Святые и грешные

Говорили древние: действительность — обтекаемая и абсолютно условная субстанция. А то, что мы подразумеваем, ориентируясь на объективное и субъективное восприятие пространства и бытия, — совсем не то, для иной личности. Единственный путь избавления души от философствования — раскрепощение от оков, наложенных на нас действительностью; возможное и приемлемое, как надёжные крылья, летящие осиротевшими тропами позабытого детства; странности и особенности, приписываемые нашей персоне — воспринимать подобные истины, ибо наше эго утверждается в делах и переосмыслениях повседневных.
Странности преследуют нас и часто мы, по велению обстоятельств, или злому умыслу провидения, мечемся в извилинах вселенского сознания. Или искажены образами той высшей истины, на пути к которой превращаемся, идя к телесной смерти, в частицу бескрайней толпы. И тоска бескрайная, и смертен данный миг.
Всякая жизнь своеобразна, и я постараюсь глаголить, как выразился бы мой знакомый, — о жизни, меня окружающей.
Если уважаемый редактор соизволит проштудировать данный текст, уверяю его, я — порядочный малый, и негоже искать в моей персоне и дюжине своих преимуществ, ибо признание — это не пасквиль, брошенный на суд времени. И упаси Бог текст этот представить периодике, которая не преминула бы вставить подобострастные комментарии (что нежелательно для меня), если бы опубликовала сей опус.
Это бросило бы тень не только на мою скромную персону, но и на местную интеллигенцию. И, несмотря на речи в центре села лысого и хромого соседа, чьё имя не считаю нужным упоминать, на одном из диалектов родной речи, не злословил бы о том, что «эти старички, остатки горе-интеллигентов прошедших веков, на приморской бульваре, в тени пирамидальных тополей и иных субтропических растений, кидают камешки, играя в нарды, а наш умник суетится вокруг них, страдая от обыкновенного безделья...».
Лишь мысленно представьте уродливый облик пирата прошлых веков: пустые глаза, тупой взгляд, бесформенные усы, беззубый рот. Это и есть портрет моего соседа. Его пасквили в адрес интеллигенции — это понятно, так как известно, что данный слой общества, как его и пасынок, всегда являлся предметом для битья.
В мои годы, с моим уровнем интеллекта и вправду неуместно сравнивать себя со старцами, получившими образование в разных краях империи, но что ввели они меня в свои ряды — это кое-что значит для моего самолюбия.
Когда впервые из затерявшегося в верховьях горных ущелий маленького села, спустился я на автобусе на равнину, то, завороженный увиденным повторял вслед завоевателю древних времен, немного переиначивая его слова: «пришел, увидел, завоевал» на — «пришел, увидел и был завоёван». Пройдя по приморским бульварам, изумясь грациозности и воздушности городских девушек и, действительно: в тени парков, среди наших старцев, забивающих в домино или играющих в нарды, обсуждающих судьбы нации, сплетничающих о женщинах и бог весть о чем, сверхтемпераментными криками путающих дремлющих на макушках эвкалиптовых деревьев ворон, я был истинно убежден, что моё место в их рядах.
Проявляемая ими беспечность, игривость в «осени жизни», комфорт в пространстве и времени, давали более тяги моей душе, чем сонное однообразие горного села. И эта, душой улавливаемая гармония, может и учтенная космическим миропорядком, пропитавшая кровь, как алкоголь или морское дыхание, в пространстве свободы намеченное подсознанием втягивание в историю, приемлемое всеми, но, всё равно обособляясь, как одинокий Санчо, — ищет ли в себе, или материализует мечты того рыцаря? Но, не найдя, замыкается, неся бремя и рыцаря и оруженосца, продолжая проживать (иначе куда денешься) счастливые дни, или одинокие тоскливые вечера...
Мои признания не иносказание, ибо иносказание и притча — это инакомыслие человека, но древнего. И не в отместку моему соседу пишу я эти строчки. Но ради истины, ради сохранения духовного облика интеллигенции южного приморского городка, в укор смеющемуся над этим уподоблением соседу в одном из ежемесячников истолковавшем эти сарказмы как всплеск злорадства. Но при этом не будем искать объект для словесного битья или порицания. Это было бы бесперспективно, ибо каждый человек, с тем или иным уровнем восприятия, являет миру свою истину, и никак иначе.
