Люди любят тех, кто пляшет

Каждый это сам по себе знает и понимает! – Чуть вспомнит хотя бы давнишнее семейное застолье... школьный подростковый вечер... весёлую юношескую компанию…
А люди, хотят не хотят, – любят, любят тех, кто пляшет.
Пусть тот даже какой-нибудь такой-сякой – но едва он вышел на середину…
И все – умилились!
Хотя — не ведая того – вовсе и не ему, а традиционным, что у каждого в крови, ритмам и движениям.
Но вмиг – ему, пляшущему, всё простили… ну – вроде бы готовы простить…
Лишь бы он, как говорится, – знал, как надо.
Ведь тот, кто пляшет, особенно искренен, распахнут. – До красноты или до белизны его лица.
Так как искренен – по-особенному.
Тот, кто пляшет, он – откровенен.
Даже если в его пляске угроза. – Всё-таки очевидная!
Даже если его пляска лицемерна. – Зато эта причуда открыта!
...Плясали и пляшут все истинно или отчаянно счастливые.
Плясали, на потеху, и падшие...
Плясали и преуспевающие удачники. – Или пройдохи, или палачи.
Таковые плясали – именно пред очами своих властителей иль нарочно на глазах у своих холуёв.
...Пляшешь – любят.
Запляши – и полюбят!


У нас в армии, в нашей технической части, – в роте, правда, охраны, но в одной казарме -- был такой: Эдик Багоров.
Даже сию минуту -- спустя десятки лет! – это звукосочетание режет мне слух…
Как он резал тогда – всей его роте, всему начальству роты, всей, наверняка, воинской части!
Эдик не Эдик – почти никто из сослуживцев не знал, как правильно, что называется, – по-ихнему.
Но все произносили это имя, точнее – одну фамилию, с восторгом и с ужасом!..
...Первые, в «карантине», дни и недели службы – сумасшедшее дни! – никто друг друга даже вроде бы и не замечал.
«Рота, подъём!»…
Портянки…
Ремень...
И – только бы в строй.
За сорок-то пять секунд!
Потом – стали узнавать друг дружку не только по росту… не только в лицо… но и по именам...
И в первую очередь разобрались, кто кому земляк.
Потом – кто курит, кто не курит… кто к окну в одиночество, кто на спортплощадку...
И короткими минутами между построениями -- за пришиванием воротничков и написанием писем домой -- стали собираться по углам казармы кучками…
Наконец в одном таком кружке робко зазвенела – словно нечаянно залетев в открытое летнее окно – гитара… голос мальчишеский, тихий и грустный, стал намекать об истинных человеческих чувствах…
...И вот однажды.
Юг?!..
Горы?!..
Да – барабан!
Настоящий?.. Или какой?..
И – с таким-то инородным жгучим акцентом.
Недалеко ведь от самой столицы, что среди лесов и полей, всей нашей бескрайней Родины!
Однажды в углу казармы, в плотном кружке чёрных стриженых голов, – забарабанил барабан…
Бан-бан-бан-бан-бан-бан!
Или как он, может, правильно называется?
Часто-часто-часто-часто!
Просто часто – и всё.
В тишине. В настороженной. Взволнованной.
Барабан у сидящего – на колене под животом и крепкие сжатые пальцы – сверху и сбоку.
Просто вроде бы и всего...
Зато – какой этот кружок у барабана плотный, слитый!
...Завёлся тот барабан – но оживал редко.
И редко кто из светлоголовых к тому кружку и в те минуты подходил.
Инструмент тот гласил – о чем-то… о чём-то...
Ясно о чём.


