Приморцы. Наброски

Часть 1

Глава 1. Волшебный дар.

Этот город обладал волшебным даром. Даром чаровать, дарить душе мир и спокойствие. Даже сейчас, когда неподалеку расположился военный лагерь (соседний город, воевавший с кем-то далеким, двинул свои войска кратчайшим путем, договорившись с местными властями. Солдаты из лагеря порой заходили за продовольствием, а то и просто прогуляться по местным улочкам), город мирил всех. Кажется, даже солдаты на время забывали о войне и предстоящих битвах, покупали игрушки своим детям либо подмигивали хорошеньким девицам. В воздухе витало ощущение чуда. У города определенно был дар.
Уна тоже обладала даром. Даром чувствовать чужую боль.
Возможно, именно поэтому из вороха витающих в воздухе ощущений, запахов и эмоций она сразу и безошибочно выделила шлейф, сходный с отмечающим путь кометы росчерком или с прерывистым и запутанным следом раненого зверя. Шлейф боли.
Уна оторвалась от лотка с игрушками и вгляделась в чужой след, тяжело вздохнув. Похоже, покупку подарков для младших братишек и сестренок придется отложить...

Уна решительно двинулась вперед, мягко ступая по снегу теплыми унтами и на ходу вглядываясь в тяжелый шлейф чужого горя. Его владельцу было очень плохо, это несомненно. Он неумело, но успешно прятал свою боль за маской равнодушия... или грубости? По всей видимости, уже давно... и ни с кем не делился... и не собирался никого подпускать к себе. К следу присоединился запах, почти выбитый морозом, еще хранивший следы ярмарки. Уна почти сразу поняла — человек. И он не казался опасным...
Она.
На груде небрежно сваленных в кучу пустых ящиков, опустошенных и выброшенных лавочником, сидела девушка, отворачиваясь от всего мира. На вид не больше двадцати лет, закутана в плащ. Что с ней случилось?

— Привет. Ты не заблудилась? Могу проводить.
— Нет, спасибо.
После такого ответа полагалось вежливо извиниться за беспокойство и уйти. Но Уна жила по своим правилам.
— Тебе плохо.
Девушка поднимает серые недружелюбные глаза:
— Мне все время плохо. Что дальше?
— С этим надо что-то делать. Твоя боль тебя сжирает изнутри... и она очень давняя. Что тебя так беспокоит?
— Тебе какое дело?

Да, разговор определенно не клеился. Уна вгляделась в незнакомку. Ее плащ наводил на определенные размышления:
— Ты из лагеря?
— Оттуда. Я солдат.
— Я не вижу на тебе никаких талисманов и амулетов. Ты хочешь казаться сильной, но беззащитна. Тебя могут легко убить.
— А разве это плохо?

Она бросила страшные слова настолько равнодушно и спокойно, как будто обсуждала предстоящую прогулку или пикник. Ответ застрял в горле, когда Уна вгляделась в серые глаза незнакомой девушки. Уна знала не понаслышке: глаза - зеркало души.
Из глаз незнакомки смотрело выжженное дотла пепелище.

Девушка горько и зло усмехнулась:
— Ты меня правильно услышала. Что плохого в моей смерти? Меня в этой жизни все равно ничего хорошего не ждет.
— И давно ты так считаешь?
— Я с рождения проклята.
— На тебе нет никаких проклятий. Я шаманка, я бы почувствовала.

Уна медленно приближалась, обходя девушку вокруг и не видя — чувствуя настороженный чужой взгляд. Она заметила, как тонкие пальцы сжали рукоять меча...

Уна по-свойски плюхнулась на скамейку рядом с девушкой. Между ними лежало что-то неопределенное — недоплетенный браслет или колье. Тонкие нитки оплетали кожаный шнурок-основу, опутывая ее гроздями бусин. Черные, рубиновые, алые капли бусин застывали причудливыми формами.
— Красиво. Можно у тебя заказать такое же? Я как раз хотела гардероб подновить...
— Да, я плету их на заказ. Вот только мой лагерь завтра выступает. А вернусь ли я обратно — неизвестно.
— Если вернешься, покажу тебе одну лавку. Там очень много камней и бусин продают. Тебя, кстати, как зовут?
— Сольвейг.
Уна вытянула из сумки небольшой мешочек, достала из него — металлический кулон с гравировкой солнца и две янтарные бусины.
— Как думаешь, что к ним подобрать?
Сольвейг порылась в своей сумке:
— По-моему, красивое колье бы получилось... Только нужен грубый черный шнур. Лучше кожаный, они прочнее. И еще я бы бусины добавила — вот эти, керамические. Я их купила по дороге. Знаешь, в моем родном городе таких не достать...

Всю ночь напролет девушки болтали. Да, общие интересы сближают людей... А уже наутро пришлось расстаться. Сольвейг, прячущая за спиной что-то, неожиданно призналась:
— Знаешь, когда я что-то мастерю, чувствую себя счастливой. Наверное, потому что отвлекаюсь от всех проблем. Возьми на память.
В ее ледяных ладонях оказался браслет - тот самый, с рубиновыми гроздями бусин (как она успела его доплести?). Уна протянула Сольвейг свою работу:
— Возьми и ты. Пусть защитит тебя...
Сольвейг надела талисман. Уна заметила мелькнувшую в вырезе рубахи неумело составленную бисерную нитку:
— Сестренка плела?
Глаза Сольвейг потеплели:
— Племяшка. Часто помогает мне, тоже хочет украшения мастерить. Повторяет вот за мной... Скучаю по ней.
Уна уже знала короткую и печальную историю Сольвейг: смерть родителей, кошмарный сиротский приют и единственный друг, семья которого вскоре переехала неизвестно куда, одиночество среди, казалось бы, любящей семьи, усталость от нелегкой доли воина. Сольвейг уже давно устала от всей этой грязи, кровищи и бесконечных оскорблений. Она хотела мира. Не столько для себя, сколько для других — сколько еще детей останутся сиротами, скольких война убьет и покалечит? А сколько будет тех, кто вроде бы и не столкнулся с войной — но потерял там близких, а вместе с ними и счастье?

Через месяц Уна выбирала подарок на день рождения сестренки, когда вдруг чьи-то холодные ладошки закрыли ей глаза. Уна замерла, пытаясь вычислить шутника... и неожиданно оказалась нос к носу с Сольвейг.
— Уна, битвы не было! Не было!!! Наш городской совет помирился с тем правителем! Все наши так рады... до сих пор поверить не можем! Кстати, ты мне обещала показать ту лавку...
— Не раньше, чем ты заглянешь ко мне в гости! Мой старший брат рассказывал о сероглазой девочке из сиротского приюта, которую называли проклятой. Похоже, он тебя знал.

Правду говорят, счастье меняет людей. Глаза Сольвейг были слегка зелеными — как будто сквозь слой горя, боль и пепел пробились молодые ростки.

Глава 2. Трудный день.

— Как думаешь, будет шторм?
Риа появляется как будто бы ниоткуда, смотрит в лицо своими серыми глазами. Вырванная из своих мечтаний Эллина вздыхает:
— Наверное.
Риа хмурится:
— Надо убрать цветы с улицы. Помоги мне.
Эллина плетется за ней. Она сейчас думает совсем не о цветах. Бессонные ночи, проведенные за посвященным морю романом, дали о себе знать: теперь девушка в буквальном смысле спит на ходу. Во сне она видит русалок.

Риа ждет ее на улице, передает горшки с фиалками, геранью, прочими цветами. Все цветы — искусственные: кто же выставит настоящие на улицу, когда снег на дворе? А искусно выполненные декорации неизменно привлекают внимание прохожих. Как бы штормовой ветер их не потрепал...
Риа счастлива — в такую погоду вряд ли будут посетители. Наверняка можно будет уйти пораньше и погулять с друзьями. У Риа четвероногие друзья: здоровенный сербернар Барри, веселая хаски Кира (ее полное имя — Валькирия), бульдог с нелепым прозвищем Кирпич, мелкий пуделек Кудряшка и белая персидская кошка Дженни. Более разношерстную (в прямом смысле) компанию трудно себе представить, но Риа и не собирается представлять. Какими бы странными ни были ее друзья, ей с ними хорошо.