И, правда, нелегко говорить о той среде, чьим представителем вольно или невольно являешься. Предпочтительнее скрыться под псевдонимом или вообще не подписывать сии строки. Может, выбор формы Действия и поведения основывается на моем желании обозревания действительности, а не на впадении в реликтовые лабиринты бесконечных размышлений...
Но правдой является то, господа мои хорошие, что представленная мной интеллигенция — это заряженная определенными знаниями, опытом и навыками повседневной жизни, повседневно блуждающая по приморским бульварам, тяготеющая к сборищам, разношерстная и разновозрастная публика. Начиная с клерков и работников разных учреждений (конечно, бывших), уже отставных светил из рода интриганов и мафиози, плюс к этому, не поддающаяся возрастному определению или различию творческая интеллигенция, то есть пишущая, рисующая и лепящая по своему разумению, и вечно недовольная кем-то и чем-то. Иногда — пробовавшие оторваться от достигнутой ими своей интеллектуальной орбиты несколько сельских учителей. И, несомненно, странные типы, наподобие Матоса.
В своём пристанище в горах, в лесистой зоне верховьев горной реки, где он в одиночестве, среди запаха альпийских фиалок, среди ущелий и пещер, где он проживал, упоённый бесконечностью вечных вопросов бытия. Выдавая иногда странные откровения вроде того, что женщина, родившая Божье дитя, должна быть почитаема первой в пантеоне святых. Или, утверждая, что единственной обобщающей религией является сама мать природа, а ее азбукой — чтимые верующими обряды и ритуалы, от экзотических до вселенских.
Если по-честному, внутренняя дисциплина мышления у него напрочь отсутствовала, его знания, подобно наполненной водой бочке от шараханья, выплескивались через края. Скажем, сегодня он мог рассуждать о Междуречье и шумерах, а завтра — поносить или восхвалять Будду и Дао.
В своих спорах ли, рассуждениях, он не анализировал, а констатировал сказанное, как дитя отмена; увиденное и услышанное. Он выступал как смиренный верующий, и для него неприемлемой была ежедневная жизнь, где, кроме духовных дерзновений, он должен быть в мелочной каждодневной жизни. От чего и он, и все люди так или иначе зависят.
Сколь бы он не гонял свои мысли по беспредельным окраинам воображения, год за годом убеждался, что они — степени усмирения, и дорога едина для всех — к инобытию. Ясно было, что тот, кто претерпевает духовные муки ради идеи, свободен на тысячелетия вперед, а эти лета — лишь мгновенье в вечности. А врата ада всегда распахнуты. Врата больших потрясений и испытаний.
Духовный путь самоутверждения — это длинный путь от животного существа к божественному. Есть на этом пути трагедия потерь — безграничная, беспомощная. Самая великая потеря — чувство утраты места, времени, собственного «я».
Он блуждал в иных сферах, вне природы, вне вселенской гармонии, но с оглядкой на тропу, ведущую к осознанному возвращению в скучную среду обитания, где хотя бы происходила имитация жизни в мечтах.
Ему особенно никто и не возражал. Просто кто-то из сборища рявкнул, чтобы он прекратил словесный свой бред, и не зачитывал клочья всемирной энциклопедии.
В рядах избранных чувствуя себя не комфортно, я тем более не смог замкнуться в скорлупе бытийности, я не попал бы в русло божественного познания, этих светлых врат вечности, чьей азбукой были небеса, звёзды, незабудки.
И, правда, нет исцеления желаний души неопытной, нуждающейся в наставлении великого Мастера. Да, я спешил. Хотя не осмеливался сказать за мудрецом древности, — дайте точку опоры, и я закручу небесную сферу подобно карусели, ускорив путь времени, чтобы сесть с равными — со старцами, размышлять о вечном, в прибое волн услышать зов океана... Но это всего лишь грёзы. Истина всегда всеобъемлюще обтекаема, а прозрение — лишь частица познания...
Разгадки моих глубинных тайн, обозреваемых в ночи вселенной, соприкасались с горой, бросившей тень на наше село. В ясные летние вечера, по причине неимения телескопа, поднимался я на качающуюся макушку огромного дерева на вершине горы, и находясь ближе к космосу, долго в забвении глядел на извилины Млечного пути, на искаженный лик Луны. И мерцанье звёзд — этих маяков вечности — заманило мою душу, пропитанную запахами и влагой хвойного леса, в своё бездонье...
Чтобы в забытьи моём не улететь мне в пропасть, я привязал себя к веткам и на голову надел шахтерскую каску для защиты от метеоритов.
