Судьба - судьбинушка

      
               

В нашей светлой просторной больничной палате он был только один «неходячий». Мы – все выздоравливающие: кто – с загипсованной ногой, а кто – с рукой, сами себя обслуживали. Шумно бегали в столовую, на перекуры (в вестибюль больницы  – на больничное крыльцо не пускали - карантин), на уколы, да и так – по нужде. Он, весь перебинтовано-загипсованный, лежал безмолвным бревном на широкой больничной койке и, с тоской наблюдая за нашими передвижениями, изредка бурчал, вздыхая:
 – Эх, судьба-судьбинушка!
Крупный, широкоплечий, широкоскулый, лысоватый мужчина, лет сорока, с многочисленными порезами на небритом лице, он стеснялся своей неподвижности, своей немощи.
 Сердобольная седая санитарка тетя Даша постоянно ругала его, подсовывая унизительную утку:
 – Ну, что, набычился, герой. Дыхни-ка туда жизнью!
 – Да и слово хоть скажи, – вторил ей сосед, говорливый стриженый юнец лет двадцати. – Подвиг ведь совершил, а не хвастаешься.
Мужчина лишь мычал в ответ нечто невразумительное, и (видно от нестерпимой боли) закрывал опухшие веки. Густые его мохнатые рыжие брови то и дело страшно вибрировали, карие глаза  – слезились, полное лицо нехорошо перекашивалось.
 – Хоть бы простонал, бедняга, – жаловалась тетя Даша лечащему врачу – Ивану Ивановичу, делающему очередной обход. – Ведь живого места на нем нет… Сплошные раны.
 – Терпеливый, – соглашался уставший врач, протирая платком запотевшие очки.  – Такого приятно оперировать.
После третьей операции наш сосед немного ожил: немилосердно отругал молоденькую стриженную под мальчика корреспондентку городской газеты. Та даже разрыдалась, услышав его бранные слова:
 – Ну, как я о нем напишу статью… Спаситель девочки  – противный матерщинник.
И вся в слезах выбежала из палаты, звонко цокая по полу каблучками туфелек.
Недружелюбно, но с терпением мужчина относился к частым визитам своей жены. Эдакая полная, важная гусыня порядком всем надоела своим гоготанием. Посидит- поплачет с полчасика у изголовья благоверного, поразговаривает сама с собой, и, не дождавшись мужниного слова, молча удалится, вытирая платочком слезы.
– Не подумайте, что он чокнутый,  – страдальчески объясняла она. Уже в коридоре, шепотом, и далеко не каждому встречному.  – Просто – с причудой. Бывало, сутками молчит – все свои думы думает, а про болезни, боли там всякие – никогда никому не признается. Чем сильнее у него болит, тем труднее к нему достучаться.
Не только к нему, но и к ней мы так и не достучались. Лишь лечащий врач, Иван Иванович, худой как щепка, высохший (с годами) мужчина пролил свет на тайны подвига своего подопечного. Оказывается наш молчун  – простой водитель из автопарка. Ехал быстро на своем таксомоторе по городу, и чтобы не сбить внезапно выскочившую на дорогу девчушку с портфельчиком  – резко рванул руль право и, пробив хлипкие деревянные строительные заграждения, упал, кувыркаясь с машиной, в глубокий котлован. «Шашечка» его – в дребезги, сам же с многочисленными переломами – в больницу.
– Повезло ему,  – докладывал нам немногословный, вечно захлопотанный Иван Иванович,  – машина не взорвалась, а так бы… Хотя как сказать… На одной оставшейся почке сильно не разживешься. Помяло его изрядно.
  На мой вопрос « Почему девочка не приходит проведать своего спасителя. Здорова ли она?»  –  врач весь задергался, играя желваками:
– Зачем больного волновать. Ему покой нужен. Отдельную палату заслужил, сиделку. Хорошо, что молчит… Вот потому вас, бугаев, я к нему и подселил… Экономист хренов.
Как-то в один из тусклых холодных октябрьских дней мы, выздоравливающие, с визгом и криками сгрудились возле окон нашей палаты. Причина была: за стеклами опостылевших окон, ограждающих нас от буйства и таинства жизни, шел настоящий снегопад. Обильный пушистый снег мигом засыпал все вокруг: зеленую еще листву ветвистых кленов, многочисленные клумбы последних увядших осенних цветов, и наш больничный «уазик», подъехавший к пустынному крыльцу.