Эллине снится русал, длинноволосый и поющий песнь о морских глубинах...
— Эллина!
Как же ей повезло с напарницей... Другая бы уже давно нажаловалась хозяину на нерасторопную работницу...
— У нас посетитель!
К Эллине подходит невысокий полноватый мужчина в фетровой шляпе. Она даже не пытается изобразить улыбку:
— Я могу вам помочь?

...посетитель оказался невероятным занудой. На Риа наваливается тоска... кажется, она сейчас растечется сгустком тумана. Но терпит. Надо просто потерпеть...

Мужчина представляется как Аструд Твик и дотошно объясняет, как оказался в этом городе проездом и услышал про редкий кактус, которого еще нет в его коллекции. Эллина пытается ему объяснить, что произошла какая-то ошибка и искомого кактуса в магазине нет. Аструд не верит. Риа скучно.

Увлеченный дебатами Аструд снимает шляпу. Эллине тошно смотреть на бисеринки пота, стекающие по его лбу. Она старательно представляет себе русала... Аструду на глаза попадается раскрытый блокнот Риа с рисунком кактуса.
Аструд рассыпается в восхищениях: как же это точно и красиво, фройляйн... Вы профессионально рисуете? Да у вас определенно талант! А нарисуйте для меня кактус... пожалуйста...
Эллина оглядывается в поисках Риа. Ее нет. Хочется сказать — это не мой блокнот, и рисование я уже давно забросила. Но печальные глаза Аструда вызывают такое сочувствие... Эллина берет лист бумаги и рисует.
Получается на удивление хорошо, Аструд в восторге. Прячет рисунок за пазуху, будто сокровище, и начинает рассказывать о своих кактусах. Эллина слушает его с большим интересом — оказывается, он не такой уж зануда. Ее рука машинально водит по листу...
С листа улыбается русал.
Аструд замечает, спрашивает. Эллина рассказывает ему о русалках... И, увлекшись — свою историю.

Риа мчится все дальше в лес. Друзья от нее не отстают, все в предвкушении чудес и приключений. Сама погода настраивает на такой лад: прохлада, столь горячо (хотя для Риа это звучит как оксюморон) любимая ею, обдувающий лицо ветер... и предвкушение чего-то важного...
Риа сбрасывает куртку.
Ее тело растекается туманом, каплями воды, сливается с окружающим миром. Она ищет что-то неизвестное, но очень нужное ей. И — не находит.

Еще не успев принять свой нормальный облик, Риа замечает худощавого мужчину, покрытого густой серебристой шерстью. Лесной дух? Обычный человек бы уже сотню раз протер глаза. Но не Риа. На ходу принимая человеческое обличье, она идет к лесному духу. И замечает, что тот не один.
— Скажи честно, Фьон, ты мне тоже не веришь?! Ты ненавидишь людей, да?! И меня ты тоже ненавидишь?! — истерично кричит рыжая девушка в вязаной шапке.
— Нет, совсем нет, Герда... Все не так... — оправдывается лесной дух, смущенно опуская глаза.

— Он тебя любит, — шепчет Риа, складываясь из капель тумана. — Он тебя любит, Герда. Он просто стесняется сказать...
— Ты очень дорог ей, Фьон. Но она боится тебе признаться. Не мучай ее... Лучше пригласи к себе.

Лесной дух и девушка изумленно оглядываются, но никого не видят. Риа растворяется в зимнем лесу за секунды.
— Прости меня. Что-то я и впрямь наговорила тебе всякой ерунды, — виновато опускает глаза девушка, теребя в руках кончик рыжей косички.
--Да я тоже хорош... А может, мы этот Йоль у меня встретим? — смущенно улыбается дух.

Риа не смотрит, что будет дальше. Она и так чувствует — все будет хорошо. Помирятся. Поэтому собирает друзей и мчится дальше. Дженни одобрительно мурлычет на ее плече. Такие приключения ей по душе. Наблюдать за событиями прекрасно, но еще прекраснее — в них участвовать!

Вечером Риа идет в цветочную лавку. Эллина уже запирает входную дверь.
— Всё хорошо? Справляешься без меня?
— Да, все хорошо. После Аструда никто не заходил.
Они обмениваются пожеланиями доброго вечера и расходятся. Риа думает о завтрашнем дне... и о том, что ищет и не может найти. Что это может быть?

Эллина пытается думать о своем романе... Но не лезут в голову мысли о подводном мире.. В голове вместо морских звезд распускаются те самые кактусы "Снежная звезда", о которых так подробно и красиво рассказывал Аструд. А она рассказала ему свой роман... и услышала восхищения. Аструд слушал ее рассказы как невероятно красивую сказку и признавался, что такого желания поверить в чудо у него еще не возникало — даже в детстве. И еще что-то было не так. Эллина поняла — что именно — только дома, рассматривая свой рисунок. У русала была улыбка... Аструда?!
Эллина отбросила рисунок и уставилась на аквариум. Резвящиеся в нем рыбки казались ожившими цветами кактуса. Да что же это такое?!

Глава 3. Вишневый дым

Облачко вишневого дыма стелется в воздухе изящными узорами. Такое же элегантное и неуловимое, как и она сама.
— Мисс!
Как же удобно, когда твой статус совпадает с прозвищем... И когда прозвище ты себе выбираешь сама, не оглядываясь на чужое мнение. "Miss" — стандартное обращение к молодой женщине, но она, Мисс, — одна. Другой такой нет.

— Мисс, здесь нельзя курить!
На нее глядит взволнованными щенячьими глазками официант, молодой парнишка в белой рубахе, чуть ли не вздрагивая под ее оценивающим взглядом.
— Нельзя тем, кто спрашивает, — усмехается она, лениво потягиваясь и выпуская новые кольца дыма.
— Я прошу вас... Над барной стойкой написаны правила...
— Неужели? Прошу прощения, я не заметила, — протягивает Мисс откровенно издевательским тоном и тушит сигарету в тарелке.
Люди смотрят на нее неодобрительно, она слегка усмехается. Ей плевать.

Не сказать, что она любит бары. Их атмосфера, за исключением особо уютных местечек, вызывает у нее плохо сдерживаемое отвращение. Но каждый такой поход для нее — личная победа.

Она с отвращением вспоминает свое детство: голод, нищету и отцовские запои. Некоторые воспоминания, вроде выбегания с матерью из дома на мороз и пряток от пьяного отца под столом, ей никогда не стереть из памяти. С детства она вздрагивала при виде подвыпивших мужчин... А позже начала намеренно посещать бары, сталкиваясь лицом к лицу со своим страхом — и побеждая. Позднее — втянулась.
Алкоголь? Ха! У Мисс был другой наркотик — опьяняющий вкус победы. Неважно, над собой или над другими.

В центре бара началось движение. Мисс изящно спрыгивает с высокого стула и горделивой походкой победительницы идет туда. Она знает — ее провожает множество взглядов: мужские, мысленно раздевающие ее либо просто восхищенные и женские — завистливые и ненавидящие. Пусть сейчас на ней черная водолазка и грубого покроя штаны, заправленные в высокие ботинки, она легко дает фору всем этим разодетым в вечерние платья клушам. Практически все встреченные на жизненном пути женщины ненавидели Мисс. Она платила им взаимностью.

Мисс еще помнила, как ее, тогда еще застенчивую пухленькую девочку, дразнили в детстве. Тумба, бочка, сало, корова... Уже в старших классах она начала зависать в спортзале. А в институте обрела идеальную соблазнительную фигуру.

Слегка покачивая бедрами, она приближается к столу. Так и есть — начинается игра в рулетку.
Люди расступаются перед признанной победительницей. Мисс всегда везло в азартных играх. Везет и сегодня... Она забирает выигрыш, тряхнув золотистыми локонами и словив сонм восхищенных взглядов.