Да, чудно было с той высоты обозревать пространство: блистающие склоны горных вершин, отражающие блеклый свет луны, покрытые ночными туманами дали горных ущелий, где торжествуют обитатели сонного царства. Шахтёрская каска и вправду меня защитила. Разумеется, не от метеоритов и космического хлама, а от вороньих клювов. Ведь дерево, на котором я сидел, более века было обиталищем стаи ворон, и они, возмущенные захватом, не были настроены уступать какому-то человекоподобному существу.
Да, я стал злейшим противником этих каркающих пернатых. Представь, в пору мысленного твоего блуждания, скажем на окраинах Млечного пути, прилетает целая стая и начинается неописуемая битва. Впрочем, под лунным мерцанием легче сопротивляться им. Лишь стоит оставить без перьев зад одной из них, как её душераздирающие крики заставят удирать всю стаю. Эти битвы стали преодолением препятствия на моем пути к звездам.
Скажете, чушь собачья, но все мы чем-то привязаны к телесной бытийности, воображаемой и значимой. Жизнь — сон, и чтобы взглянуть за завесу кажущейся реальности, надо написать иную сказку, иную мифологию для оправдания Божьего образа.
Итак, в полнолуние легче бороться за вознесенный на макушку дерева мой пьедестал. Если, скажем, прихватил хвост у одной вороны, начинаю выдирать перья из него, чтобы больше было шума, суматохи и вороны отступали, и я отпускал плененного мной представителя черной стаи.
А я вылетаю за пределы материального, тленного этого мира. Радость, тоска неимоверная и блаженство в звездных путях. И свет, и память, отражающиеся в осознанном восприятии примиряли, располагали к молитве в пространстве. Впечатленный этой тайной бытия, я не понимал, как люди живут, действуя запрограммированно, вместо того чтобы денно и нощно молиться светилам — дневным и ночным.
Когда говорю «человечество», ни в коем случае не имею в виду моего соседа. Однажды, в пору моего сражения с воронами, он на пастбище искал затерявшуюся корову. Услышав крик ворон, мою несусветную матерщину, увидав лунный блеск моего шлема, он умчался в неописуемом страхе, забыв о корове и теленке. На расспросы жены — нашёл ли корову, обругал её, говоря, что душа покойной тещи и с того света не даёт ему жить.
В селе меня не могли понять. Здесь каждый жил своими заботами, интересами и земными мечтами. Но они, в отличие от меня, более располагали к небесной гармонии вселенского разума. И, может, по той же причине, загнанные в городские квартиры, отжившие и отцветшие старики, маялись и шатались по городским бульварам, под тенью прибрежных эвкалиптов. Зов крови, зов стаи выталкивал их на улицы, и в общении они находили себя, с наступлением темноты, умиротворенные, расползались по своим норам.
Жизнь — скучища. С традициями и без оных. Что 5ы могло быть оправданием для них пред вратами вечными? И они искали, искали...
Я восхищался этими поисками: учился познавать мир посредством преувеличенных и облагороженных небылиц. О физическом деянии оставалась лишь память, духовная его составляющая.
И я не мог остаться в селе разумной частицей вселенской гармонии, или непонятно еще чего. Центробежная духовная сила вытолкнула меня на тропу поиска.
Ныне, с времен иных, я не сумею оценить истинности моего поступка. Да, в селе меня не понимали. И вообще, трудно понять другого. Люди, как метеориты, блуждают среди себе подобных, и... исчезают. Кому какое дело до осколков, когда над всеми звёзды.
В прибрежном парке, в сборище старцев ко мне быстро привыкли, и приняли с моими добродетелями и иными свойствами. Что за иные, они избегали говорить, не распространялись. Мне верили, просили прочитать передовицы газет, обсуждали с криками и упрёками политические дела империи. Говорили, этот «лысый император» не то делает. А мне, с моим незаконченным средним образованием, было непонятно: зачем для того, чтоб всему миру показать свой идиотизм и слабость, обязательно надо стать императором? Можно было устроиться бригадиром в колхозе, пастухом, в крайнем случае. Но, наверное, это козни нечистого. А как иначе?
Жизнь более или менее становится осмысленной, когда вникаешь в ее подробности и анализируешь. Иначе — это поток, пройдёт мимо тебя, и напрасно будет мольба на смертном одре. Не насытиться её осмысленностью. Всё в свою пору. Время — это созданное Богом пространство и арена осмысления оного для нас, сиюминутных.
