос: "Вы случайно Андрея не видели?..","Андрея не видели?.. Ему нельзя загорать... Он и плавает плохо". Но Андрея не выдают. Никто не хочет его выдавать. "Нет... Не видели...Не видели.". А может, и правда, не видели? И она,торопясь, недовольно возвращается к дому. Может, он где-то там, на площадках? ("Опять упустила. – думаю я.- Неужели опять? Ведь у него и побочная дочь-малышка где-то растёт".) И мне почему-то жаль эту активную не счастливую женщину.  (Почему-то до сих пор её жаль.) Такую злую, расчётливую, в сбившемся парике. (Интересно, а что под ним? Она совсем что ли лысая? Или нет? И что он видит-то перед сном?)  Да. Мне искренне её жаль, уже пожившую и по вампирски жадно держащую свой удачный последний "улов".
… А через час, когда мы, перекинув полотенца на плечи, уже собрались  уходить, вдруг поодаль появился Андрей. Он выходил из воды  запыхавшийся, бледнотелый,  мокрый, с прилипшими ко лбу волосами. Мелко переступая, так же по-женски беспомощно взмахивал руками. Только был он словно ошпаренный, ну совершенно другой. Как говорится "неузнаваемый". Поскольку на нём, и правда, "лица не было". Вместо лица была сплошная,  надувная, резиновая подушка. Раздутая до самой груди. (Даже скрыла кадык.)  Вся в алых ожоговых  пятнах. С тремя щёлками на месте рта и глаз. И со лба, с мокрых волос по ней текли и текли слёзы и слёзы. "Андрей?" – пораженная, я на него смотрела не отрываясь. "Может, тебе помочь?" Хотя чем тут помочь, я не знала. А он шепеляво, с трудом, произнёс чужим голосом: "Да нет, ерунда.Всё в порядке,пройдёт, – и как бы невзначай, стирая слёзы, провёл ладонью по мокрым щекам: "Просто на медузу наткнулся. Вот на такую", – и широко развёл руками, как бы бочку большую обнял. Я мгновенно её представила – эту медузу толстую, мягкую . С хвостом длинных щупалец. Белую, жгучую. "Прямо влип, – сказал он. – На глубине воткнулся. Не очень тут далеко. Так что поцеловались". Мой умный Юра тут же предположил: "Это, наверное, ризостома сюда заплыла."  Я впервые услышала такое мудрёное слово, но, не выдержав, со смешком пошутила: "Слава Богу что хоть не Горгона". Но Андрей промолчал – ему не до шуток было. И он, такой несчастный, босой, то и дело оскальзываясь на гальке,  побрёл к дому уныло. И все-все, кто ещё оставался на пляже, смотрели с сочувствием ему вслед...
    А на завтра на их столике весь день пролежали два полных бумажных пакета.  Для экскурсантов. Дежурная официантка громко, как бы всем кто вокруг, пояснила: "Это сухой паёк для отъезжающих. На озеро Рица. Видать позабыли". А вечером, стаскивая с их столика грязную скатерть, она вздохнула со смешочком. "Увезла она его всё-таки. Утром уехали. На такси. В аэропорт. А бабец-молодец.". И понесла с собой, держа в руках и скатерть, и оба полных пакета.
*  *  *
        Жаль, что тогда перспективный этот  поэт сломался, словно отдался медузе.  Ну, а в старости позволил себя, умирающего, с перекошенным от инсульта лицом, почти неузнаваемого, таскать напоказ.  (Повязав для пущей важности   отвлекающий красный шарф). Позволил как прежде возить себя по посольствам и вип-тусовкам. И даже в театр, на спектакль "Юнона и авось", где со сцены звучали его собственные трепетные стихи. Но Андрей слушал плохо. Покрасневшее лицо было искажено инсультом. Коченели, немели  руки. И не кисти, а  выше. А актёры пели прекрасно,  самозабвенно : "Заслонивши тебя от простуды/ Я подумаю: Боже всевышний / Я тебя никогда не забуду/. Я тебя никогда не увижу."  Андрей смежил веки. Глаза набухали от слёз. Он слушал с горечью, но как бы не слышал. А со сцены  мелодично лились его собственные   неузнаваемые слова, мощно подхваченные оркестром, музыкой, талантом поющих актёров. Но посвящены они были  совсем не ей, строгой даме, по хозяйски сидящей с ним рядом в партере. А той нежной, и как прежде любимой, с вишнями глаз. Когда-то утраченной им в кромешной невозвратной дали. С которой он так безбожно был  разлучён... Там "у самого синего моря". Где искрится волна. Где пахнет сосна. На сказочном берегу... А со сцены продолжало звучать так скорбно и больно: "Не мигают, слезятся от ветра/ Безнадежные карие вишни./ Возвращаться плохая примета./ Я тебя никогда не увижу."
        *   *   *
     Тут мне, автору этих блокнотов, можно  было бы красиво поставить  точку. Однако я нашла в другом месте на эту же тему  ещё кое-что.
*  *  *
   О "кольце" Вознесенского. Мрачно-пророческом. Однажды он сам сочинил, составил его всего из двух слов. При чём чуждых друг другу , даже враждебных. Одного всегда  животворного,  веами отрадного, бесценного слова  – "Мать". И второго - тяжелого, адски-смертного  слова – "тьма". Всего-то он стер лишь границу меж ними. И сочинённая им "анти-мать" теперь порождала тьму. И получалось "кольцо", которым поэт-безбожник  очень гордился. Всюду пиарил это своё изобретение - это кольцо безысходности, где по сути жизнь поглощалась тьмой. Жизнь погружалась в смертоносную  тьму - "Тьматьматьма..." Да и сам автор в итоге, как бы падал в это кольцо, как в бездонный колодец. В Апокалипсис. В собственное  пророчество: "Тьматьматьматьма...".
*     *      *
    Наша литература может по Вознесенскому  только скорбеть. Однако  верю, в самом конце, поэт всё, разумеется, понял. Не мог не понять, и его "Юнона" в слезах всё-таки  родилась. Но уже было поздно. И поэт канул в колодец, в кромешную бездну, где не "авось", а в самом деле его поглотила лишь
 "тьматьматьма..."
             ... А мне всё-таки жаль Андрея. Очень жаль. Из того легендарного "квартета шестидесятников", он  Вознесенский лишь один не вознёсся ввысь. К Божественным  небесам. Нет, не вознёсся. А мог бы.

   


Рецензии
Да, теперь я понял, почему Вознесенский мне так не нравился...Ненатуральный он какой-то был, с откровенным выпендрежем на публику и не мог он никуда вознестись...

Гарри Александров   08.11.2023 23:32     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.