Мисс помнит, как над ее тонким хвостиком мышиного цвета смеялись одноклассники, помнит свое старое прозвище — мышь. Помнит тот самый поход в парикмахерскую, где она робко мяла в руке скомканную купюру:
— Неважно, как. Я просто хочу, чтобы красиво было...
Она ожидала, что крысиный хвостик полетит в мусорное ведро — и не поняла, каким чудом пожилая парикмахерша преобразила его в роскошные рыжие локоны. Собственное лицо в огненной рамке казалось чужим и прекрасным.
— И прекращай уже комплексовать! Ты ведь красотка!
Кажется, единственный случай в ее жизни, когда ее благодарность была искренней.
Когда она еще умела благодарить.

С тех пор Мисс несколько раз меняла имидж, но общие черты — цвет волос — менялись мало.

Ее пытается ухватить за руку парнишка с заплаканными глазами:
— Мисс, помогите мне. Я последние деньги проиграл... мама убьет... Верните, пожалуйста...
— Сам виноват, — равнодушно бросает она. — Нет денег — не играй.

Ее саму никто и никогда не жалел. Так с какой стати она должна жалеть кого-то?

Сделав несколько шагов в сторону, она сквозь шум бара слышит гитарные аккорды... и, кажется, начинает разбирать слова:
— Нет рая для меня, где нет тебя со мной! *
Видимо, певец положил на музыку ее любимые стихи. Интересно получилось...

Мисс со школы любила Байрона. Возможно, потому что его герои, отверженный всеми, были бесконечно близки ей.

Она присмотрелась к певцу, аккомпанирующему себе на гитаре: субтильный блондин невысокого роста. Разочарованно вздохнула — абсолютно не в ее вкусе. Хотя нечасто встретишь человека, увлеченного Байроном. Возможно, парнишкой стоило бы заняться...

Мисс дослушивает песню, заинтересованным взглядом хищницы наблюдает за уходящим певцом, оглядывает бар. Ничего интересного для себя она не видит, а строящий ей глазки бугай с туповатым лицом начинает уже откровенно раздражать. Мисс накидывает пальто на ходу, выходя на заснеженную улицу. Ее нагоняет бугай:
— Ну куда же вы так быстро? Я вам пальто подать хотел...
— Обойдусь, — коротко бросает она, чем раздражает подвыпившего громилу:
— Иди сюда, детка!
Мисс уходит быстрым шагом, не оборачиваясь. Бугай с неожиданной для его неуклюжего тела скоростью нагоняет ее, хватает за плечо, дышит в лицо. От него невыносимо разит алкоголем.
Воспоминания ворошатся в душе скользким змеиным клубком. Мисс выворачивает на давно не стираный свитер мужчины. Он заходится матом, выпуская ее. Мисс грохается на промерзшую обледенелую землю, шипит от боли. Ничего, позже разберемся... Она со скоростью, которую позволяет боль в ушибленном колене, хромает обратно к бару.
— А ну стоять, с...!

— Оставь ее в покое!
Гитарист из бара спешит к ним, позабыв застегнуть пальто.
— Не трогай девушку!
Бугай усмехается, становясь в стойку. "Конец блондину", — думает Мисс, но не уходит. Наблюдать за дракой бывает опасно, но Мисс уже давно никого и ничего не боится.

В школе она сталкивалась не только с насмешками, но и тычками-пинками. Поэтому свои первые деньги потратила на курсы по самообороне.

С тех пор, как огонь поцеловал ее, подарив новый цвет волос, а вместе с ним — уверенность в себе, Мисс полюбила играть с огнем.

Драка была недолгой, но, к ее удивлению, гитарист победил. Подошел к ней, тревожно посмотрел в глаза:
— Вы в порядке, мисс?
— Да, благодарю вас.
Голос слегка дрожит — с чего бы это? Мисс достает пачку сигарет и зажигалку, закуривает. Гитарист восхищенно смотрит на нее — она знает, как мужчин завораживают грациозные движения ее тонких пальцев. В воздухе витает тонкий вишневый аромат дорогих сигарет.

— Как вас зовут?

Она не любит собственное имя, как не любит и рифмующиеся с ним уродливые слова, бывшие в школе очередной ее кличкой.

— А разве это важно? Мисс. Просто Мисс.

— Хотите сохранить интригу? И даже не расскажете, откуда вы?

Несмотря на прошедшие годы, она слишком помнит мерзкий городишко, по какой-то нелепой случайности ставший ее родиной. Помнит тупую жестокость одноклассников, пьяного отца, свои тогдашние будни, больше похожие на триллер, драму, а местами — на фильм ужасов... Хотя предпочла бы забыть.

— Вы абсолютно правы, не расскажу.
— Ваше право. Очень приятно познакомиться с вами, Мисс. Меня зовут Генри.

Гитарист обаятельно улыбается. Она всматривается в него пристальным взглядом. В драке парню разорвали рубашку, так что Мисс беззастенчиво пользуется возможностью оценить накачанное мужское тело. "Красивое" — мелькает в голове. Пожалуй, Генри сгодится на пару дней — развеять скуку. А там видно будет...
— Пойдемте, — бросает она, беря его под руку. — Здесь холодно.
Снег сыпал с неба пушистыми белыми хлопьями, будто решив приукрасить к новому году грязные улочки. Приходящий в себя бугай еще успел заметить растворившуюся в вихре снегопада парочку.

*из стихотворения Байрона - "Когда я прижимал тебя к груди своей"

Глава 4. Сольвейг – вопленица

Сольвейг идет по кромке леса и смотрит, как из-под снега вытаивает трава. Запах весны несколько успокаивает измученную душу, и Сольвейг оглядывает с детства любимый лес, будто видит его впервые. Слишком сильно впечатался в память тот, чужой, зимний лес, с поломанными деревьями, чернеющими под свинцовым куполом сурового северного неба, с краснеющим от яркой рябиновой крови снегом. Лес, в котором прятались отступавшие бойцы на Северной войне...
Память услужливо подбрасывает воспоминания.

Вот Сольвейг, побывавшая не в таком уж большом количестве переделок, с неохотой собирается на новую войну. Все чаще приходит осознание, что ей не хочется больше воевать. Хочется мирной счастливой жизни. Но солдат обязан следовать приказам командования, а не своим желаниям... Прощание с родными на пункте отправления, племяшка вручает бисерную нитку на счастье... Муж сестры тогда попал в другую роту.
Новый друг, высокий нескладный парнишка, не умеющий толком стрелять и много рассказывающий об оставшихся дома пожилой матери и маленькой сестре. Сольвейг учит его всему, что знает о войнах. Мастерит для него амулеты. И вот - та злополучная засада...
Град арбалетных стрел, сплошная стена в воздухе... отбиваться бесполезно. Все, из отряда, кто не убит, падают на землю. Нападающие приближаются. Сольвейг всматривается в них. ЭТО НЕ ЛЮДИ. Механические куклы с детскими лицами. Как будто детские игрушки, увеличенные в размере. Словно злые капризные дети отправили игрушечное войско на живых людей... Кукольное войско уходит, а Сольвейг все еще лежит, не двигаясь, смотрит в выцветшее бесцветное небо. Почему все так? ПОЧЕМУ?
Хотелось выть и кричать, когда она переползала от одного солдата к другому, пытаясь найти живых. Несколько смертельно раненых, которым уже не помочь. И - ее друг, израненный, но живой...