– Вот, благодать!  – больше всех орал наш жизнерадостный юнец, прыгая на одной здоровой ноге от радости.  – Зелено-желтый снег! Жаль, что нет с собою фотоаппарата. Снеговика бы слепить, а вместо ушей ему – зеленые ветки.
– Снежок бы пожевать,  – пробасил другой наш товарищ по несчастью, который постарше.  – Говорят, он  – жутко пользительный. Снег то. Который – первый, да еще – осенний. Раны, говорят, быстро тогда заживают, а силы мужские троекратно усиливаются... Баба моя была бы довольна!
– К покойнику это,  – промычал вдруг наш молчун, тяжело вздыхая.  – Боженька хочет прибрать к себе на небеса самого разудалого страдальца. Пришло видно время.
– Проснулся, наконец-то. Чудило,  – процедил сквозь зубы очень сильно сексуально озабоченный.  – Лучше бы молчал себе дальше в тряпочку. Не дашь людям порадоваться.
  И полез, ругаясь, на подоконник  – открывать форточку. Открыл. Начал ловить здоровой рукой пролетающие снежинки и с жадностью их слизывать.
– Угрюмый истукан,  – накинулся на молчуна юнец, присаживаясь на край его койки.  – Лежишь  – так и лежи, а если базаришь  – так гони только веселое.
– А, что, я могу,  – проговорил еле слышно мужчина и голос его от обиды дрогнул.  – Растопыривай, малец, уши!
«Молчун» попытался пошевелить хотя бы руками, но они как лежали, так и остались лежать неподвижными рукавами. Тогда он захотел приподняться на койке, но многочисленные вытяжки - растяжки, удерживающие загипсованные искалеченные ноги не позволили сделать наималейшего движения. Страдалец непроизвольно ойкнул и застонал.
– Не балуй!  – прокричал я и бросился спасать заскрипевшие больничные механизмы. Но здоровяк сам быстро утихомирился: заохал и стих, часто моргая.
– Лежи уж, оратор,  – выдал, ругаясь, юнец. Поправил заботливо ему сбившуюся подушку.  – А хочешь говорить, так не дергайся  – болтай, но только прикольное.
– Прикольное, так прикольное,  – буркнул бывший молчун, заиграв глазами, и после непродолжительной паузы разговорился:  – Эх, судьба - судьбинушка!.. Еду, как-то, на своей «волжанке»- кормилице по проспекту. Глядь: три девки молодые топают по проезжей части – внизу, сразу же за мостиком через речку. Я скорость то сбросил, выключил передачу, и тихо так решил спуститься к ним на свидание... Они же топают – все длинноногие, виляют попками в свое удовольствие, и меня не видят и не слышат. Болтают между собой. На тротуар, почему-то, не выходят  – прут, как будто, так и надо… Решил их проучить. Уважать же надо правила дорожного движения… И проучил: подкатился к ним как можно ближе и что есть силы нажал на клаксон…
– Ха-ха,  – прыснул важно в кулак юнец.  – Небось, обмочились, дуры, от страха?
– Само собой,  – продолжил «молчун», натужно улыбнувшись.  – Аж присели дружно, как по команде. Только вот незадача  – одна из них впечатлительной оказалась. Перестала говорить после полученного урока. А папаша ее, «шишка» в городе, – упек меня на перевоспитание в хорошее заведение. На годик! Студентка та потом заболтала, после длительного лечения.
– Что же тут смешного,  – прохрипел недовольный сосед, вдоволь нализавшийся холодного снежка.  – Грех ведь это!
– Смех и грех!  – уже заливался вовсю юнец, хватаясь за живот.
– Как сказать,  – выдал уныло рассказчик.  – А вот другой со мною случай приключился…
 Приехал, как-то, с рейса (на автобусе тогда уже работал). Загнал второпях свою махину - «Икарус» на высокую эстакаду. Прямо там, на автовокзале. Решил на пузо кормильца поглазеть и сделать ему массаж. Только хотел руль покинуть своего любимца и открыл дверь… со стороны пассажирского входа, глядь: мужик передо мною нарисовался, с бутылкой водки в руке. Пассажир  – в стельку пьяный. Проспал видно свой выход, лежа на заднем сидении. А я и не заметил. Кричу ему: «Откуда ты взялся?» А он: «Спокойно, шеф! Я – выхожу!». И вышел - сиганул с эстакады в открытую дверь.
