Жить в эпоху перемен

                Предисловие
   

  Александр Александрович Швецов историк и краевед Он утверждает, что прямыми предками за последние десять веков у каждого из нас  более шести миллионов человек.
Ничего удивительного, просто геометрическая прогрессия. Александр кропотливо собирает данные о своей родословной. Сейчас в его родовом дереве  насчитывается более восьмисот родственников по крови. Он бережно относится к преданиям  семьи, в истории которой, как в капле, отражается история страны. Здесь и  переселение на Алтай в 18 веке, и жизнь до 1917 года, и октябрьский переворот, и коллективизация, и Отечественная война, и послеперестроичный бардак, и развал страны. Собранные им воспоминания родственников, написаны  в разные годы, некоторые уложились в несколько школьных тетрадей, а  некоторые  надо издавать книгами. При этом  авторы этих воспоминаний зачастую и не знали о своём родстве. А при кровавой истории нашей страны эти родственные переплетения бывают фантастичнее любой изощрённой выдумки. Столь бережное отношение к памяти своих предков, к истории вообще заслуживает огромного уважения.
    Есть в Солонешенском районе гора Будачиха. У её подножья, с западной стороны, расположилось село  Тележиха,  с восточной, прилепилась  деревенька  Елиново,  с северовосточной,  село Топольное.
   В Тележихе в 1903 году родился дед Александра по отцу  Василий Николаевич Швецов. Он подробно писал в своих воспоминаниях о жизни и быте своего села до революции, и в лихие годы переворота  до 1922 года. А  в 1933 году в Елиново родился троюродный дядя Александра  Фатей Яковлевич Шипунов,  учёный – эколог, писатель. Он, в свою очередь, писал о тех несчастьях, которые принесла революция, гражданская война и коллективизация его односельчанам, да и всему российскому народу. В Топольном в 1912 году родился, и до недавнего времени, жил  Изот Андреевич Ломакин двоюродный дед Александра. О своей жизни он так же оставил тетрадные записи, многое рассказал и Александру.  Все эти свидетельства прошлой жизни  А.А. Швецов собрал воедино.  Читая их, понимаешь, что Солонешенскому району, в сохранении своей истории, сказочно повезло.   Не каждый очевидец происходившего, мог написать правдивую историю.  Содействовала в этом  порой и  лживая тотальная пропаганда. Ну а следующие поколения уже с детских лет думали одно, говорили  другое, а делали третье. Да и правда – то от них со временем уже ускользала.  Василий Николаевич Швецов в своих записях отмечал - Страшно вспоминать о том времени и вряд ли о нём узнает современное поколение. Мы, видевшие всё это своими глазами, скоро уже покинем этот мир. В исторических учебниках об этом времени написаны скупые лживые строки.   Вряд ли кто – ни будь напишет жуткую правду, да если и напишет, то это никогда не будет опубликовано.
    Василий Николаевич ошибся, его дети сохранили записи, а  его внук  предлагает здесь их прочитать.
   Но вначале познакомимся с  воспоминаниями нашего солонешенского великого земляка Фатея Яковлевича Шипунова. В 80е-90е годы прошлого века были опубликованы его работы в защиту  крестьянства, монархии и экологии души русского человека.
  «Великая замятня», ставшая библиографической редкостью, была опубликована в 1989-1990 годах в журнале «Наш современник» и более нигде не издавалась. Но нам, жителям Солонешенского района, для тех кому интересна своя история, это произведение необходимо, как икона.
   Фатей Яковлевич родился в 1933 году в  Топольном,  детские и юношеские годы прошли в селе Елиново Солонешенского района. Окончил Ленинградскую лесотехническую академию. Автор книг "Организованнисть биосферы", "Оглянись на дом свой", "Истина Великой России". Умер и похоронен на территории Шамординского монастыря \Калужская обл.\ в 1994 году. Вот что писал о нём главный редактор журнала "Наш современник» Станислав Куняев: "Помню его, неистового, страстного, горячего защитника извечного русского крестьянского уклада. Помню его выступления, собиравшие огромные аудитории, когда он неотразимыми логическими доводами разбивал в пух и прах авторов теории "неперспективных" деревень. Его  «замятня», опубликованная на страницах "Нашего современника", рисовала перед потрясёнными читателями трагическую картину разрушения мира русской деревни, деревенского космоса, единственного и неповторимого в мировой истории. Ныне, когда наступает заключительный этап разрушения  крестьянского мира, когда начинают отчуждать, скупать и перепродавать землю во исполнения глобальной задачи "изменения менталитета русского народа", вспомним ещё раз Фатея Шипунова, бившего в набат на пороге роковых событий в  истории России."
   
 
 Фатей Яковлевич рассказывает - В 1980 году я заехал на свою малую родину в село Елиново Солонешенского района. Осмотрев его со склона горы, обнаружил, что оно почти вымерло. Семнадцать захудалых изб с огородами и мелкими хозяйственными строениями стояли на большом удалении друг от друга. Ни одной живой души не было видно! Правый склон долины речки Щебеты, где сеяли знаменитую ярицу — яровую рожь, весь покрылся лиственничным молодняком. Солнечные увалы, где обычно возделывали пшеницу, также обступили со всех сторон молодые леса, а по логам и мелким долинкам речек, некогда изобильным сенокосами,— непроходимые чащи ивняков, березняков, осинников и лиственничников. Деревьям было уже не менее полувека, а тем, что росли ближе к селу лет двадцать пять, тридцать. Что случилось с землей, которая так быстро запустела и занялась лесом? И почему мои односельчане допустили это?
   Поднимаюсь вверх по своей любимой речке Елиновой, где каждый камень и куст, каждый изгиб живого потока воды вызывает воспоминания, радостные или грустные. Не просто было ее перейти вброд еще в 40-е годы, да и верхом на лошади не везде, бывало, проедешь — вода под стремена, а то и выше! Теперь она пробивается среди камней едва «заметным ручейком. Не стало речки! Десяток ключей, ее питавших, высохли. Даже ключ с водопадами и бурчилами, который мы называли Быстреньким, исчез и зарос тальниками и кустарниками. Еще 40—50 лет тому назад она была самой рыбной в округе: водился здесь в изобилии стремительный хариус. Теперь она мертва! От одной мельницы не осталось и следов, а от другой нашел два жернова! Завершался август, а травы на сохранившихся приречных лугах не кошены!
   А в селе, там, где стоял добротный телегинский дом,  полынь да бурьян! И рядом, на горе, нет парамоновского дома! Большая, хорошо выстроенная усадьба Фефеловых так заросла крапивой, что и близко не подойдешь. Чудный дом этой усадьбы был разорен еще в 30-е годы. Два брошенных дома за речкой совсем обветшали. Один из самых красивых домов — Рехтина, где в 40—50-е годы размещалась четырехклассная школа, вывезен на центральную усадьбу совхоза. И это место заросло крапивой. В пятидесятые не стало родового дома, в семидесятые исчезла изба, в которой провел детство. Я недосчитался более 60 дворов. Родники, бившие холодными струями из-под известковых горушек и разливавшиеся в чистейшие озерца, также сгинули или забиты мусором, грязью. Десятки лет ничья рука к ним не прикоснулась, чтоб их восстановить.
   Но причудливые обрамления гор, сияние в лучах солнца снежных вершин, формы глубоких долин и поворотов речек, спускающиеся чередой в них облака и появляющиеся по утрам над поймами туманы, весь безмолвный вечный строй природы был все тот же, как и 50 лет назад. И тем не менее что-то очень важное отсутствовало в этом строе, угнетало душу, вызывало тревогу. Не слышны были детские голоса, хозяйственный гомон крестьянских дворов, не встречался и сам крестьянин. И только ли это? Не от ума, а от сердца пришло, что пропала здесь простая человеческая радость бытия, исчезла красота земли и творений человека, покинул долину всётворящий дух, где была и есть моя малая родина!
   Подумалось тогда, что, видимо, села, как и люди, также смертны. Они родятся, резвятся, мужают, затем дряхлеют и погибают. Может быть, и судьба моего села такова же. Но от отца узнал, что оно погибло в расцвете сил, в начинавшейся юности! Много раз он мне рассказывал о селе, его крестьянах, их бедах и радостях, последней войне. Но на этот раз поведал самое главное, может быть, так до конца и не пережитое, состарившее его раньше времени, и без того искалеченного на фронте. Спустя три года после грустной исповеди он ушел из жизни.
   Большое село Топольное, созданное в конце XVIII века выселенцами из Петропавловского, старинного алтайского села. В 60—70-е годы прошлого века Топольное имело заимки по долинам речек-притоков реки Ануй, в том числе и по речке Щебете. После того, как в начале XX века некоторые земли Алтая были переданы крестьянам под заселение, эти заимки стали обрастать деревнями. Так из трехзаимочного поселения на речке Щебете и возникла вначале деревня, а потом и село. В нем перед революцией насчитывалось 80 дворов с 480 душами обоего пола, из них взрослых трудоспособных более 240 душ. Вначале дома рубились на месте из живого леса, обычно из ельника, что произрастал по берегам речек. Потому и прозвали село Елиново. Крестьяне разработали и окультурили вокруг села пашни и сенокосы. Пастбища простирались по горам и долам на многие километры в округе. На каждый крестьянский двор приходилось не менее четырёх, пяти лошадей, семь, восемь голов крупного рогатого скота, пятнадцать, двадцать овец и коз. По логам и долинам рек и речек каждый домохозяин ставил по нескольку десятков ульев. Он также имел более чем по пять десятин посевных площадей, где возделывались рожь, ячмень, пшеница, овес, лен, горох, бобы, картофель, а на огородах  овощи. В садах преобладали местные сорта ягодников и фруктовых.
   Крестьянское землепользование держалось на общинном уставе, в который входили чересполосица и переделы, особенно покосов. Они нередко вносили споры, разногласия и раздоры в общину, которые миром улаживались, но в душе самых хозяйственных крестьян поселяли горесть и какую-то неустроенность. Понимали они, что эта неустроенность не помогает увеличивать силу земли и способность землевладельцев в поднятии урожайности возделываемых культур и трав. Крестьяне как будто сговорились круговой порукой и держали более десятка лет среднюю урожайность зерновых неизменно постоянной: озимой ржи — 45— 50 пудов с десятины, ярицы — 40—45, озимой пшеницы — 65—70, яровой пшеницы — 40—45, ячменя — 55—60, овса — 50—55 пудов. Картофеля собирали по 500—530 пудов. Нередко высокие урожаи, стопудовые и выше, вызывали зависть у некоторых односельчан и вели в скором времени к переделу земли. Ежегодно около пятнадцати пудов хлеба шло на прокорм одного члена семьи, а более восемнадцати пудов на душу оставалось в остатке. Не торговало бойко село хлебом, как степные многолюдные села, но после обильных урожаев выдавало из излишков на торге до двух тысяч пудов отборного зерна. Потому и неведомы были людям голодовки и незнаема была скоту и птице бескормица. По будничным дням, стол крестьянский полнился простым ячменным да ржаным хлебом, а по праздничным прибавлялся и пшеничный. А всех хлебов пеклось в русских печках до десяти сортов. В постные дни к этим  хлебам подавалось до пяти, семи блюд, а в остальные  и поболее.
   Но с 1910 года стали наезжать в село землемеры, часто упоминавшие в разговорах с крестьянами имя Столыпина и губернских земельных деятелей. По согласию сельского схода они нарезали землю и постоянно закрепляли на  ней часть домохозяев. Такими домохозяевами являлись, прежде всего, те крестьянские семьи, которые вели уход за землею, расчищая ее от кустарников и леса. Не прошло и двух-трех лет, как эти дворы стали получать более чем стопудовые урожаи зерновых на своих пашнях! Потянулись и другие туда же, и пошли заявления в волость на постоянство землевладения. К 1916 году 15 процентов крестьянских дворов владели неотчуждаемой землей, то есть без передела и чересполосицу. Из заимок выросли хутора.
    По согласию общины закреплялись за отдельными домохозяевами или несколькими семьями участки рек и речек для их расчистки от мусора и заиления. Точно так же закреплялись лесные участки, где проводился уход за древостоями и вырубка их спелой доли для потребности дворов.
Братья Фатея Шипунова в с. Елиново.
    За состоянием закрепленного леса и правильностью ведения в нем хозяйства следило казенное лесничество. Другой домохозяин не мог рубить себе деловой лес не на своем участке, хотя сбор ягод и грибов и съедобных растений разрешался повсюду. Также были закреплены за дворами и кедровые леса, где запрещалось рубить живые плодоносящие деревья, не позволялся сбор кедровых орехов. По многолетней практике сроки сенокосов, уборки зерновых и других культур и даже время рубки леса были известны. На этот счет были в селе старожилы-знатоки не только хода погодного времени, но и биологического и даже, как теперь сказали бы, экологического времени, в котором должны были разворачиваться хозяйственные работы. Эти крестьянские мудрецы знали, что круг экологический, который не похож от сезона к сезону и от года к году, переходил в круг хозяйственный, столь же непохожий в годовом и многолетнем циклах. Но в этом и было единство разнообразия сельского мира, радость не похожего ни на один миг крестьянского дела, требовавшего не только терпения, но и огромного таланта и выдумки. И по жизни этих знатоков, народных умельцев, негласно равнялось все крестьянское население в своей многосложной деятельности. «Фефеловы выехали на посев ярицы»,  говорила жена мужу за ужином. И на следующее утро домохозяин готовил инвентарь, сбрую и лошадей к посевной на завтра. И так было во всем, но со своими прикидками на землю, добротность зерна, силу лошадей, дальность выезда, подмогу сыновей.
   Траву косили тогда, когда пчела мед вынесла, а сами растения отдали семена земле да «поспели» для покоса. Обычно сенокосная пора начиналась после петрова дня, уборка первых зерновых  после прохождения «хлебозоров», или «зарниц» (дальних высоких гроз), в начале августа, а льна  после выпадения обильных рос. Под пары навоз вносили на троицу, а под овощи самый ценный конский навоз  вносился перед их посадкой. А всего знали в селе более двадцати способов изготовления навоза. Ведь у каждого домохозяина земелька требовала своего подхода и обихаживания, своей ласки! Да и сортов зерновых было десятки. Почти каждая семья имела свой набор сортов, особенно ржи. При переделе да чересполосице господствовала трехполка, редко четырехполка. А после закрепления неотчуждаемой земли крестьяне повели на ней шести, девяти, а то и двенадцатиполку! Реки и речки были в общем пользовании, являясь питьевыми. В отношении рыбной ловли соблюдались жесткие правила. Так, в нерестовое время, когда шли на свои гульбища хариус, налим и таймень, для установки каждой верши разрешалось перегораживать не более чем треть реки. Все следили также за тем, чтобы были настилы и мосты через родники, речки и реки, для того чтобы не мутить воду и не грязнить ее смазочными материалами. Мочка льна и конопли была разрешена только на отводных рукавах без стока обескислороженных вод в открытые водоемы. По речкам и ключам, и тоже на отводных рукавах, было построено 20 мельниц. Они были вписаны в природу с минимальными ее нарушениями, никогда не перегораживалось основное русло реки, речки или ключа. Труд еще был во многом ручным, особенно в животноводстве. Однако уборка зерновых и их обмолот все больше становились полумеханизированными: были уже молотилки, жнейки и косилки. Гумновое хозяйство, о котором в скором времени забудет крестьянство, позволяло без надрыва обмолачивать хлеба в позднеосеннее и зимнее время, когда зерно в скопах становилось «спелым», набирало максимум живительной силы. С такого обмолота шел тот хлеб, который красотой, запахом и здоровьем вершил крестьянский престол! Потому и считалось обмолачивать хлеба раньше времени, когда они не дошли в скирдах на гумне, делом греховным и зряшным.
   В селе был и кооператив по приему молока, поступавшего в изобилии с крестьянских хозяйств. На его маслобойке вырабатывалось масло, имевшее мировой спрос. Привозимый с трехсот пасек мед считался наиболее ценным и шел, как правило, на рынки Москвы, Санкт-Петербурга и даже Лондона. На случай недородов, несчастий и прибавки в посевах береглось в достатке страховое и запасное зерно. Для этого были сооружены особые склады, которые назывались «мангазеями».
   Крестьянский достаток, названный в 30-е годы «богатством», определялся трудолюбием и умением вести хозяйство, то есть радением земле и сельскому делу. Один вставал до свету и по росе накашивался вдосталь, а другой  к десяти часам и косу не отбил! У одного сено собрано в стогах загодя, а у другого  в дождь оставлено в прокосах да малых копнах. Иной и по ночам строит водяную мельницу, а тот в ступе ячмень толчет. Один сани сделает так, что годы ходят без ремонта, а второй  тяп-ляп, на один год! Крестьянский недостаток, прозванный в те же 30-е годы «бедностью», происходил главным образом от лености в труде, неумения вести хозяйство, то есть нерадения земле и сельскому делу. В 1913—1914 годах захудалых хозяйств с крестьянским недостатком было в селе около 20 дворов, имевших на семью три дойных коровы и две, три запряжных лошади. В закрома засыпалось у них около 20 пудов на душу в год. Крестьянский мир считал такие семьи несчастными, стремился им помогать, опекать, и число их оттого с годами уменьшалось. Может быть, нерадение это рождалось от неуважения к сельскому делу, от «нележания души» к нему. Потому и переходили от крестьянствования к кустарным и отхожим промыслам, тянулись к частым переездам от села к селу, забрасывали животноводство, которое ко двору привязывало неотлучно. Крепких хозяйств с высоким достатком имелось в те годы около 20 дворов, которые на 10—12 человек семьи держали 15—20 дойных коров и 20—25 запряжных лошадей. Хлеба намолачивали более 30—35 пудов на душу в год. Более половины хозяйств, имевших в семье пять, шесть человек, содержали семь, восемь дойных коров и столько же рабочих лошадей. Они засыпали хлеба также более 30 пудов на душу в год. Крестьянский достаток этих хозяйств был столь же высок, как и у крепких хозяйств. Впоследствии в 30-е годы в горном Алтае эти три категории хозяйств будут положены в основу классового деления крестьянства на бедных, кулаков и середняков. Наемный труд в селе не применялся, разве что на помочи призовут, так для того, чтобы не только в сжатые сроки сделать работу, но и на народе побыть. И катились эти помочи от двора ко двору! В больших селах были один - два двора, державшие до 30—40 дойных коров и столько же запряжных коней. Такие дворы имели двух, трёх работников, которые, проработав несколько лет в найме, вставали на ноги и становились вровень с трудолюбивыми и зажиточными домохозяевами. С 30-х годов повелось считать, что причиной бедняцких дворов являются мироеды, что, видимо, в степных округах имело место, но не в нашем селе, в котором приторговывал скотом только один двор  Митрофана Рехтина. Но и его нельзя было отнести к мироедам.
   Самое интересное то, что этот социально-прудовой устой села происходил не столько сам из себя, сколько из другого устоя  хозяйственно-экологического. Каждое хозяйство двора было поистине организмом, состоящим из человеческой семьи, домашних животных, растений,  целом земли-кормилицы. И чем слаженнее был этот организм, опирающийся на вековое крестьянское знание многих поколений, их хозяйственный и экологический опыт, чем талантливее он был устроен, тем более продуктивно он действовал, тем больше был прибыток в хозяйстве. Потому крестьянство  это одно из величайших искусств, которое было по плечу не каждому. Оно было по силам тому, кто рождался с молоком матери крестьянином, кто затем жил и творил как знаток земли, который объективно проявлялся крестьянским умельцем. Тут великое крестьянское умение, радение проистекало от столь же великого крестьянского   знания, мудрожития.
   Но и этот устой в свою очередь вытекал не столько сам из себя, сколько из еще более глубинного устоя, нравственно-духовного, опиравшегося на нерасторжимые связи крестьянина и природы, земли и тварей ее населяющих. Скажем, приезжал дед Трифон Лаврентьевич Новиков с пасеки в свое большое семейство с невестками, детьми и внуками и спокойно за столом при всех говорил: «Миритесь, из-за вашей свары боль, пчелы плохо влёт идут!» И мирились в семье, кто семя злобы внес, и после того примечал дед, что пчелы выправились а службе по опылению растений и сбору меда. В доброй семье и пчелы были добры и к работе пригожи, а в недоброй и особо злобной  агрессивны и ленивы в труде и даже охочи до чужого меда. Сей знаменательный факт наблюдался и у других домашних животных, особенно собак, хотя и не был правилом. Другими словами, нравственность незримыми путями распространялась от мира человека к миру животных и растений, от которых получала в свою очередь ответную реакцию. В нравственный мир человека включался мир сродных живых существ, которых он нарекал по именам, давал им смысл существования. Но в основе этого явления лежала любовь, которая была многогранна и всеобъемлюща: к отцам и дедам, прошлому, к детям будущему, к родителям  настоящему, к земле с ее животными и растениями своей второй живой половине. Вот почему земля являлась не столь поприщем, сколько детищем крестьянина.
  Оттого и  осмысленность человеческой жизни, которая не только зависела от воли живых, но и от памяти об умерших и от думы о еще не родившихся. Выхоленные буренки и красули рожали телочек еще краше, чем их матери, а воронухи и гнедухи  таких же жеребят, которых жалко было отдавать в чужие руки,  все они были членами семьи. И тем во многом объяснялось прибавление стада коров и лошадей. Оно росло как на опаре! И было то не столько от достатка в земле и числа работников в семье, сколько от милосердия к сродным существам, душевной боли за них. Потому подлинное крестьянствование, великий духовный подвиг, который тем более не каждому по плечу. Оно было под силу тому, кто с колыбели его чувствовал, им жил и творил как духовный подвижник, который объективно проявлялся в святительстве земли своей. Земля для него была не столько мастерской, сколько храмом! Именно крестьянин более всего верил во что-то иное, чем само крестьянствование. А это означало, что и весь народ также верил во что - то иное, чем сама его история. Перед самой революцией деды уговаривали своих могутных сыновей приступить к созданию православного храма на селе такой красоты, которой еще не было в храмах, построенных в старинных селах  Сибирячихе, Черном Ануе или Солонешном. И облюбовали место, где его ставить! И старообрядцы готовились срубить на славу свой молельный дом.
   Веками создавался крестьянский мир, и вся его полнота еще не постигнута. Но ясно, что этот мир рождался из крестьянского чувства красоты, важнейшего связывающего звена между материальным и духовным миром как источником культуры. Потому - то крестьянская культура лилась, как из драгоценного сосуда, несказанной красотой на бесчисленные веси, затерявшиеся на просторах России. Она составляла основу всеобщей культуры Отечества.
   Пусть малой долей, но вносило изо дня в день свою лепту в этот процесс и село на Алтае. Оно благоустраивалось добротными усадьбами с домами, амбарами, скотными дворами, гумнами, мельницами, заимками, поскотинами. Всяк хотел блеснуть умением сладить свой дом напригляд другому, показать, что и он не лыком шит, чтоб говорили: - «Вот парамоновский, большаковский или новиковский дом!» Село шло улицей вдоль реки Щебеты и ее притоков  речек Елиновой и Рыбной. По улице не ездили, чтобы ее не захламлять, да не разбивать зеленые лужайки около домов, чтобы всегда она была праздничной. Заезд к хозяйственным строениям был с околицы, по-за огородами. И утопало в зелени трав-мурав да раскидистых ветел поселение, не были разъезжены и раздрызганы вкривь и вкось проселки; радели за деревенскую улицу. «Ах, какая ярица уродилась у Ермилы. Глаз бы не отводил»,говорил сосед соседу. У одних  так лошади все вороные, а у других  гнедые иль игрение! Появились домохозяева, где все лошади были не только одной масти, но и иноходцами. А сбруи на масленицу? И под серебром, и под медью, и под медью и серебром разом, и плетенные в десятки ремней! А крестьянская одежда из десятков домотканен  то тончайших, то средних, то крученных в несколько, то грубых нитей из льна или шерсти! И прикупленные ткани на ярмарках! Глаз не отведешь. А главное  легкие, удобные, здоровые! Для женщин и девушек на каждый божий праздник, почитай, иная одежда  сарафаны, оборки, юбки, кофты, шали, кокошники, пояски, бусы, жемчуга, ожерелья, серьги. Как маков цвет или июньский алтайский луг в цвету покрыто село в такие дни разодетыми сельчанами. А крестьянская утварь из сотен изделий, и какой красоты и утонченности! Сейчас кажется, что не они, крестьяне, все это творили, а некто другой. И где только время брали?
   Да, крестьяне много и трудно работали, часто с четырех часов утра до позднего вечера, особенно в страду, но следили главы семейства, да старшие в роде, чтоб надсады никто не имел, грех то неоправданный! Потому умели отдыхать. «Отдохнем, так потом и примахнем», говаривали старики. Более ста дней в году было праздничных, включая воскресенья, когда считалось, что работа в лесу, поле, на огороде, гумне и стройке являлась грехом и потому не шла впрок. Многие из этих дней уходили не только на молитву, устройство нравственного лада и духовного покоя и мира, но и на творение красоты во всем, что окружало крестьянина и что воздействовало на его повседневную жизнь.
   Песни в такие праздничные дни лились со всех сторон. Каждая семья имела свои особенные песни и напевы общесельских песен. Что ни семья, то многоголосый хор. Но и летом на работу или с работы с песнями. И на девичьих Посиделках за веретеном тоже песни! А какими хороводами славились сельские девушки и парни! Завидовали тому многие села и деревни и старались выбирать невест и женихов в селении на берегах речки Щебеты. Породниться с крестьянами села на этой речке было завидным делом!
   А какие свадьбы справляли! Что ни семья, что ни село свадьба свадьбе рознь! Неслись по накатанному снегу семь, восемь троек и пар лошадей, запряженных в чудесно расписанные кошевки и возки, и лились по долинам от села к селу звон колокольчиков, игра гармошек да проголосные песни. На первой серой тройке  дружка с женихом и невестой, на второй, соловой тройке родители той и другой стороны, а следом на чалых, игрених, бурых, мухортых, карих и вороных парах  свахи, родные и близкие, стрельцы - молодцы да потешники. И длилась свадьба неделю, и заезжала она в десятки крестьянских ворот, пока вся родня окрестных сел и деревень не угостит молодых и всех с ними давно перебродившей в логунах под божницей в горнице медовухой. И диву теперь даешься, как умели крестьяне творить красоту своей жизни и обладать радостью простого человеческого бытия.
   Быть крестьянином означало постоянно нести крест  тяжкое бремя не только кормления народа, но и сохранения его нравственно - духовного здоровья. В тяжком несении крестьянского тягла, в радостях и печалях, в творчестве хозяйства и культуры пребывали села и деревни, не ведая безнравственных помыслов, поступков и дел, Было то же и в далеком селе на Алтае. Не поклониться соседу или селянину, увидев его первый раз на день, не пожелать ему здравствия, не спросить его о здравии деток, хозяйки, благоденствии хозяйства  только потемневший разумом и растерявший совесть человек мог пойти на то.
   Как зеницу ока берегли и хранили честь девушки и парня, семьи, да и села. Без согласия родителей, без венца вступить в сожительство девушке или парню, хуже не было греха, позор  не только на семью, но и на все село и всех родичей в округе. Хождение из семей от живых мужа или жены по сударикам и сударушкам, смена жены или   мужа при их жизни  преступление, которому не было никакого оправдания. Семьи, где это встречалось, считались несчастными, которых можно было только жалеть, как домашних животных. И жалели их и пытались исправлять их, но породнение с ними не вязалось. Как чудесные нежные цветы, лелеяли и растили девушек перед выданьем замуж. Никто при них не токмо, что не осмеливался говорить обидные, хульные, скверные, недостойные слова, но и в светлых, добрых, радостных и красивых речах имел подбор. Никто не смел бередить душу девушки или парня, когда они готовились к совершению святого дела  творению семьи. И берегли язык свой, не засоряя его зазорными и зряшными словами, пустословием и суетностью. Что ни семья, что ни село, то речь особая, со своими поговорками, пословицами и прибаутками  меткая, точная, краткая, смышленая. Для тех крестьян, что владели тем языком, нынешний — просто тарабарщина, почти что набор звуков, не могущих отразить тонкую мысль, надругательство над священным общением между разумными людьми. «Каков язык, таковы и души»,  помнили все!
   Только приставленные костыльки или хворостинки к дверям «охраняли» дома и оповещали, что в них нет ни души. На заимках по дальним пасекам и покосам оставался хлеб, квас и мед для уставшего прохожего иль заезжего путника. За всю историю села был один случай кражи сбруи. Того воришку изловили, провели с одетым хомутом по селу, чтоб другим было неповадно, и отпустили с миром. А попадался еще раз на том же, получал отходную из села на все четыре стороны. Потому-то большая по территории, хозяйству, населению Солонешенская волость имела в управлении старосту из местных крестьян на общественных началах, платных писаря и урядника. В селе же избирался на сходе из добрых и самых толковых крестьян староста, и тоже на общественных началах. Под руководством такого старосты два раза в год собирался сход, который решал вопросы, касавшиеся всего сельского мира, отремонтировать ли  мосты, починить ли дороги и поскотины, засыпать ли страховое зерно, учинить ли передел земли, обеспечить ли погорельца необходимым, да мало ли чего бывало на селе, требовавшего решения миром. И попробуй не выполнить то, что предписано сходом! Крестьянский упрекающий, взор, непоклон и отрешение за то, хуже нет наказания! Сельский мир сам собой управлялся, да еще с какой премудростью. Писаных законов знали мало (на то писарь сидел в волости!), но в сердце носили нравственные устои по совести великой!
   А взглянем пошире, да поглубже на историю нашу, так увидим, что крестьянство было судьбоносной основой Отечества. Мельчайшими живыми «клеточками» этого тела были крестьянские семьи, соборные личности. Они по невидимым взору нравственным и духовным законам созидались из индивидуальных личностей  крестьян и объединялись в свою очередь в сосемьи, сообщины, из которых слагалось крестьянство как целое. Потому без семьи и личности крестьянина, без сообщины не было бы крестьянства и его великих дел. Точно так же без социально -трудового, хозяйственно -экологического и нравственно -духовного устоев не было бы крестьянина и его семьи, сообщины и в целом крестьянства. Все эти устои, будучи неравными, но равноценными, только и могли обогащать друг друга, и государственная деятельность состояла в том, чтобы не покладая рук поддерживать этот  крестьянский строй. В этом суть крестьянства и крестьянствования. Таков же был крестьянский строй и в селе на далеком Алтае. От года к году он, совершенствовался, и, казалось, никто и ничто ему не страшны, не найдется силы его сломить. Но вскоре стряслась нежданная тяжкая беда.
   Революционные события, катившиеся по России, не скоро дошли до села. Но слышно стало, что из соседних сел выехали наскоро несколько крестьян, кто приторговывал скотом. За ними следом куда-то уехал и Митрофан Рехтин,  единственный крестьянин, тоже приторговывавший скотом. Катилась волна гражданской войны: то белые приходили, то красные их теснили, то те обирали крестьян, то эти, надо же было кормить лошадей и вооруженных людей. В 1919—1920 годы были взяты якобы за поддержку белого движения и пропали без вести несколько крестьян, глав семейств со старшими сыновьями. Во след своим пропавшим сородичам — старшим  исчезли и остальные члены семей. Бывало так: днем только что говорил с соседом, а на следующее утро  его и духу уже не было. Пополнение села жителями остановилось. Все приглядывались, что далее будет.
   В 1924 году появились в селе уполномоченные из района иль из округа, и по их настоянию был создан комитет бедноты из тех крестьян, что не очень-то уважали крестьянский труд и не отличались высокой нравственностью. Этому комитету вменялось в обязанность следить за всем, что происходило в селе, особенно за помыслами, чаяниями и «разговорчиками богатеев». Ему наказывалось глаз не спускать с крепких хозяйств, хотя и не зариться, пока на их имущество. Но это не главное, что вменялось комитетам. Они Обязаны были образовать ячейку новой сельской жизни, коллективного, совместного труда и землепользования. И убедить в необходимости, непреложности наступления этой жизни как можно больше крестьян, а кто не пойдет на убеждения, заранее их приметить и взять на карандаш. И как ни работал и ни заседал комитет, как ни горел у активистов свет в окнах до утра, пока не удалось сколотить такую ячейку. В марте 1925 года прибывший из района уполномоченный предложил вначале из самых активных бедняков организовать товарищество по совместной обработке земли ТОЗ, то есть весной совместно обработать землю и засеять ее из собранного в кучу семенного зерна. Но в 1925 году весной это не получилось, И только в 1926 году ТОЗ сработал, но урожай делили с криком, руганью, вспоминали былые обиды. Большая часть тозовцев ушла из первенца колхоза. Сохранился лишь кооператив по совместной обработке молока, но количество его членов поубавилось. И так было не только в селе Елиново, но и во всем районе, а там далее и в округе и крае.
   Первые шаги коллективизации явно не удавались, крестьяне только им данным чутьем видели в них опасность всему крестьянскому делу: все делалось наспех, непродуманно, без совета с ними, во вред ему. Крестьянам навязывалось что-то такое, что элементарно не вязалось с простым здравомыслием, противоречило основам    крестьянского    строя, который выстрадан в тяжком вековом труде, всем гением народа. Но эксперимент с крестьянством на началах коллективизации упорно навязывался. Чтобы поправить с ним дело, райкомы и райисполкомы, окружкомы  и окрисполкомы, крайком  и  крайисполком  принимали экстренные меры, такие, чтобы не было выхода у крестьян, как только податься в колхозы. А поскольку большинство в селах и деревнях составляли, так называемые середняцкие хозяйства, то на них и направлялись всё способы принуждения к тому. Так 21  апреля  1928 года в районе создается   семейная   к   налоговая   комиссия,    которая    должна была переобложить многосемейного середняка, «уловить его доходы от  несельскохозяйственных заработков». Она установила надбавки, к исчисленным ранее, у них доходам до 25%. Были установлены три типа хозяйств, по степени налогообложения.  Индивидуально обложенные, индивидуально обложенные с надбавкой и лишенные льгот по сельскохозяйственному налогу, то есть отнесенные к полному изыманию у них всех наличных продуктов. Члены комитетов бедноты уже не работали непосредственно в сельском хозяйстве, а занимались только политикой, проводили слеты и смотры групп бедноты, совещания, обучения в округах. На них вырабатывалась тактика нового строительства колхозного строя. В этой тактике первым делом должно быть выявление кулаков, вторым индивидуальное обложение всякого, кто будет препятствовать колхозному движению (продал 10 пудов хлеба, в обложенье пошел!), третьим ликвидация кулака, как класса. Коммуна как форма колхоза должна занимать ведущее место.
   В апреле 1928-го и затем в июне того же года пришли «сверху» директивы, запрещающие внутридеревенскую куплю и продажу хлеба, то есть вводилась государственная монополия на хлеб. В селах и деревнях «активисты» начали производить обыски хлебных запасов и даже создавать заградотряды. Находимое в хозяйствах зерно, которое оставлялось на прокорм семьи, и семена изымались полностью, а чтобы замести следы сего разбоя, относили такие хозяйства к третьей категории, то есть лишенных льгот, и объявляли их срывающими хлебозаготовки и нарушающими хлебную монополию. Восемь таких хозяйств были разграблены, а главы их семейств увезены ОГПУ и навечно исчезли в лагерях. А директивы все ужесточались! В феврале 1929 года поступило запрещение на аренду земли кулаками, а в ноябре того же года их лишили всякого голоса во всех видах кооперации. Но этого было мало. Зажиточные крестьяне, трудившиеся от зари до зари, имели от такого труда еще накопленные запасы имущества и продуктов, которые делали их в какой-то мере экономически и нравственно независимыми в своей деятельности и жизни. Это позволяло им, несмотря на внешнее разрушающее давление, сохранять в себе крестьянскую личность — как индивидуальную, так и соборную, семейную. Но существование именно таких крестьян было главным препятствием для силовой коллективизации. Потому более 35—45% общей суммы налогов было возложено на зажиточных крестьян. Бедные хозяйства, составлявшие в селе менее 20%, от налогов освобождались. Еще с конца 1928 года и, особенно, в первые месяцы 1929 года зачастили в село уполномоченные из района, округа, края и убеждали поселян в необходимости создания коммуны. «Коммуна нам нужна для того, чтобы ликвидировать двойную душу крестьянина, который не является еще социалистом»,  говорили они на сходах. В августе 1929 года, наконец, удалось сорганизовать такую коммуну под именем «Гигант», в которую первыми вошли четырнадцать бедных дворов. К концу года в нее согнали 11 сел и деревень, включавших около 2500 дворов. Лошадей и жеребят, коров и телят, овец и коз, кур и гусей, инвентарь и сбрую, телеги и сани, молотилки и жатки, зерно и муку, сено и овощи, пчел, мед и воск.  Все свезли, стащили, согнали в один «котел». Над селом стояли плач женщин и детей, ругань мужиков, ржание лошадей, рев скота, лай собак, гогот гусей и неразбериха во всем! Лошади и коровы бежали из непривычных загонов-лагерей на свои дворы. За ними неслись очумелые скотогоны «активисты» с матом, угрожая тем, кто приютит теперь коммунарскую скотинку! Большая часть накопленных за десятилетия крестьянами имущества и продуктов за несколько месяцев была разворована, растащена, съедена, пошла прахом!  Коммуна «Гигант» распалась.
   Благо каждый тащил своего савраску и изревевшуюся буренку во двор, когда видел, что спина у лошади сбита или вымя у коровы не доит,  присушено, да загодя косил сено по ночам в кустарниках. Нашлись и несколько десятков семей, которые не сдали свое хозяйство в коммуну, тем и сохранили его от растранжиривания. Августовские ночи стояли лунными, так многие урывками убирали хлеб серпами. Кто побольше вернул «добра» во двор, тот и не столь бедствовал, а кто был нерасторопен, тот пошел в голод и по миру. Жители села почувствовали впервые признаки голодовки! У кого что уцелело, да лишку было, тот делился с растерявшими, по спешке к новой жизни. Так с миру по нитке насобирали семена, рабочий скот да готовились к весеннему севу 1930 года. Но не думали крестьяне, выйдя едва живыми из беды коммунарской, что их больше не оставят в покое, не дадут самим решать крестьянские дела и что потянется эта «хлябетина» на десятилетия!
   В январе 1930 года стало известно, что Сибкрайком принял постановление об окружных темпах коллективизации на текущий год. По Бийскому округу, куда входило село, надо было поднять уровень коллективизированных хозяйств с четырёх процентов, как было предусмотрено ранее планом, до тридцати и более. Сплошная коллективизация должна быть закончена к 1 октября 1932 года. В Сибкрайкоме, окружкоме и райисполкомах создавались боевые штабы по руководству операцией по раскулачиванию и выселению контрреволюционных элементов из сел и деревень. Весь наличный репрессивный аппарат: ОГПУ, милиция, прокуратура и суд, земотделы, финотделы, редакции газет, селькоры, комитеты бедноты, сельские Советы, руководители ТОЗов, артелей и коммун, все были задействованы в силовом давлении на крестьянство. В села и деревни выезжали уполномоченные, которые при участии сельсоветов, предколхозов, бедняцко-середняцких групп и батраков должны были производить опись имущества кулаков и его конфискацию.
   В феврале 1930 года Сибкрайисполком усиливает темпы коллективизации. Спускается конкретная разнарядка о выселении на новые земли, не считая изгоняемых на север, «социально особо опасных крестьян», 50 тысяч семей, в том числе по Бийскому округу  6500 семей. Надо было согнать с земли, выселить из домов и вывезти 250—300 тысяч душ по краю и 35—40 тысяч душ по округу! На помощь лихорадочно действовавшим боевым штабам идут драконовские директивы «сверху». Сибкрайком рассылает 1 марта 1930 года, по местам директиву, о порядке раскулачивания и переселения кулацких семей. В директиве разъяснялось, что часть этих семей, не представлявших социальной опасности и имевших трудоспособных, но больных членов, и женщин на последнем периоде беременности, райисполкомы по своему усмотрению могли выселять на новые земли в отдельные местности или отдаленные места в пределах края. Вот гуманисты XX века! То ли из центра поступила депеша, то ли в крае посчитали, что темпы коллективизации сильно занижены, и потому 25 апреля 1930 года отменили ранее данные директивы и приказали завершить сплошную коллективизацию не к октябрю 1932 года и даже не к концу 1931 года, а к весенней посевной кампании 1930 года! И заработал как исступленный районный боевой штаб, загоняя одних крестьян в колхозы, а других,  вырывая из сел и деревень.
   На сельском сходе, состоявшемся в апреле 1930 года, выездные боевые штабы говорили, что сделана ошибка, преждевременный скачок в высшую форму коллективного хозяйства  коммуну, но что это делать еще рано и надо не с ТОЗа начинать, а с колхоза  артели, которая выше его по уровню обобществления и сознания крестьян. «Артель, объясняли они, это такой колхоз, когда становятся общими земли, инвентарь, хозяйственные строения, рабочий и продуктивный скот, а в личном пользовании остаются свои дома и огороды, мелкая птица, да одна корова. Но кто хочет, может сдать и ее, молока хватит в колхозе на всех». Для организации такого колхоза создан был в селе боевой штаб из представителя райисполкома, председателя сельского Совета, активистов бедняков. Этот штаб объявил, что все села и деревни, которые ранее входили в коммуну «Гигант», теперь объединяются в колхоз-артель имени партизанского командира Громова. Во исполнение директив боевые штабисты работали круглосуточно. Вызывали крестьян по одному или группами на собеседование, задавали специальные вопросы, по ответам на которые, можно было судить об их классовой сущности и социалистической сознательности. На этих собеседованиях требовали от крестьян доносов, оговоров, предательства, злодейски попирая их совесть. Любой ценой надо было убрать с дороги нравственные устои, спасающие от раздора в крестьянстве, разжигания в нем социальной ненависти. Так собранный материал, досье на крестьян, необходим был для разделения всей крестьянской сообщины на классы, бедняков, середняков и кулаков. А из этого расклада выводилось главное, кого отнести к «мироедам». По директивам эти «мироеды» делились на три категории, и к ним должны были применяться различные меры репрессий. Кулацкий актив подлежал наиболее жестоким репрессиям, вплоть до заключения в концлагеря и расстрела. Наиболее экономически мощные и активные элементы кулачества выселялись, менее мощные кулацкие семьи переселялись за пределы коллективизируемых территорий. Все имущество таких кулаков, их вклады конфисковывались и передавались коллективизированной бедноте, с зачислением в неделимые фонды создаваемых колхозов и на погашение долгов коммуны кооперативным и государственным органам. На собрании бедняков и сочувствующих колхозному движению было зачитано, по заранее отработанному списку, с учетом разнарядки и определено к выдворению из села семнадцати семей, как классовых врагов, которые мешали и будут мешать колхозному движению. О тех одинадцати крестьянах односельчанах, которые уже были взяты репрессивными органами в 1919—1920 годах и позднее, в 1927—1928 годах, не вспоминали. Считали, что эти отцы и старшие сыновья самых хозяйственных семейств сгинули, ну и туда им дорога при теперешних-то делах.
   И пора назвать репрессированные семьи, чтобы знала история их имена. Вечная им память! Они работали лучше всех, ухаживали за землей и скотом не в пример другим нерадивым, соблюдали семейные крестьянские устои, берегли нравственную жизнь на селе. Без них не быть бы крестьянскому миру, которым мы держались века. Не каждый отваживался, в их присутствии, хулить высочайшие идеалы жизни крестьянина, нарушать экологические законы окружающей природы, глумиться над нравственными устоями жизни рода, семьи, села, деревни, народа. Они жили по правде, потому и побаивались их те, кто возжелал кривды, кто уже творил черные дела! Вот поименный перечень этих мучеников коллективизации: две семьи Фефеловых, две семьи Телегиных, две семьи Казазаевых, две семьи Новиковых, семьи Поповых, Большаковых, Пахомовых, Гордеевых, Черданцевых, Бобровых, Даниловых, Попугаевых, Зариных. На том же, видимо, сходе было решено семью Ермилы Трифоновича Новикова раскулачить, но оставить в селе, так как он, высказался сход, много делал добра людям, будучи выборным старостой на селе, и был глуховат. А было у него в то время в хозяйстве на шесть человек (самих двоих, трех дочерей и одного сына) семь дойных коров, 6шесть запряжных лошадей, две телеги и два передка, шесть саней с комплектами сбруи, 7семь серпов, шесть кос, четыре топора, три поперечных и одна продольная пила, плотнично-столярный инструмент, два плуга, да три сохи, три бороны, мельница, 30 пчелосемей, гумно, амбар, навес и скотный двор с поветью, баня и крестовый дом из сеней, прихожей, избы и горницы, да тесовый забор на столбах. Все это движимое и недвижимое имущество было описано и изъято в колхоз в фонд взносов бедняков, за исключением топора, поперечной пилы, двух лопат, лома, двух серпов, рубанка и четырех стамесок, да съестных продуктов на два месяца. Даже последнюю овчинную шубейку сняли с плеч хозяйки Параскевии жены Ермилы! Со словами: «Прости им, Боже, не ведают си, что творят!»  перекрестился, поклонился на все четыре стороны и пошел он с сыном рыть землянку на берегу реки, куда и переехала обобранная семья. В отнятый у него дом въехала семья бедняка Кирилла Казазаева.
   Потянулись за околицу прижатые с боков конвоирами санные и тележные вереницы повозок. В дождь, грязь, снег да мороз, набитые детьми, отцами и матерями, стариками и старухами и прикрытые чем попало. рогожей, зипунами, тряпьем, половиками и рваными одеялами. Ограбленных и обобранных до нитки 16 семей провожали все оставшиеся жители села, за исключением тех, кто потерял человеческий облик,  активистов и уполномоченных. Никто, расставаясь, не мог удержаться от слез и стенания. Обнимались в последний раз и просили прощения друг у друга. Понимали, что уезжали навечно богатыри духа, великие труженики - крестьяне, рождаемые и творимые веками. Вначале изгоям говорили, что часть из них (это решал райисполком) будет выселена в отдельные места в пределах края. Но край был так велик, что тянулся до далеких тундр и холодных лесных болот Томского округа. Туда они все и загремели! На каком-то этапе выселенные семьи разделили на трудоспособных и нетрудоспособных членов. Первые пошли на лесозаготовки, сплав, строительство лагерей для себя, а вторые  в поселения, специально приспособленные для них.
   И пошли они по дальним дорогам, баржам, пересылкам, болотным комариным лагерям, перекличкам, тюрьмам с голодовками, насилием, издевательствами, болезнями и вымиранием. Уже за последним домом, на окраине села, они были превращены в нелюдей, которым и на свет-то не стоило появляться.
   Разрешалось брать на одну семью выселенцев серп, две мотыги, заступ, два топора, поперечную пилу,  плотнично - столярный инструмент. Харчей на два месяца. На запросы изгоняемых крестьян о том, как с таким-то имуществом можно далее жить, уполномоченные и активисты колхоза объясняли, что потому-то и дается им столь мало, чтоб в новых местах они объединялись в колхозы, чтоб перевоспитывались там к новой жизни. Но спешка с выселением была такова, так торопили уполномоченные, активисты и сотрудники ОГПУ, что даже половину того, что полагалось, взять с собой не удавалось. А иные просто на все махнули рукой и ничего не брали, кроме топора и пилы да сухарей на несколько недель. И опять стояли стон и плач женщин и детей, рев животных, заунывный и не смолкавший сутками лай, бросаемых собак (иных пристреливали на месте!). Часть усадеб горела, подожженная от злости и в отместку, чтоб сгинули навечно! Имущество выселяемых свозилось на артельные склады и по домам бедняков, где оно за несколько месяцев растаскивалось, расхищалось, портилось! На отобранных и откормленных лошадях скакали активисты в пьяном и буйном состоянии, крича: - «наша власть пришла». Поили взмыленных лошадей  и они гибли от воспаления легких, сбивали им спины и заподпруживали животы, ломали ноги. На фефеловском иноходце пьяный учетчик награбленного, налетел на валявшуюся борону и распорол ему живот до смерти. Умирающую лошадь он добивал коваными сапогами, приговаривая: «кулацкое отродье!» Вместе с этим иноходцем канули в Лету и иноходские табуны села Елиново! От знаменитых фефеловских, парамоновских, поповских, телегинских лошадей вороных, игрених, карих, гнедых скоро остались клячи и скелеты! Ведерницы коровы орали в колхозных загонах и не давались доиться новым хозяевам. И тех из коровушек, которые долго упорствовали в том, наказывали побоями, а нередко и забивали на мясо. Козы разбрелись по высоким горам и кручам, одичали, и спустя несколько лет пришлось их отстреливать специально созданной бригадой. Разграбленные дома стояли с пустыми глазницами, да бродящими вокруг них кошками, собаками и курами. Некоторые из петухов стали агрессивными, пытаясь нападать на прохожих, особенно уполномоченных и конвоиров. Недавно добродушные и невороватые сибирские лайки пролезали в амбары и крали съестные продукты, таща их к своим бывшим дворам, защищались свирепо, когда кое-кто пытался их поколотить. А уполномоченного и двух конвоиров, заехавших поутру на телегинскую пасеку без хозяев и пытавшихся полакомиться медком, пчелы загнали в темный сарай-омшаник и держали их там, искусанных и опухших, до полной ночной темноты. Лошадей же нашли за двадцать верст в соседнем селе.
   Большая часть инвентаря, борон, жаток, молотяг, телег, передков, саней была свезена в одно место и брошена под открытым небом. Завалена в первую же зиму снегом и стала непригодна ко второй весне. Зерно, наспех собранное в амбары с худыми крышами, промокло, загорелось и полностью сгнило в двух амбарах из пяти. Искали виновных выезжавшие следователи и, не найдя их, угоняли в заключение невиновных, часто менявшихся кладовщиков. Сливочное масло, отобранное у выселенных и свезенное в амбар, в оттепель по весне вытекало сквозь щели в его полу и разлилось по улице на радость бродящим голодным собакам и свиньям. Над селом подолгу и почасту стояла небывалая до сих пор зловещая мгла, которая днями шипела над головами прохожих странными, тихими, ползучими грозами. Наступившая весна была почти безмолвна: многие певчие птицы почему-то не прилетали или обошли стороной злополучное село. А еще до того как зазеленела трава на солнцепеках, собралась как-то ранним утром, большая стая домашних белых гусей на горушку, да долго горланила, видимо, созывая зачем-то всех своих сородичей. Бабка Соломония пошла их согнать в улицу, но при ее подходе гуси с криком взлетели и, поднимаясь все выше и выше в синь неба, улетели на восток, то ли вслед хозяевам, то ли просто на волю. Дивились все, летывали так-то гуси над селом, но чтоб улететь навсегда, не бывало такого!
   Не прошло и двух месяцев после еще не закончившегося штурма крестьянства, небывалого за всю его историю, как появились окружные тройки из ОГПУ, РКИ и прокуратуры, для рассмотрения жалоб о раскулаченных и возвращении им имущества. По решению такой тройки вернулись из ссылки, как незаконно выселенные, четыре семьи - две Телегинских, а затем Черданцевых и Новиковых. Имущество им не вернули, оно было разворовано, растащено, изношено, прожито и пойди, найди его теперь! В семье Новиковых отец не вернулся. Он был замучен пытками за то, что не сознавался в школьном поджоге, которого, все знали, он не совершал, а был в нем оговорен злоумышленниками. Школа тогда размещалась в кулацком телегинском доме, и сожгла его сторожиха-истопник. Вновь испеченные следователи ОГПУ, во главе со своим районным начальником Дударевым, сажали Самсона Трифоновича Новикова голым на снег и подолгу так его держали в жестокий мороз! Высокому, статному, кроткому, с окладистой бородой крестьянину палачи кричали: - «мы те покажем жись — ишь грамотный!» Да пытку ту подсказал им односельчанин активист, что сопровождал Самсона Трифоновича в ОГПУ и люто ненавидевший его за грамотность!
   Вернувшиеся из Нарымского спецокруга ссыльные, иногда близким рассказывали шепотом (я сам то же узнал в 60—70-е годы от живых выселенцев в Архангельской и Вологодской областях), что везли их на баржах и выбрасывали на лесные и болотистые берега рек, где они должны были, на правах колхозов, своими руками создать себе жилье, раскорчевать лес, осушить болота. Через год, или даже к весне, после осенней высадки на эти берега, сохранялась в живых только половина привезенных. Особенно гибли старики и дети. Выжило же в местах спецпоселений не более одной пятой от прибывших. И все время, пока они находились в изгоне, их взоры обращались на юг, к своим землям, к родным могилам и пепелищам, глаза их не просыхали от слез! Силами 100—120 семей спецпереселенцев строился поселок, включавший пятнадцать жилых бараков, здание комендатуры, скотный двор на тридцать голов, тесовый и бревенчатый склады, пожарный сарай и общественную баню. Постоянный надзор, запрещение выезда и передвижений, отметки, ежедневные нормы труда и продуктов питания, все как в подлинном концлагере, который и призван был ликвидировать кулаков как класс!
   А там, на родине, куда они убежали бы хоть с завязанными глазами, никто уже не мешал огромной своре «посадников да нарядчиков» из села, района, округа, края строить колхоз не столь высочайшей формы, как коммуна, но чуть пониже артельной. В границах разбежавшейся коммуны «Гигант», то есть из тех же одинадцати сел и деревень, почитай, в округе с радиусом в 25—30 километров, в муках, ненависти, насилии родился колхоз. Его контору разместили в центре этой округи, в сёла Елиново, чтоб начальству можно было обыденкой возвращаться из каждой деревни, прикрепленной к нему в удел. Председателями сельского Совета, и колхоза стали те, кто до колхоза и своим-то хозяйством не мог управлять и не знал толком крестьянского дела. Так, первым предколхоза стал некий Семидякин из двадцатипятитысячников. Семенной фонд наскребли кое-как на одну треть посевных площадей. После сплошной чистки амбаров еще в 1928 году крестьяне никак не могли свести концы с концами в хлебе! Посевы по пару уже как два года не водились, сеяли на скорую руку под весновспашку. Из 500 гектаров, возделываемых до коллективизации, засеяли весной только около 200 гектаров, уморив на тяжелой работе без овса десяток хороших рабочих меринов. Сеяли рожь до самых июньских теплых дней, когда береза стояла в пышном зеленом уборе. Засеянная так поздно ярица не вызрела и была скошена на сено, а часть ушла под снег. Бригадир, объезжая по утрам колхозников, стучал плетью в окна, зазывая на работу, а если не откликались, то слезал с коня, входил в дом и заливал топящуюся печь водой, оставляя детей на день голодными и холодными. Колхозная работа, прежде всего! Однако, собранный урожай хлеба, пришлось сдавать по распоряжению района, округа и края и даже семенной приказано было увезти. Село осталось к зиме без хлеба! Еще не сданную впопыхах в колхоз скотину продолжали забивать.  Для оставшихся во дворах коровах, по одной на семью, косили сено по ночам на лесных полянах да по берегам ручьев. Возили копны на себе. Голод стоял у ворот, но помогали старые запасы бобов, гороха, отрубей, овощей, кедровых орехов, спасал картофель! Да и мясо еще раздавали от забоя скота почти даром, чтоб не пропадало. Дрова возили тоже на себе, не надо было клянчить и унижаться лишний раз у бригадира, прося лошадь, принадлежавшую год назад просителю. Потиху начали растаскивать брошенные кулацкие сараи, амбары. Пережили зиму плохо, голодно, лихо, надрывно, так что кости да кожа остались. Все малым ребятишкам отдавали. Но весной 1932 года дружно сеяли хлеб, выпросив семена в районе, а тот  в округе. Пололи его, косили споро-пырейные луга, бабы выкладывались, кто любил работу, гоня трехметровые прокосы. Многие надеялись, что все это временно, что жизнь наладится, что не станут весь хлеб выгребать. Не изверги же там «наверху», уж поди, и наелись нашего хлеба, дак и нам теперича оставят, говорили бабы-ударницы на покосе. В солнечный и жаркий ильин день, который считался грозным летним праздником, погнали кого уговорами, кого силой на уборку сена на большом увале. Люди шли и работали с неохотой, но к обеду завершали уже несколько зародов-стогов с приметками. Вдруг появившаяся из-за хребта, с запада, тучка разрослась в гигантское кучевое облако, из которого обрушился ливень с грозой. Два зарода сгорели в небесном огне! Сеноуборщики остались целы и невредимы, но их труд пошел прахом, да вспомнили они великие крестьянские верования. В конце августа прошел слух в селе, что есть приказ все намолоченное зерно, которое почти на себе носили в амбары, свезти в район, а оттуда, известное дело, потащут далее. Слух подтвердился, и зерно все до зернышка увезли неизвестно куда. К поздней осени кончились последние остатки старых продуктовых запасов, включая отруби, что скребли по сусекам, ребятишек стали держать на молоке, которое давала единственная на дворе корова. А зимой начался голод! Он продолжался весь 1933 год! И в этот год ушли на забой многие дойные коровы и мелкая птица. Вся лебеда на огородах, глухая крапива и корни репья-лопуха за заборами и пряслами, на заброшенных усадьбах были начисто съедены. Дикие растения: лук-слизун, ревень, борщевики, все было снесено с гор и тоже съедено. Заготовкой этих растений занимались подростки. Как только ранней весной хариус поднялся на нерест в речки и ручьи, они же снабжали семьи рыбой. То вершой, то неводом, то удочкой вылавливали белоголовые, босые парнишки каждый день по несколько килограммов хариуса, и на часть зимы хватало. Тем и поддерживали ослабевших матерей, отцов и работавших братьев и сестер. И если бы не эта рыба, не выжить бы сельчанам, благо ее было в те годы в реке, речках и ручьях столько, что потом никогда не бывало. Сил не хватало не только на колхозную работу, но и на собственный огород да покос. Мужики были в поле спозаранку. Но бригадир все объезжал дома и гнал баб, заливая топящиеся печи у нерасторопных, на покос или косовицу хлебов. Они падали, пройдя несколько прокосов, и тогда, сжалившись над ними, он давал команду: «Все по кустам». Это означало, полезай на черемуху, урожай которой в тот год был слишком изобилен. Подростки, бабы и мужики объедались плодами черемухи и долго потом маялись животами. Оттого некоторые так и не поднялись! Умирали дети, постепенно ослабевая. Почитай, каждый третий ребенок так-то ушел из жизни! Так же умер и мой второй по возрасту брат Ефрем. Не выдержал голода, отдавая последнее детям, и Ермила Трифонович Новиков  умер в 1934 году, не дожив и до 60 лет.
   В конце августа 1933 года, едва ли достигшие двадцати лет, парни колхозники Никита, Астафий, Филипп, Санька, Степан, Ахромей набрали ночью в поле по торбе ржаных колосков и принесли домой, чтоб накормить умирающих матерей и детей (уж более двух лет хлеб во рту не бывал!). Но их сверстник Андриан их выдал. Всем дали по семь лет лагерей! Никто не вернулся, все погибли там, за исключением Степана, который пришел больным, немного поболел и умер. Не приняли судьи во внимание и того, что умирали родные и что принесли они колоски ржи не столько для еды, как для запаха в дому. Один из «колосковых» говорил на суде, бабушка заказала принести хоть пучок колосков под божницу для запаху, а мы и решили принести по торбе, чтоб его больше было! Безучастны были судьи и начальство колхоза и сельского Совета к этому заявлению, хотя сами исподтишка не торбами тащили, а мешками! Василиса Пушкарева возила из села хлеб колхозный на подводах по госпоставкам в город за 200 км и в пути как-то взяла ведро овса. Принесла его на мельницу для размола, но мельник сказал об этом председателю, а тот подал в суд, и дали ей год лагерей. Отсидела и, идя домой, дорогой утонула в половодье, спасаясь на льдине. Сироты многие шли по миру, как стаи заброшенных щенят, и мерли как мухи. Вернувшиеся из ссылки «незаконные кулаки» говорили, что там, в лагерях, при комендатуре, изредка скудный паек, но давали, а тут и того нет! И не было недели, чтобы не являлись в село, на откормленных лошадях, уполномоченные разных рангов и представители райкома, райисполкома, ОГПУ, райземотдела и т. п. Говаривали, что только в здании бывшего волостного правления, где теперь размещался райком и райисполком, и в соседних домах, сидело более сотни человек начальников! Ублажали их колхозные и сельсоветовские руководители, загружая на обратный путь припасами из кладовых, поили и кормили, да по ночам женщин им водили. Не гнушались они даже насилием,  девица ли была перед ними, женщина ли многодетная или солдатка.
   По сообщениям газет, каким-то «колхозцентром» на самом «верху» была установлена еще в 1931 году в колхозах «сдельщина» в виде трудодня. Пришла она и в колхоз им. Громова. Колхозники в сущность «трудодня» толком никак не могли вникнуть. Бухгалтер на собрании разъяснял, что ежели ты сторож, уборщица, погонщик, подросток  то тебе, проработавшему 10 часов, запишут один трудодень, а ежели ты работник по посеву, то получишь 1,25 трудодня. Будучи пастухом, трактористом, рулевым, возчиком  1,45, грузчиком, землекопом  1,65, а кузнецом, печником  два трудодня.
—  Ну, а ты, Григорий Семенович, как счетовод наш, сколько же трудодней себе запишешь? Спрашивали из передних рядов.
—  Я-то  два с половиной, а вот председателю положено  три! Отвечал, не глядя в зал, бухгалтер,
— А как, в толк не возьмем, с оплатой этих трудодней? Кто трудодни, энти трудовыходы, будет записывать,  кричали из прихожей бывшего новиковского дома.
 А как я на этот трудодень прокормлю всех-то,  у меня их мал - мала меньше, девять душ со стариками? Рассуждал маленький сгорбленный мужик, стоя у косяка. Да женка чуть ноги волочит! Иные вопили: «Не надо нам трудодней, оставим так, как было!» А было так. Зябь не пахалась, скирдование на гумнах и обмолот зимой, как в старое «докулацкое время», объявили «правым уклоном», а запишут в него, быть в лагере! Не работавшие получали больше хлеба, чем работавшие. Многие тихие, не горластые оставались без хлеба! На завалинках, у контор колхозов или в приемных председателей сидели с мешками и торбами бывшие партизаны, отстаивавшие Советскую власть еще в 20-е годы, и кричали в правлении «Что за власть пришла! Морют и морют, хуть до куда морют. Мы что, даром кровь свою проливали? Нас теперь пусть она кормит бесплатно и до глубокой старости. И семейным нашим также надобно жить. Небось, мы партизанские!» Давали им из колхозной кладовки мешок отрубей, большая голодная семья съедала его за два дня, и они приходили снова в правление,  клянчили  прокорм  партизанский, заслуженный. Председатель на собрании объяснял, что устанавливается такой порядок распределения продуктов по трудодням, вначале сдадим государству, затем отчислим в неделимые фонды, а уж потом выдадим на трудодни. Базарили колхозники до утра, но так и не понимали, что такое трудодень и как с ним жизнь пойдет!
   Колхоз не выполнял  планов хлебозаготовок и отчислений в неделимые фонды, и на трудодни ничего не оставалось. Потому большую часть времени колхозники трудились бесплатно, и только труд в неурочное время и по ночам на клочке земли у дома спасал, не давал умирать с голоду. Но и эти приусадебные участки находились под прицелом начальников разных уровней. Ждали случая, чтоб их взять в изгон! Слышно было, что в каких-то степных колхозах выдали на трудодень по два килограмма зерна, а в других  и по 20 копеек деньгами. Обещал председатель выдать к концу 1934 года по полкилограмма зерна и тоже по 20 копеек на трудодень, но кончился год, их не выдали, как и в следующем году. Один крестьянин, в соседней Тележихе сказал на конюшне о том, что живем похлеще, чем на барщине, и через день его забрали работники ОГПУ. С тех пор никто больше о нем ничего не слышал!
   В 1931—1934 годах в районе каждый год создавались оперативные тройки по посеву в составе секретаря райкома, уполномоченного крайкома, начальника районного отдела ОГПУ с привлечением, на заседания тройки, райпрокурора, начальника  милиции, председателя райпартконтролькомиссии. Эта тройка, в окружении десятка человек, приезжала в село ранней весной, и стояла тогда в нем гробовая тишина, даже собаки прятались в подвалы и зарывались в сено на дворах. Была на этот случай и пословица, троица в село, а народ из села! У коновязей стоял десяток лошадей, запряженных в кошевки. К. вечеру их уводили в конюшни на кормление последними сбережениями колхозного овса. Его не выдавали даже голодающим детям и старикам для выпечки овсяного хлеба, но лошадям, на которых прибывали тройки с сопровождающими, пожалуйста! Какое было дело до этих детей и стариков всесильной и всесокрушающей    власти!    Репрессии продолжали быть решающим мерилом руководства. Не вступил в колхоз или вышел из него - кулак, и место тебе в ссылке, то есть в лагере.
   Приехав в село в 1934 году, тройка сняла с работы двух бригадиров и отдала их под суд. Тут же их и забрали, благо и прокурор, и начальник милиции под рукой. А кладовщика взял в свои руки начальник ОГПУ, отобрав его у начальника милиции. По предложению троек продолжалось обобществление последних коров, раскулачивание чем-то заметных в достатке крестьян. А райисполком и сельские советы накладывали на колхозы штрафы, давали твердые задания. Так раскулачены были две семьи в деревне Рыбное за то, что их родственники когда-то держали маралов. Тройка самовластно установила обязательную норму трудодней; для взрослых мужчин  300, для взрослых женщин  200, а для подростков  по усмотрению правления колхоза. И тешились руководители колхоза, кому и сколько эту норму установить. А не выполнил ее, отрезали приусадебный участок, лишали покосов, не давали лошадей. Тройка объясняла сокращение поголовья скота в колхозе агитацией скрытых кулаков, которые перешли на новую тактику, изнутри разваливать и губить рост нового общественного хозяйства. Было объявлено, что развал колхоза им. Громова связан именно с явлением такого рода! На нескольких крестьян, продававших по паре пудов ржи односельчанам, донесли, и они были индивидуально обложены. Чтобы рассчитаться, эти крестьяне «самообложились», то есть продали все свое имущество с молотка. Но и это им не помогло, они были сосланы, как кулаки. Таким индивидуальным обложением и закрывали прорехи в поставках хлеба, подвергая крестьян «самораскулачиванию». Это была одна из главных задач  троек!
   Шли указания из разных инстанций об «укреплении новой трудовой дисциплины». Сельсоветовское и колхозное руководство понимало это по-своему, да так тому учили и тройки. За пять минут опоздания на работу  председатель или бригадир сажали в холодный амбар «прогульщика» на всю ночь без теплой одежды. Особенно это практиковалось в отношении молодых женок, имевших грудных детей. Отчаявшиеся мужики, натерпевшиеся издевательств, наконец, осмелев, ломали двери амбаров, кидали им теплые шубы или спали вместе с ними, а иные уводили женок домой. Добро выселенных крестьян было к тому времени растрачено, прожито, съедено, пошло прахом! Не только не рассчитывались за долги коммуны «Гигант», которые хотели покрыть конфискованным имуществом изгнанных, но накопили еще большую задолженность. Обещанные районом, округом, краем дотации деньгами, техникой, товарами ширпотреба не приходили или растаскивались, может быть, где-то на подходе к колхозу. А работать все больше заставляли без просветов и выходных! Десять часов надо было отдать колхозной работе, чтобы отработать минимум трудодней. Да потом вечером и ночью столько же еще на своем дворе, чтоб с голоду не умереть. Не оставалось времени не только на ласки, пригрев детей и женщин, но и на элементарный сон. Дети беспризорными бродили по улицам и огородам, спали в конопляниках и на гумнах, где их подолгу, искали. Устав артели не предусматривал ни платные, ни бесплатные отпуска колхозникам. Не было в нем оговорено ни тех, ни других отпусков по беременности и родам. Бабы все меньше рожали. Ежели случалось такое, то частенько в поле да на покосе. По ночам некоторые семьи куда-то исчезали, бросая свой скудный скарб на произвол судьбы. Но куда ж убежишь без паспорта, даже без справки из колхоза на то, что ты к нему прикреплен. Горемык ловили и направляли в лагеря, как злостных подрывателей колхозного строя. Не мог крестьянин вне колхоза сеять зерновые, так как еще с 1928 года это дело принадлежало монополии коллективных хозяйств, как и торговля хлебом. А кто рисковал посеять горсть зерна на поляне в лесу (такие бывали), тот уголовно наказывался. И хотя еще в июне 1930 года была отменена монополия на мясную продукцию на селе, но крестьянину негде было ее продать. Базары и рынки были закрыты зимой того же года. Села и деревни пустели, вымирали. Все видели, что уже к концу 1933 года колхоз им. Громова, выросший из коммуны «Гигант», полностью развалился, как развалились и другие колхозы района. Забеспокоилось районное руководство, жаловалось выше, в округ, а тот в край. В депешах летело надо спасать положение. Навстречу пошли директивы из центра, края, округа, района. Одна из них, разрешить колхозы разукрупнить! И в 1934 году из колхоза им. Громова создали несколько колхозов. К селу Елиново присоединили две почти погибшие деревни Рыбное и Чилик. В самом большом селе Топольное, входившем в гигантскую артель, организовали колхоз им. Кагановича. Вторая директива, разрешить отходничество колхозникам, третья, допустить им пользоваться лошадьми для удовлетворения личных нужд, четвертая, не допускать игнорирования единоличного хозяйства, с которым должно мириться. Была и директива об освобождении на два года от налогов обобществленных скота и птицы, а также о списании задолженностей колхозов по землеустройству. И в селе раздали часть скота по дворам, прибавили огороды, на их вспашку и подвозку дров к домам стали иногда давать лошадей, труженики получили по несколько мешков отрубей. Но дело поправлялось плохо, колхоз продолжал влачить жалкое полуголодное существование. Многие стремились уехать из села. Вербовщики умудрялись охмурить председателя, и тот, изловчившись, отпускал некоторых поселян для великих строек, требовавших все больше рабочего люда. Ушедшие в армию часто не возвращались в село.
   Солнечным хлебородным августом 1937 года по разнарядке, как врагов народа, прямо со жнеек, опергруппа НКВД взяла семь самых работящих и совестливых мужиков, которыми как-то еще держалось село, таких, которые беспрекословно шли на все работы и лишения. И в своей жизни и муху не обидели. Как тогда говорили, они ушли «по линии НКВД». Линия эта поглотила безвозвратно Максима Беспалова, Агафона и Федора Поповых, Венедикта Налимова, Дорофея, Ермилу и Василия Большаковых. Подвыпившие уполномоченные проболтались в селе, что всего взяли в районе  около 1000 человек. Среди них был взят и Михаил Филаретович Черепанов из села Туманово. Осталось на руках жены Агафьи, дочери Ермилы   Новикова, четверо  малолетних детей. Разбойничавший в то время в том селе руководитель Кирька Ломакин носился на взмыленном жеребце и кричал: «Повалитесь все камни на богатые дома!»
   Переехала Агафья с детьми в Елиново, поселилась в одном из заброшенных домов и стала приспрашивать работу, чтоб кормить голодных и босых ребятишек. Председатель сказал, тебе, жене врага народа, не следует давать никакой работы! Но потом, сжалившись, отправил  ее  копать  вручную  силосные  ямы  глубиной  до  четырех  метров.  С такими же, как она, женами «врагов народа» Агафья корзинами поднимала из ям землю. И так бывало от зари до зари! И вспоминала, как  в 1914 году умирала она от воспаления легких восьми лет от роду и, как дед  Трифон сказал ей тогда при матушке зря,   внучка,   поправляешься,  будешь всю жизнь силосные ямы копать! О тех ямах и слыхом никто  тогда еще не слыхивал. Дивилась Агафья Ермильевна на то предсказание деда. Она действительно потом всю жизнь их копала, пока не обезручела и не обезножела. И пропахла силосом так, что все ее сторонились. Агафья идет! За полверсты чуяли односельчане! Более 30 лет во рту хлеба не держала, отдавая его детям. Питалась    конопляным семенем, натолченным в ступе. Поднимавшихся детей не принимали в школу, как «вражье отродье»! Вспоминала также не раз, как поехала она в район передать съестные припасы мужу-арестанту. Как узнала там, что «враги» содержатся в бараке НКВД. Подошла поближе к нему и увидела,  как августовским  теплым днем  пар валил    из    открытых верхних продушин в окнах. Стояли арестанты в бараке впритык друг к другу, как селедка в бочке, не выдерживали тесноты и удушья, гибли и по ночам их выбрасывали в овраг за селом, присыпая землей. Бегала в тот овраг, но не нашла своего. Прислал он потом пару писем с дальнего этапа, но потом сгинул неизвестно где.
Сказывали также, что и тот, чьим именем был назван колхоз  партизан Громов,  попал в эту же разнарядку, как враг народа. Потому приехавший уполномоченный приказал переименовать колхоз им. Громова в колхоз XX лет Октября. И не только переименовать, но и дать ему другое направление деятельности - кустарное. Колхоз сделали промартелью! А оттого это надо сделать, объяснял он, что кустарная промышленность запущена в Сибири, а изделия ее так нужны государству. И заставили заниматься изготовлением саней, бричек, телег, хомутов, дуг, колес, бочек, выкуриванием смолы, выгонкой дегтя и пихтового масла. А сельским хозяйством обязали заниматься как подсобным. То, что было подсобным, сделали главным. Всего за 10 лет оказались заброшенными все дальние пашни и покосы, а это было 60% посевных и 70% сенокосных угодий, растеряно 70% скота, разогнано 30—40% крестьянских семей, именно тех, кто обладал талантом и любовью творить крестьянское дело. Ну и поделом,  говорило руководство района и округа. Кустарь  это не крестьянин. Так что переход к промартели - шаг вперед к светлому будущему! Никто уже не возражал против такого «великого обновления» в селе, некому было! Всех, кто в последние годы как-то пытался возражать, да вносить толк в происходящее, прибрали по «линии НКВД». И всем все стало безразлично. Работали молча, отворачивались друг от друга боялись, как бы чего лишнего не сказать. В душе поселился нечеловеческий страх! Не всякий желал здравствования встреченному утром односельчанину, как и тот не отвечал взаимностью. Росло душевное неуважение друг к другу, накапливались обиды. На селе не было медицинского обслуживания, а в районный центр не наездишься. Старые целители погибли в ссылках. Селяне мерли от малейшего поветрия. Так умер в 1938 году трех лет от роду мой младший брат Виктор, проболевший всего три дня.
   Выстроенное за десятилетия чудное село погибало на глазах. Оно напоминало поселение людей, собравшихся его покинуть в любой момент. Зеленая, усаженная ветлами улица была разбита и превращена в трясину и ухабы. В центре села, где стояла самая красивая и добротная фефеловская усадьба, теперь раскинулись колхозные скотные дворы. Навоз не убирался, и скот бродил, увязая по колено, в топкой, зловонной жиже. Всюду можно было встретить рваные веревки, обрывки сбруи, брошенную тару, доски и бревна, изломанные плуги, бороны, телеги и сани. Зияли провалы от сожженных и увезенных домов, усадьбы  зарастали  крапивой.  Запустелыми  стояли  амбары,    свезенные одному месту. Поскотины обветшали и развалились, а главные въездные ворота были распилены на дрова. Тащили все, что плохо лежало, да под руку попадало. На дверях домов висели амбарные замки. Дальние заимки были разграблены и растащены, след от них простыл. Разворованные и свезенные тоже к одному месту пасеки стояли беспризорными. Часто менявшиеся на них пасечники не следили за ними, и пчелы вымирали, как мухи, при первых морозах. Самобытная чудная русская речь  сменилась непривычными слуху словами - контрактация, конфискация, реквизиция, контрреволюция, агитация, массовик, ударник, МТС, центросоюз, индустриализация, коллективизация, тракторизация, машинизация и т. д. В общении между людьми в быту, на колхозной работе хульные и матерные слова говорились в присутствии детей, подростков, девушек и женщин!
   Еще в 1928 году, когда воинственные безбожники предлагали все село объявить безбожным, вековые праздники, включая воскресные, были объявлены изобретением темных сил «эксплуататорского» строя и потому недостойными «праведного» колхозного строя. Именно в эти «темные дни старого мира» предлагалось как можно больше работать, чтобы искоренить «опиум» для народа. Как только создали колхоз, так и пошло: ни выходных, ни праздников. Проголосные, правдивые, удалые, душевные, звавшие на труд и любовь песни и хороводы исчезли. Власть разладила устои народной жизни! А почему? Чтобы растворить свои грехи во всеобщем грехопадении.
   Святость семьи была предана анафеме, о ней и не вспоминали. Муж ходил к другой замужней женщине или солдатке. Жена бегала украдкой от мужа к другому мужчине. Женщины меняли мужей. Муж бросал свою жену, когда она становилась в годах, и брал замуж ее дочь, ему неродную. Возраст женившегося или выходившей замуж не имел значения. Молодая шла к пожилому или пожилая  к молодому. Крестьянская семья, как тонко слаженный живой организм, связанный незримыми материальными и духовными нитями, перестал существовать. Отец и мать, старшие и младшие дети, дед и бабка становились не членами единой семьи, а временными жильцами, связанными только биологическим родством, которое легко порывалось. Даже двоюродные братья и сестры не стали считаться родными. Родительская тяга к детям еще сохранялась, но детей к родителям, все ослабевала и даже прекращалась. То, что взамен пришло, было уже не семья, а случайно сбежавшиеся по пригляду на время люди, не несшие никакой ответственности ни за стариков, ни за детей, ни за себя. То был уже не организм, а временно собранные живые существа, винтики для обслуживания плохо собранного непонятного механизма. Даже коровы и лошади отвыкли и стали безразличны к доброму слову, подчинялись только ругани и матерщине. Когда бывшие хозяева называли по именам своих еще сохранившихся лошадей и коров, те тихо поворачивали головы на зов, как бы вспоминая о чем-то. Вечерами гонимое погонщиками с пастбищ стадо коров останавливалось у избы Пушкаревых, где играла гармонь, и не хотело уходить. Пастухи свирепели, били бичами скотину и жаловались председателю на Пушкаревых.  Благоговение к высшему вечному миру, сострадание к  миру  человеческому, вспомоществование к земле и населяющим ее тварям покинули сердца измученного крестьянства. И какие дьявольские силы надо было высвободить из преисподней, чтобы из года в год не давать проявлению святых стремлений. И как бесновались эти силы, какой паутиной демагогии и посулами опутывали крестьянский мир, чтобы загнать его в земной, ими придуманный «рай», но вместо него наступал ад!
   Однако ничто не могло поколебать вечного зова крестьянина, заложенного в глубочайших тайниках его души, к живой земле, роду хлебов и животных, безответных к насилию. Он каждый день, хотя и отрешенный, шел и шел видеть это великое таинство, рождение новой жизни. И только он мог его глубоко понимать! Колхозники, делая всякую утварь, инвентарь и т. п., сеяли  хлеб, пасли и кормили скотину, пусть бесплатно и маловато, но делали все это. Как бы винясь перед последними, недавно ушедшими по дорогам НКВД в небытие земляками. День и ночь убиравшими урожай, порешили и испросили в районе дать на трудодень по  килограмму зерна да по 20 копеек деньгами. И пошло так-то и на другой год. Но в мае 1939 года, во исполнение высоких постановлений, состоялся майский Пленум ЦК ВКП(б). Пошли распоряжения краевых и районных инстанций, в которых увеличение приусадебных участков рассматривалось как уголовное преступление. А колхозники, не выработавшие обязательного минимума трудодней, считались выбывшими из колхоза и теряли все права на такой участок. Умершего ранее от угара председателя колхоза Семидянкина обвинили в наделении излишней землей колхозников. Слышно было, что несколько председателей по району были преданы суду, как уголовники, за увеличение приусадебных участков. Подросшее поголовье телок, бычков в личных хозяйствах скупалось за бесценок колхозами, и тем объяснялся в них рост стада крупного рогатого скота. В тот же 1939 год отчисления в неделимые фонды достигли 20%, а установленные еще в 1928 году грабительские заготовительные цены на сельскохозяйственные продукты, не покрывали издержки производства. Экономика коллективных хозяйств разваливалась в прах! Росли долги. А тут еще организовали районную МТС, которая стала забирать себе более одной трети урожая.   В течение тридцатилетия бурная, без роздыха, государственная деятельность была  направлена здесь на то, чтобы постоянно удерживать крестьянский мир в жестокой замятне, распре и раздоре призванных, якобы, привести к социальной справедливости. Но распря и раздор, основанные на злобе, еще никогда не были созидающим началом. Они не являются и не будут являться творческой силой крестьянского строя. И как теперь мы видим, именно они привели    к    разрушению   этого строя. Путь к тому был избран простой. Вся сообщина была умышленно подразделена на три части, «бедняков», «богатых» и «середняков». Так вот «бедняков» натравили на «богатых» при постоянной изоляции «середняков». Захудалым хозяйствам было сказано, что они таковы именно потому, что существуют зажиточные. И чтобы уничтожить источник их бедствия, было предложено ликвидировать зажиточные хозяйства. Молчаливое большинство, «середняцкие хозяйства» смотрело безучастно или даже сочувственно на то, как руками бедняков избиваются «богатые». И когда это избиение «богатых» было закончено, а их имущество отобрано в пользу «бедняков», то есть по большей части разворовано, тогда очередь дошла и до «середняцких хозяйств». Под видом коллективизации, призванной якобы обеспечить высшую социальную справедливость, им было предложено добровольно, без ропота сдать имущество и землю туда же, в колхоз, то есть под начало «бедняков». А те, кто пойдет против введения такой «высшей справедливости», относились к зажиточным    хозяйствам,   то есть подлежали репрессиям как социально опасные элементы. Эта операция с «середняками» была проведена быстро, чтоб не успели опомниться.   Имущество  «середняков»  было  отобрано,  то есть    присвоено «бедняками» под видом колхозной собственности.    Так-то    принудили «середняков» отказаться от экономической и нравственной независимости и стать зависимыми поденщиками всепоглощающих коллективных хозяйств.   
   Так в надрыве, надсаде, недоедании, но с не угасшей надеждой подошел народ к великой войне! Шел июнь 1941 года. Уж привыкли ожидать какую-либо беду на каждый день и тем более месяц, то трудодни не запишут, то надсадную работу дадут, то «трудодневное» зерно увезут, то соседа, мужа иль брата заберут невесть почему, то бригадира-живодера поставят. Но в том колхозном июне, что пришел, было особенно тревожно и неспокойно. То какой-то самолет все кружил и кружил над горами и селом, то ночное небо озарилось всполохами. К объявлению войны, прибывшим из района нарочным, отнеслись как бы безмолвно, безропотно. Привыкли к своей войне, которая катилась по всей стране, потому и никто не обмолвился, понимая, одной беды не миновать, как другую ожидать! Старый дед Афанасий только  и сказал - добьют вконец крестьянство!
   Солнечным июльским днем стояли надрывный плач и глухой стон: жители села провожали первый набор тридцатилетних отборных мужиков, рожденных крестьянками в пору великого подъема сельского мира. Уходили на фронт, появившиеся на свет в 1906—1912 годах. Мужчины целовали и обнимали своих жен, невест, детей, родителей, близких с закаменевшими сердцами, зная наперед, что может быть прощаются навечно. Жен и невест с трудом отрывали от мужей и женихов, сидевших уже на телегах и бричках. Все ушедшие в тот день легли смертью через два-три месяца, а кто и раньше, под Смоленском, Вязьмой, Можайском, Калинином, Москвой. К осени пошел на фронт второй набор мужиков, кто постарше, да помоложе. Опять стоял не смолкавший женский плач. И эти, ушедшие на запад, пали под Киевом, Черниговом, Сталинградом, на Курской дуге. Затем все 17—18-летние юнцы, взятые в разгар войны, были выбиты в Прибалтике, Белоруссии, Польше. Девушки, не дождавшись своих суженых, тоже уходили на фронт, и многих из них так и не дождались в селе. Женщины и подростки, могутные старики и старухи впряглись в работу, не разгибая спины с раннего утра и до позднего вечера. Не раздеваясь, так и валились они в постель, чтобы утром снова бежать на работу. Падали лошади, сами впрягались в гужи! Первые возвратившиеся с фронта в начале 1942 года увидели в селе жестокую картину неимоверного женского и детского труда. Все, что нарабатывалось изо дня в день, сдавалось для снабжения армии. По зимнику хлеб увозился на едва живых лошадях. Питались с огородов овощами да картофелем, семенами конопли, мякиной и лебедой, лепешками из лука-слизуна, да рыбой из речек и ключей. Но ничто не менялось в установившемся государственном порядке по отношению к крестьянскому миру. Там, на фронтах, гибли мужья, женихи и сыновья, здесь медленно истощались последние силы жен, невест и сестер. Внешний и внутренний фронты как бы сливались воедино! Там гибла мужская, здесь женская половина крестьянских душ. Становой хребет государства, его крестьянство,  крошился, дробился, рассыпался и исчезал из Отечества. Как и десять лет тому назад, порядок распределения продуктов в колхозе сохранялся все тот же: вначале сдай в неделимый фонд и государству, а затем получи на трудодни. Но для выдачи на последнее ничего не оставалось. И чем дальше шла война, тем больше забиралось для нее, тем голоднее становилось. Ослабевших и упавших от голода и непосильного труда поднимали в полях, на огородах, гумнах,  откармливали и отпаивали, кто чем мог, сообща, и они снова шли на работу!
   С трудом вспаханные и засеянные поля давали по пять, шесть центнеров с гектара. Коровы от хронической бескормицы почти не давали  молока. Личные хозяйства без животных составляли более 50%. В тяжелой работе часто не успевали присматривать за стельными коровами, и рожденные телята вмораживались в лед навозной жижи. Зимой 1943/44 годов более одной трети лошадей, крупного рогатого скота и овец пало. В районе голод косил людей, особенно детей и стариков.
   Трое первых фронтовиков, вернувшихся израненными, начали поднимать кустарные промыслы, и появились денежные выдачи. Но увеличились военные займы, которые отнимали большую    часть заработка. Напряжение селян в поддержании войны возрастало. Колхозы не справлялись с обеспечением продуктами армии и городов,    несмотря на то, что все наработанное ими увозилось. Потому увеличивались обязательные поставки продуктов, мяса, птицы, живого скота и денежные налоги с единоличных хозяйств. Массовый характер принимает растаскивание скудных запасов продуктов в колхозах и личных хозяйствах. Возросший районный аппарат за низкие цены или бесплатно брал скот, зерно, муку, корм, мясо, молоко, овощи, мед. Не было ни одной недели, чтобы под видом инспекционных проверок не являлись   представители из района.  Бригады сотрудников МВД и МГБ являлись в село, вооруженные автоматами и карабинами, заставляли подростков по глубокому снегу гнать на них, засевших в засаде, диких косуль, и они расстреливали их  и набивали свои кошевки убитыми животными. Разбазаренные продукты списывали подложными актами на порчу или находили «козлов отпущения». Так   был посажен на 3 года лагерей кладовщик  восемнадцатилетний Ефрем Максимов за недостачу продукции,    выданной    им районному начальству по записке директора совхоза. Из лагерей он не вернулся. Но вместо того чтобы наказать этих грабителей и разогнать их гнезда, выезжали районно-краевые комиссии по «борьбе с нарушением устава сельхозартели» и отбирали «излишки»  у колхозников.
   В 1946 году в Елиново в надежде поправить финансовые дела, да иметь заработок, силами промартели построили лесопилку, которая должна была приводиться в действие турбиной. Для, этой цели соорудили на речке Щебете глухую плотину. Она перегородила эту речку, и все основное стадо хариуса не прошло на нерест, а та его часть, что была местной, уничтожена взрывчаткой, которой пользовались вербованные из геолого-разведочной партии. Рыба была сгублена навсегда! Так случилась экологическая катастрофа на одной из малых речек в горном Алтае. Но такие катастрофы затем станут системой, они захватят с годами, как раковая опухоль, и малые, и великие реки.
   Наступил долгожданный мир на фронтах, но в селах и деревнях его не было. Положение в сельском мире становилось все хуже. Колхозы района не поднимались на ноги, хотя промартель XX лет Октября как-то перебивалась кустарным промыслом. В 50-е годы обязательные поставки и контрактация продуктов с личных хозяйств, мясопоставки и птицепоставки, сдача по той же контрактации скота, возросли до небывалых размеров. Эти продукты и скот просто забирались за бесценок. Это был государственный оброк! Доходы семей от него составляли единицы процентов, так как закупочные цены были в сто раз ниже, чем рыночные. А тут еще давил подоходный налог. Агентов по налогу и госпоставкам развелось столько, что они буквально, как мухи облепляли несчастных домохозяев, в основном инвалидов войны, вдов погибших на фронтах, стариков и старух. Только уходил агент по мясу, как являлся агент по скоту, а за ним шел налоговый агент! И так изо дня в день! Не сдал продукты, не заплатил деньги, отдавай личное имущество, самовар, посуду, зеркало, гармонь, балалайку, шкаф, стулья. Каждый год село из 80 дворов должно было сдать 30—35 голов скота, то есть треть всего поголовья! Пчелиный налог подкосил под корень все домашние насеки. Личное хозяйство на земле продолжало повсеместно разоряться. Из села уезжали все кто мог, бросали дома, имущество, участки и обжитые места. Все опостылело им на этой земле, валилось из рук. Всякое дело, шло не в радость, а в горе! А как тому было не быть, если продолжали свирепствовать, да подчас так, как до войны и в войну не бывало, сельские «начальники», которых назначали в районе. В 1949 году в селе Коргон соседнего района председатель колхоза спустил на веревках вниз головой в колодец двух женщин за то, что они в урочное время ходили за кедровыми орехами и спрятали их в тот колодец. Погибли бы мученицы-колхозницы, но нашлись добрые люди, подняли их  опухшими и еле живыми.
   Плохо помогали шедшие сверху директивы 1953—1955 годов. В колхозах вводилось ежемесячное авансирование, поднимались заготовительные цены на скот, птицу, молоко, овощи, мясо, уменьшались ставки на кредиты и снимались долги по обязательным поставкам МТС и натуроплате, снижались ставки сельхозналога. Выжившие старики говорили: «Да где же вы, благодетели крестьянства, ранее-то были, разве не видели, что делалось-то с ним? Поди, верни теперь крестьянина! Снявши голову, по волосам не плачут!» Богатейшие лиственничные леса по верховьям рек и речек к этому времени были уничтожены и увезены в степные районы. И дошло дело до того, что ни дом поставить, ни сарай срубить, ни домовину смастерить! Так погибал хранитель чистоты и изобилия водных источников  алтайский лес! Остатки промартели в 1957 году были переданы в райпромбыткомбинат, который через пять лет довел ее до полного разорения. Сменявшиеся председатели пьяницы, забулдыги, придурки, грабители растаскивали, уничтожали, прожигали последние ее «рожки да ножики». Потребовалось всего 44 года, чтобы великий крестьянский мир на маленьком уголке Земли пошел прахом! Нет теперь здесь ни села, ни крестьянина и его семьи, ни кустаря, ни хозяйства с его дворами, полями, лугами, лесами, пасеками, реками, ни лошадей, ни скота, ни мельниц! Все сгинуло в «райских кущах» коммуны «Гигант», колхозе им. Громова, промартели XX лет Октября, промбыткомбинате! Трудно точно определить, сколько было сгублено крестьянских душ в селе с 20-х по 50-е годы, то есть за тридцать лет лихолетья.  Так погиб крестьянский род на моей малой родине!
    На месте крестьянского строя, как органического целого возникло нечто иное  механически смешанные временные коллективы. Люди не несли ни эколого-хозяйственной, ни нравственно-духовной ответственности ни за себя, ни за окружающий мир, ибо уничтожена была основа такой ответственности,  нравственная личность крестьянина. Только ли на моей малой родине случилась эта жестокая трагедия? То же произошло во всем районе и в более широкой округе. В уже упоминавшемся некогда богатейшем селе Коргон, имевшем более 200 дворов и более 1200 крестьянских душ. Ныне в селе насчитывается тридцать дворов, имеющих двадцать трудоспособных. И здесь, как видим, крестьянский строй рухнул. Система его разрушения была та же: разжигание ненависти и раздора внутри крестьянской сообщины для установления якобы социально справедливого мира. И этот процесс раскрестьянивания продолжается. Каждый год количество жителей в районе сокращается более чем на 1000 человек. Это означает, что через 12—15 лет в нем образуется крестьянская «пустыня». Локальное ли это событие, принадлежащее только одному из уголков дальнего Алтая? Нет, к сожалению, оно, как незаживающая рана, охватило все Отечество!
               
