Люди и кошки. Моя жизнь в искусстве

По законам жанра, эта глава должна была продолжить невероятные приключения Мурзика Второго в нашем семействе. И не сомневайтесь, приключения эти обязательно появятся, если не в этой главе, так в следующей.

Дело в том, что, обдумывая длинными бессонными ночами дальнейшее повествование, я поняла, чего не хватает моему сочинению о людях и кошках. Всякий уважающий автор из великих обязательно включал в ткань своих многостраничных романов лирические отступления. Делалось это исключительно для отдыха уважаемых читателей. Чтобы они могли расслабиться, улыбнуться, размякнуть душой и, возвращаясь на тернистые страницы основного повествования, не ругали автора бранными словами, а снисходительно улыбались. Мол, чудит, писака.

Опять же, вколачивать свое родненькое графоманское детище в строгие, закостеневшие формы литературного жанра я не могу — рука не поднимается. И самое главное обстоятельство: это великим нельзя, это великие должны и обязаны, это у великих все по науке, а нам, бумагомарателям и клавомучителям, правила не писаны. А если и писаны — то не читаны. А если и читаны — то не поняты. А если и поняты — то не так.

Да, и самое-самое главное: мой литературный агент — Лизавета Кузьминична — мою идею включать в повествование и лирические отступления одобрила. Не сомневайтесь, каждую главу я непременно согласовываю с Лизаветой Кузьминичной. Я в нашем повествовании отвечаю за людей, а Кузьминична — за кошек. И чтобы укрепить ее лояльность к моему творчеству, я перед каждой громкой читкой угощаю Кузьминичну пакетиком, а то и двумя кошачьего корма. Не поверите, как волшебно действует пакетик на самого строгого критика. Полюбуйтесь сами на фотографию в начале рассказа.

Итак, лирическое отступление № 1. Моя жизнь в искусстве.

Моя жизнь в искусстве не задалась от слова «совсем». Я старалась, я прикладывала усилия, я пыталась, если уж не войти в искусство победно, то хотя бы просочиться, пролезть. Прикоснуться. Психологи советуют стремиться к мечте, идти, ползти, а если не получается — то хотя бы лежать в нужном направлении. Я лежала — не помогло.

Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Лет в двенадцать я хотела быть этим человеком. С трубой. Выходить на сцену в пышном, сверкающем блестками платье и дуть в сверкающую трубу. В каком-то голливудском фильме я увидела девушку с трубой — кукольную блондинку. И возмечтала стать такой же блондинкой в кудряшках и с трубой.

А еще раньше я мечтала быть горнистом в нашей пионерской дружине. И на сборах, когда вся школа выстраивалась во дворе буквой «п», выходить в центр этой буквы — алый пионерский галстук сияет на солнце - и трубить общий сбор. А еще раньше, классе в третьем, я умирала от желания стать отрядным барабанщиком. Спасибо за мечту Аркадию Гайдару! Его повесть «Судьба барабанщика» потрясла мое юное воображение.

Словом, меня всегда тянуло к музыке. А в первом классе я мучительно страдала, когда мне не дали исполнить сольную партию в песне про октябрят. В этой партии были чудесные слова и даже движение. По знаку учительницы надо было сделать шаг вперед и звонко крикнуть: «Кто идет?! - и тут же вернуться назад, в строй, а хор одноклассников в это время дружно отвечал: «Мы идем, дружные ребята!». А солист снова делал шаг вперед и вопрошал: «Кто поет?!» И мы дружно пели в ответ: «Мы поем, октябрята». Может быть, мне бы и доверили исполнение этой прекрасной сольной партии на школьном концерте, но я так и не осмелилась попросить учительницу попробовать в этой роли меня. А все потому, что в совсем юном возрасте меня укусила собака. Здоровенная овчарка.

Вообще-то собаки детей не кусают, но эта оказалась исключением из правила. С тех пор ко всем исключениям отношусь с опаской. Неизвестно, чего от них ждать. Было мне тогда года два. В этом возрасте мы все, даже будущие мерзавцы и пoдонки, полны доверия и добра. Я бежала, раскрыв объятия, навстречу каждому встречному. Здоровенный овчар не оценил моего порыва. Возможно, он был глуп . А может, наоборот — был стоически верным псом. И когда пьяненький дедушка Петя скомандовал ему«Фас!», пес, ломая заложенную природой программу — детей не обижать! - сбил меня с ног и грызанул за лицо.