– Умора!  – заржал уже сексуально озабоченный, стукнув рукой себя по коленке и, икая от смеха, выдал:  – Во, нажрался - то!
– Живой хоть остался?  – спросил я, гася в себе приступы смеха.
– Ага,  – ответил, вздыхая, молчун.  – Только обе ноги сломал, да вывихнул позвоночник. До сих пор плачу ему «отступные»… Тому пьянице- неваляшке… Суд мне отсидку заменил после апелляции адвоката… Мужик ведь так больше и не стал на ноги. Лежит теперь дома чуркой неподвижной.
– Ну и дела!  – присвистнул юнец.  – Ты, друг, видно горя то нахлебался?!
– По самое не хочу,  – заключил рассказчик, силясь опять шевельнуться. Застонал, стиснув крепкие белые зубы. На лбу у него появились капельки холодного пота. Юнец быстро подхватился и поспешно смахнул их полою больничного халата:
– Ну, а дальше как ты жил, бедолага?
– Женился, наконец-то… Родил двух сыночков.
– С тех пор тебе везло?  – перебил его юнец в нетерпении.  – До этого случая … с девочкой.
– Не-а,  – проговорил «молчун», печально улыбаясь.  – Постоянно  – то в огне, то в проруби.
– Расскажи,  – попросил я, подсаживаясь на стул возле его кровати.
Наш собрат по несчастью игриво усмехнулся и тронутый всеобщим к нему вниманием, продолжил:
– Недавно подменял одного хлопца на нашем автопарковском автобусе…Всего лишь на один день дал согласие и то влип в историю…
– Какую?  – заторопил его юнец.
– Мотоциклист в меня врезался со всей его дурью… В стоячий автобус мой долбанулся, придурок… Я открыл обе двери на автостоянке  – убирался перед рейсом. А он разогнался, «шумахер» хренов, не вписался в поворот и как дал мне в водительскую дверь. Только стекла в салоне звякнули… Я, к счастью, не был за рулем, а копошился в «движке», сзади автобуса… Примчался с гаечным ключом в руке. Глядь: развалины мотоцикла дымятся, а «шумахера»  – нет. Я туда глянул, сюда поинтересовался, под брюхо автобуса даже полез  – нет никого. Лужа крови есть, а человека  – нет.
– На воздух что ли взлетел?  – спросил, присвистнув, юнец.
– Ага. Пролетел тот сквозь оба дверных проема автобуса и распластался на кусте сирени.
– Живой?  – спросил я заинтригованный.
– Был,  – вздохнул опять рассказчик.  – Когда к нему подбежал  – еще дышал и смог даже брякнуть: «Ты кто?». Я же, дурень, возьми и ляпни: «Смерть  твоя!» и в злобе замахнулся ключом тем гаечным.
– А он  – что?  – вскрикнул изумленный юнец.
– Что- что  – от испуга умер,  – промолвил мужчина, и голос его как-то неестественно  дрогнул.  – Теперь вот опять посадят…
– Свистишь!  – заключил юнец, ухмыляясь, и вопросительно глянул в мою сторону.
–  Заливаешь, бродяга, – бросил холодно я. И потом долго корил себя за эту несдержанность и нетактичность. Ведь с искалеченным человеком общался. Хоть бы на секундочку принял на себя все его боли. И посочувствовал бы.   
– Слушайте его, страдальца, – злобно рассмеялся сексуально озабоченный.  – Я уже эту байку где-то слышал. Он нас всех за нос водит. А мы уши- то развесили!
– Не верите?  – обиделся «молчун»  и в глазах его появились слезы.
– Не верим, герой,  – за всех нас расписался раздосадованный юнец.
Я, поздно спохватившись, вздохнул и лишь глупо пожал плечами.
– Тогда пишите письма,  – выговорил натужно мужчина и заплакал. Горько, навзрыд.
  Мы тщетно пытались его успокоить. Он нас не слышал или не хотел слышать – лишь только ревел, как загнанный в ловушку дикий зверь. Неожиданно «молчун» приподнялся, сел (откуда появились силы!), разбросал в разные стороны всю медицинскую оснастку и аппаратуру и принялся кусать, грызть, плача, свои искалеченные руки, ноги. Испугавшись, мы, словно малые дети, позвали тетю Дашу, дежурную медсестру, затем врача - Ивана Ивановича. После второго укола, ему так нужного, «молчун» успокоился. Заснул.