                ***
                Простая жизнь

Сразу же после развала Советской власти  начали создаваться различные дворянские общества. Отпрыски бывших дворян, а их оказалось в нашей стране предостаточно, начали доказывать свою принадлежность к голубой крови.
   Ну что ж, у нас говорят – куда крестьяне, туда и обезьяне. Я тоже решил порыться в своей родословной, но не на предмет поиска  принадлежности к голубым кровям, просто интересно посмотреть в глаза родственникам, о существовании многих из которых приходиться только догадываться.
    Уже не первое столетие живут  в наших местах потомки  переселенцев из центральных областей России. Те первые шли сюда с мечтой о сказочной стране Беловодья и, наверное, нашли её, но пожить в Беловодье спокойно не довелось. Октябрьский переворот опрокинул Россию.  А люди только – только начали укореняться на этой земле. Строили церкви, школы. Родились, крестились, женились, умирали. И обо всём этом велись записи в церковных книгах. Но церквям посносили головы, священников посадили и многих уничтожили, утварь растащили, книги записей пошли на самокрутки. И остались мы, иванами, не помнящими родства.
    Мне сейчас,  родственники по крови напоминают собачат одного помёта, бегают эти собаки по деревне, лают друг на друга и не знают, и даже не догадываются, что они братья и сёстры. 
   В своих поисках родственных связей, естественно, пришлось обращаться к бабушкам, которые ещё чудом остались живы и вот расспрашиваю бабу Варю, а она мне даёт совет: 
- А ты, внучек, поговори с Изотом Андреевичем Ломакиным.
- А он что?
- Да, пожалуй, в деревне ближе него тебе по крови  стариков - то  и не осталось.
- Да ты что, бабуля, у нас сроду в роду, ни по материнской, ни по отцовской линии, Ломакиных  не было.
- А ты поговори, поговори с Зотей.
 Осенью 2002 года я поехал в село Топольное и нашёл деда Ломакина. Да действительно, он урождённый Филиппов, фамилия Ломакин для него чужая.     Моя бабушка Аксинья \в девичестве Филиппова\  и приходится он ей двоюродным братом.  Ломакиным он стал по фамилии отчима и отчество ему записал тоже отчим. Родного отца звали Калистрат.   Родился он в январе 1912 года, в крестьянской семье. В 1914 году родной отец был взят на войну, и пропал,   ни слуху ни духу, через год в деревню вернулся покалеченный его сослуживец из Туманово. Он рассказал, что был с  Калистратом вместе в германском плену. Долго голодали. А потом, случайно, досталось на двоих ведро варёной брюквы, Калистрат переел её и умер.
   Анфим Епифанович \мой прадед\ был старшим из братьев, а Калистрат младшим. Мать Изота Андреевича звали Анна Ларионовна и была она Огнёва, Солонешенских Огнёвых. Хорошо помнит Изот Андреевич своего деда по матери, Огнёва Лариона. И очень сокрушается о его судьбе. Говорит, что это был человек с золотыми руками, всем помогал в строительстве, а потому жил в достатке. В Солонешном за Ануем построил себе двухэтажный дом. Дом – красавец. От окладников до конька срубленный самим. В 30 х годах этот дом, естественно, отобрали и не сослали его, вероятно потому, что его сын  Ефим был убит Карокурумцами.
   Когда  Ларион  был раскулачен и уже старенький, то его привезли в Топольное к дочери Анне Ларионовне. Но отчим Изота, не пустил тестя жить в избу и он обитался какое – то время в бане, потом этого деда перевезли в Солонешное к другой дочери, где зять тоже не запустил его и тоже поселил в баню, где он и умер.
   Я пишу об этом подробно потому, что это фантастика, я сам давно уже дед и, оказывается, имею живого двоюродного деда. Было непривычно и даже странно слышать, как он говорит «дядя Елфим» или «тётя Таня». Для него это дядя и тётя, а для меня седая древность.   Что касается Епифана Филиппова, \ это уже мой пра пра дед\, то Изот Андреевич его не помнит, а вот его жену Настасью помнит хорошо. Последние годы она жила, у сыновей то у Герасима, то у Филимона и умерла ещё до их ссылки.
   Филипповы-основатели одного из старейших сёл района - Топольного. К их роду принадлежит и Ломакин - Филиппов. Хлебнуть горького ему довелось сполна. Рано стал сиротой. Ну и давно известно, что не дай нам Бог жить в эпохи великих перемен. А перемены эти «великие» ВСЕ пришлись на жизнь Изота Андреевича.  Милый мой дед, сколько же тебе довелось пережить! На твою долю выпали все невзгоды и несчастья, постигшие нашу страну в двадцатом веке, от революции до перестройки. Давно уже нет тех, кто писал законы, по которым тебя судили в тридцатых годах, нет и тех, кто охранял и морил тебя голодом в лагерях, нет и развязавших Великую Отечественную, через горнило которой тебе пришлось  пройти. А  ты всё живёшь и здравствуешь.
Дорогой, Изот Андреевич, живи  наперекор всем невзгодам!
   Сейчас глазами Изота Андреевича мы можем заглянуть в ту настоящую жизнь страны советов 30х годов.
      Глядя на меня внимательным усмешливым взглядом, он тихим голосом  рассказывал о своей жизни.
                ***
      «Через два года после гибели отца мать приняла  в мужья Ломакина Андрея Савельевича, мне тогда было четыре года. С тех пор закончилось моё  детство. Сперва, я жил с бабушкой Настей, отцовой матерью. Мужчин видел редко и сильно боялся материного примака, жался к бабушке, не хотел называть его тятей. Вскоре бабушку  примак выжил из дома, она ушла  к  сыну,  Герасиму. Вместо бабушки отчим привёл свою мать Кучичиху, такое ихнее было прозвище. Пришёл к нам жить и его старший брат Григорий Савельевич. Они взялись меня воспитывать, дрессировать. Когда моя мама уходила по делам,  Кучичиха  начинала рассказывать страшные сказки, про  чертей и покойников, которые по ночам выходят с могилок, бродят по деревне  и ловят детей. Они прячутся в банях, амбарах, сенях превращаются в страшилища с длинными зубами и хвостами. Бывало, когда я выходил на улицу, Кучичиха выворачивала шубу и пряталась в сенях, когда  возвращался, она по дурному орала, я пугался и плакал, тогда она меня била, чем попало, чтобы  замолчал. При этом приговаривала: «Воров бьют, плакать не дают». Я  прятался на полати, а она приказывала, чтобы  об этом ни маме, ни родной бабушке не  рассказывал, я и молчал. Отчим настоял, чтобы меня записали на его отчество и фамилию, но тятей я его  не хотел звать.
   Как – то забрели к нам в деревню чужаки. Их подрядили поработать у нас на сенокосе. Ко мне эти дядьки относились хорошо. Увидел у них на ремнях сумки, в которых они хранили спички, шило, иголки, удочки. За поясом нож. Вот такому чужаку я сказал, что сошьёшь мне сумку – буду звать тебя тятей. Он сшил, я так и звал его батей, пока они не ушли.
    Кучичиха пугала меня специально ей очень хотелось сжить меня со свету и ей это начало удаваться. Я стал пугливым, страшно боялся по ночам, признаться, я и сейчас боюсь один ходить в баню. Помогал ей издеваться  и старший брат отчима. Закрывает дверь на крючок, вытаскивает нож из – за пояса и начинает гонять меня по избе, пока не упаду. Тогда он берёт меня за горло, ставит в передний угол и с силой втыкает нож в лавку, на которой я стою. Этот след от ножа мать потом залила воском, но дыру всё равно было видно. Я уже подрос но, как подойду к лавке и увижу этот страшный след, меня снова начинает трясти. Они своего добились, я сильно заболел и меня  отвезли к родной бабушке. Бабуля лечила меня травами, молитвами, отливала. Но, всё равно с тех пор я  стал, как заяц. У бабушки  прожил всё лето, вернее проболел. Домой возвращаться боялся, но мать меня забрала.
   Мне уже шёл пятый годик и заставили меня прясть изгребья и я прял днями напролёт. Как – то ушёл к Даниловым на посиделки там Васька, мой ровесник, тоже прял на самопряхе. Засиделся, уже стало темно, они жили не далеко от могилок и я пошёл огородами, чтобы подальше от могилок и на меня напала собака, искусала и перепугала. Я тогда ещё больше заболел и работать уже не мог, меня снова отвезли к бабушке и та снова начала лечить от испуга травами. Как сейчас помню, рано утром, ещё затемно, повезла меня баба Настя  в лес, расколола там осину на корню и на заре с молитвой протаскивали меня сквозь расщеп. Не знаю что помогло, но совсем не сдурел. Чуть поправился - привезли  обратно. Снова посадили за пряжу. Пряли мы с бабкой Кучичихой и та снова  рассказывала   страшные сказки, при этом зорко следила, чтобы я ни минуты не сидел без дела.
    Заниматься приходилось не одной пряжей. Полол картошку, грядки, под таскивал дрова, складывал в поленницу, подметал полы, мыл посуду. Одним словом, делал всё, что было по силам пятилетнему ребёнку, а порой и сверх сил.  Чтобы поиграть, не имел понятия. Игрушек никаких.
   Прошла зима, подкатило весеннее время. Снова посадка огородов. Брат отчима женился, привёл жену, тоже в наш дом. Её звали  Бесонова Авдотья, с верхней Щебеты. Мне  стало не легче, а ещё хуже. Бывало, везём воз сена она орёт, что конём управлять не могу. Сунет то граблями, то за ухо потянет и всё обзывала – буржуй, кулак, мы на тебя работаем. А я совершенно не понимал, кто такой буржуй или кулак, думал какой – то чёрт, про которых мне Кучичиха говорит.
   Они потом от нас отделились, им поставили хату, отдали корову, коня, выделили овец, свиней – всего помаленьку. У нас, как я помню, было десять лошадей, так же коров, овец, которые толком не водились – часто волки задирали.
   Подошла осень. Отчим свил  кнут из конопли, будешь, говорит, пасти коров, посадил меня позади себя на лошадь и погнали коров в Оскоту. Догнали до заимки  Кобылки, это их прозвище, а  фамилию не помню. Отчим меня ссадил и сказал, паси, а как пасти я не понимал. В семье у Кобылки были ребятишки Афонька и Петька мои ровесники, тоже лет по шесть. Они играли и втянули меня в игру. Уже вечер, я побежал домой. По дороге смотрю отчим гонит через гору, из Климова лога коров. Я обрадовался бегу к нему, кричу – батя, я здесь. Он подождал, слез с коня, взял у меня кнут, зажал между ног голову и начал пороть. Порол, порол потом кулаком ударил по голове и я полетел в какую – то черноту. Очнулся  ночью, подняться не могу, кругом трава, портки к заду присохли, голова болит, левый глаз закрылся. Кое – как поднялся, куда идти не знаю, темно. Страшно испугался, закричал, но ещё пуще испугался, что услышит какой – нибудь леший.  Замолчал и побрёл, не знамо куда. Наконец, под ногами оказалась тропинка и впереди что – то катится маленькое белое, я пошёл за ним, потом побежал быстрее оно убегает, боюсь, как бы не отстать. Но сил нет, пришлось сесть на землю. Оно тоже остановилось. Отдохнул, поднялся, снова побрёл, а пушистый колобок всё катится, так я прибежал к Касьянову мосту и здесь сообразил, где нахожусь. Уже медленнее пошёл  до дому. У ворот белый колобок исчез. Что это было – не знаю, а было, как сейчас вижу.
   В дом я не пошёл. У нас отелилась корова, в избушке был телок, я прижался к его тёплому боку и уснул. Утром пришла мать поить телка. На мои рассказы горько повздыхала, вытерла свои и мои слёзы и послала в дом завтракать. Как позавтракал, так сразу же снова послали пасти коров.
   От отчима я ни когда не слышал доброго слова – лодырь, буржуй, лентяй, кулак, щенок. Тёплой одежды мне не делали, обуток тоже, их тогда звали чирики. Кожу я тогда ещё  выделывать  не умел. Вместо куртки носил пониток из самотканного полотна, похожего на мешковину. По верх понитка, бабушкину старую шубёнку, вся в заплатках и дедушкину шапку, верх суконный оторочка бобровая, так говорили, меха всё равно не видно, вся облезла. Я её потом утопил, когда тонул.
   А сам батя, в новых валенках,  подшитых не терпел. Ватные брюки, военный офицерский китель, всё говорил - снял с убитого. Сверху тулуп чернёный, моего родного отца, шапка папаха, называл – чапаевка, а сам служил у Колчака фельдфебелем. Часто вспоминал, что красные не расстреляли, когда взяли в плен, потому что  тогда заболел тифом и его отпустили домой. Я помню, как его привёз на санях Ларион Зырянов. Он был чуть живой и потом ещё долго болел.
   Самая тяжелая работа для меня зимой это езда за сеном. Батя запряжет десять лошадей, меня на задних санях верёвкой привяжет, чтобы не потерять. В руки даст палку,  погонять лошадей. Сперва дал кнут плетёный кожаный, но его затянуло под полоз и вырвало из руки. Кое – как на обратном пути нашли. Наше  сено  было  в Лученом логу, пока приедем, я как кочерыжка околею. Он меня на воз, кинет пласт, меня придавит – вылезти не могу, в этой работе толку от меня не много, он  матерится. Но дома  не оставлял, всегда с собой таскал. Его  брат  мало нам помогал, хотя и жили у нас, больше ходил по найму. Тот никогда не хвастался, где воевал у белых или у красных. Гордился вороной кобылой и часто говорил – я её завоевал. Хорошо помню, как он приехал на ней с пикой самоделкой,  в алтайских тисах шапка из лисьих лап, алтайская шуба белая новенькая, в тороках перемётная сумка расшитая разными узорами. Он хвастал мужикам завоёванным добром, но носить  не носил, наверное, боялся, как бы алтайцы про него плохо не подумали. А пикой, что он привёз мы потом кололи рыбу. Когда подрос, я ей много порыбачил. По осени, когда появляются от морозов на реке забережники, по ночам ходили лучить. Как стемнеет, накладываешь в плетённую из проволоки корзину просмолённых щепок, подвешиваешь эту корзину на длинную палку и поджигаешь. Получается своеобразный факел. Смольё горит ярко, а рыба на ночь подходит на мелководье. Вот той пикой и кололи её. Бредёшь по речке вверх по течению, вода, как хрусталь. Набредаешь на стаю хариусов, выбираешь самого крупного и бьёшь пикой. Стайка отскакивает выше по течению и не далеко снова останавливается. Подходишь к ней и снова выбираешь крупного. Бывало, удавалось добыть и тайменя. Это, пожалуй, самые светлые воспоминания из того времени.
  Отчим и его брат были сволочными людьми, вернее это были нелюди и жизнь моя с ними была беспросветная. Был у них ещё  младший брат  Петро  он единственный, кто относился ко мне хорошо, Пётр Савельевич потом погиб на фронте в Отечественную.
   Немного помню, как у нас в Топольном проходила революция, как во время боёв сидели в подпольях, погребах. Однажды после стрельбы я вылез, вижу по улице скачет всадник, за ним двое. Вдруг выстрел, передний упал. Я обратно нырнул в погреб, когда всё утихомирилось, мы вылезли посмотреть. Убитый  наш деревенский, я не знаю красный он был или белый, его оружие и коня забрали, а самого бросили прямо на дороге. Когда  подошли к нему, около ходила свинья и уже успела отъесть убитому ухо.
    Потом ещё часто видел убитых. Вскоре привезли моего  брата двоюродного Филиппова Сидора Епифановича  и  брата троюродного Филиппова Иллариона Фепеновича. Их расстреляли карокурумцы.  В те дни был объявлен запрет на выезд из села, но у Сидора не пришли коровы с выпасов  и он, с Илларионом, поехал их искать. Когда ехали по крутому косогору, то из - за горы внизу вывернул разъезд и им приказали спускаться. Убегать было бесполезно. Когда спустились,  их вывели на открытую поляну и расстреляли. Всё это видел Тумановский парнишка, он позднее об этом и рассказал дяде Елфиму.
   Когда устанавливали в Топольном Советскую власть, начались частые собрания и митинги. Нам, ребятишкам не запрещали быть на них.  Помню собрание проходило в мангазее. Оратор держал в руках шапку с красной лентой, размахивал ей и громко говорил, иногда начинал кричать. Не помню о чём, но помню, что  мне  очень понравилось, как он призывал, чтобы дети шли учиться в школу. Я назавтра привязал к шапке красную тряпку, взобрался на столб и повторял его речь, а ребятишки шлёпали в ладоши. Тогда же с нашего краю мы пошли записываться в школу. Я, Максимов, Васька Данилов, Архипка Телегин. Нас записали, кроме Телегина, ему не хватило годов.  Архипка плакал всю обратную дорогу.
  У Телегиных семья была большая. Девятнадцать родных детей. Ещё был жив дед Орхим. Старшие дети были  женаты и у них тоже были ребятишки. Вся семья переваливала за тридцать человек. Ребетня садились за низкий стол, на низкую скамейку,  взрослые за длинный высокий стол. Я всё завидовал низкому столу, думал за ним очень удобно кушать.

                ***
   Начался учебный год, мы пошли в школу  первыми при Советской власти. Учителем у нас был Иван Сергеевич, он вёл сразу два класса первый и второй, а вечерами учил грамоте взрослых. Всегда ходил с толстой линейкой, как кто провинится, только линейка сощёлкает, но такое случалось редко. Школьной формы, конечно, не было. Кто в чем. Одёжка самотканая. Карандашей и бумаги не было. Если удавалось где – то достать карандаш, то его делили на несколько частей, заправляли в гильзы и писали. Если удастся достать какой – ни будь обёрточной бумаги, в магазинах дадут по клочку, у каждого резинка из подошвы старого галоша. Напишем, учитель проверит, скажет стирай, сотрём и снова задачки решаем, на том же клочке.
   Наступили холода, учитель просит учеников, кто сможет, приносите по одному полену дров. Школьников было много и кое – как приносили на одну топку. Мне батя не давал, так я старался встать раньше, пока он спит,  схвачу полено из старой поленницы, спрячу его подальше на дороге, а потом  забираю это полено и бегом в школу.  А почему из старой поленницы, так эти дрова  готовил ещё мой родной отец. Отчим заметил, что поленья исчезают и надрал меня.  У нас, говорит, обучение бесплатное, мы отоплять не обязаны.
    Не много позднее нам выдали буквари,  страниц на двадцать, не больше. Я его быстро весь   выучил наизусть. Даже сейчас, мне уже девяносто, но кое – что помню. Например: тень – тень потетень, села галка на плетень, просидела целый день.  На печи калачи, как огонь горячи, пришёл мальчик, ожег пальчик. Побежал на базар, ни кому не сказал. Ну и много ещё чего.
   Начались морозы. Я в своём понитке приду в школу, уборщицы ещё нет, печка не топится, холодина. Тогда простудился, и заболел. Не много не дотянул до нового года. Букварь наизусть изучил, таблицу умножения тоже, даже десятичные дроби начал изучать. Проболел я месяц, больше меня батя не пустил. Хватит, говорит дурака валять, надо работать. Возьмут,  в солдаты, письмо знаешь, как написать и ладно, крестьянину грамота не нужна. Так у меня и осталось пол класса образования.
   На следующий год зимовал на заимке. Надо было ходить за скотом. Подвозить к пригонам сено, раздавать корм, доить коров. Работы не впроворот  а я один, да ещё и годов маловато. Подошла весна. Мы с отчимом вспахали свою десятину, он уехал, а мне приказал заборонить вспаханное. Полоса была за рекой. Уже заканчивал боронить, смотрю, на той стороне овцы несутся с горы, за ними волк.  Я бросил лошадей и побежал на выручку. Как раз было половодье. Переход через речку  в одну жердь, я поспешил и сорвался на самой средине. Летом здесь бежит ручей, а сейчас, в половодье под уклон нёсся мутный поток. Меня затянуло под кусты. Из последних сил вцепился в ветви тальника, думаю, всё, конец и даже было желание утонуть, На той стороне работал Васька Данилов, он мне ровесник, только был рослый, сильный. Он меня и вытащил на островок, сам побежал ловить шапку. Я побрёл через протоку, но меня течение снова сбило с ног,  Васька опять подоспел и вытащил меня на берег, притащил домой. Отец меня пороть, почему, говорит, лошадей бросил с боронами, почему не доглядел овечек. Моя обязанность была боронить и одновременно на гору смотреть за овцами. Волк овцу задрал, лошадь чуть на боронах не закололась, я чуть  не утоп, кабы не Васька, уже  бы отмучился.
   Летом на заимке у нас паскотин не было, скот  надо было пасти.  Мне шёл  девятый год. Однажды вечером приехали батя с матерью с покоса. Сильно разразилась гроза, дождь и я не успел найти телят, небо затянуто тучами, стало темно, хоть глаз коли. Батя задал мне снова трёпку, сказал, не найдёшь  не приходи домой. Ливень, гроза, темно. Я хожу в горах и найти не могу, так пробродил всю ночь. Нашёл только поздно утром.
   Начался покос, а тут ещё у Григория, батиного брата, родился ребёнок - их избушка рядом. Ребёнка на целый день приносили водиться, и за ихним скотом тоже ходи, паси. Ни днём не ночью отдыха не было.
   Это уже летом было. В воскресенье мы с Васькой пошли в лог за ревнем, нашли сорочье гнездо в вершине лога. Там густые заросли. Видимо потревожили медведицу. Она  встала на задние лапы и как рявкнет, а на лиственнице оказались два медвежонка метрах в пяти. Васька как заорёт и бежать под гору, я врезал за ним и тоже орать, но у меня, почему – то, так громко, как у него не получилось. Его сразу услыхали, а меня плохо было слышно. Пока взрослые поймали лошадей, взяли ружья, поехали, а медведей уже след простыл.
   На зиму мы выехали в Топольное. Я этого очень ждал, надоело жить в логу, где и поговорить не с кем, кроме скота, да иногда отчим приезжал, но с ним какой разговор. Да и в школу сильно хотелось. Но в школу меня всё равно не пустили. Наступили морозы, подошло время молотить хлеб. Молотили  конями в риге, сушили снопы, поливали ток, делали лёд. На лёд настилали снопы топтали конями. Бывало, запоют первые петухи, встаем, запрягаем лошадей за снопами. Ещё темно уже приедем с возами, день  молотим, веем на ветру лопатой, веялки своей не было, батраков не держали, работали одни с батей. Я уже на ровне со взрослыми справлялся с большими делами. Лошадей запрягал сам,  только не мог затянуть супонь, батя затягивал. Бывало в полночь меня разбудит - иди лошадей напои, задай овёс в колоду, а сам отдыхает.
   Пришла весна. Забот прибавилось. Рано утром нужно нарубить сечки из соломы, натаскать воды и перемешать с мукой. Пахать, правда, сам батя пахал, я ещё слабоват был ходить за плугом, ездил в ездоках. По утрам так хотелось спать. Частенько получал бичём по спине.  Сон, как рукой снимало. После сева, по всходам, хлеб полоть. Тут уж мне ни кто не помогал. После троицы подходила вспашка паров.  Моя забота вечером отводить лошадей на пастбище, там путать. Утром за ними, ещё до зари, чтобы пахать по холодку. В воскресенье батя обязательно уходит гулять, вся домашняя работа ложится на мои плечи. А тут, смотри, покос подскочил. Отец с матерью выезжают на неделю на покос и я с ними, вечером они остаются ночевать, а я еду управляться домой. Нужно подоить коров, сдать молоко, напоить телят. Утром так же подоить десять коров, причём спать некогда, печь топить, выпекать хлеб, правда, не каждый день, но в неделю два раза выпекали. Иногда напеку блинов. Соберёшь в сумы перемётные, едешь на покос. Там отдыхать тоже не было времени. Специально для меня  сделана маленькая коса. Косишь отдельно, чтобы не путаться под ногами. Потом лошадей поить, за водой ходить – это моё дело. После обеда, как правило, ложились отдохнуть на часок. Тут – то и я отдохну, высплюсь.
   Когда мне исполнилось  десять лет,  тогда уже мать ездила домой управляться, а мы мужчины, работали в поле. Так  годы шли я подрастал.
   В 22, 23 годах народ из Топольного начал разбегаться кто куда, и в Степное, и Чегон, и Коргон, Талицу, Ойрот - туру, Бийск и другие места. Всё думали, что где – то жить полегче. В Топольном из семисот дворов и половины не осталось.  И  отчим задумал переселиться в Коювату. Два года перевозили дом, дворы, амбары, пригоны. Конечно, в зимний период времени - летом  некогда. В одну такую поездку, уже в распутицу, наложили воза, на Ануе в это время шла наледь, по брюху лошадям. По среди Ануя  возы зацепились один за другой, лошади сбились в кучу. Я ехал на задней  и не мог справиться. Отец уехал уже  далеко вперёд. Наледь хлещет через возы. Он вернулся, выпряг свою лошадь, сел верхом и начал выводить лошадей из воды. Подъезжает ко мне, как палач, кулаком сбивает меня с воза в воду, там меня затирает шугой, я ни как не могу выбраться, а ниже большая полынья. Кое – как отплыл в сторону, чтобы не задёрнуло в полынью, с трудом выбрался из воды. Отчим  не остановился, угнал лошадей и скрылся. Я весь мокрый, не пойму, как выбрался, толком не соображаю, но побежал догонять, а до дома двенадцать вёрст. Бежал бегом, но возы не  догнал. Сейчас, вспоминая всё это, поражаюсь человеческой живучести. В ту пору мне шёл только двенадцатый годок.

                ***
   Со строительством было закончено, работы стало меньше, с посевом управились, позади и покос. В сентябре поехали с отчимом на орешню, кедровые шишки бить. На четырёх вьючных лошадях. День побили, ночью у костра шелушили шишки и орех засыпали в мешки. Под утро чуть вздремнули. На второй день продолжили. Он  лезет на кедры, я собираю в кучи. Рядом была россыпь из здоровенных валунов, там рясная смородина, рядом глубокий провал. Я начал подгибать ветки да есть. Батя молча подошёл сзади и столкнул. Меня  заклинило между камней, вниз головой, ничем пошевелить не могу, не могу даже крикнуть, только думаю, всё - смерть. Не помню как, но выбрался. А вокруг уже темно. Долго лежал на плите, приходил в себя.  Замёрз, зуб на зуб не попадает. От стана  не далеко, в темноте горит костёр.  Здесь и сидели отец с Нюркой, Митьки Косьяныча дочкой. Её муж Антип увез мешки с  орехами домой, она осталась шелушить шишки. Женщина была ходовая. Когда Антип был в армии к ней холостые ребята ходили обучаться.  Она сидела с отцом у костра, я стал прислушиваться к    разговору. Отец говорит, что есть счастливые мужики, у которых бабы умирают. Моя бы сдохла, щенок вот околел, завтра повезу ей подарок.  Я  оцепенел, помаленьку отполз и пошёл к коню. У нас Игренька был, смирёный конь. Я его распутал, влез на него, лёг и стал согреваться  на спине. Когда они уснули, я пришёл к костру, завернулся в свои рехмошки и тоже уснул. Утром, они ещё спали, начал тереть шишки. Никакого виду не подал о том, что слышал. Приехали домой, я всё рассказал матери. Она говорит, молчи, ни кому ни слова. Я и молчал.
                ***
   В 25 году родители вздумали взять девочку в дочери, Юлю  из большой  семьи. У них мать померла. Отец Данилов Фирсей решил её отдать. Мне тогда  стало легче жить, мы с ней сдружились. Я повзрослел, стало хватать сил справляться со всей домашней работой. Ловчее стал уворачиваться от оплеух отчима. Он себя особо ни чем  не затруднял. Хлеба много не сеяли - две три десятины, осенью хлеб обмолотили весь. Сено я возил один на трёх лошадях, дрова тоже один. Осенью сучьев насобираю, снег выпадет, вывезу.
   Как – то осенью ходил на хоря капкан ставил. Пешком, за речку Куеваду. Обратно иду, реку спрудило и зашугало, вроде бы замёрзло. На той стороне тальник. Я стал переходить и перед самым берегом лёд  провалился, я сначала повис на руках, глубоко, дна не достаю. А течение быстрое, меня под лёд тянет. Потом под руками лёд обломился, я ушёл на дно с головой. Ладно подо льдом оказался таловый куст, одной рукой поймался за него. Хорошо не выпустил с рук топор им начал ломать лёд и подтягиваться за куст к берегу, но куст оборвался, и меня  задёрнуло под лёд. На моё счастье, через несколько метров началась отмель, я встал на ноги и спиной выдавил лёд. Так и выбрался. День  субботний, баня была натоплена,  обсушился, помылся, ни кому об этом случае не рассказал. Мать меня ни когда не спрашивала, где был, чего делал.
   Время шло, становился юношей. Ровесники  хорошо одевалась, ходили на вечёрки. Мне ходить  не в чем. Праздничной одежды нет, но я всё равно ходил к тем девчатам, у которых тоже одеть  нечего.
   Эх, было нечего надеть, стало некуда ходить!
 Так жили до 29 года. Потом меня и моего дружка Андрея Денисова приняли в комсомол. У нас организовалась коммуна. Согнали весь скот в Степное в одно место, кулаков выслали. В коммуне мы с Андреем подвозили корм, сено, солому. Взяли по пять лошадей, кое – как справлялись, но работа стала не такой каторжной, как  дома, появилась возможность и отлынивать. Да толком никто и не работал, а больше делали вид.  Мы так были рады, что у нас коммуна. То что дела в ней идут плохо было всем наплевать, да и нам с Андреем тоже. Вечерами нас начали учить. Организовали клуб, пошли гуляния и пляски под гармошку, стали ставить спектакли. Жизнь пошла весёлая. Я себе выделал овчины, почернил и сшили мне тулупчик. Правда. выделка хорошей не удалась, на морозе становилась комом. Шапку купили хромовую, называлась финка.
   Как – то утром приезжаем с сеном, скота во дворах нет, весь разогнали по домам. А кулацких коров угнали в Туманово. И то сено, что мы навозили, повезли в Туманово. Прихватили туда и нашу Бурёнку, но она на второй день сбежала из коммуны.
   После коммуны у нас в Степном организовался совхоз. Батя туда не пошёл, а я подал заявление,  меня приняли и назначили работать по хозяйству на лошадях. Отцу предъявили ультиматум или иди в совхоз или продавай дом. В совхоз он не пошёл, решили продаваться. Меня вызвал секретарь комсомольской ячейки Влас Медведев, оставайся, говорит, в совхозе  они пусть едут, но я побоялся жить один. Ни где не бывал, молод. Поехал с отцом. Дом продали за 925 рублей, тогда меня впервые одели по человечески. Купили костюм хороший, хромовые сапоги, плащ и гармонь однорядку. Запрягли четыре телеги, сложили пожитки, погнали скот, прихватили пять ящиков водки, так как там водки не было /это Онгудайский аймак, деревня Каракол/.
Хату сразу купить не попалось. А потом, видимо, не на што стало, потому что батя отдался пьянке. Меня тоже с гармошкой стали приглашать кое – куда, правда, играть толком не умел, но игроки находились. Одет я был не плохо и девчата стали смотреть на меня, как на доброго. Дело у нас пошло, батя гуляет, я тоже ни чего не делаю, день сплю, ночь гудим. В гульбе лето прошло. Осенью поехали в колхоз зарабатывать хлеб. На лошадях клади класть, девять возов в колхоз один себе. Хлеба  заработали, хватило бы на год. Батя пропился, денег  не стало, он задумал опять кочевать, только бы не жить на месте. Я устроился работать плотником, новую школу строить, но меня снова сорвали с работы. Рогатый скот продали, овец тоже, осталось три лошади. Наложили три воза и поехали в Топольное, в Щебету. У отца в Щебете два брата, Григорий и Петрован. Купили избушку, в колхоз не пошли. Нас обложили по твёрдому. Лошадей всех забрали,  оставили одну. В качестве налога обязали нас тридцать кубов свалить и  вывезти в совхоз. Отец  с корня валил, я вывозил, пока лошадёнка не обессилела. Но лес всё – таки вывезли. Тогда нашу семью обложили денежным налогом, платить  не чем, отчим пошёл в сельсовет, отказываться от хозяйства. Я, говорит, был у них в работниках. Ему дали  удостоверение, пришел домой, молча, собрал торбочку, забрал последнюю лошадь и уехал в Бийск. Там, как нам передали, лошадь продал и ушёл куда – то на заработки. Нас оставил - мать, меня и Юлю, которой нужно было ходить в школу в первый класс. У нас ни куска хлеба, ни картошки. Я оказался главой семьи и поэтому меня сельский совет ни куда не отпускает – налог не уплачен. Не платить нечем, не жить  нечем. Шёл 1931 год.
    Сходил в Чёрный Ануй,  последние мамины тряпки обменял на ячмень. Слава Богу, была весна, можно было лазить  на гору за слезуном. Ячмень толкли в ступке и варили вместе со слезуном и ещё, какой – то травы, мать добавляла. Но на этом долго не протянешь и я занялся рыбалкой. С двоюродным братом Тимохой пошли на речку Оскоту. В одном месте перепрудили, несколько рыбёшек добыли,  разложили костерок, стали варить уху. Расположились на островке в две сотки. Трава  загорелась, ну и что пусть горит, всё равно кругом вода. Скоро огонь погас, только наш костер да кое - где кочки дымятся. Подъезжает  лесник степнинского сельсовета.
 -  Вы что делаете!
- Рыбачим.
- Всё время здесь рыбачите?
- Нет, в первый раз.
-  Идёмте в сельсовет.
  В эти дни грела гора Орешная, народ гнали на пожар. Я, говорит, их поймал у речки Оскота, поджигали траву, значит, большой пожар был совершен ими. Здесь же составили материал, специально из Солонешного выехал народный суд и нас показательно судили. Судья требовал чуть не расстрелять. Мы  уверяли, что ни в чём не виноваты, но  нас  не слушали и   по 175 статье присудили – мне три года лишения свободы, а  Тимохе  два, как малолетке. 
   В тот же день   отправили в Солонешное оттуда  этапом  в Бийск. Шли пять дней. Питание дома было никакое, в пути до Бийска я совсем  ослаб. В тюрьме  не держали – сразу в работу на кирпичный завод. Сперва поставили в карьер. Раньше тачки  не катал, а тут пришлось. Неделю выполнял норму, потом сил не стало, с пустой тачкой не могу справляться.  Урезали паёк. Он  был 600 граммов овсяного хлеба с мякиной, а тут стали давать по 300 граммов. Баланды на десять человек бачёк, в нём несколько кукурузин плавает, которые трудно ложкой поймать. Как их десять  в бачёк запустят, тот только  пляшет. Каши тоже на десять человек - ровно по одной ложке доставалось. Если ложка мала, то дела совсем плохи. Хлеб резали и развешивали на деревянных коромысловых весах, коромысло и два спичечных коробка. Потом один отворачивается,  старшой десятки накладывает руку на пайку и кричит, кому? Отвернувшийся, называет номер. Фамилий друг друга  не знали, только номера. Каждый свой номер обязан помнить. И  этот овсяный комочек вместе с мякиной получаешь три раза в день.
   Я стал доходягой и меня перевели в прессовую, отвозить кирпич на тачке, но и там не  справился. Послали к лепкому, так назывался тюремный врач. Он смерил температуру, оказалась понижена,  на день дал освобождение от работы.
   А Тимка сидел с малолетками. Их несколько человек закрывают в амбар и они там шелушили кукурузу. Мы с Тимохой договорились, чтобы я залез под амбар и снизу прокопал дырку в щели между половицами. Нашёл ржавый гвоздь и мне это удалось. Не много кукурузы принёс товарищам, с которыми работал. Они меня с обеда отпустили и я снова нырнул под амбар. Но кто - то заметил,  поймали с поличным и посадили в карцер на двенадцать суток строгого. Сто граммов хлеба в день и стакан холодной воды. Конура  два на два.  Набили нас туда двенадцать человек, ни  сидений, ни кроватей. Ложились посменно. Шестеро лежат валетом, шестеро стоят - сесть не куда. Карцер  пристроен к пожарке, стена каменная, горячая. Да и от солнца жара, пол от пота мокрый. Через неделю я  свалился. Пришёл врач,  троих, доходяг как я, выбросили. Таких в бригаду уже не ставили. Нас, дохляков, собрали на разные работы, где кирпичи развалятся, где подмести, подгрести.
   Жизнь была невыносимая и я задумал побег, всё равно три года не выдержу. А как это сделать сам не знаю. Брата Тимоху, когда меня посадили в карцер,  выдали, что он мне содействовал. Его отправили в Томскую исправительную колонию для малолеток и я его потерял.   И тут  меня нашёл провокатор. Он  толкует:
- Хочешь вырваться отсюда?
- Это  возможно?
- Возможно, я   тоже хочу бежать. В  углу, у горы есть лаз, там будет дежурить брат. Я с ним договорился. А в городе у меня живёт сестра, она нас накормит, хлеба даст и мы уйдём. Согласен?
- Согласен.
- После проверки подходи в крайний сарай,  там буду ждать.
Я так и сделал. После проверки скрылся в уборной. Барак закрыли на замок. Пробрался к крайнему сараю, там один по одному ещё трое подошли.
- Он нас не продаст?
- Нет.
Я молчу, смотрим, подходит организатор.
- Идите на средину сарая, сейчас пойду к брату, договорюсь, как удобнее, по одному или всем сразу.
Только он ушёл, смотрим, с другого конца сарая охрана с фонарями и собаки.
- Стой. Ни с места!
Я забрался на кирпичи, слышу крик.
- Одного нет!
Меня заметили.
- Вот он!
Я метнулся в проём щита. Выстрел,  обожгло пулей волос. Сваливаюсь вниз,  под нижнюю полку кирпичей втиснулся. Собаки не могли пролезть. Я затаился. Побегали не нашли.
- Ушёл, где – то спрятался.
И так я остался. Стало светать. Пробрался в уборную и встал на утреннюю проверку, ни кто не заметил, что был в "бегах".

                ***
   Дней через десять выстраивают весь лагерь. Набирают этап, нас доходяг и человек тридцать подходящих мужиков. Они работали в Боровлянке на  лесоповале. Среди них наших деревенских  трое - Денисов Аксентий, Ермолов Фёдор, Черновольцев Ларион. Привезли нас в Бердск от туда этапом погнали в Ачинский район на полевые работы. Тех что покрепче поставили на заготовку сена. Сюда попали Денисов и Черновольцев. Ермолова назначили бригадиром. Вольнонаёмных - ни одного. Поселили нас в пустых скотных  дворах, прямо в навоз. Крыша соломенная, одежда дырявая, обуви никакой, постельных принадлежностей тоже. Хлеба дали по 800 граммов ржаного. Мы как поели,  так открылся кровавый понос. Меня повариха позвала и говорит, что я сильно похож на её брата. Я тебя попрошу, не ешь хлеб, он протравлен, остался от посевной. Я воздержался, но без хлеба совсем  тяжело.  Заключенные стали умирать каждый день по десять пятнадцать человек, а то и больше. Во двор заезжают брички, покойников из навоза поднимают и кладут на телегу, как дрова, поперёк и  отвозят в овраги, там скидывают и присыпают землёй. Вешние воды разнесли потом их косточки и ни памяти, ни могилки не осталось.
   Можно бы бежать, конвоя ни какого, но не было и сил. Я слонялся как тень. Пока были силы где – нибудь гнездо воробьиное разорю и съем птенцов, то мышат в соломе найду, то лягушку в болоте. Как – то вечером с Денисовым и Черновольцевым решили всё - таки уйти, дождались темноты и побрели. Добрались до первой деревни, в семи километрах от лагеря. Спрятались в кусты дневать. Утром я пошёл в деревню побираться. Ни кто, ни чего не даёт, насобирал соли да выпросил спичек. Зашёл в крайнюю хату – на замке. От кустов перелез в огород нарвал луку, выкопал несколько картошин, штук пять мелких сразу же съел сырыми, обратно не могу вылезти, нет сил и огород загорожен боярышными кустами. Изорвал последнюю одёжку, но кое – как выбрался. День продневали, вечером  пошли, на следующий день снова остановились вблизи  у дороги. Развели костерок, по нему нас и обнаружили.
   Из деревни пришли трое мужиков с берданкой и забрали  в сельсовет. Мы, конечно, сознались кто  такие. Ночью Денисов попросился до ветру и ушёл. Нас охранял один человек и тот без оружия. Денисов тогда добрался до дома и пришёл в милицию. Я, говорит, сбежал из лагеря. Не хочу там умирать. Его оставили при милиции работать конюхом, .до отбывать срок. Нас же с Черновольцевым пригнали  обратно. Его отправили на полеводство, меня оставили при лагере и даже не спросили – почему бежали. Потом  собрали оставшихся в живых доходяг и повезли в Новосибирск - в тюрьму. Этап туда не приняли, говорят, что тут и своих таких хватает. Нас семерых  повезли обратно.  В зону приехали врачи, построили весь лагерь, стали осматривать. Которых ещё можно подлечить направляли в больницу, каких нельзя, изолировали и закрыли в амбар, под замок. В эту партию попал и я. Меня даже смотреть не стали. Закрыли нас три десятка человек. Первая ночь прошла,  шестеро кончились, подъехала бричка их покидали и увезли. Через три ночи в живых остался я один. Не много кормили, давали сухарей и стакан горячей воды, больше ничего. Но есть я уже не мог, пил только воду. Стало всё равно, наступило полное безразличие, лежу один, дверь уже не закрывают, подняться не могу, не могу даже перевернуться с боку на бок, жду смерти. И вот в какое – то утро приходит Ермолов и спрашивает.
- Ломакин жив?
- Чуть – чуть.
- Ты освобождён.
-  Мне всё равно.
В полузабытьи прошла ещё ночь. Утром, в крышу засветило солнце,  крыша была соломенная, меня осветил луч. Я вспомнил, что  свободен и что зря погибаю в  навозе. Снова пришёл  Ермолов, принёс письмо.
- Вот с тобой посылаю письмо жене Марусе, ты  его доставь, может быть, и не помрёшь.
Затолкал его мне в лохмотья.
- Сейчас поедет бричка, тебя довезут до деревни, до сельсовета. Вот  справка об освобождении, её в сельсовете заверят, а дальше добирайся самостоятельно.
Денег нет, только дали две булки хлеба, которые я и нести не в силах. Привезли  в деревню, завели в сельсовет, положили на пол, заверили мой документ. Оказывается, в лагере не было печати. Председатель говорит, чтобы меня убрали из сельсовета, но возчик сказал, что он вольный, куда хотите туда и девайте. Так я остался там ночевать. Не понимаю утром ли, вечером пришли какие – то старушки принесли молока парного.
-  Пей.
 Я глотнул, молоко горькое, как хина.
-  Горькое.
-  Это тебе кажется, пей через силу.
Думаю, надо пить и  выпил пол литровую кружку. Утром бабушка опять принесла мне молока, да горячего чаю. Какой – то мужик меня вывел до ветру. Я сам собой не владел.
   Из деревни, какие – то мужики поехали на мельницу. Председатель приказал забрать  меня. На мельнице  ночевал. Начал соображать. Думаю, если доберусь до станции, то нужны деньги. Продал хлеб, дали за две булки  двенадцать рублей. С мельницы поехали в сторону станции, меня   подвезли до следующей деревни. Там  опять дали не много молока.  Дальше побрёл пешком. Ковылял кое – как, если сяду, то подняться не могу. Старался садиться рядом с деревом, чтобы за него держаться, когда вставать. До деревни маленько не дошёл, стало темнеть. Чувствую, силы покидают, смотрю  не далеко от дороги кладбище. Кое – как дотягиваю до могилки и ложусь под крест. Утром по кресту поднялся, но сил идти уже не было,  так и  повис на кресте. Боялся упасть на землю, мне уже больше не подняться.
   Верьте, не верьте, но так было. Меня сняли с креста проезжающие мужики и довезли до деревни. Так я добирался до станции Бердск, тридцать пять километров, семь суток.
   Доковылял до станции, лежу у дверей, весь оборванный, опоношеный, вшивый. Подходит милиционер.
- Твои документы.
- Там, на груди.
Он скривился, но кое – как, из лохмотьев,  достал справку. Прочитал.
- Тебе куда?
- На Бийск.
- Деньги есть?
- Есть,  двенадцать рублей.
Забрал  деньги, пошёл  покупать билет. Приходит обратно без билета.
- Общих мест нет, есть в купейном вагоне одно место, но у тебя денег не хватает.
- До куда хватит?
- До станции Озёрки.
Взял мне билет до Озёрок. Повели меня в вагон вдвоём. Подошли к вагону. Я оборванный, ноги опухли, как брёвна, по телу пошла сыпь и превратилась в сплошную коросту. Кондукторша близко  не подпускает.
- Вы что не знаете, в какой вагон толкаете!
- Не твоё дело, мы отвечаем. Пусть едет в тамбуре.
Забросили в тамбур, поезд тронулся. Подходят две девушки. Спрашивают, кто я такой. Я им сказал, ушли, возвращаются одетые в халаты, принесли тазик, мыло, воды тёплой. Начали меня мыть, подняли  и повели в купе. Там сидит  женщина. Спрашивает:
- Кушать хотите?
- Нет.
- А где вы кушали?
- Нигде. Я не хочу.
- Дайте ему не много молока и печение размочите.
 - Еда горькая.
- Она не горькая, это вам так кажется. Ешьте через силу.
Потом дали чаю с сахаром. Выпил стакан.
Она начала расспрашивать. За что попал, как судили, как в тюрьме, как в лагере. Я рассказал, каким хлебом в последнее время накормили, как умирали. Все подробности расспрашивала, а я рассказывал. Так мы доехали до Озёрок. Кондуктор  стала выгонять, женщина попросила  меня оставить до Бийска. В Бийске девушки, которые ехали с ней, подняли меня и вывели из вагона. Не далеко стояла чёрная легковая машина. Носильщик укладывал вещи моих попутчиц в багажник. Добрая женщина подводит ко мне мужчину и женщину и говорит им, что этого человека надо увезти до места, куда он скажет. У меня покатились слёзы, впервые в жизни меня назвали человеком. Мне нужно было попасть по адресу Мычища 32.
   По дороге мужчина спрашивает
 - Откуда тебя  Калиниха знает?
- Она меня не знает.
- Тогда почему помогает?
- Не знаю.
 Подъехали к моему адресу, тут у калитки  меня оставили. В дом заходить не стали, не постучали даже в ворота, не сказали хозяевам, наверное, хотелось быстрее от меня избавиться. Но и за то им большая благодарность. Родственники меня обнаружили и подобрали. Они были односельчане - Архиповы. Тут же истопили баню.  Маша,  взяла меня на руки и унесла в баню, обмыла, одела в чистое бельё. И начали за мной ухаживать. Десять дней я не мог пошевелиться, меня кормили, как маленького с ложечки. По – не многу начал различать вкус, опухоль стала опадать. Стал сам передвигаться, ходить на двор. До сих пор благодарен бабушке Архипихе, её звали Анной, и её дочь Марусю, которой не довелось по жить на этом свете. Рассказывают, она вышла замуж и её убил муж. Маша за мной за больным ухаживала, почти каждый день мыла в бане, травы варила и отпаивала. Пришёл отчим, написали матери, она приехала и увезла меня домой. Дома опухоль в ногах стала опадать. Ходил в кошменых чулках. Левая нога стала нормальная, правая покрылась нарывами и пухла сорок лет. Уже был на пенсии, когда зажила. После лагеря жил у дяди Елфима. Тимоха, с которым меня судили, его сын.
               
                ***
   А Тимоха, когда мы с ним попали с кукурузой, был отправлен в тюрьму. Оттуда его перевели в малолетнюю трудовую колонию. Ему там очень понравилось. Кормили хорошо, учили грамоте и рукомеслу. Учись чему хочешь. Выделяли кровать и постельные принадлежности. Мы эти Тимохины рассказы слушали и верили и нее верили. Но врать нам у него не было резона. И мы задумали туда ехать. Собралась нас группа в четыре человека. Тимоха, за главного, так как он знает путь. Я, Булгаков Данил, Андрей Данилов. Подались сначала на Быстрый Исток. От туда,  вниз пароходом, без хлеба и без денег. Кое – как на билеты набрали. Плывём.
   Я после лагеря был ещё слабый, кое – как ковылял, да и живот не переставал болеть, а тут снова голод и лишения, единственное успокоение, что и дома было не лучше. Но мечтаем, доберёмся до лагеря,  там отдохнём и наедимся. Тимоха рассказывает, наелся – проси добавку, дают, ешь от пуза. Только бы добраться! И так мы плыли до Томска. На остановках - на пристанях Тимоха и Данил подрабатывали носильщиками, кое – что получали. Я работать не мог, просил милостыню. Андрей был тоже слабый, он вообще ни на что не  был  способный, так и ехал за счёт нас. Доплыли   до Томска. К пристани подошли ночью. У нас ни денег, ни продуктов. Решили идти на преступление. Одна баба ехала в Колпашево, у неё было три мешка продуктов, она попросила нас вынести эти мешки с парохода. Мы решили  один мешок стащить. И нам это удалось.
  Тимоха  первый с мешком, мы  с Андреем за ним, Данил нарочно её придерживает. Когда ушли, я вернулся искать Данила,  но он как провалился. Как выяснилось позднее, тётка, когда потеряла нас с мешком, подняла крик. Данилу задержал милиционер. Он сказал, что нас не знает. Сутки его держали, ничего не добились, выгнали. Мы его нашли только на вторые сутки.
   От пристани до лагеря было двадцать пять километров.  Когда туда приплелись,  нам объяснили, что лагерь только для заключённых и нас взять не могут. Делать нечего, пошли обратно уже не на пристань, а на станцию, ехать поездом.  В мешке оказались сухари, бидон мёду, масло, лапша, не много сала. Продали мёд, сало. Купили билеты и обратно в Бийск. Доехали без приключений. Из Бийска пошли пешком. Не на что, да и не на чем  ехать. Продукты давно закончились, путь не близкий. Доходим до села и идём просить милостыню. Я и Тимоха, хоть что – ни будь, но выпросим. Андрею ни чего не подают. Выйдем за деревню, начинаем жрать. Спрашиваем у Андрея, почему ему не подают. Не знает сам. Я ему объясняю, заходишь, если в избе старуха, молись на иконы и проси ради Христа, обязательно подаст, если молодые и икон нет, тогда не молись, скажи, что не хватило продуктов добраться, соври что – нибудь. Всё равно у него не получалось.
   Очень много было вшей, на каждом привале искались вшами. У Андрюхи насчитывали до трёхсот и по два раза в день. У меня тоже велись, но меньше – до сотни. У Тимохи и того меньше, но  велись. Каждый вечер раскладывали костёр и на костре прожаривали бельё, но всё равно вшей было много. Из Бийска мы за семь дней дошли до Топольного. Дома делать  нечего, я пошёл в Степное  утраиваться на работу. Меня не приняли, больно я  тощий и слабый. Какой, мол с тебя работник, так, дармоед.
   Дома еды нет,  мать  насобирала овсюга, истолкла его в ступке, не много хлеба было, опять же лебеда, слезун. Потом её приняли  в колхоз, а меня оправили в Солонешное в милицию работать исполнителем, охранять арестованных. В те годы так было. Начальник милиции был Андреев, начальник КПЗ Дударев Гриша. Бывало, придёт вечером, скажет выпустить такого – то. Брат его Дударев  Дронька сидел, средний брат Яшка Дударев тоже  работал в милиции - лейтенант.
   Однажды днём приходит Гриша Дударев, говорит, что выпустите арестованных дрова пилить. Их человек двадцать было, и у нас убежал Галкин. Подняли шум, поймать не могли. Посадили старшего исполнителя и меня. Передали дело в суд и судили по статье за халатность. Нам присудили по три месяца принудработ. Меня снова этапом угнали в Бийск. Я уже стал сбиваться со счёта сколько же раз я прошёл от Бийска до Топольного и обратно. В Бийске посадили в тот же барак. Но порядок в тюрьме стал совсем другой, чем на кирпичном заводе. Стены бараков  побелены, вместо сплошных трёх ярусных нар железные койки. И клопов гораздо меньше стало. Выдали матрасы, и одеяла, а раньше ничего этого не было. И кормёжка не много по лучше.
   Мы пряли верёвки,  перевыполняли норму, да и из дому не много помогали. Я хотя и слабоватый был, но три месяца выдержал, сильно не заболел. Почему в тюрьме стал другой порядок. Говорят, что из Москвы выезжала комиссия по  осмотру заключённых. Начальство тюремное пересадили и многих расстреляли. Возможно, в этом была  моя заслуга. Потому, что в вагоне я всё рассказал жене  Калинина. Возможно, она позаботилась, потому что в том лагере, откуль я освободился, всех заключённых забрали в больницу, подлечили и отпустили домой. Это мне рассказывал Черновольцев. И произошло это не через долго, как меня освободили.
                ***
  После того, как я отбыл  три месяца, получил документ. И из Бийска опять  пешком на Топольное. Мне эта дорога в сто девяносто километров долго потом снилась. Была средина зимы. Так же без денег, без продуктов шёл. По деревням выпрашивал кусок хлеба. По пути попадается мне братишка Филиппов Андриян, родной Тимохин брат. Пойдем, говорит, с нами. Мы в Кокшах хлеб молотим, кормёжка хорошая и за работу платят охвостьем. Я согласился. Там  проработали два месяца, с голодухи поправился, даже зажирел. Стал весить семьдесят килограммов, а то был пятьдесят два. Молотьбу закончили, нас уволили. Вернулся в Топольное, в первый же вечер пришли девки, звать на вечеринку. Беру гармонь, пошёл.  Посреди улицы девчонки запели. Подходит  участковый милиционер, забирает меня в сельсовет, девчата не отстают - все за мной. Хотели меня посадить, а я не стал даваться, говорю, не за что. Он вытащил наган, стал им размахивать. Я выхватил  и забросил наган в огород, он искать, а я пошел домой. Но меня догнали, отобрали гармонь, пришлось уплатить штраф за то, что после десяти часов шёл по улице и играл в гармонь.
   Устроился на работу в колхоз. Лошадей совсем не осталось, скота тоже мало, нищета полная. Везде пешком. Но за то жизнь пошла весёлая. Бывало, беру гармонь, девчата и ребята косы на плечо и с песнями  на покос, на всю неделю. В субботу приходили в баню, в воскресение опять на покос. Выходных  в летнее время не было. С уборкой справлялись вовремя, дисциплина была железная, за провинку исключали, народу хватало, платить за работу нечем. Людей стали отпускать на заработки, отпустили и меня.

                ***   
   В 32 году я подался в Степное, в урочище Маюста, стал работать пахарем. Получил молодого коня, по кличке Хропун и две кобылицы. Коня кое – как поймали арканом, никому не давался. Постепенно ко мне привык. Конь  зверь. Я по совхозу на вспашке занял первое место. За что премировали, дали поросёнка и сто рублей. Как - то во время вспашки паров я отпряг лошадей на обед, задал овса в колоду, только отошёл, как из кустов выбежал бандит, вскочил на моего Храпуна и ускакал на глазах у всех. Я так и заплакал, сильно было жалко коня. Вскоре меня вызвали на центральную к председателю профсоюза.
- Хотим тебя отправить в Москву, учиться на директора совхоза. Учится три года.
- У меня нет грамоты.
- Мы все неграмотные, за три года научат. Выдержишь экзамен за три класса?
- По арифметике выдержу, а по русскому нет.
- Ничего, был бы ударник – примут.
- Мне осенью в армию.
- В армию не возьмут, как студента.
Приехал домой, рассказал жене, я только женился. Она как заревёт.
- Не отпущу. Три года врозь, разве можно.
Я отказался. Потом жалел. Пусть из меня директор плохой бы вышел, но за то получил бы образование. Так и остался неучем.
   Пришло письмо от отчима. Устроился он на автобазу в Онгудайском аймаке, кузнецом. Пишет - "продавайтесь и приезжайте". Я решил пока один устроиться, потом приехать за семьёй. Мать с Юлей остались в Топольном в совхозе. Меня долго отговаривали, но я всё же настоял на своём. Собрались с Ларионом Зыряновым, и пошли пешком. До Теньги дошли за один день. На второй день я дошёл до Каракола Онгудайского аймака. В Караколе от знакомых узнал, что батю моего выгнали с работы за пьянство, и он уже находится в Ойрот – Туре. Ехать туда мне не на что, денег как всегда ни гроша. Идти пешком – нет продуктов. Я в Караколе две недели жил у Губиных. Из Каракола  выезжали Карповы. Они попросили, чтобы я перегнал им лошадь. Вот на этой лошади я и поехал в Ойрот – Туру.
   Батю нашёл сразу, он бродил по городу без дела. На работу в ту пору трудно было устроиться -  это был 33 год. Присоединился и я к нему. Схожу в лес наберу ведро черёмухи, он сидит на базаре торгует стаканами. В день иногда на булку хлеба наторгует, а другой раз и того нет. Так продолжалось до осени. В Ойрот – Туре был корейский колхоз. Они садили много картошки, осенью выкопали. Мы с батей ходили перекапывать. Котелок насобираем, вечером варим. Потом земля  стала замерзать, и нам нечем стало питаться.
   Наконец, я нашёл работу. В лесхозе строили гавань для весеннего сплава дров. Надо было вкапывать столбы. Выкапывалась яма, в столб врезалась и вбивалась крестовина, чтобы его не вырвало, всё это вкапывалось и требовалось хорошо утрамбовать. За один столб платили по тридцать рублей. Платили сразу вечером. Я день проработал, заработал тридцать рублей, купили хлеба и ещё кое – что. Ночевали, с утра пошли на заработки. Я заключил договор, отдал паспорт. Начали работать. К обеду я один столб установил, к вечеру ещё один. Утром я заключаю договор на пятьдесят столбов. Отец мне толкует, что договорился с мастером, не будем делать на столбы крестовины, а так, выкопаем не большие ямки и поставим столбы, утрамбуем, и он у нас примет работу. Так и сделали. За два дня поставили все столбы, деньги я получил, батя взял деньги и пошёл за продуктами и не вернулся. Утром я  в контору за паспортом. Мне говорят, что сейчас создадим приёмную комиссию, примем, потом получишь паспорт. Стали проверять, столб покачают он болтается. Всю нашу халтуру забраковали и заставили переделывать. Я один, денег ни гроша. И вот по одному столбу в день  стал переделывать. А по вечерам бегу перекапывать картошку. Когда стал вкапывать столбы ближе к берегу, стала одолевать вода, работать  вдвойне труднее, а тут подкатили морозы. И вот так я полтора месяца без копейки работал, кое – как паспорт выручил.
   Стал снова искать работу, нашёл в облкоптрансе, сейчас облпотребсоюз, на сельхоз работы. Хлеб обмолачивать. Хозяйство большое, много было лошадей. Все товары и продукты возили на лошадях за 500 – 600 километров. Молотьбу закончили, меня поставили в транспорт, я получил пять лошадей. Это был 34 год. К весне стали поступать машины и нас начали сокращать. Опять надо было искать работу. Я завербовался плотником, проработал год. Работали хорошо, нас премировали по костюму и сто рублей. В Ойрот – Туре развернулась крупная стройка, это был уже 36 год. Строился дом советов, кинотеатр, пединститут, двенадцатая и тринадцатая школы, дет ясли,  магазин. На стройке ни одной машины, ни одной мешалки. Работа шла день и ночь вручную. Из деревень понаехало народа – тьма.  Всё было построено за год. С квартирами было очень плохо, народу много. Мать тоже перебралась в Ойрот – Туру. Жить негде. Сестру Юлю надо было учить, она и так уже пропустила два года. Мать нанялась в прислуги, а Юлю отдали в няньки. На этот раз я завербоваться в Кош – Агач, на строительство школы. Там мы всей семьёй стали работать, я плотничать, кирпичи делать, мать поварихой, Юля летом тоже на кирпич пошла. Зажили не плохо, зарабатывать стали хорошо. Причем, там отличная рыбалка и охота. Весной на перелёте много уток, летом рыба. Зимой рыбалка на льду в лунках. Жить стали хорошо, но не долго.
   Шел 38 год, меня вызвали в милицию и предъявили обвинение во вредительстве, припомнили те злосчастные столбы. Допытывались, по чьему заданию я это совершил. Долго разбираться не стали и вскоре объявили приговор –десть лет лагеря.
  Привезли в Кызыл Озёк в тюрьму. Сразу расконвоировали, дали пару лошадей. Первое время возил зерно с тока. Однажды меня направили на мясокомбинат за сбоями. Получил сбои на обратном пути заехал в магазин, купил пол литра спирта, приехал, сбои сдал, отпряг лошадей, сдал конюху, отошёл в сторонку, вспех распечатал бутылку и через горлышко выпил. Пришёл в барак и, не покушав, лёг спать, на ночь нас закрывали на замок. Утром поднялся, запряг лошадей, выпил черпак воды и поехал на ток за зерном дорогой опьянел. Вчерашний спирт своё взял. Ехал с зерном и потерял два мешка. Сзади случайно шёл надзиратель, обнаружил мешки и доложил, что я специально сбросил, чтобы на обратном пути подобрать и продать. Меня вызвал начальник лагеря, я пришёл к нему ещё пьяный. В этот раз  хотели судить за кражу зерна. Для начала меня законвоировали и дали двенадцать суток холодного карцера. Потом лишили зачётов на весь мой срок.
   Долгими были двенадцать суток холодного карцера. Была зима, на улице мороз. Хорошо, что я оказался не один, а то бы околел. Нас было четверо. Уляжемся валетом на полу, укроемся барахлом, какое у нас было, и лежим день и ночь. Один раз в сутки принесут стакан воды и сто грамм хлеба. Съедим и опять лежим. Так и отлежали двенадцать суток. Потом меня отправили под конвоем на лесоповал, с месяц проработал в лесу и нас отправили в Бийскую тюрьму, от туда в Троицкий район, на погрузку вагонов лесом и шпалами. Работа тяжелая, но кормили хорошо. Полтора килограмма хлеба и приварок не плохой. Работать приходилось днём и ночью, когда подходят вагоны. Через месяц нас собрали на этап и отправили на Дальний Восток, строить железную дорогу до озера Хасан. Везли в товарных вагонах тридцать два дня. В вагонах мороз, угля давали мало, вагонные нары мы пожгли. Хлеб мёрзлый, деревянный. Сделали весы и делили поровну. Горячий приварок давали один раз в сутки. За дорогу все истощали. Вышли из вагонов, многие не могли стоять. Но я выдержал. На месте кормить стали от вольного, только работай. Остаток срока отбывал там. Нас стали подбирать по специальностям. Я набрал бригаду столяров в тридцать человек, большинство сибиряков. Попались люди с малыми сроками. Мы сначала поставили палатки, железные печи, потом начали строить бараки. Наша колона была штабная, с нами всё начальство. Всего в колоне насчитывалось восемьсот человек. У меня тогда было такое чувство, что  работают только заключённые, что в стране вольных уже  нет.
    На этой стройке обижаться было   не на что. Обмундирование выдали новое, постельные принадлежности, питание  хорошее. Построили бараки, потом взялись за изготовление тачек, их нужно было очень много, всего на стройке  триста тысяч человек. Работали быстро, норму выполняли на триста процентов. Зарабатывали хорошо, по пятьсот, семьсот рублей. На руки нам выдавали по двести рублей. Остальные откладывались на лицевой счёт. Отбудешь срок – получишь. Срок мне скостили. За полтора года  получил четыре билета ударника, при освобождении мне за каждый билет оплатили по семьдесят пять рублей. Тогда всего я получил восемь тысяч. Но домой привёз не много, потому что ехали товарняком двадцать пять суток. В пути пировали. Документы мне выдали хорошие, я мог устраиваться в любом городе. Так в 1940 году закончился мой последний срок.  После освобождения меня сразу призвали в армию и направили в погранотряд в Кош – Агач. Там меня и застала война. Но это уже другая страшная история».
                ***
Василий Швецов.
                Горькая новь.

Не для журнала писано,
Спаси, Господь, от бед.
Для внуков и для правнуков,
О том, как жил их дед.

  Я не историк и не писатель, а крестьянин, и как родившийся и полжизни проживший в Тележихе, решил запечатлеть  прошлое моего села, где мне знаком каждый двор, каждая гора, каждая дорога и тропа, лес, лога, речки и ключи, пашни и покосы. Для меня всё  здесь мило, я очень люблю своё село, там моя родина,
 Тележиха. Кто первый так её назвал? Иль по фамилии наш предок имя дал. А может там много делалось телег? Это моё село, родное. В детстве я готов был реветь и драться с каждым, кто хулил нашу деревню. По своим силам, помогал отцу в нелёгком его труде в поле. На Язёвском седле, у Баданки,  рвал слизун, копал кандык и ел саранки. По зелёным парам в Медведевой яме я пас своих и чужих бурёнок. Не один раз горько плакал, когда они убегали от меня в хлебные полосы. С такими же по возрасту друзьями мы по многим логам, гривам и горам брали сладкие ароматные ягоды. По Аную и по всем ключам ловили хариусов и пескарей. Да, всё это когда – то было! Всё там мне знакомо и мило. Как же можно забыть или не любить своё село? Ведь там, на заросших травой кладбищах, похоронены два моих деда, моя бабушка, мой Сын, моя дочь, моих пять братьев и семь сестёр и много других родственников. Похоронен в одной могиле и мой родной отец со своим отцом, то – есть с моим дедом.
   Знаю я своё село того времени, вдоль и поперёк. От паскотины до паскотины. Знал каждый двор, знал фамилию имя отчество каждого жителя и его чад. Ведь я в разное время три раза работал секретарём сельского совета. Работал продавцом в магазине и председателем правления сельпо. По работе был неразрывно связан с народом в то время.
   Вот  и решил запечатлеть на бумаге историю своего села. Отобразил экономику со всеми отраслями производства в сельском хозяйстве, административное управление и торговлю, церковь и религию, и многое другое.




                ЧАСТЬ 1

Первый наплыв переселенцев из России в наши края был, скорее всего, после Никонианской реформы православной церкви. В конце 19 века в селе Топольном жил Афанасий Осипович Зиновьев, у него сохранились дневниковые записи его прадеда, в которых есть, например, такая: «…В лето 1736 года, продавши недвижимое имущество, выцехали из Киржачей в Сибирь в поисках беловодья. В лето 1738 года за день мая остановились у родника – озера близко аила киргизов из двух десятков юрт. Дальше не поехали, поломалось колесо у телеги Филипповой Марфы. У неё муж умер в киржачах, с ней ехало четыре сына. Здесь и остановились на жительство».
   Так к нам прибывали переселенцы староверы. В центральной России они ничего кроме гонений не ждали и уходили, спасая веру и детей всё дальше и дальше на окраины государства. Сам раскол православной церкви произошёл ещё раньше, в 1653 году. Патриарх Никон, инициатор церковных нововведений, наверняка содрогнулся бы узнав, к чему привели его старания вернуть троепёрстие при крестном знамении вместо двухперстия, написания имени Христа не Иисус, а Иисус, совершение крестного хода вокруг храма не по солнцу а против. И ещё некоторые мелочи. Гонимые, спасались бегством в знаменитые тогда раскольничьи скиты и поселения, котороые возникли на Европейском севере, в Олонецком крае, в степном Саратовском Заволжье, в Нижегородском Заволжье, по берегам реки Керженец.  \ левый приток Волги \ Можно с уверенностью утверждать, что с реки Керженец, где было более семидесяти старообрядческих скитов, раскольники откочевали дальше, в глубь Сибири. Когда, во времена царствования Николая 1, гонения на них особенно ужесточились. В Тележихе потомков тех первых кержаков было не много: Пономарёвы, Пермяковы, Поломошновы, Телегины, Дударевы, всего несколько десятков семей. У нас в деревне их звали «чашечниками» за то, что они ни когда не пили и не ели из чужой посуды, вероятно, был в этом  здравый смысл.
...Второй массовый наплыв новосёлов был после 1773 года, когда  подавили восстание за Уралом под предводительством  Пугачёва. Часть крестьян, после царского суда,  была сослана в Сибирь, а часть скрытно, побросав свои семьи, перебрались в наши глухие места. Из таких, в Тележихе был прапрадед Сергея Тельмина.
   Третья волна заселения была после отмены крепостного права. Так с 1865 года по 1875 год из Пермской губернии, Камышловского уезда, Тамикульской волости, и ряда других уездов и волостей этой губернии, переехало на жительство в Тележиху сразу несколько семей. Это были семьи Андрея Хлыстикоа, Прокопия Белькова, Родиона Новосёлова, Селивёрста Швецова, Якова Верикина, Степана Подоксёнова, Ивана Тимофеева, Иллариона Тимофеева. Некоторые,  уезжали от малоземелья, из – за забастовочного движения. Мой дед, бывший рабочий пимокат, Селивёрст Швецов с женой Маврой и семилетним сыном Колей, неся на плече шерстнобитную струну и пимокатные колодки, пробирались сюда, большую часть пути пешком, кормясь подаяниями. По приходу в Тележиху, матери с ребёнком пришлось ходить с котомкой по миру и собирать куски на пропитание.  Новосёлов Родион привёз на корове с собой соху. Подоксёнов Степан принёс  два глиняных бокала, да топор, о котором говорил, что он его кормилец, он был плотник.

                ***
Установить точно, когда была создана сельская управа сейчас невозможно, во главе её стоял староста, который выбирался сельским сходом. Разумеется, был и писарь, а вот кто были первыми, об этом уже ни каких сведений не найти. Управа была в здании в две комнаты, когда – то специально построеном,  называемое сборней. В первой комнате, за грубо сколоченным деревянным столом, в переднем углу, сидел староста, вторая  была перегорожена досчатой перегородкой, в той, что с окнами, работал писарь. Тут же стояли два  шкафа, набитые разными канцелярскими книгами, бланками, делами, архивом за десятки лет. Во второй половине была каталажка. К году моего рождения, то – есть к 1903, здание сборни уже было  ветхим.  Рядом с ним  такое же ветхое здание молельной, где наездом совершал обряды поп. Книги с записями о рождении находились или в молельной, или в сельской управе, но когда была построена  церковь, то их передали  туда. А когда церковь разрушили, то и записи о рождении все выкинули. Этим общественным зданиям уже в те годы было не менее полувека. Во главе деревни был староста, в каждом краю по одному сотскому, по два десятских. Отдельно  полесовщик, который должен  следить за порубкой леса для постройки и на дрова, выдавал  лесобилеты, составлял акты на самовольных порубщиков.
   В Тележихе вплоть до переворота 1917 года существовала неизменная структура  из восьми выборных начальников. Ни кто из них никакой платы не получал, после своего срока они переизбирались. Для ведения делопроизводства нанимался писарь, он получал помесячную плату, кроме которой, ему разрешено было один раз в год проводить подворный добровольный сбор. Эти подачки превышали всякое жалование. Был ещё десятник для оповещения граждан на сход или по вызову старосты. Он назначался по очереди без всякой оплаты. Многие нанимали за себя, так как десятник должен  всегда находиться на сборне, там и ночевать.
   В обязанности управы входило своевременно решать на сельском сходе все вопросы, касающиеся жизни села. Тут и городьба, и ремонт паскотины, поправка дорог, постройка, и починка мостов, передел покосов, определение штрафа за самовольную порубку леса, противопожарная безопасность, засыпка страхового семенного фонда и определение выдаваемых ссуд зерна на посев, о потравах, разбор жалоб по семейным разделам, обсуждение антиобщественных поступков, вынесение на виновных отпорных приговоров, приём на жительство из других мест и много, много другого.  По всем вопросам существовал определённый свод законов и правил, как писаных, так и не писаных. Например, если хозяин своевременно не загородил свой участок паскотины, или городьбу сломал скот и вырвался на чьи – то полосы, то потраву взыскивали не с владельца скота, а с хозяина участка паскотины, на котором это произошло. Зная это, каждый в столбы или прочные колья загораживал не менее как в семь – восемь жердей. Покосы десятилетиями были закреплены за конкретными хозяевами. Кому не хватало, или вновь приехавшим, комиссия отводила свободные. Некоторые семьи занимали лога по двадцать – тридцать десятин. На сельском сходе обязательно выносили решение, с какого времени рвать по забокам хмель, брать черёмуху и бить кедровые шишки. Следил за этим лесообъездчик. Если кто – либо будет пойман, то налагали штраф и срамили на сходе. Но этот общественный закон всё равно нарушали, более всего приезжие, ни когда не видевшие, как всё это растёт. В мелкое начальство избирали в порядке очереди, подворно, старосту же выбирали из людей состоятельных и, разумеется, не пустобрёхов.
    Бичём всех сёл были пожары. Пустоши пахали после того, как спалят траву на полосе, отсюда огонь перебрасывался на гору, на сухую траву, в лес и пошло, поехало на десятки километров во все стороны. Выжигали траву и на покосах, Часто горела Баданка, Мохнатая сопка, горы Панова и Пролетного.
   Были в селе и пакостники, которые обкрадывали погреба, но кража со взломом, на моей памяти была только одна у Пахома Поломошнова увезли несколько кадей мёда и выделанные овчины. Да ещё до первой империалистической, молодые парни Яшка Перевалов, Максим Паклин, Ванька Уфимцев и ещё двоих не помню, обокрали погреб Михея Шадрина и сбежали из села, нашли их в Куягане и доставили домой, на сходе пакостников драли, а родителей всячески срамили. Но такие случаи были единичны в десятки лет.
   Для получения разрешения на жительство новосёлы писали заявление старосте, готовили вина, и вот на сходе староста объявлял:
 - Вот, почтенные, в этой гумаге просится на жительство в наше обчество такой – то, так как решим, чо скажем ему. И начинались разные вопросы и в заключение заявляли:
   - Пусть ставит ведро вина и живёт, места хватит. И проситель новосёл ставит на стол уже приготовленное вино и низко кланяется всему сходу, а старосте с писарем на особицу. Но такой порядок был только до семнадцатого года.
   Тяжелым вопросом для схода была раскладка подати. Это самое несправедливое государственное мероприятие. Подать взималась не с дохода каждого хозяйства, а с количества душ в семье, души считались только мужские и взрослые, рабочие. Получалось так: хозяйство большое, много лошадей, коров, посева, мелкого скота, а хозяин один. Платит только за  себя. А в семье, где четверо взрослых, Хозяйство с двумя коровами да тремя лошадями, платит за четырёх душ. При раскладке подати бывало  много больших скандалов, но что же сделаешь, таков закон. И он подталкивал к увеличению хозяйства каждого мужика. Ежегодно росло село, появлялись новые пятистенные избы или по - круглому крытые дома, но первыми в обзаведении всегда строились возле речки бани. Крепким сплошным заплотом или с проредью жердями огораживалась полудесятинная усадьба. Из года в год хозяйства крепли, и некоторые старожилы уже без наёмного труда обойтись не могли, и прибывавшие поселенцы шли к ним в работники, которые постепенно с их помощь сами становились на ноги. Работай, не ленись и матушка природа с лихвой воздаст тебе. Многие разводили пчёл и имели по нескольку сот ульев дуплянок. Для выгона скота по селу была загорожена паскотина, которая тянулась на тридцать два километра, с шестью воротами по дорогам: вниз по Аную, в Третьем ключе, на Язёвку, в Березовскую яму, вверх по Аную и в Михайловом ключе. В начале века, в самом селе было триста шестьдесят пять хозяйств. В Тележихе становилось тесновато, и некоторые выселялись на хутора и заимки, где  легче было разводить скотину и сеять хлеб, там покос и пашня были рядом. В посёлок Язёвский в десяти километрах от села, выехало девять хозяйств, в Плотников лог двенадцать  и в Верхнее Черновое – тридцать два. Таким образом, появлялись новые деревни.