Сольвейг выныривает из омута памяти. Она еще не дошла...
Старое дерево помнит ее еще ребенком. Сольвейг здоровается с ним, приложив ладонь к шершавой коре. Дерево покачивается. Сольвейг прислоняется спиной к его стволу. Кажется, она ощущает токи от корней, питающих дерево, как и ветер, качающий ее... Она - тоже часть природы. И всегда ей будет.
Сольвейг опускается перед деревом на колени, хватается за погоны, пришитые к старому серому пальто. Не отрывается... Сольвейг прилагает усилие, и правый погон отрывается - с тканью, с нитками. Сольвейг больно, будто она отрывает кусок от себя самой.
Хотя, собственно, так и есть. Она уже давно ощущает себя не воином - защитником, а бессильной бесплотной вопленицей - причитальщицей над умершими. Так какое право она имеет называть себя солдатом?
Левый погон - грубо, резко, рукав расходится по шву. Больно...
В ладонях лежат два погона. "Чистые погоны - чистая совесть", шутили в строю. Ничего она на этой войне не приобрела (да и не надеялась), только потеряла... Сольвейг роет в снегу ямку и кладет в нее погоны. Первая пригоршня снега, огромная, скрывает их почти полностью, только края видны. Еще одна... Еще...
Сольвейг поднимается - с оторванными погонами, с рюкзаком за плечами, почти плачущая. Вытирает лицо рукавом и идет домой.
Возвращается она в одиночку, не в эшелоне. И встречать ее никто не будет. Она идет задворками, преодолевая желание повернуть обратно. Там, впереди - дом.
Котенок. Маленький котенок, пищащий на дороге и ковыляющий ей навстречу. Судя по худобе - бездомный. Сольвейг опускается на землю, поглаживает животное. Заглядывает в его зеленые глаза и на секунду теряет дар речи. Такие же глаза были у ее друга.
Сольвейг поднимает котенка на руки - как бы ни назвала его племяшка, второе имя у него уже есть - и идет домой. Племянница, играющая во дворе, обнимает ее, подхватывает котенка и бежит обустраивать ему домик. Сестра, готовящая еду, выбегает, окликает мужа, рубящего дрова. Вся семья обнимается - наконец-то все в сборе...
Вечером, когда все собираются за столом, Сольвейг говорит о войне. Но недолго: сестра укачивает младшего ребенка, с ее мужем Сольвейг никогда не была особенно близка. Она боится рассказать племяннице свою историю...
Лучший друг умер через несколько дней от гангрены. Сольвейг до последнего надеялась его спасти, волокла за собой через искалеченный войной лес, надеясь добраться до ближайшего лагеря своих. Она знала приблизительное расположение этого лагеря - но только приблизительное... Блуждания в лесу, прятки от северян... Когда она оставила умершего друга в лесу, прошептав последнее "прости", и отправилась в штаб с твердым намерением изложить историю его гибели, ей было совсем плохо. Хотелось лечь рядом в ближайший сугроб, закрыть глаза и больше не просыпаться. Но...
Дезертиров и так было очень много. Нельзя, чтобы мать ее товарища получила ложное известие. Нужно, чтобы о смерти отряда знали правду. Ребята погибли достойно, никто из них убегать не собирался...
А потом был Берси...
Сольвейг вздрагивает. Воспоминания об этом человеке преследуют ее непрерывно. Не отпускают даже тогда, когда она ложится спать и безрезультатно пытается уснуть...
...Тогда она шла через темную чащу. Он появился словно из ниоткуда, высокий, широкоплечий, русоволосый, похожий на медведя (сердце болезненно сжалось в комочек), и направился к ней. Сольвейг по мундиру северных армий определила - враг, и направила на него арбалет.
...он приближался, а ее всю трясло. И руки предательски дрожали. Может быть, потому, что она успела увидеть его глаза. Человеческие глаза, не звериные и не глаза механической куклы... разве у врагов такие глаза бывают?
...Он кричит, что не враг, срывает свои погоны и бросает в снег, кидает вслед за ними орден с груди. Сольвейг наслышана о таком трюке, но ей очень хочется ему поверить... Она называет северян монстрами, кричит об убитом друге. Мужчина называет свое имя, говорит, что северяне никогда не делали механических людей. Закатывает рукав, показывая еще незажившие татуировки в память о погибших друзьях. А дальше...
- У тебя есть кто-нибудь? Родные, друзья?
Сольвейг молчит.
- Ясно. Пойдем со мной, девочка. Ты не выживешь на этой войне.
Кажется, ни разу в жизни ее сердце так не разрывалось между привычной осторожностью и желанием довериться...
- Пойдем со мной. Я покажу тебе горы и море. Мы выберемся отсюда, вместе выберемся. Пойдем со мной.
Сольвейг протягивает руку к его открытой ладони. Взгляд падает на татуировки...
А как же ЕЕ друзья? Что сказали бы они, узнай, что она уходит, дезертирует с войны - да еще и с врагом? Неужели они за ЭТО сражались?
Сольвейг чувствует себя предательницей. Ей мерзко от самой себя. Поэтому она разворачивается и бросается бежать, наплевав на законы военного времени. В этого человека она выстрелить не сможет. Даже если миг слабости будет стоить ей жизни и эти сильные руки легко свернут ее шею. Она убегает неловко и неуклюже, чувствуя себя живой мишенью. Ноги проваливаются в снег, ветки цепляются за одежду... При первой же возможности она прячется за корнем - выворотнем и долго там отсиживается. Хотя и знает каким-то тайным чутьем, что он не пойдет ее искать...
___________________________________________________________
И вот снова стоит он перед ней, протягивает к ней руки:
- Пойдем со мной. Ты не выживешь на этой войне.
...Сольвейг просыпается, не закричав каким-то чудом. Поднимается с кровати, подходит к окну и долго смотрит вдаль. Чем ее так зацепил этот северянин? Почему перед глазами до сих пор стоят его стальные глаза, длинные русые волосы и накачанные руки, а в ушах звучит этот глубокий, слегка рычащий баритон? Она и сама не может ответить. Но, кажется, никто так не смог за считанные секунды, совсем не зная ее - понять, чего бы она хотела.
"Я знаю тебя лучше всех,
Кто тебя будет знать"
Сольвейг вздыхает. В дверь тихонько стучат. На пороге - племянница.
- Мне не спится. Расскажи что-нибудь.
Сольвейг рассказывает ей про войну, избегая самых страшных моментов и всячески стараясь смягчить свой рассказ. Племяшка засыпает у нее под боком, обнимая любимую игрушку. На удивление быстро засыпает и Сольвейг.

...Проспала она довольно долго. Когда проснулась, потягиваясь и жмурясь от солнечных лучей, не веря, что наконец-то спит в нормальной постели, к ней подбежала племяшка:
- Смотри, что я нарисовала!
На рисунке - девушка в синем платье и высокий широкоплечий мужчина с длинными волосами.
- Это ты. А это Берси. Он скоро за тобой приедет, и вы поженитесь.
Сольвейг грустно улыбается:
- Так не бывает, солнышко. Вряд ли мы еще раз встретимся... И, наверное, у него уже невеста есть.
Ребенок хитро улыбается:
- Нет. Я чувствую, что нет. Все будет как в сказке!
Сольвейг горько вздыхает. Она очень любит сказки...
...но жизнь уже давно отучила ее верить в чудеса.

 Часть 2. К незнакомым берегам

Глава 1.Солдата никто не ждет.