Шрам, едва заметный, остался на всю жизнь. И не только на лице. Какие там теплые объятия! С тех пор в моем сердце поселилась робость, которая, как известно, сгубила немало талантов. Мало того, что с той поры я росла замкнутым, недоверчивым ребенком, так еще лет несколько пугала родных дикими воплями по ночам. Думаю, это была моя маленькая бессознательная месть взрослому миру. Эти вопли, все до одного, я подозреваю, были адресованы дедушке Пете. Жаль, он не слышал их.

Мама забрала меня и, хлопнув дверью, ушла из семейства, где детей травят собаками, как зайцев. Зайцев мне тоже жалко, и лис, и волков и всякую прочую живность. И вообще к охотникам я отношусь с недоверием. А вот собак всю жизнь люблю. Но о них позже.

Мечта о сцене — с трубой ли, с барабаном, без разницы — не оставляла меня долгие годы, и только постсобачий травматический синдром помешал моей артистической карьере. Ну, и отсутствие барабана. Хотя попытки прорваться на сцену случались. И не все они оказались провальными. Я даже участвовала в вокальном конкурсе краевого масштаба.

Вы вообще когда-нибудь пели с большой сцены перед полным залом незнакомых людей? Да еще и на конкурсе. Нет? Вам крупно повезло. А мне вот довелось. До этого, памятуя мою незадавшуюся попытку стать солисткой в первом классе, я пела только тарелкам и кастрюлям, когда мыла посуду. И кошке Матильде. Да, и еще на пьянках, пардон, на корпоративах. Но это не считается. На корпоративах поют все. А Матильда слушала меня внимательно, не язвила, не смеялась, не пыталась учить. Мне кажется, ей даже нравилось, когда я начинала выводить рулады. И если бы она умела, мы бы пели с ней дуэтом.

А тут случился милицейский конкурс.

Мой муж как всегда пел, а в свободное от пения время служил правопорядку. Районный, зональный конкурсы он и его вокальная партнерша расщелкали, как семечки. Но накануне краевого, дня за три, у партнерши пропал голос. То ли воды холодной наглоталась, то ли от волнения. Начисто пропал. А конкурс должен был почтить своим присутствием самый главный генерал.

Начальник РОВД представил, как сняв погоны, выращивает помидорную рассаду на даче, если не выставит на конкурс заявленный дуэт, и дал команду найти солистку и через час доставить к нему в кабинет. Муж с товарищем прибежали домой чего-нибудь пережевнуть - и на поиски. А тут я посуду мою и пою Матильде свою любимую Санта-Лючию. ( О Санта-Лючии отдельное лирическое отступление, она — эта песня — того заслуживает). Короче уговорили меня.

Муж к затее - сделать из меня за два дня Монсеррат Кабалье - отнесся без энтузиазма. Но с начальством не поспоришь. И стала я разучивать слова и мелодию песни "У деревни Крюково". Дело было накануне Дня Победы. Друзья мои! Одно дело слушать песню и подпевать ей, а другое - петь самому. В первый же день репетиций я узнала о себе столько нового! На фоне этой полученной информации фраза "тугоухая кpeтинка", которую муж проорал к концу первого часа репетиций, прозвучала просто как "душечка дорогая".

Я плакала, швыряла ноты и слова, кричала, что немедленно убьюсь веником, если меня не оставят в покое. И тут пришел Николай Иванович, баянист от Бога.

Первое, что он сделал, когда родился, попросил дать ему баян. И с тех пор не выпускал его из рук. Захлебываясь соплями и слезами, я промычала свою сольную партию, демонстрируя свои сомнительные достижения на вокальной ниве. Муж хватался за голову и делал страшные глаза. Матильда и та забилась под диван. Словом, все меня предали.

Мудрый Николай Иванович достал из авоськи бутылочку, кусок сала с прослоечкой, зеленый лучок, быстро накрыл импровизированный стол и наполнил рюмки. Через полчаса мы с мужем в первый раз спели первый куплет. И я нигде не накосячила. Еще день меня натаскивали, как мартышку в цирке. И натаскали. В день конкурса на генеральной репетиции мы пропели всю песню от начала до конца, и я ни разу(!) не споткнулась, не пустила петуха и даже дышала по науке.