В сборищах старцев бывали не только странные философы, тронутые актеры, но и поэты, действующие в радиусе голосового пространства. Чем больше горланили, тем больше почитались. Ну и случайные расквакавшиеся в болоте, политологи, странные типы
В беге времени главное — находиться в нужное время в нужном месте. Даже, если это бесперспективная окраина цивилизации.
Есть духовно опьяненные, и рабы желудочных инстинктов. Если первых можно терпеть, то вторых невозможно. Сложность моего общения со старцами была в том, что некоторые из них совмещали полюса возвышенного и низкого. И прощение было единственным оправданием в общении с ними. Они проводили остаток времени и не притворялись, а я был лишь наблюдателем, улавливающим отголоски иных времен.
Не знаю, кого из старцев представить на ваш суд, чтобы вы имели хотя бы общее представление о них.
С радостью представил бы двух стихотворцев, но с прискорбием могу констатировать, что они на прошлой неделе, поочерёдно читая свои стихи, обвинили друг друга в плагиате, доведя дело до рукоприкладства. Дело в суде и чем закончится, одному Богу ведомо.
Может и вы недоумеваете, зачем это я взялся повествовать о допотопных старичках. Конечно, не о них. Я и слова не молвлю о тех пещерных старцах, партийных долгожителях. Давно похоронивших не только себе подобных, но и продавших с потрохами созданную не ими Великую Империю.
Блуждая в дебрях принятых и мнимых зон человеческого деяния, легче казаться, чем быть личностью вне бытийной мелкоты, вне форм восприятия, ТВ.
Что нашим старцам! Давно сложили они роль локомотива общественного развития в пространстве и времени, данном им проведением. Но по тоске, или по привычке, они старались влиять если не на общественную, то на духовную среду посетителей их сборищ. И чьей-то тирады хватило, чтобы в умах их возник замысел, который по сути своей не был открытием, а всего лишь забытым прошлым. Скажем, сгусток несбывшихся мечтаний провинциальных интеллектуалов прошлого века. Отмечу и полное их неведение азов хорового искусства.
А те общественные деятели, у которых наши старцы получили благосклонные отзывы и обещания в содействии, окрыляли их и предвкушали близость свершения этой обыкновенной тоски провинциального интеллигента по чему-то из ряда вон выходящему.
Наши старцы, ведомые пантеистическими идеями философов Востока и Запада, внесли в людское сознание новые идеи, новый замысел, и, как веяние наступающих времен, отринули цивилизованный хлам, они ведали путь в лоно язычества и этим сломали барьеры временные и пространственные, создали отголоски матери-природы — вокальные группы. Чтобы к этому прийти, надо было иметь недюжинное воображение, ибо Восток со своей тысячелетней философией укоренившийся на Западе, растолковывался иначе, а нашими старцами так абсолютно произвольно. Но суть замысла не в этом, а в том, что нашлись режиссёр и музыканты, своими инструментами воспроизводящие шум и шорох лесных чащоб, трели певчих. Распределили все роли, кроме одной — роковой. Ни у кого не нашлось смелости сыграть роль осла или ослицы, центральной и обобщающей. Ибо, если Христос — духовное начало, сотворенный из глины homo-sapiens, то шествующий под ним ишак должен олицетворять неразумную общность зверей. Но никто не захотел быть ослом.
Итак, присущие южанам, как сновидения, возникали яркие мысли в головах наших старцев, и как мыльные пузыри лопались, когда оные намеревались привести в действие.
Когда осенняя непогода прогоняла наших старцев в свои обиталища, и, вместо публичных словесных состязаний они предпочитали прозябать у телевизора, я, в одиночестве пройдя по опустевшим бульварам в извилинах вечнозеленого парка, ощущая и улавливая шорох, шушуканье былых радостных голосов, подпитав душу этими уединенными, затерявшимися в зеленых лабиринтах отголосками, в деревенской глухомани стосковавшийся о них, о мелодии осеннего листопада, я направился в горы по сонным тропам, и над пропастью окликал их, и на мой зов из тысяч пещер и щелей отзывались они эхом.
Сурова зима в наших краях — на приютившемся в предгорье нашем селе. Снег, доходящий до пояса, надолго отрезал село от равнин, от городской праздности, и нужды дома становились моими заботами. Отодвигался в глубь памяти притягательный город.