                ***
   На смену умерших отцов и дедов приходило новое поколение, прожили, кому сколько было положено и тоже ушли, оставив всё нажитое своему потомству. Этим людям нашим отцам и братьям, выпала лихая доля защищать нашу родину с 1914 по 1917 год от супостатов. Они в грязи и по колено в воде зиму и лето находились в окопах. Помню, как всем селом провожали первых ополченцев  до Язёвской  паскотины – это были Николай Бобков и Марк Шаровьёв. Потом проводы проходили еженедельно. Всего на первую мировую из села было мобилизовано двести два человека. Такое количество было взято только ополченцев, то – есть числящихся в запасе какой то очереди, да два десятка молодых служили действительную. Было убито, тридцать пять, Пришли, тяжело ранеными, двадцать три человека. Первым раненым на костылях пришёл Елизар Неустроев. Да в три погибели, как говорят согнувшихся, возвратилось из плена четырнадцать человек. И сейчас ни где по всей Великой Матушке России нет ни одного мемориала или простого памятника солдатам сложившим свою голову за Родину в Первую мировую, а их русских солдат погибло тогда более двух миллионов. На долю этого же поколения достались и последующие годы войн и страданий.
    Многодетным, с маломощным хозяйством, солдаткам, в то время государство платило пособие, которое у нас получали многие. Выдавали по - разному, в зависимости от семьи, от пятнадцати до двадцати пяти рублей в месяц. Тогда пуд хлеба стоил: 80 копеек пшеница, 1 руб. мука, 18 – 20 рублей корова, 3 рубля овца. В артельной лавке было полно всякого товара. На те деньги можно было одеть и прокормить семью. Некоторые боевитые солдаточки разоделись, как купчихи, в плюшевые саки и полусаки, стали флиртовать. Варилось пиво, сиделась самогонка, частыми и постоянными гостями в их хатах были пришедшие с фронта солдаты или подросшая молодёжь. В одну из таких «штаб – квартир» наведывался Кузьма Пономарёв. И на стук в дверь, когда его спрашивали – кто? Неизменно отвечал: «кринка мёда». Так же неизменно Прасковья Ульяновна или Лампея Семёновна, приоткрыв самую малость дверь, брали кринку мёда и ласково сощурив масляные  глазки, тихо и ласково говорила:
    -  Сегодня Кузя нельзя, у нас чужие люди.
 Многих кринок не досчиталась у себя дома жена Кузьмы. Но в храм Амура и Бахуса никогда Кузьму не впускали. Но такой образ жизни вели не многие. Большинство женщин со своими стариками и детьми работали в своих хозяйствах. Это и Хлыстиковы, и Решетовы, и Швецовы, и Лубягины и многие десятки других.
   Кроме хозяйства были и разнообразные внехозяйственные занятия, каждый имел к чему - то интерес и даже пристрастие, и занимался своим делом. Вот любители рыболовы братья Шеманаевы Мартемьян и Василий Евдокимовичи. Рыбачили в Ануе и только гоном, то - есть идут  снизу вверх, двое тащат невод, а третий сверху нагоняет рыбу. А братья Колупаевы Лазарь, Мелентий  да Михаил только удили. К любому празднику, даже зимой к масленице и благовещению, на столе у них всегда  настряпаны горячие пироги с хариусами.  Были и заядлые охотники.  У Первушкина Григория, по всем горам, пашням и покосам  наставлены капканы разного размера. Ловил он и мелкого зверька и лис и волков. На средства от промысла и жил. В одно время в его капкан попала тёлка Петра Добрыгина, за это Степан около месяца носил синяки. В другой раз в  капкан попала его же охотничья собака. Почти так же не занимался хозяйством и Михаил Жиляев. Но без козлиного мяса он не жил, имел несколько дох из козлиных шкур. Каждое воскресение уходили на лежак в лес Николай Швецов и Лазарь Колупаев. Они часто охотились вместе. К Никольской ярмарке, которая проходила в Солонешном, у них каждый год было наготовлено белечьих шкурок по паре сотен, да рябчиков и косачей несколько сот. Птицу ловили возле кладей шатрами. За колышек привязывалась верёвка метров в двадцать и протянута в окно избушки. Рядом с кладями снопов насторожен шатёр, в который частенько залетал табун рябков в полтора десятка.
      Два брата Пермяковых Родион да Иван нашли в вершине Пролетного медвежью берлогу. Охотники они были опытные, с ними были и две собаки. Обтоптали   вход в берлогу, натаскали сухих сучьев перед лазом и зажгли, дым медведя разбудил. С ощетинившейся шерстью, он с рёвом показался на выходе из лаза, на него накинулась собака, медведь её сразу поймал и разорвал. Стоявший ближе Иван выстрелил и ранил зверя, тот прыгнул на охотника, выбил ружьё, бросилась вторая собака и её постигла участь первой. Ружьё Родиона дало осечку, и медведь навалился на него. А Иван пустился бежать. Когда с несколькими мужиками вернулся обратно, то увидели картину: лежит убитый медведь и еле живой Родион, с изжеваной  рукой и порванным боком. В борьбе ему удалось всадить в зверя нож.
   Семён Березовский охотился больше на волков, ведь волк дороже, чем суслик.  На гриве, в вершине Третьего ключа, на огромной лиственнице он устроил скрадок метров в шести над землёй. Залазил туда по лестнице, которую отпускал и поднимал. Внизу, метрах в десяти от лиственницы хитро устроенный частокол – ловушка, в которую садил поросёнка, за  его ногу привязывал верёвку и протягивал в скрадок. На визг поросёнка и шли волки. Как – то в ночь под рождество, пришёл Березовский к своему скрадку, вытряхнул из мешка в садок поросёнка, а тут и стая волков, едва успел добежать до лестницы, не насторожив ловушку, да ещё и ружье осталось на земле. Волки порося съели и долго караулили под лиственницей охотника и только на завтра, в Христов праздник, Семён приплёлся домой.
   Мы подростки тоже любили охотиться. По пояс в снегу бродили по лесу и ставили не замысловатые проволочные петли на зайцев, а на следующий день рано утром  их проверяли. Иногда волк или лиса опережали нас и от зайца оставались рожки да ножки. Часто ловилось сразу в несколько петель, и ещё не околевшие, попадали к нам в мешок. Некоторые отцы, сами охотники, как Тоболов, Швецов, Добрыгин и другие уже доверяли сыновьям подросткам шомпольные ружья, но не многим. Мы с братом Проней убили в Площадном логу белку – это была первая наша добыча, сколько было радости!
   За Чрышом, если проехать за хребёт через верхнюю Татарку, есть ключ, там построена избушка. Ещё до революции там жил наш тележихинский знаменитый охотник дед Григорий Королёв. Двухметрового роста, курчавый,  сверлящие глаза, похож на цыгана.  Так и звали его «медвежья смерть». С осени он завозит припасы, всю зиму охотится, весной приезжает к своей Королихе и несколько дней беспросыпно пьёт. Три его серых волкодава дежурят один у ворот, другой у двери, а третий у стола. Кормил он их тем же  что кушал сам. Свистел, как соловей разбойник, изба его стояла на яру, где после жил Носырев Афонасий. Свист его из дома хорошо был слышен по всей деревне.
   Иван Никонович Пермяков тоже был заядлый охотник. Много держал лошадей, но ездил только на одном Буланушке, тяжеловозе, подстать хозяину. Весил Иван Никонович около десяти  пудов, и остальные кони гнули под ним спину, рост тоже был под два с лишним метра, силу имел непомерную, настоящий великан. Когда ехал на охоту, ему старуха накладывала две перемётных сумы. Был с ним однажды случай. Загнал он марала на Острую сопку, что над Ануем, привязал своего буланого и полез по щебням и наткнулся на длиннющего полоза, который лежал, свившись кольцами. Он подыскал здоровенный камень, с трудом поднял его и накрыл змея. Приехал на сборню, рассказал мужикам, собрались их несколько и поехали смотреть. А через месяц начал слабеть. Народ говорил, что зря полоза зашиб.
   Но некоторых ни что не интересовало кроме карт. Зимой играли у кого – нибудь в хате или в натопленной бане. Если в хате – то хозяин с банка брал гривенник или по договорённости даже полтинник. Чаще всего играли в двадцать одно. Было не мало ссор и драк. Проиграв деньги, ставили в условной оценке вещи и даже скот. Как – то Гришаев  выиграл четыре коровы, но на завтра же их проиграл. А Фёдор Кривоногов, у агента пчеловодного товарищества, выиграл 350 рублей, лошадь с упряжкой и ходком. Когда оба проспались, Фёдор сжалился над агентом, ведь тому могла быть тюрьма, он запряг лошадь, в ходок посадил партнёра, вывез  на Язёвское седло, подал ему вожжи в руки, пятьдесят рублей денег, расцеловал в обе щёки и отправил с Богом. Братья Иван да Платон Лоскутниковы были пимокатами. Часто проиграв деньги, играли на валенки. Сутками, без еды готов был играть Иван Лавринович. В своей речи часто употреблял слово  «васет», что это означало, ни кто, да и он сам, не знал. Подняв карту, он приподнялся сам, ударил по своей плешине и крикнул: «Паруша, васет, отыграю бурёнку». И проиграл последнюю. Коровёнку уводил у него со двора Димка Паклин. А Максим Березовский всегда на игру деньги занимал, хотя у него были и свои. В проигрыше он не бывал.
    Но в карты всё же играли не многие. Больше всего любили играть в бабки и зимой и летом. В бабки играли по  разному. Летом, например, играли на дороге. Было три игровых места: в полугоре против Дмитрия Хомутова,  поперёк дороги клали жердь «слепая», от неё каждый играющий ставил по две бабки в ряд, игроков иногда бывало до двадцати человек, у каждого были каменные или скованные железные плитки. Отходили от «слепой» за тридцать или пятьдесят шагов и бросали плитки через жердь в невидимые бабки. В обратном направлении били по кону, у кого ближе всех лежала бита к бабкам. Проигрывал тот, кому не доставалось бить, потому, что все бабки уже были сбиты. проигравшиеся покупали у выигравших по двадцать  - двадцать пять бабок, на копейку. Часто играли в ограде у Швецовых, кон ставили к заплоту, у палисадника, плитки бросали к Банникову огороду. Любителями играть в этом краю были Колупаевы Лазарь и Мелентий, Косинцевы Яков и Григорий, Хомутов Дмитрий, Швецов Николай, Добрыгин Еврам, Хлыстиковы Алексей и Николай, Карнаухов Никифор, Печенкины Авдей, Харитон,  Иван, Степан и многие  другие. Третье место игры, было на нижней дороге, от старой сборни, против Петра Шмакова. Играли и в нижнем краю, возле Ерутиных. Здесь же любили один с другим бороться, пробовать силу и ловкость. Боролись пожилые, с пожилыми и с молодыми. Помню такой случай: Павел Егорович Ваньков обарывал почти всех. Молодые с ним бороться не брались. Но как – то взялся  Егор Шумилов, да так его через себя метнул, что у Павла отлетели каблуки.
   Селивёрст Назарович Швецов страшно не любил, когда кто - то из чужих, называл его дедушкой. Как – то шёл он по улице мимо Поспеловых, сын Пётр которых только что женился на дочери Николая Зуева. Но она на второй день от него ушла. Смеясь, Петр крикнул:
   -  Здорово дедушка.
   - Здорово, что женился, а спать не с кем.
   Дмитрий Иванович Медведев аккуратно ходил на сельский сход и по любому вопросу он замечал: «это место надо, мужики, разжевать». Один из сходов проходил за зданием старой сборни, где были коновязи и нередко ночевали коровы Тимофея Черданцева. Медведев стоял около коновязи, в руках его неизменный спутник – костыль. При обсуждении, какого – то  вопроса, он тыкал костылём в свежий коровий навоз и кричал:
   -   Это место, старики, надо разжевать, стоявший рядом, Севастьян Клопов изрёк:
   -  Спасибо Дмитрий Иванович, сам это место – то и жуй. Хохот длился долго.
   Антон Константинович Непомнящих держал ямщину. Кони – львы. Пара саврасых была приучена, если крикнуть, «грабят!», то они рвут с места в карьер и ни перед каким препятствием не остановятся. А трезвым, он никогда не ездил. Увёз как – то волостного старшину в Солонешное, где у него жил зять Еким Сафронов. На ночь пьяного его не отпускали, но разве удержишь. Набрал он в винополке несколько посудин водки, выпил со сватом ещё по бутылке и отправился домой. А рассказывал он после так: - Идет впереди меня баба и говорит, что скоро доберёмся. А лошади мои идут - идут да остановятся, а потом и совсем встали, я начал мёрзнуть, и крикнул по  привычке «грабят!». И пара  с заануйской горы, в несколько мгновений, очутилась на льду Ануя, даже кожи ни с меня, ни с себя не сняли, а кошева попала в пруд мельницы Ивана  Культи, да её всё равно только на дрова можно  после этого пустить. Вот – те и грабят.
   Ещё хочется рассказать о феномене Ивана Григорьевича Бабарыкина.  Он был слепой и немой но обладал сверхчеловеческой памятью. Он изучил несколько сельских специальностей, но удивляет не это. Какие – то необъяснимые локаторы помогали ему как будто бы видеть. За пятнадцать километров  в Верхнее Черновое  ходил один, перебирался через несколько бродов по речке и ключам и никогда не блудил. Односельчан знал не только взрослых, но и их детей. Мой отец, в порядке очереди,  был избран сотским, которые раньше носили круглые нагрудные медные знаки, бляхи. По этой бляхе он узнавал не только отца, но и меня. При встрече  он тебя ощупает обеими руками и у себя на груди рукой покажет круг, дескать, вот ты чей. Он очень хорошо шил любую обувь и  обучил этому Анатолия Бронникова, который в детские и юношеские годы дружил с ним. А когда Бронников был маслодельным мастером у купца Дейкова, то Иван почти ежедневно ходил на завод помогать. Однажды кто – то из рабочих неправильно собрал сепаратор, но он по шуму определил и позвал мастера, сам разобрал, указал на ошибку и снова собрал. Трудно поверить, но он уходил в забоку, вырубал там вилы двоерожки. Уж как он их там искал?  А однажды в зимнее время потерял топор, из дома вернулся искать и нашёл за речкой в полугоре.
   Были в селе и тронутые умом. Передавалось ли это по наследству или от беспечного или не внимательного ухода за ребёнком, чем объяснить не знаю. Петя Кочегаров с детства был ненормальный. К семнадцати годам он начал кидаться на людей, особенно он, почему – то,  невзлюбил сноху Анну, жену брата, и несколько раз её до полусмерти душил, но очень боялся своего брата Федота. Наконец водворили его в баню, двери заколотили гвоздями, сделали заломки в скобах, пищу подавали в небольшое окошко.
   Много десятков лет тому назад жила в селе богатая вдова Фадеевна. Рос у неё единственный сын Никишенька. Умишком был не то что слабоват но, надо сказать, глуп, как сивый мерин. Да к тому же был худоязыкий, не выговаривал многие буквы. Но у богатых ведь дурней не было. Обут, одет с иголочки, голенищи сапог, словно зеркало. Стало в годах чадо, надо женить. Высмотрели умную, красивую девушку. Пошли дети и все в тятеньку, так же многие буковки не выговаривают. У Никишеньки была  страсть – врать. Выйдет  к лавке, соберёт вокруг себя  малых детишек и сообщает им, что скоро привезут ему другую невесту с десятью возами разного товара, да с золотом, что скоро он поедет к царю. Врал и сам себе верил.
     С 1910 года прошло шестьдесят лет,  я между двадцатыми и тридцатыми годами трижды был секретарём сельского совета и в то время  знал каждую семью с её хозяйством от Шадрина, то – есть сверху, и до Рехтина, то – есть  донизу. И сейчас помню каждого жителя не только по фамилии, но и по имени отчеству.
    Каждый из этих людей жил по – своему и каждый в своей долголетней жизни имел курьёзные или забавные случаи,  всего не опишешь. А вот проживших сто и более лет следует назвать. Андрей Бердюгин живёт больше всех – 119 лет, За ним следует Родион Новосёлов – 117 лет. Потом, по нисходящей следуют – Иван Паклин, Дмитрий Богомолов, Григорий Гордеев, Родион Лубягин, Аким Субботин. Ну, а которые, не много до ста ещё не дотянули,  тех перечислять не буду. Не буду перечислять и старушек перешагнувших столетний рубеж, потому что тут точно со счёта можно сбиться.

                ***
   В селе было развито  кустарное производство. По любой профессии  свои мастера или даже несколько. Только   сапожников было двенадцать. Слов нет, шили прочно и сапоги, и обутки мужские и женские, но только для работы в хозяйстве. А красиво и чисто отделанные, выходные мог шить только Королёв. Если сошьёт Абатуров Фёдор, то через неделю каблуки будут на боку.
   Многие в селе плотничали. Постоянно строились дома из лиственного кондового леса, которые и посей день стоят, хотя уже почернели и покосились. Некоторые умелые плотники сами жили в немудрящих хатёнках редко в две комнаты. А вот Михаил Подоксёнов поставил себе дом в четыре комнаты, крытый по - круглому. Он сам был хороший столяр и всю отделку произвёл сам, заглядение. А  Родион Шипунов и Василий Буйских по людям плотничали и столярничали, а сами жили на квартирах.
    Для строительства требовалось много пиломатериала: плах, тёса. Его тоже надо уметь готовить. Делались козлы, на них накатывали круглый лес. Один работник стоит вверху, другой внизу. Маховая пила не лёгкая, да и надо следить, чтобы рез не ушёл от шнуровой черты. Прокопий и Пётр Васильевы больше пилили прямо в Будачихе, там у них были и козлы. Дмитрий и Афанасий Сидоровы пилили у своей ограды. В Черновом, пилили Кривоногов с Березовским. А Паномарёв Михаил с Черноталовым Семёном работали по домам у хозяев. Пилили по восемь копеек с аршина. На обед хозяйки обязательно варили мясной суп, а Семёну подавай к обеду только калачи, иначе работать не будет.
Первые поселенцы, да и какое – то время последующие, строили свои дома двухэтажными. В нижнем этаже полезными были кухня, а из неё двери в кладовую, откуда был запасный выход на улицу. В кухне могли жить старики. В большой русской печи готовилось всё на завтрак, обед, паужин, и ужин. Стряпались калачи и булки из пудовой деревянной квашни.
   Продукты  хранились  рядом в кладовой. На усадьбе, которая занимала, как правило, в полгектара, амбар с одним или двумя отделениями. У многих к нему пристраивался троестен (производное от трёхстенный – прим. ред.) – завозня, на берегу речки или по близости баня, у некоторых овин для сушки  снопов и гумённая крыша для молотьбы. Огород тут же, конюшня для жеребца отдельно, разные хлевки и навесы для скота овец и птицы. Крылись дома по – круглому тёсом из лиственницы, полы настилались из кедровых плах, дома рубили строго из лиственницы, весь материал просушивался год, а то и более. Ограды у большинства городились наглухо из плах. Старых домов уже нет, сгнили или перестроены. По тому типу вновь построены у Деревнина, Клопова,  Воронова, Неустроева и многих других. Последними, перед Советской властью построили  двухэтажные дома Таскаев, Абатуров, Зуев. Больше двух этажных домов в Тележихе уже ни кто, ни когда не строил. Некоторые дома были сделаны «связью», то – есть комнаты по бокам, а по средине сени  по – старообрядчески. Большинство же домов в селе двухкомнатные с сенями и кладовкой. Были и без сеней. Выходили из комнаты прямо на улицу, да и окна в таких домах были одинарные. Хотя была полная возможность пристроить не только сени, но и вторую комнату, лес – то был кругом, да хозяева предпочитали не утруждать себя лишними заботами, лучше отдохнуть. Были и бездомовики. Каждый из них, безусловно, мог бы иметь хоть какую – либо, но свою хату, а они людей стесняли и себе делали жизнь тошной.
    Задолго до переворота к нам в село приехал на жительство Михаил Иванович Малеев. Оказался он хорошим слесарем жестянщиком, делал железные печки, паял самоварные трубы, чинил замки и т.д. А Иван Ефимович Тимофеев шорничал. Оголовленный им хомут, отделанный красным или зелёным сукном, сшитая с кистями шлея – всё это под бронзовым или никелевым набором блестело. От такой сбруи не оторвёшь глаз. Хорошо, красиво и прочно шил и плёл сбруи Фёдор Лебедев. А вот седёльные деревяги и обтяжку сёдел делал только  Иван Королёв.  У Харламова Василия была мастерская по изготовлению колёс к телегам на любом ходу. Там всегда было по - многу берёзовых корней и напиленных болванок – этот материал сушился на ободья и пальцы к колёсам..
   Пимокатов в селе тоже  предостаточно – более полутора десятков. Но из всех отличалась работа Ивана Обанина да Селивёрста Швецова сделанные ими пимы, хоть взрослые хоть детские, как игрушки, и носили их по три года без подшивки. Более сносно катали Трофим Кастрюля, Иван Лоскутников, Алексей Косинцев. А если скатает Митька Паклин, то проносите только до рождества. Из приехавших позднее переселенцев так же безупречно катали валенки Николай Берсенёв и братья Ерёмины Анисим и Иван. Скатанные ими калоши на сапоги я носил четыре зимы. В селе имелось две шерсточесальные машины, которым хватало работы и зимой и летом. Одна была у пимоката Павла Сыскова. Принимал он  шерсть не теребленной, сам обрабатывал её на теребахе, а потом из чёсаной катал пимы. Хороший он был специалист, усердный труженик.  Другая машина была у Луки Агаповича Косинцева, у него всегда была большая очередь, так как приносили сюда шерсть не только жители нашего села, но и из других сёл. Плата была с фунта деньгами.
   Гордились своей работой бондари. Андрей Гилёв когда – то делал бочата для маслозавода, а потом сменил его Павел Тоболов и Никита Менщиков. Заводу тогда этих бочат требовалось бесчисленное количество, их увозили с маслом, и они не возвращались. А разных размеров посуду мастерили Василий Буйских и Игнатий Черданцев. Такая посуда всегда требовалась и под соления, и под воду в избе и в бане, и на пашне. Нужны были сорокаведёрные кадки, разные лагунки и маслобойки. Деревянной посуды было гораздо больше, чем железной. Делали её из кедрового леса, обручи набивали железные и из черёмуховых прутьев.
   Изощрялись в своём искусстве гончары. Многих научил изготовлять глиняную посуду охотник Королёв. Он делал изумительные по прочности и красоте изделия – кринки, горшки, корчаги, бокалы, чайные чашки с блюдцами, разные игрушки и свистки. Этим искусством в совершенстве владела и его жена. После окончательного изготовления каждая вещь звенела и блестела. Их изделия быстро раскупались не только  тележихинцами, но и жителями из других сёл.   Освоил гончарное производство и портной Свиридов, а позднее Иван  Дейкин. С увеличением ввоза стеклянной посуды в артельную лавку, спрос на глиняную прекратился.
   Зато спрос на портняжное мастерство был всегда и ни когда не прекращался. Мастерской не было, но пошивом занимались многие. Верхнюю одежду шили Александр Свиридов и Андрей по фамилии Егорович. Работы у них хватало, но заказы  выполняли быстро. Мужское пальто шили в три дня, за труд больше всего брали продуктами. Многие для своей семьи шили сами. В основном шили руками, так как машинок не было. А надо сказать, не только нижняя одежда, но и пиджаки и понитки   носили холщёвые, особенно в рабочее время. Сшить рубашку из ситца и сатина стоило двадцать копеек.
     В каком году, точно не знаю, но до девятисотого года  открыл свою торговлю в селе смешанными товарами Морозов. Лавка его была тут же  где и сейчас \ рукопись 1967 г. прим. ред.\ Он там и умер, единственная на кладбище могила, огороженная штакетником – это его. Приходился он бийской крупной купчихе Морозовой, каким – то родственником. После его смерти лавка перешла по наследству Николаю Федоровичу Крохову, который торговал до 1913 года. А потом  её со всеми товарами продал артели и с семьёй уехал в Бийск, где за рекой купил дом и продолжал заниматься торговлей. В то же время имели свою торговлю, также смешанными товарами, Павел Михайлович Дейков и Семён Терентьевич Таскаев. Дом Дейкова стоял на левом берегу речки Тележихи, возле моста через неё, в ограде поместья стояла и лавка. В те годы в Тележихе был примитивный молзавод. Большая часть населения сдавала молоко, в счёт которого покупали  в лавке товары со стопроцентной наценкой. Завод стоял на стыке оград Тоболова и Таскаева. Масло отправляли в Бийск. С организацией артели в 1910 году жители всё реже стали покупать у него товары, и многие стали сдавать молоко на артельный завод. Дейков был вынужден всё продать,  купил дом в Солонешном и стал там вместе с братом заниматься торговлей.
   Дольше всех со своей торговлей держались Таскаевы,  сам Семён Терентьевич, когда их торговля стала приходить в упадок, с открытием артельной торговли, сошел с ума и в 1916 году умер. Но его старуха Мария Ивановна, ещё торговала до 1917 года. Не распроданная мануфактура и товары были ею спрятаны в яме под навесом, но видимо кто – то знал и донёс об этом властям и в 1920 году весь товар был изъят и растащен населением бесплатно. Двухэтажный дом национализирован, в нижнем этаже стал располагаться сельский совет, а в верхнем клуб и библиотека. \ В семидесятых годах всё это сгорело. прим. ред.\
   Ассортимент в купеческих лавках был самый разнообразный. Мужские пальто и пиджаки, бобриковые и суконные от 12 до 15 рублей, пальто женские, саки и полусаки плюшевые разных цветов от 10 до 17 рублей. Разные шапки, фуражки, шляпы фетровые. Сапоги, ботинки, калоши и даже валенки, расшитые красным и зелёным гарусом. Мануфактура – бобрик, сукна, шёлковые полотна, сатины, ситец, от 8 до 15 копеек за аршин. Галантерейные товары, крупы, мука. Кондитерские, соль, спички, керосин, рыба кета, горбуша, сельдь солёная, железо скобяное и пр. Перебоя в обеспечении товарами не было, но между купцами была ярая конкуренция.

                ***
С 1900 года в Бийском уезде начали создаваться молочные артели. Распространилась молва о молочной артели в селе Старая Барда, в которой  дела шли очень хорошо. Работавший на старом, отживающим свой век, заводишке Анатолий Иванович Бронников повёл среди молокосдатчиков агитацию об организации артели, где хозяевами будут сами сдатчики. Проявив  личную инициативу, он вместе с Фёдором Михайловичем Добрыгиным поехали в Старую Барду и там, на месте всё изучили. Вернулись, созвали сельский сход, на котором и создали молочно - торговую артель. Было избрано правление, в состав которого вошло пять человек. Доверенным \тогда не называли председателем\  избрали Бронникова, членами правления И.С. Печёнкина, Ф,М, Добрыгина, К.А.Решетова, а вот пятого не помню. было это в 1908 году. Тележихинская артель, в Бийском уезде, была по счёту третьей. Первые два года принимали молоко и делали масло на купленном старом заводишке Дейкова. Для контроля и учёта была создана ревизионная комиссия. Вскоре решили строить новый маслозавод. Каждый молокосдатчик должен был привезти одну или две пригодные для постройки лесины. И началось. Когда были полностью приготовлены все строительные материалы, то были наняты плотники. И вот в 1910 году на самом берегу речки Тележихи, у моста, был поставлен новый завод с большим холодильным подвалом. Рядом к дороге  сделали помост для конного привоза. Новое оборудование было приобретено через молсоюз и привезено из Бийска. Воду некоторое время носили в ушатах, но через год посреди речки  сделали  насос, вода по желобам пошла прямо в завод. В первый же месяц  работы новой артели, доверенный, он же мастер, Анатолий Иванович сам, как это было и ранее, отвёз масло в город и сдал его первым сортом по двадцать два рубля за пуд. Артельщиков, за вычетом всех расходов, рассчитали по рублю за пуд. В этот же раз было привезено много товаров, который стали отпускать в расчёт за молоко и в кредит под молоко. И население, около четырехсот дворов, начали всю продукцию сдавать на артельный завод. Поделали пятисотлитровые бочки, наняли молокосборщиков, которые утром объезжали все три края по одному разу, а вечером приходилось делать и по два объезда. Они же  развозили обрат, получали его сдатчики по количеству сданного молока. Сборщиками очень долгое время работали Фёдор и Андрей Григорьевичи Бабарыкины, Влас Ефимович Николаев. Молока было настолько много, что открыли отделения: в Верхнем Черновом, на устье Зайкова ключа, на горке в устье Третьего ключа, в посёлках Плотниковом,  Язёвском и Колбино. \ Все эти посёлки к концу шестидесятых годов перестали существовать. прим. ред.\ На всех  отделениях молоко пропускали в ручную на сепараторах и ежедневно, по утрам, сливки отвозили на завод.
   Работать доверенным и одновременно мастером стало невозможно и Анатолий Бронников остался только доверенным. Мастерами в разное время работали Виктор  Шубкин, Алексей Курланов, Конон Решетов, Арнольд Бембер и др. С мая по сентябрь завод работал круглосуточно, рабочие там же и спали. Иногда масло сдавалось не первым, а вторым сортом, тогда за молоко рассчитывались по восемьдесят или девяносто копеек за пуд. Среди сдатчиков начинался ропот, предъявлялись претензии доверенному, а тот предупреждал мастера и в случае повторной сдачи  вторым сортом, мастера  увольняли.
   Клёпка на упаковку, соль, пергамент привозились из молсоюза. Из клёпки делались круглые бочата, ёмкостью в сорок восемь – пятьдесят килограммов - это было стандарт. Вплоть до 1919 года бочата собирал  столяр, уже пожилой Андрей Гилёв. Для возки масла в Бийск были наняты постоянные возчики, с которыми заключался на год контракт. Из года в год договорными были почти всегда одни и те же не менее десятка человек. Каждый должен был поставлять две подводы, а некоторые ездили даже на  четырёх,   грузили по шесть бочат. Возили масло два раза в месяц.  Ежемесячно отправляли не менее сорока подвод, двести сорок бочонков – это около двенадцати тонн. На этих же подводах везли из Бийска товар, который доверенный брал у купцов Осипова, Второва, Фирсова, Хакина и других. Если аккуратно рассчитывались за купленные  товары, то они охотно отпускали и в кредит. Артель в Тележихе была молочно - торговая, товары закупались на деньги сдатчиков. На общем собрании решили создать кооператив с вступительными и членскими взносами, чтобы иметь свой оборотный капитал. Пайщиками были все сдатчики. Создали фонд из паевого капитала, который использовался в обороте и из месяца в месяц увеличивался. Прибыль ежегодно, согласно общему решению, делили на паи, но часть зачисляли в неделимый капитал, который опять – таки использовался в обороте. Расчёт за молоко производился ежемесячно  регулярно.  Многие получали товары в кредит под молоко, даже на сто и более рублей, особенно у кого были свадьбы. Ведь только для невесты на наряды нужно было почти на сто рублей, да одеть жениха, да разной снеди, к столу.
  С каждым годом артель крепла. Вырастало и новое поголовье коров, увеличивалось и поступление на завод молока. Товаров стало привозиться в несколько раз больше, чем до этого было у всех трёх купцов. И ассортимент стал намного разнообразнее. У каждого пайщика \ а это практически всё село, и близь лежащие посёлки\  были свои нужды, соответственно с чем и давались доверенному заказы. И всё, что заказывалось, Анатолий Иванович находил у городских купцов и привозил. А обычный ассортимент всегда был в артельной лавке это и посудо – хозяйственные товары, текстильные, скобяные, для женщин разные краски, школьные и канцелярские, всякие медикаменты. Продавались бобровые шапки, кашемировые шали всевозможных расцветок, которые сейчас изредка можно встретить как святую реликвию, шали пуховые любого размера. Привозились по пять и более кип различной мануфактуры, да всего не перечислишь, и всё разбиралось населением.  Всё можно было купить, кроме водки, которую продавали две питейные лавки одна в Солонешном, другая в Топольном.
   Торговля не сокращалась и во время первой мировой с немцем. Многим солдатским семьям выдавали пособие. Не мало было брани в адрес солдаток, которые на пашню и на покос ездили в кашемировых парочках и шалях. Да, то было время расцвета всей экономики села, многие уже тогда приобрели разные сельхоз машины. Каждое хозяйство жило своим скотом и своим полем. Хлеб кто сеял, имел свой, а сеяли абсолютное большинство, мясо своё, масло своё. Но зато и работали, когда надо, круглосуточно. Так было по 1917 год. Мужчин на войну забрали много, но на экономику это сильно не отразилось. Деревня поднатужилась, для работы стали объединяться семьями, чаще стали делать помочи. Но в октябре 1917 года, как говорят, отошла коту масленица. Сдавшие масло подводы из города вернулись пустыми. С 1917 по 1924 год вся экономика Тележихи была парализована. При НЕПе она немного воспрянула, но потом была снова подрублена под корень коллективизацией и уже ни когда не поднималась выше того уровня, который был до Советской власти. Если бы не вмешивались правители в крестьянскую жизнь, то Россия была бы полной чашей.
                ***

   Что такое врач, редко кто знал в селе, знали, что дохтора живут в городе, а по близости, в Сибирячихе, был только фельдшер Андриян Андриянович Языков. Комплекцией что вдоль, что поперёк, весом не менее восьми пудов. Фельдшер знающий, толковый, но за сорок вёрст не наездишься. В селе были свои доморощенные человеческие и животные эскулапы. По неграмотности народ полностью верил им и эта вера, наверное, больше всего помогала. Они делали из разных трав  отвары и настойки, варили  мази. Диагноз ставился в основном один: «Повертуха». Бывший санитар империалистической войны Иван Родионович Новосёлов всегда был за главного. И первым делом, нужно это было или нет, больному ставилась клизма. Потом он давал лекарства, которые называл: натрикум бензиникум, натрикум карбоникум и натрикум  солициликум. Дозы жеребячьи, чтобы скорее выздоровел. Помощником у него была Мария Екимовна Клопова. Иногда она наговаривала на водичку, но больше была специалистом по нарывам, к которым прикладывала намыленные заячьи шкурки, и действительно болячка прорывалась и через день два заживала. Люди они тоже обыкновенные, не редко и сами похварывали, но раз понимали толк в медицине, то один другому ставили клизму. А если болезнь привязывалась по сильнее, то обращались к Бронникову Анатолию Ивановичу, который ни днем, ни ночью, ни кому в лечении не отказывал, люди они были очень отзывчивые, возле больного, если была необходимость, оставались не на часы, а на сутки. Односельчане были им очень благодарны. Имелся в деревне и свой  костоправ – Лупан Петрович Люшаков, человек старый, грузный. Везти его из Язёвки даже в санях или на телеге нужен был тяжеловоз. Где он научился этой премудрости, ни кто не знал, но  владел  этим искусством в совершенстве. На работе или в драках случались увечья – перелом костей ног, рук или рёбер. Гипса в то время не было, сращивал кости на лубках. Но удивительнее всего, как могли действовать на болезнь наговоры. Сейчас кажется такое явление нелепым, неправдоподобным. Напрасно. Кто в селе не знал Елену Алексеевну Хлыстикову. Заболели зубы – к Алексеевне, появилась сыпь, нет покоя человеку – всё к ней. Не раз болел и я, и водил на лечение к ней мой отец, после двух – трёх процедур, как рукой снимало.
                ***
   
   Главным же занятием селян было животноводство и хлебопашество. Основным помощником мужику была лошадь. Без лошади – не хозяин. Надо пашню пахать и боронить, надо сено и дрова возить, надо в поле ездить. Лошадей имели 90%, не у всех было на плуг, то – есть четыре, как   принято впрягать для пахоты.  Были и однолошадные, были и такие, что имели по двадцать и более только запряжных. Такая разница объясняется многими причинами. Одинокие женщины и старики просто не могли держать, ведь всё же для лошади, пусть и для одной, нужно заготовить корм, нужен за ней уход, нужно для неё место. Но вот такие, молодые, здоровые мужики, как Менухов Яков, братья Загайновы, Лунин Осип, Травков Семён, Стуков Фёдор и др. просто не имели ни какого желания обзавестись каким – то хозяйством. Лошадь в то время стоила от двадцати до сорока рублей. Не всё же время бездельничали эти люди, они подённо, с женами или без них, работали по найму. Платили тогда полтора рубля в день мужику и рубль женщине и при этом на хозяйских харчах. Значит в один месяц, можно было заработать лошадь, в другой корову. Так начинали обзаводиться хозяйством  многие. А потом  обживались и сами нанимали  для работы людей со стороны, постоянно увеличивая своё хозяйство. Ну, Белоногов Сидор самостоятельно не мог жить, он постоянно работал в людях, он был не много недоумца – в счёте не разбирался, хотя царскую, служил во флоте. Когда на корабль попал его земляк из Тележихи, то Сидор в первую очередь спросил: «А чё, дядя, бык – от всё ишшо будётся?» В детстве бык его бодал и был  уже давно съеден и тот бык и несколько поколений его потомства. А вот братья Кобяковы не имели ни семьи, ни хозяйства. Жили  приживальцами у своих, ни им ни обществу пользы от них не было, только  бы вино, да с кем подраться. Но таких, к счастью, было не много.
       До 1930 года кроме как по Чуйскому тракту, ни где по районам, машины не ходили, да их и не было. В 1932 году я в Тележиху их Бийска приехал на лошадях и уехал обратно  на лошадях. Без коня не мыслилась жизнь. Коней боготворили. Много было хлопот с лошадьми, но знали если коню плохо, то и вся семья будет бедствовать.
    Как будто по заказу одела мать природа их в разные по цвету одежды: вороные, белые, бурые, каурые, карие, серые, игреневые, рыжие и чалые и ещё многих других мастей. Все они разные в скорости и силе, разные по характеру. У одних взгляд спокойный умный, у других шаловливо  - игривый, у третьих звериный. У некоторых шея колесом, из кольца в кольцо грива почти до земли, живот подобранный, ноги, как точёные. Глядишь на такую красоту, и сердце знобит. У  хороших хозяев были для них сделаны плотные, крытые конюшни, где они были на привязи, в колоде не переводился овёс, поить на прорубь водили на поводу. У каждой лошади был свой хомут, своё седло, свои сани, своя дуга.  Шитые или плетёные узды, или недоуздки были промазаны дёгтем, не застывали и на морозе. Дуги  крашеные, хомуты и седёлки под блестящим набором, шлея с кистями, вожжи из гаруса, кошевы крашены чёрной краской и отделаны ковриками, на дуге колокольцы. Эх, тройка! Птица тройка!
   Григорий Непомнящий на своём самом быстром коне Игреньке, на спор, верхом сбегал в Солонешное за вином за полтора часа. Да ещё в Рехтиной  забоке при этом напорол на сучёк глаз, отчего остался кривым, но зато победил в споре. А на каурках Афонасия Черноталова можно ездить ещё быстрее.  У абсолютного большинства лошади были справные и ухаживали за ними, как за малыми детьми. Да как же можно  плохо относится к лошади? И потому, что любили этих животных, и потому, что на них много работали. Ведь куда только не забирался мужик на них и на вершины гор, и в бурелом, и между пней, и в кочки болотные, и в россыпи. А всё надо было. То кедру на поделки, то лиственницу на плахи и тёс, то сушину на дрова. И сено надо было вывозить из разных логов. А то умело спускать воза со снопами с кручи Язёвского седла. А верхом, где только и за чем не ездили. И на покос, и за ягодами, и на пашню, и за грибами, и за колбой, и в церковь, и за вином. Наши  алтайские кони не породистые,  низкорослые, но крепкие и сильные. По глубокому снегу пробивались в любом направлении. Цепкие,  и по горам, и по льду.
      По настоящему справные породистые лошади были у  серьёзных хозяев, таких как Михаил Подоксёнов, Ефрем Карнаухов или Михей Шадрин. Некоторые  хозяева не проявляли достаточной заботы о своих кормильцах. Часто после тяжелой работы их кони стояли у «сытого столба». А у таких хозяев, как Кочегаров Гордей, Сидоров Дмитрий, Фефелов Василий, Загайнов Фёдор и некоторых других у лошадей были кожа да кости, обращались они с ними варварски. Если лошади не хватало силы одолеть груз, то её нещадно били и кормили не овсом, а сеном, да и то не вдоволь.
   Больше всех в селе запрягалось лошадей у Павла Ванькова. Держал он батрака, но иногда на двадцати, особенно за снопами, ездил один. Человек он был чрезвычайно подвижный, была у него и силёнка. \ в 37 году его расстреляли \ Кони львы, разных мастей, но все, как один, упитанные. Збруя крепкая,  завёртки железные. Когда ехал с поля домой, то лошади старались одна другую обогнать. Часто он оставался на корневике сзади, а половина, ускакавших вперёд, прибегала домой с одними оглоблями. Такие же дикие были лошади и у Поспелова Фотея. Если едет Фотей  – сворачивай с дороги, зашибут. У Белькова Василия запрягалось более десятка, лошади все нервные, как и хозяин. Если он ещё на рассвете запрягает куда – то ехать и поедет, то слышит всё село. А лошадей он привязывал одну за другой, так что у Язёвских ворот его лошадей, придавленных возами, помогали выручать мужики, а он с вилами в руках бегал вокруг и верещал, что этих зверей всех переколет. Не спокойные кони были и у Игнатия Колесникова, запрягалось тоже около десятка, но живший у него в работниках Фёдор Паньковский, быстро их усмирял. Имел он силу больше лошадинной, если возьмёт за уши, то любого коня поставит на колени.  Все эти мужики, да и многие другие, сгинули позднее по линии ОГПУ и НКВД  или были убиты в восстании против Советской власти.
       Казалось бы, что многолошадные все жители зажиточные, это далеко не так. Надо принимать в расчёт число членов семьи. Например, у Лебедевых  мужиков пять человек, если поделить между ними только запряжных, то им достанется  по две. Взять и Шубиных, где в семье было по шесть мужиков, значит и по две не достаётся.
   Общее  конское поголовье   до Советской власти в Тележихе составляло более полутора тысяч.
 
                ***

                Уж как  я ль коровушку  люблю
                сытна пойлица бурёнушке налью.

Это стихотворение наше поколение в  школе учило первым. Рассказывая его, каждый  представлял себе своих бурёнок, которым ежедневно, по указанию отцов, давали корм, гоняли на прорубь поить зимой, а летом пасли в поле. Сейчас, как бы наяву, перед глазами узкодённая эмалированная чашка с душистым парным, вкусным молочком.
   При хорошем содержании многие коровы давали ежедневно по ведру молока. И, несмотря на это некоторые  в деревне  своих коров не имели. Их было не много и поэтому я их прекрасно помню, как белых ворон. Два старика, Банников и Никитин, жили один в сторожке при церкви, другой при сборне. Первый выполнял обязанности трапезника и звонаря, молящиеся по воскресениям носили ему разных продуктов, в виде подаяния, на целую неделю, да и от попа перепадали какие – то копейки. Так и жил он, со своей старухой. Второй же нанимался за людей выполнять обязанности десятника и сторожа, на плату и питался. Временами они менялись службами и так  много лет. Гурин же был приживальцем у Карнауховых, которые его и кормили. Сам жил в гнилой избушке на берегу пруда, откуда прибыл в село, ни кто не знал, да и не спрашивал, ведь раньше по сёлам жило не мало пришлых людей, ни кто их не вызывал ни куда. Он так тут состарился и умер. Барников, Бритвин, Березовский, Зубов, Кордыбаев, Ушаков – птицы перелётные, сегодня здесь, завтра там, как шатуны медведи, Ельцин тоже походячий. А возможностей для разведения любого скота в нашем селе было гораздо больше, чем где – либо, не говоря о далекой России, ни какого сравнения нет даже с нашей Алтайской степью. Подоила хозяйка коров, открыла ворота, и рогатые сами отправляются на пастбище, отошли на двести метров от пригона – тут и сочная трава. Не держали по - многу коров ещё и такие, у которых была служба. И две коровы вполне обеспечивали их семью молоком. Другие, занимались каким - то ремеслом и за свой труд  получали плату, таким тоже молока от пары своих коров хватало. Были и старики, которым уже не под силу заготовить на зиму корм.  Никаких препятствий в разведении и увеличении скота ни кто не чинил. Наоборот  многие соревновались между собой, если Ефрем узнал, что у Евсея уже десять доится, то он всеми силами будет стремиться, чтобы  и в его дворе было не меньше. Осенью, когда уберутся со страдой  в полях, огородят хлебные клади, открывали паскотину и выгоняли свой скот пасти на поля. Больше других имели стадо Василий Бельков, Фёдор Добрыгин, Меркурий Печёнкин, Игнатий Колесников и Николай Зуев. У двадцати пяти хозяев было более трёхсот коров. У Белькова и Пчёнкина  было по сорок дойных коров. Бельковы носили на завод  молоко сами, благо жили неподалёку. Три человека по два ведра на коромыслах, причём каждый ходил по два, три раза. Добрыгин имел свой сепаратор и через день возил с заимки из Плотникова лога сливки на завод по нескольку фляг.
   Количество дойных коров  ежегодно менялось, но всего по селу и заимкам было не менее двух тысяч дойного стада.  А вместе с нетелями, молодняком и взрослыми быками, которые имелись в большинстве хозяйств, поголовья крупнорогатого скота было не менее шести с половиной – семи тысяч. Обязанность пасти свой скот лежала на мне. Я его гонял на язёвское седло к нашим пашням. Своих – то было, четыре взрослых и четыре подтёлка. В  стадо набирал ещё  соседских. Плата была по одной копейке за голову в день. Чужих, как правило, было не менее двадцати. Заработать двадцать копеек в день, для меня подростка,  было не мало, ведь аршин ситца тогда стоил 18 – 20 копеек. Три дня и рубаха, а четыре, пуд пшеницы. Все рассчитывались аккуратно, но псаломщик Тимаков пятьдесят копеек так и зажилил.  Пасли  и в Язёвке и Кашиной яме,  и по гриве Четвёртого ключа, и на лугах к Рехтиной пасеке. Да что там  говорить, привольные выпаса были повсюду. Загонишь, бывало на заросшие пары или свежую отаву и сиди себе делай своё – вырезай свистки, плети бич, бросай с бича балоболки с картофельного поля, набирай из шаромов гороху и ешь. В обед сгоняешь на родник, напоишь и опять туда или в пустошь.  Блаженная, золотая пора детства! Огорчения быстро забывались, радостям не было конца.

                ***
Стадо овец каждый год могло учетверяться. Ведь овца ягнится два раза в году и приносит в большинстве случаев по два ягнёнка. Значит, если оставить в зиму всех, то будет пять голов. На следующий год все пять могут дать приплода – каждая по два, то – есть десять да своих пять. Это не сказка и не фантазия. Но в зиму даже средние хозяйства в большинстве оставляют от пяти до десяти маток. Как только стает снег, овец отдают за пастуха. Село как бы делилось на участки. Верхний край до Огнёва Спиридона набирал табун один пастух. От Огнёва до лавки – второй. По речке Тележихе – третий. От Зуева до второго ключа – четвёртый и до конца села нижнего края – пятый. В каждом из трёх соседних с Тележихой посёлках так же свои пастухи., следовательно, по селу и посёлкам, было восемь табунов, в каждом из которых  от трёхсот до четырёхсот голов. Таким образом, в ближайшей округе в разные годы было от 2500 до 3000 голов овец.
   Отары угоняли в Токарёвский или Пролетной, на ночь там запирали в пригоны на заимках Тоболова и Телегина. В Тележихе постоянно нанимались пасти два алтайца Савка и Санька, иногда старик Митенька, неизвестно откуда и когда явившийся в село. Владельцы овец периодически давали пастухам разные продукты.
   Овцы выгоднейшая живность. И мясо, и овчина, и шерсть, да и корма много не надо – один хороший воз зелёного мелкого сена, плата за пастьбу один полтинник за пять месяцев, то – есть с первого мая по первое октября. Удивительно другое, овец держали многие и помногу, а новых пимов в будни ни кто не носил. Ходили в старых валенках, а то и в обутках из кожи с холщёвыми портянками, навёрнутыми на ноги в три этажа. Валенки носили по многу годов одни и те же. За двадцать лет, как стал себя  помнить, на своём отце я видел всегда одну пару пимов, надевал он их по воскресеньям. Тоже можно сказать и о других жителях села. А если вспомнить Петра Ивановича Воронкова, то он ходил в одном белом, другом сером, как бабкины гуси. Как он так умудрялся?  Ведь и овцы были свои и дед сапожник и пимокат. Одним словом, чудили люди.
   Домашних коз держал только Киприян Телегин. Было их у него по тридцать, сорок штук, паслись сами на горе, против его дома, зиму и лето. Эти козы служили,   барометром для всей деревни. Если еманы внизу у реки, то будет надолго вёдро, если в полугоре, то день простоит хороший, ну а если на вершине – жди ненастья.
   Выгодно держать было и свинью. Но эту выгоду многие не могли и не хотели извлечь для себя, не хотелось возиться со свинотой, хотя не прочь были откушать жаркое из свиннинки, если кто – нибудь бы им приготовил. В селе держали свиней не более семидесяти процентов, но помногу их разводил только Игнатий Васильевич Колесников. Удержать их можно было только сплошными заплотами. Бывало добрый десяток взрослых, да часть подсвинков пролазили через паскотину и перепахивали под Язёвским седлом посевы. Хозяева пашни их прихватывали, гнали в село, брали комиссию, устанавливали размер потравы. Игнатий всегда беспрекословно возмещал убытки. Несколько маток ежегодно уходили вверх по речке в Будачиху, жили там всё лето с выведенным потомством. По первым снегам их приходилось выгонять в село, для чего ездили несколько человек с ружьями, и если свиньи не шли вниз, то их там же пристреливали и в санях привозили вместе с теми, которых пригоняли  домой. Кормили свиней густой мешаниной, из ячменной муки, крошками хлеба в обрате, сывороткой, пареной тыквой, отдавали лишнюю простоквашу.  А вот Фрол Макарович Абатуров за свиньями не ухаживал, они кормились в лесу сами. Осенью выгоняли их с собаками да с ружьями, резали на мясо и везли в город продавать. Порода сибирской свиньи мелкая и больше мясная, Выход мяса с одной был до пяти   пудов.
   Что касается птицы – то её ни кто, ни когда не считал. Птицу держали разную: и кур и гусей, и уток и индеек, и цесарок.  Гусей и уток садили хозяйки на гнездо в комнате по две и по три, каждая из них выпаривала по 10 – 15 цыплят. Кур не надо было садить, они сами где – нибудь в траве  или под амбаром выводили тоже по десять  - пятнадцать цыплят. Хозяйки собирали каждый день корчагами яйца. Ели их ежедневно десятками, как картошку, продавали в лавку по копейке за штуку.
   Пчёлы так же имелись у многих жителей, у некоторых заядлых пчеловодов до нескольких сотен колодок, ну а по пять – десять семей так это через дом. Самыми большими по количеству пчёлосемей были пасеки Михея Шадрина и деда Пахома. Даже приблизительно сказать, сколько было у того или другого, ни кто не смог бы, а сами владельцы правды ни когда не скажут, но, надо полагать, имели не по одной сотне. Со  многими десятками были средние пасеки Марии Шадриной, Петра Шмакова, Василия Рехтина, Степана Тоболова, Евлантия Лубягина и Григория Гордеева. Остальные имели от четырёх  - пяти до двух десятков. Разумеется, у каждого пасечника для гостя всегда  водилось медовое пивцо. Для жданного  из одной лагушки, для нежданного из другой. В день медового спаса было принято обязательно покушать мёду, но ведь пасеки  не у всех, вот и был, сохранившийся испокон веков не зыблемый для пасечников  закон. Они выкатывали у себя на крыльцо десятипудовую кадь с мёдом, возле которой хозяин стоял с черпаком и каждому приходящему наполнял посудину. Ходили и мы с отцом к Григорию Емельяновичу Гордееву, под горшок стриженому, старику лет шестидесяти. Он, в шутку обращаясь ко мне, спрашивал: «А Апрошку замуж возьмёшь?» - Этой Апрошке было лет двадцать, а мне  семь, приходилось отвечать, что возьму, я тогда за черпак мёда, кого хочешь мог взять замуж.
                ***
   Все пашни от села были на расстоянии от одного до восьми километров. Самые ближние – это за паскотиной под Язёвским седлом, в Шеманаевой яме, Березовской яме, на гриве между третьим и четвёртым ключами, на лугу у Рехтиной пасеки. А потом постепенно удаляются в ту или иную сторону. Кашина яма, Абатурова Яма, Мягонькое, Лебедева Яма, Хомутов ключ, Плотниково и пр. Каждый  сеятель хорошо знал землю на своих полосах. Знал, что нужно подготовить для  посевной  работы. Знал, что и когда сеять. Ранней весной, как только начинает стаивать снег, хозяин уже несколько раз побывает на своих пашнях. У него в голове спланировано, с чего начинать.  В деревянных корытцах – ящичках на подоконниках со счёта проращены семена пшеницы и не одного сорта – аленькой, белотурки, черноколоски, и овса, и ячменя, и ярицы. Даже горох опробован. Процентов мужик не знает, но из ста зёрен взошло девяносто семь – это хорошо. А вот овёс из ста зёрен взошло только шестьдесят – это плохо надо искать другие семена.
    Отрез и лемех у плуга отклёпаны, и наточены. Прошлогодняя тяга заменена новой, свитой из прочных верёвок. Вальки крепкие, Хомуты на каждую лошадь, а их четыре, подогнаны, мозолить шеи и холки не должны. Сменены некоторые барашки у борон, недостающие зубья вставлены. Овсяная либо ячменная мука намолоты, сено к избушке, либо к стану подвезено, во время пахоты лошадей надо кормить мешанкой из сена с мукой. У многих оставлен для этого времени и овёс. Ждёт мужик. На пашню  всё завезено. Даже нужная одежонка лежит  в избушке на нарах. Не боялись, что кто ни – будь утащит  из – за корысти  или злого умысла. Не было такого понятия, и избушки на замки не закрывали. Даже нарочно оставляли продуктов, вдруг кому  голодному переночевать надо.
   И вот наступил долгожданный день. В каждой семье торжественная суета. Думалось, как бы всё обошлось хорошо, бог бы дал здоровья самим, да и лошадям. Ведь самая ответственная работа подошла. Посеять – значит ждать урожая. Хозяйки наготовили продуктов, подростки рады – ждут не дождутся. Верующие служили молебен, другие выезжали просто помолясь.
   От паскотины и до грани другого села добротно переворачивал пласт за пластом, борозду за бороздой свои полосы каждый пахарь. В изгрёбных штанах да заскорузлой рубахе, триста с лишним нечёсаных, кудлатых голов с раннего утра и до позднего вечера моталось бороздой за плугом, триста с лишним пар рук натужно держались за ручки плуга и подталкивали его в помощь лошадям. Запрягали пахать с рассветом. На заре, кормили лошадей, примерно, с часа до трёх и снова пахали до темна. И так ежедневно. Были готовые пары, то осеивались в десять дней, если полностью приходилось пахать, то сеяли по пятнадцать – двадцать дней, смотря по площади, но всегда заканчивали  к троице.
Каждый знал, где чьи пашни, но сказать точно, сколько кто посеял, не мог никто. Все определялось на глазок, десятина измерялась загонами да саженями. Никакого обмера до двадцатого года никто не производил. Хвастать было не в мужицкой натуре, каждый называл во всем меньшее количество, чем на самом деле у него было. О таких, кто любил прихвастнуть, говорили, что богатого с хвастливым не разберешь. Смеясь, спрашивали враля: “Ты чо же, Петр Иванович, говорил, что посеял не меньше Белякова, а за хлебом идешь к Василию Афанасьевичу. Не уж хто украл у тя пашню-то?!”.
    Чтобы засеять один гектар требовалось три дня. Раньше всех отсевался Егор Дмитриевич Фефелов, у него всегда  были пары. Земля, отведённая под пашни, засевалась вся, межи  очень маленькие, кругом рос хлеб, так что негде было накормить лошадь. Не у всех  одинаково посева, у одних по десять десятин, а у других переваливало и за двадцать. Да и семьи у них переваливали за ох - ох. Работали Бельков, Зуев, Непомнящевы, Речков, Телегин, а особенно Деревнин со своей женой, не соблюдая ни каких праздников, без выезда с поля. Не только взрослые, но и мальчишки. Им приходилось верхом, целыми днями быть в ездоках боронить вспаханное или уже засеянное поле. Во время обеда иногда ездили в деревню за недостающими семенами, или за продуктами.  Спали на пашнях в избушках или станах. Вставали с рассветом и ложились в потёмках. В перерывах, тоже мало отдыхать приходилось, так как надо  замешать сечку, накормить лошадей, потом их напоить, да задать овёс, да отпустить поесть свежей зелёной травки. Всю посевную тот, кто ходит за плугом,  наполовину поднимает его на руках в поворотах и при выезде из борозды. Тяжёл труд мужика  - пахаря, но и радостен, особенно  когда появятся зелёные дружные всходы. На лошади ли объезжает, пешком ли обходит пахарь полосы, всем существом своим радуется.  Особо богомольные, просят Бога уродить им урожай. А Лука Агапович Косинцев, братья Ерутины Егор и Карп даже возили на свои поля попа и просили отслужить молебен, чтобы дал господь большой урожай, чтобы пронёс мимо градовые тучи.
   Не менее религиозный был  Василий Афонасьевич Бельков. Пашни его находились половина под Язёвским седлом, половина под седловиной Кашиной ямы. Пахал он на четырёх в ряд, а пятая впереди под седлом с ездоком. От колесянки шли деревянные оглобли, в которые были вбиты боронные зубья, чтобы лошади не наваливались одна на другую. Но лошадь ведь не совсем разумное, да ещё, если в бок упирается такой зуб, хоть кому не понравиться. Случалось, что плуг оставался в одном конце, колесянка в другом, а ездок с пахарем ползали по земле. Одичавшие кони с оборванными постромками, убегали до ворот паскотины. Василий же Афонасьевич, проклиная всё, причитал во весь голос, звал к себе ездока сына Коленьку, спрашивал живой ли он остался. Работающему вокруг  народу развлечение. Все живы, все смеются. Через некоторое время всё утихомиривалось, и работа  шла своим чередом. Впрягал в плуг своих и Бельков. Пахал он не мелко, плуг у него был  «Исаковский», Бороны – одна тяжелая лапчатая «оралка», другая зиг – заг, но хлеба хорошего  ни когда не снимал. Его поля зарастали овсюгом да пыреем. Отсортировав чистый овсюг, увозил его на ярмарку в село Чёрный Ануй и старался продать, как особый сорт американского овса. И брали, так как в то время ещё не имели представления об этом сорняке.
   Заканчивался сев и пятнадцать – двадцать дней крестьянин был относительно свободен, пока не подходила прополка. Многие в это время занимались заготовкой веснодельных дров, да и в огороде на усадьбе, как всегда, невпроворот работы.
   С топливом в селе проблем не было, кругом  лес. Каждый хозяин проявлял заботу об обеспечении дровами жилого помещения и бани на весь год. Более хозяйственные  заготавливали их весной, потому и назывались веснодельными. Печи зиму и лето топили каждый день, так как ежедневно что-то стряпали и варили разные щи да каши, парили квасы. Бани топили два раза в неделю.
В каждом двухкомнатном жилище было две печи: в кухне топили утром, а в комнате – вечером. Так что дров требовалось, по меньшей мере, десять-пятнадцать кубометров. Многие хозяйственные заботливые мужики имели у себя во дворах двухгодичный запас сухих веснодельных лиственных или березовых, самых калорийных дров. Для подтопки под крышей  заготовлена бересто или сухая  щепа. Подставь  спичку и загорело, успевай только, стряпка, готовь завтрак для семьи и выкатывай булки с калачами. У некоторых был порядок другой. Жили по пословице, как в печь, так с плечь. Такие как Зайков, Кривоногов, Загайков, Паклини  не брали пилы и топора в руки, у них топливо готовили жены, а они гуляли или в карты играли.
 На пашнях и покосах  были построены избушки. Некоторые из них, например, Тимофеева Ивана, Медведева Евдокима, Швецова Селивёрста   имели размер два  на два  метра. В таких конурах только ночевали во время полевых работ. Но у подавляющего большинства были заимки пригодные для жилья. Уже в марте селяне угоняли туда скот, дома оставляли по одной дойной корове и одной рабочей лошади. Со скотом на заимках жила молодёжь. Сено заранее  подвезено. Здесь для скота были самые лучшие условия. Заимки находились в своих покосах или пашнях. Буренки с потомством могли пастись на воле, водопой был там же,  избушки строились у воды в живописных местах. Особенно отличались  заимки Телегина в Токарёвском логу и Тоболова  в Пролетном. Вокруг лес, летом всё в цветах, ягода рядом, тут же грибы, в речке серебристый хариус. По прошествии десятилетий, при слове рай, у меня сразу встают перед глазами наши заимки.
 
                ***
   До октябрьского переворота, а точнее до образования колхозов в Тележихе по речке было десять мельниц. Большинство из них находились вдали от села, в тихом уголке среди первозданной природы, чудный вид вокруг. Трёх – четырёхметровая плотина с творилом. На плотине, наполовину на берегу, стоит замшелый амбар, позеленевший от времени. В нём жернов, от которого вал идет к водяному колесу, вот и вся премудрость. Берега заросли ивняком и черемошником. Пацаны, в  прудах ловят удочкой пескарей. Такой идиллический уголок ни чем не хуже любого ухоженного сада. С большой производительностью работали три мельницы Рыжкова, Тоболова и Глазкова. За помол плата натурой – десятая пудовка мельнику. Мельница Зуева работала только на него. А мельницы Шилова и Медведева больше мололи шею своим хозяевам постоянным ремонтом. Они обмалывали только себя, да и то не всегда. Мельницы Лубягина и Шадрина ещё до семнадцатого года большой весенней водой разнесло по брёвнышку и слава Богу, поэтому в окаянные времена их не раскулачили и не сослали на погибель в Нарым. О лубягинской бытовала такая былина. Вернулся он с базара из Солонешного через двое суток и спрашивает сына Яшку, был ли он на мельнице, тот отвечает -  нет.
-Да что же ты, сукин сын, не поглядел, ведь я перед отъездом засыпал молоть пудовку пшеницы! И побежал сам. А там  жёрнов, не торопясь, пережевывал последнюю горсть зерна.
   При мельнице Тоболова была и крупорушка. Все расчёты постройки и оборудование составлял сам Степан Васильевич. Всё деревянное делал своими руками, только заказывал необходимые железные детали кузнецу. На  крупорушке чаще всего обдирали ячмень на кашу, реже овёс. Просо сеяли очень мало, а гречиху совсем не сеяли. И всё равно крупорушка работала и зимой и летом без простоев.

                ***
   Лет шестьдесят тому назад по сёлам ездил на своей немудрящей лошадёнке бийский прасол Павел Колосов. Едет по селу и кричит: «Кому топоры, ножовки, серпы, литовки!» Всё у него разбирали крестьяне, но большинство в долг и он давал, верил. Это весной, а осенью платили в два раза дороже, но зато было взято в долг, вовремя    Интересно было смотреть на мужика, когда он выбирал литовку, у этого ли прасола, или в лавке своей артели. Постучит по ней  и приложит к уху – проверяет звук, мягкая, или жесткая. Послюнит да ещё подует, долго ли продержится пар – тупая будет или острая. И вот где – либо под крышей, старик хозяин обстругивает поглаже литовище, насаживает литовки, примеряет и закрепляет ручки, усаживается и начинает отбивать и править косу. Приготовлены и вилы двух и трёх рожки, стоговые и полустоговые, а также несколько копённых. Заглядывают сюда и бабы – им чтобы грабельки были полегче, да поглаже.
   Всё село, как бы  сговорившись, за неделю до Петрова дня, едет косить. К этому времени трава «упорела», впитала в себя все соки. По  логам, ключам, гривам виднеются белые палатки – это пристанище косарей. Здесь они будут есть и спать, пока не закончат всех работ на  участке. Ежедневно растут валки поваленной травы. Вот всей семьёй, один за другим в шесть рядов идут Медведевы. Блестят на солнце косы. Рядом семья Швецовых, учит отец нас с сестрой косить. К обеду идём на ключ с  братишкой, маленьким неводком ловим хариусов. Приносим матери полную торбочку, вот и уха. С нашей палаткой по близости соседская. У Менукова в полторы сажени прокос, за ним не отстаёт его жена Татьяна и, действительно, что взмах, то  копна, только диву даёшься, есть же такие женщины.  Стемнело. На таганке  варится чай и каша.  Поужнали. Вот послышались стройные голоса песни: «Солнце всходит и заходит...» - это поют Михаил Паклин с тремя дочерями. В ответ на высокой ноте вступает мой отец, мать подхватывает дискантом. И так полтора – два часа во всех концах льются весёлые или грустные мелодии. Но веселее всех на покосе было у Фрола Кобякова четыре его дочери Анна, Аграфёна, Василиса и Александра вечерами до полуночи в четыре голоса пели частушки и проголосные песни. Ездили и мы к ним, и ребята, и девчата с ближних и даже дальних покосов. Молодость брала своё, день в работе, а потом до полуночи ещё и песни поёшь. Неделя кончается, в субботу пораньше все едут в баню домой. А в воскресение утром из – за Будачихи выплывает солнце, на небе ни облачка,  сегодня  всей семьёй едем за ягодами.
    В понедельник снова ранний подъём,  отец посылает в поле за лошадями. На одном из наших коней  на шее ботало, звон своего, знал каждый хозяин. Поднимаешься  в гору полусонный, росистая трава по пояс, начинается новый день. И снова не только по Панову логу, а везде сверкает сталь литовок. Не скошенной травы  становится  всё меньше и меньше, поле словно выбрито, обкошены каждый куст, пенёк, и муравьиная куча. У отца острая коса, а в длину  чуть не в два аршина. Моя всего лишь две с половиной четверти, но резала траву тоже хорошо, и точил её я сам и был рад, что научился косить. Не одна литовка была  изломана о сучки и камни, зато была работа кузнецу, только успевай, клепай и сваривай. Ну а камни из года в год выносили хозяева со своих угодий.
   А тут и гребь поспела, иногда весь день сгребают в валы, складывают в копны. Таких копён, каждая центнера по два, наделают с полсотни, а утром до завтрака их свозят и смечут в зарод. И снова сгребают в валки и после обеда сено на волокушах свозят и соскирдуют. В скирде  бывает от двух до четырёх примётков каждый по двадцать - тридцать центнеров. Уберут один покос, переезжают на другой. Трудоёмкая это работа, каждый центнер поднимался на руках не единожды. Надо сложить в копны, потом в скирды, потом свозить домой, да ежедневно давать скоту. Да где – нибудь перевернётся ещё воз с сеном, под силу или нет –  поднатужься мужик. И уж воздаст он  «хвалу» всем, кому можно и кому нельзя. А сено в Сибири надо много, кормить скот приходится полных семь месяцев. Ставили по сто пятьдесят – двести копён, с расчётом по двадцать копён на крупную голову. Многие заготавливали по семьсот – восемьсот копён. Как правило, всё делалось своей семьёй, без найма. Работали не по часам, а если нужно – то день и ночь.  Всё было спланировано у мужика в голове и на сегодня, и на завтра, и на лето, и на зиму. Были и горе хозяева, а проще сказать лентяи, у которых скотинка в пригонах ржала да мычала, да грызла мёрзлые котяхи. Такие позднее, с лёгкой душой, пошли в колхоз. И потом на собраниях выступали громче всех, истово призывая к новой сказочной жизни.
   Не мало было разных случаев забавных, серьёзных и даже трагических во время сенокоса. В 1911 году ехали с покоса на запряженной паре люди. Всех застала гроза, на лугу повыше Артемьева брода, где был на покосе и наш сосед Лубягин Дементий с женой. От сильного дождя он спрятался  под большим кожаным кичимом, а его жена Наталья Матвеевна, сидела в выгоревшем отверстии толстой лиственницы. Не хватало её там ни ветром, ни дождём. Мой отец только крикнул, чтобы сосед собирался домой, как удар грома поставил наших лошадей на колени. От лиственницы в разные стороны полетели сучья, и пошёл дым. Дементия отбросило на десяток метров, а его жену убило. Золотой крест на цепочке и золотое кольцо на пальце вплавились в тело. Оглушенный разрядом, Дементий мало что понимал. Собравшиеся люди помогли запрячь лошадей, сверх нескольких охапок травы положили почерневшую женщину и вместе с мужем увезли  домой. Там прикапывали её в сырую землю, но к жизни вернуть не смогли.
   Я уже женатый был. Косили мы с женой и тёщей в Пролетном, у брода через ключ. К ночи мать уехала домой. Возле дороги у ручья стояла старая берёза, под ветвями которой я поставил палатку. Начало темнеть. Вскипятили чай, поужнали. За горой  от Казанцева лога погромыхивало, и мы пошли ночевать на заимку Тоболовых, она была пуста.  Устроились на полу и уснули. Разбудил ночью страшный треск и грохот. Гроза крепла, от беспрерывных молний в избушке было светло. Порой так грохотало, что тряслась избёнка. К утру всё стихло, вернулись на стан, берёза наша расщеплена молнией, куча щепок лежала на  палатке.               
   Ещё не успеешь наставить сена, как подкатывает страдная пора, начинает поспевать раннего сева хлеб. Особенно рано созревали ячмени. Уборка начиналась с успеньего дня и продолжалась до снегов. Если заготовка сена была очень трудоёмкой, то уборка хлебов в несколько раз тяжелее.
     Рожь редко кто сеял в деревне,  так,  не более полудесятины, её называли ярицей. Мука шла на пиво, на квас на кулагу. Ржаной хлеб тоже редко кто стряпал, но в некоторые годы её урожаи были ах как, хороши, особенно на целинных землях, как говорили, залогах. Самый малый урожай был сам – четыре. Это значит, на десятину высевали обычно десять двенадцать пудов, а намолачивали сорок – пятьдесят пудов. Такой урожай снимали пахари, которым лень было руку приложить к земле. У других же урожай был сам десять, сам  - двенадцать. Многие намолачивали по сто и сто двадцать пудов пшеницы или ярицы, а так же овса или ячменя, но и это был не предел, хотя редко, но были и такие годы, когда на залежных и переложных землях, в крутых солнопёчных косогорах, урожаи снимали по сто пятьдесят, сто семьдесят пудов с десятины. Но такое счастье не часто баловало пахаря, да и не каждого. Чаще постигала какая – нибудь стихия. Ежегодно по какому – либо месту пройдёт полосой, все уничтожающий  град, как это было в 1911 году.
    По каким – то традициям, ещё с незапамятных времён, рвать и кушать молодой горох разрешалось только с Ильина дня. После завтрака много детворы разного возраста, в весёлом настроении, отправились на свои пашни за свежим горошком, да и ягод побрать. У каждого за плечами  торбочка, в которой было пол калача или шаньга да жестяная посудина для ягод. Отправились и мы со своей тётушкой Анастасией, да с её подругой тоже Анастасией Кочегаровой. Наши пашни были расположены на самом Язёвском седле. Среди полос  избушка на курьих ножках с двумя двухчетвертовыми окошечками. В ней был сложен разный инвентарь. До села  час ходьбы. Стояла прекрасная солнечная погода, распевали жаворонки. Всё пышно росло и трава, и цветы, и хлеб. Дышалось легко, даже при подъёме в гору. Хлеба все выколосились. С начала наши полосы овса и пшеницы, от нас, по правую сторну дороги, полосы Новосёловых, далее Лубягины, Чембулаткины, Щетниковы. Как волны под ветерком переливался хлеб. Решили отдохнуть у избушки. Не более, как через полчаса, от Плотникова лога, из – за гор, как бы выплеснулась серо - стальная туча, заподувал ветерок, послышались раскаты грома. И началось. Всё во круг будто взбесилось! Шквалом крупного града сразу выбило оба  оконца. Корьё с избушки сорвало, землю на потолке размыло, и на нас потекли потоки грязной воды. Побежала вода ручьём из – под порога и сквозь щели двери. Кругом шумело и громыхало. Мы по колено стояли в воде и скулили, как собаки. Сколько это длилось времени, не знаю. Гроза прошла на село. Вода в избушке не убывала, хотели выйти, но не тут – то было, двери не открывались. С горки водой накатило града. С большим трудом приоткрыли, и я  пролез в щель, стал отгребать град, был босиком, сильно мёрзли ноги. Наконец двери открыли, мои тёти выбрались наружу, огляделись и заплакали. Ни хлеба, ни травы, ни гороха: всё было смешано с землёй градом величиной с куриное яйцо. Стебли на полосах превращены в кострику, колосья искромсаны, трава  в сечку, и её кучами водой тащило с седловины. Хрупкие стебли гороха были, как бы изрезаны острым ножом. Часть их, с нашего  гороховища, натащило к избушке. Ни одного целого стручка, всё  превращено в месиво с землёй. Ни одной ягодки не осталось на Слизунке. Мы все навзрыд ревели, вопли слышались и в других местах. Выехали на седловину от родника и двое мужиков Николай Загайнов и Степан Малахов. Они тоже заплакали, вот от этого мне действительно стало жутко. Гроза с градом прошла от Иванова ключа по всей Язёвке, не оставила ни кому ни одной полоски. Не тронутыми остались в тот год хлеба в Березовской, Кашиной и Клоповой ямах. А в самом селе от верхнего моста и до Язёвского побило много домашней птицы и телят, повыбивало окна.
   В тот год церковь у нас уже была, но попа своего не было. В  злополучный день служил обедню поп Иван Кузьмин, который собрал ведро самых крупных градин, по весу были они в полтора фунта.
 Многие ездили покупать хлеб на степь. Поехали и мы вдвоём с дедом Селивёрстом на двух лошадях запряженных в простые телеги. Купили пшеницы  сорок пудов в селе  Бураново, что на Чарыше. Покупали у хозяина ветряной мельницы, он же  нам её смолол.
   Бывали стихийные бедствия и другого порядка. В некоторые годы не только весенние, но и летние месяцы бывали холодными, хоть не ходи без шубы. Тогда для хлебов не хватало тепла, и они не созревали до полной спелости. «Не доспела пшеничка – то, зерно – то тонкое, мокроватое», говаривали старики. Поэтому и урожай был низкий, и с выпечкой мучались хозяйки – то он не поднимался, то трескался. Не редки случаи раннего выпадания снега, как это было в 1913 году. Снег завалил  половину не убранных хлебов. Он растаял, но убрать успели не многие,  снова выпал снег и уже окончательно. Осталось не убранным и у нас более полутора десятин пшеницы в Кашиной яме. Сжали весной следующего года. Но все эти бедствия оказались мелочью,  по сравнению с коллективизацией, которая постигла всю страну на многие годы.

                ***
                «Маленький, горбатенький, все поле обскакал,
                домой прибежал и всю зиму пролежал».

   Старый и малый знали эту не мудрящую загадку про серп. Но сейчас этот инструмент можно увидеть только нарисованным  в паре с молотом. А ведь ещё до пятидесятых годов его использовали для жатвы хлеба. Редко кто  умел косить литовкой с граблями, но жать серпом умели все с десятилетнего возраста. В каждой семье, смотря по количеству пригодных к работе человек, на каждого был серп. В нашей семье было восемь. Почти у каждого, кто жал серпом, есть  отметины  на нижнем мягком месте левой ладони. Пока учишься держать  серп правильно и резать стебли, острые маленькие зубья горбатенького не раз снимут кожу на руке. Зато гордишься этим, как боевыми шрамами – знаешь, что жнёшь не хуже других.   Разумеется, все мы с детства, по своей силе, работали в сельском хозяйстве  во главе с отцом. Не могу сейчас даже понять, хозяйство деда было средним, а почему - то каждый год мы обязательно работали в людях, то пахали, то косили, то жали.
    Более состоятельные, нанимали жать приезжавших киргизов, или в отработку нанимали машину, или устраивали помочи, но большинство управлялись своими семьями. Знали пахари свою землю и сеяли столько на десятину, сколько надо, Чтоб не был густой или слишком редкий. Высей сверх нормы поляжет. Не досей, будет колос от колоса, не слыхать голоса. В мокрую землю посей непротравленное в извести зерно – нарастёт жабрей. Жать хлеб с засохшим осотом и жабреем, равносильно, что держать руки на горячих угольях, поисколешься острыми мелкими шипами. Наравне с мужчинами за день нажинали  по 80 – 100 снопов их жены. А некоторые женщины  нарезали больше мужчин и их снопы увязывались плотнее. Снопы ставились по семь в суслоны и по десять в кучи, где они досушивались. Просохшие их, уже в санях, застеленных палатками, свозили в клади. Ни один колосок не оставался на полосе, каждым зёрнышком дорожили. Тогда знали цену кусочку хлеба, который называли «Христовым телом» и считали большим грехом выбросить в помойку.  Двенадцать пудов на едока всегда было отсыпано в  амбаре, отмерено и на семена. Гораздо легче была жатва  машинным способом. Машинист сидит все же на беседке, хотя сбрасывание стеблей с полки не лёгкая для рук работа. Но машин в селе  мало, да и сжать, их хозяева, едва успевали себе. Проще всех в селе можно было договориться с Петром Михеевичем Новосёловым, у которого была жнейка. Славный он  человек, уж как – ни будь  выкроит время и поможет. Помогал людям, в основном попавшим в беду по болезни, или ещё по какому – ни будь несчастью. Многие жатву проводили помочами. Подходит к воротам ограды проситель и с поклоном приглашает пожать батюшко хлебец. Каждый знал, где его полосы  и на следующий день, взяв с собой серп, если была возможность, ехал на помочку. Званных, а порой и не званных собиралось так много, что к полудню, окончив жатву у одного, переходили всем народом на соседние полосы, не спрашивая, кто их хозяин. А вечером  все помочане, с захребетниками, сходились к хозяину пировать. На столе была только капуста, хлеб, а у пасечников и мёд, и вдосталь  пива, от двух стаканов которого немели все члены тела, сознание мутилось, всплывали  какие – либо обиды, вспыхивали ссоры, а за ними обязательные драки. Утром следующего дня с синяками приходили опохмеляться и просить друг у друга прощения.

                ***
   Без льна так же не обходилось  ни одно хозяйство. А как он красиво цветёт! Светло - синие густые мелкие лепестки на верхушках стеблей, умытые утренней росой, слегка покачиваясь, словно улыбаются. Таким он остаётся на весь день в пасмурную и дождливую погоду, но в солнечный день его цветочки закрываются. Мой отец любил ранним утром рассматривать этот живой ковёр, из узкой и длинной полоски, как будто нарисованной художником. Такие же крашеные ленточки на соседних полосках. Но рвать лён, когда он вызреет – это была самая грязная, в наклон работа. Ведь его рвали всегда в дождливую погоду, когда нельзя жать и убирать хлеб. Вырванный, головками в одну сторону, расстилали тонким слоем где – либо на отаву. Место, где постелен лён, для нас пастушков, было заповедно. Угоняй от сюда скотинку подальше, иначе наживёшь беды. Вот уж когда уберут со всех полей хлеб и поснимают вылежавшийся лён, коровьи охранники меньше следят за стадом. Свезут лён домой, тогда начинается трудоёмкая и пыльная работа. Сначала женщины сушат лён в банях и на моей памяти не один десяток бань, в том числе и наша, сгорела вместе со льном от недосмотра. Конечно, за это всегда винили баб. Высохший лен мяли, то – есть отделяли волокно от кострики. Потом трепали специально сделанными трепалами, После этого чесали на  железных щётках. В зависимости от вида обработки куделю называли: отрепи, изгреби, пачеси и оставшееся чистое волокно. Пряли в ручную, перекручивали всё волокно женщины от семи лет и до старости. Пряли днём, пряли, при лампе ночью, пряли и в темноте.   Пряжу из одинаковой кудели отдельно сматывали на пятичетвертовое мотовило, с которого снимали в полмотках. Иногда пряжу красили в нужный цвет. Потом развивали на воробах основу на стан для тканья. Устанавливали в комнате ткацкий станок, называемый кроснами. Ткали в две, в четыре и даже в двенадцать ниченок, красиво с узором, но чаще всего простой белый холст. А вытканный его надо было несколько раз мыть на реке да колотить вальком, да расстилать в огородах, чтобы отбеливался. И только потом шили нужные вещи Ходили с прялками и кума к куме и девки к своим подружкам. Вот приходят с прялками на весь день к куме Александре \ это к моей маме\ кума Евгения, кума Настасья, кума Кристина, да кума Елена, да кума Василиса. И наберётся этих кум до десятка, а то и больше. Хохот, говор, одна другую перебивают, не поймёшь, кто и что говорит. Косточки всей деревне перемоют, обо всё посплетничают.
   Рассказывает кума Елена: - Прибегает ко мне Сонька, Аганькина сестра  ей по секрету сказала, что с моим Ванюшкой сговорились вечером встретиться на гумне у Нехая. А у неё возьми да Егор приехай с мельницы, ну Аганюшка силь – виль да от мужа – то не ускочишь. Подходит урочный час, мой сидит и ногами сучит. А я и говорю ему, что снесу сито к Акулине, он знает - когда мы с ней встречаемся, то меньше часа не судачим. Я за дверь и через заборы напрямую на гумно к Нехаю. Уже темненько так было. Сижу, жду, а у самой сердце вот - вот выскочит. Слышу топ – топ и тихонько спрашивает: ты здесь, я тоже тихонько говорю – ага. А самою начал смех разбирать, не знаю, как утерпела. Ну, сделали мы своё дело, а я возьми да его укуси, да больно так, он зашипел, но стерпел. Ну, ты мол, подожди, я вперёд пойду. Подождала не много, прихожу домой, мой кобель делает вид, что уже спит. Утром спрашиваю, чё ето у тебя на шее. Он – где? Да вот тута, и прямо в синяк пальцем. Он ойкнул и побежал к зеркалу. И тут не вытерпела и захохотала, да  ему все и рассказала. Он разъярился, норовил мне по морде съездить, а потом тоже очень долго хохотал. Бабы  смеялись,  и каждая примеривала этот случай на свой лад.
    Наверное, каждая  из них дома  больше бы напряла, чем на этих посиделках. Но пряжа была только поводом. Делали и так называемые, супрядки – это когда приходило несколько соседок и родственниц, и было это сродни помочам. За эту помощь хозяйка отводила в тот же вечер или в другой, стол с выпивкой. Прядильщицы приводили с собой на званый, заработанный вечер своих мужей.

