О деревенских дурачках

Все, что я расскажу, лишь в небольшой мере связано с жизнеописанием "бывалого партработника". Однако, он не мог совсем пройти мимо этой темы, всегда занимавшей хоть и не слишком большое, но всё же заметное и постоянное место в суете деревенских будней…

Знаете ли вы, что такое деревенский дурачок? Конечно, знаете. И всё же - дополню. Во-первых, обращу внимание читателя на название: не "дурак", а, именно, – "дурачок". Так было принято испокон веку именовать эту крайне специфическую социальную группу населения. В слове "дурак" присутствует оскорбление, в слове "дурачок" можно почувствовать снисходительность, жалость, иронию. Но оскорбление почти отсутствует. Среди дурачков были люди с разными судьбами, страдающие разными психическими заболеваниями. Не относили к этой категории людей, склонных к параноидальной психопатии. Эти мрачные создания известны были сравнительно узкому кругу односельчан – в основном начальствующему составу. Ибо их отличительная черта, их фишка, как принято говорить на современном русском просторечии, – это письма-доносы к ещё более высокому начальству о недостатках. Авторы этих писем, иногда правдивых и вскрывающих реальные лихоимства, иногда откровенно клеветнических, но неизменно дышащих ненавистью к соседу, знакомому, коллеге по работе. Эти авторы всегда вызывали на Руси определённое, хотя и трудно определяемое чувство – смесь боязни, неприязни и брезгливости. Но я хочу рассказать не о них, а о других сумасшедших – о настоящих деревенских дурачках.
Дурачки выделяются своим поведением, образом жизни и иногда одеждой. Они редко официально где-либо работают. Да и по-настоящему не работают вообще. Так, могут по случаю, например, за кормёжку, вскопать огород, расколоть несколько кубометров дров – вот и всё. А в остальное время шатаются по селу, вызывая у кого раздражение, у кого жалость…

Дурачки часто служат объектом для насмешек, хулиганских шуток части деревенских парней. Общественное мнение осуждает таких насмешников-шутников: юродивые в деревне если не пользовались любовью (как, утверждают, было это в старину), то жалостью – совершенно определённо.

По Частоозерью многие годы ходил дурачок по кличке Митя-Барин. "Барин", вероятно, потому, что никогда не работал. Ходил он в старой солдатской шинели с погонами, в солдатской же фуражке со сломанным козырьком, в стоптанных кирзовых сапогах. И, кажется, на босую ногу, без портянок и зимой, и летом. Под шинелью, помнится, одето у него ничего не было. Одна шинель на голое тело. На груди к шинели были прикручены три значка "Гвардия". Кто-то из деревенских шутников-хулиганов приладил на шинель три металлических пробки от пивных бутылок, Митя-Барин некоторое время так и ходил с двумя рядами этих "правительственных наград". Но чтобы воняло мерзко от Мити-Барина, как от нынешних бомжей – этого не помню. Вероятно, соблюдал он каким-то непостижимым образом минимальные нормы личной гигиены. А, может быть, существовал какой-то добрый человек (или, может быть, женщина?), с чьей помощью мог он время от времени помыться в бане, постирать свою героическую армейскую униформу. Об участии других людей в судьбе Мити-Барина свидетельствует и то, что он где-то ночевал, что особенно важно зимой. Напомню: в тогдашнем селе не было того обилия тёплых зимних коммуникаций, подвалов, как нынче в городах. Большая часть жилого и нежилого фонда в селе составляли деревенские пятистенники и крестовые дома, иногда бараки, где нет таких необжитых, но пригодных для этого подвалов. Чем-то он регулярно питался, а на одном подаянии жалостливых старух долго не протянешь, они и сами были небогаты. Обычно Митя-Барин степенно расхаживал по селу, заводил разговоры с разными людьми – и детьми, и взрослыми. А иногда хриплым, пропитым и простуженным голосом исполнял песню о своей тяжёлой судьбе, о том, как его взяли в армию и отправили на фронт, а там его засыпало землёй и сильно контузило "тяж-ж-ёлым немецким снаря-я-ядом". Иногда Митя пускался (как правило, по-солдатски, пешком) в вояж в соседнее или более отдалённое село. Встречали его с интересом, как старого знакомого, бывшего в длительной отлучке. Расспрашивали о том – о сём. Женщины несли куриные яйца. В 1950-е и 1960-е годы яйца были заменой мелких денег, которые полагаются в качестве подаяния. Яйца можно сдать в "Сельпо" по определённой таксе, а уж за вырученные деньги покупай всё, что душе угодно – хоть махорку, хоть дешевое плодово-ягодное вино, а хоть кулёк карамели. (Её, кстати, Митя-Барин, любил гораздо больше вина). И, вообще, не видел я его пьяным никогда. Не был он опустившимся алкоголиком – просто деревенским дурачком.