Правда, я не осмелилась открыть им свою страшную тайну: в то время я панически боялась сцены и вообще большого скопления людей. Как-то на студенческой весне в универе я в составе вокальной группы вышла петь ( это заслуживает отдельного рассказа!). Из всего выступления я помню только один момент - занавес пополз в сторону, и мои коленки стали довольно громко выстукивать что-то вроде морзянки, должно быть это был сигнал SOS. Сам момент пения я помню смутно, потому что слова я забыла намертво. Подружки потом издевались, что я потеряла сознание. Но это неправда, потому что у меня хватило сообразительности разевать рот, имитируя пение. А разве бы смогла я сделать это, будучи без сознания?

И вот мне предстояло новое испытание. И здесь уже спрятаться было не за кого. Дуэт! Спасти меня могла только я сама. И я прибегла к уже испытанному средству. Налила во фляжку бабушкиного первача. Самое главное было - не упустить время и выпить аккурат перед выступлением, минут за десять, чтобы успело подействовать, но не свалило с ног.

На репетициях перед конкурсом я достала всех, задавая один и тот же вопрос, когда наша очередь, и во сколько, приблизительно, это будет. После того, как я спросила это в шестнадцатый раз, ведущий посмотрел на меня с отвращением и поинтересовался, не опаздываю ли я на поезд? "Мне надо принять лекарство", - пробормотала я и побежала в женский туалет. Закрывшись в кабинке, я достала фляжку и сделала два глотка. И тут только сообразила, что не взяла ничего закусить. Первач упал в пустой желудок. Мне показалось, что в животе у меня взорвалась бомба. Но голова оставалась на удивление ясной.

Мобильников тогда не было, и я побежала в зал, посмотреть, скоро ли наша очередь. Прошло десять минут, но каждая жилочка внутри меня продолжала выплясывать свой сумасшедший танец, празднуя труса. До нашего выхода оставалось два номера, когда я с ужасом поняла, что "лекарство" не подействовало. Я помчалась в туалет повторить лечение. Но муж поймал меня за руку на выходе из зала и что-то сердито зашептал. Он просто не знал, какому риску подвергает себя, наш дуэт и судьбу своего начальника. Я вырвалась, завернула за угол, достала фляжку и - пропади все пропадом! - на глазах у оцепеневших сотрудников, сопровождавших самого главного генерала, на глазах самого генерала, в самом центре главного управления внутренних дел края вылакала все. До конца.

"Лекарство!" - сказала я и помахала фляжкой, проверяя, не осталось ли чего. И тут нас объявили. Чеканя шаг мгновенно ослабевшими ногами, я промаршировала до сцены, поднялась по ступенькам, подошла к микрофону и в первый раз поглядела в зал. Он показался мне огромным, как футбольное поле. В желудке булькала и бурлила раскаленная лава, стремясь, как и положено лаве, излиться фонтаном. Но страх исчез, утонул, растворился. Я почувствовала, как во мне закипает отвага. Я просто не могла, не имела права, подвести Матильду и начальника мужа.

Оркестр сыграл вступление, и мы запели. "Шел в атаку яростный сорок первый год, у деревни Крюково погибает взвод. Все патроны кончились больше нет гранат, их в живых осталось только семеро молодых солдат." "Боже мой! - я оторопела. - Чей это голос льется так легко и красиво? Неужели это пою я?" Словно со стороны смотрела я на себя, на зрителей. Я увидела, как перестали болтать в последних рядах, как все взоры устремились на нас. В зале установилась напряженная тишина, и в этой тишине лилась песня, трогательная песня о погибающих солдатиках. "Будут плакать матери ночи напролет, у деревни Крюково погибает взвод." Вот кто-то всхлипнул, утирая слезы. И у меня самой вдруг перехватило горло. На последней фразе. Песня закончилась. Какие-то несколько секунд зал молчал. "Все! Провал!" И вдруг взорвался аплодисментами. Как писали в газетах, бурными и продолжительными.

К моему великому удивлению, мы заняли первое место. Спустя несколько лет, на юбилейном концерте нашего маэстро-баяниста Николая Ивановича мы снова спели с мужем нашу первую совместную песню. К тому времени я пела уже охотно и много на разные аудитории. И "лекарство" мне уже не требовалось.

- А что же Матильда? - спросите вы.

- О, про Матильду — отдельный рассказ. Однако пора возвращаться к Мурзику Второму. И о нем — в следующей главе.