                ***
   Молотьба – завершающий этап всех трудовых процессов хлебороба. Ждёт мужик санного пути с морозцем, так как время для молотьбы – зима. Мой дедушка по отцу любил всё делать прочно и красиво. На сложенные им клади снопов, у самой дороги в половине горы Язёвского седла, проезжавшие мимо люди, всегда засматривались, удивлялись и хвалили: «Ну и мастер же Селивёрст, его клади словно смеются». А через дорогу свои клади делал  тоже мой дедушка по матери, Родион, но разница в укладке была большая, уж той прямоты и ровности стен не было. Если бы посмотрели вы тогда на клади Василия Белькова или Ивана Чембулаткина и некоторых других горе – хзяев, то непременно бы улыбнулись. И вкось и вкривь, и сплошные карнизы. Но, надо отдать должное, хлеба у Белькова всегда были полные амбары, да и Чембулаткины не бедовали.
   В селе для сушки снопов готовились овины: то каменку надо переложить, то колосники заменить. Сушилками пользовались, в том числе и мы. А сушили снопы пшеницы только тогда, когда выходили старые запасы. Готовились для молотьбы и тока. Расчищались, ровнялись, прикатывались. У многих в селе были тока крытые  плотной крышей, застеленной соломой, обнесённых плотными стенами, с площадью разных размеров от четырёхсот кв. м. до двух тысяч. Некоторым хозяевам ежегодно приходилось расчищать под ток место в своих оградах. Удобства в этом мало, так – как после каждого снегопада или просто ветра  снова расчищай и разметай.
   Понизится температура до минус 25 – 30 градусов, тогда начинают обильно поливать  ток, наморозится  лёд – хорошо будет на нём молотить хлеб. Специально для полива гумна имели сорокаведёрные бочки. Чтобы полить ток, требовалось привезти с реки не менее четырёх пяти бочек. Вставали очень рано, задолго до рассвета, трудно сказать во сколько. Часы были у двух трёх человек, да у учителя в школе. Зажжет хозяйка жирник, сало или растительное масло с фитилём на глиняном блюдечке, пятилинейную лампу не жгли, экономили керосин, поставит на шосток, затопит печь и начинает готовить завтрак для мужиков. Хозяин, наскоро одевшись, выйдет на двор, почешет пониже спины, поглядит на небо и пойдёт задавать корм скоту, а на уме у него: хорошо бы к рассвету вернуться со снопами, да съездить по первопутку ещё разок. Звёзд на небе, как насыпано. День должен быт ведренный. Горячая лапша из самодельных сочней, или  галушки, или сваренные в ночь мясные щи у хозяйки уже готовы. На столе булка или калач хлеба, а то и горячая, на каком – нибудь жире выпеченная лепёшка, кринка простокваши, луковица. Отец садится завтракать, а мать идет будить восьми или десяти летнего сына Гришку ли, Мишку ли, сынок должен ехать за снопами с отцом. Запрягают лошадей, сани с верёвками, привязаны  бастрики, вилы, лопата. Воткнут в головку саней  топор. Пока отец запрягает, сын покушает, за пазуху мать обязательно положит им  калач.
   В некоторых дворах слышится матерное мужицкое слово. Из  открытых ворот выезжают на трёх, пяти, десяти, или как Павел Ваньков на двадцати запряженных лошадях. На первой отец, на последней  Гришутка  обязательно с длинным бичём. Пока едут селом, кобель Борзя предерётся с десятком собак. У клади, на отгребёное от снега место, подводишь лошадь, отец взбирается на верх и начинает сбрасывать снопы, а ты должен их разбрасывать на сани. По шесть снопов на ту и другую сторону саней, шесть рядов и воз готов. Начинает светать. Борзя ловит разбегающихся из клади мышей. Наложены все воза, едем домой. С седла спускаемся благополучно, слава Богу. Бывали случаи, что при спуске не только завёртки перервутся, но и оглобли переломаются, воз кувырком укатится под седло. Кряхтит мужик, сколько труда, пота, матерков. С этого же седла спускался один на четырёх лошадях, в гололедицу мой дедушка Селивёрст, не смог удержать лошадей, возы раскатились, он упал и разбился на смерть.
    Привозят снопы и сразу на ток. Подростки бегут в хату погреться, да что – нибудь сладенькое съесть, а взрослые выстилают для молотьбы посад. В крытых токах по середине стоял столб. Вокруг этого столба раскладывают снопы в несколько рядов. Вязки у снопов перерезают. В один посад входит более пяти возов. В каждом хозяйстве только запряжных лошадей было по два и три, а во многих в два или три раза больше, да ещё  и жеребят по нескольку. Вот взрослых лошадей и гоняют по кругу по этим снопам. Все стебли изомнутся в солому, которую граблями собирают, перетряхивают и уносят с тока. А зерно, вместе с мякиной, заворошат на средину.  Снопы подвозят ежедневно и обмолачивают. Когда ворох с зерном становится большим, тогда молотьбу останавливают, и зерно от мякины отвеивают на веялке, до появления этого станка с лопастями, зерно от мякины отделяли на ветру лопатами. Сейчас смешно себе это представить. Если хороший урожай – то  провеивали на два раза, только успевай, отгребай из - под барабана. Мужики довольны, работа спорится. Если урожай плох – мужики хмурые, злые. Ведь это плата за потраченный тяжелый труд всей семьи.
   Подсчитывает мужик - измолотил он четыре посада  по шестьдесят снопов. Всё что выросло на одной десятине, должно быть с каждого воза по пуду. Провеял ворох, стал мерить да возить в амбар, как янтарь пшеничка, намерял восемьдесят пудовок, а каждая пудовка один пуд десять фунтов. Значит, с десятины намолотил десять пудиков. Хорошо! Но бывало и по - другому. С такой же десятины соломы  почти в два раза меньше, а когда стали веять, то отгребать легко, пшеничка зерном щупловата, начинает мужик мерить и получается у него тридцать сорок пудов. Как не возьмёт тут зло! Не хватит на год, чтобы прокормиться. Значит, придётся продавать какую – то скотину. Но такие неурожайные годы были редки. Хлебушко до колхозов не переводился.
   Так и молотили  по всей зиме до самой пасхи, а некоторые даже не успевали измолачивать, и на  пашнях по всему лету до следующей зимы стояли скирды снопов. До революции и машинами молотили хлеб зимой. Сваживали домой все снопы разного хлеба, клали его в такие же клади, как в поле, подвозили по частям и устанавливали молотилки, объединялись в своеобразный кооператив, и по нескольку суток шёл гул с непроглядной пылью по всему селу.  Позднее стали молотить и осенью до снегов в поле. Так делали на степи – молотили сразу после уборки в ригах, то – есть больших крытых наглухо соломой сараях, которые, как крепости, стояли на  полях. Но степные сёла нельзя сравнивать с Тележихой, там и природные условия другие и молотилок больше, да и сеяли многие по сто десятин, а самое малое, при двух  - трёх лошадях, разных культур засевали пять – восемь десятин. Интересная есть запись в книге «Горбатый медведь» Е. Пермяка. «От Татарска до Славгорода селения редки, деревянных домов мало, больше саманные, церквей совсем не видно, зато ветряных мельниц, как ни где, по пять десять мельниц возле маленькой деревеньки и не стоят, а машут крыльями, значит, есть, что молоть, да и вообще видно, что хлеб здесь едят, не оглядываясь». Кто сеял хлеб, у того он был. Разница в том – у кого больше, а у кого меньше. Зависело это от материальной мощности хозяйства.
   В Тележихе саманных домов не было, хоть в одну комнату без сеней, хоть в три, хоть двухэтажный, а все были деревянные, так как кругом лес.  Мельницы были не ветряные, а водяные и все они тоже крутили своими колёсами день и ночь.  Значит, было, что молоть. Сеяли богатые, сеяли  бедные, сеял хозяин десятину и своему батраку, который через два – три года имел уже хоть не большое, но своё хозяйство. Не сеяли некоторые мастеровые, они так говорили: я заплотничаю, я загончарничаю, я закую. И действительно, они получали плату хлебом или деньгами. Ведь сплошное враньё, что хлеб был только у богатых да кулаков. Это повторяет тот,  кто не знает деревни, там не только не живал, а даже не бывал. Или говорит тот, кто подпевает этому вранью, стараясь нажить политический каптал. Были  такие и раньше, есть они и сейчас, будут и потом. Я здесь перечислю, к примеру, несколько Тележихинских хозяйств, все они не богачи, а средние или даже ниже средних: Лубягин Дементий, Добрыгин Прокопий, Печёнкин Гордей, Уфимцев Пётр, Загайнов Николай, Черноталов Афанасий, Швецов Николай, Хомутов Дмитрий, Попов Иван, Бельков Афанасий, Волков Евстратий и около двухсот других.  Все они всегда имели годовой запас, а то и более для прокормления  семьи, и на посев, и только в годы каких - то стихий прикупали. Многие  возили  продавать хлеб на базары в Солонешное или Черный Ануй. Разумеется, запасы не такие, как у Зуева Николая, Печёнкина Меркурия, Деревнина Петра, Колесникова Игнатия, Белькова Василия, которые ежегодно, сотнями пудов разного зерна перелопачивали в своих амбарах и выносили его сушить на солнце. Перечислю и считавшихся бедняками: Решетов Андрей, Кочегаров Федот, Хвостанцев Иван, Поспелов Сергей, Черноталов Василий, Диких Иван, Загайнов Фёдор, Загайнов Михаил, Шмаков Демьян, Доможиров Михаил, Тимофеев Иван и десятки других. Все они не безлошадные, хоть понемногу, но сеяли и ели свой хлеб, пусть на открытом току молоченный, не подсеянный, чёрный, но свой. Были в селе и лодыри, которые в годы Советской власти оказались при должностях, порой и высоких. Кобяков Дмитрий, Крапивкин Сергей, Сидоров Афонасий, Загайнов Агафон, Лунин Кирилл, Зубовы Фёдор и Фадей. Жили они в качестве приживальщиков у братьев или родителей, от работы устранялись, часто гуляли да резались в карты. Временами они куда – то уезжали, потом опять появлялись. И только Советская власть дала им возможность жить по - человечески.

                ***
          Свой порядок был установлен хозяйками в приготовлении пищи, придерживались чередования кушаний из различных блюд в разные дни. Не у всех  одинаково, а по достатку. Скот был во всех хозяйствах. Глубокой осенью, по морозу каждый резал, предназначенную на питание животину. Всё заготовленное мясо за зиму съедалось, хотя и кушали его не каждый день. Строго соблюдались два постных дня в неделю: среда и пятница. Не употребляли скоромное и в великий пост от масленицы до пасхи и в филипповки от заговения до рождества. В посты тоже кушать было что. Матушка – природа давала свои дары только бери – не ленись. Тут тебе ягоды и грибы, колба, батун, ревень, слизун. Каждый имел при своей усадьбе огород. Овощей садили много,  на пашнях  сеяли и горох, который размалывали и из муки делали кисели, из семени конопли и льна получали масло.  Кто работал, у того было всё. А большинство наших отцов и дедов работали, если было нужно, день и ночь, не по часам, как в наши дни. 
   Рядом с домами были выкопаны погреба, редко один, больше два. В одном  хранили овощи и картошку, в другом  солонина. Если хранить всё в одном погребе, то вкусовые качества продуктов портятся. Летом в погреба ставили трёх - пяти ведёрные логуны с квасом, топлёное масло, разные молочные продукты и пр.
   Женщины хозяйки  большие выдумщицы, вся забота о приготовлении питания для семьи лежала на их плечах, знали они в этом толк. Опыт кулинарного мастерства передавался из поколения в поколение.  В каждой избе была большая глинобитная русская печь, в небольших избушках она занимала четвёртую часть комнаты. Эта печь служила не только для отопления жилья, на ней грелись, спали и лечились. Длинна печи была от полутора до двух с половиной метров, протапливалась, как правило, по  утрам один раз в сутки. Чтобы протопить складывали в неё пятнадцать двадцать поленьев, вот в ней – то всё пекли, варили, жарили и парили. Хлеб выпекался ежедневно.  Обычно тесто заводили в ведёрной деревянной посудине. Заводили с вечера на дрожжах или опаре. Хозяйка не  раз вставала ночью и перемешивала его, а утром раскатывала на большие доски – столешницы. Для средней семьи в шесть семь человек раскатывалось восемь десять калачей, до пяти булок да нескольких разных пирогов. Были семьи и по пятнадцать человек, где приходилось стряпать два раза в день. Как правило, каждый день меню было разное. Оно зависело от времени года и соблюдения постных дней. Пекли пироги с  ягодами, картошкой, колбой, рыбой, грибами, капустой – это в постные дни. А в скоромные, пекли с мясом, творогом и т.п. В праздничные дни  стряпали шаньги, блины, варенчики – всё это  на топлёном масле. А какие вкусные выпекались на яйцах каральки!
   В зажиточных домах кухня была в нижних этажах, к ней примыкала кладовая и погреб. Кухонная посуда была в основном гончарная. Для варки щей, каши были горшки, для молока имелись десятками и даже сотнями кринки, для сметаны и масла были специальные большого размера колыванки, для выпечки яиц, творожниц, картовниц  глубокие сковороды. Для варки сусла, пива, кваса у каждой хозяйки имелись ведёрные гончарные ёмкости – корчаги.
   После выпечки  хлеба в печку ставились вариться разного размера чугуны и горшки со щами и мясом, картошкой,  квашеной капустой и  луком. Варилась и каша из ободранного ячменя на квасу, которую кушали со сметаной \называли толстые щи\. Были и постные щи с грибами, пшеном, картофелем, приправленные растительным маслом, а иногда толчёным конопляным семенем, отцеженном от шелухи. Борщи у нас не варили совсем и лук не поджаривали. Щи томлёные в русской печи имели особый вкус и аромат, каких теперь ни на какой плите не сваришь. Кроме щей и разных каш в печи пеклись яичницы, лапшенники, картовницы, творожницы – всё это приправлялось яйцами, сметаной маслом. В больших сковородах пропекалось, подрумянивалось, и было горячее до самого вечера. Зимой и летом в молостные дни в больших чугунах готовилось жаркое. В жаровни закладывался целый поросёнок \ососок\ или нарубленные куски баранины, или скотского мяса. А во время тяжелых полевых работ резали петухов гусей и уток и из птичьего мяса готовили разные блюда. Да разве можно перечислить всё то, что кушали до Советской власти. О прежнем питании сейчас уже мало кто имеет представление. Готовили наши бабушки, и матери не ленились, мастерицы на это были, да и было из чего. Не бегали с сумками и не стояли в очередях.
                ***
   По воскресениям вся молодёжь для игр собирались в своих краях. У взрослой молодёжи свои игры, у нас свои. Взрослые парни и девушки с пасхи и до глубокой осени собирались на полянки, которых в селе было три. Одна из них была на горке возле кладбища, вторая на горке, от старой сборни, в сторону Будачихи. Третья полянка была в нижнем краю. Подростками мы любовались их играми, я и сейчас помню ребят и девушек, собиравшихся на эти полянки. Девушки, как правило, разодеты в разноцветные кашемировые платья и цветастые платки, с шелковыми лентами в косах, с кольцами чуть не на всех пальцах. Как на подбор все  кровь с молоком, в обе щёки румянец. Мы очень завидовали ребятам, как они целовали тех красавиц, но через несколько лет подросли не хуже и на нашу долю. И были игры. В любой игре без целования в сахарные уста не обходилось, и девки больше любили сами целовать ребят. В ненастные дни мы собирались на крыльцо артельной  лавки. Любо и приятно было смотреть издали на всю  эту молодую, пышущую здоровьем, жизнерадостную, розовощёкую ватагу, на которой всё как бы горело, переливалось, искрилось. Что ни одёжина, то и свой цвет. Но так одевались не все, были и в ситцевине. Во всех играх обязательной была гармоника. В селе  было  две однорядки, и умели на них играть Алёша Харламов и Миша Бельков. Любили девушки плясать и петь под гармонь, так и ходили за гармонистами. Но в подросшем нашем поколении, гармошек было уже несколько, в том числе и у меня, и играл я на ней хлёстко, и девки тоже ходили за мной. В зимнее время несколько ребят складывались и откупали у кого – либо из бедняков комнату под игрище. Несколько лет подряд пускала вдова – старуха Езекеевна. Платили ей и деньгами и продуктами и дровами и сеном, кто чем мог. Откупали с рождества до масленицы. Такое же было веселье у молодёжи и в нижнем краю. Ребята и девчата с одного края в другой зачастую на полянки ходили в гости. Ссоры и драки между парнями были редкими. Более зажиточные  на своих запряженных в кошевки сытых красивых лошадях, с перевязанными лентами хвостами, в збруе под набором, катали девчат, завозили к себе домой пить чай. Делалось это по согласию с матерью с целью высмотреть невесту. А как весело проводили всю неделю масленицы! Заранее кормили верховых лошадей, украшали их гривы и хвосты разноцветными лентами. Начиная с пятницы верхами на заседланных, катались по улицам по всему дню, и парни и девчата. Пьянства среди молодёжи никакого не было.
Переплелось родством село, как древесная поросль побегами. Не понять, не разобрать, но считаются роднёй. У каждого семейства дети, внуки, зятевья, снохи, братья и сёстры, родные и двоюродные, сваты у которых своя кровная родня. Бывало спросишь, а по кому он родня, пол деревни переберёт пока доберётся до твоей ветви. Невест брали и в своей деревне  и в соседних.
    В свадебных обрядах воплощена национальная поэзия, что ни песня, что ни припевка, то поэма, в каждой из них вложены национальные черты, каждая к месту и ко времени, каждая насыщена эмоциональным чувством. Ни где они не записаны,  ни кем не утверждёны, но люди их знали от начала до конца. В старые времена  в своём ли селе или из других деревень приходили или приезжали сваты – родители. Иногда родственники и специальные свахи без жениха, знакомились с родителями невесты, высматривали и девку, и если она им понравится, то начинали разговор о сватовстве. Жених с невестой не редко не знали друг друга, Были и такие случаи, что жених был или хромой, или кривой, или заика, одним словом рожа, безобразней некуда. Но родители были первые богачи не только в своём селе, но и во всей волости. С такими каждому было лестно породниться. Родительская воля была  закон, перечить не осмеливались – проклянут. Насильно выдавали за не милого и приговаривали, что с лица воду не пить, стерпится – слюбится. Но когда скрывать было нечего, приезжали свататься с женихом. У всех было принято, сватать даже в соседний двор ехали на красиво убранных лошадях. Сами тоже одевались в лучшие одежды, как в самый большой праздник. Если не было  хорошего своего, то для таких случаев брали у родственников или  соседей. Особенно оказывали такую помощь лошадьми с самой лучшей упряжью.
   Вот подкатывают на паре вороных к дому невесты. Отец или дядя жениха распахивает ворота и въезжает эта пара в ограду. На козлах правит жених, сзади сидит мать или тётя. Идут в комнату – впереди отец, за ним сын и замыкающей мать. Переступая порог в сени, все перекрестятся. Хозяева уже знают, что это сваты, встречать не идут, невеста уходит в другую комнату. Заходят сваты с женихом, пройдут подальше полатей, помолятся на иконы и приветствуют хозяев: «Ночевали здорово все крещёные, хозяин, хозяюшка с детками» Хозяин отвечает: «Милости просим, садитесь на лавочку, гостями будете». После этой церемонии сваты садятся, и начинается между ними разговор самобытных, порой не грамотных, и по - своему хитроватых людей. Всё – то у них продумано и ко всякому долу прилажено. В разговоре масса иносказаний. За словом в карман не лезли и не впопад ответа не давали. Естественно сваты всё знали о родителях невесты. Так вот, - смотрит в упор на хозяев отец жениха и продолжает: - «Добрая слава по миру шла и до нас дошла. Будто бы летала поднебесью лебедь белая полногрудая. Узорил эту красавицу наш ясен сокол Агафон  Фотеевич. Метнулся он в высь стрелой, да не смог поймать той лебёдушки. Закогтила она ему ретивое сердечушко, шибко ему полюбилася. А скрылась она вот в этой вашей хоромине. Покажите нам её, мы хотели бы сосватать, раскрасавицу. А Вас, Пахом Сидорович и Лукерья Кирьяновна, слёзно просим их благословить».  Жених сидел не шевелясь, невесту он знал, она ему очень нравилась, и был уверен, что она согласна будет пойти за него замуж,  с замиранием сердца ждал только ответа её родителей,  не известно, что у них на уме. Переглянулись между собой хозяева, в их глазах читалось молчаливое согласие, сватов они знали, как людей хороших, работящих, с крепким хозяйством, но нельзя же сразу сказать, что согласны. Положено поотнекиваться, высказать какие – то причины, пусть и маловажные. Почесав своей пятернёй затылок, хозяин изрекает: - Какая она невеста, молода ещё, да и парень ваш тоже не остарок, пусть ещё погуляет. Заговорила мать жениха – Фёкла Ферапонтовна: - Вот и хорошо Пахом Сидорович, что они не остарки, давайте оженим их, слюбятся смолоду. Ведь мы с тобой Лукерья Кирьяновна тоже не по семнадцатому годку вылетели за своих – то соколов и, слава Богу, живём разве плохо, в пример детям и соседям. Ни чем не обидим вашу дочь. Агафоша у нас парень не балованный смиренный. Надо спросить невесту, что она скажет, покличь её, отец. С намазанными коровьим маслом волосами, с раскрасневшимся лицом, в три ряда на шее бус,  не много веснушчатая, полная, приземистая, симпатичная, вышла к сватам невеста, низко поклонилась, села возле матери, украдкой взглянула на жениха, её. сердце словно выскочить и улететь хочет.   Пойдёшь ли ты, Секлетья Пахомовна, за нашего Агафошу, нравиться ли он тебе? спросил отец жениха. Ещё больше покраснела невеста.
    - Ну, скажи, чего молчишь, если не согласна, так и скажи.
    - Если тятя с мамой отдадут, так я согласна, - и сразу же разрыдалась. Значит, сватовство состоялось. Жених с невестой уходят во вторую комнату. Отец жениха вынимает бутылку водки, а мать, привезённую закуску и ставят всё на стол. Хозяева  приглашают сватов за стол и за выпивкой начинаются, так называемые, заручины.  Между отцами пойдёт торг.  Подвыпив Пахом Сидорович запросил за дочь двести рублей и стал расхваливать её. Золото, мол, девка! Всё умеет делать – и косит, и жнёт, и моет, и стирает, такую поискать.
   - Да хватит тебе, - одёрнула его жена, - захмелел  и Фотей Амосович.
   - Дорогой Пахом Сидорович, много ты запросил, много. Ведь мы не какие – нибудь богачи. Всё это нашим детям. Слов нет, нравиться нам Секлетинья Пахомовна, но много ты заворотил, ведь она не заводская кобыла. Давай грех пополам, да и делу конец. Вот тебе сто солкашей и больше ни гроша не могу, верь, больше денег нет.
   -Прибавь ещё четвертную и бог с тобой Фотей Амосович, ну не жалей.
   - Так и быть, сто с четвертинкой и по рукам.
Торг с запросом состоялся. Потом пошёл торг о наделе невесты.
   - За Секлетешей даю серого мерина и Голубуху с жеребёнком с хомутами и дровнями. Однорогую Синюху, корова она добрая и не так старая, две овечки с ягнятами. После продолжительной рядки, пришлось Пахому Сидоровичу серого мерина, что был кривой, заменить на молодого рыжего  и дать ещё двухлетнюю стельную тёлку. Выряжено и несение - на две парочки кашемира, плюшевый полусак, ботинки с калошами. Лукерья Кирьяновна сказала, что отдаёт дочери гусиху с гусятами, камлотовое тёплое пальто, две цветные шёлковые шали, перину с двумя подушками и несколько труб  холста, и ещё много другой разной рухляди. С этого момента у тех и у других пойдёт подготовка к свадьбе, будут варить десяти ведёрные лагуны пива, накупят по нескольку четвертей водки, заколят по нескольку животин на мясо, настряпают и заморозят  тысячи пельменей,  понаварят  сдобы в масле, на сметане с яйцами, накупят рыбы на пироги. Столы будут ломиться от разных яств, постараются не ударить в грязь лицом, как те, так и другие. Упросят родственников и соседей помочь отвести свадьбу, на которой с той и с другой стороны будет, по меньшей мере, по полсотни человек.
   Невеста приглашает на всю неделю пяток подружек, которые будут тут жить, помогать что – то шить, стряпать. Каждый день жених должен ездить к невесте и катать её с подругами, возить подарки. Каждый вечер на этом девишнике приходит и играет молодёжь. Подружки припевают парней - на подносе подают рюмку водки и поют, называя парня по имени отчеству,
   - Ты пожалуй – ка, Василий Николаевич, выпей – ка от нас красных девушек, да положи нам не скупися. Слышим, денежки в кармашке шевелятся, серебро на ребро становится. А нам  девушкам денежки надо, на белые да на белила,  на алые, да на румяна. Водка выпивается, деньги кладут на поднос. Подружки невесты развозят по селу девью красоту – такая была песня. В предпоследний день невесту подружки ведут мыть в баню. Вокруг бани собирается не мало ребят, бросают в окошко снег, хохот, визг, крик.
   Заранее надо договориться с попом о венчании. Идёт Фотей Амосович и с низким поклоном:  -Батюшка, как бы обвенчать сына, берём за него вот такую – то девку.
Знает обоих родителей поп, но надо содрать за обряд.
   -А сколько годов – то?
   -Маленько не хватает, батюшка, сделай милость, в долгу не будем.
   -Ладно, давай сто рублей да привезёшь два воза сена.
Вопрос улажен. Ещё нужно, как – то поласковее, попросить дружку Петра Фёдоровича, хоть он на всех свадьбах дружит, но как знать, вдруг да не захочет, знают его во многих сёлах и многие зовут. Уж у него всегда порядок, ни кто, ни жениха, ни невесту не изурочит. А то мало ли что бывает. Ведь ходит же такая молва по деревне, что когда деда Мартела, ещё молодого женили, дружка – то видать не знал никаких наговоров. Надо  что – то делать с молодухой – то, а жених – то, как старый мерин. Да ладно бабка Меланья надоумила снять с молодухи рубаху и осмотреть. Ведь нашли в подоле – то иголку с чёрной навощенной ниткой, а когда убрали это, у жениха всё пошло, как по маслу.
   Последний вечер играют и веселятся на девичнике у невесты, завтра свадьба.  Эту последнюю ночь в родительском доме невеста с подружками почти не спят. Приезд за невестой называется браньё –  занимательный момент этой церемонии, с одной стороны разудало весёлой, с другой печально – грустной. Всё обставлено  торжественно, картинно, ничего лишнего, во всём порядок. Приезжают родители и родственники с женихом за невестой, на пяти  парах не менее, а иногда и на тройках, сбруя блестит, на дугах колокольцы, на шорках ширкунцы, вожжи браные гарусом. С собой взято несколько четвертей водки, многим надо подавать. Дружка обходит вокруг лошадей – это он якобы ставит «железный тын». Жениха со всеми приезжанами встречают и садят за стол. Жених рядом с невестой, а возле неё младший брат или племянник с ремённой плетью, на которой привязан колокольчик и десятка два  ленточек. Это он должен продать косу своей сестры. Отец жениха наливает всем стаканы, подаёт, все пьют. В налитый стакан, продающего косу, кладут серебряный рубль о он, помахивая плёткой, кричит: «Без монеты косы нету, без пятитки не пойдёт, без покрышки мышь пойдет!» Чтобы скорее закончить всю эту процедуру, стакан накрывают пятёркой. Тогда плеть передаётся жениху, все выходят из – за стола, ведут невесту  и едут на венчание в церковь. Возле окон и у ворот стрельба, стрельцам подают водки. Поперёк дороги в нескольких местах натянуты верёвки – тоже подавай водки. Таков был неизменный порядок. Сразу после увоза невесты кто – либо из родственников складывает всё её личное имущество, и везут в дом жениха – называется «глухой воз». В воротах и во всех дверях стараются за всё задеть, что, мол, никак нейдёт, значит, надо дать денег и подать водки за доставку. Вслед за этим и отправляются все приглашённые со стороны невесты. Назавтра молодые отводят, так называемые «столы». Пекутся горы блинов, молодые лично объезжают всех родственников и приглашают на блины. По всему селу звучат колокольчики и ширкунчики. Все собравшиеся стараются, как можно больше насорить деньгами в комнатах, молодуха подметает. В богатых семьях иногда набрасывают не одну сотню рублей. На это можно было раньше обзавестись хозяйством. Кроме того, на «столы» клали животных и птицу. Гуляли три, пять дней на стороне жениха, а потом столько же на стороне невесты. Иногда свадебные гулянки тянулись по две недели, и было, что пить есть.  Нередки ссоры и драки. Заспорят между собой какие – нибудь сваты, один утверждает, что лучше его Воронка во всей волости нет, а другой доказывает, что против его кобылы Рыжухи - Воронко тьфу. От оскорбительных слов к вороткам от воротков к кулакам и взбудоражат всю компанию.
   Но были сватания и свадьбы по – другому. Приезжает с сеном домой Никифор с братом Самсоном, а младший братишка, лёжа на полатях,  нараспев тянет тоненьким голоском
- Ага, добился, тебя сегодня женить будут.
Мать подала чистое холщёвое белье и послала в баню. Что бы это такое – гадал Никифор. После бани пообедали, велели лучше одеться, оделись и мать с отцом. Сели в кошеву, Никифор за вожжи. Когда выехали за мост, отец велел повернуть направо. Подъехали к дому  Агеича, остановились, все направились в дом. Тогда  доходит до Никифора, что приехали за него сватать Дуньку. Ну уж, дудки, чтоб я женился на этой буграстой каракатице, думает он про себя. Отец Никифора знал порядок, умел и нужные слова к месту сказать. Перекрестились на медные образа, которых в переднем углу на божнице стояло побольше десятка, поздоровались по христианскому обычаю и объяснили, зачем пожаловали. Жениха отправили во вторую комнату к невесте, а старики стали договариваться. Никифор спрашивает невесту:
   -Ты что - нибудь, Авдотья, думаешь?
   -А что мне думать?
   - Я, всё равно с тобой жить не буду, я тебя не люблю. Если вызовут нас на круг, так и скажи, что не пойдёшь. Даже  ни одной ночи с тобой спать не буду.
Тут их позвали.  Авдотья, как переступила порог, так со злостью грубо сказала, что замуж не пойдёт и, даже притопнула ногой. А Никифор уже отвязывал  на улице коня.
   На пути к дому отец сказал:
   - Ну и черт с ними, кичатся своим богатством, не захотели родниться.
    А бывало и такое. Просватали  Настью Родионову за парня однодеревенского, но он ей не  нравился, а что поделаешь, отдали родители и помалкивай. А Настья дружила с Тарасом. Ну, целую неделю веселье на девичнике у невесты. Родители того и другого богатые. Свадьбу справляли пышно. За одно венчание попу отдали двести рублей.  А после венца, как известно,  жених увёз её к себе домой, куда был приглашен весь цвет села - староста, писарь, поп с дьяконом и псаломщиком. Жениха с невестой посадили рядом за стол в передний угол. В двух больших комнатах стоят столы с разносолами. Уже изрядно хлебнули. Тарас через подруг вызвал Настью на улицу, посадил на седло перед собой и был таков. Свадьба ждёт – пождёт, кинулись искать, а невесты след простыл. Был превеликий скандал, гости разъехались, батька «зело настебался». А Тарас с Настей уехали в Калиниху, через месяц вернулись в своё село, через какое – то время родители их простили, и они век свой прожили вместе.

                ***                                                                Очень долгое время в селе не было настоящей церкви, совершать  обряды, особенно венчание, приходилось ездить в Сибирячиху, или в Михайловку, и даже в Коробейниково. Население с каждым годом росло, свадеб становилось всё больше, без венца девки замуж не шли, хотя и не все были верующие.  Были и старообрядцы, которые не признавали официальную церковь, их ещё называли нецерковниками, они крестились двумя перстами, молились на складные медные иконы и распятие, которые, как и у всех, стояли на божницах, в переднем углу перед столом. В церковь они не ходили, икон на дому, во время обхода, не принимали и все  обряды: крещение, соборование, причащение, отпевание, исповедание и прочее были у них по – своему и дома. Такие семьи  имели свою посуду, за что назывались чашечниками немоляками.  Другая же группа жителей, имела у себя дома смешанные иконы и медные и деревянные. В церковь ходили не многие, а также и икон с обходом у себя принимали редкие, но  обряды совершали многие. Половина селян были рьяные церковники, в основном не местные, а приехавшие из России. Большинство из них проживали в нижнем краю, это Ерутины, Юрковы, Косинцевы, Шумиловы, Беляевы, Чембулаткины, Хлыстиковы, Карнауховы, Уфимцевы, и другие. Главы этих семей  были первыми запевалами в проведении всех религиозных празднеств, участвовали во всех шествиях с иконами по дворам и по полям с молитвами к богу, чтобы дал хороший урожай. Были и такие, как  Яков Алексеевич Зуев, у него была своя религия, вроде толстовской, икон, попа, церковной службы не признавал, а Василий Иванович Бронников был атеист, он не признавал ни какой религии, отрицал всякое существование богов.
   До постройки новой церкви все мелкие обряды совершались наезжавшими попами в старом молельном домишке. Крещение, зачастую проводилось в частных домах, так как в ветхой молельной зимой ни когда не было плюсовой температуры. Иногда священник   не приезжал несколько недель, то крестить сразу приносили до десятка и более детишек. Так был крещён и я, и моя жена. Натуроплата за труд попу – зерно разное, битая птица, масло, яйца и пр. увозилось на общественных подводах к батюшке домой, а сам он многими приглашался откушать хлеба соли. Верующие почитали своего батюшку. Усаживая в телегу или кошеву, клали под него подушку и от всей души приговаривали: «Это тебе батюшка под жопу, чтобы мягче было».  И не редко бывало, как Солонешенский поп Михаил Павский, так накушается, что потеряет и крест, не лучше его был и отец Василий из Соловьихи.
      В 1909 году на сельском сходе  решили строить новую церковь. Созданная комиссия из трёх человек, должна была найти подрядчика и договориться о цене, произвести раскладку денежных средств на постройку, приобретение икон, всего оборудования. На сходе было постановлено, с каждого двора привезти по одной лесине, особо было поручено доставить окладники. Были посланы от села два старика с кружкой по сбору средств на строительство. Они должны были объехать Бащелакскую и Сибирячихинскую волости.
    В то время известным на весь уезд подрядчиком был некто Панков, проживал он в Бийске, большинство церквей по сёлам были построены его артелью. В скором времени артель Панкова, во главе с ним, прибыла в Тележиху. Там были плотники, каменщики, печники, столяры, жестянщики, пильщики и даже художник. Перед закладкой, место, где будет церковь, святили. На это торжественное мероприятие приезжал из города благочинный и около десятка священников из разных сёл. В тот день лил сильный дождь. На шестах натянули палатку, под которой для службы был возведён помост.  Камень плитняк ломали у Маральего щебня, из которого сделали фундамент. Мы, дети, ежедневно играли на возводимых стенах и лесах. Строительство было закончено в 1911 году. На иконостас было привезено из города несколько икон, а другие были написаны художниками артели. В тайной вечери, вторым от Христа, был нарисован Василий Иванович Бронников. Долгое время среди верующих ходили разговоры, что художник был такой же безбожник, как и Василий Иванович. И ни один раз они вместе выпивали, так как оба были большими любителями выпить.   Пышная церемония была устроена в честь поднятия колоколов. Всего на колокольне их шесть,  они были разной величины, звук у них  очень мелодичный. Самый большой весил двадцать пять пудов, а язык его, один пуд пять фунтов. Когда поднимали большой колокол, то порвались верёвки, многие мужики, падая  поушибались, краем колокола вышибло часть бревна в стене. Когда вторично стали поднимать, то много было острот – «Эй, снохачи отойдите!» или «Надо было попа в бане вымыть...» и т.д. Но богомольные старушки, падение колокола объясняли, как дурное предзнаменование. И действительно, церковь простояла не долго. Случилась революция, безбожники пришли к власти и все православные церкви в волости разрушили.
   Наконец, церковь была полностью построена. Храм шестиглавый, купола красились зелёной краской, кресты обиты нержавеющей жестью. Торжественные службы, особенно на пасху или рождество, с громовым разноголосым пением, с иллюминацией в ночное время, со всеми зажженными люстрами и подсвечниками, со сверкающим золотом и серебром одеянием, даже у неверующих вызывали смирение. Священника Моисея прислали только в 1914 году, для него обществом был  перевезён и поставлен  против церкви  дом, который купили у Фёдора Шмакова. Община  избрала церковный совет во главе с председателем Лукой Агаповичем Косинцевым, который пробыл до 1922 года. В том же четырнадцатом году приехал, с немалой оравой малолетних детишек, псаломщик Ефим Петрович Тимаков. Вскоре из Солонешного переехал на жительство семидесятилетний старик портной  Александр Свиридов. В Солонешном он возглавлял церковный хор, и в Тележихе при церкви  создал многочисленный хор из мужчин и женщин и юношей. Он обладал сильным басом, а дочь его, Татьяна, на редкость звучным дискантом. В хоре участвовало до двадцати пяти человек. Пение было нотным.
    Для священника была отведена самая лучшая земля – почти вся грива между Третьим и Четвёртым ключами. Там ему общиной сеяли, убирали и молотили и готовое зерно засыпали в его амбар. Так же  косили сено и привозили во двор. Псаломщик тоже пользовался этой землёй, но обрабатывал её сам. Какое жалование они получали и откуда – не знаю, но какие – то доли  брали из церковных доходов. Кроме того, два раза в год, в пасху с иконами и крещение с крестом, обходили по дворам, и каждый должен был им что – либо подавать. Одних варёных яиц тысячи собирали, делили между собой и засаливали в кадки, перепадал добрый куш и руководителю хора. Наш поп Моисей был злой, но не пьяница. Мы ученики вместе с учителем обязаны были ходить в церковь к обедне, в праздники и по воскресениям. Два ученика Кузьма Ерутин и Семён Решетов прислуживали в алтаре. Им  сшили подрясники, как у попа риза, во время службы они их надевали. Мы же, третьеклассники, по очереди читали в алтаре поминальники, за что каждому из нас давал по пятаку поп или староста. На этот пятак мы покупали по десять грошовых длинных с рясками конфет. Учеников в церковь водили строем, ставили рядами перед правым клиросом.
   В марте 1917 года  вернулись солдаты, которые всё время были на фронте. Они были революционно настроены. На пасху в церковь пришли Ефрем Ричков, Николай Швецов, Яков Белоногов и Никифор Карнаухов, они стояли на паперти, и когда поп запел: «За благочестивейшего, самодержавнейшего нашего государя...», то солдаты в один голос на него закричали, чтобы несмел молиться за царя, тогда батюшка запел – за христолюбивое воинство. В толпе молящихся пошел ропот, одни были недовольны, другие одобряли. По всему чувствовалось, что атмосфера была не в пользу старого мира.
   Из важных событий в то время на моей памяти остался приезд архирея. Много он доставил хлопот сельскому начальству и всем жителям. Всех выгоняли на ремонт дорог и на его встречу. Полдня звонили во все колокола. Тогда почти ежегодно из города по многим сёлам носили на себе пятипудового Пантелеймона, икону нарисованную на деревянной доске под стеклом, на четырёх подставках  - ногах, прикреплённых к иконе шарнирами. Впрягались дюжие мужики, как лошади в оглобли, и тащили из Солонешного за двадцать вёрст.   Возглавлял эту процессию благочинный отец Серафим Никонов из Черновой. Был сборный хор монашек Улалинского и Бийского монастырей. Шли и старики монахи, которые продавали разные божественные атрибуты, вплоть до ржавых гвоздей да щепочек от гроба господня с Афонских гор.
   На встречу далеко за село выходили с иконами, хоругвями во главе с попом. Пели, кто во что горазд. Многие почему – то плакали. В селе были и юродивые. Они бросались под Пантелеймона и кричали, что попало. Например,  Решетова Артамоновна, если что не по ней она  как курица кричала: «Етиба». Даже если скажут ей, что чай кирпичный, она пить не будет и заетибакает. Были и другие с подобными причудами, а вот когда случилась Советская власть – все они придуриваться перестали.

                ***
Столетиями всасывалась с материнским молоком нравоучительная христианская заповедь: «Чти отца своего и матерь свою, да благостен и  долголетен будешь на земле»! Будешь ли благостен и долголетен, не известно, но родителей любили, почитали, уважали и слушались. Как бы то ни было, а на вере  крепко держались нравственные устои. Очень действовало и такое изречение: «Не будешь слушаться родителей – не будет тебе счастья». Не только любили и уважали при жизни дедушку, бабушку, отца, мать, братьев, сестёр, но и дальних родственников. И очень чтили память об умерших.
   На моей памяти некоторые старики изготовляли для своих похорон долблёнки – выдолбленные деревянные колоды из лиственницы, дерева очень крепкого. Такие колоды хранили на чердаках, некоторые даже спали в них. Заранее готовили себя к смерти и ежедневно истово молясь на медяшки или на нарисованные деревяшки, усердно выпрашивая у бога царство небесное. Наивнейшие, старые дети! Домовины для жительства в потустороннем мире были заготовлены у Родиона Пермякова и Ивана Никоновича Шмакова. Но в основном хоронили в сколоченных из досок гробах. Раньше похороны пожилых людей или стариков было явлением редким, но не было дня, чтобы не хоронили в какой – либо семье ребёнка.
   Прежде чем захоронить, нужно было договориться со священником, чтобы он отпел в церкви умершего, и за это нужно было внести установленную плату, купить для покойника «венчик». Кто побогаче, то хоронили с выносом. Гроб с покойником несли из дома в церковь, там его поп отпевал, из церкви до кладбища, под редкий очерёдный перезвон колоколов, во главе с попом, псаломщиком и певчим хором все медленно шли к могилам. Священник и хор пели евангельские псалмы. Но такая похоронная церемония стоила не дёшево, не каждый мог с такими почестями отправить на тот свет своих предков. При погребении каждый бросал в могилу на гроб горсть земли, ставили шести или восьмиконечный крест из лиственного дерева, некоторые прикрепляли иконку. Кое – где среди крестов виднелись заострённые вверху разного размера колышки – они ставились, вместо крестов, на могилках умерших не окрещённых ребятишек. После похорон все приглашались на обед – помянуть умершего, за столом подавали медные монеты, взрослым разные вещи в память по покойному, обязательно брали и ложки, которыми кто кушал. Поп с причтом за особым столом, особое им было подаяние с угощением. Водки ни когда не было, как это водится сейчас. Оградки на могилах ставили очень не многие. На всё село было лишь шесть оградок из штакетника. Так же и каких – либо насаждений деревьев или цветов не производили. Только на двух могилах красовались выросшие случайно две очень красивые берёзы.
   Кладбищ в селе было два. Одно из них большее на горе против школы, пологим скатом в сторону речки Тележихи, где и сейчас, а другое было на чистом небольшом склоне Первого ключа. На большом,  похоронены мой дедушка, отец, семь братьев, восемь сестёр, сын и дочь. Там же покоятся дедушка и бабушка, сестрёнки и братишки моей второй жены. На втором были захоронены дедушка, и бабушка по матери, и многие другие родственники. Оба кладбища были обнесены изгородью в столбах или прочных кольях. На каждом были ворота, которые открывались только когда вносили покойника. За исправностью оград строго следили сельские начальники: десятские, сотские во главе со старостой. Кроме домашней птицы, никакие животные на территорию кладбища не попадали. Эти места для живых были священны, к ним относились с суеверным уважением, действительно чувствовалась «любовь к отеческим гробам». На могилках росла пышная трава, много полевых цветов и ягод. Но ягоды  не брали, и домой не приносили. Не помню ни одного случая, чтобы кто – нибудь из озорства ломал кресты или изгородь. Исстари по православному обряду были установлены специальные дни для поминовения умерших. Первый вторник после пасхи считался родительским днём. В каждом доме к этому готовились. Хозяйки варили и красили яйца, пекли пирожки и ватрушки, распаривали в воде и на меду небольшое количество зёрен пшеницы или риса – всё это утром несли к службе в церковь, часть раздавали там, а часть на могилах, куда  шли после окончания церковной службы весь народ во главе со священником.  Кроме всеобщего поминального вторника были установлены церковью родительские субботы. В эти дни так же проводились церковные службы и напоминалось верующим о их обязанности по отношению к умершим. Так же по домам варилось и пеклось и всё приготовленное уносилось в церковь и раздавалось со словами: «Помяните родителей» и принимающий, осенив себя крестом, брал и отвечал: «Дай им господи царство небесное». В каждой семье были заведены поминальники – не большого формата книжечки в десять листиков, которые продавались в церкви. В эти поминальные списки и вносили всех умерших взрослых и малых. В родительские дни их несли в церковь, там  собирали сборщики из прихожан, уносили, вместе с подаянием в алтарь, клали в левом углу на стол. Чтобы прочитать многие сотни поминальников, выделяли трёх – четырёх  школьников. Неоднократно приходилось и  мне переворачивать души умерших. Да, всё это было. Сейчас уж нет той любви не только к умершим родителям, но и к живым. Изгороди с кладбищ растащены, по могилам гуляет скот. Да и само кладбище при Советской власти распахали и посеняли кукурузу. Что мало было земли?
   Многое я недосказал и невысказал, многое упущено или забыто. Каждый двор жил по -  своему. В каждой семье были своё горе и трудности, своё веселье и радости.  Далее в своих воспоминаниях я не буду умышленно что – то прибавлять, чего не было, не буду  скрывать, что было. Если где – либо, в чем – то была допущена ошибка, которая принесла не пользу, а вред, об этом замалчивать нельзя. Следующие поколения должны знать о прошлой жизни, не допускать в устройстве общества  ошибок. За  последние пятьдесят лет лицо деревни совершенно изменилось. И надо  сказать, что с точки зрения экономической, изменения далеко не в лучшую сторону. Если районные центры растут, то посеместно уже исчезают деревни и посёлки. Количество населения с каждым годом становится меньше. Ведь в Тележихе до революции было около четырёхсот хозяйств, а на 1 января 1970 года осталось только сто семьдесят  девять дворов.  Было только мужского пола детей и юношей от 12 до 25 лет – 209 человек, мужчин от 25 до 50 лет – 314 человек, стариков от 50до ста и выше – 110 человек. Значит всего 633 мужика, не считая мальчиков до 12 лет и людей женского пола.  На 1 января 1970 года всего населения осталось пятьсот девяносто восемь человек. Коров в селе 123 штуки, лошадей три, овец 425, свиней 131 – это в личном пользовании. Не так много и совхозного скота. Против старого времени  всего не более десяти  - пятнадцати процентов. Гибель деревень это беда, которую мы ещё  до конца не осознаём. Очевидно, что в наших законах или в управлении  что – то не доработано, а быть может «переработано». Было одиннадцать мельниц, а сейчас ни одной, и печёный хлеб возят на тракторе из Солонешного за двадцать километров ежедневно. Ликвидированы вокруг Тележихи посёлки, разломаны и сожжены все пятьдесят заимок. Всё это рушить не было необходимости. Кто виноват???



                ЧАСТЬ 2

. Почти из каждого дома отец, сын или брат на войне. Все семьи со своими фронтовиками ведут переписку. Грамотные остались в селе только ученики. Отбоя от солдаток не было, по воскресеньям даже прятаться от них приходилось. Иные дни, не выходя из-за стола, доводилось написать не менее десяти писем. Обычно они начинались так: “Здравствуй, дорогой мой супруг Михей Арефьевич, это пишет тебе твоя супруга Акулина Корниловна, посылает тебе низкий поклон от бела лица до сырой земли. Еще низкий поклон от дочери Аксиньи, еще низкий поклон от дочери Секлетиньи, еще от сына Мирона, да от сына Ионы, да еще низкий поклон от твоей драгоценной мамаши Милодоры Феофановны, она шлет родительское благословение. Посылают тебе по низкому поклону кум Лазарь с кумой Федосьей.
Еще сообщаем тебе, что мы живы и здоровы, того и тебе желаем. У нас отелились две коровы, принесли телочку и бычка, а  Серуха пропорола себе бок. Новости в селе у нас такие Парушка с Агашкой насильничали деда Ипата, он ходил к старосте, их вызывали на сборню и поплевали в глаза, а им хоть что, ржут как кобылы. В лавке под молоко я взяла двадцать аршин ситца на рубашонки ребятишкам. Ты пишешь, что тебя произвели в ехретуры – это, наверное, большой чин, твоя родительница Милодора Феофановна наказывает не гонять сильно енералов. Еще пишешь, что скоро будет замиренье с ерманцем, дай Бог, чтоб скорее, мы сильно об тебе соскучились. А в конце, как выражалась Акулина Корниловна, должны быть согревающие душу нежности, и письмо обычно, заканчивалось так: “Незабудочка - цветочек, незабудочка - трава, не забудь меня Михей – не забуду я тебя”.
Подле грамотея, вокруг стола сидят, позевая, взрослые со своими чадами. Написанное письмо, разумеется, читается вслух, всеми признаётся, что написано шибко складно. На самодельном конверте, склеенном клейстером, грамотей пишет адрес, и письмо Акулина Корниловна кладёт на божницу за икону богородицы - троеручицы, со знакомой стихотворной прибауткой: «Лети письмо, извивайся, никому в руки не давайся - дайся тому, кто мил сердцу моему». - Ну, а теперь, говорит хозяйка,  давайте напишем письмо брату Игнату. И снова перечисляются все по имени, и от каждого низкий поклон, описываются новости о Парушке с Агашкой, и что Михею присвоен какой-то большой чин, наверно, больше енеральского. Коротко сообщается о житье - бытье их семей.
 -А ты уж, Акулина про Маланью-то не пиши,  шипит старуха Милодора,
 - придёт Игнаха, так пусть сам и разбирается.
 - А с чего это я буду писать,  говорит Корниловна,  да ведь у Истратовой Лепестиньи хвост замаран.
 Грамотей не понимает разговора хозяек, он в таких делах не искушен, думает ежли у тётки Лепестиньи есть хвост, надо спросить у мамы. Письма закончены, так же склеены конверты  с написанными адресами, Акулина кладёт туда же, но без прибаутки, завтра она отнесёт их на сборню для отправки адресатам. Время далеко за полночь, в каждом дворе  лай собак, на разных голосах горланят петухи. Где-то под стройный перебор однорядной гармоники слышны девичьи частушки.
-Может здесь заночуешь? – спрашивает хозяйка.
- Нет, тётка Акулина, пойду домой, надо рано с батей ехать за сеном.
     - Ну ладно, иди, вот тебе за работу, - и вложит в руку  медный пятак или гривенный.
А на завтра или через какое-то время идёт этот грамотей к другим  солдаткам и опять пишет низкие поклоны. Все эти тётки Акулины, Секлетеи, Перепетуи, и многие десятки других были неграмотные.  И вот каждый вечер, а в воскресенье и день, сельские подростки грамотеи нарасхват разбирались солдатками, как самый ходовой товар. Нередко между ними бывали даже ссоры, приходилось устанавливать очередь, когда и к какой идти писать письмо.
У некоторых семей приходили домой в отпуск их поильцы-кормильцы. Стали появляться и раненые фронтовики. Как осы, жужжали, им в уши разные тетушки-кумушки о нехорошем поведении их жен. Многие встретили у себя дома чужой приплод. Немало было ссор и драк на этой почве. Натерпевшиеся холода и голода, израненные солдаты были очень злы. Своих неверных жен буквально истязали. Манарев  Михаил, не последний в селе гуляка, свою супругу Елену, раздетую догола, водил по селу, избивал перед каждыми воротами и заставлял петь. Подобные случаи  не единичны. Самый смешной и страшный случай был на праздник троицы. Загуляли солдатки, разумеется, пригласили своих кавалеров из молодёжи и некоторых пришедших с фронта раненых. Бойкая, пышнотелая красавица Дашка под звонкие  переборы гармошки пела разухабистые частушки. Пьяная лезла к каждому целоваться. В доме и во дворе, где гуляла кампания, шум и гам стоял за полночь. В разгар гульбы, пришёл с фронта её муж Серёга. Тут же Дарье последовала взбучка, на крик собрались соседи, муж Дашку в дом не пустил, увела её к себе подруга, а на завтра она куда-то из села ушла.
К концу войны чаще стали приходить  солдаты, больше стало пьянок, ссор и драк. Доставалось и правым и виноватым. Бывали и такие случаи. Тимошина Агрипина женщина очень скромная, хозяйка добрая, но на лицо была сродне козе. Ни один чужой мужик к ней близко не подходил. Пришёл с фронта её Петряй. От нелёгкой окопной жизни он стал ещё меньше ростом. Стрижен под горшок, по - кержацки. Тощий, не понятно в чем душа держится. Оглядел он своё хозяйство чалую старую кобылу, однорогую корову, да с тремя хохлатками коротконогого петуха. В крытую корьём, в двенадцать квадратных метров, избу на встречу солдата собралось много гостей родственников и соседей, каждый приносил бутылку или две самогона и на закуску солёных огурчиков с капустой. За печкой у хозяйки стоял лагун с пивом. Моментально был накрыт стол. Теснота.  Гости сидели за столом и на лавках поодаль от стола, некоторые даже стояли. Чокнулись по первой – поздравили солдата с возвращением. За первой последовала и вторая, и третья. Развязались языки, все говорят – слушать некому. Один Петряй прислушивается к разговорам, не скажут ли что плохое про его жену. Нет, наоборот, ставят её в пример. Кто-то спьяна пробурчал – да кто на неё посмотрит. Ох, как вскипел Петряй,  рванул себя за грудь гимнастёрки, но крепкая, солдатская роба не поддалась. Петряй сорвал с головы жены платок и заорал:
  - Тебя мужики - то не любят, другие солдатки и суразов  - то наносили, а у тебя и кобыла - то не жерёбая, да и ты без брюха, снесла одну Алку. Тебя и я не люблю. Одних били за измену, а Агриппине досталось за верность. Шло время, нагульный приплод с каждым месяцем возрастал. И вот эти, военных лет нагульные «телятки», в наше время уже дедушки и бабушки, нянчат своих внучат.
   Шли дни, месяцы, годы. Одни больные и искалеченные  приходили с фронта, другие уходили. Слезы и горечь были и при встречах, и при проводинах. В каждом доме переживали радость и горе по-своему. И таких солдатских семей было в нашем селе более двухсот. Что взамен погибших дала Родина их семьям? К примеру, Тоболов Иван Степанович в 1916 году был убит “За веру, царя и отечество”, как тогда балабонили во всех церквях и присутственных местах. Его брат Финадей в возрасте 17 лет уже при Советской власти в 1921 году, будучи комсомольцем, был послан на ликвидацию Волчихинского восстания, где был и убит – погиб тоже за Родину, только не старую, а  новую. Стариков же Тоболовых, иссохших от горя и слез по сыновьям, за какую-то мельничонку безжалостно и несправедливо репрессировали и сослали на север. И это не единственный пример в нашем селе.
Год 1917, четвертый год  войны, принес, особенно для старух, “страшные вести” о свержении батюшки-царя. Много в селе было разговоров, много  сожалений и воздыханий не только поседевших  столетних бабушек, и дедушек. Например, Ефремовна истерически со слезами кричала:
 - Да не верьте вы, бабоньки, что будто бы батюшку царя свергли со святого престола. Такие слухи разносит сам сатана. Царь нам богом дан, богом и будет взят.
А Артамоновна, собирая у себя разного возраста женщин, кликушествовала всхлипывая:
 - Огневовался на нас Христос за грехи наши. Отказался от нас и батюшка-государь, ушёл он пешком с сударыней и со своими детушками в град господен – Ирусалим. Идите в храм и молите попа служить молебен. Точит нас зелье да блуд. Посыпятся с неба стрелы каменные, полетят на нас змеи огненные, испепелят наши тела грешные.
  Были и другие, которые также с причитанием скулили, проклиная сатану, столкнувшего с престола божьего помазанника. Были в деревнях старики, которые пророчили людям беды и несчастья. С копной седых волос, дед Александр Свиридов издали походил на филина.  Всё его имущество состояло из хаты, ножной швейной машины и жены Поли, которая на тридцать лет была его моложе. Был у него ещё кот, которого он звал Мукуль. Дед считал себя персоной духовной. Он также пророчествовал:
 - За тяжкие грехи господь нас наказует. Не от всего сердца мы молимся богу, не все постуем, не открываем своей души на исповедях, не даём лепту храму божьему. Скудеет вера. Мутит наши умы нечистый. Настаёт конец света, ждите второго пришествия. Вот-вот спустится с небеси сам Иисус Христос судить живых и мёртвых. Будете гореть в огне, и кипеть в смоле. Уготован  вам ад кромешный.
 В то время в Тележихе  все женщины и дети были верующими, и если не все, то многие мужики, особенно старики. А тут еще и поп в своих проповедях  тоже стращал карой за тяжкие грехи. И кара эта пришла на долгие годы, многим поколениям.

                ***
    Жил в селе Мартын Павлович Еманов. Весьма интересный был тип, с разносторонними познаниями. Откуда  появился этот «приблудный сын»,  никто не знал, да и не спрашивал.  Раньше в каждом селе проживало не мало пришлого люда, ни кто у них документы не проверял и не требовал, сошлют варнака за какие-то уголовные дела, и гуляй себе из села в село по всей матушке Сибири. Приехал он  к нам задолго до революции. Было ему тогда более сорока лет, роста не большого, кряжистый, очень подвижный, про таких в народе говорят «на боку дыру вертит», глаза цыганские, резучие. Ко всякой теме разговора у него шутка да прибаутка. Хоть неделю слушай, всё будет рассказывать, а где правда или ложь – проверить трудно.  Сначала приютила его у себя на фатеру вдовушка Вера, потом они слюбились, но уж приплода  от них не было. У Веры была кличка «заденка», так вот по Вериной кличке и Мартына все стали звать, только более прямлинейно, по – крестьянски. Сначала он злился, со взрослыми ругался, а за ребятишками с палкой гонялся, потом свыкся. Любил он точить  «балясы», знал вкусы  слушателей, в его рассказах, где надо, сквозил и едкий юмор, и серьёзные деловые житейские примеры. Обширны были его познания в географии России и Сибири. Часами рассказывал о себе, о людях, о событиях и явлениях во многих губерниях. На войну он взят не был, но в пятнадцатом или шестнадцатом году куда-то из села уезжал, и не было его несколько месяцев.
В одно из воскресений, после обедни на горке, возле артельной лавки, собралась большая толпа. Были там и мужики, и женщины, и ребятишки. Тема разговора одна: что теперь будет, как жить без царя-батюшки? Шум, галдеж, но можно было хорошо расслышать, как громким, отчетливым голосом, словно читая по бумажке, говорил с третьей ступеньки крыльца,  фронтовик  Федот Горелов:
- Товарищи! Разве кормил нас царь? Разве помогал  работать нам на полях и в хозяйствах? Вон у Лобанова Фоки да у Рехтина Зеновея шестнадцать детей у двух, а рабочих рук – по одному в хозяйстве, как прокормить столько ртов. Помог им чем-нибудь царь? Ведь мы работаем на царя! Создаем ему богатство. Он самый крупный помещик в России! Кто затеял с немцем эту кровавую войну? Царь. Кто послал на эту бойню из села две сотни мужиков, таких вот, как я?  Царь! Кто нас искалечил? Он же. Кто оставил без отца – больше ста ребятишек? Царь. Вон стоит, плачет  Тоболиха.  Кто убил ее двух сыновей – Ивана и Федора? Царь!
Раненый фронтовик  Иван Борисов, заглушая разноголосый гул, надтреснутым голосом громко выкрикнул:
- Товарищи! Вы, наверное, все слышали о большевиках. Они за народ, они против войны, вот нам такое правительство и нужно. Надо голосовать за большевиков! Главного виновника войны – царя  свергли и правильно сделали! Но править страной остались его министры, а они все помещики, заводчики да генералы в золотых погонах. Легче нам от них не станет.
Перебивая один другого, выступали и не фронтовики. Мартын Палыч, переходя из одного конца в другой среди толпы, слушал всех внимательно, в разговоры не вступал. Но черезмерное соболезнование по темноте своей многих женщин о матушке - государыне злило его, и он решил выложить здесь перед миром всё, что наболело у него на душе. Рассказать кто он, что знает, почему здесь. Он протолкнулся на самую верхнюю ступеньку и, будто куда - то торопясь, сдёрнул  с головы картуз, поднял его в руке и крикнул в толпу:
- Теперича я буду говорить, слухайте. Народ медленно угомонился, кто-то крикнул
-А ну, Палыч, режь правду-матку!
- Так вот миряны, православные христиане, уж такая меня сейчас сердитка взяла, аж вот здесь закололо. Слухал я этих копалух – горбатух, кои днем бодливы, а ночью боязливы. Они шибко печалятся о матушке сударыне. Она что им, родня какая, или вместе маленькими в куклы играли да куделю пряли, али подружкой была, да замуж за царя уплыла, а их не взяла. Да знают ли наши бабы, кто такая была эта матушка – государыня. Она ведь вовсе не наша, не русская, а иностранка. Если захочет на двор, то не знает, как и сказать по нашински.  Лепечет по немски  или по хранцузски. Захочет выпить и загуторит « их вль тринкен шнапс» - тут ей прислужницы, тоже енистранки, волокут на золотом подносе заморскую шнапу, вина значит. Каких она кровей – не поймёшь. Мать её англичанка, бабка голанка, а прабабка испанка. Да молва идёт, будто она сураска. – Тут визгливо закричала богомолка, которой побаивались в селе, говорили, что она урочит ребятишек, после её острых шуток они, якобы умирают. – Эй, ты что плетёшь Мартын Сракин? Окрестиь, раб божий, да ведь у неё, у матушки, и имечко – то русское Лександра Фёдоровна.  Палыч отпарировал – Шиш тебе в пуп Егоровна, нчевошеньки ты не кумекаешь, темнота, сидишь в своей берлоге возле омута и паришь на печке свою толстую хавронью. Я ещё не то скажу. Она вовсе не Лександра а Алиса, это понимать надо. А величаний у немчуры нет. А при дворе, при её особе мужики со срамными фамилиями – Пудельман, Пузоштеин,  Пуполен – всё графы бароны да князья. Только один доктор русский – Боткин.
Обработал её, вашу сударыню, мой кум, он в наставниках духовных у ей. К нему я и ездил в гости, много чудес рассказал мне про жизнь  царску, да погостить пришлось не долго. Упоминание о куме многих заинтересовало. Фронтовики в армии и разных госпиталях достаточно наслышались о каком – то пройдохе, которого называют Гришкой Распутиным, верить не хотелось, но как знать, загадочный человек этот Мартын.
 - Палыч, расскажи нам о своей гостиной поездке к куму – то. Но Павловича не надо было заставлять или просить, он и сам давно хотел рассказать односельчанам о своей горькой судьбе, какими ниточками он был связан с человеком, которого зовёт кумом, но для таких разговоров до этого раза не было ни места, ни времени.
 - Раззагнетили меня эти заступницы сердобольные со своей  государыней. Дуют одна другой в уши. Крестись темнота, клади поклоны, мочи слезами запоны, молитесь самому савоху, чтоб послал ей смерть поскорее да бросил её чёрную душу в котёл с кипящей смолой. Ить в войне она столько же грешна, сколько её муж царь  Миколка. Это понимать надо! Она царём – то вертела, как хотела. Типерича снюхалась с моим кумом – то, и стали они каждую неделю менять министров до генералов. Заготовят приказ, да на подпись, а царь и подмахнёт. Даже главного князя Михаила заставили сбросить с поста. Ить послушался их царь – то, взял под себя командование всеми силами, а дядю Михаила спровадил на Кавказ. А какой из царя главный, он не генерал, а только полковник и то не всамоделишный, он и строя - то не знает. Видит, что его сударыня крутит – вертит и всё по указке богом посланного наставника, перечить ей боится. Дела идут всё хуже да туже. Теперича до кума дошёл, слухайте! Сам я  тоболяк – это значит из города Тобольска. У родителей нас было ровно столько, сколько гвоздей в двух подковах. Я старшой. Отец ишачил грузчиком, подрабатывал с малолетства и я. Потом ушёл работать молотобойцем, стал помахивать пудовой кувалдой. Крепость во мне росла, силёнкой наливался. Бывало коня ковать в станок ставлю, схвачу за бабку – ни какая сила из руки не вырвет, мог переломить в живом месте.  С приятелем Агафошкой мы любили  заглядывать и покоштоваться в одну чайну в глухом переулке, он и назывался – то Разбойным. Ну, как водится, в таких злачных местах было не мало и шлюх – одни покормиться, другие на чужое напиться, третьи опохмелиться, словом, малина. А мы были молодые, в самом прыску.  Было это на троицу, пошли мы с Агафохой на Разбойный. Там как сельдей в бочке, от варева пар, от курева дым, пьяным пьяно, в сенках на полочках еле светят лампёшки, крутятся вокруг столов бабёнки, кое – где ссоры. Нашли мы в дальнем углу два места, стол заняли. Агафошка приволок ешё две табуретки. Смотрим, возле двери так смирненько стоят две девки, головёнки в кудряшках и зыркают на нас своими гляделками. Мы между собой смигнулись и пальчиком их поманили. Присели они  легонешко на краешки табуреток. Спрашиваем, что им заказать, отвечают, что вам, то нам. Налил я всем сивухи, только бы ко рту поднести, как вдруг дверь с треском во всю ширь распахнулась и вваливаются три дюжих молодца. Впереди высокий детина, с шапкой взлохмаченных черных волос, рожа, как сажей намазана, сплошная щетина как мох на болоте, глаза чёрные, симпатичный чертяка. Одет  по - купечески в плисовые шаровары, красная рубаха, подпоясан гарусным поясом с кистями, в яловых сапогах. Кто – то из них крикнул:
 - Ни с места!  Всё стихло. Которая сидела рядом с Агафошкой испугано воскликнула:
 - Ой, Гришка цыган, пропали мы. Ну, сидим ещё вошли двое, А цыган нас уприметил  и пошёл прямо к нашему столу, а с ним второй, рожа конопатая, сам рыжий. Ну, думаю, будь, что будет, а живые не дадимся. У молотобойца с грузчиком силёнки не занимать. Подошли они вплотняк, цыган уставился на меня,  а я тоже режу его своими шариками, не моргаю. Рыжий – то взял мою чапоруху и потащил ко рту, а я его как звездану по лбу, он брык и глаза закатил. Цыган перехватил мою  руку и давит, а у меня в левой силы столько же, Я сгрёб его руку и сжал, он побелел и крикнул, брось, медведь! Я отпустил, а сам глазами слежу за ним, ить чорт знает, что у бродяги на уме – то, сунет по рукоятку  под ребро. Думаю, врёшь, Мартына тоже на кривой не проведёшь! Это понимать надо! Цыган засмеялся, подсел рядом с Агафохой, а рыжего прогнал. Говорит - давай знакомиться, зови меня Гришкой, моего отца звали Ефим по фамилии Новых. Гришка так Гришка, а вот цыганом – то не зря кличут. Смоляные его глаза так и горят и будто тебя жгут, в них какая – то бесовская сила. И таким повелительным голосом приказывает рассказать о себе и друге, кто вы, откуда и зачем. Я ему и расписал всё о себе. Зовут, мол, Мартыном, а батюшка был Павел Козлов, вот и иногда прозывают Емановым. Гришка заржал, сказал, что хозяина моего хорошо знает. Угостились мы, выпили, с этого разу и задружили. Он дал мне адрес квартиры на Покровской улице и велел приходить туда. Там в особнячке с жолтыми ставнями на окошках, жила молодая красавица, вдовушка, Гришкина зазноба. Вот там стал ему я кумом, а крестил девочку в соборе поп Саватей, он цыгану с родни, был каким – то старшим над попами в Тобольской губернии. А ту бабу Гришка звал Зефирой. Долго мы с ним шаромыжничали, однова, в малой Сосновке, даже в каталаге сидели. Фартовый он цыган – то, через того сродника попа полез в духовные, добрался до Питера и давай там чудотворить,  верили ему. Вхож стал во дворец, сделался духовником  государыне, её называет мамой, а царя папой.
  Мартын вытащил из кармана стеклянный пузырёк и насыпал на ладонь понюшку табаку. А в это время из квартиры в лавку пробрался большой рыжий кот, продавец сердито забрыськал  на него, он вскочил на галантерейку, зазвенело стекло, кот оттуда перемахнул на Мартына,  табак с ладони сдуло. Пузырёк, как бы нарочно, выпрыгнул из руки и заскочил в пазуху под сарафан на ведёрные груди бабке Белоножихе, толпа разразилась громким хохотом, бабка крестилась и кляла на чём свет  рассказчика.
 - А ведь действительно, мужики, интересно и загадочно всё это, - заговорил фронтовик Данил Пастухов. - У нас в окопах разное болтали про этого Гришку Распутного. Будто он святой от Верхотурья, если долго будет смотреть на тебя, то ты уснёшь или даже умрёшь. А если поглядит в живот брюхатой бабы, то сразу скажет, кого  родит. Значит чудотворец, а больше зовут блудотворец царский.
- Говорят, гумага пришла насчет какого-то выбора делегата куда-то, - спросил у Горелова Загайнов Михаил.
- Есть такая гумага, собирать будем сход, - ответил тот, - надо выбрать одного человека на губернский съезд.
Время уже подходило к обеду,  люди разбрелись по домам. Остались трое мужчин, которые попросили Анатолия Бронникова тоже остаться, нужно  переговорить по  важному делу.
- Так вот, - вытаскивая из картонной папки бумагу, - заговорил писарь Федот Сергеевич, - от волостной управы мы получили распоряжение о посылке одного человека на волостной, а потом и на губернский учредительный съезд, который будет в Томске. Сход мы с председателем намечаем на воскресенье, день праздничный, народ будет дома. Кое с кем мы вот тут переговорили и решили выдвинуть, Анатолий Иванович, твою кандидатуру.
- Нет уж, увольте, Федор Сергеевич! Разве мало у нас в деревне толковых мужиков. Мне никак нельзя! Вот нужно масло везти в Бийск сдавать, ведь молокосдатчики - то ждут расчет. Надо там товар отобрать да отправить на тех же подводах.
- Вот нас здесь четверо, - заговорил Павел Бельков, - вроде бы все грамотные, но все  в одинаковой степени? Вы, Анатолий Иванович, всех нас грамотнее, опытнее и авторитет имеете большой. Вас народ уважает. Зря вы отказываетесь. А все дела пока на время сдадите члену правления Федору Михайловичу, он тоже теперь смыслит в торговом и масляном деле. Уж кому - кому, а Добрыгину - то можно доверить, не подведет, мужик серьезный. Добрыгин  отмахнулся:
- Анатолий Иванович – то и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он и доверенный по лавке, он сам же и счетовод. Он доверенный по заводу, сам же и мастер. Ведь с отделениями – то более шестисот сдатчиков молока, они все и пайщики, надо проверить, правильно ли посчитано молоко, правильно ли за него начислено, ведь мастер иногда и ошибается. А ну если у кого – ни будь за пуд не досчитано, скандалу не оберёшься. Да и паевой капитал надо с каждого начислить. Масло чтоб первым сортом сдать и товар суметь подобрать такой, какой нужен в хозяйстве, да ещё многим по особому заказу. Нет, я на всё это не гожусь, а на время, пока он ездит, принять дела могу.
Всё сказанное Добрыгиным было правильно, всех тонкостей дела он не знал, артельно – кооперативный процесс торговли и маслодельного производства – дело было сложным, ведь не себе принимаешь и не себе продаёшь. Это дело общественное, если пользы артельщикам не будет, то всё развалится. А ведь Бронников сам не без труда создавал эту артель, и вовсе не для своей пользы, более десяти лет выбирался доверенным, знал всех в селе и у большинства бывал, не гнушаясь со всей семьёй  сесть за стол и откушать. Знал потребительские нужды, охотно брал отдельные заказы на какие либо товары, находил их, бродя по всему городу.
В квартиру Бронникова стали часто приходить и те трое,  и фронтовик  Иван Новосёлов, и учитель  Павел  Нечаев, и мастер Бемберг. Собирались просто поговорить о том, о сем. Разговоры велись на разные темы: и о маслодельцах, и о торговых делах, и о войне, и о свержении царя, и о Мартыновой болтовне, и об учредительском съезде в губернии, и, разумеется, о подборе кандидата на съезд, и о том, какая будет волостная и сельская управа. Выборная депутатская система представлялась не ясно, но все приходили к такому заключению, что все разъяснится на съезде, до которого оставалось несколько дней.
                ***
Весна была неустойчивой, оттепели сменялись заморозками, что сильно сдерживало сев. Но всходы были дружные, по всем ямам и увалам любо было смотреть на чисто зеленевшие  полоски,  разделённые узенькими межами. Не мало было и пустошей, давали отдыхать земле несколько лет, после этого родился хороший урожай, даже гораздо больше, чем на довоенных парах.
 До чего же хорошо в поле весной! Кто не бывал там в это золотое время, тот не может разделить восторженного чувства. Радуешься всему и ярким лепесткам каждого цветочка, и пчёлке, и каждой букашке, ищущей себе пропитание или тащившей что – либо в своё жильё, и малой птахе. А песня жаворонка для своей подруги! То он взмывает  ввысь, то плавно спускается к земле. Так бы лежал на тёплой траве слушал и слушал.  В субботний день с пашен вечером все едут  домой. У одних настроение весёлое, довольны работой, но этой же дорогой некоторые идут грустные, с заплаканными глазами, они получили похоронную, не увидят больше своего кормильца. Вот на бурой кобыле, запряженной в старую телегу, понурившись ехала домой Мария Шадрина, рядом на каких – то дерюжках сидели три дочки  подростки. Не покидали её черные думы, как она будет растить детей.  Уж какой был хороший муж Фёдор и ласковый отец. Сколько прожили – поперёк друг другу слов не говаривали. В хозяйстве порядок был, соседи хвалили. А вот убит. Душило горе, и не было просвета. И народ жалел Федора, добрый был мужик, и справно подати платил, ни водку, ни пиво не пил, хоть за какой нуждой обратись, не откажет. Под стать ему была и жена, ни кто о ней худого слова не скажет. Из хозяйства она пока ни чего не продала, ни лошади, ни коровы, ни колоды пчёл. Сама пахала, сама сеяла и убирала урожай. Не легко было. А вот другая семья. Мать, дочь Паранька, и сын Васька. У них тоже убили на фронте отца и мужа, но они его не жалели, был пьяница, из хозяйства всё тащил, пьяный бушевал, дрался. Агафья из хозяйства тоже ничего не размотала, сама больная, но вовремя со всем управлялась. А о Маркеле говорили, что гнилой был человек, убили – одним пьяницей меньше.
По логу расстилался негустой голубоватый дым, в каждом дворе топилась баня.  Шли домой коровы с молодняком. В оградах бабушки их ждали уже с подойниками. Принесенные с поля огоньки, кандык, кукушьи слёзки детишки помещали в  банки и склянки с водой и ставили на окошки, а сплетённые венки развешивали на передние стенки к висевшему, вышитому причудливыми птицами, полотенцу. Так заведено было  во многих домах, этим показывалось, что тут живут искусные мастерицы и прясть и ткать и вышивать.
Через Михайлов ключ на Кислянное и в Будачиху верховым ветром несло чёрную грозовую тучу, по россыпям ударила молния, и загремело. От грозы добра не жди. Не мало бывало пожаров и лесных, и сгорали дома и заимки, сгорали, свежесмётанные стога, убивало молнией скот и даже людей, не обходилось ни одного лета без грозовой беды. Крестились богомольные старухи и слёзно просили громовержца Илью отвести от них кару за грехи тяжкие. В этот раз  туча  крылом задела край села, застучали редко по крышам капли дождя, второпях собирали хозяйки с зелёных лужаек и клали в подолы маленьких утят, гусят, цыплят. Притихли собаки, забившись под крыльцо. Полил, как из ведра дождь и застучали крупные градины. На рысях понеслись к своим оградам матки с визжавшими поросятами. Дождевые потоки сливались в ручьи, которые валом неслись в переулки и огороды. Град не переставал, туча как будто остановилась и повернула обратно. Мокрая с ног до головы Катька, отбиваясь от гусака, притащила в своём холщевом подоле трёх гусяток и вместе с гусихой втолкнула их в сени. Снова выскочила, поймала за шею пёстрого телёнка и втолкала в сарай. Громовые раскаты усиливались. Из – за Маральего щебня выплеснуло свинцовый  клуб и понесло на деревню, с грохотом и треском. Катька сняла с себя мокрое платьишко и залезла на полати, откуда серый кот жадно смотрел на жолтых гусят. В тот день ливень с градом много натворил бед и хлопот. У многих выбило окна, побило огороды. Около Слизунки молнией убило корову. В улицах и переулках сделалась непролазная грязь. Ребятишки с восторгом бродили по успокаивающимся ручьям.
   Глубокая ночь, помолясь богу спит весь взрослый люд, позабыв тревогу и тяжкий труд. Утром, за долго до восхода солнца, двадцатипудовый колокол своим малиновым звоном сзывает верующих к обедне. Вереницей тянутся старые и молодые в праздничных разноцветных нарядах. Несут на руках грудных ребятишек, чадо надо тоже причастить. Несут крестить и родившихся. Ученики сначала собираются в школе, оттуда вместе с учителем  строем идут в храм. Учителю  нельзя не ходить он узнал, что поп Моисей написал на него донос. Якобы не только сам учитель атеист, но своим не посещением храма оказывает вредное влияние на детей, а с полицией шутки плохи, лучше уж не перечить долгогривому  Мосяге. Незаменимый, с плешью, как светлая луна на угловатой голове, церковный староста и он же завхоз  Лука  Косинцев едва успевает совать в протянутые руки свечки. Кому за три копейки, кому за пятак, кому за полтинник. Старик доволен – сегодня будет большая выручка. Народу в церкви в притирку. Перед алтарём на подсвечниках уже кучи свечей и тонких и толстых. Больше всего их горит перед ликом старца Николы, да Егорием – победителем, топчущим своим белым конём змея. Посеребрянная, а кое - где и позолоченная большая трёх ярусная люстра, висевшая под тридцатиметровым потолком, как сказочная жар – птица, горела шестьюдесятью полтинничными стеариновыми свечами. Хор тянул – «Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите». Возле паперти толкотня, давка, каждому хотелось «вкусить тело Христово» вперёд другого. Поп Моисей едва успевал совать свою позолоченную ложечку очередному божьему рабу приготовленной им бурды на воде и кагоре, с мелкими кусочками просфоры. Тут же клали на поднос медяки, серебрушки и бумажные – за услуги и божью благодать. Богмольцы – женщины с детьми. А мужики, особенно пришедшие с фронта, не стали и лба крестить. Сельский староста Сергей Тельминов, высокий большебородый, в церковь не заходил не только в этот день, а за весь свой век не маливался на эти размалёванные деревяшки да крестоулины, как он  говаривал сам, но ждал конца обедни. Сегодня надо проводить  сельский сход. Главный вопрос – выборы делегата на волостной съезд. Человек уже намечен, со многими есть договоренность, что его поддержат. Лучшей кандидатуры не найти. Надо создать комиссию по покосам, вынести приговор о городьбе поскотины, постыдить неплательщиков подати. Народу собралось много, проводить сход вышли на улицу к коровьим пригонам Зуева. Староста открыл сход, писарь зачитал вопросы, которые следовало решить. Начал объяснять, что царя свергли, а власть забрали в свои руки министры да буржуазия. Рабочие и крестьяне не согласны с этим, устанавливают везде Советы. Сказал, что для обсуждения этого вопроса по всем губерниям созываются учредительные собрания, где будет решено, какую власть установить, Идет какая-то неразбериха, появилось много партий: каждая предлагает свою программу, каждая лезет вон, из кожи, всякими путями старается захватить власть, сесть на царский стул да командовать нами. Войне не видно конца, а она каждый день уносит на тот свет тысячи таких вот, как мы с вами, за что, за кого, за чьи интересы воюем? Вот и нам надо сказать свое слово. Для нас самая лучшая программа партии большевиков, они предлагают объявить войну войне, заводы и фабрики должны взять рабочие, а землю – крестьяне. Правительство  заменить Советами. Отобрать всё неправедно нажитое богатство и разделить его между нуждающимися.
Надлежит избрать человека грамотного, авторитетного, который бы там, на съезде, отстаивал наши интересы. Обдумайте все и выдвигайте кандидатуру. Загалдели во всех концах. Шум остановил звонкий пронзительный голос Белькова:
- Староста, я хочу сказать, мужики, надо послать Бронникова, он грамотней нас всех и в этих вопросах разбирается лучше. На съезде он и высказаться сумеет, и нужды наши знает.
Предложение поддержали Новоселов, Колесников, Филлипов и другие, даже со стороны было заметно, что вопрос был заранее решен. Сидевший на скамье поодаль от стола Бронников встал и подошел поближе:
- Я благодарю за оказываемое мне обществом высокое доверие,  но я бы просил учесть мое семейное положение. Жена останется с четырьмя детьми, да и сам я после операции до сих пор не поправился, как следует. Может быть, пересмотрите этот вопрос и выберете другого, ведь есть мужики толковые и тоже грамотные. Я очень просил бы.
 Но все словно сговорились:
 - Просим Анатолия Ивановича послужить обществу, если что надо будет, семье поможем.
Вот так и был избран делегатом Бронников. Не наградила природа человека даром провидения, не знал он, что будет  впереди. Не знал, что эти безобидные льстивые лисы в образе бородатых мужиков через два года превратятся в  зверей и растерзают его.
- Ну, а теперь, мужики, давайте говорить о поскотине, - вставая, сказал староста, - дыр стало шибко много в городьбе. Некоторые прясла совсем развалились. Хлеб на пашнях растет, как на опаре киснет. Многие свои полосы пропололи. А вот по отдельным пашням вблизи от поскотины ходит скот, портит посевы. У меня тут есть жалобы на некоторых.
-- Штраховать надо, городить за их счет, хватит с такими цацкаться! Таким надо плевать в глаза всем сходом, -  зло прокричал  Алексей  Кобяков.
- Вот тебе сейчас и наплюем в шары-то, ведь у Язевских ворот в твоей городьбе выломано звено, в дыру-то валом валит скот на пашни Кочегарова  да Стахнева! Ты всегда больше всех орёшь, рыжий колонок, - заикаясь и ехидно смеясь, укорил его  Федор Шмаков. Поднялся шум.  Как ни старался староста водворить тишину, да разве две сотни  глоток сразу остановишь. В таких спорах на сходках бывали и драки, и от этой ссоры мог быть такой же исход, но подъехавшая к сборне солдатка Лебедева крикнула, что под седлом паскотину изломали, весь скот в полосах!  Кобяков вынырнул из толпы и бегом к мосту через речку, в сторону Язёвской дороги, проверять свою городьбу паскотины. Староста подозвал к себе сотского Прокопия  Добрыгина, велел взять с собой двух понятых, пойти на место и, если посевы потоптаны, составить акт о потраве.. За разговорами и решением вопросов времени ушло много, дома уже были накрыты столы, мужики к обеду запаздывали, договорились остальные вопросы решить на следующем сходе. Когда все разошлись, сторож, он же десятник, Кузенька Попов, маленький, аршин с шапкой мужичок, сроду не стриженный и не чесанный, подобрал все окурки, вытряс в грязную тряпицу оставшийся в них табак и измочаленной метлой подмёл полы. Принёс  воды, закрыл дверь, а на порог поставил метлу – это издавна служило знаком, что в сборне пусто, и сам ушёл обедать к хозяину Евстратию Волкову, за которого бегал десятником по найму.
                ***
В разгаре  апрельская оттепель. Наняв подводы, Анатолий Иванович распростился с семьей и уехал в Томск на учредительный съезд. Выйдя из вагона на станции города Томска, с  трудом продирался через разноголосую, чем-то или кем-то взбудораженную толпу. Город он знал хорошо, направился взять извозчика и как раз попал к людям, посланным встречать делегатов. В одной из гостиниц, куда его привезли, встретил нескольких знакомых, стал присматриваться и прислушиваться.
Делегаты были из разных волостей и городов, разговоры между ними велись на разные темы, но больше всего о том, каким должно быть правительство. Хотя и грамотный был Бронников, выписывал различные журналы, но то, о чем услышал там, не мог бы никогда узнать у себя в деревне. Большинство делегатов имело свои определенные взгляды, принадлежало к какой-либо партии, но были и без всяких идей и взглядов, беспартийные, как и Бронников. Назавтра открылось учредительное собрание. Здесь на покрытых зелёным сукном столах, продавались горы разных книг, журналов, брошюр с программами различных партий. Анатолий Иванович купил по одному экземпляру. Чтобы на досуге самому прочитать и разобраться. В зале он присоединился к группе беспартийных и занял место в левой стороне. Съезд был открыт с большой помпезностью.
Председательствующий в пространном докладе о внутреннем положении страны рассказал и о задачах, стоящих перед делегатами при выборе государственной власти России. Для Бронникова последний вопрос, как темный лес. Но он был  убежден: война народу не нужна, в деревне мужик испокон веку привык к хозяйству, к земле. Нужна такая власть, думал он, чтобы выбрал и установил ее сам народ, чтобы каждый мог спокойно работать в хозяйстве, приумножать его и кормить семью.
Прения были  бурными. Выступающие готовы были браться за грудки, каждый доказывал свое, именовался представителем какой-либо партии, речь подкреплял положениями своей программы. Нервничали, сверкали злобные взгляды, сыпались ядовитые реплики, было шумно, в руке председателя, не умолкая, звенел колокольчик. Кого здесь только не было:  анархисты и монархисты, кадеты, эсеры и эсдеки, меньшевики и большевики.
Возвратился депутат и привез  программы разных партий, которые долго читались и обсуждались в Тележихе.  Больше всех нравилась программа партии большевиков, за нее и велась агитация. Это и решило исход голосования. В программе большевиков  подкупал главный пункт – прекращение войны. Никто не был рад этой кровавой бойне, стало быть, всех распустят по домам, и опять каждая семья будет работать в своем хозяйстве и заживет спокойной жизнью. Однако полностью отдаться этой мысли все же не каждый мог. Всяк думал: случилось что-то страшное, никак не разберешься в происходящих событиях. Царя сбросили, стало быть, так и надо, немало народа погубил. Не жалко. Отберут заводы, фабрики, земли у помещиков – это тоже неплохо. У купцов отнимут лавки с товарами и отдадут народу, так и надо. Будут советы, значит, власть народная, так оно и должно быть. А вот не коснется ли чем-нибудь меня, моего хозяйства, моей семьи – вот заковыка. Поживем – увидим, думали многие.
Для подготовки и проведения голосования была создана комиссия, в нее вошли писарь  Федот Сергеевич Филиппов, Иван Родионович Новосёлов, учитель Павел Михайлович,  Иван Петрович Борисов и  Ларион Васильевич Колесников. Их обязанностью было составление списка лиц обоего пола, оповещение людей, подготовка помещения, поделка урн для бюллетеней, а главное – через более революционно настроенных фронтовиков вести разъяснение на селе, чтобы голосовали за большевиков.
Как бы ни были взбудоражены людские умы, жизнь в деревне шла своим чередом - работали, ели, пили, спали, гуляли, смеялись, дрались, встречали, провожали, плакали, богу молились, бабы ребятишек в поле да в банях рожали, свадьбы играли, покойников хоронили.
Наконец в одно из воскресений было назначено голосование. Не только у взрослых, а даже у детей приподнятое настроение. Каждый ждал чего-то нового, интересного.  Говорили об этом и дома, и с приятелями, один на один, и даже семьями решали голосовать за один номер. Разъяснительная работа проводилась фронтовиками. Объясняли по - простому, что монархисты хотят снова посадить на престол царя, эсерам надо правительство из помещиков, заводчиков, фабрикантов да генералов, те и другие хотят продолжать войну с немцем. А вот анархистам ни какой власти не надо - это тоже, поди, не ладно будет. Большевики хотят, чтобы власть была народная, везде организовать совдепы, в которые избирать самим народом представителей от рабочих, от солдат, и от крестьян, чтобы прекратить войну. Это для крестьян самая лучшая и нужная партия, за неё и надо голосовать. Как ни доказывал фронтовик Павел Бельков преимущества партии большевиков,  Лука Косинцев, церковный староста,  с ним не соглашался и крикливо твердил свое.
- Антихристу служишь ты, Пашка! Большаки народ в грабители толкают! Ну, землю отнять у помещиков и отдать крестьянам – это можно. Землю-то матушку пашем мы. А вот как это лавки-то с товаром у купцов отобрать? Человек работал век, наживал и вдруг отобрать! Ведь это грабеж, не согласны на это старики будут. Ведь так-то можно и у меня, и у тебя все отобрать, без штанов по миру пустить. Я на тако голосенье не согласен, да и старухе с Филькой и Василисой не позволю, они пока в моей воле.
- Хоть ты мне и сосед, дед Лука, да не туда поешь, - со злостью парировал Бельков. – Ты что, хошь опять посадить царя на шею народу?! Чтобы еще воевали три года. За войну ты ничем не пострадал, сын твой Филька косорукий пороху не нюхал, вшей окопных не кормил, не у дымного костра на фронте грел свои ручёнки, а у бабы под подолом! Да и сам ты, дед Лука, за это время свое хозяйство приумножил. Помог ли ты хоть чем-нибудь тем вдовам с сиротами, у которых убили на войне их мужей и отцов? Ты, наоборот, отбирал  трудовые гривенники да полтинники за копеечные свечи. Жадный ты, иуда!
Голосование проводилось в школе. В зале от стены до стены  поставили три стола, крытые красным материалом. На них лежали списки граждан села. Голосовали все, независимо от социального положения. Для заготовки бюллетеней были привлечены три лучших  ученика: Решетов Сема, Косырев Ваня и я. День был тихий, теплый, и у людей  приподнятое настроение. Новое общественное мероприятие занимало всех, но  серьезность происходящего представляли себе немногие.
Все  одеты в лучшие одежды: женщины в разноцветных сарафанах, горбачах, юбках, в цветных шерстяных, в кашемировых, а некоторые, кто побогаче, в шелковых платках. У многих в ушах блестели серьги золотые, серебряные, на пальцах разного металла кольца. У  девушек кольца  сделаны из трех или пятикопеечных медных монет, у каждой в руках вышитые белые платочки. Каких только цветов и сочетаний не было в женских и девичьих одеяньях! И мужчины были в чистых, выстиранных, выкатанных вальком или новых рубахах, суконных, хлопчатобумажных, пестрорядинных, тканых из разноцветной пряжи в двенадцать ниченок штанах. Одним словом, по достатку.
Все это население  выливалось поодиночке и семьями из своих ворот и шло к зданию школы, где уж давно  в сборе сельское управление и комиссия. Недалеко от калитки на принесенной откуда-то деревянной табуретке сидел, поджав ноги, Володька-хохол и залихвастски наяривал плясовую на однорядной с колокольчиком гармошке. В два круга дробью выстукивали чечетку солдатки с девками. В освобожденном от парт  классе было много мужчин, тут же  между собой спорили поп и писарь.
- Вполне ли ясно, вы, Филиппов, представляете себе программу партии большевиков? – нервничая, говорил поп. - Свержение с престола законного помазанника божьего церковью считается великим прегрешением, в святом писании говорится, что всякая власть от Бога. В программе прямое подстрекательство мужиков к бунту, к братоубийственной резне,  никакого человеколюбия. Церковь с религией отвергается, а народ без Бога не может жить. Экспроприация собственности при любой власти является актом противозаконным, испокон веку собственность была и будет священной и неприкосновенной. Немцы – наши исконные враги, они не православные, а католики наших святых не признают и им не  поклоняются, нашу православную веру всячески хулят. С ними наши мужественные христолюбивые воины всегда дрались и  побеждали. Так должно быть и сейчас. А знаете ли вы, что большевики  все не русские – это больше всего евреи, татары, латыши, которые никогда ни какой пользы не приносили России. Многие не знают своей родины,  большую половину своей жизни находятся или в бегах или живут за границей. Всё это неучи или недоучки, выскочки, попирающие всякие моральные устои, претендующие на руководство отечеством. Паства моего прихода должна знать о них всю правду. Самую лучшую программу, я считаю, предлагает партия кадетов, за неё и надо голосовать. Поп нервничал, не мог стоять на одном месте, пальцами трясущейся левой руки перебирал большой серебряный крест. Часто хлопали белые ресницы, властный огонь  в его  серых глазах то исчезал, то появлялся вновь.
- Вот вас бы, батюшка, вот такой болванкой бздануло, как меня, вы не ратовали бы за войну! - заикаясь, кричал Шадрин  Гур.
- Вас тут, батя, вши не ели и ножки вы в болоте зимой не морозили. А я домой их тыщу принес да ревматизму в ноге получил. Хорошо хоть другую-то  енкутировали, а то бы ревматизма на весь век была в обоих ногах.
Заговорил писарь
- Вы, отец Моисей, слышали, что сказали вам сейчас. Это члены вашей паствы, но, вернее сказать, бывшие. Вряд ли они, как и многие другие, будут ходить к вам на исповедь, чтобы сдавать придуманные грехи. Вряд ли они будут вкушать ту бурду из позолоченной чаши, приготовленную вами из просфорных белых крошек на красном вине, именуемую телом Христовым. Ведь это вы их благословляли на кровавую бойню. Ведь это вы, вот этим самым крестом, что висит у вас на шее, за все прошедшие три года благословили на ратный подвиг, а  вернее, на смерть двести  самых здоровых мужиков. Вот что вы и вам подобные пастыри сделали со своей паствой! Ведь это вы все время молились за благочестивейшего царя и пронемецкую шпионку царицу! И вы, отец Моисей, даже еще и сейчас ратуете за продолжение войны с немцам до полной победы! Это за чьи же интересы и чье благополучие должны русские крестьяне и рабочие с немецкими крестьянами и рабочими уничтожать друг друга? За интересы господ генералов да за ваши, отец Моисей! Так что ли? Нет уж, увольте!  А насчет большевиков, ваши характеристики просто лживые! Они в своей программе правильно ставят вопрос о войне. Хватит мужикам убивать таких же мужиков, мира ждет народ, а не войны! Вот за них и будем голосовать!
- Как, товарищи, может быть, еще благословимся у батюшки да пойдем доламывать последние ноги, руки, ребра да глаза?!
По всей школе раздался  злой, разноголосый  крик.
- Хрен с луковицей, чтоб я пошел!
- Пусть поп идет морозить свои  яйца в окопах!
- Я глаза выцарапаю тому, кто будет еще посылать моего!
Чего только не кричали! Злого, непристойного. Поп убежал. Зазвонил школьный колокольчик, и шум смолк. Комиссия объявила о порядке голосования, которое сразу же началось.  Голосование в этот же день было закончено, и комиссия собрала все материалы для подсчета.
В следующее воскресенье был собран сход, на котором было объявлено, что за большевиков проголосовало девяносто восемь процентов, два процента  было подано за другие партии. Это приблизительно от девятисот избирателей полтора десятка человек. Народ был против войны, так как почти в каждом дворе был кто – то в армии или уже вернулся калекой. Этот сход был самым полным и самым шумным. Тогда же происходило переизбрание старосты. Встав из – за стола, староста, поправив на животе поясок, заговорил:
- Ну вот, мужики, сегодня моей власти пришёл конец. Спасибо вам за доверие, может кого – ни будь, чем и обидел, так уж и простите, не держите на меня зла. По своему уму и силам заботился о сельских нуждах. Паскотину весной поправили, но у  Пашенных Язёвских ворот много бьётся скота, могут опять изломать, надо следить. Теперь о дороге. Копанец от Рехтиных надо расширять и поставить надолбы, на всех бродах надо расчистить камни, поправить мост через Тележиху. Пособие солдаткам выдаётся аккуратно, жалоб от них нет, только некоторые из них озоруют, чуть вон деда  Ипата не снасильничали. Староста засмеялся, прокатился смех и среди мужиков.
- А ты дядя Сергей, не щупал без нас тут наших бабочек – то?
- А штоб тебе пусто, что мне жизнь надоела, отжеребцовал паря, старуха кличет сивым мерином. Ну, ладно, к делу. Тут кое – за кем осталась подать, так писарь назовёт. Страховой фонд в магазеях  проверен, зерно сухое. О дровах для школы, попечитель принял нарезанных тридцать сажен. А за пожары виновникам надо бы жопу надрать. Ну, вроде всё. Староста в пояс поклонился и сел. Последовал ряд вопросов, но все они были личного характера. Мужичья критика коротка, два – три матерных слова, на этом и кончается. Старосте  общество вынесло благодарность и стали выдвигать нового кандидата. Поднялся невообразимый шум, каждому хотелось сделать старостой своего родственника или приятеля. Многих выдвигали и тут же отвергали. Наконец был назван Иван Степанович Кобяков, который и был единогласно избран головой села.