Действительно ли воевал Митя-Барин и был из тех, кто, по Галичу, получил своё "от Гитлера". А, может быть, в военные годы "вошёл в образ", да так и не вышел. Не знаю. В 1960-е он нам, тогдашним подросткам, был живым напоминанием о недалёкой тогда еще великой войне.

Как жилось дурачкам в небольших деревнях, рассказывал мне как-то "бывалый партийный работник".

Здесь им не давали просто так шастать по улице и играть с пацанами. Особенно во время войны, когда в деревне был острейший дефицит рабочих рук. Работали в колхозах и подростки, и дурачкам находилось дело. В Чебачье во время посевной тракторная бригада на ночлег не возвращалась домой, а жила на полевом стане, ночевала в вагончике, еще по снегу на полозьях вывозимому гусеничным "Сталинцем" в нужное место. Днём мужчины, подростки и женщины работали в поле, обрабатывали землю, сеяли. Обедали обычно парой-тройкой круто сваренных яиц, ломтем деревенского хлеба, да бутылкой молока. Ужинали же на стану. Ужин повариха варила в большом котле, подвешенном на треноге. Заготовка дров было обязанностью одного вот такого дурачка. Так вот, как рассказывал "бывалый партийный работник", этот дурачок решил рационализировать свой труд. Он не стал собирать в лесу валежник, рубить его, а пошёл на кладбище близ расположенной заброшенной деревеньки (гибнуть они начали уже тогда) и наломал подгнивших крестов. Повариха отказалась разводить костёр из такого замечательного топлива. А когда вечером с поля вернулась бригада, то по приказу стариков молодые парни сильно избили "рационализатора".

А ещё жила в этой же деревне одинокая женщина по кличке Маня-Колхозная. Была она одинокой не из-за отсутствия приданого (а какое в деревне, полуразорённой чередой социальных катаклизмов – войн, коллективизаций и прочего – могло быть приданое?), не из-за своей отталкивающей внешности (внешность как внешность, никаких особых дефектов), а из-за полной бестолковости. Почти не справлялась Маня с тем, что должна уметь каждая деревенская женщина. Таких в жёны не берут. Не самому же мужику печь хлеб, доить корову, рвать у маленьких наследников больные молочные зубы.

После смерти родителей кое-как коротала Маня свою долю бобылки в одиночку. Но её приспособили к полезному труду. Исполнял Манин пятистенник функции местной служебной гостиницы. В деревню же часто наезжали разные начальники – проверяющие и прочая служивая партийно-хозяйственная братия. Обернуться за день, как в более поздние времена, когда появились автомобили и хоть и плохонькие, но грунтовые грейдированные дороги, тогда было невозможно. Лошадка не спеша пробегала 30 или 40 километров от райцентра, на месте надо сделать нужные дела, а там и ночь. Короче, ездили, как правило, с ночёвкой. Каждый раз объедать – обременять председателя или кого-либо другого из членов местного руководства неудобно. Вот так стали востребованы и услуги Мани. Когда "бывалый партийный работник" впервые засобирался в поездку в Чебачье, начальник, инструктируя его перед поездкой сказал: "А заночуешь у Мани-Колхозной". "Она что, обслуживает гостиницу?" – переспросил ответственный партийный работник. "Да вроде того". "И как там обслуживание?". "Да вроде ничего" – ответил начальник и почему-то покраснел и отвернулся. Приехав на место, ответственный работник узнал более подробно, так сказать, более наглядно, о качестве местного гостиничного сервиса. И понял, почему у Мани-Колхозной такое странное прозвище. Можно же любую деревенскую женщину назвать Таней-Колхозной, Верой-Колхозной, Пашей-Колхозной. Любую, в том смысле, что работает в колхозе. Любую – да не любую. А только Маню…