С отцом, под радостное щебетание младшей сестрёнки, я скидываю снег с крыши, прокладываю тропу от дома к хлеву, к калитке, проселочной дороге. Рублю для печи дрова, несу на водяную мельницу кукурузу на помол. Провожаю сестренку в сельскую школу. И если учительница разрешает, сажусь рядом, слушая ее добрый старческий голос.
Со школой я не ладил. В восьмом классе, когда оставили меня на второй год из-за математики, я бросил учёбу. Сколько бы отец не бушевал, мы с мамой перебороли его возмущение.
Правду говоря, меня не очень-то тянуло к предметному восприятию мира, исторических периодов личностных деяний. Тем более в изложении преподавателей, преподносивших цифровое, образное и языковое обличие истины, а свои эмоции, и страсть превращали в инструмент для достижения своих целей, — вылепить из нас себе подобных.
Но потом я с большой любовью прослушивал уроки младшей сестренки, тайком следя, как она внимательно слушает учительницу, и с каким усердием выполняет уроки дома. Сестрёнка привязана ко мне. Она целыми днями не отрывается от меня. Учится во втором классе, и для своих лет очень чувствительная девчонка — дети ближе к Божественному. Когда деревенские парни, случается, смеются надо мной, она плачет и, подойдя, обнимает меня.
Она единственная на свете, кто понимает меня. По утрам, когда просыпается, сразу идет в мою комнату. Будит меня, и, даря солнечную улыбку, упрашивает, чтобы я заплёл ей косички. Я выбрал её принцессой наших гор и ущелий, и в летнюю пору, в лесу над нашим селом, строю для неё шалаш, накрываю папоротником и другими растениями, чтобы в дождь там укрыться.
День Божий и вечность дольше длились в мечтаниях и грезах, а субъективное прокатилось незаметно для меня и памяти человечества.
И снова на равнины. В городе с наступлением сумерек с одурманенной от вестей головой, спешу на остановку, так как знаю, что притягивающее меня существо сейчас в полутьме прильнуло к окошку, и смотрит на проселочную дорогу, ожидая, когда появится автобус и я, выйдя из него, поспешу к ней.
Годы спустя, когда решусь создать семью, несомненно, имя сестрёнки дам своей дочери. И сколько бы мой сосед не злословил, что умная девушка за меня замуж не выйдет, так как умных невест оставляют умным женихам, мне очень импонирует одна барышня, тихо и подло отталкиваемая сверстниками.
Вам ведом уклад жизни горных сел? Если про девушку начнутся сплетни, неважно, сколько в них правды, тем более, если её бросает ухажёр, тогда даже влюбленный в неё другой юноша не признается ей в любви, боясь стать объектом насмешек.
А мне что? Я далек от предрассудков. Вообще, милые, приветливые барышни более беспомощны перед мужскими издевательствами. Красивые вхожи в души. И если есть высшая истина, это в порядке вещей. Но жизнь — грустная история, и не всякому светит путеводная звезда. А мужчины? Если изъяны барышень можно сгладить кокетством, то изъяны мужчин — катастрофа. Жеманство здесь не помощник.
Да, жизнь грустна. И эту грусть, случается, никакими мечтаниями, никакими бдениями на верхушке дерева не изгонишь.
Сейчас, глядя за окошко, где ночь темна, и дождь, знаю, — когда смолкнет ливень, грусть моя и тоска стихнет, и спокойствие хлынет в душу. На рассвете, просыпаясь от гудка поезда, мчащегося в дальние края, не включая ночник, прислушиваюсь к стуку колес. И с исчезновением шума поезда встаю, полусонный, с постели, надеваю тапки, на плечи ветровку, и как тень выскальзываю в темноту двора, к вековому орешнику, чтобы щекой прильнуть к мокрой его коре, позабыв обо всём, дабы вникать в даль бытия своего... и орешника.
А что жизнь? Болезненное удовлетворение больного духа?..
Поиски себя, тоска, беспросветность, бесцельность, бунт души от предопределенности, вынужденности соучастия в земном сроке, — толкали меня к спасительному кругу наших старцев. Аура их деяний, как перспектива в пространстве, микрокосмос души. При отсутствии старцев — и набережная, и город грубо материальны, реальны и бессмысленны по сути. И как только издали окликнет знакомый старец, мгновенно всё вокруг меняется. Кроны деревьев шуршат и стонут, плывёт дурман пахучих цветов, птицы поют, вороны галдят.