— Уна! Плавание мне нравится, но, может быть, все-таки объяснишь толком, куда и к кому мы направляемся?
Сольвейг удобно устроилась, прислонившись спиной к борту корабля, достала из своего рюкзака иголку с ниткой и принялась чинить свое пальто. Она не особо беспокоилась насчет непонятной ситуации — Сольвейг своим немногочисленным друзьям полностью доверяла.
Прекращение затяжной и кровопролитной войны ее Родина восприняла с восторгом. Началась череда праздников, а Сольвейг... опять начала чувствовать себя лишней.
Такое случалось постоянно. Названая сестра возилась с ребенком, ее муж пропадал с друзьями, племяшка резвилась с детьми на улице... А Сольвейг не знала, куда себя деть. Решение пришло неожиданно: ей написала Уна. "Я еду к другу, плывем по морю. Составишь компанию?"
Уна... Эта девушка в вязаной оленьей шапке очень много значила для Сольвейг. Возможно, потому, что рядом с ней невозможно было ощущать себя незаметной бесплотной тенью. Уна обо всех помнила, все подмечала, умела чинить одежду, ругалась на десяти языках и порой просыпалась от кошмаров. Пожалуй, только увлечения и кошмары роднили их с Сольвейг.
Уна вынырнула из своих раздумий, вздохнула:
— Приморский город. Там живет мой друг, Оливер. Мне кажется, ему нужна моя помощь. И тебе — тоже. Спасти от тоски не обещаю, но хоть развлечемся.
— Ты уже меня спасаешь.
Сольвейг не кривила душой. Ощущение собственной ненужности угнетало ее так, что порой хотелось оборвать эту никому не нужную жизнь, уйдя навсегда — как в старые недобрые времена поступали старики и больные на ее родных землях. Уходили в лес, выбирали себе красивое местечко... да там и оставались. Становились им темные ели надгробиями, пуховые сугробы — мягкими перинами... Должно быть, от холода умирать не страшно. Уснешь — и все...
— Сольвейг! Ты там не уснула?
Уна, кажется, всерьез начала беспокоиться.
— Да так... задремала. Как тут уютно все-таки..
Выдернутая из навязчивых когтей боли Сольвейг действительно была очень довольна текущим моментом. Яркий дождевик, любезно одолженный Уной, потертый вязаный свитер, глоток горячего травяного чая из термоса, любимое занятие, ветер, песни которого для Сольвейг всегда были лучшей музыкой, суровое северное небо и пушистые хлопья снега... Снег Сольвейг тоже любила.
— Так может, расскажешь все-таки? Как вы с Оливером познакомились?
— Мой младший брат играл вместе с ним, когда мы жили в одном городе. А однажды пригласил его к нам в гости. Оливер рос в сиротском приюте.
Сольвейг мысленно поежилась, вспомнив приют, в котором воспитывали ее. Ну как сказать... Все черты ее характера сформировались еще до попадания в это отнюдь не самое лучшее на земле место. Все необходимые для жизни навыки она освоила уже позднее. А в приюте разве что воровать научилась. И названую сестру обрела... которая теперь все больше от нее отдаляется.
— А что дальше было?
Уна вздохнула:
— Оливер сбежал из приюта. Он всегда хотел стать моряком... Теперь юнга на корабле "Санта Лючия". Я знаю, в каком городе они остановились... и решила навестить. Просто чувствую, что нужно. Хотя бы буду уверена, что с ним все хорошо...
Слушая мелодичный голос подруги, Сольвейг тщетно пыталась привести свое серое пальто в приличный вид. Вещь служила ей уже который год (и неизвестно, кто и сколько лет носил ее до Сольвейг: на казенном складе вместо положенной шинели девушке всучили нечто пальтообразное, явно ношенное, а в ответ на конструктивные претензии выдали: а чего, вы, собственно, ожидали, у нас армия, а не дом моды. И вообще, порадуйтесь, что на вас хоть какая-то униформа нашлась). Пальто хотя и было худо-бедно подходящим по росту, но Сольвейг запросто могла в него завернуться раза два (собственно, так она спасалась от холода на привалах). Погоны она к нему пришивала сама — а потом помогала своим друзьям с этой работой и радовалась, чувствуя себя хоть кому-то нужной. Скольких же друзей она потеряла в этих войнах... Как ни называй войну защитой своих близких, в какой-то момент становится уже наплевать — кто прав, кто виноват, и хочется одного — бежать не оглядываясь, не разбирая дороги, с этой чужой и непонятной бойни... Сольвейг не сбежала.

Как ей удавалось выживать и кто хранил ее в этих битвах — она и сама не знала. Но как же она обрадовалась, когда последняя война неожиданно закончилась перемирием! Хотя теперь вновь чувствует себя потерянной...
Погоны с пальто она сорвала сама. Как только вернулась домой с войны, в лесу, уйдя от своих подальше. Потом шла домой, почти плача, будто только что похоронила нечто ценное. Хорошо, что ее в тот момент никто не видел...
Сольвейг еще дома приладила наплечники на шинель. Если чуть ушить ее по бокам, будет немного похоже по силуэту на модное в этом сезоне приталенное женское пальто... Да, так и надо сделать.

За этой работой прошел весь день. В портовый городок девушки прибыли уже под вечер. Они спускались с трапа, оглядываясь — Уна в смешной оленьей шапке, из-под которой выбиваются волосы всех цветов радуги, в джинсах и цветной куртке, в теплых сапожках, с объемной сумкой на плече; Сольвейг — в приталенном пальто и заправленных в поношенные берцы штанах, с кожаным рюкзаком за плечами, русые волосы собраны в растрепанную косу. Сольвейг прятала свои руки в карманах. Уна протянула ей свою ладошку.
— Лучше не надо...
— Брось, ты же знаешь: я не боюсь холода.

На берегу подруги долго искали дорогу к таверне "У Джека", о которой писал Оливер. Таверна оказалась двухэтажным кирпичным зданием.
— Всё правильно! Оливер писал, что живет на втором этаже, прямо над кухней. Сольвейг, разве ты не рада?
Сольвейг нервно поправляла свои волосы. Она, честно говоря, была не очень рада.
Зачем только ввязалась в эту авантюру? Уна будет проводить время со старым другом, а она, Сольвейг, кому здесь нужна? Кто ее тут ждал?
Тяжелая дверь распахнулась, повеяло теплом, алкоголем, донеслись звуки гитары. В таверне явно было весело.
Народу там было совсем немного, но зал не казался пустым. Казалось, весь его заполнила женщина с копной медно-красных волос, в широченной ярко-красной юбке с бахромой и цветастой блузе, кружащаяся в танце. На нее восхищенно глядели зрители, не заметив вошедших девушек. Сольвейг начала оглядывать посетителей.
Худощавый блондин что-то говорил золотоволосой девушке в черном свитере. Та насмешливо щурилась, вслушиваясь в его речь. В дальнем углу бара высокий темноволосый юноша в белой рубашке внимательно слушал широкоплечего мужчину с длинными русыми волосами. Похожий на медведя мужчина сидел спиной ко входу, и Сольвейг не могла разглядеть его лица. За барной стойкой находился бармен или, возможно, хозяин таверны. А его рассказ внимательно слушал...
— Оливер!
Крик Уны услышала, похоже, вся таверна. Женщина в красной юбке прекратила танцевать, повернулись в сторону двери заинтересованные лица. А Уна уже обнимала смуглого мальчишку лет двенадцати-четырнадцати.
Сольвейг мялась у порога, чувствуя себя крайне неловко. Действительно, зачем она сюда притащилась...
Мальчишка потащил Уну к барной стойке, взахлеб что-то рассказывая. Парень и девушка вновь продолжили свой разговор. Женщина в красной юбке уселась за ближайший столик, крикнув официанта. Темноволосый юноша сорвался с места и побежал к ней.
Сольвейг, честно говоря, даже порадовалась, что про нее мгновенно все забыли. Быть в центре всеобщего внимания она никогда не любила. Отряхнув со своего пальто снег, девушка направилась к барной стойке. Неплохо бы горячего чаю выпить...
До стойки она не дошла.
Похожий на медведя мужчина всмотрелся в нее (и когда только успел заметить?) своими стальными глазами. Его открытый взгляд не казался враждебным, но Сольвейг от такого внимания стало не по себе. Мужчина вдруг пошатнулся, прошептав нечто похожее на "не может быть" и "неужели правда ты", поднялся с места и удивительно быстрым для такой комплекции (рост явно выше двух метров, широкие плечи, мощное телосложение) шагом двинулся в ее сторону. Сольвейг поразилась мягкости и скорости его движений и на всякий случай огляделась. Нет, он шел именно к ней.
Сольвейг покорно ждала его приближения, как некогда — вражеской атаки, не двигаясь. Любые удары судьбы надо встречать с достоинством...
Расстояние между ними сократилось до пары шагов. Мужчина глядел на нее, будто увидев призрака. И вдруг прошептал:
— Я боялся, что тебя тогда убили...
Сольвейг вздрогнула, только теперь узнав смутно знакомые черты. Слишком знаком ей был этот глубокий, слегка рычащий баритон, хотя встреча с его обладателем и не была долгой. В памяти вновь завертелась кровавая мясорубка Северной войны, белый снег, краснеющий от яркой рябиновой крови, поломанные деревья, чернеющие под свинцовым куполом сурового северного неба, умирающий на ее руках друг, тщетные попытки его спасти и отступление в никуда по мертвому лесу, чужой тяжелый арбалет в руках... Сольвейг невольно шагнула назад от всей этой боли, споткнулась, чуть не налетела на торопящегося к чужому столику официанту, почувствовала, как вино из стакана на его подносе опрокидывается на ее многострадальное пальто, неловко взмахнула руками... Падения не случилось.
За секунду преодолев те самые разделяющие их два шага, мужчина подхватывает ее на руки, будто невесомую пушинку. Сольвейг жмурится от удовольствия. Она любит, когда ее носят на руках. В последний раз, правда, такое было еще на войне, когда ее оглушило взрывом... Да будь она проклята, эта война!
— Я выжила... Я прошла войну... — шепчут пересохшие обветренные губы.
Неожиданно собравшиеся вокруг нее люди, видимо, думают, что она бредит. И Сольвейг почти готова с ними согласиться... Но ОН понимает.
Мужчина относит ее к скамье, садится, бережно пристроив ее на своих коленях. Из бреда вырываются новые воспоминания.
— Я помню твое имя. Ты Берси, — шепчет она, уткнувшись лицом в его черный свитер.
Блондин шепчет золотоволосой:
— Так это та самая его "была когда-то"?
Она изучает Сольвейг оценивающим прищуром:
— Совсем девчонка за собой не следит... Но фигурка ничего. И лицо вроде тоже...
Женщина в красной юбке командует:
— Принеси воды, кильку дохлую тебе за пазуху!
Официант кидается выполнять ее поручение.
— А можно лучше чаю... крепкого?
Сольвейг неожиданно для себя самой подает голос, усаживается поудобнее. Слезать с широких и теплых колен Берси совсем не хочется.
— Ты тогда свое имя так и не назвала.
Тогда ей не хотелось вступать в контакт с врагом — кажется, в ней оставалась только злость, чувство собственного бессилия и желание убежать от этого жестокого мира. Но это "тогда" прошло. И она не среди врагов.
— Сольвейг.
Уна, неожиданно возникшая откуда-то, дергает ее за плечо:
— Сольвейг, тебе надо бы переодеться.
Берси виновато смотрит ей в глаза:
— Прости, это из-за меня. Я куплю тебе новое пальто. Похоже, старое стирку не переживет...
Золотоволосая презрительным тоном бросает:
— Только серое не бери. Этот цвет давно не в тренде.
— Ничего, — шепчет Сольвейг, — всё будет хорошо.
И только Уна понимает, что она имеет в виду не пальто.