Этот Багоров – даже в среде своих черноголовых и карих – лишь что-то бормотал: кратко и скупо…
Иногда же – вдруг хохотал во всю огромную белозубую пасть! – Но тоже коротко, солидно.
Мал был очень ростом – последний в строю.
Голова огромная: угловатая, скуластая.
Лицом – симпатичный, как почти все южане, с блестящими маленькими глазками... курносенький… с тонкой аккуратной – умелой! -- ниточкой усиков…
...И вот он, месяц за месяцем, стал бормотать всё громче и уже на всю казарму.
Также коротко – но неожиданно смело.
Даже, в конце концов, дерзко!
Прикажут ему выйти из строя – он шагнёт с наигранной широтой… и хахакнет как бы в смешной игре…
Очевидно было, что он попросту не понимает: как это так может быть, чтобы один человек другому человеку мог велеть стоять или шагать – всерьёз!.. а другой бы шагал или стоял – тоже всерьёз!..
Всем это было вроде бы просто забавно.
Но уже таилась в этих причудах какая-то странность и скрытность...
Наконец он всех командиров – от сержанта до майора – стал называть «министрами».
Сначала под нос…
Потом – прямо в глаза и упрямо!
...И – пошло-поехало.
Багоров… Багоров…
Багоров! Багоров!
Что ж – всем всё понятно.
Рядовым – потеха. Любому же начальнику – и чем выше он должностью и званием, тем очевиднее – страх, ужас, вплоть до краха карьеры!


Но раз в день воскресный…
Или это был у них, у южан, какой-то особенный день…
На самом свободном и открытом месте казармы, где всегдашние построения, – огромный образовался круг.
Громко, во всю свою природную – на тот миг далёкую! – громкость, бил-трещал барабан!
Как уверенно, как прочно!
Как крепко, понимающе крепко, забил в тёмные ладоши весь этот тесный черноголовый круг!
И… вышел Багоров.
Сам Богоров!
Хохот необычный в экзотичном том кругу привлёк всю казарму.
Вмиг громкий круг оброс светловолосой толпой!
Багоров – он, и без того статный, особенно тожественно и величаво выпрямился, вырос…
Вся казарма уже была в самом естественном и редкостном восторге!
Прибежал офицер, дежурный по роте, с красной повязкой на рукаве и в фуражке, пробился – вдруг по-детски улыбчивый! – в первый ряд толпы.
Барабан!
Барабан!
Как прорезавшийся, и неведомый, и красноречивый, язык!
Багоров – он, прямой и с вскинутым чёрным подбородком, развёл в стороны руки…
Как-то – опытно, умело!
Чуть опустил кисти с короткими, в черных волосиках, пальчиками...
Барабан!
Барабан!
Барабан!
Гром слаженный тёмных ладоней – как грозный грохот с недоступных гор!
Богоров!
Багоров!
Багоров!
Он – стройный, с распахнутыми руками и стоя на одной ноге… стал медленно подымать другую ногу перед собой…
Чуть согнутую ногу, в кирзовом-то сапоге, стал подымать, едва не падая назад, – всё выше и выше…
Со строгим серьёзным лицом! Сдвинув грозные чёрные брови к переносице!
...Всеобщий был в целом мире смех и восторг!
Не было ни казармы, ни части, ни забора с «колючкой»…
Был только солнечный и звонкий – накаченный людским духом и обжитый людьми – радостный Земной шар!


Земляк Багорова, с которым я больше, чем с остальными, дружил (я тогда писал стихи, а он считал себя похожим на Раджа Капура), сказал мне потом поясняюще азартно, что эти жесты Багорова были только одной малой частью их народного южного танца, лишь одним, характерным в том их танце, фигурой-па…
Объяснил это он мне и с гордостью, и с жалостью.
Да я и сам так, о коротком миге того танца, понимал – и тоже с жалостью...
Бездна, бездна – он, многоликий человек!


Для самого же Багорова тот день и то его выступление в новым для всей части – и славном! -- качестве никак не повлияли на его дальнейшее «прохождение службы».
Он если не лежал на койке, спустив сапоги к полу, то расхаживал вдоль казармы, уперев руки в бока…
...Режет мне память и такая малая мелочь: когда случайно мои и его взгляды друг на друга натыкались – он часто-часто моргал и отводил в сторону глаза.
...Перед самым «дембелем» он вообще отказался ходить в наряд, в караул… и едва ли вставал в строй… в каждой армейской ситуации повторяя бесцеремонное и значительное, всем, однако, на свете известное и понятное «нахойнюжно»… и безвылазно обитал на гауптвахте… бродя, без ремня, лишь в столовую – в сопровождении рыжего рядового с автоматом на плече, его близкого товарища.

Ярославль, 11 февраля 2019

Все рассказы: ЛитРес Евгений Кузнецов Цвет страха Рассказы