Мохнатый нянь Мурзик Второй

Я сталкер. По ночам, когда назойливая красноглазая старушонка- бессонница скребется в мою дверь, карабкается на мою подушку, сопит и вздыхает, ворочается и ворчит укладываясь поудобней, я убегаю от нее. «Куда? - возмущенно сипит она вслед. - Куда ты, глупая старуха? Возвращайся! Я теперь твоя компания, твоя ночная жизнь, твоя подружка до скончания дней!»

Но я не слушаю ее, я стaлкер, чepтовски постаревший, изрядно уставший, ошалевший от бессонных ночей. Но стaлкер. Каждую ночь я пробираюсь на заброшенную, запретную территорию своих воспоминаний. Они обрывочны и статичны эти воспоминания, как старые фотографии, утратившие цвет.

Они покрыты пылью времен, какие-то обрывки картин, обломки вещей, осколки событий, как осколки разбитого сервиза: здесь лепесток от цветка, там неровный фрагмент улыбки, или широко распахнутый глаз...

Я плетусь по этим развалинам и руинам моего забвения, спотыкаюсь и падаю, поднимаюсь и снова бреду в поисках тепла и света, уже утраченного в реальной жизни. В этой чужой для меня реальной жизни гуру от психологии, которых так много развелось в последнее время, убеждают смотреть только вперед. И не оглядываться назад, если хочешь быть позитивным, быть в тренде. Меня давно потешает слово «позитив». В нем скрыт обман, оно из лексикона, дешевых фокусников, базарных клоунов, ловких напepсточников. И я смеюсь. Правда это не совсем тот смех, которого ждут адепты позитива.

Я тайный печальный стaлкер, мое пространство — мои воспоминания. Каждый раз, отправляясь в прошлое, я не знаю, что найду, какой секрет всплывет на этот раз. Я просто бреду, куда глаза глядят, и смотрю.

И где-то за поворотом вижу февральскую дорогу в ледяном панцире, синие сумерки угасающего дня, лимонные звезды, большие и пушистые. Такие звезды бывают только в детстве. Над взрослыми такие звезды не расцветают, потому что взрослые перестают смотреть в небо.

На этой заледенелой дороге я вижу двоих: мужчину в военной форме и девочку лет десяти. Они топчутся возле приземистого одноэтажного здания. Из его окон в синие сумерки струится яркий лимонный свет.

Там, за этими окнами, мама и моя сестренка. Как непривычно звучит слово
«сестренка» применительно ко мне. Мама смеется, она показывает нам маленький сверток, похожий на запеленутую куклу. У куклы красное подвижное личико. Она морщится и разевает рот, как голодный птенец. И мы с папой замираем от восторга, любуясь этой красной мopдахой. Мы наслаждаемся этой минутой. Рубежной для каждого из нас. Все теперь изменится в нашей жизни. И это навсегда.

Мы с папой уже закоченели, продуваемые сырым пронзительным февральским ветром. Но сейчас мы ничего не замечаем. Этот февральский ветер - наш друг. Он несет в наш городок запахи талого снега и весны, он несет нам радостные надежды и праздник. Он несет жизнь, долгую и счастливую.

Пройдет каких-то сорок лет, и тот же февральский ветер пронзительный и сырой будет биться в окна больницы, где умирал мой смертельно больной отец. Уходил вслед за мамой и сестренкой, оставляя меня одну. Этот февральский ветер стучал в окна голыми ветками замерзших деревьев, его крылья несли горькие воспоминания и ледяное дыхание смерти. Этот февральский ветер уже не был другом и никогда им больше не будет.

Еще одно воспоминание проявляется, как старая переводная картинка, поначалу блеклая, но с каждой секундой линии становятся четче, краски ярче и вот уже я вижу наш дом в Клоога и бабушку Полю (смотри фотографию в начале рассказа). Она летела самолетом, потом пять дней ехала поездом, и еще целые сутки — другим поездом, чтобы увидеть новорожденную внучку и помочь маме в первые месяцы, самые трудные и хлопотливые.

За окном ночь. Огромная лимонного цвета луна заглядывает в окошко. Сестренка проснулась и тихонько хнычет, того и гляди расплачется всерьез. Бабушка Поля носит ее на руках по комнате: от окна к двери, от двери к окну и ласково приговаривает: «Пусть мама с папой поспят, отдохнут, а мы с тобой песенку споем». За бабушкой след в след, как привязанный, ходит наш котейка Мурзик Второй.

