Два лика

   Зима уже делала несколько попыток прийти, но каждый раз отступала. В четверг обвалилась на город и окрестности лавиной мокрого снега, покрыла скверы, развезла дороги. А к родительской Дмитриевской субботе весь снег растаял, тротуары подсохли, зима опять отступила.
  В этот день, выпавший в этом году на седьмое ноября, в храмах всегда много прихожан. Поминают родителей и всех, прежде усопших. Когда-то Дмитрий Донской учредил этот день, как день памяти убиенных воинов, накануне дня памяти Святого Дмитрия Солунского. Постепенно эта суббота стала всеобщим днём поминовения.
  Какая-то особая тайная радость есть в этих родительских днях. Радость общения, радость памяти, радость молитвы, ты словно встречаешься со всеми, кого уже нет в земной жизни. На столах кутья хлеб, фрукты, другие приношения. Сладко пахнет ладаном и горящими свечами. Вновь и вновь священники и диакон вычитывают имена поминаемых, скончавшихся в вере и надежде. Прихожане открывают свои помянники, шепчут дорогие имена и поднимаются к куполу, и улетают в небо имена… имена… имена. Сколько их! Прежде отшедших и присно поминаемых. Сколько бурь, бед и войн прошло над нашей многострадальной землёй, сколько жизней прервано раньше времени, одному  Богу известно. Хорошо, если есть кому за них помолиться, если хоть кто-то о них ещё помнит на земле.
  Мне часто приходилось спрашивать у молодых о их предках. Чаще всего даже о бабушках и дедушках ничего не знают, как жили, как работали, о чём мечтали. Короткая память у нынешних молодых. А у беспамятных и будущее, обычно, короткое. Чем дальше вглубь  смотрит народ, тем ясней и дольше путь впереди.
  Вот здесь, на этом крохотном церковном островке, малое стадо прихожан хранит память. Верующие из поколения в поколение передают помянники. Имена из списка живых постепенно перетекают в список поминовения усопших. И шепчут, и шепчут их старые, а теперь уже всё чаще, молодые губы.
  - Помяни, Господи, во царствии Твоем  Иоанна, Димитрия,  Анну, Бориса, убиенного Григория, младенцев Марианну. Иоанна…
  Летят, летят имена, поднимаются к куполу, как листья осенью поднимаются к небу ветром. Тут и бывшие красные и бывшие белые,  и палачи, и жертвы, и расстрелянные за десятки лет, и павшие на поле брани за отечество,  и сгнившие по тюрьмам, и пропавшие без вести, и угнанные на север после раскулачивания и сгинувшие без следа…  Имена… Имена… Имена…
   Я тоже стою с помянником и молюсь о своих. Впрочем, как многие, я могу и не глядеть в помянник , я поминаю их в своей частной молитве ежедневно и помню все дорогие мне имена. Каждое имя, как драгоценность.
  - Помяни, Господи, во Царствии твоем, - торжественно произносит настоятель, и все замирают, слушая дорогие имена. Ко мне оборачивается просветлевшим лицом Елена Владимировна. Ей уже семьдесят восемь, скольких она проводила, о скольких молится.
  - Как в кино, все передо мной прошли, - шепчет она мне тихонько.  И, словно отвечая ей, вторит псаломщица Люба: - Как хорошо, Господи, как хорошо, как душа моя радуется, потому что и они там радуются сейчас, когда мы о них молимся.
  - Прости все их согрешения вольные и невольные, - произносит настоятель, и все люди в храме шёпотом повторяют за ним, прости и помилуй, они дерзают за своих дорогих, уже не могущих за себя помолиться, дерзают испросить у Господа отпущения грехов всем усопшим. Царствия Небесного просим мы для всех, небезгрешных, своих усопших. И уповаем на Божью милость.
   Сколько их, отошедших без веры и покаяния, где теперь томятся их души, не давая и потомкам мирно жить в любви и вере.
  - Господи, помилуй,- снова и снова шепчут сотни губ.   
   Я люблю наблюдать, как меняются люди в храме во время молитвы, с каким достоинством держатся, как с любовью приветствуют друг друга. Как светлеют лица, и проявляется нечто глубинное, драгоценное, лучшее. И наступает момент, когда проглядывает, выступает из глубины лик Божий, и свет его ложится на лицо молящегося. И хочется смотреть и смотреть на лицо этого человека, и всё-таки отводишь взгляд, потому что это сокровенное. Это то, что между человеком и Богом, а ты посторонний, не лезь, не мешай даже взглядом. Но и не заметить такое невозможно, и только увидев это,  начинаешь по-настоящему понимать суть и ценность каждого человека. Вот он один сейчас, да, нас много здесь, в храме, но каждый из нас внутри себя один перед Богом, и Бог проявляется в каждом. И это Божье начало в любом человеке нельзя не любить.