Ещё одна история, свидетелем отчасти был я сам, произошла с нашим соседом. Не буду называть его по имени. Но сообщу, что был он профессиональным работником печати, с журфаковским университетским образованием, и руководил местным частоозерским районным печатным органом под названием "Светлый путь". В начале 1960-х годов, когда по стране катились одна за другой хрущёвские реформы, решено было мелкие сельские районы укрупнить методом слияния, а, точнее, поглощения более мелких более крупными. Много тогда служилого народа было вынуждено поменять место жительства и работу – типографии, райвоенкоматы, райотделы культуры и милиции позакрывали. А многим ехать не хотелось – здесь родня, корни, налаженный быт… Вот тогда-то сосед наш, по версии ответственного партийного работника и "задурковал". Сделал это он весьма продуманно. Сначала стал заводить странные разговоры с коллегами в кампаниях. А точку поставил очень шумно.

…Шло общее собрание местных парторганизаций, на котором коммунистов знакомили с секретным (или, как тогда говорили, "закрытым") письмом ЦК КПСС о предательстве Мао Цзэдуна. И вот, когда чтение письма закончилось, совершены были все прочие надлежащие собранию ритуальные действия, и зачитывавший письмо инструктор обкома спросил у аудитории традиционное: "Вопросы есть?", руку поднял наш сосед. Председательствующий из числа местных, знавший о его "новых фокусах" , растерялся и не успел предпринять нужные меры. А тот поднимается со своего места, поправляет очки и обращается к ничего не ожидающему инструктору: "Как же вы можете, товарищ имярек, позорить такого преданного коммуниста, верного ленинца-сталинца, как товарищ Мао Цзэдун, такими словами?" Председатель перебивает его: "С вами, товарищ такой-то, мы поговорим потом, отдельно всё объясним". Но заткнуть оратора сразу не удаётся. В общем, и так нескучное собрание заканчивается совсем весело. Оформили бывшему редактору районной газеты быстренько пенсию по инвалидности, вывели из всяких резервных списков и оставили в покое. Ну, конечно, за исключением медиков из ВКК (или ВТЭК?), которые время от времени, согласно определённого графика проверяют, не выросли ли у гражданина N новые ноги вместо отмороженных по пьянке позапрошлой зимой, или не перестал ли дурковать гражданин M. Гражданин М поддерживал, как мог, свое реноме. Он сочинял весьма графоманские стихи про прожжённую шинель, под которой он укрывался на фронте от холода вместе с известным маршалом. Тогда тема однополой любви не была так популярна, как нынче, но когда в ту же редакцию пришло новое письмо с почти тем же стихотворением, только с другой фамилией маршала, там стали слать запросы в соответствующие местные службы. А потом сосед сообщил всем, что его жена – японская шпионка. Эта дама, довольно неплохой врач-педиатр, действительно отличалась некоторой смуглостью и небольшой раскосостью глаз. Скорее всего, была какой-то метиской. Но – японской шпионкой… Прожил наш сосед не слишком длинную жизнь, но жизнь вполне приятную. Занимался он делами, доставлявшими ему гораздо большее удовольствие, чем сочинение идейных передовиц и репортажей с ферм и полей, правка косноязычий местных селькоров – занимался он рыбалкой и охотой. Занятие, бывшее и хобби, если не сказать, страстью, многих местных, и главным источником доходов, много приятнее, чем труд работника сельской районной газеты. Так что, заключил "бывалый партийный работник", игра стоила свеч. И в его словах не было ни малейшего осуждения. Скорее, небольшое восхищение своим бывшим коллегой по идеологическому фронту.

Рассказ о деревенских дурачках можно продолжать до бесконечности. Там было ещё множество колоритных и странных личностей. Но эту тему неплохо разработали и другие любители и профессионалы пера – от Пушкина до Шукшина. Поэтому я, в силу своей исключительно выдающейся скромности, на сём остановлюсь. Дабы не покушаться на лавры великих.