                ***
Каких-либо особых событий в последующие месяцы семнадцатого года не было. Возвращались с фронта раненые и здоровые, в каждом дворе занимались своими делами. Осталась позади канитель с голосованием. Утихли пропагандистские страсти и ссоры. А какое практически имела значение эта кампания? А никакого. Новую власть установили оружием.
Время словно торопилось куда – то, быстро отсчитывало дни, недели месяцы, не давало передышки, одна хозяйственная работа наступала на запятки другой. Каждый двор занимался своими делами. Новый староста разбирал и улаживал те же общественно - хозяйственные и бытовые вопросы. Весной первым делом проверял паскотину, нет ли где пролома (а она тянется вокруг села на 32 километра). Но хуже всего для Ивана Степановича было разбирать семейные ссоры и драки. Прибежит какая – ни будь Акулина с распущенными космами, с покарябанной рожей, в одной руке шамшура с головы, другой придерживает клочья изодранной рубахи, и перед и зад голые. И орёт как свинья под ножом. А староста мужик очень скромный, на голые места смотреть не может, отвернётся, пошлёт десятника за ответчиком и предаст разбирать конфликт писарю. Надо сказать, что  большинство общественных вопросов староста выносил на  сход и как решит мир, так тому и быть.
   Почти каждое воскресенье где-либо ремонтировали мостик или делали дорогу. Немедленно били в набат, собирались люди и посылались тушить пожары, которые возникали в разных местах. По-прежнему по воскресеньям и большим праздникам справлялась церковная служба, собирались приношения и подаяния. Продавались с аукциона господни приклады – телята, овцы, гуси, жеребята, даже коровы, холсты и разные ткани. Но доходы храма стали намного скуднее. После споров во время голосования авторитет попа Моисея понизился, и он через некоторое время по санному пути уехал в Мало-Бащелакский район.
Службу проводил пришедший из армии псаломщик  Ефим Петрович Тимаков, временами приезжали священники из других сел. Без особой печали и сожаления рассталось с попом  большинство слабоверующих прихожан. Рады были его уходу и ученики, не будет он их больше бить на уроке закона божьего, не придется в зимнюю стужу снимать шапку при встрече, не будет для поцелуя тыкать в губы и в нос свои конопатые  пальцы.
Последний раз в 1918 г. была зимняя никольская ярмарка в Солонешном, на которую из всех сел волости крестьяне везли продавать свои продукты. Мои родители – отец Николай Силиверстович и мать Александра Родионовна Швецовы  увозили на нее льняное семя, куделю, рябчиков полевых и два воза овса. Овес был продан по шестьдесят копеек за пуд, рябчики – по двадцать пять копеек за пару. Купили самопряху, три пуда соли, пуд сушеной рыбы да фунт пареных пряников ребятишкам. За проданные товары с нами рассчитались новыми деньгами, на которых были отпечатаны головы царей Павла, Александра и Николая. Остатками этих денег от продажи отцом была уплачена подать.
Ездил на эту  ярмарку со своим дедушкой Силиверстом Назаровичем и я. Возле поместья Мальцева Максима на копи раскатились наши салаги, и выпала из них хромая бабушка Мавра Лаврентьевна. Мы едва вытащили ее из-под откоса, возились на морозе около часа. Чуть не околела старуха, но все-таки довезли живую. На квартире дочь с зятем мочили в водке полотенце и натирали бабушку, влили и внутрь какую-то толику. Через некоторое время она запела: “Ах, вы, сени мои, сени” и после этого жила еще лет десять. Ярмарка была уже не такая, как в прошлые годы. Ямская гоньба тоже отживала свой век. Последний ямщик Антон Константинович Непомнящев уже не гонял на парах и тройках, не кричал «грабят». Отзвенели колокольцы с бубенцами, только изредка ещё мелодично погремят на какой – ни будь свадьбе. В тот год женились многие. Малетин Илья на Подоксёновой Прасковье, Добрыгин Илья на Шмаковой Арине, Щетников Ефим на Солодиловой Арине из Солонешного, Бельков Артемий на Носыревой Надежде, Петухов Степан на Медведевой Палагее, Николаев Григорий на Паламошновой Федоре. Не многие из них прожили век вместе. Некоторые, вышедшие замуж невесты через год  остались вдовами.
                ***
Приходили солдаты, приносили разные сведения о положении дел в России. В их рассказах было что-то чудовищное, невероятное, ужасное, а подчас и смешное. Трудно было разобрать, где правда, а где ложь. Они рассказывали, что временное правительство свергнуто, Керенский бежал из дворца, переодетый в женскую одежду, что все министры арестованы и посажены в Петропавловку, что власть силой взяли большевики. Русских, говорили они, в их числе мало совсем, а все евреи, латыши, поляки, немцы, что организован ЦК партии (само-то слово ЦК не русское), руководит им еврей. Будто бы тайно привезли в закрытом вагоне какого-то полунемца-полутатарина, он самозванно создал совет и объявил себя правителем. Создана красная гвардия, которой командует тоже еврей – какой-то Троцкий да Муравьев. Дворец охраняют вооруженные латыши, русских заставили драться между собой Рассказывали, что идут большие бои белых с красными. На Россию напали четырнадцать стран. В Сибирь направлен из-за границы верховным правителем Колчак. Организуются для борьбы с белыми и в Сибири красногвардейские отряды. Один из таких отрядов  Сухова П.Д.  проходил через наше село.
   Второго августа 1918 года был  праздник грозного небесного наездника и метателя стрел Ильи. Служба в церкви продолжалась не более двух часов, и народа было не  много. По-праздничному одетые верующие, в  большинстве старики и старухи, по одному и группами выходили из церкви в ограду, поворачивались лицом к храму и троекратно крестились на застекленную икону с выгоревшим от солнца ликом какого-то святого. Шелестя полами длинного подрясника, направился к выходу и поп. Навстречу ему из ограды, с намасленными и подстриженными под кружок волосами, бегом бежал член церковного совета Егор Ерутин. Запыхавшись, с побелевшим лицом, он сказал: “Батюшка, красные…” Из-под горки по грязной дороге к церкви ехало несколько вооруженных всадников, на рукавах у всех красные ленточки.
Все молодые. Среди них  один совсем еще мальчишка. Сначала как-то боязно было  нам пацанам, но въезжавшие улыбались и спрашивали, нет ли в селе каких солдат, где находится сборня. Впереди отряда на  рыжем коне сидел, видимо, командир с кривой саблей на боку и револьвером в кобуре. На нем не было головного убора, черные  волосы развевались на  ветерке. На площади у здания сборни отряд был построен, из рапорта одного из военных мы услышали фамилию – Долгих. Вслед за прибывшим отрядом, запрудив всю улицу  шли многие десятки пароконных подвод. На каждой, держа винтовки на коленях, сидели по три-четыре красногвардейца. На десяти подводах были раненые и больные, с ними пять сестер-санитарок. Были в отряде и пожилые, лет за сорок, пятьдесят. Из прибывших в здание сборни вошло несколько человек. Не большой зал с прогнившим полом и конура – канцелярия  были полны людей. Военные требовали, чтобы их, как можно быстрее, обеспечили нужным количеством подвод, а пока разместили людей по квартирам. От последних дождей на дорогах была непролазная грязь, телеги увязали по ступицы, лошади пройдя от Бащелака и Большой Речки устали, надо менять. Староста, Иван Кобяков, человек не расторопный, отвечал: «Это мы устроим, собирать подводы сичас пошлём, а пока станьте на фатеры, пока то - да сё, день – то к вечеру будет».
Он послал дежуривших десятников наряжать мужиков, чтобы запрягали лошадей и подъезжали к сборне. Но быстро собрать подводы было действительно трудно, так как лошади на весь праздничный день отпускались пастись, а у многих были оставлены на пашнях. Намерения  ночевать у командиров не было, пока староста готовит подводы, накормить людей и дать не много отдохнуть. Под штаб отведён был двухэтажный дом бывшего купца Семёна  Таскаева, стоявший в самом центре села.
Фамилия командира отряда передавалась от одного к другому. Называли Сухов, но который из военных, никто из нас не знал. Начальство было поставлено на квартиру через дом от штаба, к Хлыстикову Алексею. Бойцов  разместили в нескольких домах, где были большие ограды: у Зуева Николая, Бронникова Василия, Шмакова Петра и Белькова Василия. Рота мадьяр была поставлена к Брусницыну Михаилу, Щетникову Никите и Шубину Евсею. Командир роты русских с несколькими красногвардейцами и женой  пришли к  Швецову Николаю. Кухня  расположилась в усадьбе Уфимцева Петра. Обоз с  продуктами, оружием и прочим грузом находились на площади у церкви и школы. Раненых и больных вместе с санитарками поставили в трех домах: у  братьев Колупаевых Лазаря и Мелентия и Хомутова Дмитрия.
                ***
Как только отряд занял деревню, сразу же были выставлены  караулы  с обоих концов Тележихи. В квартирах, где стояли солдаты, хозяйки готовили  обед. Нам, молодежи, хотелось посмотреть на всё своими глазами, побольше узнать. Никто нас нигде не задерживал, мы заходили в дома, познакомились с мальчиком-красногвардейцем лет тринадцати, его звали Володя. Одет он был в черную куртку, солдатские сапоги и брюки, на голове  красная феска с кисточкой. 
На следующий день, время уже  перевалило за полдень, когда  собирались возчики с подводами, но  их было мало. Требовалось в пять раз больше. Десятники снова обходили каждый дом, но и к вечеру достаточного количества не набралось. Командиры снова решил переночевать. Прошел слух, что Сухов хотел бы провести  собрание граждан. Пришли на него не более трех десятков мужиков, прибежали туда и мы. На помосте из толстых плах возле плотного крашеного забора стоял, и что-то говорил человек среднего роста. Обросшее короткой щетиной лицо с резкими  чертами было усталым, волосы и брови, как вороново крыло, глаза – две черные смородины. Одет в военную форму, сбоку кобура. Это и был Пётр Сухов. Возле него, облокотясь о забор, стоял военный, к которому обратился Сухов:  - Вы, Дмитрий Григорьевич, что-либо скажете?. Он что-то ответил, я не смог расслышать. Человек этот был Сулим.
За малочисленностью людей никакого схода не состоялось. Собрались больше фронтовики. Сухов и Сулим разговаривали с ними, рассказывали об организации красногвардейских отрядов, о борьбе со старым режимом, призывали к восстанию против белых. О многом их спрашивали, особенно бывшие фронтовики. Понравился мужикам этот простой разговор. Расходясь по домам, они говорили: “Да разве белый офицер будет так объясняться с простым народом ” В этот день домой я явился только вечером. В сенях на лавке стояли два полных ведра, из которых мать наливала  парное молоко толпившимся красногвардейцам. В комнате за столом сидели отец и военный. Гость был  выше среднего роста, с рыжеватой  бородкой, подстриженными усами, копной рыжих волос. Отец сидел на стуле и держал на руках ребенка. Возле самовара  наливала в стаканы чай высокая, красивая,  женщина. На  пальце левой руки было золотое кольцо, а на полуоткрытой,  загоревшей шее – золотая цепочка. Женщина называла военного Андрюшей, а он ее – Наташей. Я понял, что это муж и жена. Фамилия его была не то Вишневецкий, не то Вишневский. Как попал в горы отряд Сухова, каков был его маршрут – я тогда не знал, но казачьи сотни и роты колчаковских войск во главе с полковником Волковым неотступно следовали за ним. Ночью они заняли дороги вниз по Аную и на поселок Колбино, куда должен был направиться отряд. Также были перехвачены дороги вверх по Аную и по Язевке на Солонешное. Белые заняли с трех сторон высоты, окружающие село. Незанятой осталась восточная, с двухкилометровой горой Будачихой.

   Рано утром  отряд готов был к выступлению. Часть подвод была уже за поскотиной, но в пяти километрах от села разведку   обстреляли белые. Началась паника, подводчики поворачивали лошадей обратно. Все вернулись в село. По команде красногвардейцы стали быстро занимать горы, окружавшие Тележиху. Часть русской роты с пулеметами заняла Маралий щебень и от него к северу до Глинки вершину Артемьевой горы, северную ее часть до поскотины - рота мадьяр. В позициях белых было больше преимущества, так как они заняли самые высокие сопки, откуда стреляли по позициям красногвардейцев и по селу. Засвистели на разных нотах пули.
В каждом доме  переполох. Женщины с детьми и старики  лезли в погреба. Мы же, подростки, не хотели прятаться, бегали к церкви, где располагался обоз, в школу, к штабу. Отстреливающихся красногвардейцев на вершинах голых гор западной стороны было видно. К обеду пошёл дождь, лил до вечера и всю ночь. Возчиков на площади было не менее ста человек, среди них  паника и ругань. Лошадей кормить  нечем, поить приходилось под свистом пуль на речке. Много было взято  у населения верховых лошадей. Долгих на вороном иноходце несколько раз проносился из края в край села.
 В штабе постоянно находились военные, приходил туда и сельский писарь, искалеченный фронтовик,  Федот  Филиппов Из ворот выехали Сухов и Сулим, с ними два ординарца, первый на рысях ускакал в нижний край села, второй – в верхний. Стрельба не прекращалась. В санчасть, в дом Колупаева Лазаря, привезли тяжело раненного в живот разведчика.
…Было уже далеко за полдень. Возвратились с позиций Сухов с Сулимом. Им было некогда идти обедать на квартиру. Хлебосольная заботливая хозяйка Татьяна Семеновна принесла в штаб в трехлитровом чугунке горячие жирные мясные щи, на сковороде стопу  блинов и глиняную кринку молока. На площади горело несколько костров, на них готовили себе чай да кашу и сушили промокшую одежду подводчики из других посёлков.
С кладбищенской щебнистой горки, что в центре села, сняли стоявший пост и увезли пулемет на гриву у Третьего ключа. Местный житель, бобыль Митька Кобяков, так его все звали в селе, бегом вынырнул из ограды брата и с винтовкой, нецензурно ругаясь в адрес белых,  побежал Шеманьевским переулком к реке, перешел по сходням через пруд  мельницы и поднялся на позиции красногвардейцев. Вместе с ними он сутки  стрелял по вершинам сопок, занятым казаками.
Всего насмотревшись и наслушавшись, мы с другом  – Ваней Брусницыным – зашли к нему домой, там располагались мадьяры. Некоторые из них, разговаривая на своем языке, играли в незнакомые нам карты, несколько человек обедали. В комнате возле печи и на натянутой веревке сушилась мокрая одежда. Один мадьяр на ломаном русском языке расспрашивал нас, как звать, сколько лет, где были и что видели. Они были бодрые, веселые,  но вид у всех был усталый. Никакой боязни у нас не было, мы с ними разговаривали и тоже смеялись. Отца дома не было, он ушёл к подводам на смену дежурившего там соседа, на корм лошадям унёс пол мешка овса. Мать возилась у печки, старшая сестра принесла из речки ведро воды, командира не было. В сенях, на   кочме, вповалку спали красноармейцы. На горах,  шла редкая перестрелка. Казаки почему-то активности не проявляли. Наш верхний край  пули из-за гор и строений не доставали, а нижний обстреливался с двух сторон: с запада - с горы Баданки, с севера - по реке Ануй. Там в некоторых домах были продырявлены стекла в окнах.
 Мать начала выпекать хлеб для ужина, а мне велела зарезать гуся и двух петухов для супа. Сестра принесла из огорода полное ведро огурцов. Управившись со своими делами, я перешёл через дорогу и в соседней ограде  смотрел, как повара готовили ужин, как раздавали большими черпаками прямо в вёдра суп и кашу. По улице,  в карьер, по липкой грязи, носились на верховых лошадях военные. Совсем свечерело. Пришёл с поля скот. Опять  два ведра парного молока стояли в сенях на лавке, но  мать не разливала, а черпали своими кружками сами красногвардейцы, осталось и нам. Наступила темень, в комнате зажгли десятилинейную лампу, а в кухне семилинейку. Солдат осталось только двое. Вскоре пришёл командир роты уставший и намокший. Мать собрала на стол, поставила и кринку свежего молока. В комнате Андрей что – то рассказал Наташе, она заплакала. Взяв с собой одного солдата, Андрей ушёл.
 Четвертого августа рано утром вернулся отец, его сменил сосед. Пришли  солдаты с горы, они попеременно завтракали в кузне и уходили каждый на свое место. Мать спала считанные минуты, не давал спать маленький ребёнок, да и обед надо готовить для военных. Приехал на лошади командир роты. На осунувшемся  лице стали  заметны  морщинки. Завтракали за одними столом, он с женой и отец с матерью. Не громко разговаривали, Андрей что – то рассказывал, поминал Сухова, позиции, пулемёт, воду.
Казаки со всех сторон открыли интенсивный огонь, обстреливали все занятые красногвардейцами позиции. Окруженное с трех сторон село было похоже на муравейник: одни  спускались с гор, другие поднимались, к штабу и от него в разные стороны по деревне гоняли верховые. Среди подводчиков гомон, смех и мат. Меня позвали в комнату, отец спросил, не побоимся ли мы с Ваней Брусницыным отнести по ведру воды Артемьевым логом до ближайшего поста. Место безопасное, пули туда не попадают. Мать не возражала. Я с удовольствием согласился, был проинструктирован, взял ведро и отправился к своему другу, который жил через три дома. С большим трудом мы дотащили вёдра с водой до вершины, воду красногвардейцы взяли, а нас отправили обратно и сказали, чтобы больше не ходили. В березняке, по которому шли было затишье, там росло очень много клубники и земляники, на обратном пути мы вдоволь покушали ягод. Обедал я у деда с бабушкой, которые жили в отдельной избушке на одной ограде, бабушка была хромая, в погреб хорониться, как другие, они не лазили. Стрельба, особенно сильная, слышалась в нижнем конце села. Возле артельной лавки, в которой торговали с раннего утра и до позднего вечера, мы встретили нашего знакомого Володю на своем Орле. Он был такой же веселый и бодрый, но разговаривал с хрипом – от родниковой холодной воды. Обувь и одежда на нем были забрызганы грязью, и красная феска уже не имела того вида. С ним был, одетый не по росту,  паренёк со шрамом на щеке. Он сказал, что звать его Гриша и жадно, как взрослый, глотал махорочный дым. Низкорослый конёк под ним до полубока был в грязи. Подводчики, освободившись от груза, разъезжались по квартирам, а местные по своим домам.
Пятого августа  утро ничем не отличалось от предыдущих. Вялая перестрелка началась к обеду, и вдруг страшный гром от  взрыва потряс лес и горы, поверг в панику жителей. Старые солдаты  безошибочно определили, что  стреляет трёхдюймовка. И действительно, казаки привезли из Солонешного  орудие и, поставив его у подножия  Вострушки,  начали стрелять по  позициям суховцев и по селу.
Первый снаряд упал на гуменную крышу  Михаила Ерутина. Там были сложены зимние сани, и находилось несколько телят. Все это было разметано и перебито. Поблизости в нескольких домах повылетали стекла. Через короткое время – второй взрыв  такой же силы. Снаряд  разорвался против сборни, где паслись козы Телегина Кирьяна, всех их, как ветром снесло к реке.
По занятым суховцами позициям, вдоль горы со стороны Язевки, казаки  повели сильный ружейный и пулеметный обстрел.
Третий снаряд ударил в пятнадцати метрах от крайнего окопа. С облаком пыли летели большие куски земли и щебня, все это скатывалось по  склону горы в Ануй.   Начальство  на верховых лошадях  понеслось  в нижний край деревни. Мадьяры с квартир тоже  ушли.
Раненые и больные были охвачены беспокойством. Везде суета, напряженность, взволнованность. Из обоза взяты  боеприпасы, выданы на кухню продукты, в лазарет унесли несколько метров белого полотна, видимо, на белье и простыни.  Тревожные чувства одолевали всех.
 Командование, очевидно, решило окончательно вывести отряд из села в ночь на шестое августа. Нужны были проводники. В качестве провожатых были выбраны  Егор  Фефелов, двадцати пяти лет, фронтовик  Михаил  Жуляев, сорока лет, бедняк,  охотник, имел семь детей, Никита  Щетников, лет шестидесяти, рыбак, бедняк. Сухов  объяснил, зачем их вызвал, что это строго секретно, что штаб и сельское управление на них вполне надеются и  доверяют,  они, хорошо зная  местность, смогут провести отряд и их за  помощь не забудет история. Он спросил  согласны ли, смогут ли, не боятся ли, все трое ответили положительно и заверили, что об этом ни с кем не обмолвятся и сейчас же на своих лошадях прибудут в штаб.
Стемнело. Пошел мелкий дождь. Командирам подразделений был отдан приказ о подготовке к отступлению. Из обоза от церкви на двух подводах увезли оружие. За последней усадьбой Корнея  Шилова на берегу реки, разложив большой костер, покидали его туда, а потом сбросали в речку. Через день  тележихинские мужики  вытащили из воды обгорелые стволы и разнесли по домам. Позднее часть из них была отремонтирована, пригодилась в девятнадцатом году,  в восстании против Колчака.
На площади из обоза военные - хозяйственники раздавали подводчикам,  муку, крупу, сахар, чай, повара топорами перерубили  спицы, ободья в колесах, оглобли у походной кухни, раскололи котлы. К условленному времени к штабу подъехали проводники. Привел свой кавалерийский отряд Иван Долгих. Сборы проходили без лишнего шума. Решено было  оставить  раненых  и больных двадцать восемь мужчин и пять сестер - хожалок. По каким – то причинам отстали несколько человек, находившихся на постах, которые потом, побросав оружие, разбрелись по лесам и горам, но, не зная местности, выходили в другие сёла, где их арестовывали и перепровождали в волость. К двенадцати часам ночи пришёл командир роты Андрей. У отца были осёдланы две лошади. Мать наложила в торбочку продуктов. Наташа расцеловалась с матерью и вышла следом за Андреем. Мне же и сестре Анне было сказана  масса добрых пожеланий.
В непроглядной темени, под дождем, по непролазной грязи, через булыжники и   колодины отряд двинулся за проводниками. От штаба пошли вверх по речке,  по  узкой тропе поднялись на левое крыло  горы Будачихи и через “Воровские ворота” проследовали на  Елиново.  По какой – то причине позднее  набралась ещё группа, не менее пятидесяти человек, которых вслед за отрядом увёл Прокопий Евсеевич Добрыгин. Отстали от отряда юноши Володя и Гриша. Медсёстры Дерябина, Федянина, Обухова, Красилова и Костикина остались около раненых и больных. Потом ещё очень долгое время ходили в народе слухи о том, что где – то по Загайнову ключу закопаны красногвардейцами два пулемёта, многие потом искали, но ничего не нашли.

                ***
После ухода красногвардейцев мертвая тишина опустилась на село, изредка слышался где-то одиночный лай собаки. На рассвете со стороны казаков прогремело несколько ружейных залпов и пулеметных очередей по бывшим позициям красногвардейцев, но ответных выстрелов не было. Стрельба длилась не более десяти минут. Дождь прекратился, лучи солнца прогрели землю и от неё повалил пар. Подоенные коровы по протоптанным тропам уходили на пастбище. Не слышно было разговоров через городьбу соседок.  Что – то будет?
 Часов в десять утра с  нижнего края села, в проломы и открытые ворота поскотины ворвались с шашками наголо чубатые казаки и карьером поскакали селом и стороной по гривам к сборне, где были уже староста с писарем и десятник со сторожем. Это была разведка. Вслед за ней через недолгое время по два в ряд, с пиками у стремени и с винтовками за плечами шагом проследовал большой отряд белоказаков. С Язевского седла на рысях спустился  отряд  не менее пятисот человек. С третьей, южной, стороны  также строем по два вступила в село нескончаемым потоком казачья конница.
Штаб белых расположился в двухэтажном доме   Николая Зуева. Стройный звон всех семи колоколов знаменовал или встречу, или созывал верующих  на молебствие. В тесном полутемном  здании управы было полно казаков. Староста Кобяков  еле успевал отвечать на вопросы двух  начальников, по-звериному смотревших на него и чего-то требовавших. С мертвенно-бледным лицом в своем закутке-канцелярии за письменным столом сидел писарь  и перебирал бумаги. Староста беспрестанно посылал десятников за людьми, чтобы немедленно явились на сборню.
Почти в каждом доме начался обыск, в разных концах слышались одиночные выстрелы. Из Артемьева лога с винтовкой в руках  медленно шел мадьяр, по какой-то причине, не спустившийся ночью с позиций. Двое казаков Шеманаевским переулком наперерез ему поскакали к реке. Не успев  дойти до переходов через пруд, он был убит. Пожилой казак переехал выше переходов речку, слез с коня, снял с убитого сапоги, забрал трехлинейку, а труп столкнул с тропинки под откос.
Раненые и больные не находили себе места, однако не теряли надежды остаться в живых. Ведь когда – то и где – то была заключена конвенция между государствами, создавались органы Красного креста. Некоторые из раненых были грамотные. Среди них  выделялся высокий, с серым лицом, звали его Коля. Нам, пацанам, когда мы приносили раненым продукты, он рассказывал о французской революции, и девятьсот пятом годе, и о Ленском расстреле. Было ему не больше двадцати пяти лет.
На сборне сутолока. С группой казаков  послали десятника показывать место сожжения оружия. Из зарослей пасеки деда Лихачева вышел  красногвардеец с винтовкой и направился через мелкую протоку к жилью. Казаки стали по нему стрелять. Он успел скрыться в старом овине Евлантия Лубягина. Овин с речки и из ограды был окружен. Одни предлагали его поджечь, другие кричали, чтобы красноармеец выходил и сдавался. И он вышел. Казаки вывели его на горку к школьной изгороди и зарубили шашками. Труп не убирали до вечера. В оградах домов, где находились раненые, полно белоказаков. Слышалась  матерная ругань, раненых вытаскивали  на улицу. С некоторых были сорваны бинты, из  ран текла кровь. Санитарок тоже выгнали из комнат, сыпалась брань и похабные эпитеты. Сбившисьв кучку они стояли и плакали. В кладовой дома Колупаева Лазаря лежал тяжело раненый в живот   и слабым голосом просил пить. Какой – то казак пнул дверь в кладовку и навскид выстрелил ему в голову и грудь, колупаиха сползла по стенке и потеряла сознание, закричали ребятишки.
Все раненые и санитарки были собраны в одну ограду Мелентия Колупаева, и окружены кольцом казаков, которые не переставали издеваться над  жертвами. От сельского управления подъехало восемь подвод. Всех местных жителей, детей и мужиков  отогнали от ограды далеко за дорогу. Из толпы неслось тихое  подвывание.Суховцев погнали в открытые ворота к телегам, в каждую  посадили по три-четыре человека. Подводы, выехав на дорогу, направились к сборне. Сидевшие в них раненые с тоской  смотрели на вершины гор, где вчера еще были позиции их отряда.
Полковник Волков в веселом настроении после пропущенных нескольких стопок закусывал со своими приближенными. Он был доволен победой и, не задумываясь, отдал приказ расстрелять пленных. От штаба в карьер поскакали к подводам трое казаков. Под конвоем полусотни раненых повезли в нижний край села.  В пяти километрах от последних домов, в конце копи, на устье Четвертого ключа была подана команда остановиться. Пленным приказали слезть с телег, отойти на голый пригорок.
 За казачьим конвоем, гнавшим санитарок к сборне, шла большая разновозрастная толпа жителей. У самого крыльца с мертвенно бледными лицами, держась под руки, все пять  остановились. Та, что повыше всех, смущалась своей  заметной полноты – она была беременна. Возраст их был от двадцати до тридцати лет, не более. На крыльце стоял  казак с золотыми зубами, и помахивая нагайкой, издевательски кричал: “Может, кто-нибудь этих красных сук замуж возьмет?” Никто не осмелился подать голос. Он спустился со ступенек, подошел к той, что была беременна, матерно выругался, два раза ударил ее плетью и заорал: “А ты вон отсюда, шлюха", верховые казаки оторвали ее от подруг и в толчки проводили до дороги.
С  бранью, подталкивая пиками, санитарок погнали на безлесную глинистую горку и там расстреляли. Как фамилия оставшейся в живых  мне неизвестно Она слышала залпы, оборачивалась назад, но чьи-то руки ее удерживали. До ее сознания плохо доходили сочувственные советы и разговоры шедших с нею женщин. Её завели к старикам Печенкиным. Старуха Капитолина Софоновна, узнав кого к ним завели, запричитала и, обняв незнакомку, сказала, что никуда ее не отпустит. Она жила у стариков Печенкиных около двух месяцев, потом дед Терентий отвез ее к своим родственникам в Большую Речку. В 1920 году, уже при Советской власти, она не раз посылала письма старикам, о чем они  рассказывали соседям.
А обыски в селе не прекращались. Все четыре дня дед Аверьян Березовский был в подводах, его лошадь была запряжена в одноколку с красной бочкой. Увез он ее вечером шестого августа к себе домой, поставил под навес, а сам приболел и залез греться на горячую печку. Назавтра налетели с обыском казаки и обнаружили в бочке порох. Накричали на деда, огрели его раза три плетью и приказали везти одноколку к сборне. Допрашивавший его казак, матерно ругаясь, кричал, что он спрятал бочку с порохом, что он красный, что его надо расстрелять. Перепуганный  старик только и смог сказать: “Батюшки, ничего я не знаю, я в подводах…”. Полуживого  от страха деда забросили в каталажку. Угодливо заискивавший, перед сидевшим за столом казачьим начальником  Ободов
 -  Ваше благороль, дед, может  и не виноват, может он в самом деле не смотрел в бочку-то, да и слепыш он.  Надоть сюда его сноху Дуньку, это она, подлюга, бочку-то спрятала.
Начальник  поаернулся к старосте.
- Ты что, не слышишь, ведь толк говорит мужик-то. Посылай за этой стервой!
 Трое казаков галопом помчались арестовывать не ожидавшую  беды  Авдотью Кирилловну. Плач четырех детей выплеснулся из дома на весь украек. Ближние и дальние соседи сбежались к усадьбе Березовских. С криком обеими руками вцепилась в мать четырнадцатилетняя дочь Вера. Их подвели к крыльцу сборни. Старший конвоя ушел в здание,  пробыл там не более двух минут. Возвратившись, указал рукой следовать на гору, где лежали еще не зарытые тела четырех медсестер. Веру казаки с трудом отшвырнули в сторону, а ни в чем не повинную женщину  подталкивая пиками, увели  и расстреляли. За один день, шестого августа 1918 года в Тележихе   убили тридцать пять человек.
Ночь на 7 августа была грозовая, ослепительные молнии   вонзалась в каменные россыпи и в верхушки столетних  лиственниц. От  грома дрожали стекла в окнах. Тележихинцы спали немногие часы. У большей половины селян  в домах стояло по нескольку казаков. Поселились они сами и требовали, чтобы для них были приготовлены завтрак, обед и ужин. Требовали властно, со злостью, без улыбок. После завтрака, утром полковник Волков отдал приказ сигналить сбор, строиться поэскадронно на площади, возле хлебных общественных амбаров. Старосте  приказали нарядить хорошо знающего проводника до поселка Елиново. Строго  наказали, чтобы до ухода полка никого из села не выпускать.  Около двенадцати часов дня  по непролазной грязи казаки ушли из Тележихи, оставив к себе ненависть в душах взрослых и детей. В хвосте полка ехали красногвардейцы  Гриша  и Володя, как пленные. Оставили ли их в живых – неизвестно.

                ***
1919 год по существу является для деревни началом конца всего старого жизненного уклада и началом взаимного уничтожения друг друга. В большинстве случаев, беспричинного. Российского мужика три с лишним года били немцы в союзе с австрийцами, турками и другой оравой. Еще не перестали разные захватчики занимать русские земли, убивать  людей, разорять и жечь села, как у нас в стране стали истреблять друг друга свои. Это началось с семнадцатого года. На арену вылезли политические карьеристы, интриганы, авантюристы, самозванцы. Одни имели чины генералов, атаманов, полковников и были сторонниками старого строя, защищали его, силой ставя под ружье людей. Заодно с ними были и зажиточные слои населения. В противоположность им, пользуясь тем, что мужику надоела война, разные по чину и положению люди сначала исподтишка, а потом все шире развертывали агитацию не только против войны, но и против старого строя. “Надо создать свою народную власть, налаживать жизнь по-новому”, - говорили они. А вот как создать власть и что за новая жизнь должна быть, темный и безграмотный мужик не знал, не понимал. Он устал от войны и думал об одном: да пусть будет хоть какая власть, лишь бы скорее домой. И воспользоваться  чужим имуществом, где бы то ни было, он был не прочь – это собственническая психология мужика-крестьянина И на ней тоже умело сыграли смутьяны.  Агитацию среди фронтовиков в  большинстве вели низшие чины или рядовые.
Мир раскололся на два лагеря. Трудно сказать, как образовалась новая, называемая народной, советская власть. Самозванно пришли к управлению люди, бог весть какого сословия, многие совсем не нюхавшие пороха, не имевшие представления о войне, сбежавшие из тюрем и ссылок, пробравшиеся из – за границы. Все они были выходцами из имущих классов, называли себя большевиками или им сочувствующими. Там  и евреи, и поляки, и латыши, и грузины, и полунемцы – полутатары, только русских можно было по пальцам сосчитать. Все они стремились как можно быстрее захватить главенство, распределить между собой роли, как в драматической пьесе, создать правительство, издать закон. Все делалось в спешке, наскоро. Появляются новые органы с новыми чудными названиями: совдеп, ревком, совнарком, ревтрибунал. Все эти вчерашние господа, а сегодня называвшие себя товарищами, ни какой пользы для  России не сделали. У многих в прошлом отцы и деды были помещиками и имели свои деревни с крепостными, были богачами с капиталами, а они в большинстве, живя на средства родителей, не хотели ни работать, ни служить, всем  не довольны и считали во всём виноватым царя и его правительство. Они кричали на каждом перекрёстке, что являются революционерами. В чем же заключалась их революционность? Были они участниками студенческих сходок и то не все, за что исключались и ссылались. Некоторые горели местью к царскому правительству за казнённых или сосланных родичей и друзей. Они развратили армию и флот, сыграли на самых низменных инстинктах - всё отобрать и разделить. Среди дорвавшихся  до власти было немало и проходимцев, интриганов, людей из уголовного мира, не знавших крестьянской психологии, не болевших душой за мужика. В составе правительства не оказалось простого “вахлака”, который бы насмерть дрался за интересы народа. Мужик новую власть расчухал после, когда у него всё отобрали и его с семьёй из хаты выгнали. Не было в правительстве и низших чинов, и рядовых тех, что в старой армии вел агитационную работу среди солдат. Они не обрели даже известности, а вот те, что не видели  фронта, не слышали свиста пули, вошли в историю, им поставлены везде памятники.  Для борьбы со всем старым создавалась армия, названная Красной, куда также силой были призваны люди. А большевики, как получилось после, там, в верхах, разошлись во взглядах  и не одна тысяча  их была  расстреляна в борьбе за власть. И Бог бы с ними, но зачем при этом нужно было уничтожать  народ?

                ***
Жизнь деревни, казалось, текла своим чередом. Каждый занимался своим делом. Парили в воздухе над Веселеньким карагужи-орланы, мужики, молотили зимой хлеб, а весной пахали и засевали свои полудесятинные полоски, учитель Павел Михайлович  ежедневно какому-нибудь балбесу говорил: “Тебе хоть кол на голове теши”, поп Моисей так же гнусаво пел над покойниками молитву. Все как будто так же, да не так. Вышибленная войной из колеи  деревня с каждым днем все больше сбивалась с ритма. Тяготило предчувствие  недоброго. Свежо в памяти прошлогоднее, сверлило мозги воспоминание о расстрелах. День ото дня ползли разные слухи - один страшнее другого. Залечивали раны фронтовики, отпускали про себя и вслух трехэтажные маты в адрес войны. Очень редко приходили домой оставшиеся в живых солдаты. Совсем уж не ждали Петра  Непомнящева, была весть, что убит. Не было известий и от Лебедева Парфена а они в один день явились, оба еле живые. Парфен со стеклянным глазом, а Петр с поврежденным позвоночником. Через несколько дней привезли Константина Бронникова, был он как египетская мумия: кожа да кости. Три раза убегал из плена, на четвертый все же удалось.
Все трое фронтовиков рассказывали, как трудно было пробираться до дома – из города в город, из села в село, где на поезде, а где пешком. От Урала  до Москвы  идут  бои Красной Армии с белогвардейскими и чеховскими войсками. Поезда забиты солдатами. Там, в России,  страшнейший голод, тысячи людей мрут, поели скот, собак и даже кошек. А  еще косит тиф. В Москве верховодят больше евреи. Главный, называют его товарищ Ленин, якобы дал приказ, во что бы то ни стало взять Урал, разбить белых, выгнать их из Сибири. По-нашему правильно. Уж сильно они зверствуют, ни за что ни про что людей расстреливают, села жгут. Оно и красных-то хвалить нечего. Помещиков с их управителями рубят да вешают, а поместья предают огню, ну и попов с интеллигенцией колотят. Понагляделись мы, говорили фронтовики, понатерпелись! Кругом неразбериха, нигде  никакого порядка, люди злы, все сквернословят, солдаты стреляют друг в друга. Красную Армию ведет какой-то бывший царский полковник, поляк по фамилии, вроде, Тухачинский,  по фронтам красных ездит с агитацией  Троцкий.
Политическая обстановка  очень сложная, в одних городах или районах были еще, так называемые совдепы, а в других создавались разные думы и комитеты.  В половине 1918 года в Новониколаевске произошел переворот, и было образовано правительство белых. На арену выплыл ставленник Антанты адмирал Колчак, он объявлен главой временного сибирского правительства со ставкой в Омске. Чехи, следуя на восток, занимают города. Создаются карательные отряды, сводятся в сотни и полки казаки. В Горном Алтае Улала переименовывается в Каракорум, обманутых алтайцев натравливают на русских. Советы ликвидируют,  руководителей арестовывают, многих  расстреливают. Снова вводятся волостные и сельские управы, колчаковская милиция вместо царской полиции, кругом полнейший произвол и разгул.
Кто придумал эти два роковых цвета – белый и красный? Кто посеял вражду между ними? Действительно ли эта резня была классовой, как проповедуют теоретики? В стане белых было немало бедноты, середняков и даже батраков, а в отрядах красных - много зажиточных. Как понять и объяснить такое явление? Властолюбивые карьеристы и самозванцы любыми путями лезли к власти и стращали народ всякими карами с противной стороны. Белые врали на красных, а красные – на белых. Милосердию нет места, и помирить их не могла никакая сила.
Каждая сторона хотела быть победительницей. Справедливо ли полностью обвинять тех, кто дрался, защищая свой дом, свое имущество, свою семью? Нужно ли оправдывать тех, кто отбирал чужое добро, выгонял хозяев из своих домов, а сопротивлявшихся безжалостно уничтожал? Надо полагать, что наши потомки будут умнее и сделают выводы сами.
Богат  разными событиями девятнадцатый год. Другой стала власть. Слово совдепщик боялись произносить, оно стало презрительной кличкой. А разве виноват мужик, что такая власть была установлена ещё в семнадцатом году и продержалась – то не долго, ведь сверху её устанавливали, не сам мужик выдумал, а сколько зла принесла она людям. Вот и расхлёбывай теперь. Кто был выборный в совдепы, того арестовывали и угоняли в волость, а там пороли плетями, кому двадцать пять, а кому и полсотни.
В волости вся власть была сосредоточена в руках начальника милиции Кузнецова. Помощник его, Козьмин Тимка, сын попа Ивана, настоящий сатана. На человека прямо не глядит, кричит, сквернословит, кидается, как собака. С одного боку у него наган, с другого - шашка. Допрашивает больше сам, при допросах нещадно бьет. В восемнадцатом он самолично расстрелял многих красногвардейцев из отряда Сухова. От такого зверя пощады не жди.
С тоской думал староста Иван Степанович Кобяков, как бы его не вызвали в волость. И вот  в одно из воскресений поступила грозная бумага с приказом, чтобы немедленно явился. “Быть беде” -  закручинился мужик и точно, едва он появился в волость, Козьмин сразу набросился на него.
- А, совдеповский начальник! Сколько за свою службу домов ограбил? Зачем у Втулкина отобрал двадцать кож? Какое ты имел право забирать чужое добро?
- Да разве я, господин милиционер, ить обчество, ить бумага была из волости, - трясясь и заикаясь, бормотал Кобяков.
- Молчать, шкура совдеповская!  Обчество, из волости.  Я все твое обчество перепорю!
И тотчас же Иван Степанович был выведен на задний двор, раздет и разложен на окровавленную плаху. После порки  был отпущен. В залитых кровью штанах и обутках, с прилипшей рубахой, в полусознательном состоянии, забыв в ограде катаную шляпу и самотканный пиджак, с трудом брёл за Ануй к родственникам. В тот же день вечером его привезли домой. Поврачевали его малость местные эскулапы – Марья  Клопова да Иван  Новоселов, но от травянных примочек лучше ему не стало. Два месяца на заимке его отхаживала жена.
Случилось так, что загулял и писарь, отказался от работы, перестал ходить на сборню. Пил долго и много, от запоя ополоумел, наверное, горячка нашла. Схватил заряженное ружье и выстрелил в своего отца, который держал за ручку его же ребенка, но не попал. Хоть он был с перебитой на фронте левой рукой, но силу имел неимоверную. Схватили писаря четыре дюжих мужика, с трудом привели на сборню и заперли в каталажку. Он тут же выломал доски, выскочил в окно и убежал на Будачиху, ловить его не стали, побоялись, что задавит.
Но без руководства село не может быть. Собрался сход, долго старики решали, кого поставить старостой. Много было шума и ругани, одни предлагали Василия Васильевича Рехтина, другие  Лариона Васильевича Колесникова. После жарких перепалок избран был  Иван Филиппович Пономарёв.
Стала  белая власть свои порядки устанавливать, слать из волости строгие распоряжения. Часто в село наезжали милиционеры, многое требовали. В народе ропот, недовольство. Да и чем довольными быть? Маслодельный завод работал с перебоями: то недостаточно клёпки, то соль некачественная, то пергамента маловато. Стали занижать сорт масла, жульничать в молсоюзе. Нужных товаров за масло не достать - так, мелочь, подчас и ненужную в хозяйстве. Рассчитывать сдатчиков молока становилось все труднее, колчаковские длиннохвостые деньги с каждым днем обесценивались. Отказывались возить масло и ямщики, не стало никакой выгоды, обратно из города  возвращались порожняком. Часто в воскресные и праздничные дни отдыхали медные колокола. Поп Моисей уехал, служить было некому, а псаломщик Ефим Тимаков  правил только часы заутрени. И у нового старосты забот полон рот. А тут ещё убийство. Вознесение считалось большим праздником, народ готовился – наваривались лагуны пива, нагоняли крадучись и самогонки. Гуляли кампаниями, и спьяна один с другим подрались. В этой драке  Иван Фефелов нащепом от саней зашиб Василия Лещукова. Ну, послали в волость нарочного, оттуда выехала чуть не вся милиция  Лукьяненко, Чуйков, Степаненко, Медведев. Пошли спросы да допросы. Убитого анатомировали, после чего разрешили похоронить, а Ивана увезли в волость, там и судили. Отсидел в Бийской тюрьме только пол года и вернулся.
Некоторое время не было и писаря, староста мог только расписываться и с каждой бумажкой ходил к кому – либо грамотному. Как – то пришёл на сборню Алексей Тимофеевич Терёхин, староста узнал, что он грамотный и предложил ему поработать писарем, тот согласился, но работать  долго не пришлось.
Из волости поступило строжайшее предписание о ремонтной выводке лошадей в Солонешном. Шли  слухи, что их много требуется  для колчаковской армии, что на каждое село есть разверстка. После ознакомления с этой бумагой некоторое время мужики молчали, потом поднялся невообразимый шум.
-Ни за что не поведу! Пусть садят в тюрьму! Без лошадей на ком буду пахать, как кормить семью?! – размахивая руками, кричал  Никола Загайнов.
- Пусть сами придут и попробуют взять  хоть одного коня, топором буду отбиваться, - скороговоркой  вторил ему Павел Ваньков..
- Упереться всем селом, не водить! – призывал Николай Швецов. Старосту такая  реакция ставила в  затруднительное положение, за неисполнение распоряжения он будет строго наказан.
- Ну ладно, не водить, так не водить, я с вами согласен. Но ведь тогда мне, как и Кобякову, придется подставлять свой зад под плети, а то и хуже может быть…
Договорить ему не дали.
- Пусть понаедут! Стоять всем на одном!
В указанное время лошадей никто в Солонешное не повел. Через три дня приехали из волости  милиционеры. Старосте дали нагоняй и пригрозили. Снова собрали сход, но и третьей части мужиков на нем не было. Коней многие увели по заимкам, однако на следующий  день всем селом все же повели тех, что остались дома, к сборне. Пятьдесят животных, как было указано в бумаге, было набрано. Получилось так, что взяли лошадей-то у тех, у кого их было меньше других. У некоторых забрали даже по две из хозяйства. У моего отца, например, взяли двух гнедых меринов, дома осталось  три. У соседа Лубягина Евментия  - тоже двух. К счастью вскоре на пастьбе коней распустили и наши, и соседовы пришли домой, и  ни кто их не востребовал.

                ***
 По уезду, как волки, рыскают кавалерийские карательные отряды, одним из них командует сын бийского лесозаводчика колчаковский прапорщик Григорий Серебрянников, а другим – какой-то Орлов. Недовольных крестьян бьют нагайками и даже расстреливают. В селе Карабинке многих мужиков драли шомполами. В волость для подкрепления милиции прислали взвод белогвардейцев, они устраивают вечеринки с попойками, затаскивают к себе гулящих баб и солдаток. Рассказывают, что Бийск наводнен белогвардейцами и каракорумцами.  На дорогах всех проезжих останавливают, если с кладью, то обыскивают. На катунских лугах солдаты пасут тысячи лошадей, взятых у населения.
В Верх-Ануйской волости появился  небольшой, человек в десять, отряд. Начальником в нем сильно отчаянный Чемров Гришка. В отряде есть даже женщина. Они нападают на милиционеров и волостное начальство. Рассказывали: из Верх-Ануйска ехал в Паутово начальник милиции - один на паре лошадей. Они его поймали, обезоружили, раздели догола, привязали за задок ходка. Чемров сел седоком и с места в карьер подвез его прямо к сборне с. Паутово. Вот, мол, получайте трофей,  построжились и укатили. Чемров был объявлен преступником, для поимки его в каждом селе у ворот поскотины выставлялись караулы. Время было страдное, мужики работали в поле, а на дежурство к воротам посылали ребятишек да старух.
Стонет и рыдает деревня, льются  слёзы, не видно смеющихся девичьих глаз. Горе злосчастье душит, не выпускает из своих когтей православный люд, ни какие боги не помогают, будь проклято трижды время, и правители, которые лезут к трону через человеческие жизни и мирские слёзы.
…Поступил строгий приказ о призыве на действительную военную службу молодежи рождения 1900 и 1901 годов. Брали этих безусых юнцов не для несения какой-либо караульной службы, а сразу формировали из них новые подразделения или пополняли  изрядно потрепанные  части и всех сходу бросали в бой против наступавших красных. Из Тележихи были взяты сорок новобранцев. Четырнадцать из них имели молоденьких жен. Из этих молодых мужчин двадцать один был убит на фронтах. Одного в бессознательном состоянии  привезли домой, где через двое суток он умер. Многим матерям укоротило жизнь то время,  состарило, сморщило и согнуло. Мужики ходили хмурые и злые. На одном из сходов, который проводился в присутствии какого-то чиновного лица и милиционера из волости, было очень шумно. Писарь зачитал очередной приказ о мобилизации молодежи. Многие фронтовики в один голос закричали: “До каких это пор истреблять людей будут! Какие из этих молокососов вояки! Да за кого воевать-то, хватит! Не дадим своих сыновей!”
Волостное начальство покричало, погрозило, но никого не арестовало, видимо, побоялись. Милиционер стращал расстрелом тем, кто не явится на сборный пункт. Староста  в замешательстве, а писарь Терехин был очень доволен таким смелым выступлением мужиков, он служил сначала в царской армии, потом перешел на сторону красной гвардии, был контужен. Пришел к родителям, но о том, что был красногвардейцем, никому не говорил. С мужиками разговаривал душевно, уверял, что пора им снова брать за горло белогвардейскую нечисть. Назревали грозные события.
Шумело и бурлило село, пело и плакало, провожало своих детей на войну. Виртуозно играл в свою единственную в селе однорядку Алёшка Харламов, не знал и не ведал, что последний раз льются эти стройные мелодии его гармоники, что  сам переселится в край небытия, как и многие другие его ровесники. Залихватски отбивали дробь на деревянных полах парни с девчатами. Полны обе комнаты гостей у Афанасия Белькова, кто сильно пьян, кто только на веселее. Раздвигает стены бас Марка Тимофеева, взвиваются звонкие женские голоса, поплыла по селу грустная песня – «Последний нынешний денёчек…». Будь проклято то время!
В самом разгаре  сенокосная пора, как  нужны мужские рабочие руки, а вот, поди ж ты, взяли из села более сорока человек. Трудно будет, а там подгоняет хлебушко, как – ни будь складываться да делать помочи, не привыкать, уж который год такие напасти на народ.  Мужики  по вечерам у кого – ни будь, соберутся и разговоры, разговоры. Первое мая день был рабочий, а вот Иван  Новосёлов и Федот  Филиппов, да ещё кто – то, встречали первое мая на горе, против старой сборни. Унесли туда самовар, посуду, продуктов, ну, как питерские рабочие.
 Допекло деревню. В уезде по волостям свирепствовали карательные отряды, пороли в Солонешном крестьян из разных деревень. Создана  белогвардейская воинская карательная часть под командованием атамана Аненкова. Ужасы о них рассказывают, что они забивают до смерти плетьми, без разбора расстреливают и вешают, дома в деревнях жгут, закапывают живыми людей. Идут ещё каратели из Новосибирска через Барнаул на Семипалатинск.
Против Колчака где-то за Барнаулом восстали крестьяне, что руководят ими опытные фронтовики. Но где, как, что?  Толком никто пока не знал. Для обсуждения всех таких злободневных вопросов собирались фронтовики в разных местах. Разумеется, такие сборища были тайными, и не всякий на них приглашался. Так, в подпольных сходках разрабатывались планы, велась подготовка к восстанию. Через надежных людей установили связь с фронтовиками Солонешного, Сибирячихи.  Больше всего возросло недовольство людей действиями власти по следующему событию. Нежданно-негаданно в июне в село нагрянул карательный отряд под командованием Орлова численностью около восьмидесяти человек. Прибыли затем, чтобы отобрать имеющееся оружие.
 В волостной управе хорошо знали, что в восемнадцатом году от отряда Сухова оставалось оружие, что при его отступлении несколько возов из обоза были сожжены, а обгоревшие стволы с затворами сброшены в реку.  Потом  их  растащили по домам. Кроме этого, по горам и по лесам было найдено несколько боевых трехлинейных винтовок.
Орлов потребовал  немедленно сзывать мужиков на сход. Весть о прибытии карателей моментально облетела все село. Забеспокоились жители, перетрусил и староста, ведь ни за что ни про что не только исполосуют, могут повесить, у них неограниченные права, он  сразу же послал наряжать десятников собирать народ на сходку. Орлова поставили на квартиру к Николаю Зуеву, он уже не рад ни каким гостям, какое бы начальство не приехало, всех ставят к нему, но отказать страшно. Писарь Филиппов по пути домой заходил к нескольким фронтовикам, кое о чем поговорил. Через несколько часов собралось около сотни мужиков, но многие, узнав о приезде отряда, успели уехать по своим заимкам. Орлов пришел выпивши, с ним три милиционера и десятка два карателей. Стихли все мужичьи разговоры. Староста объявил сходу, что будет говорить господин начальник.  Орлов сразу перешел на крик.
- Вы знаете, что есть приказ о сдаче  оружия, почему добровольно не сдаете? Вот я сейчас из вас эту сдачу вымолочу! Чтоб к вечеру все принесли, какое есть у кого. Будете упорствовать,  перепорю.  Староста, действуй! А то тебе первому устрою горячую баню! Вот твоя как фамилия? Я где – то тебя видел, что – то рожа  знакомая. Говорят, у тебя есть винтовка. – и он уставил палец в грудь стоящего впереди мужика.
- Кобяков я, а с тобой, ваша благородь не знаком, скажи хто наболтал я тому зубы вышибу. Есть, но только дробовик.
Кобяков от природы по характеру человек грубый, дерзкий, потому и ответ его был от простоты души прямолинейным. Но он, естественно, соврал. Была у него пара систем «гра» и пулевая винтовка.
- А ты волк – то матёрый, тащи – ка свой дробовик.
- А ты чей? Орлов ткнул рукой в грудь другого. - У кого есть в деревне оружие?
- Ну, Шемонаев я, может, у кого и есть,  не знаю.
- Врёшь, сволочь, знаешь, да скрываешь.
Несколько часов строжился над мужиками каратель, потом, приказав арестовать Александра  Бабарыкина, ушёл на квартиру почивать. А старосте строго наказал вызывать людей и изымать винтовки.
Большинство жителей села не знали покоя в ту ночь, но результаты были  незначительны. На сборню принесли шесть охотничьих дробовиков, около десятка обгоревших стволов трехлинейных ружей без затворов да три или четыре штыка. Орлов явился утром, злой, как демон, и уже пьяный. Сразу спросил про арестованного. К сборне вскоре подъехали две пары, запряженные в ходки и человек десять карателей. Вывели арестованного из каталажки, связали ему руки и посадили в один из ходков, рядом сел колчаковец. Орлов приказал вывезти за село и всыпать пятьдесят плетей. С места в карьер пустились пары с верховыми в верхний край деревни, свернули в Зайков ключ и на спуске у Весёленького остановились, велели вылезать арестованному и исполосовали плетями.
  Был вызван и старик Яков Притупов, занимавшийся кузнечным и слесарным ремеслом. В молодости он работал на уральских заводах.
- Ремонтировал, и сам имею, - огрызнулся, не слывший робким старик в ответ на вопрос, ремонтировал ли оружие, и есть ли у него свое.
- Сейчас же неси сюда! Десять минут тебе на ходьбу! Запорю старого пса! – заорал Орлов.
Притупов сходил быстро и действительно принес завернутый в грязную тряпицу обгоревший ствол без затвора, положил его на стол перед Орловым:
- Вот, ваше благородье, мое оружье. Орлов схватил его левой рукой за полу залатанного пиджака, а правой стал хлестать нагайкой по голове.
 После обеда каратели уехали. Собранная  рухлядь отнесена была в магазею и никуда не отправлена.
Ненависть к колчаковской власти возрастала с каждым днем, пропорционально творимым  репрессиям.  В   мужичьих  головах один вопрос - когда же и чем все кончится.
 Кондратий Бабарыкин, когда узнал, что его старшего брата арестовали и до полусмерти избили нагайками, в ту же ночь скрылся. В это время на степи, в Михайловской волости, крестьяне организовали партизанский отряд в сотню человек, под командованием  Тита Осиповича Черепановпа и  уже вели бои с казаками под Антоньевкой. Бабарыкин  уехал  к партизанам. Вначале они приняли его за казака, так как он всем своим внешним видом походил на него, хотели даже убить. Встретившийся знакомый рассказал крестьянам, кто он такой.
Бои из Антоньевки перекинулись в Огни. В одном из боёв конь под Бабарыкиным был убит. Положение было  безвыходным, партизаны отступали к горам, Кондратий  снял с убитого казака сапоги и одежду Поймал коня и погнал вслед за казаками. Выручай, конек вороной! На ходу, реденько постреливая, Бабарыкин стал уходить к горам, подальше от рассыпанной казачьей цепи. Это вызвало у них подозрение, и они начали по нему палить. Бежавшие в том же направлении, что и он, партизаны, принимая его за казака, в свою очередь тоже стали в него стрелять. Он повернул  лошадь в сторону, прямо в горы. К рассвету, проскакав семьдесят километров, был на заимке  Евлампия Лубягина, что в вершине Пролетного.
                ***
…Ночь на пятнадцатое августа была теплая, тихая, темная, рядом пройдешь – не увидишь.   По селу во всех концах носились разные звуки. Звенело железо, скрипели и стучали ворота, с визгом лаяли собаки, цокали лошадиные копыта, рассыпались искры, высеченные подковами из камня, слышались негромкий разговор и бабье всхлипывание.
Во многих семьях даже не знали, почему хозяин не ездил на работу с утра и куда, глядя на ночь, отправился. Крепок на язык был когда – то русский мужик,  если какая – либо тайна, он не скажет и родной жене, нельзя, бабы во все времена болтуньи да сплетницы. Жена скажет куме, а та по секрету золовке да со многими прибавлениями, и пошла писать губерния.
Лошадиный топот долго не смолкал. Ехали рысью через всю деревню, знали куда ехать. У ворот Бабарыкин слез с коня, повод передал брату. Огня в доме не было, но хозяева не спали. Чиркнула спичка, открыл сам хозяин. 
- Здравствуй Ларион Васильевич, как твоё здоровье?
- Здоров будь, Кондратий Григорьевич. Ты и правда на казака похож, как это тебе удалось ободрать какого – то вояку, и винт уж завоевал. Ну да потом расскажешь, ты один или есть с тобой кто?
- Мой брат Андрей.
- Ну,  давайте отправляться.
 Ехали все за село, на заимку Петра  Косинцева, которая стояла на устье Четвертого ключа. Просторную светлую избу окружал лес, на поляне, у речки  сараи, баня и омшаник, по другую сторону несколько дуплянок с пчёлами
- Будем толковать о деле, по которому мы сюда собрались, но сначала давайте послушаем Кондратия Григорьевича, - сказал Колесников.
 Бабарыкин придвинулся к столу и  заговорил:
- Ну, вы все знаете, что брата Александра чуть не до смерти запороли каратели. Я подумал, что и до меня доберутся, вот и решил скрыться. Приезжаю в Сибирячиху, а там мужики восстали да на помощь степским свой отряд послали. Ну и я сними…
Слушали его внимательно, никто не проронил ни слова.
- Обсуждать долго, мне кажется, нечего, всем ясно, что наступила пора дать по зубам Колчаку и всем тем, кто придерживается его порядков. Наш  сговор надо претворять в дело, - сказал  Савелий Привалов.
- Да, от разговоров надо переходить к действию, необходимо создать штаб. Предлагаю из пяти человек. Начальником избрать Лариона Васильевича Колесникова. Он человек военный. Как и все мы, знает, что надо, и как надо делать. Поручить штабу, разработать план, - внес предложение фронтовик Иван Новоселов.
- Правильно. Верно, его надо избрать, мы доверяем ему, он опытный, - со всех сторон послышались голоса. Колесников поднялся из-за стола, оглядел всех и заговорил:
-  Нельзя дальше медлить. Объявляем село восставшим против режима, против плетей и расстрелов.  Благодарю за доверие, согласен быть командиром, а комиссаром предлагаю избрать Колупаева Поликарпа Михайловича. Выдвигайте кандидатов в члены штаба.
Против Колупаева возражений не было, он же должен был войти и в состав  штаба.
Перед рассветом по-военному строем возвратились в село. В тот же день штаб переместился в поповский дом, на воротах  появился красный флаг. Село было объявлено на военном положении, вся власть переходила в руки повстанцев. Староста должен  выполнять все  указания и требования штаба.
Утром  собрали сельский сход, на котором предложили всем взрослым мужчинам записаться в отряд, тут же   произвели запись. Не всем хотелось “совать голову в петлю”, как некоторые между собой потихоньку выражались. Но против никто ничего не сказал. Шел между мужиков разговор что, мол,  мы можем сделать против армии, вооруженной до зубов. У них ружья, пулеметы, пушки, а у нас одни охотничьи берданки, да вилы с топорами. Ведь были восстания Разина и Пугачева, а чем они кончились. Не кончится ли так же и наша затея? Да и прошлогодняя история с отрядом Сухова, а у них оружие было… Подумать есть над чем.
Разработанные штабом мероприятия, объявленные на сходе, сводились к установлению круглосуточного дежурства, которое в порядке мобилизации должен нести поочередно каждый двор на своих лошадях. Решено также  держать наготове запасных заседланных коней. Для связи с другими селами организуется “летучка”; кузнецы мобилизуются для подковки коней и изготовления  пик, слесари и жестянщики будут работать в мастерской по ремонту ружей. Давались наряды на выпечку хлеба по дворам из муки хозяев. С этого дня вся военная деятельность  сосредоточилась в повстанческом штабе. День и ночь бывший поповский дом,  полон людей;  ограда заставлена засёдлаными лошадьми  и телегами со свежей травой.
Полевые сельскохозяйственные работы остановились, хотя стояла сенокосная пора, у всех было много подвалено травы, которая уже  высохла. В поле трудились женщины, подростки и старики. Вслед за сенокосом приближалась жатва. Никто не мог  отбить литовки, отремонтировать грабли или вилы. Некоторые жены ругали своих мужей, обсуждали их поведение меж собой:
- И какого черта им надо! Не навоевались еще! Мой-то калека, весь в рубцах, совсем скособочился,  сидел бы дома, так нет, даже вперед других бегает. А я вот майся одна с ребятишками.
- Ох, не говори, кума, ровно взбесились! Какая муха их всех враз укусила? Мой-то дурень, ведь четыре года немчуру бил и сам израненный. В седле-то сидеть не может, а не отстает от здоровых. Я одна-то много ли нароблю?
- А мой Мирон стал злющий, всех колчаков и генералов перебьём, всех карателей перережем, всю антелигенцию передушим, они, говорит, все белоручки. Колчаков и генералов не жалко, антилигенцию, поди, бы не надо. Вон учитель Павел Михайлович антилигент, но человек хороший.
 Подобного рода разговоры можно  услышать чуть не в каждой семье,  село было словно наэлектролизовано, будто закручивалась какая – то дьявольская спираль и всех вбирала в свою средину.
Мобилизованные кузнецы с помощниками неустанно, почти круглосуточно, подковывали лошадей и ковали пики. Железные штыри насаживали на древки  два старика Родион Шипунов и Василий Буйских, занимавшиеся столярным ремеслом. Железо на пики  взято из артельной лавки. Был установлен такой порядок - все, кто ехал на покос, на мельницу  или по другим каким-либо хозяйственным надобностям , должны  иметь на руках пропуск, иначе пост у поскотинных ворот не выпустит. Пропуски писали в штабе, подписывал их сам  Колесников, а в его отсутствии – кто-либо из членов штаба. Для  быстрой связи с другими сёлами во всех направлениях были установлены посты: для Большой Речки и Пономарёво первый пост на устье Казанцева ключа в забоке у пасеки Прокопия Гордеева. Второй пост в Токарёвском на заимке Петра Шмакова, третий – на самом седле, где проходит грань. Для связи с Солонешным через Язёвку первый пост был на заимке Малахова Степана, второй в посёле Язёвке. В сторону Топольного  тоже два поста,  чаще всего на посты назначали подростков. Они готовы были в любое время дня и ночи, сломя голову бежать с пакетом до следующего поста, от которого бежит другой и таким образом донесение за двадцать километров доставлялось за семьдесят – восемьдесят минут.
Слесарная мастерская  работала круглые сутки, здесь ремонтировались ружья самых разных систем, заряжали гильзы. Был объявлен сбор оружия и припасов. Были принесены охотничьи дробовики и винтовки, заржавленные «слиты» и «бульдоги», даже наган, ну и обгоревшие суховские трёхлинейки. После ухода Сухова, на позициях валялось очень много пустых гильз, которые собирали деревенские ребятишки, среди гильз попадали и боевые патроны. На Баданке и Слизухе, где стояли казачьи пулемёты, мы с братом Проней насобирали два мешка пустых гильз и несколько сотен заряженных. Завёрнутые в бересто, они хранились в пригоне под колодой. Всё это мы сдали в штаб. Из  сел по “летучке” приходили донесения, в которых сообщалось о восстаниях. Сибирячихинские мужики первыми  подняли восстание и установили связь с Огневским штабом Бутакова, получавшим приказы от главного повстанческого штаба народной армии из Зимино.В Солонешном тоже народ восстал, здесь был организован отряд, командиром которого избрали Алексея Чухломина. Волостная полиция разбежалась, Чуйков, кривой на один глаз, был пойман у Калинихи и  там же  расстрелян.
…Возле штаба в Тележихе с раннего утра и до позднего вечера толпится народ. Снуют туда-сюда любопытные ребятишки. В раскрытые настежь ворота карьером на взмыленных лошадях с разных сторон влетают “летучки”, на ходу соскакивают с лошадей и бегом скрываются за дверью. Дежурные не задерживаются ни секунды. С такой же быстротой они возвращаются к своим постам, передавая пакет с надписью “алюр +++” в адрес Большереченского штаба партизан или какого-то другого. По делу и без дела, по улицам носятся верховые,  летят перья  от кур и петухов. У каждого всадника приторочены торбочки с немудрящей одёжкой и продуктами. Наш брат молодёжь, франтовато вихляясь в сёдлах, наезжали на девчат, они визжали и подтрунивали: «А ты с какого прясла залазишь – то на коня? Эй, парень, запасные штанишки взял? Пусть отец стремена подтянет».
На веранде штаба сложены в штабели пики, но производство их не останавливалось. Из кузницы Притупова звон железа эхом разносился по горам и логам.
Весь штаб был в сборе, когда язевская “летучка” сообщила, что из Солонешного на Тележиху идет какой-то отряд. Для встречи с ним за Язевское село выехали  Кондратий Бабарыкин  и  Поликарп Колупаев. Через некоторое время в село вошел Сибирячихинский отряд в количестве ста человек под командованием  Ивана Васильевича Черепанова. О его приходе жители были извещены,  прошёл митинг, на котором Черепанов рассказал, что у них в селе организовано четыре отряда, два ушли на Бащелак, где уже идут бои с казаками. На митинге выступил начштаба Колесников.  Вечером отряд ушел на Черный Ануй. Назавтра, вслед за Черепановым, на Шебалино увел свой отряд в восемьдесят человек и Бабарыкин. У половины   разное оружие, были и трехлинейки, десятка три охотничьих берданок, дробовиков. У остальных железяки на длинных палках, именуемые пиками. Уехал и мой отец, надев через плечо шомпольную на рогатых ножках винтовку, обмотав вокруг себя сыромятные ремни, на которых в кожаных мешочках  охотничьи припасы. Со стороны смешно было смотреть на этого воина, если бы не ружьё, он больше походил  на коновала. Проводы не обошлись без слёз. Этот первый отряд провожали за деревню до четвёртого ключа.  Всегда любивший чудить, невзрачный на вид мужичёнка  Василий Тверитин, надел на себя цветастый канифасовый сарафан, голову подвязал  шалью своей жены Арины, в руках держал обыкновенный ухват, и всем показывал, как он будет колоть карателей. Слаженные голоса выводили «вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывёт». От ключа по лугу отряд пошёл на рысях, впереди реял красный флаг, а сзади канифасовый сарафан Василия Тверитина.
 
                ***
В селе я не был три дня, с батей, так мы звали деда, с матерью, со старшей сестрой и младшим братом сгребали и метали  сено в Пановом ключе. О карателях слуха не было, стало вроде бы не так опасно и жители начали больше работать в поле.
Пришло донесение с требованием послать в Бащелак все  отряды. Стали спешно комплектовать отряд в сто человек, командовать которым приказали  Ивану Борисову. Этот отряд был самый большой и вооружен лучше,  чем  первый.  Борисов обратился к Колесникову.
 - В бою могут быть и раненые, надо бы взять знающего фельдшерское дело.
- Вызывай Бронникова, он в этом ремесле кумекает.
Вместе с посланным, Бронников явился.
- Анатолий Иванович, собирайся, поедешь с отрядом фельдшером, возьми медикаменты и перевязочные материалы, какие есть.
- Ларион Васильевич, я ехать не могу, замучил ревматизм, и он показал распухшие ноги, с которых еле стащил войлочные бурки. Дома дайте любое поручение – не откажусь, и медикаменты соберу все.
В комнате было полно партизан, происходивший разговор все слышали. Колесников не посчитал доводы вескими, но Бронникова отпустил. Фельдшером  назначили Новосёлова. Отказ Анатолия Бронникова многие истолковали по - своему, им казалось, что он вовсе не хочет бороться против белых, в его адрес зазвучали неприятные эпитеты. Какой – то особой вины он за собой не чувствовал и значения произошедшему не придал, но в душе осталась гореч.
Во второй половине дня, построившись, повстанцы двинулись селом вверх по течению Ануя. В голове отряда – первые на деревне песенники, два сродных брата Тимофеевых – Марк  и Иван. Они всегда пели  и дома, и в поле, трезвыми - для души, пьяными в компаниях – для веселья. Народ провожал уходивших  до  Маральего щебня. В тот же день снова была получена  срочная бумага из Бащелака, в которой просили все отряды немедленно посылать на Бащелакский фронт. В ночь  сформировали еще один отряд численностью в 60 человек, командиром был назначен   Егор  Фефелов. Выступили из села до рассвета, вооружение  пиковое.
Ночью, во время моего дежурства,  получили в адрес Тополинцев пакет, с ним направили меня. Командиром отряда там был  Иван Максимович Тарский. Не сообщив никому из штабов соседних сёл, он в эту ночь выехал с отрядом через Колбино к нам в Тележиху и по дороге сделал привал на заимке Дмитрия Хомутова. Мне нужно было тоже ехать через эту заимку, разумеется, я не знал, что  по пути их  повстречаю. Переехав речку, я натолкнулся на пасшихся засёдланных лошадей и вооруженных людей. Я быстро юркнул в кусты и вернулся к речке, по берегам которой рос двухметровый дягиль. Я пробирался водой, где в рост, где на коленях до избушки. В окне горел свет, в раскрытых настежь дверях я узнал Вавилу  Зиновьева. Вошёл в избу и отдал пакет Тарскому. Мне привели лошадь, и с превеликой дрожью во всём теле, я   возвращался в наш штаб.
Через сутки вернулся отряд Бобарыкина из Шебалино. Дома помылись в бане, подштопали одежонку, сменили лошадей и  на Бащелакский фронт. Сформировали четвертый отряд – последний. В штабе перебрали каждую избёнку, перетрясли каждую мужскую душу, кто мог держать вилы, да сидеть на лошади. Всех, не спрашивая желания, записывали в повстанцы. Командиром  назначили Савелия Колупаева. Не стали трогать только учителя Павла Михайловича Нечаева, потому что он не умел ездить верхом. Кроме того, он был казак, родом из Тулаты, вдруг да  предаст. Четвёртый отряд был последним и меньшим по количеству, в нем не насчитывалось и полусотни бойцов. В общей сложности в четырех партизанских отрядах было более 300 человек. Не стало штаба, сняты   посты - “летучки”. Не выдержали слабые нервы старосты Пономарёва, от работы он самоустранился. Общественная жизнь в селе  замерла.  Разговоры  только про Бащелак и Чарышское. Время шло, полевые дела ждали хозяев, надо  как – то работать. И вот на  телегах, или по двое на лошади, а больше пешком, женщины и подростки, как муравьи, ползли на поля в разные стороны, а по вечерам с опаской возвращались домой, ежеминутно думая, не приехал ли в село карательный отряд, не нагрянет ли какая – ни будь беда.
В понятие Бащелакский фронт вкладывалось  что-то зловещее. Там столкнулись две силы. Одна яростно защищала старый строй, большинству народа надоевший и ненавистный. Другая, также яростно боролась за что-то новое,  не совсем понятное. Русские русских били беспощадно, били насмерть. Казачья цитадель в Чарышском была разгромлена еще до открытия этого фронта, а атаман Шестков пойман и расстрелян. На защиту Чарышской станицы со всех казачьих сёл  стянули сотни казаков. Против них выступили Мало – Бащелакская, Сибирячихинская и Солонешенские волости, которые послали на этот фронт по нескольку отрядов. Партизан было не менее двух тысяч
В сентябре 1919 года произошел Бащелакский бой, имеющий законное право войти в историю партизанского движения на Алтае.
    В предрассветной мгле пошли в атаку партизаны, началась шквальная стрельба. Медленно продвигаясь,  сибирячихинцы и солонешенцы с трех сторон окружили Бащелак. Отряд тележихинцев, вброд преодолев  речку, ворвался в село и занял крутой ров. Там  возле пулемета погибли наши соседи Медведев и Еремин. Бой продолжался несколько часов, село дважды переходило из рук в руки. На окраине возле дороги лежали трупы, среди убитых  и цыган Василенко. Череп был снесён разрывной пулей. Не пришлось ему дойти до Чарышского, не сбылся его каламбур: «До Чарышского дойдём, всех казачек перецелуем». Пленных казаков около ста пятидесяти человек конвоировали под командованием Назарова. В пути на Сибирячиху, в Малиновом логу, часть пленных расстреляли, а остальных сто семнадцать  зарубили.
    Боеприпасы у партизан, сражавшихся под Бащелаком, с каждым часом убывали. Взятые с боем  винтовки зачастую  с пустыми магазинными коробками. Почти одновременно тяжело  ранили обоих  партизанских командиров из Тележихи  - Егора Фефелова и Ивана Борисова. Всю вторую половину сентября шли проливные дожди, редкий день выдавался вёдренным. Негде  высушить одежду, ночью в горах дуборно. Многие заболели и их, вместе с ранеными, пришлось тоже отправлять по домам. В одном из боёв убили лошадей у Василия Бронникова и Марка Тимофеева, по их флангу казаки вели шквальный огонь. Партизаны не удержали этот участок и отступили. Бронников до темноты лежал среди убитых, считая его неживым, казаки сняли с него  сапоги. К рассвету следующего дня он, босой и раздетый прибрёл домой. А Тимофеев, раненый в руку, скатился к речке и пролежал в ракитнике до темноты и только потом нашёл своих.
Слухи о положении дел на Бащелакском фронте доходили до Тележихи ежедневно через приезжавших раненых или больных. Староста от своих обязанностей отказался, а бразды правления  забрал в свои руки Игнатий Колесников. Справный мужик, лет пятидесяти. Разворот хозяйства имел большой и без батраков не жил. Приходился он начальнику штаба  Лариону  Колесникову родным братом, но ни брата, ни партизан не жаловал, злился на первый совдеп за отобранные у него кожи. Сам он был совершенно неграмотный и пригласил в качестве писаря малограмотного мужика  Николая Банникова, имевшему в своём хозяйстве кобылу с жеребёнком,  коровёнку, да четырёх ребятишек с женой Матрёной. В отряд он не уехал, к партизанам относился враждебно. Приходится по сей день этому удивляться, ведь бедняк из бедняков.
К привезенным Фефелову и Борисову, сразу же  вызвали  Анатолия Бронникова. Раны  были серьезными, требовалась не только простая перевязка, а хирургическая операция. Решено было увезти их в вершину речки Тележихи, выше пасеки Лубягина, и там оперировать и лечить. Анатолий Иванович отдал Борисову свой на меху теплый пиджак (т.к. в горах было холодно), бритвой вырезал засевшую в боку пулю. Тем же инструментом пришлось оперировать и Фефелова и зашивать простой иголкой и ниткой смоченной в йоде.  Бронникову надо было ходить в Будачиху к раненым, делать им перевязки, на бинты разорвали несколько простыней. Очень плохо было туда попадать через холодные броды, по бурелому и россыпям. Ужасно болели ревматические ноги. С Бащелакского фронта  каждую ночь, приезжали или приходили пешком раненые и больные, большинство из них уходили  в Будачиху, в надежное укрытие. Всем им надо  оказывать медицинскую помощь, и эта обязанность легла на Анатолия Ивановича. Об этом лазарете знали  не многие, не зная дороги, попасть  туда  не возможно.
Пошли слухи, что с  фронта многие самовольно уезжают, от властей, мол, есть призывы к партизанам, чтоб расходились по домам и работали мирно, что никто их трогать не будет, нужно только сдать оружие. На эту удочку попались единицы. Некоторые из них жили дома, многие скрывались в Пролетном логу на пасеке Колесникова Игнатия. О том, что там проживают какие-то партизаны, он знал, но кто и откуда - ему  неизвестно. Сам же туда ехать боялся – могут убить.
Рядом с ним жил старик  Иван Черданцев. Он всегда помогал Игнатию в хозяйственных делах, часто наведывался и на пасеку. Поехал туда и в этот раз, а там действительно оказалось несколько десятков человек. В числе этих, сбежавших с фронта, был и его сын  Софон Черданцев. Старик обнаружил несколько вырезанных пчелинных колод и стал партизан ругать. Его   убили и закопали, говорят, не без участия сына. Через двое суток после этого события, рано утром в село приехал Серебренников с карательным отрядом. Созвали сход, но мужиков пришло мало. Самозванный староста Колесников пожаловался начальнику, что какие-то люди, называющие себя партизанами, живут на его пасеке, разоряют пчел и убили его сторожа.
Серебренников потребовал дать ему провожатого, знающего туда дорогу. Колесников согласился поехать с ними сам. Но ни у кого дома не было коней. Кто-то сказал, что у  Анатолия Бронникова  есть лошадь. Отряд в сопровождении пешего Игнатия от сборни двинулся через мост и остановился возле дома Бронникова. Вызвали хозяина. Анатолий Иванович отвязал коня и передал Колесникову, только сказал, что седла у него вообще нет. Так, на незаседланной лошади тот повел карателей в верхний край села. А Серебренников, подозвав к себе Бронникова,  стал расспрашивать о якобы организованном в селе госпитале, в котором много раненых, и что, по имеющимся  сведениям, он их лечит. Но Анатолий Иванович категорически опроверг эти слухи. Поверил ли этому каратель, неизвестно, но что они между собой разговаривали, видели многие. Они по-своему все поняли, подумав, наверное, что Анатолий Иванович связан с белыми. Вот это предположительное “наверное” стало превращаться в “достоверно”. В таком виде оно дошло до партизан. А подлило масло в огонь то, что на очень приметном бронниковском коне, которого знали все в селе, ехал с отрядом  Колесников. Значит и Бронников с ними заодно, ведь лошадь-то его. Именно этот случай, а не какой-либо другой, привел впоследствии к трагедии для семьи Бронникова.
Добраться до пасеки карателям не удалось: при подъеме на Веселенькое, из леса Кисленной сопки отряд был обстрелян и вернулся обратно и в тот же день, не наделав никаких пакостей, уехал в Солонешное. Старосте было строго наказано собрать сход, добиться сдачи всего оружия и отправить его в волость.
Бащелакский фронт все еще держался, перестрелки не прекращались. В первых числах октября произошел  последний большой бой, с обеих сторон  много убитых и раненых. Продолжался  он несколько часов. Несмотря на превосходство, белые терпели поражение, победа полностью склонялась на сторону партизан. Однако во второй половине дня со стороны Березовского спуска на помощь казакам пришло подкрепление – полковник Хмелевский с шестью сотнями казаков. Штаб дал команду отвести все отряды  в горы, для передышки. После поражения, в ту же ночь все тележихинские партизаны во главе с начальником штаба Ларионом   Колесниковым, возвратились домой, и узнали о том, что Игнатий Колесников заправляет делами вместо старосты, что он водил карателей туда, где укрылись партизаны, что он собирал сход и заставлял сдать оружие, которое действительно уже около трёх десятков единиц собрано и хранится в каталажной камере. Эти дела помогает ему вершить Анатолий Бронников. Подобные  разговоры посеяли у партизан подозрения, хотя некоторые в измену братьев Бронниковых не верили, и даже о готовящейся над ними расправе сообщили запиской. Вопрос об их уничтожении был решен. Разузнав о дне отправки оружия, партизаны решили его захватить. С оружием была отправлена Мавра Новосёлова, муж которой, тоже был в отряде, в засаде. Когда она поравнялась с забокой, партизаны дали залп в воздух, выскочили на дорогу и отобрали  у перепуганной бабы весь «арсенал». Чуть живая, вернулась Мавра в село, но на сборню прийти не хватило сил,  попросила соседку.  Игнатий Колесников с Василием Бронниковым решили не оставаться дома на ночь. А Анатолий Бронников, не чувствуя за собой вины, из дома не ушел. И вот около полуночи партизаны сделали налет на четыре дома. Стреляли во все окна, залпами и одиночно. Эта стрельба привела всех спящих в ужас. Разбитые стёкла летели на пол, пули и дробь щелкали по кирпичам печки. Четверо детей Бронникова подняли истошный крик. Не помня себя, их мать Татьяна Дмитриевна сползла на пол, оставив в качалке двухлетнюю дочь Людмилку, которой дробь попала в плечо и бок. Бронников выскочил в кухню, схватил двухстволку и выстрелил в залезавшего в окно человека. Скинул крючок и вышиб ногой дверь, сбив при этом, стоявших на крылечке. Перепрыгнул через изгородь и побежал по смородиннику к речке. До утра он укрывался на мельнице Тоболова. Партизаны в дом заходить не стали. Перед рассветом Бронников пришёл к соседям и узнал  о ранении ребёнка. Дочку ему принесли, он вырезал дробь и перевязал, на следующую ночь ушел в Солонешное.
В ту же ночь партизаны пришли и в дом писаря. Его жена Екатерина  отказалась открыть, но была ранена, двое детей истошно закричали. Бабушка Агафья, не слезавшая с койки двадцать лет, со слезами просила ворвавшихся не убивать их с детьми. Ей ответили, что их не тронут,  сына её найдут и убьют. Печёнкина Харитона в ночь погрома тоже дома не было, и весь ужас пришлось пережить его жене. Её избили, требуя сказать, где  Харитон, но она действительно не знала. А Печенкин ушёл в Солонешное и записался в дружину, позднее его поймали и этапировали в Бийскую тюрьму, после отбытия срока вернулся в Тележиху и прожил до самой смерти со своей семьёй.
В утро погрома партизаны Колесников, Бабарыкин, Пономарёв, Косинцев, Бурыкин, Ушаков, Кобяков и другие снова приехали в дом Василия Бронникова угрозами да ласками выспросили у детей, где их папа. Дети  рассказали, что  отец ночевал в соседях у стариков Богомоловых, там же вместе с Василием взяли и Игнатия Колесникова. Пригнали их на сборню и заперли в каталажке. Стали обсуждать, как поступить с ними, решили расстрелять. Первым вывели Игнатия и тут же убили. Василия застрелили в каталажке, пуля снесла ему пол черепа, стены и пол были забрызганы кровью. Трупы до вечера ни кто не убирал. На обезображенные тела страшно  смотреть, кое – кого мучила совесть. Наконец отрядили людей копать яму. С северной стороны сборни, у самой завалинке выкопали метровую яму, стащили убитых и зарыли. Назавтра родственники попросили у партизан разрешение выкопать трупы и похоронить на кладбище, им разрешили.
Чувствуя себя хозяевами положения, некоторые пропойцы, картёжники, постоянные хулиганы и мародёры Буйских Костя, Менухов Яков, Кобяков Димка и Ушаков Евгений решили сделать такой же погром в доме Уфимцевых, сын которых в царской армии был каким – то младшим чином. Они ворвались в дом, избили стариков и забрали многие домашние вещи, связав их в простыни, принесли на сборню и разделили между собой.