Нас, конечно, выгнали из палаты. А дежурная по пищеблоку молоденькая белокурая медсестра, злобно бурча, погнала всех троих на обед. Приговаривая: « Графья французские. Все уж поели. Только они - ждут приглашения».
В зале приема пищи каждый из нас переживал случившиеся по-своему: юнец давился щами, одновременно поливая их слезами; озабоченный «половой гигант» неистово лупил ложкой по пустой уже тарелке, не замечая отсутствия в ней съестного, я же вообще к еде не притронулся  – меня всего трясло  – нутро не принимало пищу. В конце концов, вездесущая тетя Даша прогнала нас троих на улицу  – проветриться. Не взирая на объявленный карантин.
– Нечего харчи переводить, изверги,  – выругалась старушка, не стесняясь своих слез.  – Пойдите охладитесь… человекомучители.
Не ушли, а убежали мы из столовой  – на улицу, на заснеженное крыльцо. И долго жадно  курили, не глядя друг на друга. Снег же, ослепительно белый, методично засыпал наши горячие обнаженные головы, вызывая  в дополнение к ознобу  леденящее, запоздалое чувство раскаянья. В содеянном.
«Судьба-судьбинушка» умер под вечер. Тихо, так и не приходя в сознание.
– Почка единственная отказала,  – констатировал нам Иван Иванович, как всегда жадный на слова.  – Я был бессилен. И уже не глядя на нас, окруживших его в коридоре, отрывисто бросил:
 – Себя сильно не ругайте… Судьба у мужика такая. Не виноваты вы.
На следующее утро нас всех троих выписали из больницы. Недолечившихся. К нашей радости: друг друга уже никто не хотел видеть.
Неделю я мучился от угрызения совести. Умерший собрат по палате не выходил из головы:  «Кто он? Как он жил? С кем дружил? Помнят ли его подвиг?».
С трудом, но нашел в себе силы разыскать родных нашего «молчуна».
Вдова, вся исхудавшая, с иссиня-черными кругами под глазами, нисколько не удивилась моему приходу:
– Меня с детками никто не забывает. От автопарка вчерась вот приходила делегация. Одежку сыночкам принесли, а также – денежку… Помнят моего горемыку…
– А родители спасенной девочки вам помогают?  – брякнул я, обрадовавшись, что не прогоняют.
– Кто? – взревела женщина, выпучив заплаканные глаза. – Эти изверги?!
– ??
– Да, изверги, – выкрикнула, брызгая слюной,  – Это они убили моего милого! Подали на него в суд… за перенесенный испуг девочки и раздавленный машиной портфельчик… Девочка, бедняжка, начала  маленько заикаться… А я, дура, мужу рассказала… после второй операции…
– И что, могли его опять в тюрьму посадить?  – спросил я и осекся.
– Кого – его?
– Ну, вашего мужа…
– Он никогда не сидел,  – сказала женщина, всхлипывая.  – С чего это вы взяли?
– Да он сам рассказывал,  – промолвил я удивленный и, теряясь в догадках, глупо спросил:  – После аварии он долго ремонтировал свой автобус?
– Какой автобус? Какая авария?!  – запричитала женщина.  – Что вы мне голову морочите, он всю жизнь проработал на такси, без единой аварии… Хотя всю нашу недолгую счастливую жизнь что-то не договаривал…
– А… Теперь понятно,  – проговорил я ошарашенный.
       Сам же с ужасом подумал: « Неужели мужика так глупо на выдумки пробило. Или это была его прощальная исповедь?  Почувствовал приближение смерти … и захотел выговориться. А мы не дали. Да и жене никогда ничего не рассказывал из своей «прошлой» жизни. Видно жалел её». Через несколько секунд я устыдился своих поспешных выводов: « Человек  – умирал! И никому не хотел приносить беспокойства. Каждый уходит из жизни по-своему. Как считает нужным. На то он и человек».         
– Дядь, а дядь, – затеребил полу моего пальто белобрысый голубоглазый мальчуган лет шести - семи. Все это время он молчал, выглядывая из-за широкой черной юбки матери. – Мой папа  – герой?
– Конечно, – сказал я дрогнувшим голосом.
– И ему поставят памятник?
– Поставят. Обязательно поставят,  – произнес, не зная куда девать глаза.
Женщина тихо заголосила, прижимая к себе сынишку.
Мальчуган, гладя ее руку, сказал, плача, но уверенно:
– Правильно! А я буду его охранять… от всех плохих дядь и тёть!   

                – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
                – – – – – – – – – – – – – – – –