Глава 2. Суматошное утро.

— Сольвейг! Ну ты идешь, или как?
Недовольная Уна выглянула из-за двери.
— Да, уже бегу, — отзывается Сольвейг, вглядываясь в свое отражение.
После вчерашнего, когда они с Уной сняли комнатку на втором этаже таверны и ушли спать, наскоро пожелав всем присутствующим спокойной ночи и заснув практически мгновенно, они и подумать не могли, какой их ждет ажиотаж. С утра пораньше в гости заглянул Берси, долго неловко мялся у порога, не решаясь постучать (в итоге Сольвейг открыла дверь сама, намереваясь пойти умыться, и на них с Берси опрокинулось ведро воды, незаметно прилаженное к двери. Как выяснилось, Оливер хотел разыграть Уну, что у него не получилось. Однако зрелище смеющегося Оливера и мчащейся за ним разъяренной Уны с растрепанными волосами и в розовой пижаме порядком повеселило всю таверну). Берси извинялся за вчерашнее ("Надо ж было так перепугать, я, честно, не хотел!") и пытался всучить Сольвейг деньги на новое пальто. Деньги пришлось принять — действительно, после стирки пальто с расползающимися нитками было страшно даже в руки брать, и, договорившись как-нибудь потом встретиться, пришлось пробежаться по соседним комнатам в поисках кого-то, у кого можно одолжить мало-мальски подходящую вещь для выхода на улицу. Пробежка результатов не дала: в соседней комнате слева оказался невысокий полноватый мужчина, явно не настроенный на разговор, закуток справа принадлежал Оливеру, а другие номера оказались заперты. Спасла девушку неожиданно появившаяся смуглянка с медными волосами (как выяснилось — Риккарда, гостья приморского городка), выудив откуда-то нечто плащеобразное и отмахнувшись от благодарности: "Можешь себе оставить".

...Потом был поход по магазинам в компании Уны. Как выяснилось, сегодня был какой-то местный праздник (перед Новым годом они вообще шли чередой), что привело Уну в состояние восторга, а Сольвейг — в ступор. Кажется, скучать в ближайшие дни точно не придется...

Глава 3. Уна и Сольвейг идут по магазинам.

Разноцветные пряди Уны развеваются на ветру:
— Не вижу повода унывать. Карнавал — это чудесно!
— Наверное, — вяло отзывается Сольвейг, зябко кутаясь в чужой плащ.
Не любит она подобные мероприятия, что поделать. Разве можно получить удовольствие, будучи преследуемой въедливым голоском из подсознания: "ТЫ ЧУЖАЯ НА ЭТОМ ПРАЗДНИКЕ ЖИЗНИ"?

Нет, это ощущение преследовало Сольвейг всю жизнь — сколько она себя помнила. Но особенно ярким оно оказывалось на фоне массовых веселий. В такие моменты Сольвейг действительно не знала, куда деваться.
А у неунывающей Уны определенно был план:
— Пойдем! Оливер мне рассказал про местные магазины, где продают недорогие карнавальные костюмы. И в конце концов, тебе нужно новое пальто!
Аргумент про пальто стал решающим.

Первый же магазин на их пути оказался огромным, и там, кажется, продавали одежду на все случаи жизни. Уна вихрем понеслась к стойке с карнавальными костюмами, а Сольвейг завороженно уставилась на длинную приталенную куртку из блестящей розовой ткани. Цвет утренней зари завораживал и навевал воспоминания о рассветах, встреченных на берегу реки... Или о виденном в детстве необычайном закате розово-золотого цвета...
— Это безумие, — зазвучал сердитый внутренний голос, — куда ты пойдешь в этой розовой штуке? Она как для бала или свидания. Ты в ней в походы собираешься ходить?
Сольвейг с сожалением коснулась вещи, бережно погладив шёлковую подкладку... И тут же отдернула руку, увидев ценник. Нет, эта красота ей не по средствам...
Из-за стеллажа выглянула Уна в костюме жирафа:
— Мне идёт?
— Да, очень мило, — рассеянно отвечает Сольвейг. Действительно мило...
Но сдаваться так просто она не намерена. Поэтому направляется к милой девушке-консультанту:
— В продаже есть недорогая верхняя одежда? Прошлогодние коллекции, бракованные вещи?
Консультант презрительно смотрит на нее сквозь тонкие стеклышки очков:
— Вы можете поискать в уценке. Там и для вас что-нибудь найдется. Я вас провожу в подсобное помещение.
"Я так ужасно выгляжу?" — проносится в голове. Оскорбление Сольвейг пропускает мимо ушей. Она пришла не для того, чтобы скандалить с продавцами.
— Да, конечно.
Темную подсобку еле-еле освещала тусклая лампочка. Сольвейг долго и придирчиво рылась в куче одежды. Серый плащ... нет, только не серый цвет, пожалуйста, слишком много тяжелых воспоминаний с ним связано... Черная куртка — коротковата и в плечах будет узка... неужели ничего другого нету? Коралловая шубка из искусственного меха... Нет, слишком ярко, и колючий мех неприятен на ощупь. Белый длинный пуховик, больше похожий на платье? Мило, но непрактично...
Сольвейг с тоской потянулась к серому плащу. От судьбы не уйдешь, видимо... Кто-то будет носить светлую яркую одежду из блестящих витрин, а ее судьба — рыться в ненужных вещах "на помойке жизни". В голове вертелись горькие строчки:
"Эх ты, горе-горюшко, солдатское житье: рваное пальтишечко, старое ружье"*...