                ***
С каждым днём в село прибывали партизаны отрядами и мелкими группами, в основном из трёх волостей: Мало – Бащелакской, Сибирячихинской, и Солонешенской. Приезжали и из степных деревень, но мало. Многие ехали с семьями. Запряженные в скрипучие телеги усталые лошадёнки по грязи везли разный груз, разнообразный до смешного. В телегах сидели черномазые ребятишки, рядом какие – то коробушки, корзинки, ведёрки и прочий хозяйственный скарб. Мужики были убиты в боях, а их семьи боялись оставаться дома, и плелись за партизанами. Тележиха превратилась в  лагерь, в  оградах  полно лошадей, в каждой хате – людей. Спали на полатях, на печи, на лавках, на полу вповалку, в телегах, на предамбарьях и в амбарах. Теснота, суета, шум, крик, смех, плач, металлический лязг, хруст и ржание лошадей. Возвратились из Солонешного и наши партизаны, во главе с Колесниковым, всего около двухсот человек. Здесь же разместился и фронтовой штаб. Среди командиров был Иван Яковлевич Третьяк, интересная и загадочная личность. Говорили, что в Чрышском его взял на пасеке Ряполов.  Дмитрия Ильича Ряполова я знал с октября двадцатого года, когда учился в единой трудовой школе села Сычёвки, а он управлял ревкомом волости. Будучи членом партии, я состоял на учёте в одной с ним ячейке. В 1960 году,  в Бийске у меня на квартире он вместе с Никифором Бурыкиным  ночевал и тогда Ряполов рассказывал, что он со своим не большим отрядом преследовал несколько казаков и на попавшейся по пути пасеке обнаружил людей, в числе которых один особенно выделялся внешним видом. Высокий, бритый, взгляд острый, одет в гетры, такой обуви местные не носили. По- русски говорил с акцентом это был Третьяк. Он показался очень подозрительным, уж не из высших ли офицеров посланных Колчаком в помощь казакам. Женщин оставили, а мужчин всех взяли и пригнали пеших в штаб. Стали подозрительного допрашивать, он рассказал, что когда – то давно, от царского преследования уехал в Америку, долгое время проживал там. Услышал про российскую революцию и решил возвратиться и помогать в борьбе со старой властью. Ехал через Японию, во Владивосток, оттуда прибыл к своему брату, что он коммунист. Все это казалось подозрительным, а слова коммунист здесь в то время не знали, вот если бы он назвался большевиком, тогда ему больше бы поверили. В штабе  решили зачислить его в отряд,  и поручено Ягушкину внимательно следить за этим человеком. Если что – либо будет замечено, то немедленно расстрелять. Так он оказался в Тележихе, среди отступивших с Бащелакского фронта.
Стояла середина осени. Многие деревенские мужики-партизаны работали в поле, некоторым семьям помогали приехавшие из других сел. Смотрели по дорогам, что называется, во все глаза, чтобы не захватили врасплох белые. Поступило сообщение, что полковник Хмелевкий с казаками возвратился из Бащелака и из Солонешного двинется на Тележиху. Про Хмелевского шла недобрая молва: в  деревнях его каратели жгут партизанские дома со всем имуществом. Большинство приехавших семей с детьми из деревни перебрались в Будачиху, забрали с собой колыбельки, ведра, чугунки, одежонку с постелями. Вместе с ними ушли и некоторые местные женщины с ребятишками. Под каждой десятой кедрой были повешены люльки, в которых качались маленькие дети,  под каждым деревом  кухня.
Ранним утром партизаны собрались  на площади. Предстояло обсудить, что предпринять дальше. Выступали командиры и рядовые. Некоторые ратовали за то, чтобы каждый отряд оборонял свое село, но большинство говорили о том, что надо всем объединиться и создать какую-то боевую единицу под единым командованием, установить строгую дисциплину.
До сих пор хорошо помню, как выступал высокий смуглый,  в каком-то киргизском малахае и чудных сапогах, мужчина. Его первое слово было: “Туварищи!”.  Говорил по-русски не чисто, с акцентом. Это был Третьяк. Он призывал к сплоченности, к дальнейшей борьбе. На этом многолюдном митинге  решили всем вместе организованно немедленно выступать. Многих с того митинга я помню, со многими был после знаком. Были там из обоих Бащелаков Никифоров, Орлов, Новосёлов, братья Пичугины, Ягушкин. Из Сибирячихи Черепанов, Дударевы, Бородин, Сысоевы, Бурыкины, Тупяков. Из Тальменки Беляев Г.С., Александров Н.И., Солодилов Н.П., Макрьев. Из Солонешного Братья Чухломины Михаил и Алексей, братья Абламские, Ваньков, Гребенщиков, Из Топольного Тарский, братья Зиновьевы, Архипов и многие другие, там же был и мой отец. Отдав ему своего любимого двадцатигодовалого старичка бегуна, я через гору пришёл домой. Мать с бабушкой приготовили мне кушать, а дед положил в холщёвый мешок сухари и хлеб, приделал верёвочную лямку, чтобы удобно было нести. Не успел я пообедать, как в верхний край села проскакала полусотня казаков, держа винтовки поперёк седла. Оказывается, село занял Хмелёвский. Я схватил мешок и выскочил в сени. По  крыше возле забора пролез в огород, перемахнул через изгородь и бегом спустился в крутой ров Банникова ключа, березняком прошёл до площади, на которой уже не было ни одного человека. С Весёленького казаки стреляли по лесу и сопке Кисленного. Я, задыхаясь, очевидно не уступая лошади, побежал через открытое поле к лесу, до половины пути казакам меня не было видно, но потом по мне стали беспорядочно стрелять, лесом  добрался до вершины горы. Моё душевное состояние было не лучше заячьего. Группа казаков от церкви поднялась к кладбищу, от которого, по тропе, лесом заняла высоту над площадью. И открыла от туда беспорядочную стрельбу по лесу. За село к истокам речки Тележихи, где у россыпей в пихтачах был  табор женщин с детьми, казаки не поехали. Всюду раздавался свист и людская перекличка, часто голосами птиц и зверей. День был ясный, но октябрьское солнце уже не грело.
После взятия Малого Бащелака карателями Хмелевского, к нему присоединились все дравшиеся там до него белогвардейцы и казаки из многих станиц. По приказу полковника было арестовано  и расстреляно несколько человек. Восстановлены волостные и сельские управы. Их руководителям Хмелевский строго приказал беспощадно расправляться с недовольными. В селе, по дорогам, на местах боёв – всюду попадались убитые. Нарядили большую группу местных жителей, стариков и женщин и приказали им собрать всех мертвецов и закопать. После занятия  Солонешного здесь точно так же была создана волостная управа. Кроме этого,  организовали дружину, начальником которой  назначили Кузнецова. Помощником у него был Бессонов Петр Семенович, руководили какими-то звеньями Сухоруков Федор и Ваньков Петр. Из нашего села к ним примкнули Печенкин Харитон и Зайков Иван. В последствии, после окончательного разгрома белогвардейцев, эти люди были схвачены, изрядно в каждом селе избиты и отправлены в Бийскую тюрьму, для отбывания наказания.
В солонешенской каталажке на девяти квадратных метрах было заперто не менее трёх десятков арестованных повстанцев из разных сёл. Сюда же по вызову приехали на своих лошадях несколько человек из Тележихи и Колбино, в числе которых был Иван Зуев. Сообразив, что он из этой ловушки не будет отпущен, незаметно в толпе вышел из зала в заднюю дверь в ограду, перемахнул через штакетник, где был привязан его надёжный Серушко и пустился увалом, через топкий ручей к паскотинным воротам на Калмыцком броду. Вслед и наперерез бежали и стреляли человек пятнадцать. Иван решил до ворот не скакать а направил коня на городьбу паскотины и Серый с разбега перемахнул высокую изгородь, не задев её даже своим длинным хвостом. Так он спас от неминуемой смерти своего хозяина. Иван потом преданно за ним ухаживал, построил ему тёплое стойло, уже старому и беззубому размачивал хлеб и горько плакал, когда  конь покинул этот мир.
 Казачий полк, с присоединившейся  солонешенской дружиной заняли Тележиху. Приход их был неожиданным. Многие мужики помогали семьям убирать хлеб, некоторые спустились с гор за продуктами и не успели уйти.
Начались расправы. Был поднят с постели больной староста Пономарев  и немедленно вызван в управу, где ему под угрозой расстрела, приказали организовать местную дружину, выбрать начальника, послать десятника показать дома партизан, в том числе и дом Колесникова Лариона. Старосту словно кто ударил, Ларион - его зять, а в доме родная сестра Аксинья с кучей ребятишек. Не к добру приказали отвести до партизанских домов, наверное, хотят поджечь.
Десятники с несколькими казаками направились в разные концы села. Почти в каждой усадьбе шли обыски, во время которых были схвачены, не успевшие скрыться Горошков Яков, Дударев Нестер, Кашин Иван, Терехин Алексей  и пятый из посёлка Колбино, фамилии  не помню. Всех взяли в один раз, хотя при разных обстоятельствах. Горшков однорукий, инвалид войны, в штабе ремонтировал оружие и заряжал патроны. Кашин, не зная, что село занято белоказаками, ехал из поселка Плотникова, где жил, торопился в отряд, и его взяли часовые при въезде в село. Терёхин, по свидетельству Хомутова, был схвачен у них на заимке, где они с женой помогали убирать сжатый хлеб. Все арестованные были посажены на сборне в дощатую каморку - каталажку. Один раз дед Ипат с  ковшом воды  подошел к двери и хотел дать напиться арестованным, но получив подзатылину он, расплескав воду, выскочил из сборни и весь день не показывался на глаза.
Для нужд полка  взяли из хозяйства не менее сотни лошадей. Не миновала и нас чаша сия. Увели вороного жеребца и молодого Гнедка, а в замен оставили трёхногую серую одрину с ободранной спиной. Батя потом её пролечил, вылил на спину лагушку дёгтя, одрина стала на половину чёрной. Посланные Хмелевским казаки быстро нашли дома, которые решено было сжечь.
…Дед Ларион  Тимофеев, не чувствуя никакой беды, в своей ограде под крышей спокойно расправлял на мялке  кожу, как вдруг к воротам подлетели с десяток вооруженных  всадников. Один из них крикнул:
- Здесь живет красный бандит Тимофеев Марк?!
- Здесь, да какой же он бандит? Он партизан, а вам он на што? – спросил дед.
Казаки спешились, вошли в дом. Один рявкнул на деда
- Убирайся отсюда, старый пес! Сейчас это осинное гнездо запалим! Уноси лапы, пока жив, а то и тебя, стервеца, бросим в огонь! Эй, давайте соломы! - Несколько человек залезли на крышу и начали сбрасывать сухую солому, другие брали ее и обкладывали дом, амбар, баню, скотные дворишки.
До деда Лариона дошло, что сейчас все добро, нажитое им за всю жизнь, превратится в дым. Он закричал:
- Да я вас, исхудавшу мать! - Всю жизнь он ругался только так. Хотел было взять с перекладины литовку, да ноги подсеклись, и он без чувств свалился  на сыромятную кожу.
Жена его Прасковья, выскочив на крыльцо и увидев, как ее старика двое казаков таском волокут к соседской изгороди, а крыша сарая горит жарким огнем, тоже лишилась сознания. Через десять минут вся усадьба пылала.
Такая же картина была и в другом конце села. Яков Алексеевич Зуев в своей длинноподолой рубахе и в надетой на голову и лицо сетке просматривал дуплянку с пчелами. Прибежала запыхавшаяся жена сына Ивана, на ходу испуганным голосом крикнула свекру:
- Тятенька, там понаехало полно казаков! Они в каждом доме делают обыски, говорят, кого-то хотят расстреливать…
  Не успела она войти в дом, как к воротам подскакали  военные. Немудрящие ворота, как и у большинства хозяев в селе, открывались не ходко, волочились по земле, столпившиеся возле них  туда – сюда их дёргали и, наконец, прожилины разлетелись.  Казаки приказали всем выйти из дома.
Душераздирающий  детский и женский вопль огласил окресности, как церковный набат. Дед Яков, еле живой, перешел речку и смотрел с каменистого пригорка, как полыхало его  добро. Сгорело все дотла. Женщин с детьми увели к себе соседи. Всю ночь, не отходя от пепелища, надрывно выл старый полуслепой пес. А Иван, сбежавший из волости от колчаковской полиции, к середине ночи украдкой через горы и лога, знакомыми ему тропами возвратился домой и увидел последние искрящиеся головешки. Той же ночью, простившись с семьей, уехал он в Будачиху догонять партизанский отряд. Подъехали казаки и к немудрящей хатёнке Сафона Черданцева, изба была ветхая, покрытая почерневшим драньём, ни амбара, ни бани, только крытый соломой навес для коровы и лошади. Казаки обложили соломой снаружи и изнутри и подожгли сразу со всех сторон. Кидавшегося на них  кобеля, пристрелили. Под горой, рядом с горевшим домом Тимофеева, на крыльце по поросячьи визжала неугомонная и причудливая старуха Бельчиха, в доме которой пьяный белоказак забрал новые галоши сына Лареньки. Истошный её визг был слышен на сборне. Для выяснения начал громоздиться на коня изрядно захмелевший казак и нечаянно выстрелил. Быть может,  это остановило дальнейшие поджоги. Среди  карателей начался переполох.
С вершины сопки Кисленной, куда я принес бате продукты,  видно почти все село. Отец уже  уехал, на горе осталось только несколько мужиков. С горечью и слезами смотрели мы на черный дым, сквозь который прорывались языки желто-багрового пламени. Слышали жалобный вой собак, похожий на разноголосый плач по умершему человеку, и тот нечаянный казачий выстрел, видели суетливо носившихся по селу всадников, и  согнанных к сборне людей. Не видели только льющихся в три ручья слез из глаз жителей, не слышали их стонов. От россыпей из разношерстного лагеря подошёл к нам «эмигрант» из Большой Речки известный в волости лекарь – знахарь Ефим Распопов, кобылу с таратайкой он оставил под присмотр односельчанок. В холщёвой сумке у него было горсти две сухарей да  банка с водой. Мужики уехали и мы остались с ним вдвоём. С вершины Кисленного  побрели под шиши и там, под нависшими утёсами, провели беспокойную ночь.
    Казачий полк был построен на площади и ожидал команду к выступлению. Возле крыльца стояло около пятнадцати верховых казаков – это  конвой. Пятерых избитых, окровавленных партизан из каталажки прикладами вытолкали на улицу и погнали в сторону Колбиного. Отец Алексея Терёхина, дед Тимофей, узкими переулками бегом добрался до Ануя, вброд перешел его и, скрытый акациями и березами, по протоптанной коровами дорожке добрался до горы напротив сборни, откуда ему было все видно. Онемев, смотрел он вслед сыну. Отряд с арестованным скрылся за селом, а дед вместе с мелкими щебнистыми камнями скатился вниз. Началась гроза, но он будто ничего не чувствовал и не слышал и все его думы были о страшной беде, постигшей сына. Односельчане смотрели в окна на усталого, осунувшегося  старика. Арестованных гнали по Колбинской дороге и там, возле  ручья, изрубили всех пятерых. Дикую  расправу от начала до конца видели ребятишки - Андрейка с Антошкой. Прибежав домой, они рассказали о случившемся. Утром следующего дня две парные подводы подвезли к сборне четыре изуродованных трупа. Тела Терёхина не было, придя в сознание, он ночью уполз с места казни.
Село обезлюдело. Более двухсот мужчин и юношей уехали с отрядами партизан из других деревень. Вся эта сборная армия во много сот человек из Будачихи, через Пролетное и Казанцев ключ, ночью дошла до Верх-Чернового, где командиры провели совет и назавтра партизаны ушли на  Верхний Бащелак.

                ***
 Обняв жену и детей, Анатолий  Бронников просил о нём не беспокоиться, что они в скором времени снова будут вместе. Отворив дверь, он словно провалился в темноту и направился к мельнице, у которой через творило и вишняки перешёл на другую сторону Ануя. Очень трудно было подниматься по крутяку Артемьева лога, ноги скользили, но надо торопиться, уйти затемно как можно дальше. Он решил добраться до Солонешного через Кашинское седло и Толстую сопку прямо на Калмыцкий брод Ануя, этой горной тропой вряд ли ночью кто встретится. Шагая по тропинке,  перебирал в  памяти каждый прожитый в селе год и не припомнил ни одного случая, чтобы кому – то сделал плохое. Злились на него только купцы Дейков, Крохов и Таскаев, первые два, не выдержав конкуренции, были вынуждены продать свои дома и товары и уехать. Сам имел только дом, лошадь, две коровы и на жалование жил и кормил семью. В открытии школы принимал самое живое участие вместе с братом Василием. Имея армейский навык в санитарии, ни когда не отказывал больным, давал свои медикаменты, делал перевязки. За что же партизаны устроили ему  погром?  Если он не поехал в отряд, так ведь все же в селе знают, что он верхом ездить не может – болят ноги. Ежедневно ходил перевязывать раненых, разве это не помощь?
Ночь была на исходе, но ещё не зарилось, перед ним блестела полоса Ануя. Вода после дождей была мутная и бурная. Где по колено, а где и по пояс Анатолий Иванович перебрёл реку и ещё затемно пришёл к знакомым. Ноги распухли, пришлось разрезать голенища. Он не много закусил, одел обувь хозяина и немедленно пошёл в волостную управу, где подробно рассказал о погроме и попросил дать распоряжение Тележихинскому старосте об оказании содействия в эвакуации его семьи. Вместе с казаками он приехал домой, пошёл в сельскую управу, передал распоряжение из волости, после чего было наряжено несколько подвод, на которые Бронников погрузил семью и часть имущества и в тот же день выехал  в Смоленское. Тогда же уехал с семьёй и учитель Павел Михайлович Нечаев, он был Тулатинский казак и побоялся дикого самосуда.
   Из Будачихинского лагеря люди стали возвращаться в село, со всем своим скарбом большеречинские, тальменские, сибирячихинские и из других деревнь. На телегах, среди горшков, закутанные в разное тряпьё, сидели грязные ребятишки.  У двух матерей за время жизни на стоянке умерли маленькие дети, но хоронить у нас в селе  они отказались и увезли  с собой. В тот же день весь этот табор откочевал  по своим деревням.
Целую неделю селяне не знали, за что взяться, все были растеряны,  дело валилось из рук.  Хлеба стояли на корню, ждать  нельзя, и оставшиеся дома,  всякими путями старались закончить уборку.  В тот год часть посевов ушла под снег.
Установилось безвластие. Тишина какая-то жуткая. Школа не работала, не открывались двери и в церковь – ни попа, ни учителя. Лавка тоже  закрыта – нечем торговать. Молочный завод стоял пустой – некому  работать. Ложились рано, а вставали поздно. Парни,  жившие  дома, на вечерки  ходить побаивались. На сборне сторож дед Ипат был сам себе хозяин. Начали поступать разные грозные распоряжения с требованием установления порядка. Староста Пономарёв снова просит малограмотного Николая Банникова пописарить, тот не отказывается. В начале октября приехало волостное начальство в сопровождении полусотни казаков,  приказали собирать сход, создать дружину, избрать начальника, собрать продукты и сена и немедленно доставить  в Солонешное. Староста загонял десятников, на сход пришло не более трёх десятков стариков. За малочисленностью дружина не создалась, но её  начальником всё равно избрали Банникова, которому приказали организовать  дружину, списки послать в волость. С этого времени вся власть в селе перешла к начальнику дружины. Он ежедневно стал наряжать дежурить круглосуточно по очереди в каждом конце села по два человека. Как он оформлял дружину, и посылал ли в волость какие – либо списки не знаю. Но с первых же дней он начал проявлять много усердия в точном и быстром выполнении распоряжений колчаковского начальства. Около церкви, на самом видном месте была поставлена, в форме призмы, трёхсторонняя вертушка, с гладко выстроганными дисками, на которой расклеивались все приказы и распоряжения. Для  лошадей сотни казаков, расквартированных в Солонешном, стали, чуть ли не каждый день отправлять подводы с овсом и сеном. Около вертушки, видимо, тоже по распоряжению свыше,  вкопали два столба с перекладиной для устрашения. Не ходивших по очередным нарядам на дежурство по какой либо причине, он вызывал на сборню, сурово ругал, топал ногами. Было не понятно, почему этот голыш стал ярым колчаковцем.
Разрозненные отряды партизан были сведены в  эскадроны, полки, бригады. Так  сформировали Горно – Алтайскую партизанскую дивизию, командующим которой был назначен  Иван Яковлевич Третьяк.
Где и какие бои были  мне  известно от отца, который бывал во многих местах. Сильные бои были за Карлыкское седло и за Усть – Кан. Белогвардейцы во главе с Серебренниковым, потеряв обоз, санитарную часть, треть личного состава и многое другое бежали до Солонешного. В первых числах ноября, выйдя из гор все полки партизанской дивизии вступили в бои с белогвардейскими частями.  Несколько дней с обеих сторон шла перестрелка, под Точильном, на некоторых участках доходило до рукопашных схваток. На стороне Колчаковцев в этих боях участвовала молодёжь по восемнадцать лет, мобилизованная летом в 1919 году. Был такой случай. У белых служил Павел Астанин, а в эскадроне партизан находился его младший брат Василий. Когда пехота  побежала, их по пятам стали преследовать партизаны, в числе которых был и Вася. Последним бежал Павел. Василий уже дослал патрон, чтобы выстрелить, но Пашка оглянулся и братья узнали друг друга. Братья – враги обнялись и заплакали, как маленькие дети. Это не выдумка, а подлинный факт. За дни боёв обе стороны несли потери. В ночь на восьмое ноября партизанские полки заняли село Смоленское. В этих боях  убили комполка Кокорина.
Стояли уже изрядные холода, но реки ещё не были схвачены льдом. Мутная глинистая Песчаная  тащила на своём хребте куски шуги. Ночью мелкая пороша с юго – западным ветерком покрывала обнаженные прогалины, она же заметала валявшиеся в поле и по краю села трупы. Полураздетые, а порой и голые, скрюченные, изуродованные молодые русские парни. Позволительно спросить сейчас. Да за что же они с таким остервенением убивали друг друга? Ведь почти все они  местные, занимались хозяйством, что мало было земли или скота?
                ***
От звуков беспрерывной стрельбы жители спали мало, беспокойством был охвачен каждый дом, но к утру сон одолевал. Не чувствуя за собой вины, не предвидя беды, спал в своём доме с женой и детьми Анатолий Иванович Бронников. На рассвете восьмого ноября ворота с треском разлетелись. Многочисленная толпа вооруженных людей ринулась к крылечку. От стука в двери задрожали стены. Посыпалась брань и злые выкрики. Кто – то из хозяйской половины (дом был связь) открыл двери. Оттолкнув отворившего, вооруженные люди, обгоняя друг друга, бросились коридором, стали чиркать спички, кто – то потребовал зажечь огонь. Бронников многих узнавал по голосу. Партизаны были свои – Тележинские, во главе с комэском Ларионом Колесниковым. На Бронникове было нательное бельё. Кто – то заорал:
- Вот ты куда спрятался, сука! Быстро одевайся. - Закричали детишки, но на них строго цикнули. Анатолий Иванович с трудом натянул на больные ноги, стяженные, поношенные брюки, накинул полушубок и его вытолкнули в дверь.
- Ребята, дайте одеть шапку.
- Она тебе больше не потребуется.
Его вывели за ворота. Вслед бежала старшая дочь Маня. Жена осталась сидеть в простенке, на табуретке. Она безучастно смотрела, ни чего не соображая. Ей казалось, что комната наполнилась диким зверьём. Детишки сбились возле матери. Партизаны вытащили палатку, расстелили её на снегу и начали из комнаты выносить домашние  вещи. Тащили все, что представляло хотя бы мало – мальскую ценность. Осталось только грязное бельё да альбом, в котором хранились семейные фотографии. И пошла  делёжка, словно на ярмарке. Кому костюм, кому пальто, кому подушка, кому детская одёжка, кому дамские туфли. Всё это тут же примерялось или воображалось, как пойдёт их женам, как они будут рады. Кто – то вытащил перину и распорол наволоку, перья понесло по ограде, огородам и дорогам. Телегину и Загайнову показалось мало, что досталось при делёжке, забежав снова в квартиру, первый собрал из – под койки грязное бельё, второй забрал семейный альбом. Все весёлые и радёхонькие доставшимися сувенирами  уехали. Это был настоящий грабёж с применением оружия, иначе назвать нельзя. Аналогичное описал в своей книге «Двадцатый год» Шульгин. Прочитав её,  Ленин сказал, что историю должны знать. Да историю прошлого наши потомки должны знать такой, какою она была, без подтасовки, которую зришь в угоду современности. Ни один социолог не смог бы определить тогда и сказать сейчас, какая же социальная идея руководила Телегиным и миллионами других, подобными ему. Телегин имел двадцать пять овец, тридцать коз, около трёх десятков крупнорогатого скота, два десятка лошадей, две заимки с пасеками, около пятидесяти гектаров земли. Сенокос и жатва обрабатывались наёмными киргизами и русскими. Среди сибирских мужиков партизан, боровшихся за советскую власть,  две трети было средняков и зажиточных. Что они были просто попутчиками или взялись за пики по своей темноте? То и другое абсурд. У абсолютного большинства враждующих сторон была мания к мародёрству, что это, наследственность или свойство человеческой натуры, или чем – то другим объясняется? Но радует то, что многие из них, позднее в 37 – ом, за свои дела получили сполна от Советской власти. Ни кого «родная» не обделила!
Опустела ограда, осталась неподвижно сидеть жена с полураздетыми детишками. Около десятка партизан верхами гнали Анатолия Ивановича в центр, к двухэтажному дому, где располагался штаб дивизии. Вслед за хозяином бежала собака по кличке «Лордик». В штабе полно вооруженных людей, играла гармонь, звуки песен неслись далеко за село по полям. Кому веселье, а кому слёзы.
Удар плети ожег и оглушил.  Анатолий, зажав обеими руками голову, громко спросил:
- Ребята, за что?
- Молчи, гад! - был ответ с матами. Бронникова заставили раздеться и погнали дальше.  По дороге к конвою присоединились партизаны совершенно не знавшие в чём дело и орали каждый своё.
- Казака поймали!
- Куда вы его прёте, рубите здесь,
На него  петлёй  набросили верёвку, за которую  тащили, а шедшие следом  Кобяков и Ушаков подгоняли  плетьми. Не дотащив метров двести до кладбища, свернули с дороги и заставили раздеться до гола. Ушаков вытащил из – за голенища засапожный нож и перерезал ему горло. Там его и оставили среди многих десятков разбросанных  трупов, запорошенных снегом. Пёс сел рядом и завыл. Днём, придя не много в себя, Татьяна Дмитриевна пошла искать мужа. Анатолий Иванович лежал в застывшей крови, на голове и теле  сплошные  кровоподтёки. В тот же день приезжал на квартиру к Бронниковым пьяный Ушаков и, показывая нож, рассказывал детям, как он резал их отца. Партизаны в селе стояли около десяти дней, многие из них заходили в квартиру к Бронниковых, но взять там уже было нечего. Последним, забрал чёрную собачью доху Чемров. После гражданской бойни некоторые партизаны и многие жители села долгое время говорили, что Анатолия убили ни за что.  Страшно вспоминать про то время, но о нём забыть могут только уже умершие. Семьи, воевавших на стороне белых, считались врагами, взрослых не принимали на работу, детей часто исключали из учебных заведений, знакомые и даже родственники их сторонились, женившихся на девушках из такой семьи, членов партии исключали. На подросших юношей, устроившихся где – нибудь работать или учиться, писалось не мало официальных и анонимных бумаг. И так несколько лет до фарисейского выступления Сталина, который сказал, что сын за отца не отвечает. Но это, естественно, не остановило вакханалию и маразм.

                ***
Разбитые белогвардейские части уходили в разные стороны: пехота из мобилизованной молодёжи отступала на Грязнуху, в сторону Катуни, а  казачьи сотни без остановки ушли на Терск и казачью Смоленку. В штабе партизан было твёрдое решение идти на Бийск, но разведка донесла, что Катунь катит сплошную шугу, и переправится нет ни какой возможности. Морозов почти весь ноябрь не было, изредка порошил сухой снежок. В каждом доме хозяйки пекли пшеничные булки и калачи, варились в жарких русских печах щи да каши. Тащили бабы из погребов солёную капусту и огурцы, всё, чем богаты были хозяева, ставилось на стол, кормили досыта. А партизан в каждом дворе было по десятку, а где и более того, здесь стояла вся дивизия. Старики и старухи с ребятишками сутками ютились на полатях, да на печах, сходят по нужде и опять туда уползут, там и ели. А когда вечерами и  утрами девки и бабы ходили доить коров, то вслед  шли их мужья или отцы, стеречь, чтобы не с охальничали красняки, как называли они партизан, каковых из степских – то сёл было не густо. Разведки высылались в разных направлениях. Ещё не долечившись, догнал свой эскадрон, сильно порубленный в Бащелакском бою Андрей Бабарыкин. Правая лопатка уже заживала, но глубокий шрам от самых волос через лоб, правую бровь и до половины щеки ещё побаливал, из рубца на шее ещё сочилась кровь, но не сидеть же дома, а вдруг наедут казаки и добьют. Он напросился в разведку и в четвером поехали в сторону казачей Смоленки. Местность незнакомая, ночь, темнота, слякоть. И вдруг из буерака залп. Одного разведчика убило на повал, подшибли двух лошадей. Двое ускакали  под прикрытием темноты добрались до штаба и доложили о произошедшем.
И снова, второй раз, Андрей оказался в лапах белых. «Уж теперь – то крышка», - думал он. Казаки стали пытать  партизан, потом погнали пеших прямиком через поле по снегу к обрыву берега Ануя. В двух метрах от обрыва конвоиры спешились и приказали раздеться. Остались пленные в одном белье. Поставили их на колени и шашки уже были занесены над жертвами. Но Андрей рванулся и кубарем полетел  в Ануй. Стрелять в темноте было бесполезно. Беляки выместили всю злость на оставшемся партизане. В одном белье и босой,  Бабарыкин пробежал почти три километра и набрёл на жильё. На заимке оказался хозяин, но не прошеный гость был ему не по нраву, он сам был казак, и решил отвезти партизана в село и сдать белым. В это время подошли партизаны, и Андрея увезли в Смоленский лазарет. Позднее мне не раз приходилось слушать от него о дважды нависавшей над ним смерти.
Партизанские полки простояли в Смоленском около десяти дней и снова ушли на Алтайск, где до этого они разгромили Карокурумскую белогвардейскую управу, захватив оружие и пленных. После их ухода остались не один десяток порушенных девок и забрюхативших баб, но в большую печаль они не впадали – считали эту поруху малой. Хотя с опаской, но ехали жители в разные стороны, всяк по своим делам. Во многих домах горько рыдали вдовы, около них жались кучи разновозрастных ребятишек, на всю оставшуюся жизнь несчастные, всеми призираемые. Через четыре дня село снова заняли белые. Наутро висели двое на воротах, пятеро расстреляны. Снова вдовы. Снова сироты, горькие слёзы. «Господи, докуда же это будет продолжаться? Знать отступился от нас грешных, господь. Очумели все, лупцуют друг друга. А ведь всё едино, кто останется жив, также будет пашню пахать, сено косить да скотинку кормить и баб так же пичкать» - шмакали старушонки.
Из Алтайска партизаны ушли в горы. Сутками валил снег, декабрь пришёл с большими морозами. В Тележихе безвластие, тишина. Каждая семья занималась своим хозяйством, основная работа была молотьба, лошадей в селе осталось в половину меньше, привезённое сено доставалось только лошадям да овцам, рогатому скоту давали солому. Веснодельские дрова  у всех  закончились.  О партизанах никаких вестей не было. В двадцатых числах декабря вдруг ночью прискакал второй эскадрон первого полка. Командиром его так и был Ларион  Колесников. Все тележихинские партизаны и часть сибиричихинских были  в нем. В селе эскадрон стоял трое суток. Вечером бойцам объявили сбор. Мой отец в это время ушел в баню. Я же, недолго думая, заседлал старого гнедого мерина и, не сказав никому из своих ни слова, уехал с эскадроном в Большую Речку. Отец с несколькими отставшими партизанами поздно ночью приехал туда же. С ним прибыло еще не менее пятидесяти человек, не захотевших оставаться дома.
Странно и даже смешно  смотреть на возвратившихся партизан, все они не были похожи сами на себя. Ведь уходили из села, когда было ещё тепло. Большинство в лёгких пиджаках да понитках домотканых, на ногах старая обувёнка, редкие в доброй одежде и обуви, многие без головных уборов. На своих лошадях, в своих сёдлах, казались молодыми. А приехали, так некоторых и узнать – то трудно. Чернёхоньки, грязнёхоньки, кудлатые и бородатые. Своей одёжки уже почти ни у кого не осталось. Одеты были тепло: кто в калмыцких шубах да лисьих шапках с кистью, кто в овчинном чернёном тулупе да мерлушчатой папахе, а кто в новом суконном пальто или полушубке, подпоясанные  опоясками. Лошади тоже уже не свои. В тороках торбы, в сёдлах перемётные сумы из кожи, в них разный трофей. Табакуры обзавелись калмыцкими трубками. Дух воинственный, через каждое слово мат.
На рассвете откуда-то прибежал нарочный в штаб и сообщил, что в селе Тальменка стоит полусотня казаков. Прозвучал сигнал тревоги, и эскадрон партизан поскакал туда. Казаки, не дождавшись нас, убежали в сторону  Сибирячихи. В погоню за ними по согласованию с командиром эскадрона погнались человек пятнадцать, в числе которых были Пётр Бурыкин, Григорий Дударев, Спиридон Дударев, Деян Неустроев  и другие. Но казаки, видимо, до того были напуганы, партизанами, что даже не остановились в селе. За ними покинули его и некоторые богатеи и  дружинники.
Возвратились партизаны поздно вечером и пьяные. Наутро эскадрон выступил в Солонешное, куда прибыли все полки дивизии. Как потом оказалось, Колесников со своим отрядом ушел самовольно, не согласовав этот отъезд с командиром полка Никифоровым. Он решил со своими тележихинцами пару суток побыть дома, помыться в бане. По прибытию в Солонешное всех бойцов попросили зайти в здание волостной управы. Затем его оцепили, и командование приказало Колесникову и его партизанам сдать оружие. Он доказывал, что ничего преступного не было в том, что они зашли в Тележиху, помылись в бане, узнали о своих семьях, переодели белье. От него требовали разоружаться, но каждому тележихинцу оружие досталось от белых и только в бою, так кто же его отдаст, пойди,  забери. Послышались маты, защелкали затворы, Колесникова куда-то увели. Все были до крайности возбуждены. Потом вопрос  как-то уладили, комэск вернулся, и настроение у всех изменилось.
Возле поповского дома, большая толпа партизан, нескладно пиликала гармошка, какие-то парни лихо плясали. Отправились туда и мы. У молоденького гармониста я забрал гармошку, а играл я тогда, не хвастаясь, виртуозно. Сел на лежавшее бревно, перекинув через плечо ремень, прошелся сверху вниз и обратно по всей клавиатуре, словно по знакомой гладенькой тропке. Образовались два раздвинутых круга, закрутились в каждом плясуны, заухали и засвистели вокруг в такт гармошке. Толпа росла. Вдруг подъехали человек двадцать вооруженных незнакомых людей, сжали круг. Соскочил по-молодецки один, сбросил с себя черную доху, отдал повод коня  и сходу влетел в круг. Плясавшие в недоумении остановились. Новый плясун был брюнет, небольшого роста, глаза черные, шея перебинтована, поворот делал всем туловищем. На хромовой кожанке – перекрестные ремни, на поясном – две кобуры с револьверами. Из круга он властно крикнул мне:
- А ну, играй, гармонист! Играй, да не путайся! - Меня даже какая-то оторопь взяла. А он пошел вертеться по кругу, да как начал дробить чечетку, всякий шум прекратился! Я весь взмок, и пальцы уже стали деревенеть. Плясун отстукал последнее колено дроби, пробрался ко мне, пожал руку и громко сказал: - Молодец! Вокруг закричали:
 - Ай да Чемров, ай да Степан! Да как же бабам не любить такого! - Так я впервые увидел Чемрова, который громил милицию в степных селах и всегда уходил от преследования.  Село гудело, во всех концах слышались маты и стрельба, так  просто кверху, для куража. Много  пьяных, в некоторых домах и избушках хмельные ссоры и даже драки. Визжали бабы –  разбирались старые грехи. Собаки боялись вылазить из – под амбаров, оттуда и лаяли. Волостное начальство разбежалось. Грозный Кузнецов, начальник дружины, так спешно удирал, что в кабинете оставил шпагу да грязное бельё. Попа Михаила Павского, за отказ давать доносы на сочувствующих совдепам и партизанам, казаки увезли ещё до прихода партизан  и против посёлка Казазаева убили. На этом же месте был расстрелян медведевский содержатель ямщины Медведев Илларион, на их могилах долгое время стояли кресты
В доме священника был оборудован лазарет, заведовал которым бывший военный санитар Иван  Новосёлов. Какие – то обязанности выполнял при лазарете Федор Еранкин. Провели  набор девушек в качестве сестёр, взята была туда и моя восемнадцатилетняя сестра Анна. Были и врачи из волостных врачебных пунктов. Раненые и больные около сорока человек  оставлены для лечения и выздоровления, а сам госпиталь  перевели в село Соловьиху.
Партизанские полки пробыли в Солонешном пятеро суток, и в ночь на 28 декабря выступили на Бащелак.
Полки Горной дивизии, ободренные победами, двигались на последний штурм казачьей цитадели –  Чарышского. Надо отметить, что здесь все села были тогда заняты казаками и дружинниками. В их рядах чувствовалась уже расхлябанность, свою злобу от поражения они вымещали на мирных жителях, порки и расстрелы не прекращались. Пополненные новыми людьми из разных деревень партизаны шли с уверенностью одержать победу и Новый год отпраздновать в Чарышском.
Плохо  только одно - накатили  лютые морозы. У лошадей смерзались ноздри, у людей сплошь обморожены лица. Казаки тоже готовились встретить новый, двадцатый год, в кругу семьи и друзей, с поднятым в руке бокалом, с громогласным тостом за правое дело, а вот у кого оно было правое, ни кто  не знал ни белые ни красные.
Десятитысячная партизанская армия катилась вперёд, полки шли дорогой, шли рекой, шли по целине, пробивая метровый снег. От наступающих бежали, уже изрядно потрепанные казачьи сотни. Бежали вместе с ними белодружинники. Многие охлюпкой  и даже на некоторых лошадях по два всадника. Как не стращал урядник Менщиков своих станичников и дружинников, ничто не помогало, всех охватил панический страх, да и сам урядник боялся и так же гнал бы в первых рядах, но ему нельзя. Хорунджий  приказал  остаться и держать оборону, а сам уже две недели как уехал в Чарышск женить сына Петруху, на свадьбу в подарок увёз два воза всякого добра и свою купчиху, она хоть на выдру похожа, но очень богата. В Бащелаке  он, как кот, больше валялся на перине с сухопарой Феничкой, а за него часто командовал урядник. Вот и вахмистр  тоже хорош, гусь лапчатый, ежедневно пьян. Прикажет хозяйке квартиры принести ему чуть не ведёрный чайник медовухи, сам возьмёт в шкафу несколько стаканов, нальёт их дополна, расставит и командует: «Справа по одному!» - выпьет зараз всё и пойдёт куралесить. Один раз притащил  кобеля, посадил его за стол, ну, собака есть собака, что было на столе, съела, а он стоял на вытяжку под козырёк и рапортовал.
 – Ваше превосходительство мы с вами имеем родство по крови, вы бы мне дали крестик.
Хотел обнять, но кобель махнул в окно прямо со стола. Стекло вдребезги, а вахмистр ему вслед открыл стрельбу из нагана. Вот оно Христово воинство. Не стало дисциплины, а без неё разваливается армия. Многие дружинники разбегаются  и, говорят, что идут с повинной к восставшим мужикам. Да долго ли так будет продолжаться? За что же русские бьют таких же русских? Кто столкнул их лбами? Не между собой надо было драться и убивать друг друга, а надо было в самом начале  пресекать беззаконие в России. Надо было  уничтожать главарей, рвущихся к власти с той и другой стороны. Подобные мысли проносились в голове  урядника Ивана Менщикова. В натопленной  квадратной комнате с закрытыми ставнями ходил из угла в угол Иван Алексеевич, нервничая, сам с собой разговаривал. – Почему же он должен тут сидеть и ждать смерти? Разве ему больше всех надо? Да и за кого же и за что  он воюет? Ведь не все  казаки дерутся с мужиками. Вон братья Пичугины ушли воевать против белых, Игнат в августе даже командовал  Бащелакским фронтом. Зря я тогда не ушёл в партизанский отряд. Этим драконовым порядком  с нагайками да расстрелами,  вывели из терпения мужиков, вот они и  вымещают всё зло на правых и виноватых. Пощады от них не жди. Ведь сам урядник, не пошёл бы убивать и пороть в какой – то деревне мужика, недовольного навязанной ему властью, не стал бы устанавливать жёсткие порядки – это было противно его характеру, но его заставили силой, потому что он казак, да к тому же ещё имел, хоть не большой, но чин. Провожая в полк, сильно плакала его жена Елеша, которую до своей смерти он так и звал.  Как – то они там с дочкой, такой же красавицей, как и мать. Ведь она уже невеста, отбоя нет от поклонников – чубатых казачат. Горе им будет, если захватят Чарышск партизаны.
   Сильный стук в ставень оборвал раздумья урядника, эхом прокатились несколько выстрелов. Выйдя во двор, он увидел, что все беспорядочно убегают из села. Отдав несколько команд, он с остатками казачьего отряда, покинул Малый Бащелак. Вместе с отступавшими неистово гнали свои пары разночинные, именитые господа. У  отца Сергия произошла размолвка со своей матушкой Гликерьей, которая взяла с собой белую пушистую собачку, а он её выбросил – не положено на лошадях возить собак - сильно устанут. Дошло до драки. Больше всех боялся партизан волостной старшина Клементий Барсуков, пожилой, пегобородый кержак, из Белой. Десятки докладных посылал он есаулу Шестакову на бунтовщиков. Много спин и задниц исполосовано у бащелакских и окрестных мужиков, некоторые, по его кляузам, поплатились даже жизнью. Знал – если прихватят,  то убьют. Пара серояблочных сытых бегунков день и ночь стояла при волости, запряженная в большую кошеву с откидным пологом, но воспользоваться ей Шестакову не пришлось. В разгар паники опередил его начальник милиции Кедров, вывел эту пару, подъехал к своей квартире, посадил накрахмаленную Катьку с узлами её юбок да штанов, переулками выехал на тракт и был таков. Старшина выбежал из волости, вскочил на подвернувшиеся голые сани, запряженные сухорёброй кобылой и так, стоя, не заехав домой, укатил из села. А старшиниха Лепестинья, ожидая мужа, навязала целую гору разных узлов и стала переодеваться. В этот момент услыхала крик, Клементий сбежал! Она надёрнула на себя полушубок, завязала голову какой – то тряпицей, сдёрнула со стены ружьё, выскочила из комнаты и в конюшню. Там отвязала  мерина, с колоды взобралась на него без седла и помчалась вслед за мужем. Суматоха в последнюю январскую ночь охватила всех жителей Бащелака.  Весь этот разночинный люд, бежал сломя голову. Многие везли своих жен, своячениц, сестёр, разных приживалок и просто потаскух. Сани и кошевы загружены разным добром. Всё неслось в страхе, словно гонимое ветром. Маты, угрозы, слезы в адрес краснопузых вахлаков, этих нечёсаных сермяжных мужичишек, которые захотели сами править страной. Не меньше брани изливалось в адрес бежавшего без оглядки белого воинства. Будто все лишились рассудка. Давя, и перегоняя друг друга, все торопились добежать до Чарышска с надеждой, что казаки и белодружинники не пустят краснодранцев. Но этим чаяниям сбыться не пришлось.
                ***
   Кругом непроглядная серая  мгла. Двигались переменным аллюром. От многих тысяч взмокших лошадей валил густой пар, словно из натопленной бани. С паром смешивался  мышастый туман. В трёх метрах переднего уже не  видно. Беспрестанно неслась команда – не разрывайсь. Пальцы  рук немеют, щёки и нос покалывает. У многих укутано бабьей шалью лицо, видны только сверкающие глаза из – под смерзающихся ресниц и бровей. Вызвякивают стремена друг о дружку едущих рядом всадников, у многих застыли и не гнуться кожаные канаши на ногах, но ноги не мёрзнут в войлочных чулках, обшитых сверху цветным материалом. Лошади растрензелены, тысячи свободно болтающихся удил на разные голоса, как в мелкие церковные колокола вызванивают свои песни. Вся зимняя одежда трофейная. И люди все разные. Вот, к примеру, Василий Рехтин имел до сорока дойных коров, полтора десятка запряжных лошадей, стадо овец, большой дом со  многими амбарами. И Федот  Филиппов имели с отцом одну Булануху, одну корову и пепелище от сгоревшей завалюшки. Они совершенно разные, как магнитные полюса, но цель у них в то время была одна бить казаков, а спроси бы их – за что же бить? Тот и другой бы ответили: за то, что казаки стоят за Колчака, значит, они белые и их надо бить. А вот у Парфёнова  своя философия, он материалист, из этой войны рассчитывал извлечь выгоду для себя и для своего хозяйства. Рассказывал он так:
   - Морозище то – какой! А я, паря, не мёрзну, трахейная калмычья шуба, а под ней  офицерская заячья поддёвка. Тепло, брат, сижу как на печи. И ноги не колеют в тисах – то козьих с потничными чулками. Голова тоже, как в печном чувале, шапка – то барсучья, должно быть старый да жирный был барсучина и кем – то во время прихлопнут. Был у нас большой бой с беляками в Ябогане, ну мы их сшибли, они побёгли наутёк, а мы за ними. Забежал я в одну юрту, там одни бабы – калмычки поприжались к стенкам и орут:
   - Ой, моя ни белий ни красний!
 Все вот в таких шубах да тисах. Балясы с ними точить некогда, сдёрнул с одной шубу и тисы, сбросил с себя рваный шобуришко, да заплатанные обутки, а вот это надел на себя. И бабе своей тоже привёз трохейную шубу и обувку, но ей – то добыл в другом месте, где вот и шапку сдёрнул с головы  калмыка. Теперь у меня будет две лошади, привёл молодого меринка, под седлом с кичимом, а в подседельнике кошмы хватит на четыре постельных потника, спи себе, валяйся на доброе здоровье, останется и двери обить. А у седла – то стремена медные. Дейков даёт за них годовалую телушку, через год она коровой будет и станет у нас две. Выгодное дело война – то, паря, жаль, что не раньше начали её. Да вот ещё в Чарыше чем – нибудь разживусь. Передняя лука у седла – то вся в бляхах, в подушке много шерсти, мягкая пусть на нём моя баба ездит. Уж, жопу не собьёт. А кичим добрецкий, должно из коровьей кожи, на углах разные антиресные  финтиклюшки. Иван даёт мне за него хомут с дровнями, пожалуй, отдам.
   - Иван Николаевич, это что за кувалда у тебя в тороках привязана? – Спросил его Клопов, который всегда над кем – нибудь подсмеивался.
   - Какая кувалда, у тебя Савоська, однако, куриная слепота. Вот беляки, под Чарышом, звезданут из орудия, тогда ты свиньи от бабы не отличишь. Колун это у меня, смотрю, он в ограде валяется, мы с бабой пилим дрова – то в люди, а колоть нечем, теперя будет свой, к соседу Евлантею не ходить, а то он как – то косаурится.
     Под откосом у речки лежала на боку завязшая лошадь, на которой было казачье седло с подсумками спереди, позади седла навязан  большой тюк барахла. Самой ей выбраться  невозможно. Несколько дальше в разных позах лежали порубленные люди около десяти человек. Колонны полков поэскадронно медленно двигались вперёд. Неожиданно послышалась частая ружейная стрельба. Впереди шёл первый полк, командиром которого был Иван  Никифоров. За первым следовал второй. Комдив Иван  Третьяк со штабом находился между полками. Разведка  наскочила на казачью засаду, белые открыли беглый огонь, разведчики ответили, стрельба длилась не более пяти минут. Казаки отошли, оставив убитыми двух человек. У разведчиков ранили троих. Они доложили, что из - за тумана не удалось установить количество казаков. Разведчиков снова отправили вперёд. Постояв минут двадцать, полки двинулись дальше. Через десяток всадников в одной цепи со мной ехал мой отец, мы были во втором эскадроне. Снова, совсем близко началась стрельба. Не дождавшись ни какого сообщения, наш полк свернул с дороги, и по глубокому снегу все стали карабкаться на вершину горы. Лошади вязли, люди спешивались, мой Гнедко содрал шкуру  с правого колена. Отходили закоченевшие руки, от ходьбы становилось жарко. Поднимались не менее часа. Наконец заняли вершины сопок. Второй полк со штабом заняли  противоположные горы, приняв проторённую нами тропу за вражескую. Командование решило, что эти сопки заняты казаками. Туман начал рассеиваться, стали видны лошади и люди. И началась винтовочная и пулемётная стрельба с обеих сторон. Возникла всеобщая неразбериха. Палили долго. У того и другого полка вместе было около десяти убитых и тридцать с лишним раненых. Наконец, как то - разобрались «своя, своих опознаше», спустились обратно, изрядно поматерились, раненых отправили в солонешенский лазарет, и двинулись дальше. Разведчики тоже были в недоумении, шедший позади бой для них был загадкой, они посылали для связи человека, но он не нашёл ни частей ни штаба. Долго помнили и называли это недоразумение Верзиловским.
   Казаки ожидали подхода партизан и на случай отступления у них почти в каждой ограде наготове стояли запряженные лошади. Все проживающие в Чарышске, способные держать оружие были вооружены. Всего набиралось около двух тысяч. В обороне  даже женщины. Но в войске уже  расхлябанность, пьянство, неподчинение. Да и командование, постоянно терпя поражение,  металось, не имея чётких целей и задач. Прибыл туда с полусотней сабель полковник Волков. Тот самый, который в восемнадцатом году расстреливал пойманных красногвардейцев из отряда Сухова.  Потом  он воевал  где – то в степной части и был бит частями армии Мамонтова. Пользуясь старшинством по чину, он объявил себя полновластным начальником, вроде бы, атаманом. Издал приказ: «Для сведения всех проживающих в селе и волости объявляю, что с сего числа комендантом, гражданским головой и командующим всеми вооруженными силами являюсь я. За неисполнение моих приказов расстрел». Казачье командование и простые казаки встретили его в штыки. Поручик Котельников, который командовал ротой колчаковских призывников, и которого с его воинством в Смоленском бою растрепали партизаны, пришёл в штаб Волкова, привёл за собой полдюжины пьяных дружинников и учинил драку. С обнаженной шашкой кинулся на «верховного», но тот увернулся и убежал из своего штаба. Вся власть сосредоточилась в руках пожилого хорунжего Тулякова. Он располагался в станичном управлении, здесь же находилось под арестом более пятидесяти человек. Арестованные были местные из разных сёл. Туляков сам допрашивал, сам избивал, сам расстреливал в ограде у  крыльца,  всё красное от крови, убитых стаскивали в конюшню, а ночью увозили на реку и спускали под лёд.
   У Тетереных, много лет жил приблудный старик Наумыч. Летами жил на заимке, а зимами работал дома по хозяйству. Хозяйка его торопила с отъездом.
   - Скорей, Наумыч, выводи лошадей и едем.
   - Никуда, матушка я не поеду, куда мне ехать, да и за чем?
   -Как не поедешь? – вспылила Митрофановна, - вот придут красножопики и убьют тебя, о то и живьём изжарят, кто будет сторожить – то у нас?
   - Ну, матушка, брехню несёшь, жопы - то у них такие же, как и у нас с тобой. Простых людей, кто не против них они не трогают, а вранья про них хоть отбавляй. А вот казачков   они почешут, зла они мужикам много натворили, сама знаешь.
   В селе паника, слёзы, вопли, детский плач, мужичьи маты, скрип полозьев, конское ржание, мычание выпущенного из пригонов скота – всё слилось в единый гул. Сотни груженных домашним скарбом подвод, двигались вниз. Старый седобородый казак настёгивает сивого, как и сам же, костлявого мерина. В санях лежат какие – то плетёные коробушки, мордушки, рыболовные сети, сверху облезшая козлиная доха. А в ней, согнувшись, сидела старушонка, в руках она держала деревянное ведро. От  мороза слипались глаза и не раздвигались губы. На повозках женщины и дети все подвязаны платками, шарфами, шалями и полотенцами, на мужиках башлыки. Наумыч стоял у ворот и проезжавшему мимо седобородому старику крикнул:
   - Куда тебя – то Сидорович чёрт понёс, кому нужно твоё барахло, ведь партизаны твоими снастями рыбачить не будут, не за этим они сюда идут, да и ты им не нужен, и тем более, не твоя бабка. Поворачивай оглобли и не морозь свою старушонку.
   - Да ить, Нумыч, гуторют, что эти антихристы всем казакам яйца отрезают.
   - Так, Сидорович какая беда – то, зачем тебе яйца? Вон твой Сивко, уже сколько лет без них живёт и ни чё. Всё это враньё, давай поворачивай.
   - Поди и правда бог милует, поедем – ка, старая, обратно.
   Загнав своего коня, урядник Менщиков прибежал домой обмороженный, трое суток не спавший, обросший, раненый в руку,  злой. Жена увязывала в кошеву ворох узлов, дула на околевшие руки, по - мужичьи поругивалась. Увидев  раненого мужа, она  как – то оробела, испугалась. Дочь Наташа навзрыд заплакала. Менщиков простужено просипел:
    - там в подсумке бинты. Сделав перевязку, жена, вытирая слёзы, стала собирать на стол.
   - Эх, Елеша, не бабой тебе надо было родиться, а казаком! Ты бы навела порядок. Ведь что творится – то. Дисциплины нет, неверие ни во что, всё расползается, как гнилая мешковина. Иди, расседлай Воронка, заседлай Бурку, что привязано в тороках пусть так и остаётся. Все узлы и мешки разгружай и закапывай в сумёт за сараем. Если села не удержим, всё равно они здесь до весны стоять не будут. А может быть, получим подкрепление и раньше их отсюда выбьем. Сами с Наточкой ни куда не убегайте, начнётся бой, схоронитесь в погреб. Бог не выдаст, будем надеяться на лучшее. Обняв жену и дочь, урядник ускакал к фронту.

                ***
   Вся  разношёрстная, разновозрастная, пёстрая партизанская масса, неумолимо двигалась на Чарышск, который по намеченному командованием плану, должен быть окружен с трёх сторон, чтобы выход был один – к реке. Средина Чарыша дымилась не замерзающей полыньёй. Третьяк, Пичугин, Орлов, как местные, прекрасно знали окрестности и безошибочно расставляли силы. Мороз не спадал, много  обмороженых. Все  злы, смотрели в сторону села, которое надо скорее взять и отогреться горячим чаем, да и не помешала бы чарка водочки. У казаков  единого руководства не стало. Больше порядка  было в сотнях  урядника Меньчикова. Окруженные с трёх сторон  они яростно сопротивлялись.
     В холодном амбаре станичного управления уже вторые сутки сидело несколько заколевших заключённых, им грозила верная смерть. Их ни кто не караулил, они были закрыты на замок Старик Наумыч, не побоявшись, открыл замок, выпустил арестованных и увёл к себе, дал одежду и накормил и спрятал в погребе. С занимавшими дорогу в нижнем краю партизанами,  уже около двух часов вёл бой  Меньчиков, у которого от трёх сотен осталось не более полутора боеспособных. Видя безвыходность положения, они пошли через Чарыш. Сменная лошадь урядника  свежая, сытая она вместе с седоком выкарабкалась на противоположный берег. Весь обледеневший Менчиков в карьер гнал до ближайшей деревни. Опасался единственного – не оказалось бы там партизан. Об этом и многом другом, из гражданской бойни он сам мне рассказывал через двадцать лет. Об одних эпизодах рассказывал с шутками и иронией, о других – с душевной болью.
      С нижнего края  сотни подвод, груженных домашним добром, возвращались назад. Дорога была перерезана, всех завернули.   В Чарышск со всех сторон входили партизаны. Размещались по квартирам сами, размещало начальство. Начала действовать новая власть. Раненых  отправляли в солонешенский лазарет, своих убитых с почестями похоронили. Заработала следственная комиссия,  допрашивали пленных и местных жителей. Начались расстрелы. К Третьяку пришёл и Гордей Малыгин, сам всё обсказал. Мужик он был степенный зла в селе ни кому не делал. Его освободили и назначили фуражиром по заготовке сена и овса для лошадей, поручили подобрать из местных для себя несколько помощников. Почти в каждом доме хозяйки готовили обеды для не прошеных гостей. В некоторых домах, разудалые головы победителей, раздобыв самогонки, веселились. Играла гармошка, пьяные голоса в разнобой буквально орали «Вдоль по линии Алтая». Визжали бабы и девки, от тискавших их партизанских рук. В те дни сотни девушек стали женщинами, а женщины сделались невольными изменницами своим мужьям. У деда Евмена Сидоровича тоже квартировали несколько человек, он сам для них варил и стряпал. Его бабка Федора прихварывала, и всё время с закрытым шалью лицом лежала на печке. Молодой парень всё поглядывал на печь и решил, если не открывается, значит молодая, красивая, боится показаться. Ночью этот вояка тихонько встал на голбчик, взял  старушонку за ногу выше колена. Бабка не спала, она с размаху врезала по морде кринкой и завопила:
 - Ах, ты охальник! Сопливый шелудяка! Краснопузый вы****ок! Ты чё, ослеп! Ведь я тебе в прабабки гожусь. Ефимка слетел с голбца и, зажав руками лоб, уполз к себе на постель. С этого дня Ефимка стал  легендарным партизаном, товарищи по оружию показывали на него пальцем и ржали, как жеребцы.
   В короткий срок победители приоделись в новые или добротные валенки и полушубки, шапки, шинели, и даже рубашки. Кому что нравилось, тот - то  себе и брал, возражать хозяева не смели – они побеждённые, они враги. Спасибо что жить разрешаем. Множились кожаные сумы, набитые разным добром, у большинства мешки,  туго набитые  барахлом. Некоторые натянули брюки с лампасами, но начальство приказало снять.
   Деян надел на себя офицерский мундир с эполетами на плечах. Сидел он на нём, как на корове хомут. Он его и домой привёз и отдал племяннику Никишке. Этот Никишка  в офицерском мундире и через полсотни лет остался  у меня перед глазами. Помню и Митьку в длинном пальто с котиковым воротником, тоже «трохейном». А Тележихинский кривой Фома в новой бобровой шапке был как свинья в ермолке – тоже «завоевал». Всё, что одевалось, обувалось – называлось «трахейным», завоёванным. Так продолжалось несколько дней. В штаб стали поступать жалобы от населения, и вышел строгий приказ. Но всё, что можно было разграбить, было уже растащено. За время пребывания в Чарышском партизанских частей были зарезаны и съедены не сотни – тысячи голов скота.
   Некоторые эскадроны  расквартированы в ближних деревнях. Наш занял Крутишку. Я и несколько человек, были поставлены на квартиру к священнику, и к нашему удивлению это был поп Моисей, который несколько лет служил в Тележихе. Разумеется, он со своей матушкой отнёсся к нам очень гостеприимно. Ну а как иначе, незваный гость лучше татарина. У Моисея проживали ещё три попа и здоровый молодой парень. Это были батюшка Арсений из Куранихи, Сергий из Малого Бащелака и Таисей из Чарышска. Поэднее матушку Манефу у него отобрал партизан Зиновьев из Топольного и увёз с собой. Отца Моисея, как старого знакомого не тронули.
   Вскоре пришёл приказ об отправке по домам всех несовершеннолетних вояк. Нас таких  набралось около полусотни человек. Провожали  с наказами и похвальбами. В конце февраля последовал приказ об увольнении партизан свыше сорока лет, приехал домой и мой отец. Несколько частей партизанской дивизии были переброшены на Чуйский тракт для ликвидации остатков белогвардейских отрядов. Так закончилась  между нами бойня. Наступила новая эра, эра Советской власти.
   Заканчивалась зима. Наледь упрятала мост через речку Тележиху, вода валом шла через ограду у Бронниковых и Богомоловых. Приближалась весна, а с ней и извечные заботы мужика. На прошлогодних покосах редко где увидишь скирду сена, но на пашнях во многих местах  стояли клади с не обмолоченным хлебом
   Не безопасно было ездить по подстывшей дороге, лошадей  ковать нечем, да и некому. Кто не знает в селе Глинку. Все знают Глинку! Её не обойти, не объехать. Каждый на этом месте не единожды рвал постромки, ломал оглобли, расшибался сам. Подъехав со снопами из Кашиной ямы к Глинке, мы увидели такую картину – в повороте лежали вверх полозьями два воза со снопами, а между ними барахтался карий мерин, в стороне сидел старик Семён Прокопьевич Бельков. Подъехали ещё несколько мужиков и начали отваливать возы Белькова, подняли и его самого.  Он со злостью бухтел:
   - Растуды их мать наших мужиков, бегают один за одним с ружьями, бьют друг друга и парнишек за собой таскают, а устроить это чёртово место так не досуг, вот и мытаримся.
   - Прокопич, скоро на покой пойдёшь, потерпи малость, сменит тебя твой комбат, должен вот - вот приехать, войну – то ведь кончили.
   - Какой кунбаб? Это мой Пашка, что ли?
   - Да, Семёныч, он в третей бригаде  командует  батальоном.
Что – то причитая себе под нос, дед Семён вёл переднюю лошадь в поводу, по прямой, через речку  в переулок к своему дому. А через это чёртово место ехали на пашню и с пашни десятки подвод. И нет - нет да кто – ни будь навернётся.
    Возвращались домой партизаны. По селу тянулся сизый дымок, пахло какой – то кислятиной. Почти в каждой хате стояли большие деревянные кадки, накрытые всяким тряпьём. В них пенилась и воняла заквашенная брага. Самогонные аппараты у многих работали днём и ночью. Их хозяева брали за эксплуатацию и деньгами и натурой, брали и зерном, и яйцами, и холстом. Упоревшую брагу везли на запряженных санях, тащили на санках или в вёдрах на коромыслах. Обратно домой везли и несли уже готовую продукцию, сортированную на первак, средней и слабой крепости. Из маленьких отдушин, из узеньких щелей окошечек, из приоткрытых дверей полз серый дымок, верный указатель, что тут гонят самогон. В замазанных тестом ведёрных чугунах нагревалась, почти до кипения брага, выделялись пары, которые через обыкновенный ружейный ствол струйкой стекали в подставленную посудину. Ствол постоянно обкладывали снегом, а лучше льдом. Испачканные сажей, со слезящимися от едкого дыма глазами, бедные хозяйки претерпевают все эти трудности, чтобы достойно встретить своего вояку. Поздравить его с приездом и угостить, хотя не редко наугощавшийся до поросячьего визга муж устраивал трёпку своей жене. За что? а порой ни за что, так авансом, на всякий случай. Тропинки из хаты до бани залиты расплёсканной брагой. Пробовали продукцию своего изготовления и сами хозяйки. Да и как не попробовать надо ведь знать, что будешь подавать мужу и гостям.
   Зычный бас  накрыл Мохнатую, Весёленькое, Щебни, с третьего слова песни  подхватил стоголосый хор «везут, везут по веночку», знакомую в то время всем песню. Возвращался второй эскадрон, отвоевались мужики, ехали с победой, у каждого позади седла большие вьюки трофеев, многие вели заводных оседланных лошадей, с кожаными кичимами, под которыми на спинах лошадей были мягкие потники и даже ковры. На самих козлиные или собачьи дохи. За плечами   кавалерийские трёхлинейки почти у каждого на ремнях шашки и наганы. Говор, смех, шутки. Перед въездом в село все стали серьёзнее. Ряды по два выровнялись, вперёд в карьер унеслось около десятка конников. Эскадрон стройно въезжал в село. Самодельное, красное полотнище, на гладко выструганном древке, полоскало на ветерке. Комэск Ларион Васильевич Колесников ехал рядом со знаменоносцем Фепеном Дударевым впереди отряда. По бокам рядом с лошадьми бежали мальчишки, некоторые вцеплялись в стремена своих отцов и братьев. Возле открытых ворот каждой ограды, восторженно приветствуя, топтались на свежевыпавшем снегу, жены, матери, отцы, дедушки, бабушки и детишки.  Эскадрон с песнями проехал половину села и остановился у сборни, все спешились снова шутки смех и слёзы  женщин, некоторые мужики тоже вытирали сопли. В здание сборни вместе с командирами набилось народу не протолкнуться. Комэска сказал несколько напутственных слов, призвал не творить безобразий. Ни какой власти в селе не было, приветствовать партизан с победой  некому. Потоптались, посмеялись, покурили и разбрелись по домам.
   И состоялись домашние встречи, были они радостные, но в некоторых семьях не совсем. Почти из каждого дома неслись громкие разговоры и песни. Кончились заботы походов и боёв. Война осталась позади, но ради чего она велась, ни кто резонно объяснить не мог. Шумело в головах, вырывались наружу разные мысли. Хотелось кого – то пригласить в гости или самому пойти к кому – ни будь. К Лариону Васильевичу пришёл Павел Егорович с женой. Стол сервирован богато, выпить и закусить есть чем. Подошли Савелий Иванович с супругой. Мужики скромные, ни кто от них не слышал матерного слова, все некурящие. Никогда до безумия не напивались, но в компании выпить не отказывались. Разговор за столом шёл тихо посерьёзному. Вспоминали недавнее прошлое. Говорили, что в Верзиловском бою виноват всё же Третьяк. Помянули бывшего комиссара Поликарпа Ивановича, убитого в Солоновском бою, в котором был убит и   Кокорин. Переговорили обо всех партизанских делах и о том, что приближается сев, и о том, что со старым порядком покончили, а что из себя представляет новый, ни кто не имеет представления. Поживём, увидим. В разговорах о войне никакого хвастовства, как у других, ни кто из них трофеев не привёз. Ваньков жил богато, своего всего полно, чужого не надо. Колесников имел хозяйство среднее, в своей семье семеро работников, да и совесть была такая, что чужого не возьмёт. Колупаев был из бедняков – бедняк, но принеси ему что – ни будь чужое, он никогда не возьмёт, таковы и родители его. Все трое были разные, а против белогвардейцев воевали вместе, между собой ни когда не враждовали. Да, не рождён человек ясновидцем. Если бы они, да и не только они, а все сибирские партизаны знали, каков будет новый порядок, то вряд ли стали за него драться, а скорее наоборот.
   У братьев Рыбкиных большая кампания. Каждый и прихвастнуть любит и от чужого не откажется и поменьше поработать, и подольше поспать. Уже упились и поют песни лихоматом, кто кого перекричит, говорят все – слушать некому. Но двое, ещё трезвых, сцепились в споре.
   - Ну, Игнатия с Василием убили за то – что они оружие собирали да подписи заставляли ставить, чтоб не воевать, а вот Бронникова – то за что убили? Громко спрашивал Родион Новосёлов:
   - Как за что!? Вскочив,  кричал Митяй Сидоров – он же был купец, ведь он у нас сколько лет в лавке – то торговал!
   - Погодь Дмитрий, скажи, кем он до этого работал?
   - Ну, мастером маслоделом.
   -На чьём заводе он работал? Не унимался Родион.
   - Как на чьём? На нашем на общественном.
   - Тогда, значит, он был рабочий, так или не так?
   - Ну, так, что ты этим хочешь сказать?
   - А то, что он был тогда общественный батрак. Мы тогда на сходе создали  артель, а его избрали доверенным, так чьим же он товаром торговал?
   - Ну, нашим, артельным.
   - Правильно, а мы его зарезали.
   - Да катись ты от меня к хренам, мало - ли народа ни за что загублено!
   Пьяный шум усиливался. За дальним концом стола двое тянули песню «любила меня мать, уважала».
   - Стешка, покажи – ка  трофеи, которые я тебе привёз, - едва держась на ногах, сказал своей жене  старший Рыбкин. Раскрасневшаяся от выпитой самогонки, одетая явно  в несобственное, не по росту сшитое, шерстяное, кофейного цвета, дорогое платье, Стеша ушла во вторую комнату – кладовушку, вытащила из – под постели новые туфли с галошами, пальто с лисьим воротником и шаль с длинными кистями. Гости стали с завистью рассматривать и хвалить, а сношенница Наталья Федосеевна со злостью закричала:
   - Зачем, Иван, возишь своей суке подарки, она без тебя тут вертит хвостом, не очень ты ей нужен. Иван в недоумении застыл, по лицу видно, как медленно  прокручиваются жернова его мозгов.
   - Ах, так я сука, а к кому Кондрашка – то ходит, сволочь ты такая! – Стешка остервенело вцепилась в волосы свояченицы. Все повскакивали, поднялся визг и гвалт, перевернулся стол. Посыпались маты, зашлёпали оплеухи, затрещали воротки, короче всё выкатило на хорошо проторенную дорогу.
                ***
   - Мы к тебе, кум, вот с Григорьевичем пришли песни петь, улыбался Михаил Пономарёв.
   - Милости просим, вот и хорошо, что надумали, давай  жена, сооружай на стол, - ответил Николай Селивёрстович.  Садитесь – ка, сначала выпьем да закусим, а потом уж и споём.
Пономарёв и Бабарыкин жили без жен. Росли  они вместе с моим отцом и с детства дружили. Пришли в гости и Кум Лазарь с кумой Евгеньей да кум Яков с кумой Всилисой. Закусить у моей матери было  чем, так же и выпить. Компания дружная, хотя первые два гостя были далеко не смирёные. После нескольких стаканов затянули любимые песни «Не кукуй ты моя кукушечка, или «Уехал казак на чужбину далёко». Пели самозабвенно с переживанием, накатывали ещё по нескольку стаканов бражки и тогда пели уже до слёз.
   А у соседей продолжались разборки.
   - Ах ты, змея! так ты без меня шалавалась! Застрелю суку! Все трофеи сожгу! - Пьяный Рыбкин орал на всю деревню и с остервенением колотил свою Варюху. Вытащил из – под матраса револьвер,  и выстрелил в потолок. Гостей из комнат начало сдувать,  изба  опустела.
   Несколько дней гуляла Тележиха. В редких кампаниях не было ссор и драк. По ночам по селу неслись дикие крики, весёлые песни, маты, стрельба, бабий  визг и бесконечный лай собак – так была отпразднована встреча победителей. Проходило похмелье у мужиков, руки соскучились по работе, да и сами хозяйства требовали заботы и ухода. Несколько лет подряд не давали спокойно жить и работать. То германская тянулась более трёх лет, то с совдепами канителились, то колчаковцы с карательными отрядами, то междоусобная с казаками и с такими же мужиками затеялась. А хозяйство оставалось на немощных стариках да бабах с детишками, всё приходило в упадок. Взялись мужики ремонтировать сани, крутить черёмуховые завёртки, исправлять збрую. Надо домолачивать хлеб, вывозить оставшееся на покосах  сено, подвозить дрова, подправлять крышу и ремонтировать городьбу вокруг усадьбы. Время пролетит, не успеешь моргнуть, как подойдёт посевная. Пора уже садить в корытца по сто зёрен пшеницы, овса, ячменя. Надо знать какая будет всхожесть, как бы не пришлось искать семена.
   - Ты, сосед, сколько думаешь десятин посеять – то?  - Спрашивал Федота Клопова Авдей Печёнкин. Не успел тот ответить, как по воротам  громко застучали палкой и крикнули, чтобы хозяева шли на сборню. Здесь, в прокуренном помещении толпилось уже десятка три мужиков. У стола сидели двое, приехавших из волости. Что – то чувствовалось новое, народ стал ходить свободно, без боязни, давно так не было, и люди всё шли и шли. Власти в селе не было ни какой. Собрание открыл приезжий, избрали президиум – председателем Привалова, секретарём Филиппова. На повестке дня два вопроса. Первый – международное и внутреннее положение – докладчик представитель волости. Второй вопрос – об организации в Тележихе ячейки РКП \б\, для  большинства эта звонкая тарабарщина ни о чём не говорила, пришлось объяснять. Председатель предупредил, чтобы ни кто не курил, дал слово докладчику, который начал сначала тихо, потом всё громче, для большей выразительности жестикулировал обеими руками, того и гляди, ткнёт в глаз рядом сидящему, но всё обошлось. С половины речи перешёл на самую высокую ноту, брови сдвинулись, глаза стали злыми и, под конец вовсе закричал, засыкая рукава, как будто хотел с кем – то драться. Деревня таких чудаков раньше не видала. Все притихли, слышно только оратора, а он продолжал:
   - Революция в России победила, рабочий класс освободился от эксплуатации помещиков и фабрикантов, сверг кровавого Николая палкина. Красная армия разбила Колчака, японцы выдворены с Дальнего Востока. Поволжье голодает, кругом разруха. Теперь мы свободны, сами хозяева, будем строить светлую жизнь, налаживать Советскую власть. Пошлём хлеба, рабочим городов, армии и голодающим. И ещё говорил  много, сумбурно  и не совсем гладко,  но его слова западали мужикам в душу. Большинство из них воевало сначала за царя и отечество, потом против старого за какое – то новое, называемое Советской властью, и каждый думал, - вот и буду до конца стоять за эту новую власть. По второму вопросу решение было коротким, организовать в селе ячейку РКП \б\, и тут же приступили к записи желающих, которых набралось двадцать девять человек. Вступали в ячейку и после, с августовским призывом, количество организации доходило до восьмидесяти человек. Через несколько дней приехал вновь уполномоченный из Солонешного, надо было выбирать сельский революционный комитет \сельревком\. И снова  сход,  на котором избрали около двадцати депутатов. Председателем этого сельревкома единогласно был избран мой отец. Секретарём стал Михаил Бельков, которому партийной организацией было поручено налаживать работу сельревкома. Это по его словам, а поручалось ли на самом деле, вряд ли. Тогда создание ревкома и парт ячейки шло параллельно.  Эти структуры не вмешивались в дела друг друга. Руководство сельских ячеек и волпарткома занимались своими партийными делами, а сельские ревкомы проводили  массовую работу  среди населения. Проходили  часто открытые партийные собрания с привлечением молодёжи и взрослого населения, обязательно делались доклады представителем из волости, организовывали самодеятельные драматические и хоровые кружки, ставились спектакли. Объём прежней писарской работы увеличился многократно, разных вопросов разбиралось много, по каждому надо  толково отредактировать решение и копии отправить в волревком. Ежедневно шли  мужики и за расписками да погонными на розыск своих лошадей, уведённых воинскими частями.
   Апрель был тёплый, снег растаял почти везде, прогревалась земля, каждое хозяйство выезжало в поле сеять. Бояться теперь  некого, сами хозяева, на душе спокойнее, вот побольше бы посеять, чтоб хлебушка хватило прокормить семью год, да и продать малость на разные расходы. Зорко следили, чтобы кто – ни будь не впахался в чужую деляну, за четверик десятины могла возникнуть драка. Кое – где убирали полёгший, прибитый снегом прошлогодний хлеб. Не успел хозяин сжать, сам уехал в партизаны, жена болела, дети ещё малы, вот и завалило. Весной с десятины намолачивалось гораздо меньше, зерном кормились мыши. Зачернели квадраты вспаханной земли.
   Маслодельный завод не работал, у кого было много коров, молоко пропускали на своих сепараторах, у большинства съедалось своей семьёй, часть отдавалась телятам. Артельная лавка не торговала, нечем. Ни спичек, ни керосину, ни соли, не говоря уже о текстильных и других товарах. Освещались жировушкой, лучинкой, да свечкой. Огонь добывали с прибаутками, вроде - «Ленин, Троцкий и Колчак, спичек нету – чак – чак – чак».  Кресало делали в кузницах сами, камни выбирали кремнёвые, Мягкий трут вываривали из берёзовой губки. Школа не работала, учителя  Ивана Михайловича Кравцова прислали в половине зимы. Уехал и псаломщик, церковь некоторое время была закрытой, но фанатичные, моих лет, отпрыски религиозных родителей Коля Бельков и Кузя Ерутин, по воскресениям, со слепой Настасьей Щетниковой да Татьяной Носыревой, своим духовным песнопением услаждали и умиляли слух приходящих помолиться в храм. Помогал им Малеев Михаил, прибившийся в Тележиху не известно откуда. Он был хорошо образован, отличный слесарь. В песнопениях дьяконовским баритоном горланил псалмы евангелия. Не было батюшки. Нарождались детишки, которых подолгу не могли окрестить. Время от времени привозили из Солонешного старца, с трясущейся седой головой, отца Иоанна. Он мочил их всех в одной жестяной ванне купели, и появлялись вновь наречённые Егорки, Федорки, Мишки, Гришки, Савоськи, Апроськи и десятки других. Умерших и убиённых маленьких и взрослых отпевал этот же поп. Но венчаний в тот год не было, свадеб не делали, всё стало просто, по обоюдному согласию сторон справляли, что им было надо, без всяких треб.
   В селе был национализирован  двухэтажный дом купца Семёна Терентьевича Таскаева, умершего ещё в шестнадцатом году. Жила в нем его жена, старуха Мария Ивановна, её долгое время не выселяли. Надеялись, что сама помрёт. В верхнем этаже вырезали внутренние стены, получился большой зал, в котором проводились все политические и культурно – просветительные мероприятия. В одной из комнат  создали библиотеку. Дом назвали народным или нардом.
   Как – то, в одно из апрельских воскресений собралась, как обычно, молодёжь на излюбленную полянку. Пиликала гармошка, водились хороводы. Под плясовую мелодию девки и ребята уминали трепаками молодую зелёную травку. Несколько поодаль в не большом лесочке группа молодёжи и взрослых мужиков, играли в карты на деньги, в их числе  был  и я. Снизу к нам подошли трое, их привёл секретарь ревкома Миша Бельков. Он отрекомендовал не знакомых парней. Один из них Гаврилов был представителем укома комсомола, а другой Верёвкин, в холостянном пиджаке, таких же брюках, был инструктор волкома. Было лет им по восемнадцать – двадцать. Поговорив о том, о сём, они предложили пойти в народный дом, где нужно обсудить интересные вопросы. Мы, бросившие карты, и остальная молодёжь двинулись с горы в нардом. Пошёл  с нами гармонист, потянулись за ним и все девки. Собравшимся Гаврилов сделал доклад, что у молодёжи самая золотая пора, что это время надо проводить в чём – то более интересном или полезном, что сейчас мы должны помогать нашим отцам, строить новую светлую жизнь. Бельков предложил организовать ячейку союза молодёжи, именуемого сокращённо РКСМ. Вопросов было много, а разговоров ещё больше. Открыли собрание молодёжи, вопрос один: организация союза  и о добровольном вступлении в его члены. Постановили: союз молодёжи организовать и произвести запись желающих вступить.
Было тут же проведено в присутствии всех организационное заседание, на котором председателем союза единогласно избрали меня, а секретарём – Тоболова Финадея. До зимы этого года наша организация увеличилась до сорока человек. У каждого из нас была работа в своём хозяйстве, но новая общественная работа просто захлёстывала. Порой, мы не оказывали ни какой помощи в хозяйстве родителям по нескольку суток, но они с этим мирились. Начался на какое – то время   водоворот всей деревенской жизни, во всех её сферах. Какая же была такая кипучая безотлагательная  деятельность? Да, именно, была кипучей и она была тогда нужна. В селе  более двух десятков вдов с сиротами. Организовали нардом, есть школа, есть сельревком, а ведь зимой всё это надо отапливать, а летом всем этим вдовам надо то же помогать посеять и прополоть, и сена для их скота накосить, и хлеб убрать, да ещё и обмолотить. Всё это делал комсомол во время субботников и воскресников. Сотни кубометров дров подвозили к общественным зданиям и вдовам тоже. Это делалось на родительских лошадях. Кроме сельскохозяйственной помощи,  ежедневно проводили культурно – просветительную работу. И ликвидация неграмотности тоже была делом комсомольцев. Каждый из нас был прикреплён к трём или пяти неграмотным, соседским дядькам или теткам, или к их разновозрастным чадам. О результатах ликвидации неграмотности докладывалось мне или секретарю и обсуждалось на собрании. Частенько молодые ликвидаторы увлекались синеглазыми своими ученицами и тогда давались уроки сверх программы, за такое усердие учителя с треском выгонялись из дома, а некоторые были даже биты. Комсомольцы учились и сами в разных, созданных при народном доме кружках, которыми руководили взрослые, тоже не так уж грамотные, члены партии. Без участия комсомольцев не проводился ни один вечер, ни одна постановка, многие из нас  были чтецами, декламаторами, песенниками, музыкантами, организаторами и затейниками.   А в селе каждый день заседания да собрания. Сельревком занимается своими делами ячейка -  своими, одни другим не мешают.
                ***
    У купчихи Марии Ивановны Таскаевой  было спрятано в яме много всякого товара и книг. Яма находилась в проходе у дверей мастерской, была хорошо замаскирована, через неё ходили и не подозревали о товарах. Наконец сельревкому донесли о схроне. Раскопали и обнаружили, бревенчатый погреб и в нём чего только не было! Более двухсот кусков разномерного товара, готовые пальто и костюмы, обувь, ящики мыла, кули сахара, посуда всякая и ещё много дореволюционной всячины. Было ещё более трёхсот книг художественной и разной литературы. Создали комиссию, которая распределила товар по дворам, едокам и более нуждающимся. Товар вывезли в бывшую дейковскую лавку, откуда не менее недели раздавали бесплатно населению. Кому – то досталось больше и лучше, кому – то меньше и хуже, поэтому ещё долго в селе  ссорились и даже дрались. Мир в Тележихе надолго был порушен. Книги передали в  библиотеку, которой заведовал Иван Родионович Новосёлов. Одна брошюрка досталась мне – возьми мол, колдуй, так чтобы все девки бегали за тобой и сохли, а то они много жирнозады. Напечатанная чепуха была не безинтересной, написано языком грамотным. В ней были заговоры, как остановить кровотечение, как свести бородавки, чтобы не кусали тебя пчёлы, на разные лады любовные присушки. Ведь было же время такое, верили в это не только не грамотные, но и  грамотные. Признаться и я тогда в это верил.
    Во второй половине августа пошли  разговоры об открытых дверях, или открытых воротах, по вступлению в партию, этот призыв почему – то и посейчас называют Ленинским. По этому вопросу проводились частые партийные и общие собрания с двухчасовыми докладами. До восемнадцати лет в партию не принимали, но мы, несколько комсомольцев, написали коллективное заявление о приёме и послали в волпартком. Скоро оттуда приехал представитель, привёз наше заявление, нас пожурили, мол, почему перескочили через голову. И двадцатого августа на партийном собрании, в порядке исключения всех приняли в члены. После этого призыва Тележихинская партийная ячейка быстро разрасталась и уже на двадцать первое августа парторганизация села составила пятьдесят семь человек.   Бывший командир партизанского второго эскадрона Ларион Васильевич Колесников в партию не вступил, он уехал в Солонешное, где был избран в правление так называемой многолавки, от всякой общественной работы он  самоустранился. По окончанию партизанской войны он всё лето работал в своём хозяйстве, которое  пришло в упадок. Дружбу в водил с однополчанами, особенно с Петром Ульяновичем Бурыкиным. Человек он был замкнутый, совершенный антипод своему убитому брату Игнатию. Его взгляд был внимательным и жестким. С людьми разговаривал просто,  лишнего не говорил, больше слушал. Если спрашивали совета, деловито и обстоятельно всё объяснит. В разговоре улыбался, но невозможно было понять, чего в этой улыбке больше доброты или хитрости. В семье  строг. Его не только партизаны уважали, но и население Тележихи и Солонешного. Роста  был среднего. С германской пришёл унтером, в армии служил около четырёх лет, имел награды.
   Я и сейчас не понимаю и не нахожу объяснения почему в какие – то несколько месяцев, большая половина людей в деревне изменила свой  образ мыслей и поведение. Многие отреклись от поклонения богу и святым, упростились отношения полов, появились даже новые моды в одежде, причём всё это происходило не только в молодёжной среде, но и у взрослых. Многие вбили себе в голову, а особенно партизаны, что теперь жить будет гораздо лучше. Можно понять, что колчаковская власть надоела, и от неё избавились с большим трудом и жертвами, но зачем было менять весь устоявшийся деревенский быт на что – то новое, неизведанное, порой  хулиганское и развратное. И ведь ни кто не унимал. Везде по делу или попусту стало слышно в бога мать, в Христа мать, в богородицу мать. Каких только вывертов в сквернословии не появилось. Приедет представитель из волости, выступает перед аудиторией, а у самого рубаха расстёгнута до пупа, рукава засканы, пояса ни кто не носил. Приедешь, бывало на конференцию, или на какой – ни будь праздник в волость и диву даёшься – молодёжь не узнать, ну и мы не отставали. Отношения между юношами и девушками так упростились, что через три года, девок почти не осталось. Уважения к старшим, даже в своих семьях, не стало. Это несло за собой везде раздоры и склоки. Старикам всё это претило и не нравилось, они кляли богоотступников и матерщинников, но против хулиганства были бессильны – не было закона. Все  сами себе хозяева, ни кто ни каких замечаний по отношению к себе не допускал и не воспринимал. Чем дальше, тем хуже. Пороки углублялись, как какая – то зараза. Подрастало новое поколение уже совершенно распущенное. Это не клевета, такое подошло время, которое исподволь насыщалось политическим и уголовным зловонием сверху. Его привнесли бегавшие или в прошлом сидевшие разные бунтовщики и преступники. Пришло это зловоние и в деревню, теперь уже, наверное, навсегда.