  - Вечная память, - звучит голос протодиакона. И весь храм трижды повторяет: - Вечная память, вечная память, вечная память.
  Помянули, помолились, подали нищим милостыню. Сегодня и у них праздник. Сегодня подают не копейками, которые всё равно будут пропиты. Сегодня блины, пирожки, печенье, сегодня у нищих пир.
   Я вышла из храма. Предзимняя тишина нарушалась негромкими голосами расходящихся прихожан. Да с площади перед Успенским храмом доносились, усиленные динамиками возбуждённые голоса. Я вспомнила, сегодня же седьмое ноября. Сколько имён прибавилось нам поминать, благодаря этому  дню. Вот уж праздник, так праздник.
   Я была на ранней литургии, до дома мне пять минут. Мои домашние всё ещё отдыхали, и я решила сходить в магазин. На улице был ещё полумрак, и время раннее, и день серый, безрадостный, даже птицы примолкли. И какая-то странная тишина, даже машин не слышно. Увидев милиционера на углу, я вспомнила – седьмое ноября, улица Орджоникидзе перекрыта. Я подошла к перекрёстку и по привычке взглянула налево, направо. И на мгновение оторопела. Издалека от кинотеатра Маяковского двигалась в мою сторону чёрная тень, заполнившая всю улицу. Я не сразу поняла, что это такое, просто стало страшно от непонимания происходящего. Но  тень двигалась, и я разглядела над тенью в центре алое пятно. Это люди, это демонстрация, но куда они идут от центральной площади на север по улице Орджоникидзе. Здесь им совершенно нечего делать.
  Милиционеры и несколько человек в штатском освобождали для демонстрантов дорогу. И всё это происходило при полном молчании, как во сне. Что-то нереальное, даже зловещее, было в этом тёмном молчаливом движении.
    Я замерла  возле углового дома, вглядываясь в движущихся с чувством тревоги, зачем сюда в эту сторону, что здесь, храм? Но вот они уже миновали поворот в сторону храма. Я облегчённо вздохнула. Я знала, что это идут коммунисты. Они обычно в этот день организуют демонстрации. Какая-то пожилая женщина, по тротуару обогнав демонстрантов, на бегу спросила меня: - Где тут улица Яковлева? Я ей показала, это же как раз моя улица, я на ней и стою. Через минуту подошёл тоже немолодой мужчина, и ему потребовалась улица Яковлева. И тут меня озарило – они идут к дому губернатора. И демонстранты уже свернули к этому дому, они точно знали дорогу. Во главе шли наши местные коммунистические вожди. Теперь уже ясно был слышен гул многоголосья, исходящий от толпы. Сколько их? Занимают ширину всей улицы и растянулись  на три квартала. Достаточно для того, чтобы сотворить зло. Слишком боевой настрой исходил от этих людей , среди которых было немало молодых крепких парней. Были и дети с мамами и бабушками. Вряд ли им было радостно и весело на такой демонстрации.
  - Там вдали за рекой догорали огни, - вдруг взвились голоса над демонстрантами.
Это была моя любимая песня, но сейчас она звучала угрожающе. Угрюмые лица, мрачные взгляды.
  - А теперь, - раздался громкий голос, - полюбуйтесь на этот дом.
  Толпа загудела неодобрительно, разглядывая появившуюся года два назад пристройку к бывшему обкомовскому дому. Мы с семьёй, проходя мимо, всегда любовались пристройкой.
   - Буржуи проклятые, опять они понастроили себе!  Нас обирают, - над теперь уже не стройной толпой всё громче и громче раздавались воинственные крики. Люди, руководящие этим протестом, пытались унять слишком активных.
   Из окон дома стали выглядывать жильцы. Я больше не хотела здесь оставаться. Так и не получилось сходить в магазин. Путь туда был закрыт. Я повернула к своему дому, думая о том, как быстро люди забыли, что бывшие обкомовские работники жили не в худших домах, и вряд ли кому-то было бы позволено так приблизиться к дому секретаря обкома.