Но, видимо, чудеса всё-таки случаются. Иначе как объяснить тот факт, что, когда в подсобку заглянула Уна справиться об успехах поиска новой вещи, споткнувшаяся Сольвейг, пытаясь схватиться за стеллажи, потянула на себя огромный тюк с каким-то барахлом, и...
Из тюка вывалился кусок измятой ткани. Сольвейг с шепотом "какой красивый цвет" потянула тряпку за край...
Это оказалось пальто. Бирюзовое мятое пальто. Невесть откуда появившаяся консультант скривилась:
— Уценка. Остатки прошлогодней коллекции, уже антитренд, к тому же швы с левого боку расходятся.
Сольвейг улыбается, примеряет — кто бы сомневался — идеально севшее на ее хрупкой фигурке пальто, сияет от счастья, услышав цену:
— Неважно, я починю, — и шепчет Уне, — мне хватит денег даже на подарки родне!

На выходе из магазина Уна улыбается Сольвейг:
— Теперь в другую лавку! Мы так и не купили карнавальный костюм тебе. Сегодня в таверне большой праздник, это — прекрасная возможность отвлечься от проблем!
Проблемы в лице невысокого парня, продающего заморские диковинки, уже ожидали за углом. Ну как, скажите на милость, можно пройти мимо и не остановиться взглянуть на ковры и украшения, ощутить запах экзотических пряностей, коснуться шелковых тканей?... И как уйти отсюда без покупок?

Сольвейг зарывается лицом в мягкую летящую ткань, привлекшую ее внимание, в том числе, и невысокой ценой:
— Уна, давай купим два отреза в складчину? Можно сшить наряды вроде цыганских платьев.
— А почему нет!
Вмешивается высокая темно-рыжая хозяйка импровизированной лавки:
— Эта ткань приятна на ощупь и долго носится. Не будь такого спроса на китайские шелка и парчу из Сычуани, она была бы дороже.
...Ожидая упаковки тканей, Сольвейг засматривается на разноцветный шелковый платок. Как он подошел бы к новому пальто...
Риккарда посмеивается:
— Это в подарок. Только улыбайся чаще, это лучшее украшение. Повязывать шейные платки умеешь? Я научу.
...Завороженная ловкими движениями Риккарды Уна покупает себе другой платок, менее яркой расцветки. Под веселым смехом девушек, осваивающих диковинные способы носить платки, начинает таять даже замерзшее сердце Сольвейг... Она покупает для сестры ароматное лавровое мыло, для ее мужа — мешочек душистых кофейных зерен, для племяшки — нитку ярко раскрашенных глиняных бусин с диковинными подвесками в виде смешных людей и животных... День определенно прошел не зря.
*Оригинал - частушка времён Первой мировой войны: "Эх ты, горе-горюшко, солдатское житье: рваное пальтишечко, австрийское ружье"...

Глава 4. Моя история страшнее, чем кажется

Морские волны тяжелыми плетями хлещут песчаный берег. Сизое штормовое небо темнеет.
На берегу стоят двое: похожий на медведя мужчина и кажущаяся рядом с ним хрупкой девушка в бирюзовом пальто.
— Тебе не холодно?
--Терпимо. Спасибо за новое пальто.
— Пустяки, старое ведь из-за меня пострадало.
— Оно и так слишком многое помнило. Войну...
И без того не слишком оживленный диалог замирает. Сольвейг с запоздалым сожалением понимает, что не стоило говорить вслух о той войне — ставшей для них пудовым грузом на измученных душах. Хотя скорее — камнем, тянущем обоих в пучину отчаяния.
— Как ты там оказался? На войне. По зову сердца или по призыву?
— Ни то и ни другое. Я пошел туда после смерти невесты.
Сольвейг отвечает не сразу. Ее голос печален:
— Я сожалею... Как ее звали?
— Грета. Она была очень красива — и я не только про внешность.
— Хорошее имя. Теплое...
— Тебе холодно?
— Это не страшно. Расскажи мне про нее. Хотя... Если это слишком личное — не говори.
Берси вздыхает:
— Мы познакомились весной. Это было вечером... Вишневый сад, беседка с резными стенами, горящие свечи... Так проходили наши свидания. Мы скоро решили пожениться — я знал, что Грета не сторонница чрезмерно быстрого развития отношений, но попросил ее руки почти сразу. И... она согласилась. Как будто предчувствовала что-то. Но стать мужем и женой мы не успели — Грета умерла от болезни. Так нелепо и страшно... Все вокруг потеряло смысл. Точнее, моим смыслом была Грета. И тогда я ушел на войну. Мне было все равно, за что сражаться – я хотел, чтобы мне показали врага.
Сольвейг не глядит ему в глаза. Она смотрит вдаль, на горизонт, сливающийся в сизую полосу. В ее голосе, прежде кротком, неожиданно звучат боль и ярость:
— Знаешь, я одного не понимаю. Почему смерть все время забирает не тех?!
Берси молчит. Голос Сольвейг срывается в истерический крик:
— Перед нашей встречей погиб мой друг. У него были пожилая мать и маленькая сестренка. Он берегся, как мог. Я сама мастерила ему амулеты. И все — бесполезно. Почему его убили, Берси?! Почему?! Лучше бы тогда погибла я!
Берси кладет ей на плечи свои тяжелые ладони:
— Его смерть — не твоя вина. И наверняка он гордился знакомством и дружбой с тобой.
Сольвейг затихает. Берси смотрит в ее глаза, сейчас кажущиеся серыми:
— Расскажи о себе. Как ты оказалась на той войне?
Сольвейг тяжело вздыхает:
— Моя история страшнее, чем может показаться. Ты уверен, что хочешь ее знать?
— Я пережил смерть любимой. Чем ты можешь меня напугать?
Сольвейг смотрит в его стальные глаза:
— Думаю, ты прав. Я расскажу свою историю.

Я родилась зимой в Лютую ночь. Так на моей Родине называют ночь, в которую, по повериям, нечисть особенно сильна. Меня назвали проклятой еще до того, как я впервые закричала. Я родилась очень слабенькой, Берси — никто не думал, что я выживу. Но ожидания, связанные со мной, никогда не сбываются.
В детстве у меня не было друзей — только кот и собака. Другие дети дразнили меня, называли проклятой. Разве что один мальчик надо мной не издевался, но мы дружили недолго — его семья переехала. Только потом я узнала, что это был брат Уны. Видимо, доброта — их семейное.
У меня тоже была дружная семья. Мои родители очень любили друг друга. Я чувствовала это всегда, но поняла по-настоящему, когда они погибли. Их убил медведь, огромный бурый медведь. Я тогда была ребенком. Мы были во дворе дома, а калитка была не заперта. Во двор пробрался шатун. Мой отец сразу понял, что нам не сбежать. Он закрывал собой маму, пока мог. У нас была собака, ее звали Снежка. Она оттащила меня в погреб. Когда медведь разорвал ее, он пытался меня вытащить, но не смог. Я до сих пор помню эту черную мохнатую лапу с кривыми когтями. Это был самый страшный момент в моей жизни.
Потом я попала в сиротский приют. Я уже говорила, что меня считали проклятой. Можешь представить, как там ко мне относились. Скажу одно — там я научилась только драться и воровать. Причем второе — исключительно ради мести своим обидчикам.
Это кажется невероятным, но в какой-то момент я обрела подругу. Мы назвались сестрами, поддерживали друг друга. И я поверила, что все будет хорошо. Решила стать лекаркой-травницей, начала учиться у знахарки.
Но меня никто не хотел брать на работу. Хозяин одной из лавок пытался меня изнасиловать, и я ударила его ножом. Да, Берси, я убила человека. Теперь для меня все дороги были закрыты. Так я оказалась в армии.
Наша армия делится на две части. Есть элитная гвардия, а есть ополчение. Туда брали всех без разбору. Взяли и меня — помощницей нашей лекарки. Но воинам больше платят — пришлось научиться сражаться. Я не жалею, что так получилось — армия много мне дала. Например — друзей. А еще — шанс на месть.
Однажды друзья взяли меня на охоту. Это была облава на медведя-шатуна. Я пошла с огромным страхом — боялась сплоховать. Я помнила зверя, убившего мою семью. Вряд ли это был тот самый, но я упорно в это верю.
Шатун не сразу напал на нас — он пытался уйти. И тогда я схватила нож, порезала себе вены и двинулась ему навстречу, крича: вот она я, убей, если сможешь. Он пошел на меня, но друзья оказались быстрее.
Они отдали мне шкуру этого медведя, сняв ее здесь же, в лесу. И там же я сожгла ее, бросила в костер. Я кружилась вокруг него, пока он не догорел, а потом танцевала на углях. Я до сих пор помню запах крови и паленой шерсти. Друзья говорили, я была похожа не то на богиню, не то на безумную.