Итак, пора вспомнить о деянии одного из посетителей. Правда, в данный момент он отсутствует, находясь в учреждении, с которым когда-то связывал будущее человечества, доказывая вставшим на дыбы старцам, что, если Космос отражается в искривлённом виде, то и развитие социума искривлено. Чтобы всё вошло в нормальное русло, из учреждений, где он обитает ныне, надо отобрать буйных пациентов, поселить на необитаемом острове, дать возможность произвести потомство, которое и должно править кривым развитием человечества.
Он попал в то учреждение не за перестроечные идеи. Размышляя о морали, он провозглашал и более радикальные идеи. Скажем, чтобы освободить человечество от тысячелетних понятий чести, самопожертвования и иных предрассудков, человеку, кроме духовной свободы, нужна и телесная, и, осмелев от собственных умозаключений, постарался соблазнить соседскую вдову. Но, получив половником по голове, бросился к другой идее, и чтобы стать первопроходцем, на собрании, чуть не дошедшем до драки, он заполз в кусты, и вылез оттуда в чём мать родила.
Даже полностью не осознавая случившегося, наши старцы убежали, куда глаза глядят. Остались только он и я. И сразу начал меня уговаривать стать в наших краях первопроходцем в прошлое. Пришлось и мне улизнуть. Если по правде, он был более честен в реализации своих замыслов, чем духовные и властные предводители, бросившие свой народ в океан бездушия, неверия, уныния.
Кроме поэтов, судившихся в некоей инстанции, был и третий. И в сравнении с бывшим преподавателем Ааро, о ком расскажу позже, писал более понятными, по мнению вышестоящих инстанций, словами. Он начинал свою писанину, восхваляя Великое наше Отечество, и писал отменным почерком. После отправки очередного творения из этого прибрежного городка кто-то бесследно исчезал.
Часто на сборищах появлялся и «бугай Мато». Так его называли. Он имел свою теорию выживания и доныне смеётся над миром, слушая вспотевших от споров наших старцев.
Пока последний стихотворец ломал голову над изложением своего пасквиля, Мато в своем обиталище развлекался с его женой.
Был отменным бабником и упомянутый мной преподаватель. Оригинальные, в стиле Баркова, поэмы он посвящал любовному процессу. Считая настоящей духовной жизнью промежуток любви до семяизвержения. Остальное время — это мертвое телесное существование и, так как духовное приобщается к материальному с помощью фаллоса, считал он, вместо головы он-то и должен торчать над плечами.
После истории с раздеванием философа, я почти разуверился в деяниях наших старцев и взялся просвещать сверстников в нашем селе. Это не было подобием разночинства, просвещением темного народа. Леность мозга не имеет отношения к крепостному укладу, безысходности.
В сравнении с городской шпаной, они были более восприимчивыми, без циничной ухмылки, но... и здесь преобладала физиология. Иначе смысла бы не имели байки о духовном. Обаятельная обольстительница — вот верх духовных мечтаний моих сверстников в нашей деревенской глухомани. И запрограммированные поступки в последующем. Заданность во всём. И нет пути, чтобы выйти из этого круга. Цель жизни — инстинктивно служить телесным потребностям.
Скука и непонимание среди этой вечной красоты. Иное духовное измерение, может, и обитает в этих лесных чащобах, среди гор и расщелин, непостижимое для их обитателей. Денно и нощно молиться этому пространству, уйти от реальности... Но куда?
И мне недосягаем был этот путь, ничего, кроме вдохновенного цитирования прочтенного я не смог предложить своим сверстникам, и они постепенно теряли интерес к моим поискам. Напротив, они не раз заманивали меня в пещеры, где мечтали о несметных сокровищах, захороненных разбойниками.
Настанет время, и я оставлю это село навсегда. А до той поры принимал и старцев, и деятельность их, как забаву. Улыбнусь всему этому тайно от всех, в глухом ущелье, поваляюсь на осенней листве, заново переживу тоску и грусть, что другие может, и не поймут. Каждому встречному не раскрою сердце, скрою и замыслы свои, и мой сосед признает, что, видно, я поумнел.
Вместо того, чтобы влезать летними вечерами на верхушку сосны, приоткрою окошко, и, выбирая свою звезду на небосводе, мысленно поделюсь с ней своими сомнениями и волнениями...
Пройдут годы, создам семью, и детей моих проведу по тропам моего детства...
Наверное, упрекнёте, что снова поддаюсь мечтаниям, цепляюсь за прошлое.
Но это возврат в иную реальность... Кто-то грустит, кто-то мечтает. Наглый разрушает все устои.
И так продолжается жизнь.