                ***
   Была самая горячая пора сеноуборки, и ячмень уже требовал серпа. На пашне Язёвского седла подоспел непревзойденный молодой горошек, подросли и огурчики. Стояла золотая летняя пора. Я впрягся в работу, отцу стало легче. Теперь работал он, мама, я, младший брат и иногда батя. По вечерам все уезжали домой, некоторых лошадей оставляем на приколе или спутанными в логу на Баданке, мы с батей уходили пешком, расстояние не большое – спустись до глинки, да пройди селом два километра. В полусотне метрах направо от моста через речку Тележиху, если идти снизу, стоял дом. Окна выломаны и кое – как заделаны разными досками. Равнодушно проходить мимо него я не мог. Хозяев в нём не было. Анатолия Ивановича Бронникова, ни за что, зарезали в Смоленском партизаны, семья  не известно где. К  Бронниковой Мане я ещё со  школьной скамьи был не равнодушен. И эта привязанность с годами не ослабевала. Где они? Что с ними? Знакомых девчонок у меня  много. По вечерам я часто торчал на маслозаводе и часами играл девкам и бабам плясовую цыганочку на своей однорядной говоровской гармошке. У меня стали появляться  от подруг сувениры – разноцветные с бахромой вышитые кисеты, дорогой материал они отрезали  от бабушкиных столетних безрукавых горбунов. Иногда скапливалось таких сувениров до десятка. Я начал курить при родителях, хотя в нашей семье ни кто не курил. Табачком всегда снабжала  соседка Федосья Кирилловна Хомутова, сама она тоже курила. Я так же не отставал от новой моды. Школьный ремешок забросил, ворот рубахи, у меня их было две и те холщёвые, всегда расстёгивал до пупа, рукава засыкал. как все. Религию и попов стал непристойно поругивать, а ведь в религиозном учении я ничегошеньки не понимал. И вот, спасибо нашим родителям, нас устроили учиться в село Сычовку в трудовую школу. Меня, Ваню Носырева и Ефима Черноталова там пустил на квартиру Ефим Герасимович Рехтин и началась для нас новая жизнь.
   А в Тележихе отказался председательствовать и Михаил Васильевич Пономарёв. Его, как и многих, тоже не баловала жизнь. Горькое было детство, рос без отца, жили с матерью по квартирам. Мать ходила работать подённо ко многим, как говорят – где сена клок, где вилы в бок. Так и кормились. Миша к труду  не приучен, в школе не был ни дня. С большим трудом научился расписываться, но сургуч расплавлять и  печать ставить приспособился и она на деловых бумагах, как он говаривал, ятно. Завёл он новую семью, сошелся с вдовой Матрёной Банниковой, у которой хоть и бедное  хозяйство, но за ним надо ходить и во время. Женщина она была не воздержанная от хмельного, а он и до этого сильно и по долгу пил, у пьяных разные укоры и ссоры, а это для головы села не пристойно. Кроме этого в бумагах, которые шли из волости или из уезда, как правило, были написаны идиотским языком. Попадали слова, которые ставили в тупик даже секретаря – комбед, загс, упердел, шкраб и ещё много разной всячины. Однажды  получили пакет с надписью: Тел – ха, предсика Поном. Секретарь вслух прочитал надпись на конверте. Пономарёв был нервный, резкий, ему запросто было наговорить грубостей с матами. Он выхватил пакет и уставился на буквы, потом заставил ещё раз прочитать, лицо налилось краской. Резко ударил кулаком о столешницу и заорал:
- Это кто писал?
- А я почем знаю – ответил секретарь – надо тебе ехать в волость и там разбираться.
- Значит, я не полный председатель, а только пред чьей – то сики? Ах, сволочи! Да я им, в бога, в креста и лысого Николу мать, такую сику устрою, они  там там неделю дристать будут! Ведь меня народ избирал, а не они! Эй, дежурный, быстро коня седлай! Себе тоже, поедешь со мной.
   Заехал домой, натянул портупею с наганом и шашкой и в волость. От всегда поломанных ворот, галопом помчался  вниз села мимо сборни. А дежурный Игнаха, в рваных портках, трясся в седле следом за ним, как Санчо Панса за Дон Кихотом. Тогда учреждения работали с девяти до трёх, но председатель волревкома был у себя. Пономарёв буквально влетел в кабинет, вытащил разорванный пакет, швырнул его на стол и, подступая к председателю, заорал:
   - Это кто писал?
Послали за секретарём.
   - Ну, мы писали.
   - Ах, вы писали, новые господа, старые вражьи недобитки! Вздумали издеваться! Я десять лет воюю за народ, выбран председателем  не вами, а народом! За что вы меня обзываете предсикой? Оскорбляете перед обществом! Что не понимаете, что меня теперь вся деревня  так звать будет! Какую и чью сику вы мне приляпали! Гнать вас отсюда надо!
На крик из соседнего кабинета пришел секретарь парткома.
   - Михаил Васильевич, присядь  да расскажи всё по порядку, только без мата.
Расшифровали, поговорили, вдоволь нахохотались, но Понаморёв остался недоволен, заявил, что председателем больше не будет. Через несколько дней был созван сельский сход, на котором избрали нового председателя, Константина Ивановича Бронникова, этот среднего образования не имел, но был грамотный и во всех делах разбирался сам.
  Не вдаваясь глубоко в наше революционное прошлое, написанная история которого не  заслуживает доверия, отмечу,  когда в марте семнатцатого  Николай 11 отрёкся от престола, то власть перешла временному правительству. Временное было пёстрым, там и  помещики, и фабриканты, и интеллигенты, и учёные. И всё то, что веками созидалось, накапливалось из материальных ценностей и культуры, они чтили, понимали и любили и о каком – либо разрушении всего этого не могло быть и речи. Тем более даже не помышлялось как – то исковеркать русский язык. Но такой словесной тарабарщины, которая началась после октябрьского переворота, ни один провидец не мог предсказать. И наши учёные языковеды сами смешались и спутались. Испугались встать на защиту родного языка – как бы не лишиться своего, вместе с головой. Стали составлять даже словари, писать наукообразные статьи и помогать расшифровывать придуманную, бог весть кем, словесную  тарабарщину. Так вот и по сегодняшний день почти семьдесят лет пухнет от разных болячек наш родной язык и обрастает всё больше, до смешного и глупого, вредным сорняком. Это не осуждение нашей многотысячной армии учёных, а сожаление, что они сказать и указать не решаются, так как на непогрешимость ни дунуть, ни плюнуть нельзя. Ленин насильственно разрушил старое, делая это сознательно,  пользуясь подходящим благоприятным временем, для захвата власти. Подговаривая и создавая общество себе подобных, не гнушаясь лживого обмана использовать в своей борьбе даже не совсем согласных с его идеями и целями, считая их попутчиками, хотя судьба этих помощников была уже предопределена.
    Большевики, считая себя вершителями судеб русского государства, воспользовавшись трудностями войны, повели пропаганду против войны, развратили армию и флот, козырь был выбран страшный и беспроигрышный – всё отнять и разделить. В устах Ленина он был ещё более циничный «грабь награбленное». К управлению страной рвались авантюристы. К октябрю стянулись  из ссылок, тюрем и из – за границы политические и уголовники. И вот насильственный вооруженный захват власти. Самозваное занятие всех государственных постов, учреждений и переименование их на свой лад. И кто же стал у руководства? Ленин, Свердлов, Троцкий, Бухарин, Сталин, Ганецкий,  Радек, Дзержинский, Каганович, Менжинский, Луначарский, Ярославский, Кржижановский, Калинин, Рыков, Цюрюпа, Семашко, Спундэ,  Енукидзе, Каменев Л., Каменев С., Крестинский, Каганович, Микоян, Крупская, Рудзутак, Лозовский, Коларов, Ордженикидзе, Осинский,  Томский, Красин, Косиор, Зиновьев, Молотов, Петровский, Бубнов, Постышев, Бонч – Бруевич, Бела Кун, Землячка, Нетте, Володарский, Иоффе, Урицкий, Чичерин, Колонтай, Корбир, Спиро, Позерн, Ногин, Подвойский и подобные. Военно начальники: Фрунзе, Ворошилов, Будённый, Якир, Уншлихт, Смилга, Корк, Соколовский, Федько, Котовский, Кисис, Нариманов, Гайлит, Блюхер, Рокоссовский, Тухачевский, Лазо, Уборевич, Эйхе, Пархоменко, и др. Многим из них, были поставлены  памятники, из бронзы и мрамора, почти возле каждой колхозной конторы. Переименованы в их честь, не построенные ими, улицы и города.
   Эти люди совершили октябрьский переворот. Цель у них была одна - захватить страну и они это сделали. Всё старое  им  ненавистно и  его разрушали, вплоть до языка, до основания. Таков  их  девиз.

                ***
   Началось выколачивание, так называемой, продразвёрстки.* План продналога на этот год давался с учётом посевной площади прошлого 1920 года, а вот план продразвёрстки давался не известно из чего. И почему такая не милость  на Алтайскую губернию? Население было взбудоражено, как пчёлы в ульях. Не стало ни какого порядка не только у хозяина на дворе или гумне, но и у каждой хозяйки в своей избе и даже на кухне. Не до вежливости и не до веселья стало в семьях, всех взрослых и молодёжь обуяла забота, каждый  обязан работать не для себя и своего хозяйства. Была объявлена развёрстка и на хлеб, и на шерсть, и на яйца, и на сено и др. Допускалась замена одного вида другим по определённому коэффициенту. Если нет зерна, то сдай мясо или птицу. Кроме того,  ввели на каждое хозяйство трудгуж повинность. На каждую лошадь и на каждого взрослого человека все и вся обязаны были отработать по нескольку суток в месяц, на каких – либо общественных мероприятиях. Все члены сельревкома  заняты только выполнением плана по налогу, за каждым  закреплён определённый участок, работали круглосуточно. В некоторые дни женщины не могли протопить дом и испечь хлеб, а мужчины не имели возможности управиться со скотиной. По каждому виду налога создавались комиссии, которых насчитывалось более десятка, каждая имела своего председателя, каждая составляла свои списки.
   Ночная морозная хмарь редела, вершины лесистых сопок Мохнатой и Кисленной глухо шумели под ветром. Снег в тот год повсеместно навалил метровый, в наддувах по логам и ямам намело побольше двух. На дорогах разъехаться невозможно, протаптывали специальные отвороты. Весь световой день и прихватывалась ночь, с пашен вывозили снопы и сразу же на гумнах под крышами или на специально расчищенных местах в оградах, измолачивали лошадьми, веяли, ссыпали в тару. Много стука по селу было от молотилок Добрыгина, Печёнкина, Зуева, Пономарёва. Их машины работали безостановочно, сменялись только на приводах лошади. Возле машин и на токах молотильщики все запылённые половой – ни глаз, ни рожи.

 *20.07.1920 года Ленин подписал постановление  Совнаркома «Об изъятии хлебных излишков в Сибири». В четвёртом пункте этого постановления говорилось: «Виновных в уклонении от обмолотов и сдачи излишков граждан, равно как и всех допустивших это уклонение ответственных представителей власти, карать конфискацией имущества и заключением в концентрационный лагерь как изменников делу рабочее – крестьянской революции.

 Не слышно, как раньше, шуток и смеха, только  злые маты .
   - На кого пенять, сами завоёвывали, мать их так...!
За завтраком долго не задерживались, торопят беспрестанные надсмотрщики и погоняльщики. Вокруг здания сельревкома одноконные и пароконные подводы, запряженные в кошевы или в дровни. Наберётся около двух десятков. Это дневные и ночные дежурные на всякий случай. Такое распоряжение из волости. Народу в помещении не протолкнёшься. Дым столбом от самосада, кашляют, чихают. Не громко разговаривают, иногда шутят и тихо смеются, громко нельзя – у писаря в канцелярии сидят какое – то начальство из волости, а может и из самого города. Выходит злой председатель и разгоняет членов  комиссий по участкам. И чтоб намеченное задание было выполнено. А вечером снова все собираются, обсуждают, что сделано и намечают, что делать дальше.
   Приехал старший волостной продинспектор Дёмин и затребовал сводку по выполнению всех видов налогов. Секретарь развернул сводки и начал читать:
   - Сена увезено в Бийск 360 центнеров – 120 подвод. Сбор зерна выполнен на сорок пять процентов, яиц на семьдесят, шерсти на шестьдесят, трудгуж повинность на пятьдесят процентов. Продинспектор ударил кулаком об стол и заорал:
   - Что это за проценты, вы бездельники, вы тут покровительствуете кулакам! Я вас обоих сдам под суд ревтребунала.  Бельков набычился.
   - Кто же всё – таки на селе хозяева – то, вы товарищ  Дёмин, или мы с председателем. Нас народ выбрал. И вы знаете, как ещё только год назад, в этом здании колчаковские каратели не только грозили, но и пороли мужиков. И, так называемые кулаки, служили почти все поголовно в партизанских частях. А я командовал батальоном в дивизии Третьяка. Вы нас не пугайте, до вас всяких страстей видали.
В дальнейших разговорах Дёмин резкие слова сглаживал. Председатель начал втолковывать ему все проблемы, с которыми приходится сталкиваться.
   - Вы же со здравым рассудком, разумно ли за двести километров везти сено. Вот мы отправили сто двадцать подвод, каждая увезла по три центнера и по дороге до Бийска каждая съела по два центнера, а обратный путь лошади идут впроголодь, их уже в течении месяца ни куда не пошлёшь, надо откармливать. Так же и с зерном. Хотя расстояние до Усть  - Пристани наполовину короче, но ведь зима, корма для лошади берётся не меньше, чем груза на сдачу. Почему бы, не везти летом или весной, тогда и корм под ногами, и людям теплей, и зерно можно отгружать водой.
   Дёмин дал понять, что это не их ума дело и ушёл с посыльным на ночлег на квартиру к Шмакову. Бронников с Бельковым остались разбирать полученные днём депеши, их было несколько, и везде требуем, требуем. И четыре слова встречались почти в каждой бумаге: конфисковать, реквизировать, арестовать, расстрелять. Бельков, почёсывая затылок, стал подряд читать их вслух. Требуем безоговорочного выполнения продразвёрстки зерна, согласно прилагаемого плана за декаду, за срыв – ревтребунал. Упродком Савельев. Сельревкому. Немедленно отгрузите сена сто центнеров и овса пятьдесят. Подводы в Бийск отправить немедленно. За срыв будете отданы под суд ВРК.  Калнин. По указанию упродкомиссара Караваева организуйте красный обоз с хлебом, количество указано в разнарядке. Обоз отправьте  не позднее двадцатого. За невыполнение в указанный срок, будете привлечены к ответственности. Волревком Александров. Бельков ладонью с силой прихлопнул  стопу бумаг.
   - Ну, Константин Иванович, сушите сухари, каталажка по нам уже плачет.
   - Зато, Паша нас ни сверху и ни снизу мочить не будет, да и отоспимся, наконец, досыта. Давай – ка читай дальше. - Бельков поплевал на пальцы и продолжил.
   - На заготовку и вывоз строевого леса для строительства школы в селе Чарышск отправьте двадцать пять подвод, при себе иметь пилы, топоры, верёвки и запас продуктов на десять дней. Волревком. На основании предписания упродкома форсируйте приём яиц и шерсти. Все сданные яйца упакуйте в тару и отправьте в Бийск, франко – склад – база упродкома. Пом. продинспектора Полилуйко. Зам. предволревкома Кулик.
   - Это что за слово – форсируйте – остановил чтение Бельков.
   - Наверное, ошибка, не форсируйте, а сортируйте. Слава богу, хоть за яйца судом не грозят.
    Все члены комиссий разбрелись по селу по закреплённым участкам проверять, наряжать и выслушивать всяческие оскорбления и маты, как будто они виноваты в том, что в некоторых хозяйствах обмолоченное зерно всё выгребли не оставив даже на семена. Как будто они виноваты, что у некоторых  нет ни кур, ни овец, но на них тоже доведены планы сдачи и хозяева по возможности покупали или меняли на молоко и сено, чтобы выполнить доведённый план. Больше половины взрослых и молодежи отправлены по  разнарядкам. И люди возвращались злые, голодные, уставшие, обмороженные с лошадьми истощавшими, со сбитыми спинами и их снова куда – то наряжали. Мужики матерились про себя и вслух, метались, не зная на ком бы выместить злобу.
   Торговать нечем, лавка превращена в склад. Председатель яичной комиссии, Ефросинья Меркурьевна, баба языкастая, находчивая и любит позубоскалить. Она, с помощницей,сидит в левой стороне за прилавком, перед ними списки, в которых  отмечают сдатчиков и помогают перебирать и укладывать яйца, сыпятся остроты.
   В лавку вошли уполномоченный Пётр Этко с членом парткома. Оба, представляли из себя комичную картину. Этко был с коломенскую версту, а Михаил Иванович – метр с шапкой.  Начальница по яйцам Меркурьевна  громко воскликнула:
   - Вот у этого дяди яйца большие! Вы что  принесли сдавать свои коки?
   - Зачем тебе мои коки? У твоего мужика свои есть. Какая не культурная женщина. Ты кто будешь?
   - Культурничать мы не умеем, да и некогда. Мужик мой   увёз развёрстку, а я вот сейчас отвечаю за сбор яиц для голодающего Поволжья. А дома  некому воды принести.
   - А, всё – таки, как звать величать тебя - спросил губернский. Услышав имя отчество, он снова не сердито заговорил:
   - Скажи Ефросинья Меркурьевна, какую шерсть сдают, скоро ли всю соберёте?
   - Шерсть принимаем всякую. У кого есть овцы - несут овечью, а у кого овец нет, бабы выщипывают у себя и у мужиков, какие под руку подворачиваются,  и сдают в план.
Этко махнул рукой и вышел.  А по селу от двора ко двору шли посыльные и длинными палками стучали в ставни или в ворота. И, стараясь перекричать лающих собак, вызывали хозяев.
   В ограде возле двухэтажных крытых железом амбаров стояло около пятнадцати груженных пшеницей подвод, столько же  простых саней, ожидали погрузки. Готовился к отправке красный обоз с хлебом. Продинспектор понукал мужиков, но они грузили не торопясь, и молчали, словно немые. Сам хозяин Николай Алексеевич Зуев был тут же, помогал кое – что делать, охал если где – то начинало просыпаться зерно. Потом обречённо крякнул и ушёл в избу.
   - Да, кто сеет, тот знает ей цену, - повторил слова хозяина Василий Кобяков, - а вот хлебец – то будет жрать, какой – нибудь паразит, который не видывал как она и растёт, - мать их в кишки...
   - Председатель, я не поеду в подводы с Зуевским хлебом! Пусть сам возит! Зачем он столько его берёг, старый дурак? Лещуков Пётр был обозлён и готов драться с председателем, - сказал не поеду и всё, назначайте другого.
Бронников взял его за локоть и отвёл в сторону:
    - Товарищ Лещуков, ведь мы с тобой коммунисты, так кто же будет помогать Советской власти выполнять мероприятия, я тоже могу отказаться от председательской должности, но ты же первый на партсобрании скажешь, испугался, мол трудностей. Слов нет, тяжело, идет какая – то неразбериха, но наше дело подчиняться и выполнять.
   - Кто будет за старшего?
   - А вот тебя и назначаю, зайдёшь к секретарю возьмёшь сопроводительные документы.
   Из ревкома вышел Бельков и, обращаясь к Бронникову сказал, что его зачем – то искал пьяный Яшка Менухов, а сам пошёл в нардом по вызову  Петра Августовича Этко. Когда Бронников вошёл в зал, Этко что – то писал,  рядом, на глиняном черепке, дымилась самокрутка.
   - Слушаю вас, товарищ Этко, зачем звали?
   - Э, секретарь, почему у вас в лавке на яйцах сидит грубая баба, хулиган, надо её убрать. У меня всё.
   - А у меня не всё, товарищ уполномоченный. Вы за кого считаете нас членов сельского ревкома? Вы что не признаёте сельскую Советскую власть? Как это  убрать, она у нас самая активная и требовательная и уже  заканчивает выполнение плана по яйцам. А вот правду всегда скажет в глаза, не взирая на чины, ну любит позубоскалить, так в этом беды нет.  Этко что – то хотел сказать, но снова  только махнул рукой.
  Наскоро пообедав, в ревком вернулся председатель. Тут неразбериха и канитель и дома тоже не ладно. Слегла мать, надо бы лекарства, да где его сейчас возьмёшь, да и у самого стали часто появляться боли в груди.
   На улице потеплело. Ветер стал срывать с крыш хлопья снега. Старики предсказывали буран. Дед Ларион говорил, показывая на собак. Смотрите, как катаются, это к бурану. Да и воробьи со всего украйка собрались в кучу на берёзе у Пахома и шумят по – своему. Прав оказался дед Ларион, закружило клубами снег, смешало с ним поднявшую солому и полову. Сумрак накрыл село. Остановились всякие работы. В отвеянное зерно намело снегу и мякины, придётся его снова отрабатывать. Рвёт и мечет буря, стало страшно, не сорвало бы крыши. Отправленный красный обоз захватило на полпути к Солонешному, не видно  дороги. Полетели снова маты в адрес завоёванной   власти. Бросив, застрявшие в наледи, воза с хлебом мужики вернулись до заимки Максима Мальцева. Сутки лютовала вьюга, сутки стояли на отворотке воза. Председателю пришлось наряжать ещё людей, чтобы помогли  вырубить изо льда  сани и вытащить на дорогу. Кого винить, стихия есть стихия, ее ни каким ревтребуналом не застращаешь.
   Волостная власть далеко, а председатель вот он, рядом.
    - Константин, это что же вы с народом делаете, до каких пор будете издеваться над людьми и грабить? Смотри, Костя! Народ злой, терпение может лопнуть. Мы не за такую власть воевали, почему всё до зёрнышка выгребаете. - Яшка Менухов был пьян, но злые мысли излагал чётко. – Ты знаешь, сам я батрачил до службы у многих, так же как и ты крутил сепаратор, да в слякоть собирал молоко,  по сути, мы с тобой оба батраки. Вот и сейчас намолотили мы с браткой с двух десятин пшеницы да с десятины овса всего сто тридцать мерянных пудовок. Комиссия наложила на нас пшеницы сто пудов, да овса сорок. Вот Серега и повёз последнее. И Менухов заскирчигал зубами. Ты Костя, понимаешь, что творится? Я нет.
   - Яша, всё что ты сейчас мне говоришь, истинная правда. Поставь ты себя на моё место, разве ты бы не стал выполнять распоряжения Советской власти. Мы когда за неё воевали, то не ждали, не гадали, что она придет  злой мачехой. Но ты пойми, где – то там, люди мрут от голода и надо их спасать. Может быть, в руководстве продорганов есть враги, так об этом свыше всё равно узнают. Менухов встал и уставил на Бронникова  палец как наган,
   - Но меня, ты Костя, ни куда не назначай и не заряжай – не пойду и не поеду, ты меня знаешь. – И он, не оглядываясь, пошёл от сельревкома.
   Время шло, перемен к лучшему не было, наоборот ежедневно отправлял ревком людей с подводами в разные стороны. Член сельревкома, председатель хлебной комиссии, Савелий Сафронович Привалов был человек твёрдый и упрямый, как терентьевский будучий бык. Спорить с ним было бесполезно, он чёрное будет называть белым и наоборот. Хозяйство у него среднее – три запряжных лошадёнки да три дойных коровёнки, был и молодняк, да сведённых с другой женой ребятишек – косая дюжина. На плече  носил кожаную сумку, размером в развёрнутый тетрадный лист, в которой всегда лежала библия, а в ней экземпляр списков по хлебосдаче. Библию он читал даже на ходу. Любил порисоваться и побеседовать на атеистическую тему. Утверждал, что бога нет, чем восстанавливал против себя верующих. Ходил вместе с другими членами комиссии и продинспекторами по дворам, проверяли наличие зерна и если находили, то тут же заставляли вывозить.
   - Вы опять окаянные на мою душу пришли, - загундел старик Медведев. Сыночка Пронюшку убили казаки за эту власть – то, а она у меня последнее выгребает.
   - А, поди, спрятал куда – ни будь, смотри Дмитрий Иванович, - погрозил Привалов.
 В открытом амбаре лежали азатки, на расчищенном гумне в ограде стоял не большой прикладок, не обмолоченных овсяных снопов.
   Обошли десятка два домов, просмотрели в амбарах, завознях, овинах. К Егору Ерутину и Павлу Ванькову нарядили за хлебом несколько подвод. Уставшие комиссары сельревкома вечером собирались с докладами о своей работе и только поздно по ночам расходились  домой.
   - Константин Иванович, уберите вы от меня этого дармоеда. – Слёзно просила Елизавета Сафроновна, у которой стоял на квартире Дёмин. Каждый день требоваит на завтрак блины со сметаной да яишницу с салом. В обед чтоб был суп с курятиной или бараниной и в ужин, чтоб всё было горячее да жирное. Молоко дует за трёх телков. Орёт, что вы в Сибири тут обжираетесь, вот подравняем вас со всей рассеей.
Председатель отмахгулся и повернулся к своему заму:
   - Сколько подвод надо, чтоб нагрузить хлеб  у Фёдора Михайловича.
   - Не меньше двадцати.
   - Поезжай Иван Родионович и мобилизуй весь транспорт в Язёвке и Плотниковом, о выполнении доложишь.
В это время в нардоме Пётр Этко собрал мужиков и разговаривал с каждым по одному, разговаривал как надзиратель с заключёнными.
   - Имя  фамилия.
   - Зуев Иван.
   - Почему план не сдаёшь? Ты саботажник, будем тебя судить ревтребуналом.
   - Да ты, похоже, белогвардеец, - зло ответил Зуев – да знаешь ли ты, что два года тому назад на меня вот также орал начальник карательного отряда, я был приговорён к расстрелу и из – под ареста сбежал. Да знаешь ли ты, что тогда всё наше хозяйство сожгли казаки, а я ушёл в партизаны. До каких пор будешь тут издеваться над мужиками?
   - Ну, ладно, ладно Иван, не сердись. Я не знал, что ты такой заслуженный. Иди домой, больше вызывать не буду. Следующий! Вошёл Пётр Ульянович Бурыкин.
   - Рассказывай, сколько земли сеял, почему продразвёрстку не сдаёшь?
Бурыкин был шутник и балагур, за словом в карман не лез. Рос у вдовы матери, до службы в армии, батрачил, пришёл с войны, сразу  ушёл в партизаны. В этом году он первый раз в жизни посеял для себя гектар пшеницы, но убирать не довелось, по Плотникову логу полосой прошёл град, и там всё выбило. Ему не только развёрстку, самому есть нечего было. Пётр, не спеша, взял в углу табуретку, внимательно глядя на Этко, подошёл к столу и сел против, а тот отодвинулся в сторону.
   - Ну, давай поговорим начальник, ты приехал хлеб у нас отбирать и даже не знаешь, как он растёт. Кто же тебя послал? Разве землю сеют? Ведь сеют – то зерно. Ещё в губернии служишь! Да тебя пастухом ставить нельзя.
Этко зло прищурился:
   - Вот как раз тебя и судить будем, как главного саботажника.
   - Попробуй, посуди. – Бурыкин встал и вышел из комнаты.
 К сельревкому на рысях подкатила пара закуржавелых лошадей, которыми правил такой же кучер. Из кошевы вылез пассажир в чёрной собачей дохе, с потрепанным коричневым портфелем и пошел в сборню, здесь, как всегда было полно народу.
   - Ба, да это Афонька дегтярёнок, футы – нуты, ни как в волости служит? Да что же он там делает? Он же не грамотный!
   - Правильно, кто был ни кем – тот станет всем.
   - Афонасий Иванович, здравствуйте, проходите,  - приветствуя его, заговорил председатель.- Вот и прекрасно, что приехал, поможешь нам с развёрсткой разобраться,  а заодно и с другими делами.
   - Нет уж, извини Иваныч, я что – то притомился, пойду до Митрия, отдохну. У меня, брат, своих волостных дел уйма. Управляйся тута сам, у тебя орава, вот и гоняй её.
Протиснулся к председателю Привалов, и держа в руках бумаги, начал докладывать сколько нагребли у Лариона Колесникова.
   - У них остался не обмолочен только не большой прикладок. Сам злой, а его жена нас отлаяла, надо бы их ещё как – то поприжать.
   - Сколько всего зерна за эту неделю отправили – спросил председатель. Привалов полистал бумаги.
   - Сто двадцать подвод – две тысячи четыреста пятьдесят пудов. Ещё должны увезти Черноталовы, Загайновы, Тарунины и Неустроевы.
   - Сегодня будет партсобрание, займись и посчитай всё. Меня вызывают в волость.
Вошёл Бельков, и  за плечи резко  развернул к себе Привалова.
   - Ты, евангелист сухозадый, совсем оскудоумел, ты  почему у меня выгреб последний овёс. Ведь эти двадцать пудов оставлены были комиссией на семена. Да ещё деда настращали, его и без вас скоро кондратий хватит. Вот где выгреб, туда обратно и свези!
    В половине марта состоялось самое шумное партсобрание. Оно было долгим. После всех условностей  избрали президиум. Председатель Сергей Захарович Поспелов объявил собрание продолженным, попросил встать и спеть интернационал. Пели громко, но бестолково, каждый по - своему,  да и слова наполовину путали. А некоторые специально базланили: «лишь мы разбойники всемирной». Это позднее за такие вольности можно было получить по десять лет без права переписки. А пока люди говорили то, что думали, начальства не боялись,  свободу представляли в истинном её значении.
   Повестка собрания одна – развёрстка. О её ходе и выполнении доложил председатель Бронников. Затем секретарь долго читал, кто сколько уже вывез и кому сколько еще вывозить. Список был длинным – около четырёхсот хозяйств, послабления не было ни кому. Люди сидели почерневшие, обозлённые, каждому хотелось высказать своё, наболевшее. Со скамеек вскакивали, друг на друга кричали, хоть в узде  держи. Слово взял представитель волпарткома.
   - Товарищи! – засыкая  рукава и подходя к краю сцены, - начал он свою речь.
   - Товарищи! В России разруха, фабрики и заводы не работают, рабочие голодают, в Поволжье засуха, народ мрёт, надо спасать людей, немедленно отправлять все запасы, все излишки. Коммунисты не должны хныкать, должны первыми сдать все виды развёрстки... О многом и долго он говорил, что во всём виновато царское правительство и развязанная им война, буржуазия, генералы и Колчак, что сейчас эпоха военного коммунизма. Стращал суровыми законами за срыв, за саботаж, за невыполнение. Выступал и Этко. Он говорил о том же самом. Потом слово дали Ивану Борисову, бывшему командиру первого партизанского отряда, раненому в бою под Бащелаком. Стараясь быть спокойным, он заговорил о том, что здесь собрались люди, добровольно вступившие в партию, чтобы помогать проводить мероприятия Советской власти, нашей власти, завоёванной кровью. Многие из нас добровольно отвезли весь лишний хлеб. И  мы понимаем, что наше святое дело спасать таких же людей от голодной смерти. Коммунисты выполнят свой долг, но надо разобраться. Как бы не сотворить новое Поволжье здесь  у нас. Ведь надо оставить что – то и на семена. Слова о том, что Советская власть весной позаботится о севе, могут так и остаться словами. И не надо стращать народ ревтребуналом. За что же судить людей, да ещё и с конфискацией имущества. Это за своё же собственное, хорош закон – нечего сказать. Не зря люди эпоху военного коммунизма стали называть эпохой венного бандитизма. Разве мы за такую власть боролись? Ломают через колено, да ещё и стращают. И не надо всю эту беду валить на царя и Колчака, сами поболе их виноваты. Выступали многие, были и взаимные укоры, временами доходило до драки, объявлялись перерывы и снова продолжались выступления. Уже поздно ночью Бронников призвал не жалеть  личного труда и ради спасения завоеваний революции усилить хлебосдачу. На том и порешили.
   На следующий день из волости пришла очередная бумага: Сельревкому. Объявите населению, что взамен зерна принимает упродком мясом в живом и битом виде, согласно прилагаемого коэффициента. Живой скот, а так же и мясо принимает в Бийске бойня и склад.  И снова собрание на этот раз уже сельский сход. Начал его Бронников с неприятных новостей. На днях, в село прибудет какой – то продовольственный вооруженный отряд, при нем создан трибунал, который за не сдачу или упорство и саботаж будет судить и садить в тюрьму, а имущество осуждённых будет всё отбираться в казну, семьи осуждённых из дома будут выселять. В Солонешном мужики злые, даже знакомые не здороваются, а некоторые совсем отворачиваются. Потом он зачитал положение о замене зерна живым скотом или битым мясом. Объяснил условия замены. Ещё раз обмозговали  инструкцию с правилами. Этот обмен был более выгоден, так как скот был почти у каждого. Да и гнать его можно было на своих ногах, а главное, можно будет выкроить какое – то количество хлеба. Замена разрешалась не всем, это опять же решала комиссия, снова всё перепроверяла и объявляла плательщику. Опять же всплыли трудности по оплате. Ежедневно курс денег падал, ни кто и ни что на них не продавал. Овца под весну стоила сто тысяч, корова на базаре в городе стоила уже пять миллионов и более. Не хотели брать мужики эти белохвостые тысячи, они годились только на то, чтобы оклеивать крышки сундуков, да двери в сортирах. Тут же на собрании нашлись и посредники. Братья Горбуновы, Константин и Клементий, а с ними в компанию Протас Петухов да Василий Хомутов. Они попросили обчество разрешить им набирать живой скот в гурты и перегонять в город, нанимать погонщиков, вести все расчёты с конторой упродкома и со сдатчиками. Собрание  установило им и плату за  труд.
   И заработала вновь открытая контора «рога и копыта». Защёлкали бичи погонщиков, заревели дурниной бурёнки в обширных пригонах Хомутова, где были поставлены большие коромысловые весы. Не меньше по коровам выли и их хозяйки. День и ночь в Костином коровьем предприятии шумно, сквернословия вдосталь. Скрипят весы, торопят приёмщики сдатчиков, да тут же и обвешивают и скидку делают непомерную, без зазрения стыда и совести, лают их мужики. А скот всё гонят и гонят, даже из соседних выселок и посёлков. Угнали первый гурт, набирают второй. Отправка хлеба тоже не останавливалась. И шли обозы или одиночки на двух трёх возах. Лошадёнки уже заморённые, рядом с подводами шли мужики, такие же исхудалые, как лошади. Они везли хлеб, мясо шерсть, яйца, сено. Шли и под скрип полозьев, каждый думал свою горькую думу. За что же такая кара, кто же их мучает, надолго ли этот произвол и насилие. Уж не чужеземный ли враг стал во главе государства. И безответны были их тяжелые думы, а пришедший с их же помощью в мир сатана калечил их тела и осквернял  души на все последующие времена.
                ***
    Парятся на косогорах солнечной стороны многие полосы, от черных заплат поднимается пар. С любовью и неуверенностью смотрят мужики на свои десятины, полудесятины и разные косые, как пифагоровы штаны, загоны. С любовью потому, что они их собственность, что они с незапамятных времён были нарезаны обществом ещё их прадедам или дедам. Это их  колыбель, многие и рождены были здесь, прямо на полосах. Они срослись воедино с этой жирной чёрной земелькой и всем тем, что росло на ней. Они дрались за эти клочки, будут драться и впредь. С неуверенностью смотрели потому, что сеять у многих  нечем, сами отвезли семена в продразвёрстку. А тут пошли слухи, что на степи сгоняют народ в какие – то коммунии. Все будут жить в больших домах, спать под одним одеялом и есть будут из «огромадных  корытьев».
   Вернулся с лесозаготовок Макар Кордыбаев и стал рассказывать, что дальше за горами в тайге появились банды. Налетают на сёла, убивают коммунистов. Главный у них какой – то есаул Кайгородов. Его отряды стоят в недоступных местах. Народ там сильно злой, даже не выпросишься ночевать, не накормят и не напоят.
   Распоряжения в сельревком по - прежнему поступали, как из рога изобилия. Одно грознее другого. Почту возили дежурные нарочные. Разорвав очередной пакет Бельков подскочил, как ужаленный. Он позвал председателя и зачитал ему. В бумаге предписывалось немедленно приступить к созданию коммуны. Возмущению Белькова не было предела:
    - Теперь они учить будут, как жить, будто мы только родились, будто наши отцы и деды до них не знали, как жить.  Был вечный закон – кто не работает, тот не ест. Что они там это выдают за своё изобретение! Какое им дело до нашего уклада. Зачем, как скот, сгонять в общий сарай. Ведь это же насилие над душой.
  - Подожди Петро, - остановил этот поток Бронников. - Надо собирать партячейку, раз заставляют – будем выполнять, такая наша обязанность.
   В назначенный день в сельский совет приехало сразу шесть уполномоченных от различных инстанций. По селу уже разнеслись слухи, об организации коммуны и людей набилось в народный дом, как огурцов в кадке. Докладчиком был представитель из уезда. Основной смысл его выступления сводился к тому, что надо организовать коммуну и всем миром в неё вступить. А коммунисты просто обязаны  в числе первых вступить. Поднакопим опыт и передадим братьям по классу в Китай, когда сделаем там революцию. В ответ слышались выкрики:
   - Мели Емеля – твоя неделя.
   - А вот вы – то, начальники вступите в такую коммуну.
Более толково сказал Сергей Захарович Поспелов.
- Я не прочь от коммуны, я член партии, но ведь это дело добровольное должно быть. Товарищ Ленин говорил, что могут быть созданы коммуны, но могут быть созданы и артели по совместной обработке земли – об этом нам говорили на политкурсах в Бийске.
   За это высказывание ухватился каждый, значит это дело добровольное. Прообсуждали  до рассвета и решили коммуну организовать и завтра снова собрать общее собрание. Большинство людей так и не могли уснуть в  остаток ночи. Ни как не вмещалось в их головах такое сногсшибающее  мероприятие. Многие приходили к выводу, что толку от этого не будет, а хозяйствам выйдет неизбежное разорение. И они  оказались правы. Ещё как правы!
   С утра снова общее собрание. Вопрос один: - создание коммуны. Из волости поступило разъяснение – коммун в селе может быть организованно несколько. И снова представитель из уезда в своей, несколько не грамотной и даже грубой речи, доказывал пользу артельного труда перед единоличным. Говорил он очень долго и много, что товарищ Ленин решил создать везде коммуны. Речь докладчика перебивали, между некоторыми мужиками шла уже перебранка. Даже на окрики милиционера ни кто не обращал внимания.
   - Интересно знать, зачем товарищу Ленину понадобилась коммуна? Ему может и надо, а нам мужикам для чего? Я сам батрак. Четыре года кормил вшей в окопах. Вот хотел избёнку срубить, да коровёнку заработать. А тут выходит хрен тебе, не коровёнка. Пусть идёт в коммуну кто хочет, а я нет, - закончил Семён Ачимов и вышел из зала.
 Не менее десяти часов галдело собрание и, наконец, постановили коммун создать две и одну артель. Обсудили и положение, выбирали красных сватов, которые должны были ходить из двора во двор и агитировать за коммуну. Всё это напоминало детскую игру. Но было не до игры, в напряженной обстановке проходила компания по организации коммун. Всё смешалось беспорядочность, беззаконие, несерьёзность. По прихотливому мановению одного, не знающего русского духа, не жалеющего русского мужика,  плакал каждый крестьянский двор и, надо полагать, не в одной Тележихе.   
   Село разделилось. В центре создали коммуну под названием  «Будачиха». Под контору заняли нижний этаж народного дома. В неё вошло семьдесят хозяйств. Выбрали правление из пяти человек. Новосёлов И.Р., Бельков М.И., Непомнящев Г.А., Привалов С.С. и Сидоров Аф. Ив. По настоянию волостных представителей председателем избрали Сидорова, хотя вновь испечённые коммунары пошли на это не охотно. Сидоров с отцом и братом выгоняли дёготь и продавали. На эти средства и жили. Вести хозяйство он не мог, не умел даже запрячь лошади. К тому же был совсем не грамотный. В коммуну объединили лошадей, збрую, сани, и телеги. Всё это свезли на усадьбу Шеманаева. Коров согнали в пригон к Тоболову. Овцы пока, до выгона на пастбище, остались по домам. Хотели и кур с гусями объединить, но взбунтовались бабы. Один раз сделали подворный сбор яиц, председатель их забрал к себе и ел, сколько хотел, об этом узнали коммунарки и потребовали собрать собрание, на котором председателя «всяко облаяли». Эти яйца стали первым яблоком раздора.
   Таким же порядком  организовали вторую коммуну, контора её была в доме Афанасия Черноталова. Назвли её «Красная баданка» - на Язёвском седле есть такая безлесая горка. Правление было также выбрано из пяти человек под проедседательством Пономарёва М.В. В коммуну вошло около сорока хозяйств. У обеих коммун были свои ревизионные комиссии. Созданы были детские ясли, но ребятишек матери носили не охотно и те порой кричали, как поросята. На кухню были собраны  чугунки, горшки, кринки, поварёшки, ложки и прочая утварь. Хозяйки часто проверяли сохранные ли  вещи, если окажется разбит горшок, то поднимался дикий скандал. До обобществления основная масса скота была забита на мясо. Организовали общественные пекарни у Шеманаева и Клопова, но хлеба пекли мало и его отпускали только для детей в ясли. Помощи ни откуда, ни какой не было, да и помогать  некому и нечем. Подошла весна. Земельных наделов выделено не было. Сеяли каждый на своей пашне остатками своих семян, посевная площадь против прошлого сократилась наполовину. Сенокосные участки убирались по старому – каждый свой. Сватать в коммуну не переставали, но многие шутливо отвечали, что боятся потерять бабу, ведь в коммуне они  «обчие». К совместной работе прилежания у людей не было, каждый думал, что эта канитель не надолго. Постоянно что – ни будь ломалось и рвалось, делалось всё тяп – ляп, кругом беспорядок и расхлябанность. Почти ежедневно происходили заседания и собрания всё с криком и матами. По утрам длительные разнорядки, даже в золотые дни, когда единоличники в пять утра уже в работе, у коммунаров до одиннадцати идут разборки. Это уже не напоминало детскую игру. То, что происходило, в русском языке названия  не имеет. Это был даже не бардак. Председатель Сидоров призывал строить коммуну и свой опыт мечтал передать Китаю и Японии, когда там произойдёт революция. Коммунары решили, что  он немного недоумца.
   Пять месяцев провертелась эта карусель. Но смешнее, тошнее и горше были дни раздела, растаскивания своего добра обратно из коммун. На дворах несколько дней продолжались крики и маты, бабы таскали друг друга за космы, мужики пускали в ход кулаки, дело доходило до стягов и оглобель. Как - то ещё, Бог спас, не дошло до смертоубийства.  Зачем и для чего был нужен этот эксперимент, чья гениальная голова его придумала, кому потребовалось упиваться людским горем и слезами? Виновных, естественно, нет.
   Третью коллективную форму по обработке земли назвали «Плуг». В неё вошли жители нижнего края, всего около двадцати хозяйств. Правление было из трёх человек, председатель Василий Васильевич Рехтин. Народ подобрался более хозяйственный и порядок во всём был согласно уставу. Семенной материал объединили и сеяли вместе, но каждый на своей пашне. Там вёлся учёт каждого затраченного дня. Артель просуществовала и после распада коммун аж, до самой жатвы. Хлеб они убрали и обмолотили вместе, без ссор разделили согласно учёту, но зерно в их амбарах пролежало только до санного пути. В ноябре его выгребли и увезли в уплату налога. Артельщики кроме сева и уборки урожая, вместе не работали, а трудились каждый в своём личном хозяйстве.  Конечно, не все коммунары относились к труду: «как бы пень колотить, да день проводить». Многие хозяйственные мужики работали добросовестно, но результаты их труда тонули в общей неразберихе. Каждому хозяйству был нанесён существенный урон. То изломаны сани, то гужи из хомутов вытащены, то колёса у телеги оказались без шин, то литовки потерялись, то лошади ногу на лесозаготовках сломали, то баба к другому ушла, то мужик налево сходил. После этих экспериментов люди стали склочные, сварливые, каждый себе на уме. Мир в Тележихе был порушен.  Кругом нехватки да недостатки, Ни в одном хозяйстве не было заготовлено дров. В самую весеннюю распутицу скот остался без корма, одёнки сена вывезти не успели. Хлеба в закромах почти не было, если посеять, то на еду ни чего не остаётся. Не вступавшие в коммуну,  такой беды не хлебнули.
   Председателю ревкома рассказывали, что в нижнем краю ночами иногда проходят не понятные сборища. Регулярно приезжает бывший партизанский командир Колесников. Он работает в Солонешном и  частенько появляется домой к семье. Иногда заходил в сельский совет, интересовался делами. Авторитет среди мужиков  имел большой. Хлеб у него, как и у всех  выгребли и вымели до последнего зернышка. Внешне  был спокоен, но на сердце, вероятно, была  горечь и зло.
   По селу в адрес председателя и секретаря ходили разные неприятные разговоры. Пьяные мужики порой грозились выпустить кишки всем виноватым. В сельсовете хоть сутками работай, разные, порой противоречивые распоряжения измотали. По дороге к дому Бронникова остановили Пётр Бурыкин и Анисим Косинцев.
   - Слушай, председатель, до каких пор вы будете издеваться над народом. Хлеб отобрали, с коммунами дров наломали. Смотри, не потеряй голову, прекратите людей давить. Надо стоять за свой народ, давать отпор, кричать, мы партизаны воевали не за такую Советскую власть. Ты, Костя, мужик хороший, а людей замотал, послушай, что они про тебя говорят. Все злы, как осы.
   - Вот что, друзья мои хорошие, кто знал, какая она будет Советская власть. Вот она и делает всё, а я тут причём, сами её завоёвывали. Я вами же выбран, исполняю, что приказывают. Ведь в каждой бумаге грозят трибуналом, вы люди военные, понимаете, чем это пахнет. Я вот завтра соберу сход и откажусь,  И предложу тебя, Петро, избрать. И изберут, тогда я посмотрю, как ты будешь стоять за людей.
   Из волостного начальства в селе никого не было, а своего, сельского, мужики не стеснялись и не боялись. Домой к председателю пришёл секретарь партячейки и рассказал, что он идет со сборни. там собрались мужики, все злые, лаются и каются, что воевали в партизанах. Кричат, что Красная армия пришла не как освободительница от колчаковщины, а подобно  злым татарам.
С Колчаком вполне справились бы партизанские войска, ведь они и нанесли поражение белым и расчистили путь большевикам. А у партизан отобрали оружие. Мужики, не жалея жизни дрались за Советскую власть по совести, а эта власть поступила с ними бессовестно. Рассказывают, что Белый Ануй восстал против коммунистов, восстание возглавляет сам председатель сельревкома Федос Тырышкин.* Продотряд люди называют коммунистической бандой. Действительно, что – то творится не ладное. Надо собирать партсобрание.
    Собрание было закрытым.  Самый больной вопрос –  все остались без хлеба, как и чем кормить семьи, это забота хозяина, а где он возьмёт.

 
*Бывший партизан Федос Тырышкин, председатель Белоануйского сельисполкома, отец троих детей. В июне 1921 года поднял крестьянское восстание. В конце 1922 года он добровольно сдался и был приговорён Алтайским губсудом к восьми годам.  Расстрелян в 1925 году.

 До нового урожая не хватит, придется, строго по пайкам, делить, да по - больше заготавливать съедобной травки. Надеяться на новый урожай нечего, ведь посеяли – то третью часть, против прошлогоднего. И беспокоились не напрасно.  Наступили подряд три голодных года. В то же время меры по взиманию с населения всех видов налогов не прекращались. На том собрании секретаря парторганизации Фёдора Лебедева освободили, и назначили  меня. Дело  было новым и трудным, приходилось часто ездить в волпартком, выполнять разные поручения. Сложная была и политическая ситуация, с одной стороны большевики поднимали мужиков на борьбу с Колчаковщиной, и они восстали,  а потом  послали вооруженные отряды  их грабить. А ведь можно было  по - другому, ведь не к буржую продотрядовец с ружьём шёл, а к труженику. Сколько снова  пролито крови, опять свои били своих, а за что? Такое чувство, что в руководстве страной не любили Россию, что там безразличны к её будущему. Так было не в одной нашей волости, а по всей стране, везде  вспыхивали восстания мужиков доведённых до отчаяния, и бандами их называть не верно, они не грабили население. Так народ отвечал на насилие и беззаконие сатанинской  власти.
                ***
    Не даром речку называют Белым Ануем. Вода чистая, прозрачная, от снегов и родников белая, словно серебряная, холодная – зубы ломит. По речке и называется село – Белый Ануй, стоит оно на ровном без лесом месте, окружённом горами. Земля жирная, плодородная, урожаи – сам – десять – пятнадцать, покосы с пышными душистыми пряными травами. Село обычное, в триста хозяйств, таких многие тысячи разбросаны по нашей необъятной матушке Сибири. Живут каждый по – своему. Работают тоже по разному. У кого дома тёсом или железом крытые и ограды в заплотах, а у кого избушки под корьём, огороженные в три жерди. Скотинка была у каждого тоже по – разному. Кто любил её и не ленился растить и кормить, у тех были десятки коровушек и лошадей. А у других и на плуг не хватало и масло от одной коровёнки не копилось. Хлеб у большинства тоже был в достатке и ели его не оглядываясь. Был он и в излишке, хозяин вёз его на базар, в Чёрный Ануй или продавал дома. Стряпали хозяйки и варили каждый день свежее. Знали, что без мясного  хозяин не сядет за стол. Многие находили свободное время и ловили на пироги рыбки, а хариусы там жирные, как монастырские монахи. Ездили в кедрач и накатывали ореха, чтобы самим на зиму хватило, и продать можно было. Готовили в прок разные ягоды, травы, грибы. Солёные грибочки хороши на закуску с медовухой. Хлебосольный жил народ. И переночевать пустят, и накормят и в путь продуктов дадут. Свободно жили до Великой Октябрьской революции люди. Сходил раз в год на сборню мужик, отдал старосте подать в три ли, десять ли рублей – и опять до будущего года занимайся, чем хочешь. Но в воскресные и праздничные дни, после первого удара в колокол, пойдут в божий храм и старательно помолятся господу, пусть он где – то далеко, но услышит. Попросят каждый о своём – кто здоровья всем чадам дома, кто о приросте скотинки, кто о хорошем урожае, кто чтоб его бегун пришёл первым на скачках, кто выпрашивает прощения за обман  – обещал поставить рублёвую свечу, а поставил трехкопеечную. Так жили многие поколения. Была тишь да гладь, но разразился, словно гром небесный, ужасный перелом в их жизни. Дрались за родину с немцем, потом за обещанные молочные реки и кисельные берега воевали с Колчаком за Советскую власть. Победили, но новая власть не принесла им такой жизни, какую хотели. Наложили на мужиков непомерную развёрстку хлеба, мяса, яиц, шерсти, да и самого стали гонять в хвост и в гриву. Не стерпели вчерашние партизаны насилие власти и восстали.
   Для ликвидации восстания в Чёрно Ануйской волости, был организован отряд, под командованием Тришкина* и  запрошена помощь из Солонешенской волости. Ко мне пришло распоряжение: «Секретарю партячейки, собрать всех коммунистов и комсомольцев, взять с собой всё имеющееся оружие и немедленно прибыть в волпартком». Сборы были не долги. Заседлал мне отец гнедого мерина, подтянул стремена под мои короткие ноги, мать положила в торбочку несколько калачей да десяток огурцов. В то время было у меня оружие – игольчатый пятизарядный револьвер, наверное, ровесник Петра первого. В нардоме собрались  уже все. Там  были  секретарь Тоболов и председатель ревкома Бронников. Разговаривали тихо и через короткое время, отряд в количестве сорока пяти человек, выехал в Солонешное. В селе не знали, куда и зачем поехали коммунисты и комсомольцы. Да мы и сами дальше Солонешного не знали свой маршрут. В  волпарткоме собрались и другие малочисленные отряды со всех сёл. Было раннее утро, по селу стлался сизый дым из печных труб. На площади, возле церкви, был в сборе уже солонешенский отряд из восьмидесяти человек. Командовал им начальник милиции Бабарыкин. Появилась гармошка, началась пляска. Заразительно русское веселье. Ни кто из нас не думал, что собрались на ликвидацию банды, что может быть вскоре кто – то  будет убит. Пляска не унималась. Августовское солнце от Толстой сопки уходило всё дальше. Распахнулись двери волревкома, на крыльцо вышло десятка два человек. Тут были Александров, Ранкс, Беляев, Кулик, Валишевский, Картель, Егоров, Сидоров и другие. Впереди волпарткомовцы Лобанов, Печенин, Бородин.
   Назначенный командиром отряда Бобарыкин К.Г. держал в руке красный флаг. С короткой речью выступил Беляев Г.С. Он объяснил, что мужики Белого Ануя восстали против Советской власти, что их организовал и возглавил сам предсельревкома Тырышкин Федос, что в Чёрном Ануе организован отряд из коммунистов во главе с Тришкиным В.Ф. и они обратились к нам за помощью. Бобарыкин вызвал пятнадцать человек и проинструктировал – это была разведка, в  неё попал и я. Отряд из ста семидесяти коммунистов и комсомольцев с площади двинулся к Калмыцкому броду. Мы же, разведчики, во весь карьер понеслись впереди, вверх по Аную. В двенадцать ночи прибыли в Чёрный Ануй. Утром поехали вверх по реке Чернушке. Всходило солнце, но ночная прохлада давала о себе знать. Одеты все   по лёгкому. Бронников над молодёжью посмеивался, погодите, ещё не так скрючитесь, но и самого мало грел старый дождевичишко. По  зимнему одет  только Лубягин, он прихватил с собой полушубок. Прибыв в Белый Ануй,  узнали, что у коммунаров  отобран хлеб и другие продукты, зарезаны несколько коров на мясо, взята кое – какая одежда и обувь. Бандиты ушли в неизвестном направлении. Из рассказов стало ясно, что отряд их более двухсот человек, в составе много алтайцев, есть у них уже и раненые. Вперёд была послана разведка. Перейдя в брод Ануй в устье Муты, мы поехали левой стороной речки, прикрываемые в полугоре лесом. Погода испортилась, небо заволокло тучами, пошёл дождь. На косогорах лошади стали скользить, так как многие  не подкованы. Очередной посёлок вынырнул из тумана.  С приступом нападали собаки,  ни кто их не унимал. В некоторых окнах  выбиты стёкла, во дворах валялась требуха от заколотых животных, в двух  амбарах выломаны двери, у конуры лежала пристреленная собака. В окна кое – где выглядывали люди, они не знали кто мы. Не слезая с коня, один из нас постучал в окно ближайшей избы. Из ворот выглянула старуха лет пятидесяти и не дожидаясь наших вопросов прошмакала, что ни чего не знает, что глуха, да хвора. Вскоре подъехал весь отряд. Спешились, расставили караулы. К командиру подошёл, белый как лунь дед, назвал себя Игнатом Сидоровичем и рассказал, что вооруженные люди налетели ночью, всех перепугали, всё переворошили, порезали скотинку, прихватили Овдоху и увезли с собой, а у него баба на сносях, будет ли жива со страху, сейчас с ней отваживаются. К больной послали фельдшера, но она уже родила сына и сама живая. Отряд разбрёлся по квартирам, сытно покушали и обсушились, отдохнули и лошади. Дождь прекратился, туман рассеялся. Через два часа, по указанному дедом направлению, разведчики взобрались на гору с редким лесом. Внизу в логу по следам видно, что здесь была остановка, возле ключа лежал порубленный Овдоха. Трое остались поджидать отряд, остальные поехали дальше. Перевалив через безлесый гребень, в вершине лога наткнулись на две крытые корьём избушки. В одной из них лежали раненые, двое русских и один алтаец. Оружия у них не было. На вопрос куда ушла банда, ответили, что не знают.
    Несколько дней мы ездили в окрестностях Усть - Канна и Ябогана. Не известно,  где находится коммунистический отряд Тырышкина. Мы снова вернулись в Белый Ануй. Наступил сентябрь. Начал с дождём пролетать снежок. Ночи уже были холодными, ни в какой дохе не согреешься, а мы все  одеты в пиджачки да серьмяжку. В Белый Ануй въехали около полуночи, темнота, хоть в глаза коли. Из переулка вынырнул верховой, на окрик не остановился и исчез в темноте. Стрелять  бесполезно, догонять тоже. Квартиры занимали сами по два три человека. Хозяева принимали сдержано. В одной из квартир ночью у трёх лошадей кто – то подрезал сухожилия. Перед рассветом караульные перехватили женщину, у неё нашли письмо из Тоурака от Пьянкова к попу Нелюбину, его содержание я не знаю. От холодов несколько человек заболело, и их отправили домой. Из наших  заболели Тоболов и Бронников. Константин Иванович стал серым, щёки провалились, его температурило. Над молодёжью уже не шутил, а подбадривал.  Послали в волость нарочных, может быть, там знают, где  находится черноануйский отряд. Решено  ждать ответ. Днём снова происшествие, к дому, где был штаб, пожилая женщина гнала коромыслом нашего гармониста Гришку и срамила его, на чём свет стоит. Гришка без фуражки, с синяком на лбу, уворачивался от коромысла и орал, что ни какую сноху он не трогал. Начальство конфликт уладило, Гришке дали два наряда. Вернулись нарочные, известий об отрядах ни где не было. С наступлением темноты мы выехали в  Белый Ануй. Перед селом остановились покормить лошадей, хоть холодно, но без дождя. Уже на рассвете со стороны села услышали выстрелы. Оказывается, сюда ночью приехали несколько бандитов за продуктами. Зарезали двух коров на мясо, хозяин не стерпел и из охотничьего ружья уложил одного и тут же в ограде был пристрелен. По сведениям жителей бандиты отправились к Баргашу, пошли туда и мы, но эти сведения оказались ложными. Встречные не попадались, спросить  не у кого. Наконец нагнали всадницу, пожилую женщину. Она сообщила, что вчера какой – то большой отряд прошёл на Ильинское, вероятно банда Тырышкина. Нам пришлось возвращаться обратно. Всю ночь шёл проливной, холодный дождь. Через гору мы вышли ниже села, но из – за темноты и тумана трудно было сориентироваться. Провожатый увёл  разведку, не той дорогой, связь с отрядом  прервалась. Основной отряд перешёл Песчанку в брод, на сжатое поле, а мы вынуждены были спускаться к реке с горы по мелкой россыпи. Лошади катились на заду, сдирая кожу. Не меньше синяков и ссадин было и у седаков. Прокатившись в темноте по россыпям около сотни метров, мы бултыхались в воду и вынуждены были плыть к другому берегу. И здесь пришлось ждать  рассвета. С реки тянул хиус, сковывала мокрая одежда, колотила дрожь, зуб на зуб не попадал. Курить не разрешалось, да и если бы разрешили, все равно на нас не было ни сухой нитки, не говоря уже о табаке и спичках. Поводья из рук не выпускали, я своего расседлал и прижался к его боку, пытаясь согреться, лошади щипали траву и нам очень хотелось есть, но ещё больше где – то обогреться и поспать.
   Медленно занимался серый рассвет. Невдалеке стало просматриваться Ильинское. На рысях  двинулись туда, по близости  оказался и основной наш отряд. В селе бабы уже вышли доить коров. Увидев всадников, они  разбежались по избам. Сразу за крайней избой на притоптанной траве лежали шесть зарубленных мужиков, среди которых был и председатель. Власти в селе нет, но родственники боялись хоронить убитых. Узнав, что наш отряд коммунистический и преследует банду, к сельсовету стали собираться люди. Они наперебой рассказывали о происшествии. Решено было несколько часов передохнуть, поесть и просушить одежду. Выставили посты, остальные разбрелись по домам. Хлебосольные хозяйки угощали тёплыми лепёшками и парным молоком, но гостеприимны были не все. О банде получили точные сведения, что она направилась на Кокую.   Мы промёрзли до костей, многие заболели не на шутку, отогревались под хозяйскими серьмягами на полатях и печках. Бронников под тулупом, приняв лошадиную дозу аспирина, весь взмок и трясся в лихорадке, да и не он один.
   О том, что немалочисленная банда Тырышкина бродит по Черно – Ануйской и Куяганской волостях, знали все вокруг. Не мог этого не знать и начальник продотряда. Шестьдесят хорошо вооруженных бойцов шли из Баргаша в Кокую. На его пути, на перевале банда устроила засаду и полностью окружила продотрядовцев. Бой был коротким, из продотрядовцев в живых осталось только трое.
   Прискакал нарочный от Черно Ануйского отряда. Тришкин просил подождать его  в Ильинском. Бесполезно прождав весь день, мы в ночь, прямо горами, выехали на перевал  и врассыпную направились в Кокую. Была абсолютная тишина, только чуть слышно передавался пароль. Чувствовалась какая – то жуть и вдруг мы натолкнулись на трупы в солдатской форме, рядом околевшая лошадь. Ещё два трупа висели на берёзе.  Дозорные разведки, с левой стороны также наехали на несколько убитых солдат. Обследовали окрестности, и нашли еще десятки убитых. Команда – разведке вперёд. Под уклон быстро спустились к самой паскотине, следом почти не отстав, подошёл весь отряд. В темноте видно было, что к воротам кто – то едет, быстро его окружили. Это оказался председатель сельсовета, которому бандиты приказали собрать сухарей и привезти на стан в указанное место. Он вёл заводную лошадь, навьюченную мешками. Председатель рассказал, что двое суток назад к ним в село вошёл большой отряд, назвались партизанами. Привезли с собой троих раненых солдат и четырёх человек в крестьянской одежде, да двух убитых, которых похоронили на кладбище. Раненые и сейчас лежат в домах. В отряде многие знакомы местным жителям. Набрали тёплой одежды и продукты, приказали собрать сухарей. Тут же сельский совет наши командиры превратили в раздаточную, и каждый из нас получил суточную норму сухарей. Трем раненым продотрядовцам оказали медицинскую помощь. Погода становилась всё хуже, подул сильный ветер с дождём и снегом. Кроме часовых всех разместили по квартирам. Хозяева прятались по погребам. Нас не менее десяти человек разместились в большой избе, в которой  ни души. Обед готовили себе сами. Серьёзно заболели Хомутов Гаврила, Брусницин Михаил, Лебедев Парфён. Здоровье Бронникова с каждым  днём тоже ухудшалось. Долго отдыхать не пришлось, по тревоге собрались к сельсовету, взяв в проводники председателя, выехали снова на перевал. В лесу  были обстреляны с трёх сторон, пришлось, отстреливаясь, отходить. Была убита лошадь и ранен наш милиционер. По лесу во всех сторонах разносились крики на русском и алтайском, шла интенсивная стрельба. Не меньше выстрелов сыпались маты. Во время перестрелки подошёл коммунистический отряд Тришкина, а вскоре и Куяганский. Оба были хорошо вооружены. Банду  зажали километрах в пятнадцати от Кокуи. Сам Тырышкин с полусотней бежал, часть взяли в плен. Те два отряда ушли на преследование, а наш  отправили домой, было уже более половины больных. Вернувшись в Тележиху,  Бронников слёг и в конце октября умер. Похоронили его на кладбище сразу за церковью. Председателем сельсовета  избрали его зама  Ивана Родионовича Новосёлова.
                ***
   Вышибли мужика из его привычной, спокойной, тихой жизни,  не давали  покоя. Многие годы воевал он и с чужими, и со своими его били, и он бил. Зачерствела  душа, стал хмурый и злой. Злился на всё. И на недосев, и на полуголодную семью, и на гнилое, не вовремя убранное сено, и на исхудалых лошадей, и на продразвёрстку, ведь все беды из – за неё, оголили закрома, пообщипали хозяйство. Он все надеялся, что кончится эта неразбериха. Все едят его хлеб, он сам его вывез и сдал, а семье есть нечего. Ни где на свой мучительный вопрос ответа не находил, ни кто с ним по душам не разговаривал. Снисхождения не было ни кому, ни богатому, ни бедному. Да и бедными стали уже поголовно все.
    Ни кола, ни двора не было  у Кирюхи Елёсихина, батрачил по чужим людям. Посеял за работу ему Рехтин десятину пшеницы, выбило её градом. Жил в работниках Михаил Натольев у Белькова  Василия, и согласно договорённости, посеял ему хозяин тоже десятину пшенички, но заросла она вся овсюгом и не получил он с неё урожая. А в поселковых списках у того и у другого значилось посева по десятине, и начислено было по нескольку пудов развёрстки. Оба были посажены за не сдачу в холодный амбар на усадьбе Шмакова. Орали мужики из амбара, что они воевали не за такую Советскую власть.
   Пока мы ездили на ликвидацию Бело Ануйского восстания в Тележихе назревало своё. Мужики тайно сговаривались. На эти сборища созывал бывший пламенный партизан Пётр  Бурыкин. Частенько к ним приезжал и  командир второго партизанского эскадрона Ларион  Колесников. О чём там говорилось,  не  известно, можно только с большой точностью догадываться.  Через три месяца стало явным - был заговор, готовилось восстание против Советской власти. Но ни как не вмещалось в голове и не хотелось верить, что бывшие партизаны, в абсолютном большинстве бедняки и средняки, могли восстать, как в Белом Ануе.  В Тележихе открытых выпадов против коммунистов не было, хотя за развёрстку все обвиняли нас, ячеичников. Антисоветские разговоры  велись в открытую, тогда ещё ни кто, ни кого  не боялся. В это время в Кош - Агачском и Коксинском аймаках занимали большую территорию остатки белогвардейских отрядов русских и алтайцев под командованием есаула Кайгородова, калмыцких баев Тужлея и Аргамая. Влились в эти отряды и вернувшиеся из Монголии русские казаки. Для их  ликвидации стали создаваться части особого назначения. Было сформировано несколько эскадронов. Я был зачислен в седьмой.
   По возвращению из отряда осенью я уже отцу не помогал в хозяйстве, а уехал работать в Солонешное в финансовый отдел. Жаль было расставаться с родными, знакомыми и друзьями, а особенно с подругами. Жалко было оставлять старичка Мухортушку на котором я начал ездить с пяти лет. Но я думал, что Солонешное не за  морями и  всегда буду приезжать домой. Погода установилась тёплая, страда была в разгаре. Но спокойно людям не давали ни работать, ни жить, их торопили с уборкой и трясли с недоимкой. Кроме того, бесперечь посылали в разные места на своём транспорте отбывать трудгуж повинность. Хорошо ещё, если это выпадало на непогожий день, не так болела  у мужика душа.
   Меня же ожидало новое дело, новая жизнь, смогу ли? Это меня волновало и заботило. А что придётся жить в чужих людях, то этот опыт  уже имел. В волревкоме  встретили по  - товарищески, хотя  и был всех моложе, только - только исполнилось восемнадцать, но меня уже знали, да и я многих знал. Коллектив волревкома уже тогда был большой не то, что до семнадцатого года, когда здесь сидел волостной староста, да урядник с писарем. Волревком занимал деревянное здание бывшего волостного правления, справа в ограде росли деревья, в углу  склад с архивом, входная дверь на площадь с высоким ступенчатым крыльцом, была и вторая дверь с выходом в ограду. Две угловые комнаты были каталажными камерами. Тогда в волревкоме работали Никита Иванович Александров, Эдуард Иванович Ранкс, Андрей Иванович Калнин, Григорий Степанович Беляев, Дмитрий Картель, Валишевский, Харлампий Котенко, Анипадист Андреевич Стукалов, Михаил Иванович Егоров, Федот Сергеевич Филиппов, Филипп Степанович Карпов, по фамилии Кулик было двое,  в земельный отдел был принят мальчишка моих же лет Митя Гусев. Ещё нескольких человек фамилии я забыл.
   Поставили меня на квартиру, на выезд вверх по Аную, к Абламскому Степану, семья которого состояла из шести человек. Двое стариков, сын Клементий с женой и их дети. Образ их быта суровый и замкнутый, медные иконы, посуда отдельно для своей семьи, хозяйство крепкое, старый дедовский, крытый по  круглому дом, четыре амбара, конюшни да коровники, табун лошадей в пятнадцать голов, стадо коров, отара овец, большая пасека и разная птица. Жнейка и грабли. Но кулацким их хозяйство не считалось, так как наёмной силой не пользовались, а работали сами день и ночь. Ко мне они относились хорошо, готовили еду отдельно. Мне отвели  деревянную койку с постелью. Работа в ревкоме  не нормирована, хоть сутками работай, постоянная спешка, сутолока, неразбериха. С первых дней я занимался составлением и перепиской разных списков и описей на предмет обложения всевозможными видами налогов, подсчитывал по присылаемым сводкам, сколько и по какому селу процентов выполнения того или иного вида  налогов.
   В Солонешном мужики своё недовольство открыто не высказывали, так как в Тележихе. Шло время, в волревкоме каждый день  галдёж. Вызывались из сёл председатели, проводились разные заседания, безвыездно жило уездное и губернское начальство. По волости  большое недовыполнение, приезжал уездный продкомиссар Савельев, уполномоченный Алтгубпродкома. распекал волостное начальство. Каталажные камеры забиты людьми, что творится со стороны не понять, да и изнутри разобраться невозможно,  где закон, где беззаконие. Мужиков трясли день и ночь. В конце октября в Солонешное прибыл продотряд численностью в сто человек. Все  вооружены кавалерийскими трёхлинейками, были у них и дисковые автоматы. Их  разместили по два три человека по квартирам. Хозяева обязаны были их кормить. Продотрядом командовал некто Пинаев, с народом и сельскими руководителями обращался надменно и грубо. Под стать ему  и председатель трибунала по фамилии Клоков и секретарь трибунала Фёдоров. По приезду в какое либо село им отводили квартиру, для бесед созывали народ, либо к ним на квартиру, либо в здание сельревкома. За столом сидели все трое, на столе  маузер и наган. У дверей и вокруг здания вооруженная охрана. Разговоры были короткими. Запускали по два плательщика, Пинаев резко спрашивал, вывезет ли в двадцать четыре часа по развёрстке хлеб, если отказывается, то солдаты уводили в холодный амбар не зависимо от возраста и пола. А на улице уже стояли морозы. Меры  драконовские. Выполняли ли они указание сверху или  творили от себя? У мирного селянина отнимать последние продукты с применением вооруженной силы,  обрекать на голод всю семью. Это уже походило на иноземное иго. Мужиков явно восстанавливали против Советской власти. Продотряды в народе стали называть коммунистической бандой. Такие жестокие меры нельзя было оправдать ни засухой в Поволжье, ни полуголодным положением рабочих. Прежде всего, это  не умно. Ведь не сдирает же хозяин с овцы шкуру, когда ему нужна шерсть. А здесь сдирали шкуру. Может быть, это делали противники Советской власти – раз вы боролись за эту власть, то и получите! А может, это было наказание господнее за вероотступничество, за отречение от православия?
    Выходных не было, разной переписки, хоть сутками пиши, не разгибаясь. Через месяц опять побывал дома, мне  дали поручения взять какие – то данные из сельревкома. Хотя я и был комсомольцем, а с 20 августа членом партии, но был молод и даже ростом мал, погоды ни какой не делал, и внимания на меня не обращали.
   В начале декабря меня со старой квартиры от Абламских перевели к Мальцеву Савелию Андреевичу, причины перемещения не сказали. Выдали со склада восемь килограммов овсяной муки и два кг баранины – месячный паёк.
 На многие зажиточные хозяйства развёрстка  всех видов  наложена непосильная, её сдать в указанный срок не могли физически по многим объективным причинам. Хлеб, например, молотили зимой. Ревтрибунал продотряда решил их судить, в числе недоимщиков был и Абламский. Всем было ясно, что делалось это в показательных целях и  именем закона. Многие такие хозяйства не имели наёмной  силы, а работали своими семьями и с годами поднимались их хозяйства.  В средине декабря ревтрибунал осудил трёх человек с конфискацией всего имущества. За что? На каком основании? Какое они преступление совершили? За их накопленное, годами непосильного труда, добро!  Выселили из собственного дома Метлу Ивана с шестнадцатью членами семьи, в числе которых восемь детей да беременная женщина – мать трёх детей. Абламского Степана с пятью членами семьи, в числе которых, двое детей и слепая старуха. Третьего Краскова тоже с косой дюжиной детишек. Всё их имущество зачем – то свезли в большой зал волревкома, а нас с Митей Гусевым послали сделать опись недвижимого имущества - домов, амбаров, бань и пр.  До самой смерти буду помнить то презрение, к нам переписчикам, со стороны их соседей.

                ЧАСТЬ 3.

