Сагуаро или о тех, на ком стоит и держится

 Сагуаро – прекрасный и удивительный кактус, который растет
в пустыне. Его можно изрешетить  пулями, можно изрезать,
сломать, можно ходить по нему ногами – он все равно жив,
все равно хранит живительную влагу,все равно бурно растет
 и со временем залечит полученные раны.

   Казалось, само Его Величество Время приостановило свой мерный шаг. Все вокруг заиндевело, как во владениях  Снежной  Королевы.  Даже воздух был таким плотным, что хотелось попробовать  резать его ножом, щедро раздавая  пышные куски желающим. Вылет самолета откладывался на неопределенное время. Ближайший поезд, на котором можно было добраться до Москвы, прибывал только завтра вечером.
 Приходилось смириться с тем, что придется задержаться в  этом городе еще на сутки.  Все, что было намечено, я сделала. Хотелось развеяться.  Куда пойти? Один драматический театр, и тот – недавно сгоревший почти дотла, уже закончившие работу музеи, да два – три кинотеатра, репертуар которых отнюдь не вселял надежду на приятное времяпрепровождение.   Подруга  Ангелина, у которой  я остановилась на время краткосрочной командировки, созвонилась с приятельницей и предложила:
 – Есть билеты на спектакль театра камерной музыки, это  рядом,  за десять минут  успеем добежать! – и, не дав мне опомниться, потащила одеваться.
  Мы вошли, когда зал был уже полон, а для тех, кто припозднился, ставили дополнительные стулья. Я сказала «зал», но это слово с трудом можно было применить к комнате, в которой должен был состояться спектакль. Человек сорок, не больше, зрителей сидели  на разнокалиберных стульях, поставленных полукругом. Обшарпанный паркет Бог знает какой давности, старенькие обои с едва обозначавшимся рисунком,   поблекшим от времени, простенькое пианино и около него – деревянный стул с  видавшей виды пестрой  подстилкой. Напротив нас был занавес, но он не выполнял своей непосредственной функции – отделять зрителей от театрального действа. Если точнее, это была золотистая тяжелая штора, призванная, скорее всего, отвлечь внимание от убожества  обстановки.
 – Куда мы попали? – оглядевшись и подивившись увиденному, зашипела я подруге.
 – Тихо, начинается, –  прошептала та в ответ и, вместе со всеми, зааплодировала выходящим «на сцену», а вернее, на свободный пятачок перед шторой, артистам.
  Я с изумлением наблюдала, как прямо перед моим носом (мы сидели в первом ряду) располагается, ничтоже  сумняшеся,  виолончелист. До его партитуры  можно было дотянуться рукой. Напротив Тамары плюхнулся плотненький скрипач, а за пианино сел весьма импозантный мужчина лет пятидесяти. Они чинно склонили головы и обратили взор на вышедшую на «сцену» женщину среднего возраста – «автора и ведущую, дипломанта 1 Всесоюзного конкурса музыковедов», как  было указано в программке. Я рассматривала "дипломанта", как  музейный экспонат: концертное полупрозрачное шелковое платье с претензией на роскошь, из-под которого выглядывали тяжелые зимние сапоги, совершенно не вязавшиеся с этим нарядом и черный кудлатый  паричок, чуть сбившийся на сторону.
 – Боже, я в Зазеркалье? – прошептала я себе под нос, машинально, вместе со всеми, хлопая в ладоши в приветственном «реверансе» артистам.
  Женщина заговорила. И на пятой или шестой минуте я уже не замечала ни убогого зала, ни съехавшего парика, ни старенького пианино. Низкий, с хрипотцой, голос парил над нами, взлетая на вершину звучания самой тонкой струны, и, задержавшись  на мгновение, обессилено падал вниз. Он завораживал, повествуя в прозе и  стихах о простых, всем понятных человеческих слабостях признанного при жизни Гения, окруженного толпой поклонников и такого одинокого в своей славе. О его преступной в глазах обывателей Любви. О его боли и страданиях,  взлетах и падениях.  О его творчестве, застывшем в веках  на страницах нотных тетрадей  в образах чудесных романсов,  симфоний и опер. И музыкальное трио чисто, без фальши, воплощало все эти чувства  в изумительных звуках, заполнивших окружающее пространство.
  Ее руки, казалось, жили отдельно.  Тонкие и длинные, они метались, словно рисуя в воздухе  неосязаемый образ летающей над залом души композитора, раненой и не понятой,  взывающей и не находящей отклика, взмывающей в небо и камнем падающей вниз. И в этой чарующей феерии противоречивых  чувств, накаленных до предела,  зачарованные  слушатели любили, страдали, ликовали и умирали вместе с ней, остающейся бессмертной на века.
 Слышанные ранее звуки звучали будто по-новому, завораживая и обволакивая. А у меня  разрывалось сердце. И не только за судьбу того, о ком говорилось здесь: было больно за эту прекрасную, одухотворенную женщину, нашедшую в себе силы нести вечное, непреходящее очарование  искусства как факел, зажженный вопреки  и несмотря. Вопреки копеечному жалованью и  несмотря на жуткие условия, эти люди смогли пробудить наши обленившиеся души, достучаться до заиндевевших сердец. 
   В обыденности современной повседневности, которая становится все более жесткой и жестокой, мы читаем не требующие особого душевного и умственного напряжения книги, слушаем все более неприхотливые песенки, стараемся попасть в театр на комедию, поскольку драматичности и трагедийности в нашей жизни и так предостаточно. Зашоренные души, заторможенная работа мысли,  угасающая духовность. «Загадочная русская душа»  перестает  быть загадкой. Постепенно мы  скудеем, становимся безличными марионетками, заложниками системы и социума.
   O tempora, o mores! О времена, о нравы! Мы, взращенные на духовности и презирающие желтый металл, стали другими. Так что же говорить о наших детях, наблюдавших взлет полуграмотных нуворишей и крах незащищенной интеллигенции? Они закалились и надели броню. И, видимо, правильно. Иначе не выжить. Иначе можно просто выживать. Всегда  есть выбор. 
   Однако – аллилуйя  им, тем, которые вопреки и несмотря. Аллилуйя во все века и на все времена! Низкий поклон тем, кто вновь и вновь восходит  на крест, кто дарует нам блаженные минуты соприкосновения с  Прекрасным, за счет кого душа нашего народа  пока продолжает  оставаться загадкой…

  Зал аплодировал стоя. Артистов не  отпускали. Она тихо и застенчиво улыбалась, и, близоруко прищурившись, силилась найти в устремленных на нее глазах  нечто, понятное только ей. И, видимо, нашла: вздохнула, как бы облегченно, и прикрыла ресницами набежавшие слезы радости от осознания в очередной раз выполненного перед Великим Искусством долга.