Берси, внимательно слушающий эту историю, вздрагивает:
— Ты просто героиня, Сольвейг. Я и не подозревал, что у тебя за плечами такое... Но ответь мне: когда я увидел тебя впервые, там, на войне, твои глаза казались мертвыми. И сейчас я вижу в них такое. Это из-за смерти друга или что-то еще случилось?
Сольвейг отвечает не сразу:
— Скорее второе. Тебе случалось переживать моменты, когда родные люди становятся чужими, а то, во имя чего живешь — теряет смысл?
Берси не отвечает.
— А мне — случалось. Вот только пережить никак не могу.
Знаешь, раньше я жила ради своей семьи. Но потом все чаще стала замечать, что они сторонятся меня. Я пыталась вернуть все как прежде, но... У моей сестры крепкая семья — муж и двое детей. Я в эту идиллию просто не вписываюсь. Кажется, только племяшка рада меня видеть.
Мои друзья... Раньше они уважали меня, но теперь — нет. Я вернулась с войны какой-то другой. Раньше я сражалась за мир, ради защиты своих... Но на Северной войне... Я не знаю, как это объяснить. Я запуталась. Думала, что все знаю о жизни — и поняла, что не знаю вообще ничего. Особенно после встречи с тобой, Берси. Как будто враг оказался ближе и роднее друзей... даже семьи, а люди — менее живыми, чем механические куклы. Я перестала понимать, кто прав, кто виноват, за что мы воюем... Кажется, я никогда больше не смогу оружие в руки взять. Я не хочу это признавать, Берси, но война меня сломала. Вернувшись домой, я сорвала погоны — орденов я не заслужила. Я закопала их в лесу, при этом чувствуя, что хороню часть себя... саму себя... Я уже давно мертва, Берси.

Сольвейг закрывает лицо руками.
— Теперь ты знаешь обо мне все... и даже больше, чем следовало бы. Прости меня, я не знаю, что на меня нашло. Я вряд ли кому-нибудь из своих смогла бы излить душу — они бы не поняли.
Берси выглядит взволнованным:
— Я все понял, Сольвейг. Как тебе помочь? О чем ты мечтаешь?
Худенькие плечики заметно вздрагивают:
— Я об этом почти не думаю. Просто хочу, чтобы все было хорошо... и чтобы не было этой боли. Как думаешь, так бывает?
Берси обнимает ее:
— Наверняка. Где-то должен быть край, где не гаснут свечи и всегда цветут вишни... И где нет боли.
Сольвейг с тревогой заглядывает ему в лицо:
— Как думаешь, такое место есть? И там правда не бывает больно и плохо?
Берси тяжело вздыхает:
— Не знаю.
Сольвейг прячет лицо на его груди. Ей сейчас вообще ничего не хочется говорить.
У их ног бушует море, которому нет дела до двух измученных душ.

Глава 5. Право на счастье

Кью пришпиливает к пробковой доске над столом очередную открытку. Ее брат, Марк, сейчас где-то в солнечном греческом порту. А она... скучает по нему, распутывает очередное дело, хрустит яблоком, разгадывает кроссворды. В общем-то, вполне неплохо живет. Но все равно чего-то не хватает.
Кью выбрасывает яблочный огрызок, накидывает плащ, хватает любимый рюкзак и выходит из дома, направляясь к любимой машинке — Балу. У нее дела в портовой части города.
Нужный разговор проходит быстро. Кью идет к таверне "У Джека". Здесь у нее никаких дел нет. Но с некоторых пор она очень полюбила это место. В основном благодаря гитаре местного музыканта, блондина в черных очках, и его пению. Мягкий баритон чаровал, завораживал, сводил с ума. И сейчас Кью очень хотела его услышать.
Почти у входа в таверну Кью сталкивается с высокой золотоволосой девушкой. Та недовольно смотрит на нее. Они почти одновременно восклицают:
— Ты?!

Мисс помнит.
Она помнит свой ненавидимый родной город, учебу в университете, давшую ей шанс вырваться. Помнит свой первый неудачный роман и оставленного в доме малютки ребенка. Помнит однокурсников, среди которых оказалась и Кью.
Помнит, хотя предпочла бы забыть.
— Видимо, я ошиблась. Прошу прощения.
Мисс бросает это настолько презрительно, что слова извинения кажутся издевкой, и царственной походкой удаляется.

Кью молча пропускает ее.
Она смутно помнит эту девушку. Как же ее звали? Марина, Марианна, Марго? Она не любила свое имя. Всегда — Мисс. "Только Мисс. И точка!"
Кью тоже не любит вспоминать свои студенческие годы, отравленные одиночеством и непониманием. Порой доходило до чего-то сходного с негласным бойкотом. И зачинщицей, кажется, чаще всего бывала Мисс.

Кью замирает перед входом в таверну. Мисс уверенной походкой движется к барной стойке. На одном из стульев сидит певец.
Кью уже знала его имя. Генри.
Мисс садится к нему на колени, смеется вульгарным прокуренным смехом. Кью становится нехорошо.
Она находится далеко от Мисс, но, кажется, даже сюда долетает вонь сигарет (явно недешевых, но для заядлой зожницы Кью любой табачный дым приравнивается к вони) и запах приторно-тяжелого парфюма, сходного с мужским.
Кью отшатывается. Ее воротит от присутствия Мисс, ей противно от ее запаха. Ей абсолютно не хочется видеть эту вульгарную девицу. На улице она прижимается к кирпичной стене и долго глотает воздух.
Кажется, Генри занимает в ее сердце больше места, чем следовало бы.

— Леди, вы в порядке?
Кью не знает, кто ее окликнул, но — благодарно улыбается. Как странно и хорошо, что к ней не обратились "мисс".
— Да, вполне. Просто голова кружится.
— Неудивительно. Так резко сменилась погода... Может, травяного чаю? Он хорошо помогает.
Кью наконец-то разглядывает своего спасителя — высокий худой юноша в белом фартуке.
— Да, пожалуй.
Она благодарно улыбается.
Юноша галантно, под руку, вводит ее в таверну. Они садятся за барную стойку. Ни Генри, ни Мисс не видно.
Кью пьет горячий чай. Ей становится легче.
— Спасибо,...
— Я Стефан.
— Красивое имя. Вы здесь работаете?
— Да, а вы? Гуляете?
— Верно. В этой части города очень красиво.
К разговору неожиданно подключается вернувшийся Генри:
— А на набережной вы уже были? Там еще красивее. Но лучшее место города — причал возле старого маяка.
Кью улыбается:
— Я знаю это место.
Генри смотрит на нее изумленным взглядом:
— Откуда же? Вы, должно быть, очень проницательны. Я живу недалеко, но не замечал место... Пока друг не показал.
Кью смеется:
— Здесь нет моей заслуги. Причал мне показал брат.
— Его случаем не Марк зовут?
— Верно! А вы знакомы?
Генри галантно целует ей руку:
— Так, значит, вы Кью Харди? Марк мне о вас рассказывал. Я рад с вами познакомиться, леди.
Кью улыбается, видя за спиной недовольное лицо Мисс.
Пусть скандалит, сколько хочет. Кью тоже имеет право на счастье.