Сестренка никак не заснет, и бабушка вполголоса напевает:

«По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой». Надо сказать, что бабушка пробовала петь разные песни, укачивая сестренку. Про Катюшу, про ямщика, который замерзал в степи, про калину, что цветет в поле у ручья. Но под казака сестренка засыпала быстрее, и бабушка в конце концов остановилась на казаке.

Бабушка поет эту песню ночь через ночь, и я ее уже выучила наизусть и очень полюбила, но есть в этой песне печальное место, где конь и невеста падают с моста: «Вот конь спотыкнулся и сшибся с моста, Невеста упала в круты берега». Каждый раз, когда бабушка доходит до этих строк, в носу у меня становится щекотно, слезы застилают глаза. Мне жалко коня, который сшибся. Я тихонько утираю слезы, а бабушка и Мурзик Второй неутомимо ходят друг за другом, и песня про казака осеняет бессонную весеннюю ночь своей светлой печалью. Этой ночью я еще совсем не сталкер, а наша с бабушкой бессонница не тронута тленом и смертью, хотя песенный конь и сшибся, а невеста упала в круты берега. Наша ночь исполнена легкой грусти и счастья, потому что все дорогие мне люди еще живы.

Наконец, сестренка замолкает, бабушка укладывает ее в коляску, Мурзик немедленно забирается под коляску и сворачивается в клубок. Бабушка уже его не прогоняет. Она смирилась с тем, что кот не отходит от сестрички. Он словно нянечка сторожит ее и днем, и ночью. По-моему, он ее обожает.

Я не знаю, что случилось с нашим котейкой. Возможно, в другой жизни или в одном из параллельных миров наш Мурзик Второй был нянечкой, и любовь к маленькому человечьему детенышу передалась ему в результате секундного сбоя программы. И наш кот теперь просто лучится любовью. Мне немножко обидно. За мной Мурзик Второй хвостиком не ходил и не относился ко мне с таким ярко выраженным обожанием, хотя именно я принесла его в дом.

Но сестренка просто приворожила его. И в конце концов с его необычной привязанностью к Маришке смирились все. Дольше всех сопротивлялась бабушка Поля. Она гоняла Мурзика полотенцем, шлепала тапком, топала ногами, словом, всячески его запугивала. Но Мурзик терпеливо сносил все невзгоды, убегал, прятался, а потом все равно возвращался. И своим упорством он все-таки отвоевал право находиться рядом с сестренкой. Бабушка сдалась.

Вот и сейчас она ласково бормочет Мурзику, укладываясь на диван рядом со мной:

- Ложись, ложись, мохнатый нянь, сторожи нашу лялечку. А мы поспим маненько.

Но не тут-то было. Лялечка снова подает голос, и бабушка, чертыхнувшись, вновь включает загулявшего казака. Я тихонько вылезаю из-под одеяла и пристраиваюсь к бабушке.

- Я буду помогать тебе петь, - шепчу я.

Бабушка, не прерывая песни, сердито машет рукой, но я не слушаюсь:

- Ага! Мурзику можно, а мне нельзя?

Бабушка сдается и некоторое время мы маршируем по комнате втроем и вполголоса поем песню про казака. То есть поем-то мы с бабушкой, а Мурзик Второй ходит молча до тех пор, пока я не наступаю ему на лапу. И в наш слаженный дуэт врывается его возмущенный вопль, который тут же подхватывает Маришка. Голос у сестренки громкий, басовитый.

Мы с бабушкой ускоряемся и поем громче, чтобы заглушить рев сестренки и не разбудить родителей. Но напрасны наши старания. Родители все равно проснулись. Мама забирает Маришку, папа увозит в спальню коляску, за ними крадется Мурзик Второй. А нам с бабушкой ничего не остается, как лечь спать. Что мы и делаем. Падаем на диван и мгновенно засыпаем.

Недели через две приезжает бабушка Аня, папина мама. Папа уезжает на ученья, мама на ночь забирает меня к себе. Мы тихонько лежим на кровати и слушаем, как теперь уже две бабушки поют сестренке песню про казака. Под их слаженное пение мы с мамой благополучно засыпаем. Мне снится широкий стремительный Дон, резной деревянный мост, конь, летящий над водой, как птица, и Мурзик Второй, поющий песню про казака.

Когда сестренка подросла, я как-то спросила у нее, помнит ли она, как мы с бабушкой пели ей донскую казачью песню вместо колыбельной.

Она со смехом покачала головой. «Ну и ладно, - подумала я, - главное, что я об этом не забыла.

Продолжение будет...