   Злополучная трагическая ночь девятнадцатого декабря 1921 года. Эта ночь была и грешной и святой. Грешной не от бога, в которого в то время верили, и не от тёмных тружеников, а проклята верховной властью с приклеенным позорным ярлыком – бандитской.
   Сравнительно мягкая осенняя погода, враз сменилась трескучими Никольскими морозами. По вечерам в окнах тускло светились желтоватые язычки жировушек. Ни в одном  окне не видно было яркого света от керосиновых ламп. Нет керосина. Днём и вечером в каждый двор заходили члены ревкома с продотрядцем и буквально гнали хозяина или хозяйку везти развёрстку. Из двора во двор мелькали тени. Возмущались и матюкались в адрес власти и ревтребунала, который выгнал партизанские семьи из домов и всё их имущество конфисковал. Отняли имущество – опустошили душу, а человек без души готов на всё.
   Волревкомовские работники в командировках по сельским советам. После сытного ужина крепко спали продотрядовцы и трибунальцы, Поужнал и улегся спать уполномоченный Алтгубпродкома Петр Августович Этко, положив маузер под подушку. Часовых ни где не было. В большей половине домов и избушек села Солонешного не спали ни минуты в эту ночь. Каждый ждал условного сигнала, поминутно вглядываясь в окно. Женщины тихо горько плакали, чуяло беду их сердце. В заануйской части села, в доме вдовы Огнёвой, под предлогом пьянки, собралось несколько мужчин – это был штаб готовившегося в эту ночь восстания. Здесь они уже неоднократно собирались, здесь и разрабатывали планы. Все члены штаба в количестве пяти человек в сборе, обязанности между ними распределены. Начальник штаба и он же командир повстанческого отряда – Ларион Васильевич Колесников, адъютант и писарь Василий Петрович Уфимцев. Заместители командира по Солонешному  Артамон Васильевич Ваньков, а по Тележихе Пётр Ульянович Бурыкин и комиссар Ефрем Иванович Буньков. Дано было и название повстанческому отряду - «Добровольческая сибирско – крестьянская армия». И девиз был - «За справедливость, против насилия, за власть на местах». Казалось бы, что под таким же девизом они воевали против Колчака, но сейчас мужичье понятие обратилось против своей же власти. В Солонешном в повстанцы записалось сто пятнадцать человек, в Тележихе около сотни. Разного оружия набиралось около восьмидесяти стволов. Ещё раз всё проверено. Отсюда они дают условный сигнал на захват продотрядовцев. Из Тележихи восставшие пробирались в Солонешное мелкими группами и по одному. Этой ночью подъехали последние. Каждый из них  проинструктирован, кто что должен делать, где находиться. Время перешло за полночь. Самый крепкий сон. В напутствие Колесников ещё раз напомнил, что волревкомовских работников не трогать, пусть спят, мы с ними на их рабочем месте наговоримся. Бурыкину было приказано взять с собой Савелия Астанина и идти в дом  Манохина,  арестовать там Этко и вести его в волостную каталажку. Ефрема с Артамоном отправили арестовать всех трёх начальников продотряда и тоже в каталажку, да забрать у  них все бумажные дела. Обходится с ними вежливо, не так как они ведут себя с населением. Штаб будет находиться в конторе «многолавки».
   - Ну, за правое дело с богом! Давайте сигнал.
   Далеко раздавался снежный морозный хруст. От дома к дому торопились мужики. Спокойно спали продотрядовцы. Двери многих домов были не заперты. Хозяева ждали повстанцев.
   - У тебя, Андреич, сколько стоит солдат?
   - Трое, - отвечал хозяин.
   - Где их оружие?
   - Да вон в углу.
Трёхлинейки с подсумками забирались, а спавших тихо поднимали, на них  были направлены дула ружей. Сонным приказывали быстро одеваться и следовать, куда скажут. Тихо и без суеты прошёл повсеместно захват продотрядовцев и их оружия. К солдатам относились снисходительно. Ясно, что они люди подневольные. Всех их привели в здание школы, что за церковью. У Лабутиных ночевал родственник из продотряда, когда рассветало он, не зная ни чего, взял свою винтовку и отправился на квартиру. По дороге его перехватили мужики и начали отбирать оружие, он не отдавал, завязалась борьба, пока не подошла какая – то баба и не сказала:
-  Парнишка,  отдай ружьё, ведь убьют!
- Да, отдай. А меня потом за потерю оружия посадят.
- Ну ни чё, посидишь, зато живой будешь.
   С захватом и разоружением начальства дело обстояло гораздо сложнее,  малейшая ошибка может привести к жертвам. Всем в группе захвата  приказано соблюдать тишину. Дом, где стоял Пинаев с членами ревтрибунала был окружен. Все трое спали в угловой комнате. Двери  не закрыты, двое спали на койках,  один на диване. Вслед за Ваньковым и Буньковым в комнату  вошли ещё несколько мужиков. Оружие из - под подушек  вытащили, а начальству  приказали вставать, одеваться и следовать в управление. Они начали что – то доказывать и спорить пока до  сознания не дошло, что это восстание и их, вероятно расстреляют. С этой минуты они начали беспрекословно выполнять все приказания.
   В контору к Колесникову, был послан второй гонец  с вестью о захвате продотрядовского начальства. Колесников молча, словно измеряя расстояние, ходил в своём кабинете из угла в угол и думал, а думать ему было о чём. Ещё вчера он был авторитетным председателем правления многолавки и отдавал распоряжения о развитии торговли, а сегодня он государственный преступник. И несёт ответственность за жизнь каждого, кто вступил в повстанческий отряд, ему верят, надо дальше поднимать народ на борьбу с насилием и несправедливостью. Он позвал Уфимцева и дал команду сочинить приказ за номером один.
   - Начни с того, что народ обманули, мы воевали не за такую Советскую власть, которая разоряет мужика. Мы, бывшие партизаны, не стерпели насилия и восстали и призываем всех на борьбу с грабежом. Напиши убедительнее, с фактами незаконного суда ревтребунала. А вторым пунктом о том, что Солонешное объявляется на военном положении. Да, скажи – ка, сколько сейчас у нас человек в отряде. Уфимцев доложил, что всего  сто девяносто восемь человек, а ружей своих восемьдесят да отобранных винтовок более ста.  Так что, Ларион Васильевич, практически вооружены все наши люди. А это воззвание и приказ о военном положении, подпиши.
   - Хорошо оставь.
   Наступал рассвет. Во всех комнатах конторы  тесно от народа. В разные концы села наряжались караульные. В незапертые двери дома Пермякова тихо вошли вооруженные мужики. Там жил на квартире зам начальника милиции Румянцев, мужичонка полутора метрового роста. На голове редкие рыжие волосёнки. Его семья жила в Бийске. Сам он крепко спал на деревянном топчане. На стене висела трёхлинейка с шашкой, наган лежал  на столе.
   - Братуха, хватит спать, вставай быстро, в селе – то  беспорядки – разбудил его Шадрин, с которым они вместе партизанили. Румянцева отвели в милицию, которая ещё ночью была занята повстанцами. Дежурившие там милиционеры  Киселёв и Кулешов сопротивления не оказали. Все замки  сбиты,  оружие перенесли в штаб, остальные милиционеры  разоружены на квартирах.
   Пётр Бурыкин со своим зятем Савелием Астаниным шли арестовывать уполномоченного Этко.  Со дня их встречи в Тележихе в народном доме он почему – то не выходил из головы Бурыкина, он вспомнил, как тот спрашивал, «сколько земли посеял». Про себя он тогда от души посмеялся. Этко ему нравился, не злобливого человека сразу видно. Если его отвести сейчас в волость, то могут и убить. А что если не поддержат нас мужики ни нашей волости, ни других, тогда наша карта будет бита, сами погибнем и людей загубим. Восстали мужики пока только двух сёл. Да, надо было раньше, когда поднялся Белый Ануй, но тогда не было оружия.   Этко надо пока укрыть, а перед Колесниковым  отбрехаться.  Все эти мысли  Бурыкин поведал своему зятю.
   - Только, ты Савва, не подумай, что я как рак попятился  или струсил. Я верю, что наше дело правое и народ нас должен поддержать, но надо мозговать и вперёд, мы ни чего не потеряем, если  спрячем Этко.
   Хозяйка Антроповна готовилась топить печь и идти доить коров. Войдя в избу, Бурыкин вплотную подошёл к хозяину и тихо спросил:
   - Постоялец встал или ещё спит? И не дожидаясь ответа, они с Астаниным тихо вошли в горницу, здесь было прохладно. Этко, укрывшись с головой стежёным одеялом, крепко спал. Савелий из – под  подушки  вытащил маузер.
   - Этко, к тебе гости, спишь не знаешь, что творится вокруг. Ты помнишь меня, не забыл наш разговор в Тележихе?
   Этко, скинув одеяло, сунул руку под подушку и уставился на свой маузер в руке Бурыкина.
   - Не шути, Бурыкин, дай сюда оружие.
   -Это не шутки, в селе восстание крестьян, доигрались вы со своей  развёрсткой.
Бурыкин позвал хозяина и спросил, куда можно спрятать постояльца, а то, не ровен час, обозлённые мужики могут и пристрелить. Хозяин ответил, что на чердаке можно лечь в карниз и там спрятаться. На Этко надели  собачью доху, и он с Бурыкиным поднялся на чердак. Ульянович забросал его вениками, пожелал здоровья и быстро спустился. Бурыкина  с нетерпением ждал Колесников. Но Пётр и Савелий вернулись одни. Путанное объяснение  Колесникова не убедило. Из – за этого случая  командир перестал верить своему заму.
   В эту ночь я был в Тележихе. Чтобы не опоздать на работу,  торопился и часов в семь утра   галопом мчался вниз. В Нижне – Черновом меня остановили Яков Демидов и Афанасий Канашов. Они сообщили, что в Солонешном восстание, посоветовали вернуться и хотя бы дождаться рассвета. Я вернулся и сразу заехал в сельревком, председателем которого был мой дядя Иван Родионович. Послал дежурного за ним и сообщил  эти страшные новости. Потом поехал домой советоваться с отцом, как быть.  Он сказал, что надо  ехать, ведь не там, так дома, они тебя, как сотрудника волревкома и коммуниста схватят и всё может быть, но ведь пока убивать тебя не за что.
   В Солонешном у ворот паскотины, на Калмыцком броду, стояли трое вооружённых мужиков,  они меня знали, спросили, где был и что везу. Обыскали и отпустили. От мороза и от страха я трясся, как мокрый щенок. Отогревшись на квартире, отправился в ревком. Проходя мимо лавки,  увидел  на стене прилеплен  развёрнутый тетрадный лист  с приказом номер один. В первом параграфе объявлялось село на военном положении, во втором  обращение ко всем гражданам Алтайской губернии с призывом вступать в ряды партизанской народной повстанческой армии на борьбу с насилием и незаконным грабежом, за свободную жизнь, за правильную Советскую власть. Приказ был подписан так: Командующий народной армией Колесников.
   По селу в разных направлениях носились вооруженные мужики с ружьями. В управлении у коновязи и за штакетник забора  привязано много лошадей. Зал был полон вооруженных людей, я прошёл в свой финансовый отдел. Сотрудники, понурив головы, сидели на своих местах, но к работе ни кто не приступал. Заходили в отдел и тележихинские, все знакомые, одни предлагали вступать в их отряд, другие грубо говорили о нас, что они коммунисты и против своих не пойдут. В земельном комитете, регистратуре и других отделах так же сидели, среди разложенных бумаг, сотрудники ни чего не делая. В кабинетах слышались тихие споры и реденькие маты.
   - Самый заядлый коммунист здесь – это Андрюха Новосёлов, бесстрашный дьявол, буржуев не любит.
- А волостной председатель Александров был у нас в дивизии начальником следственной комиссии, мужик справедливый, тальменский он.
   - Ведь вот какая чертовщина, приходится воевать против своей же власти, не стало от неё житья.
   - Везде засели евреи, латыши да поляки, вот они нас и давят, не любят  русских.
   - Виноваты во всём коммунисты, пообобрали народ.
   - Ну, хлеб сдали голодающим, а сено, шерсть, яйца тоже им что – ли? В Быстром, на берегу Оби в половодье, смыло несколько амбаров, порешили зерно,  а мужик последнее отвёз, и виноватых нет.
   - Начальство – то кричит, что кулаки организовываются в банду, вот мы с тобой Фома кулаки? Заврались, в бога мать!
   - Ты сдурел, нельзя так про бога.
 В зале тесно, тёрли бока друг о друга эти разношёрстные, разновозрастные бородатые отцы и деды и вместе с ними семнадцатилетние розовощёкие юнцы, не представлявшие себе всей серьёзности положения. Зачем их взяли с собой родители, ввергли  в пучину страшного  дела. О чём только здесь не болтали,  не слушая друг друга, высказывали свои давние, мучавшие его последнее время, думы. Вдруг все смолкли, в зал вошёл Колесников. Усы и борода подёрнуты инеем, на передках валенок снег. Лицо красное от мороза. Он скинул с себя в угол рыжую собачью доху. На нём осталось пальто, сверх которого на портупее висел клинок, сохранившейся у него ещё с той партизанской.
   - Здравствуйте, партизаны!
Десятки разных глоток будто пролаяли в ответ.
   - Здравствуй Ларион Васильевич!
   Вслед за Колесниковым вошли его соратники, все они направились в кабинет к Никите Ивановичу Александрову. Большие двухстворчатые двери  в кабинетах распахнуты и всё, что говорилось, было  слышно.
   - Мы с тобой, Никита, вместе партизанили, ты должен стоять за народ, а ты помогаешь его обирать, это предательство, таких как ты, надо убивать.  Грубо со злостью говорил Гребенщиков.
   - Меня убьёте, другого поставят, он тоже будет выполнять распоряжения власти. Входя в кабинет, Колесников услышал этот разговор и спокойно заметил:
   - Какой ты Митрий Андреич кровожадный, всё убивал бы. Разве мало смертей в прошлом на твоей душе. Он ведь не меньше нашего воевал за Советскую власть, а какая она будет, тоже не знал, он честно служит завоеванной власти. Ему бы сейчас с нами идти, но у него уже вера другая.
   Пришли Ваньков и Буньков в сопровождении двух десятков вооруженных мужиков. Привели продотрядовское начальство, их водили завтракать на квартиру Манохина. Все прошли в кабинет председателя. Члены ревкома Завьялов, Беляев, Ранкс, Мозговой сидели на окнах. С  отделов перетащили туда стулья. Мы же расселись на столы. Слышно было, как Колесников вежливо попросил всех сесть, сам сел за стол рядом с председателем.
   - Давайте мирно поговорим, только без укоров и колкостей. В политике мы разбираемся не меньше вашего, знаем, что в России и в Поволжье люди голодают, что хлеб из Сибири надо взять, но ведь не таким же методом. Вы Пинаев были в партизанах?
   - А какое это имеет значение? – нехотя ответил начальник продотряда.
   - Значит, партизанское движение в Сибири для вас уже не имеет значения? С каких же это пор и по чьей воле? А вот здесь собрались мужики и все они партизаны, и все воевали против Колчака за освобождение Сибири. Для них это имеет большое значение. Они воевали за свободу, за землю, за семью, за хозяйство. А в итоге на них кто – то посылает вооруженную опричину и силой отбирают продукты. А по какому праву? Ведь это грабёж! Вот и объясните Пинаев мужикам, в каком законе об этом записано и кто подписал этот закон?
В кабинете и коридоре поднялся шум. Колесников поднял руку.
   - Давайте послушаем Пинаева.
   - Да, я отвечу. Все хорошо знают, что в связи с засухой, прокормление армии, рабочих голодающих областей, срочно требует продуктов. Наше правительство по всей стране ввело продразвёрстку. Вот и на Алтайскую губернию выслан план, правда, не малый. В уездах созданы продотряды с приданными к ним ревтрибуналами, которые за злостную не сдачу хлеба судят, особенно сурово судят кулаков. Я, как начальник продотряда, обязан добиваться выполнения развёрстки. Что вы от меня хотите? Я выполняю государственное дело, а вот вы Колесников, пошли против   власти, ввергли в преступное дело мужиков. На что вы надеетесь? Народ за вами не пойдёт, ваша затея обречена на провал, через недолгое время вас всех ждёт разгром и многих неминуемая смерть. Одумайтесь, пока ещё не поздно и сдайте нам всё оружие.
   - Ты Пинаев, кто по происхождению?
   - Если хотите расстрелять меня, то не всё ли равно, кто, но я рабочий.
   - Мы обезоруженных не расстреливаем, такие меры применялись колчаковскими властями, да  применяются сейчас, большевиками, в чекистских застенках. Вы сказали, что рабочий, значит, сами не сеете и не пашете, а едите готовый мужичий хлебушко. Вы не знаете, как он растёт, и разоряете того, кто его выращивает. Такими методами вы создадите голод и в Сибири и во всей стране. Это глупые не дальновидные методы. Разве в такой форме должна проявляться смычка рабочих и крестьян. В России нет сейчас  губернии, где бы не происходили, крестьянские волнения и восстания. Вот и в Алтайской, по счёту уже шестое. Вон Рогов командовал партизанским причумышьем, был избран в руководящие органы губернии. Увидел, что твориться и пошёл вместе с народом против насилия и грабежей. Год назад потопили в крови Волчихинское восстание. Мы опоздали помочь Бело - Ануйскому восстанию и их разбили, но пока не совсем.
   - Для кого вы всё это говорите?
- Для вас товарищ Пинаев, для тебя и твоих неправедных судей. Вот ты,  называешь нас бандой, а ведь бандой – то народ называет вас. Мы ни кого не обобрали, не ограбили, ни кого не убили. Мы все знаем, что в случае поражения нас ожидает смерть. Но с произволом мириться не будем, нас обманули, выбранная на местах власть существует только для формы. Реальной власти она не имеет сплошная демагогия, что народ сам выбирает свою власть. Всё видно всем. Народ не стерпел грабежа и восстал снова бороться за свободу за правильную Советскую власть, за свои семьи, за честь и достоинство, за мирную жизнь. Мы будем драться против попрания наших прав, против не признания наших партизанских заслуг. Мы хорошо себе представляем, что правительство соберёт из волостей чоновские отряды и пошлёт на ликвидацию нашего восстания. И снова русские будут убивать русских, уже пятый год в угоду власти проходимцев, руководителей не русских, которым не дорога судьба России. Может быть, нас и ликвидируют, тогда Пинаев веселись. Тогда оставшихся в живых, да и мертвых  будут проклинать долго – долго, может пятьдесят, а может сто лет, но не вечно. Даже может быть наши сёла Тележиху, Солонешное, Большую Речку, Черновое сотрут с лица земли, сожгут и пепелище перепашут. Народ окончательно разорят, над нашими семьями  будут издеваться, много слез прольют наши дети, много перенесут из – за нас они горя, не будет гладкой в жизни дорога не только нашим детям, но и внукам, правнукам. Но народ, за который мы идем на смерть, нас поймёт.  И может быть, большевики, стоящие у власти, содрогнутся и одумаются.
   - Зря ты, Колесников, митингуешь здесь, но если ты такой заслуженный партизан, то почему не вступил в партию большевиков?
   - Потому и не вступил, что в идеях с Лениным не сошёлся. Ленин много принёс народу бед и горя, а я не хочу  в этом участвовать.
   - У меня есть вопросы к судьям,  - заговорил, сидевший рядом с Колесниковым, Буньков.
   - За что вы осудили Абламского, Метлу и Краскова?
   - За не сдачу в срок хлеба, как кулаков, нам было выдано решение комбеда.
   - А вы сами удостоверились, что у них был хлеб, и они его умышленно не сдавали. Или поверили на слово, известным всем лентяям, Моргункову, Пирсову и Летайкину, которые имеют по одной кобыле, да и то запрягать их не умеют. Они не мало съели мужиков вот протоколы – то у меня.
   - Решения комбеда считаем законным.
   - Вы действуете не законно, по доносам и кляузам, судите без разбирательства, лишь бы устрашить народ. По – вашему все, кто имеет дом и  скотину, тот и кулак. А мужики работают до упаду не досыпая. А товарищу Пинаеву не следовало бы повторять, как попугаю, в угоду «святым отцам» из кремля о банде организованной выдуманными кулаками. Вот  Пинаев сидит,  цел и не вредим, как огурчик, только обезоружен. Ни кто его не бил не оскорблял. Разве похоже наше восстание на оголтелую банду. С буржуями  мы расправились в девятнадцатом году, а сейчас против насилия поднялись труженики. Как только мужики выразят письменный или устный протест, так кремлёвские апостолы поднимают крик. Контрреволюция, саботажники, кулаки и подкулачники! Арестовать, судить, сослать, расстрелять! Мужичье жрут, на мужике ездят, мужика же погоняют! Вот ваша политика.
   - Ларион Васильевич, вас ищет нарочный из Сибирячихи.  В зал вошла, тепло одетая женщина и подала Колесникову пакет. Тот прочитал и приказал отвести арестованных на квартиру. Вслед за  ними все вышли на улицу. Мы с облегчением вздохнули.
 
                ***
   Колесников ночевал вместе с сыновьями Авдеем и Мартемьяном, которым он поручил пулемёт «люис» и обучил стрелять из него. Спал Ларион  очень мало, было тревожно. На его приказ о мобилизации  он получил грубый ответ из Сибирячихи с отказом. Его не стали даже доводить до сведения народа. Этой ночью он написал  второй приказ   о мобилизации. Сыновья  поднялись, спали они в одежде, надо привыкать по - походному. Колесников позвал Авдея:
   - Эту бумагу прибьёшь на здание волости на видном месте и сразу возвращайся завтракать, а ты, Мартяха, своди лошадей на прорубь  напоить.
Из штаба, пришёл  Уфимцев и доложил о прибытии из Тележихи Ивана Лубягина и сообщил, что большинство членов партии выехали ночью в Чёрный Ануй, там формируется какой – то эскадрон.
   - Ну, пусть себе организуются, у каждого своё дело. Значит, снова придётся убивать своим своих, садись – ка завтракать с нами, а потом за работу.
   Добровольно взявший на себя обязанности почётного знаменосца шестидесятилетний старовер - чашечник, бывший партизан, Фепен Фёдорович Дударев скоблил стеклом древко. Знамя было сшито из трёх цветов. Верхняя полоса была белая, средняя – красная, нижняя чёрная. При случае Фепен разъяснял:
   - Вот белая, это императора Николая, красная наша крестьянская, мы были красные и побили белых, а чёрная коммунистическая, комиссарская да жидовская. Они власть подменили, всё у нас отобрали, в этом знамени вся Россия. Будучи партизаном, в 1919 году он тоже во втором эскадроне, которым командовал Колесников, возил знамя, только красное.
   На здании волости на левой стене от входной двери, был прибит квадратный листок серой бумаги, размером не более тетрадного. С орфографическими ошибками, без знаков препинания.
                Приказ №2
   Командующего Сибирской добровольческой народной армии по Алтайской губернии.
с. Солонешное.                20 декабря 1921 года.
                параграф 1
Все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорокапяти лет, способные носить оружие и без телесного дефекта, считаются мобилизованными в народную армию по всей Алтайской губернии. Освобождаться по какой – то нужде будут по личному моему согласию.
                параграф 2
Кто идёт добровольно, препятствий не чинить, пребывать в Солонешное организованно отрядами. А кто будет уклоняться, того разберёт полевой суд.
                Командарм  Колесников
               
По этому приказу не пришёл ни один человек.
                ***
   Длинные, декабрьские ночи. Занятия в учреждениях начинались с девяти утра. Подходили на работу сотрудники волревкома, каждый останавливался у прибитой  бумаги и прочитав быстро уходил в свой отдел. Между собой об отношении к этому приказу говорить боялись. Работа на ум не шла, нужные книги, бумаги, разные пособия разложены  на столах, да так и лежали. В здании было тепло, и мы сидели на своих местах, раздевшись, но одёжу держали под собой. В кабинете председателя шел громкий разговор,  Ранкс кому – то отвечал, что он не знает, куда девался Александров. Как и вчера в помещение набились повстанцы. Снова едкий табачный дым, маты да нецензурные разговоры. Из села ни кто не выезжал, не давались пропуски. На окраинах и у паскотинных ворот посменно по два три всадника дежурили круглосуточно. По деревне патрулировали конные разъезды. Возле школы толпились бабы, которым было поручено готовить и приносить еду арестованным продотрядовцам. Вокруг школы  многочисленная вооруженная охрана. Сюда в фартуке принесла горячие калачи и вдова Илюшиха, у которой муж погиб в партизанах, на руках у неё осталось пятеро детей. Двое старших погодков пришли вместе с матерью. Илюшиха, вытирая слёзы, на чём свет кляла антихристовых слуг коммунистишек. У неё выгребли весь хлеб и забрали корову, оставили ей два мешка пшеницы и одну не стельную тёлку.
   - Чем я буду кормить детишек, что я буду сеять! Вы тут нас грабите, а дома  ваших родителей, поди, тоже грабят! Что же вы делаете, о чём думаете своими зобубёнными головушками, куда вы смотрите?
   - Тётка, зря нас ругаешь, мы не виноваты, мы мобилизованы, нам приказывают, мы выполняем.
   - Заткнулся бы ты, мордастый, это кто может приказать отобрать у бабы с пятью маленькими ребятишками, последнее. Этот произвол творит местное начальство и активисты из комбеда вон вроде Кольки Лунина. Им самим жрать нечего, вот и нашли способ поживиться. Работать надо, а не баб обирать!
   - Лука, ты говори да не заговаривайся. Вот кончится эта  заваруха, тебе в ревтрибе эти слова припомнят, клочки – то из тебя полетят.
   Разъехавшиеся по сёлам, уполномоченные не знали о восстании и проводили работу в сельских советах по продразвёрстке. Не знал об этом и  Михаил  Иванович Егоров, который был три дня в Большой Речке. Не любили его мужики, был груб и беспощаден. Последний пуд выколачивал, не смотря ни на какие обстоятельства. 21 декабря, закончив командировку, он поздно вечером возвращался в Солонешное. На паре резвых, с колокольцами,  в кошеве он подъехал к мосту на Ануе. Его встретил вооруженный пост из четырёх человек. Они остановили пару и спросили кто и откуда. Не зная о событиях последних дней, чувствуя себя волревкомовским начальником, по своей грубой натуре он заорал:
   - Что это за пьяная ватага? Разойдись и дай дорогу! - Узнав  Егорова, ему сказали, что вот его – то,  как раз  и надо. Моментально выдернули  из кошевы, сдёрнули тулуп и начали старательно метелить. Били нещадно, на смерть, разорвали в клочья пиджак и рубашку. Сначала Егоров орал и звал на помощь, а потом, весь окровавленный, только стонал. На крик подъехали ещё вооруженные всадники, самосуд прекратили. Забросили избитого в кошеву и привезли в волость. Узнав о самосуде, Колесников затребовал всех четырёх караульных. Сафронова, Огнёва, Пшеничникова и Менухова, строго их отсчитал и предупредил, что если такое повториться, то разговор с виновными будет другим.
   Рано утром 22 декабря площадь перед церковью была заполнена повстанцами. Возле конторы многолавки, шум, гам, двери в магазин были распахнуты, валил густой пар. Каждый что – то выносил, что именно, в предрассветном сумраке, рассмотреть  невозможно, а подойти ближе, боязно. Но потом стало ясно, что сам Колесников, оповестил всех своих соратников, чтобы подъезжали к лавке. Открыл замки и приказал раздать товар. Кто брал кожу на обувь, кто полушубок, кто тащил фигурный самовар, а кто, что досталось. Растащили быстро и всё, это был грабёж! Но всем  было уже привычно  грабить награбленное.
   Постоянно заседал повстанческий штаб. Продотрядовское начальство с квартиры Сергея Манохина ещё с вечера перевели в каталажку. Начали ходить слухи о приближении из Бийска отрядов чон. После разграбления магазина здание волости снова заполнилось вооружённым народом. Всем волостным работникам было приказано выйти на улицу. Одевшись, мы вышли и  нас, семнадцать человек, загнали в  амбар, где помещался архив, туда же вскоре привели и продотрядовское начальство. В амбаре   темнота и собачий холод. У дверей  поставили охрану. Выбраться  ни какой возможности, ведь раньше амбары рубились добротно и крепко. Было ясно, что  стучать, кричать  или что – то требовать  бесполезно. Стали определяться, стаскивать со стеллажей связанные кипы бумаг и на них рассаживаться. Самочувствие и настроение  самое упадочное. Все гадали и в мыслях и вслух, что же с нами сделают. Пинаев утверждал, что расстреляют, но в это ни кто не верил. Мы с Митей Гусевым расплакались, но на нас кто – то рявкнул, чтобы заткнулись. Эдуард Иванович Ранкс, по национальности латыш, человек в обычной жизни весёлый. Он и в тёмном амбаре сыпал шутками и анекдотами. Некоторые смеялись, но большинство бранили.  Больше всех на него ругался председатель трибунала Клоков.
  Во второй половине дня за селом, со стороны Медведевки, началась стрельба.*  Снаружи начался галдёж, звучали  команды.   Вскоре загремели запоры,  дверь распахнулась. На крыльце и поодаль, стояло несколько  повстанцев, сердито и злорадно глядевших на нас. Нам приказали выходить и, окружив кольцом, повели на площадь не через здание, а через калитку. С площади быстро погнали к Аную на Язёвскую дорогу. Мысли в голове метельшили, вот выведут за село и расстреляют. Разговаривать не разрешали, повстанцы группами и в одиночку двигались впереди и сзади. Колесников, Дударев и Загайнов замыкали  колонну.
    О чём тогда думал Ларион Васильевич? Какие мысли терзали его душу. Дома у него осталась жена с маленькими ребятишками, впереди  шли два старших юных сына. Может, думал о том, что напрасно поддался на уговоры возглавить это самоубийственное восстание. Всё повторялось по той же схеме, как и тогда, когда восстали против Колчака. Но тогда  я не видел  ни разу его таким  угрюмым  и мрачным. А может, думал о своём родном брате Игнатии, которого позволил убить за то, что тот помогал колчаковцам против Советской власти. На протяжении всей своей последующей жизни, я неоднократно размышлял о нем, старался поставить себя на его место.  И не раз себе говорил, что не дай бог, оказаться на его месте, хоть на несколько минут. Сейчас мне ясно, что и те две сотни  мужиков, его соратников, были тоже отчаянно - смелые сорви головы с обострённым чувством справедливости. И они, ох как, пригодились бы стране в годины тяжких испытаний. Но их выбили, в том маразме, десятками  тысяч по всей матушке России.

 
*На Колесникова в Солонешном наступал 3 – й, особого назначения, Бийский
кавалерийский дивизион, под командованием Ивана Пичугина.


   Со всех улиц и переулков выходили на лёд Ануя повстанцы. Отряд вытягивался по дороге на Язёвку. Нас без конца подгоняли, сзади ехала охрана, держа перед собой винтовки. На другом конце села слышалась стрельба, как оказалось, это был отряд  чона.*
 В нашей колонне впереди ехали  Бурыкин и Уфимцев. Ваньков и Буньков, дав нам дорогу, поджидали Колесникова. Чоновцы вошли в Солонешное и с Ануя, вслед нам, началась стрельба, засвистели пули, две лошади упали. Не доходя с километр до паскотины, нас отогнали на речку Язёвку и бросили, охрана и сам Колесников  галопом понеслись в сторону Тележихи. Вскоре подошли красноармейцы. Нас вывели обратно на дорогу и отправили в село.  Отряд чоновцев был большой. Повстанцы рассыпались по логу, некоторые поворачивали  и санной не торной дорогой уходили Макаровой и Кашиной Ямой в Тележиху. Лошадь Уфмцева была убита и он, по глубокому снегу, лез в гору. Снизу подъехали всадники, сделали несколько предупредительных выстрелов и приказали ему спускаться. Видя безвыходное положение, он сжег, бывшие при нём списки восставших и прочие бумаги. Об этом, гораздо позднее, рассказывал мне сам. В этом же логу поймали ещё восемь человек. Среди них были и раненые. Вслед за нами часа через два их пригнали в волость и посадили в холодный амбар, в котором только что сидели  мы. Через двое суток всех отправили в Бийскую тюрьму.  Продотрядовцы разошлись по своим старым квартирам. А в здании школы поселились Чоновцы, они были набраны из разных волостей уезда. Командир отряда некто Иван Темнов, заместитель Оболенский. Оба они были в армейских белых полушубках, перепоясаны ремнями с шашками и наганами. Их штаб расположился в доме раззорённой семьи Абламских.  Погоня за повстанцами была приостановлена, и все чоновцы вернулись в Солонешное.
   В это время  отряд  Колесникова уже подъезжал к Тележихе. Поднялись на Язёвское седло, и перед ними открылась, во всём своём великолепии Будачиха. Иван Шадрин  стукнул кулаком по луке седла:
 - За смертью мы идём сюда! – Он повернулся к Першину, - Санька, зачем мы убежали из своих домов, побросали семьи? Ну, взяли у нас хлеб, отобрали продукты, но руки ноги целы, не пропали бы. Что теперь делать? Ведь власть считает нас бандитами, а бандиту две дороги – на тот свет или в тюрьму. У меня и баба болеет, некому за скотиной ухаживать.  Першин вполголоса сказал: - Согласен, наша беда,  живём задним умом, сначала пёрнем, а потом оглядываемся.
                ***
   Въехав в Тележиху,  разнопёстрая армия, не дожидаясь команды, разбрелась по домам. У большинства в избах не согреешься, скотина голодная, нет дров и сена. Ехать за ними в лес и поле, нет ни какой возможности. Рады бабы и не рады, растерянно засуетились, хочется чем – то горячим накормить хозяина. Задымились печки, стало замешиваться из овсянно - ячменной смеси тесто на постряпушки.
   Въехали в свою ограду и Авдей с Мартяхой. В седле перед собой Авдей держал  «люис», за плечами у обоих трёхлинейки. Выбежали на крылечко их жены, вышла  мать и заплакала:
    - А где Ларион?
   - Не беспокойся, мама, сейчас подъедет.  Вскоре появился и Колесников. Он был мрачнее тучи.
   - Плакать, Настасья, не надо, бог не выдаст – свинья не съест, лучше что – ни будь приготовь нам поесть. За обедом Настасья снова  тихо заплакала.
   - Ларион, оставь хотя бы ребят, не бери ты их с собой на погибель.
   - Не твоего ума это дело, больше об этом не напоминай. Лучше расскажи, что в деревне.
   - Живём и трясёмся, многие тебя ругают. Ведь всех поубивают и останутся вдовы да сироты.  Ларион Васильевич хмурился и отводил глаза.
   Тележиха замерла, ни какие сельские общественные мероприятия не проводились, ни один уполномоченный не появлялся, не было ни  заседаний, ни собраний, не ходили по дворам посыльные. Члены совета сидели по домам, но в сельревкоме было круглосуточное дежурство, несли его  женщины и подростки.
 В закрытые на крючок двери дома Новосёлова раздался стук. Чутко спавший председатель, босой, выскочил в холодную веранду. Посыльный  прокричал:
   - Иван Родионович, вас срочно зовут на сборню. Тревожные мысли роились у председателя, кто бы мог вызывать, он чувствовал себя между двух огней. Не выполнишь задание власти – строго накажут. И не за понюх табаку восставшие тоже могут голову оторвать. Положение было незавидное. Наскоро одевшись, с неизменной суковатой палкой в руках, побрёл на сборню. В зале за накрытым красной тряпкой столом, сидел Колесников, рядом Дударев, с другой стороны Загайнов.
   - А вот и наш председатель – сказал Колесников. – Здравствуй Иван Родионович, надо поговорить.
   - Слушаю, Ларион Васильевич.
   - Не согласишься ли, Иван вступить ко мне в отряд фельдшером? У нас такого спеца нет, а на войне всякое бывает, сам знаешь.
   - Ларион  Васильевич, да у меня дома хоть лазарет открывай, жена болеет, шестеро детишек базланят, да и дед уже редко поднимается. Уж, пожалуйста, уволь, ради семьи.
   - Ладно, так и быть, не неволю. Но на тебя много жалоб от мужиков. Наряжаешь некоторых по долгу дежурить, у них  голодают детишки и скотина. Смотри, чтобы такого больше не было. И особое задание тебе, у многих моих ребят, не чем хаты топить и корм весь вышел, вот список. Сегодня же занаряди и обеспечь подвоз. И, не оборачиваясь, все трое вышли.
   Штабом Колесников расположился в своём  доме, солонешенские члены штаба квартировали у родственников или знакомых, но каждый день с утра собирались к нему.  Сюда приходили жители за пропусками на мельницу, за сеном или за дровами, приходили и с разными кляузами на влась. Пропуски он  писал сам на простом клочке бумаги.  Сегодня, как  всегда, Ларион Васильевич пригласил всех в горницу, а жене указал на эмалированный четвертной чайник. Филипповна взяла его и вышла из комнаты.
   - Проведём совещание, накопилось много разных дел, - сказал начальник штаба. – Мои ребята, Батаев с Сухоруковым сегодня ночью ездили в Солонешное, лошадей оставили на ночь  на мельнице у Культи и пробирались в село. Там неразбериха, докладывают, что, по всей вероятности, в скором времени гнаться за нами не собираются. Но и нам долго тут сидеть, тоже толку мало. Прошу высказаться, какие будут предложения.
   - По моему, надо применять ту же тактику, что применяли против Колчаковцев. Надо атаковать и уничтожать противника, а не убегать, не приняв боя, - раздраженно проговорил Буньков. – Кроме этого надо послать отряды по сёлам и поднимать народ. Кого добровольно, а кого и силой. А так же срочно надо искать связи с отрядом Тырышкина. И может быть уйти  партизанскими тропами на соединение с Кайгородовым.* У нас пока народу маловато, да и боеприпасов не ахти.
   - Артамон Васильевич, - заговорил Бурыкин, - мы восстали за народ, против грабежа и насилия, надо ли нам объединяться со старыми врагами беляками. Поймут ли нас люди.

 
 *Подъесаул Кайгородов родился в 1887 году в Катанде, в семье крестьянина переселенца из Томской губернии. С германского фронта вернулся полным Георгиевским кавалером
   В Солонешенской волости  был налётом. В ноябре 1921 года занял Чёрный Ануй, оттуда он двинулся в Топольное, потом в Туманово. Эти деревни дали ему около ста человек пополнения. Но в Александровке   отряд самообороны встретил их пулями. Обстреляв, смельчаки ускакали в Куяган. Ни в Александровке, ни в Дёмино ни кто к повстанцам не присоединился. 7 ноября 1921 года заняли Тоурак здесь их настигли отряды 186 Алтайского коммунистического пехотного полка. Со значительными потерями повстанцы отступили в Катанду.


   - Филипповна, тащи – ка чайник.  По – моему, для победы все средства хороши. От боёв уклоняться мы не будем, но и зря на рожон не полезем, а пока надо проводить агитацию и увеличивать численность отряда здесь в окрестных сёлах. Что касается мобилизации, то силой никого принуждать не будем. Если доведётся уходить отсюда, то не плохо бы иметь  несколько сот бойцов.
    Глухой ночью  повстанцы собрались у дома Колесникова. Отряд увеличился всего лишь на шесть человек. По убродному снегу, отряд двинулся по селу вверх, куда пойдут, ни кто, кроме штабных не знал. Снег валил не переставая, начала мести позёмка. Впереди ехали разведчики. На устье Пролетного  свернули с дороги,  направились Пановым ключом, и через седловину спустились Сухим логом на большеречихинскую дорогу, Через час  въехали в село Большая Речка. След их,  буквально, замело.  Квартиры занимали сами, громко стучали в окна и двери. Испуганные женщины собирали ребятишек и закидывали их на печи и полати. В большинстве домов теснота. От хозяев повстанцы требовали для лошадей овса и сена, а  для себя обед. Но у многих не было ни кормов, ни продуктов, всё выколотили продотряды. Штаб занял здание сельревкома, а дежурившую там девку, послали за председателем. В ограде было приготовлено несколько возов сена, к ним и пустили лошадей. Вскоре пришёл лохматый, в драном полушубке, председатель Квашнин. От жировушки было чадно слабый свет не доставал дальше стола. Войдя в комнату, председатель сразу увидел Колесникова и, как мог, радушно заговорил:
   - Здравствуй Ларион Васильевич, надумал приехать  нас попроведовать, милости просим. А от нас только вчера уехал помощник продинспектора Полилуйко, злой хохляга, вот насобирали по его требованию десять возов сена.
   - Здравствуй, здравствуй Ерофей Силыч, с лошадями мы определились  а ты, будь добр, распорядись – ка моих людей покормить. Знаем, что сейчас все ободраны, да обобраны, но как – то надо.  Не забыл, как мы казаков под Чарышом лупили, вояка ты добрый был. Быть может, со мной опять пойдёшь, я ведь и коммунистов тоже принимаю. Все заулыбались. Но не до смеха было Ерофею.
   - Как не помнить, всё до последней ниточки помню, Ларион Васильевич, но ведь сейчас, однако, что – то не то.
   - Ладно, об этом мы поговорим завтра, а пока иди, распоряжайся. Всем отдыхать. А ты, Петруха, подготовь смену постам.
   К полудню буран стих, снегу намело чуть не с метр. Хозяева отгребали ворота, да делали дорожки по двору, помогали им и незваные гости. Около полутора десятков мужиков уехали в поле за сеном. На обед хозяева поотрубали  бошочки последним курам и гусям. Начальство, покушав у ямщика  Оболонкина, вернулись в сельревком.
   - Ерофей Силыч, сколько коммунистов у вас взяли в чоновский отряд? Ерофей вскочив со скамейки,  стал рапортовать, - так значит, у нас в ячейке двенадцать человек, дома – то остались я, Ефрем, Денис да Прохор, значит, взяли восьмерых.
   - Да, в прошлом все были в партизанах, а теперь будут убивать нас. Если бы, Силыч, тебя взяли в чон, ты тоже бы стал убивать нас?
   - Помилуй бог, Ларион Васильевич, за что бы я тебя стал убивать – то, ты мне пока ничего плохого не сделал.
Разговор прервали разведчики, они доложили, что чонори выехали из Солонешного в неизвестном направлении. Вскоре выяснилось, что их отряд вошёл в Тележиху.
 
                ***
      Три дня ни кому не разрешалось выезжать из Солонешного. Во всех концах деревни базланили голодные коровы. Кончалась у хозяек мука. Женщины злые. А как не будешь злой, выгнали из села мужей, отцов, у стариков детей. А за что? За своё добро. Каждая в слух думает, как они будут теперь без кормильца жить. Горе безутешное. Чонарей ни кто на квартиры не разводил, они их занимали сами. Если где ещё оставалось сено – брали своим лошадям без спроса. Хозяек называли бандитками и строго требовали готовить сытные обеды и ужины. Грубость в каждой фразе, насмешки и приставания. В занимаемых квартирах вели себя как победители. В каждом доме теснота. Семья размещается больше на печке и на полатях. Бабы остервенели и с пришедшими на их квартиры  военными постоянные ссоры и случались даже драки. 
   Когда я пришёл домой на квартиру, то хозяйка жаловалась  на непрошенных гостей. В комнате за столом сидели два чоновца, их винтовки стояли в углу. Мы познакомились. Один был из Кокшей – Сергей Пешков, другой Яков Пенигин, а откуда не помню. За скудным ужином мы услышали крик с матами:
   - Сдавайся бандит, а то стрелять в окна будем и избушку подожжём!
   - Убегайте у него граната! – и всё смолкло. Яков с Сергеем выскочили и буквально через пять минут втащили пьяного чоновца с бутылкой самогонки в руках и с ног до головы заляпанного самогонной брагой. После того, как  умылся он начал чертыхаться:
   - И какой дьявол затащил меня к этой бабёнке, и всё распаляясь, он ушёл искать свою шапку.
   Молодежь в селе жила своей жизнью. Начали устраиваться в народном доме вечера с танцами, музыкой, играми. Начальнику отряда Темнову понравилась  красивая Солонешенская девушка  Варя, он сделал ей предложение, и заработала свадебная машина. Свадьба состоялась, они поженились и вскоре его отозвали из отряда и поставили другого.
   В управлении налаживалась обычная работа, не было только Александрова и Егорова. Ещё жестче продолжился сбор продразвёрстки. Снова в каждый дом пошли члены сельсовета и продотрядовцы. Снова  на заморённых лошадях нагруженные зерном подводы поехали в Усть – Пристань. Сопровождали их в зимнюю стужу замотанные в платки женщины.
      Давно уже вылез из своего укрытия Этко, последние пару дней своего подполья он просидел в бане, перепрятанный туда хозяевами. Откуда – то появился Александров. Писались от руки  и печатались на машинке грозные распоряжения «за невыполнения виновные будут отданы под суд ревтребунала» -  всё вошло в наезженную колею. Пинаев был злой, спокойно ни с кем не разговаривал, всех подозревал. У секретаря Фёдорова, видимо от испуга, началась телячья болезнь, от которой он через каждый час пил травяной отвар. Вскоре продотряд уехал из волости. Ушёл в погоню и отряд чоновцев. Село опустело.
     Сразу после Нового года,  Колесниковцы ушли из Большой Речки, ни один человек не примкнул к  отряду, несмотря на длительные уговоры. Направились они в Тальменку. Не задолго, до их приезда в Тальменке проводилось объединенное заседание, присутствовал на нём член волревкома Григорий Степанович Беляев. Повстанцы заняли Тальменку и в здании сельревкома всем приказали разойтись по домам, задержали только недавно вернувшегося из Красной армии Казазаева, которого на второй день убили. На следующую ночь  колесниковцы  снова вошли в Солонешное.
      От Землянухи, ложбиной, к заануйской горе, что против моста, неслась группа всадников. Со стороны моста на  гору взбирался, меж деревьев и кустов, по круче наблюдатель Сергей Менухов. Он уже дошел до вершины, когда по нему стали стрелять чоновцы и сразу попали, двое поднялись к нему. Сняли верхнюю одежду и сбросили вниз. Труп, со снежной оплывиной, скатился к мельнице. Село со всех сторон было окружено чонорями. Колесников этого не ожидал, его перехитрили. Началась паника, многие бестолково метались по улицам, не зная куда бежать. Чоновцы гонялись за ними, отбирали оружие и требовали, чтобы все расходились по домам. Я видел, как Пшеничников, видимо спросоня, на своём мышастом коне, старом, как и он сам, без седла вылетел из ворот своего дома и повернул за угол в улицу и сразу же налетел на чоновца  Лобакина, который схватил его за портки, сдернул с лошади и заорал:
   - Иди домой, старый хрен и лезь на печку. По чоновцам застучал  «люис», но и они в долгу не оставались. По селу свистели пули, вылетали стёкла. Несколько животных было убито, люди забирались в подполья. Все дороги в Солонешное были заняты.  Отряд, во главе с Колесниковым, начал взбираться от «Кореи» узким, крутым логом вверх, с трудом пробивая глубокий снег, некоторые лошади скатывались вниз. Из села, они были как на ладони. Лошадь знамевозца Дударева покатилась вниз, древко  переломилось. Часть отряда все – таки добралась до вершины, их позиция стала выгодной, бой длился до трёх часов дня. Чоновцы по каким – то соображениям из заануйского увала отступили в село. В это время отряд Колесникова спустился по южной стороне горы, перешёл Ануй и  направился в сторону Макарьевки, за ними пустилась погоня. Проскакав около десяти километров, повстанцы свернули с дороги и направились вверх, по ключу Выдренному. На устье, в пустующей заимке Ермилы Огнёва, оставили  Бурыкина, Огнёва, Менухова, Авдея Колесникова и Бунькова. Кроме трёхлинеек у них было два пулемёта. В  разведке за ними гнались трое из Тележихи Михаил Пономарёв, Семён Черноталов и Андрей Бабарыкин, из деревни Толстухиной Щербинин и из Малого Бащелака Акимов. Они и нарвались на засаду. Колесниковцы  подпустил их к самой избушке и в упор расстреляли. Остальные из разведки повернули назад в отряд и начали организовывать окружение заимки. Пока  кнителились, заслон на лошадях ускакал вслед за отступающим отрядом.
   Начинало смеркаться, когда за мной прибежал посыльный. Сотрудников в управлении уже не было. Меня позвали в кабинет председателя и приказали написать некрологи убитым коммунистам. Их трупы привезли и они лежали здесь же в смежной со сторожкой комнате
   В открытую дверь не отапливаемой комнаты мы вошли вместе с секретарём Лобановым и председателем Ранксом. Впереди сторож нес  семилинейную лампу. На столе лежали пять партбилетов и несколько листов чистой бумаги. Буржуйка не топилась. По углам и у входа  пять убитых. Ранкс дал мне наставления и разные указания и приказал всё написать сегодня и сказал, что гробы привезут утром. До сего дня я не могу понять, почему некрологи  меня заставили писать в той же комнате, где  лежали трупы. Надо начинать, цепенею, боюсь. Вот Понамарёв Михаил Васильевич, смотрю на него, ужас, лица нет, от переносья всё раздроблено, замёрзшие сосульки и сгустки крови на усах и на груди. Труп привален к стене, те, кто его занёс сюда, зачем – то старались посадить. На чистом листе бумаги чётко вывожу фамилию имя отчество, год и место рождения, время вступления в партию, номер партбилета. Описываю его революционную и общественную деятельность.  Партизан, воевавший против белых, председатель сельревкома \после моего отца\, первый председатель коммуны «Красная Баданка», погиб от вражеской бандитской пули в бою. Вечная слава верному сыну партии! Ставлю дату и место где был убит. В комнатушке холодно, руки мёрзнут. Сторож, дедушка Хромов, растапливает железную печку, спички ломаются, у него трясутся руки не меньше моих. Он всё время цокает языком и повторяет одно и тоже: - Ах, бедный неразумный мужик, за что же ты убиваешь один другого. Пишу некролог Бабарыкину Фёдору Григорьевичу. У него на месте носа кровавый провал, обе челюсти раздроблены, видны клочки порванного языка. Он тоже сидит в углу, ноги согнуты. Пишу по тому же порядку некролог и Черноталову Семёну Прохоровичу. Под ним убили лошадь. Ему из пулемёта,  прошили грудь и живот.
   Буржуйка начала краснеть, комната быстро нагревалась а меня наоборот стало трясти, как в лихорадке. Некрологи Акимову и Щербинину я написал быстрее согласно их партбилетам, их жизни я не знал.
     В связи с последними событиями штат волостной милиции был увеличен, но состав её часто менялся. На службу был принят, откуда – то приехавший Кривошеин. Ростом он был под два метра, форму ему шили только по мерке, обувь носил пятьдесят восьмого размера. Сам был поджарым и сухим. Дали ему наган с двадцатью патронами, полутораметровую, старинную шпагу, с колёсиком в конце ножен и назначили на участок с сёлами Топольное, Елиново, Тележиха и Большая Речка. Он был честен и исполнителен, нарушителям закона или местного спокойствия пощады не давал. Тогда ещё велась борьба с самогоноварением. На этом поприще у него были жестокие битвы с бабами. Как – то, прихватив понятого, он поймал слепую бабу вдову Повиляеву за изготовлением самогона. Продукцию конфисковал, но с большим трудом, она вцепилась в него, укусила за живот и облила брагой, в таком виде он явился и в сельревком. Ловил он и тех, кто колол свинью, а кожу не снял и не сдал государству, разбирал семейные ссоры и драки. Составлял акты, за что нарушители платили штрафы и отбывали сроки наказания. Познакомился он со Степанидой Бобковой, вскоре они поженились, и он стал часто ездить в Тележиху, потому, что она жила там. Как – то морозным утром, он возвращался в Солонешное, и возле пустой избушки Рехтиной пасеки, его задержали  скрывавшиеся там колесниковцы, стащили с лошади, раздели и зарубили, мёртвого утащили к речке и забросали сучьями и снегом.
  Между тем   жизнь в Тележихе  была окончательно расстроена. Нет у оставшихся мужиков порядка в своих хозяйствах. Сами хмурые, нет дружелюбия между соседями, часто из - подлобья смотрят на вершины гор, где нет – нет, да и появятся вооруженные всадники. Ох, как надоела вся эта суматоха. Про себя и вслух клянут и продразвёрстку, и коммунистов, и Колесникова. Скот полуголодный, надо бы ехать за сеном, да страшно. На дрова пилят  жерди из заборов. Из – за этой кутерьмы школа не работает. Давно в селе не слышали колокольный звон, торговли ни какой. Маслозавод работает с большими перебоями. Только в сельревкоме устоявшийся распорядок, ежедневно дежурят около пяти подвод, дежурные там и ночуют. Вокруг сборни для дежурных лошадей навожены  копны сена.   Приближалось Рождество, ждали его больше ребятишки, чтобы побегать, по славить, и хозяйки, урывая от детей часть молока, копили сметану и творог на шаньги, сырчики и масло, чтобы в день праздника накормить повкуснее свою семью.

                ***
   Переваливая через каменистые хребты и увалы, буквально купаясь в полутораметровом снегу, голодные и уставшие лошади и люди с трудом передвигали ноги. Разведка скрылась за вершину сопки, значит, ничего подозрительного там нет. Разговаривают между собой тихо, от шуток воздерживаются, стало не до шуток. Колесников хмурый едет, как всегда позади всех,  Ваньков и Буньков  -  впереди.
   - Ларион Васильевич,  обратился Фепен Дударев,  можно уйти в вершину Язёвки на мою заимку, там есть сено и две клади не молоченного овса и можно самим передохнуть.
   - Согласен, передай по цепи, чтобы направлялись туда.
Каждый был рад, хоть какому – ни будь пристанищу, где можно было бы перевести дух, да попить горяченького чаю. И тихо понеслось от одного к другому  - на заимку Дударева.   Возле кладей кормился табун косачей, но стрелять нельзя. Дров здесь и на соседних двух заимках было наготовлено на две зимы. И задымилась труба. В двух погребах  не менее трёхсот ведер хорошей картошки, каждый себе пёк круглой и пластиками. Ах, какая она вкусная!  Каждый занимался своим делом, кто сушил промёрзшие валенки, а кто чембары надетые поверх валенок и полушубка. Многие занимались ремонтом сбруи. В адрес, единственной в отряде женщины  Домны летело не мало колких и едких насмешек, но всё говорилось тихо или намёками, не дай бог, если услышит её звероподобный муж Петруха - с живого шкуру сдерёт.
   На обеих гривах глубокого язёвского лога, стояли по два наблюдателя, оттуда хорошо просматривалась дорога, в сторону посёлка и язёвского седла.
   - Ульяныч,  обратился Колесников к своему заму,  подбери двух человек, и пошли их  разведать, что происходит в селе, да чтоб не задерживались дома, одна нога здесь – другая там. Отправили Аристарха Шмакова и Ивана Лубягина, которые, через пару часов возвратились и доложили, что село не занято.
   Вскоре весь отряд спустился с гор, для жителей это было неожиданно, многие радовались. Домой вперёд отца прискакали Авдей и Мартяха, оба обросшие зашелудивевшие. На полушубках по швам появились прорехи, валенки тоже требуют подшивки. Мать снова рыдает, не может вымолвить слова. В это время Колесников в сельревкоме, привязал коня и вошел в  здание сборни. Там, как всегда топтался народ. Он поздоровался и прошёл в канцелярию, где сидел Бельков и дежурные. Колесников протянул руку  Белькову:
   - Противно, наверное, за руку здороваться с бандитским вожаком?
   - Да что вы, Ларион Васильевич, мы ведь всё понимаем, такая ваша судьбинушка. У мужиков душа болит, всё ещё с содроганием вспоминаем наши партизанские тропы девятнадцатого года. Не приведи господь испытывать то, что выпало сейчас на вашу долю.
   Колесников попросил найти председателя и направить к нему домой. В селе быстро начали готовить для своих «защитников» бани и чистое бельё. По логу расстилался сизый дым, от топившихся бань, валил пар от  истопленных. Нещадно хлестали вояки себя берёзовыми вениками, жгло уши, краснели спины и бока.  Как варёные раки выскакивали покататься в снегу и снова в пекло с уханьем и кряхтением, смехом и смачным словцом. Помылись, но чистого белья хватило не всем, пришлось натягивать на себя грязное.  Около ограды Колесниковых стояли четыре воза их сена, ревком нарядил везти в волость. Подходили соседи с жалобами и просьбами. Раскрасневшийся после бани Ларион Васильевич, заканчивал обедать.
   Впереди морозная ночь, часто меняются посты и разъезды. Приближался рассвет. Васька Фёдоров и Димка Сергеев ещё с вечера приготовили холщёвые торбочки, чтобы утром пробежаться по селу и пославить Христа. Раненько, один в материнском  понитке, другой в рваном отцовском полушубке, пошли к соседу Печёнкину. Только пролезли в ворота, как хозяйский, размером с телка Пудель, сшиб с ног Димку и, прижав его лапой к земле, рычал и ждал хозяина. Васька заорал громче Димки, вышел хозяин и увел их в дом.
   - Начинай, - сказал Васька.
   - Начинай ты, я всё забыл.
   - Христос воскрес – затянул Васька.
   - Ты чо турусишь, какой воскрес, ведь он ещё только родился.
Хозяева смеются, подбадривают ребят. Вдруг началась стрельба, с горы прямо напротив их дома.  Татьяна Дмитриевна быстро открыла крышку подпола и погнала домочадцев и гостей вниз.
   Эскадрон чон, под командованием Николая Воронкова, во второй половине ночи выехал из Солонешного и язёвской дорогой занял гору над омутом и северо западную гриву от глинки. Когда рассветало, открыли с двух высот стрельбу по селу. Отряд Колесникова отступал врассыпную вверх по Аную. Чоновцы спускались Артемьевым логом в село и стреляли по отступающим. У Колесникова погибли  солонешенские Сафронов и Ермолаев у  Воронкова несколько человек были ранены.
   В волревкоме дела были, если выразиться помягче, не нормальные Нас, работников разных отделов, заставляли выполнять и переделывать работу, которая часто оказывалась бесполезной. Но на службу все приходили без опозданий. Начальство ни из уезда, ни из упродкома не появлялось, но мы каждый день получали десятки циркуляров, распоряжений и грозных предупреждений за теми же подписями Савельева, Караваева, Этко, Пинаева и других. Требовали организовывать красные обозы с хлебом, как  будто не знали, что в районе обстановка неблагоприятная. Но не большими группами по пять, семь подвод всё же отправляли из Черемшанки, Солонешного, Медведевки. Поступили запросы на описи хозяйств повстанцев. Под вечер меня позвали в кабинет Александрова, там кроме него, были Лобанов, Ранкс, Егоров и Кулик. Они знали, что я в партии с августа двадцатого года. Стали меня расспрашивать, не родня ли я Колесникову, хорошо ли  знаю его семью и их хозяйство, нет ли моих родственников в банде. Я рассказал, что с его сыновьями  учился три года в школе, что они чуждались нас комсомольцев, а самого я часто видел, но ко мне он относился, как любой пожилой мужчина относиться к подростку. Он долго работал в многлавке и вы его должны знать лучше меня. Хозяйство у них было большое, но к наёмному труду не прибегали, управлялись своими силами, у них семья в десять человек. Сейчас от их хозяйства не осталось, вероятно, и третей части. До поступления на работу в волревком я был секретарём ячейки, нас партийцев он недолюбливал, но зла не чинил. У него в отряде  два моих троюродных дяди, по материнской линии, да двоюродный брат. А теперешний председатель сельревкома мой дядя по матери.
   - Ты ведь участвовал в ликвидации банды Тырышкина, а у Колесникова такая же банда, он тоже хочет истребить коммунистов, нужно его скорее разбить. Мы тебя знаем, ты честный коммунист, на тебя надеемся и доверяем. Пока в отряд чон тебя не посылаем, ты нужен здесь, будешь получать задания и нас информировать. А завтра поезжай в Тележиху и произведи опись имущества у Колесникова и некоторых других. Списки   возьми у Нохрина, описи обязательно заверь в сельревкоме. Лошадь возьмёшь у Белкина. Эти два пакета передашь председателю. Ну а пока иди, забирай свой месячный продуктовый паёк.
   Я позвал  хозяйскую дочь Серафиму, и мы получили на меня паёк – восемь килограммов просянно – овсяной смеси, два килограмма бараньих рёбер, сухих, как балалайка. Зав продскладом,  Афанасий Леонтьевич Огнёв, смилостивился и выпнул из – за ящика две грязные почки и половину, загрызенного крысами, осердия.
    -Тащи, вари, ешь да поправляйся. - В его голосе звучала горечь и презрение ко всему, что происходит.  До чего, мол, дожили.
   Поручение, которое мне дали, было опасное, можно было лишиться головы, но на меня надеются, и я его выполню. Когда  рассказал на квартире, что  завтра еду домой, меня стали отговаривать, перечисляя все опасности, которые поджидают  в Тележихе.
   Рано утром без завтрака я уже трусил верхом, по крепкому морозу в родную деревеньку.
Командировочное  свернул в несколько раз и спрятал в воротник рубашки, а оба пакета в карман пиджака. В перемётных сумах  вёз ненужную макулатуру на закрутки курильщикам.  Проехал быстро все заимки и Рехтину пасеку. От Четвёртого ключа дороги копанцем не было, ездили лугом, переезжая два брода,  ближний к селу никогда не перемерзал. Подъехав к броду, я увидел возле Менуховой избы трёх вооруженных человек, они же наблюдали за мной, когда я ехал ещё лугом. Один из них шёл ко мне, другие взяли винтовки на изготовку. Из села, видимо на смену, ехало ещё трое. Я понял, что попался. На посту стояли трое солонешенских Таскаев, Пшеничников и Березовский. Спросили, что в сумах, ссадили с лошади, раздели и обшарили все карманы, пакеты забрали, ополовинели себе на курево сумы и погнали меня  в село. У дома Колесникова за оградой и в ограде  полно народу, все вооружены, почти всех я знаю, многие здороваются. Конвоир крикнул кому – то, чтобы привязал лошадей, а меня повели в дом. За столом сидел Колесников, ему доложили, что поймали коммуниста, он переспросил, так поймали или сам пришел? Доложили, как было.
   - По делу приехал или как?
 Он долго и подробно обо всём расспрашивал, написал мне пропуск и сказал, чтобы ехал прямо домой ни куда не заезжая. Конь Белкина, на котором я приехал, был рослый удалой. Когда я вышел от Колесникова, его уже отвязал и собирался садиться какой – то   вояка. На месте моего коня была  привязана тощая кобыла. Я подскочил  и выхватил у него повод. Разбойник обернулся и угрожающе стал на меня надвигаться. Показывая пропуск, я сказал, что сейчас пойду и пожалуюсь Лариону Васильевичу. Это подействовало. По дороге к дому меня ещё несколько раз останавливали вооруженные всадники, но пропуск работал безотказно. Опись имущества я, естественно, провести не смог. Зачем приезжал,  рассказал только отцу. Двое суток  просидел, не выходя на улицу. Деревенская молодёжь за долгие годы этой карусели уже привыкла, и многие разгуливали на улице, но я выходить боялся. Наконец перед рассветом третей ночи Колесников ушёл со своим отрядом вверх по Аную. Утром отец отправился в сельревком, чтобы узнать обстановку, вернувшись подтвердил, что отряд ушёл весь. Захватив пакеты от председателя, я через два часа уже был в Солонешном. В волость как раз прибывала  пешая воинская рота, командиром помнится, был некто Калнин. Обогревшись на квартире, пошёл в ревком. Начальство обо всём  дотошно расспрашивало, наверное, больше часа. Потом в отделе надо мной ещё долго подтрунивали, как я так сплоховал, не провёл описи имущества со слов самого хозяина.
    В коридоре громкий спор, это уже в который раз сцепились Егоров с дедом Хромовым. Дед был въедливый и на этот раз он прицепился к рыжей дохе Егорова.
   - Ведь доха  - то Абламского, он ткнул пальцем в  бок Егорова. – Да если б только доха, мог бы и тулупы Метлиных ещё одеть.
   - Заткнись ты, контра, а то сейчас пошлю за милицией!
   - Пошли, пошли, милок, да за одно и расскажи, где ты там дома положил выделанные чернёные шкуры, да два воза Красковой пшеницы, да про фляги с мёдом не забудь сказать, которые ты скомуниздил со склада.
   - Ранкс, пошлите за начальником милиции, надо арестовать эту контру.
   - Хоть за Лениным посылай, притащил сюда целый табор баб и ни кто не работает, а все жрёте мужичье, - не унимался дед. Вышел в коридор Александров,
    - Михаил Иванович, зачем вы связываетесь со старым калекой?
   - Как зачем? Он будет меня принародно оскорблять, а я должен молчать.
   - Ах, его оскорбили, - заверещал дед, - а ведь все знают, что о нем говорят сельские председатели, он не лучше карателя Тимки. Метелили тебя мужики, но жаль  отобрали, надо было в прорубь спустить.
   - Хромов, угомонись, вот не из тучи гром, заругался секретарь волпарткома.
 Мы, работники отделов, прилежно писали, припадая ухом к столу, сквозь распахнутые двери слушали эту перебранку и удивлялись дедовой смелости. Начальство все – таки сочло разумным перевести Егорова в другую волость с повышением по службе. Через неделю он со всем семейством, большим табором на десяти подводах, уехал и увёз много разного чужого добра. Дальше  дедовских разговоров дело не пошло.
   Воинская часть, как всегда, была распределена по многострадальным солонешенским квартирам. Размещали их по два, четыре человека, вся кормёжка легла на плечи селян. А где взять? Всё поглотила развёрстка. Многие хозяйки идут с жалобами в ревком, отказываются кормить этих жеребцов. Штаб военных расположился у Минея Сафронова. Для их передвижения  требовалось много санных подвод, набирали их несколько суток. А пока Колесникова преследовать  некому.
   У взрослых горе, заботы, да слёзы. А у молодых хиханьки, да хаханьки.  По вечерам в народном доме танцы и пляски с музыкой да песнями. Каждый вечер там  полно  солдат. С их затейливостью и художественными дарованиями, они быстро заводили дружбу с молодёжью. Наконец для военных набрали достаточное количество транспорта, на площади состоялись торжественные и пышные проводы, обменивались объятиями и рукопожатиями, говорили громкие напутственные слова. Далеко разносились девичьи песни. К вечеру отряд перекочевал в Тележиху. В село приехали замёрзшие, посиневшие, валенки стучат, шинели коробом. Прибежавшая вперёд разведка осторожно следовала вдоль села, просматривая каждый закоулок и спрашивая встречных о банде. Военное начальство потребовало расселить солдат по квартирам и хорошо накормить. Дежурные повели их в разные концы. Начали размещать в дома по речке Тележихе, потом в верхнем краю до Колупаевых и большую часть в нижнем краю от речки до паскотины. Штаб  расположен в двухэтажном доме Николая Зуева. На балконе и у дверей поставили охрану. В квартирах солдат усаживали на печки, чтобы обогрелись. Поужинав, вповалку ложились спать. В больших домах было поставлено по десять двенадцать человек, как, например, у Непомнещева, Абатурова, Шмакова. На окраинах, как водится, выставили посты. Разъезды часто подъезжали к ревкому, всадники заходили погреться. Дежурившие там девчонки между собой перешмыгивались и перемигивались, кося глаза на военных.

                ***
   Оставив Тележиху, отряд Колесникова ушёл в Верхнее Черновое, для чужаков места глухие таёжные,  для своих родные и знакомые. Ларион Васильевич хорошо знает здесь все лога и Проходное, и Батунное, и Узенькое, и Ваньково. Ещё когда он был холостым,
с отцом и братом  возил отсюда лес на строительство  дома и уже много лет ездил сюда с сыновьями за дровами. Ездил он в эти лога с женой и снохами за ягодами и грибами. Но прошлое невозвратимо, а будущее неизвестно. Штабом остановился у Сергея Наумовича Тельминова.  Тот когда – то был старостой, а он сотским. Много общих разговоров о прошлом и настоящем. Друг друга понимали хорошо. Отряд четвёртый день ни куда не двигался. В домах от пяти до десяти человек. Хлеба ежедневно съедается  до трёх центнеров. Муку мололи из приготовленной в развёрстку пшеницы, мясо съедали тоже предназначенное на сдачу. В отряде были и черновские. Съедаемое не жаль, все равно пошло бы прахом, словно в пропасть, в антихристово племя. Колесников на глазах постарел, да и понятно, не молодое это дело, зимой шастать по тайге, да и груз ответственности за судьбы людей прижимал иногда так, что трудно становилось дышать. Его ближайшие советники и охранники Дударев и Загайнов всячески старались предупредить и выполнить его желания и требования. Связь с Тележихой была ежедневная и через жителей и своих посыльных. Особенно охотно, почти каждый день, доставляли новости Аграфёна Ярославцева и Анна Бабарыкина, в последствии насовсем пришедшие в отряд. Уже через  час Колесников знал, что Тележиху заняла воинская часть. Он начал вынашивать мысль о повторении здесь той же операции с чего начали в Солонешном. На ближайшем же заседании штаба  доложил свои планы:
   - На долгие разговоры у нас нет времени. Кружиться с малыми силами и слабым огневым запасом в своих деревнях мы не сможем. Тут победы не добьёмся, а скорее где – нибудь попадём в мешок и недосчитаемся многих голов. Я решил отсюда уходить на соединение с Тырышкиным и дальше к Кайгородову,* но перед уходом надо сегодня ночью разоружить незваных гостей.
   - А как ты мыслишь, Ульянович?
   - Отобрать ружьишки и лошадей у этих вояк надо и отпустить их с миром, пусть драпают пешочком до Солонешного. Давайте решать, кто с кем и как должен действовать. А уходить из села я не хочу,  во – первых из – за Домны, а во – вторых, кто – то все равно должен остаться. У нас много больных, куда мы их потащим. Я где – нибудь обоснуюсь тут в Будачихе. Связь с деревней мы наладим, переживём до весны, господь даст, а там вы вернётесь с многочисленной армией, тогда – то и рванем все вместе.
   - Общее руководство возлагаю на тебя. Собирай взводных и распределяй между ними дома. И с богом!
   При сборе отряда черновские собаки подняли истошный лай, в окнах слабо мелькал свет от жировушек. Шла вторая половина ночи. Забрав с собой пять, запряженных в сани, подвод с возчиками, отряд двинулся на Тележиху. А в это время красноармейцы пятой роты, по всем квартирам спали крепким сном, винтовки стояли по углам, обувь сушилась на печках. Спало и начальство. Посты были в трёх местах – возле дома Неустроева, на глинке и у ворот нижней паскотины. Был и разъезд. Как только разъезд отъехал от верхнего поста, сюда тихо подошли разведчики Колесникова и обезоружили четырёх постовых. Один из них заговорил, вцепившись винтовку:
    - Не балуйте дяди, вы чё пьяные чё - ли, меня ведь за потерю оружия и расстрелять могут, да и бандиты, не ровён час, могут набежать.
    - А мы и есть бандиты – сказал Буньков. Посадили их в сани и двинулись дальше. Заходили по четыре пять человек в избы. В  крайний дом Лазаря Колупаева, по – родственному, зашёл сам Колесников с шестью бойцами.  В углу у рукомойника стояло шесть трёхлинеек с подсумками, на полу спали четверо солдат, да двое на полатях. Хозяйка Пименовна свесила ноги с печи, увидев свата, хотела что – то сказать, но Колесников опередил её и спросил, где сват, она молча показала рукой на вторую комнату.
В это время створки дверей распахнулись, и оттуда высунулся лохматый Лазарь.
   - Не ждали, а я вот в гости пожаловал.
   - Милости просим, сват Ларион Васильевич.
Красноармейцы  при  тусклом свете жировушки, путая одёжку и обувь, суетливо одевались. На тех, что лежали, замерев на полатях, пришлось прикрикнуть, и они кубарем скатились один на другого.  Дударев рявкнул  - поспешай!  Они стали одеваться, натягивая одёжку, как попало. Когда солдат вывели, Колесников подошёл к свату и поздоровался с ним за руку, а хозяйка стала расспрашивать о своём зяте Мартяше, предложила быстренько напечь блинов, но Ларин Васильевич махнул рукой и вышел вслед за всеми.
 По этому же порядку, где жил Колупаев, из шести домов уже выводили обезоруженных солдат и под охраной, мимо школы, повели в дом Фрола Абатурова. Сюда подводили со всех концов села красноармейцев большими и малыми группами, Изредка конвоиры предупреждали, чтобы не баловали, а то придётся стрелять. Это были юнцы и некоторые канючили, обращаясь к конвойным:
   -  Дяденьки, не надо нас убивать, ведь мы мобилизованы.
   - Никто вас убивать не думает, ваше дело выполнять, что вам скажут и  молчать.
Всего обезоруженных было около сотни человек. Не было ни одного выстрела, ни одного резкого крика пока разъезд не наехал на группу повстанцев. Они повернули к штабу и подняли там переполох. Штабные вместе с часовыми по ограде через забор и к ревкому, падали в розвальни дежурных подвод и неслись вниз села. Услышав шум и увидев, хотя и было ещё темновато, убегающих, председатель Новосёлов заседлал старого Сивку и тоже потрусил им вслед. Дежурные со сборни все разошлись, в селе снова безвластие.
   Рано утром Колесников решил взглянуть на полонённую рать и поехал всем штабом  к Абатурову. А там, хотя дом был и большим, их набито, как сельдей в бочке.
   Фрол Макарович, может быть у тебя есть какие – то дела, вон сколько работников - дармоедов к тебе привели.
   - Ларион Васильевич, да сейчас и самому - то толком делать нечего. Вот если бы ты во время сенокоса такую рать в деревеньку пригнал, мы бы чуть – чуть отдохнули. А лучше бы без войны, и когда только всё это закончиться?
   - Один бог знает Фрол Макарович. Ну, как рассветает, пусть эти ребятёшки идут на все четыре стороны. Зашел в дом и Лазарь, он принёс чёрный валенок, в ночной кутерьме кто – то одел один свой белый и один хозяйский – черный, надо обменять.
   Вслед убегающим, Колесников направил конный разъезд с наказом, не догонять и обстрелять для острастки, но ни в кого не попадать. 
   У Колесниковых дома снова, как на сборню, идут посетители. И зачем идут, – ворчит Филипповна, чем он им поможет, ведь он сегодня здесь, а завтра, один бог знает, что с ним будет. Пришёл Сафон Черданцев и доложил, что отобрано сто две винтовки и десять цинок с патронами, да патронов россыпью больше двух тысяч и три нагана. Винтовки и патроны собраны у Дударева.  Их сейчас раздают тем, у кого были охотничьи ружья.
   К посту, что стоял внизу у паскотины, подъехал на кобыленке старик. Одет он был в старый полушубок и подшитые валенки. На санях  привязан черёмуховый короб, в котором лежали две торбочки с кусками хлеба, видно просил милостыню. Возле постовых остановился сам и охотно стал отвечать на расспросы, что едет он из Белого Ануя, фамилия его Постников Ерофей, что в Тележихе у него живёт сват Василий Зосимыч Жигулев.
   - А ты дед, случаем не шпиён?
   - Да что вы, благодетели, мне уже пора о душе думать, а не в ваши игрушки играть.
   - Где сват – то живёт, помнишь? Ну и поезжай, с богом.
Дедок направил кобылу прямо к дому Колесникова. Зашёл, перекрестился на образа, и начал не спеша снимать шубенку. Попросил распороть воротник и сказал, что там у него атаману письмо от Пьянкова.
   Вскоре приехали Ваньков с Буньковым. Они попросились у Колесникова, раз уж скоро уходить из волости, то неплохо бы солонешенцам съездить на прощание домой. Свой план объяснили вкратце. Идти двумя дорогами Язевской да Ануйской и при входе в село начать стрельбу. Наверняка там начнется паника и  обезоруженных солдат должно, как ветром выдуть из деревни. Завтра к девяти утра вернёмся.
 
                ***
   На работу в волревком мы, обычно собирались в половине девятого. Позавтракав, я не мешкая, отправился на службу. Перед зданием ревкома, с парадной стороны, у коновязи,  запряженные  и много верховых  коней. Зал и отделы полны красноармейцев, большинство их на полу вповалку спали. Значит, опять работать не будем. Среди красноармейцев один был одет в старенький полушубок и подшитые пимы. Над ним посмеивались, просили рассказать, с кем поменял обмундирование, что взял в придачу.
- Я спал, вдруг меня как собаку за шиворот поднимает, какая - то волосатая рожа и ставит на ноги. Всех заставили одеваться, а я надёрнул, первое попавшееся, да и в сенях в этой кутерьме присел среди кулей. Эти зверюги меня и потеряли. Они наших увели, а я выскочил из дома и прямо в штаб. Если бы не я всех бы переловили. Ну а остальных сперва  погнали в гору, там, говорят у них могилки и  сейчас, наверное, уже расстреливают.
   В кабинете председателя шёл разговор на высоких нотах. Командир роты упрекал, что в Тележихе всё население бандитское, а их об этом не предупредили. И ночью почти всех обезоружили и взяли в плен и пленных, как говорят, уже расстреляли.
Секретарь волпарткома Фёдор Маркелович Лобанов усмехнулся;
   - Слушая вас, товарищ, Калнин, просто диву даешься, будто бы сейчас говорит не командир воинской части, а торговка семечками. Из Тележихи нами уже направлены тридцать два коммуниста в отряды чон. Трое из них погибли в боях, да двадцать коммунистов находятся там, в резерве. Бандиты их не трогают, потому, что боятся за свои семьи. Мы и остальных в нужное время отправим на ликвидацию банды. Если вы чувствовали свою слабость, то сразу бы попросили у нас помощи, вам бы ни кто не отказал. А вы сюда ехали, как к тёще на блины. Калнин молчал, он знал, что главное наказание ему ещё впереди. А в это время, по Язёвской дороге через Ануй гурьбой шли обезоруженные красноармейцы, целые и невредимые только  изрядно перепуганные.  Веселья среди них не наблюдалось.
   Командиры  армейского отряда  всё ещё не могли прийти в себя. Транспорт от волревкома не отпускался и площадь походила на конный двор. Ранкс уехал в Матвеевку, Александров в Макрьевку, Лобанова срочно вызвали в Черемшанку. Мы, работники отделов, закрыв свои бумаги в шкафы, слонялись из кабинета в кабинет. Дождавшись вечера, все пошли по домам. В это время за селом началась стрельба. Я быстро рванул на квартиру, на встречу мне, из оград выскакивали красноармейцы и бежали на площадь. Когда, запыхавшись, я прибежал домой, то мои хозяева уже сидели в подполе. Следом за мной пришёл и хозяйский зять Пахом. Он был навеселе и с бутылкой самогона и, как его не уговаривали, в подпол не полез, не полез туда и я. На завтра   узнаю, что всё произошло, как и рассчитывали Ваньков с Буньковым. Красноармейцы бежали в сторону Медведевки, бежать было легко, оружия ни  у кого не было.
   Колесников послал своего сына, чтобы объявили общий сбор, а сам направился в ревком, хотя председатель  сбежал, но секретарь был на месте. Когда Колесников вошёл, секретарь встал, поздоровались, но руки друг другу не подали.
   - Присаживайтесь, Ларион Васильевич
   - Некогда сидеть Павел Семёнович, у вас свои дела, у нас свои. Вы всё тут считаете, сколько содрать с каждого двора, особенно с бандитских хозяйств. Спасибо за это, может быть, и получите, но только не от нас, мордуете наши семьи, смотрите не перестарайтесь и, не попрощавшись,  вышел. От этого посещения и угроз у Белькова остался на душе осадок горечи. Да, надо бросать все, может быть даже уезжать, хотя бы на время, а то можно лишиться головы.
   «Рать» была в сборе, увидев командующего, стали строиться повзводно. Проехав вдоль строя, Колесников осмотрел своё войско, кое – кому дал замечания и  приказал разъехаться по домам, собираться в дальний путь. С собой взять продуктов не менее чем на три дня. Повернулся к Дудареву и спросил, почему нет Бурыкина. Тот ответил, что Бурыкин  лежит  дома хворый, видно простудился.
   Когда Колесников вошёл в горницу, то увидел, что его зам лежит, накрытый тулупом бледный и потный. Домна сидела  здесь же на сундуке у стола, с замотанной головой, от неё пахло керосином.
   - Что – то вы разболелись оба не вовремя, – сказал Колесников, присаживаясь возле кровати. - Серьёзное что ли, Петруха? А я привёз новости, сегодня получил послание от Пьянкова, пишут, что их сорок человек и могут соединиться с нами.  Обернулся к Домне:
   - Ты   бы пошла, посидела пока в другой комнате.  Домна вышла в кухню, за ней вышел Дударев.
   - Как – то у нас с тобой, Ульянович не все складно получается. Мои поручения ты выполняешь точно, а вот уходить с нами не хочешь. Ведь если мы уйдем на соединение, нас станет больше, тогда сможем контролировать большую территорию. Будет тогда и к нам народ приставать. Или я тебе стал не люб, или задумал сдаться?
   - Ларион Васильевич, да как тебе такое в голову могло прийти. Причины две, Домна не может сейчас верхом ездить, а отставать от меня не собирается и главное то, что я не хочу объединяться с белопогонниками, и выслушивать их упрёки, что мы помогли Советской власти захватить Россию. Поезжайте с богом, во всём вам здоровья и успеха, разреши остаться со мной немощным, они всё равно тебе будут обузой. Будем ждать вашего возвращения.
   - Будь по – твоему.
    Колесников, попрощался и поехал домой  собираться в дальний поход.
 Дома обстановка, как на похоронах. Аксинья все время смахивала слёзы  и,  увидев мужа, снова заскулила:
    - Вот ты Ларион уедешь, а нас опять будут терзать, посылать в подводы или лес рубить.
   - Потерпи, Бог даст, вернёмся с большим войском, тогда и победа будет близка. Если что будут отбирать, пусть забирают, не жалей, будем живы, наживём, главное береги ребятишек. Худую обувку сноси к свату Лазарю, он подошьёт. Если что есть ещё из доброй одёжки, то спрячь, чтобы не отобрали.
   Колесников из дома не выходил весь день. Здесь же были и оба старших сына. Чистили оружие, поправляли сбрую, латали перед уходом прорехи в хозяйстве, вроде бы всё уже переговорили, но всё время казалось,  что – то ещё не досказано, что – то самое главное.
 Во второй половине дня всем составом прибыл отряд солонешенцев. Ларион Васильевич уже начинал беспокоиться, ведь обещали утром. Но это всегда так, какие – то мелочи, но  задержат. Ваньков  за обедом обо всём обстоятельно доложил главному, договорились о времени выступления, и поехал наблюдать за сборами.
   Бурыкин, через тестя оповестил всех, кто должен  остаться с ним. Он давно уже наметил место под «каменными воротами», на правом плече Будачихи и намечал маршрут, каким придётся добираться до пристанища. Всем остающимся наказано  иметь при себе продукты, лопаты, пилы, топоры, тёплую одежду и взять палатки, у кого они есть. Подготовить годных, добрых лошадей. Домашним о своих планах ничего не говорить. Сбор утром по второму ключу, возле последней избы. Уходившую кавалькаду из села не было видно, сам Бурыкин ехал впереди, за ним его жена, замыкал колонну зять Савелий Астанин. Снег  глубокий, приходилось стороной обходить россыпи, чтобы лошади не переломали ноги. Уже смеркалось, когда добрались до стоянки. Обосновались перед россыпями в последнем пихтовом лесочке. Площадку  расчистили и застелили  лапником. Постепенно стали обживаться, по пути от основной тропы сделали несколько завалов - ловушек. Из плитняка и валунов соорудили печки, какие складывают орешники. По второму ключу была санная дорога, которая сворачивала влево к листвяку, а отсюда шла тропа уже к лагерю. Связь с родственниками наладили постоянную, в крайних домах  создали продуктовые пункты, отсюда, время от времени их переправляли в лагерь. По ночам из села бывало видно не большое зарево над склоном горы. Отшельники попеременно приходили ночами домой, часто ночевал дома и Бурыкин, обо всём этом он после сдачи рассказывал мне сам. Слухи о том, что в Будачихе живут колесниковцы, всё больше распространялись. В Тележихе об этом знали все, разумеется, узнал об этом и волревком, но ни каких мер не принималось, воинская часть была отозвана.
   Работа в Тележихинском сельревкоме не велась ни какая. Оставшийся секретарь ответственности на себя брать не хотел. Как – то, по приказу свыше, он собрал членов ревкома пришли всего четыре бабы. Стать председателем ни одна не согласилась, наметили на завтра собрать сельский сход. Два раза обошли село исполнители, посылали в посёлки и нарочных, но на сход пришло не более полусотни человек. Хоть и мало людей, но собрание решили провести, избрали президиум.
   - На повестке дня у нас два вопроса, - объявил секретарь, - первый о выборе председателя, второй – разное.
 - У нас нет председателя, Новосёлова выгнали, да ещё чуть не убили, давайте выбирать другого. Кто – то крикнул, Колупаева Савелия, мужик хозяйственный, толковый, умеет читать и писать. Колупаев встал, поклонился и сказал:- Тогда вам надо найти мне здесь жену, ведь моя сюда из Плотниково не поедет. Нет, уж вы меня не трогайте.
  - Тогда давайте назначим Ивана Спиридоновича Печёнкина, предложил Бельков. Ему это дело знакомо, мы уж тут с ним вместе будем расхлёбывать, да дрожать пред трибуналом. Иван Спиридонович встал, снял свой треух:
   - За доверие спасибо, но уж вы не обессудьте, если я вас  в каталажку за провинности сажать буду, вместе мужиков с бабами. На том и порешили.

                ***
   Работа волостных сотрудников стала входить в норму. Сельревкомы продолжали буквально заваливать описями многих хозяйств, за не  сдачу хлеба и других продуктов. Заврайфо снова послал меня в Тележиху делать опись хозяйства Колесникова, я отказывался, тогда меня вызвал Ранкс и  сказал, что там нужно не только опись произвести, но и собрать всевозможные данные о скрывающихся в Будачихе повстанцах. Это задание секретное и, что лучше меня, его ни кто не выполнит и что партия на меня надеется. Последний аргумент для сопливого юнца был неотразим. Итак, я стал осведомителем. Разумеется, как местному жителю, узнать всё не составило труда.
   Приехал из упродкома сам Этко, а с ним ещё подручные, дали разгон нашим волостным чинам за бездеятельность, и снова началась подворная трясучка. Выезжать в восточные села начальство боялось, только рассылали бумаги одну грознее другой. Я с вечера забрал в регистратуре удостоверение и корреспонденцию для сельревкома, и рано утром подвода с возчиком уже подъехала к моему крыльцу. Это сейчас, по прошествии многих лет я понимаю, откуда истоки того, что каждый маломальский шиш в партийных органах для простого народа становился бонзой. Ведь ни чего не стоило молодому юноше, да и любому другому, прийти на конюшню запрячь самому коня и ехать по  делам. Но тогда мне было приятно чувствовать себя начальником и держать при себе, на побегушках пожилого возчика. Поехали мы по язёвской дороге. Перед спуском в село увидел, как мой отец с младшим братом Проней, накладывают на воза остатки снопов, мы помогли им и вместе спустились домой. Мама была рада встрече. После ужина пошёл в улицу, мне очень хотелось увидеть Маню Бронникову, которую, я очень любил, но случай не представился. От друзей я узнал много новостей и любовных и хозяйственных. Работа в нардоме совсем заглохла, собираться там боялись, да и нечем  по вечерам освещать, не было керосина. Сходились, как и в прежние времена, по домам и квартирам, а летом на полянке. Также мне подробно рассказали об отряде Бурыкина, сколько их и кто. Разговаривал и с некоторыми коммунистами, все они знают об оставшейся группе,  но от волпарткома ни каких указаний не поступает. В ревкоме я попросил вызвать трёх понятых. Пришли Мария Абатурова, Александра Попова и Иван Зуев. На двух дежуривших подводах мы поехали делать опись имущества. Встретили нас безбоязненно, так как всех знали. Аксинья Филипповна начала перечислять, я записывал, а понятые проверяли. Описали дом в две комнаты, амбар 1, баня 1, заимка на Язёвке 1, сенокосилка, требующая большого ремонта 1, плуг «Исаковский» 1, борон деревянных 4, саней 4, телега без заднего колеса 1, хомутов 3, лошадей рабочих 2, жеребят 2, коров дойных 3, молодняка 2, овец 4, хлеба ни пуда. Больше описывать  нечего. Остальной скот  сдан в продразверстку, всех овечек зарезали на прокорм поставленных на квартиру солдат. В комнатах  бедно. Семья восемь человек, не хватает каждому даже подушек. Составили акт в двух экземплярах, указали, что ни каких претензий к комиссии нет, все подписались, и мы на тех же подводах поехали обратно. Также до сих пор мне не понятно, почему четыре молодых человека не могли пройти пешком триста метров, а гнали с собой два возчика и две подводы. Таких непоняток накопилось у меня за семьдесят лет  жизни такая куча, что и на двух подводах не увезти.
 Акт и опись были засвидетельствованы председателем и секретарём, и заверены гербовой печатью. Я был доволен, что моя миссия благополучно закончилась.  На следующий день  вернулся на работу, где со мной очень долго разговаривали о группе Бурыкина Кулик и Этко. А в это время Бурыкин, зарытый в заснеженных россыпях Будачихи, размышлял о своём. Он командир маленького отряда в двадцать пять человек. Все называют их бандитами. Да, они бандиты, преступники, они убили уже многих коммунистов и теперь не миновать  петли. Он то за кого и за что воюет, да ещё с женой вместе. Ведь он не сдал ни одного пуда зерна, потому что, за последние семь лет, его не было. Не было и нет, ни одного килограмма мяса и не за что его было трясти, да особенно, и не трясли. Ну а то, что Петра Этко тогда нагло оборвал, так это  потому, что терять ему нечего. Опять же в первую ночь восстания он помог спрятаться Этко. Ну, ячеечников и комсомольцев он не любил, так ведь из – за этого вряд ли стоило браться за оружие. Но тут же наплывают другие мысли, ведь восстали против грабежа и несправедливости, народ начисто обобрали и мы за них страдаем, а стоило ли за них так страдать, раз эти мужики позволяют  обирать себя, и когда представилась возможность защищаться всем миром, большинство залезли на печь и боятся выглянуть. Да, народ их не поддержал. А вдруг Колесников не вернётся, что тогда? Тогда придётся сдаваться на милость властям, а какая от них может быть милость. Надо связаться с Этко он мне поверит, неплохо  бы и с Никитой Ивановичем переговорить, ведь с ним вместе были в партизанах, ели сухарницу из одного котелка. И он повел двойную игру. Вместе с зятем спустились с горы домой помыться в бане, но главная задача Бурыкина была в том, чтобы связаться с Этко и Александровым. Он написал записку им с просьбой о встрече и этой же ночью зять увез её в Солонешное. На завтра в условленном месте они встретились. Бурыкин им сообщил, что сейчас люди в его отряде пока не готовы сдаваться, надо выждать время и подготовить почву, ну а когда все созреют, то он даст знать. Об этой встрече позднее рассказал сам Александров.

                ***
   Подошла весна, а с ней распутица. Дороги  непролазны даже для верховых, а о поездках в дальний путь с грузом и говорить нечего. Но только не для продовольственных чиновников, этих цепных псов Советской власти. Людей из деревень неистово, под угрозой тюрьмы и ссылки гнали на подводах с продразвёрсткой в Усть - Пристань или Бийск. Истощенные лошади в дороге дохли и возчики, бросая груз, пешими возвращались домой. Страшно вспоминать о том времени и вряд ли о нём узнает современное поколение. Мы, видевшие всё это своими глазами, скоро уже покинем этот мир. В исторических учебниках об этом времени написаны скупые лживые строки.  А сухие сводки  о количестве сданных продуктов ни о чём не говорят. Вряд ли кто – ни будь напишет эту жуткую правду, да если и напишет, то это никогда не будет опубликовано.
   В конце рабочего дня меня вызвали в партком. В кабинете у секретаря только что закончилось какое – то совещание, но разошлись не все, среди них было двое незнакомых. Фёдор Маркелович Лобанов подозвал меня к столу, молча, показал на стул и без предисловий сказал, что есть запрос штаба чон, нужен один человек и поедешь ты. Штаб находится в Михайловке, ехать надо завтра  утром. Сейчас возми направление и иди, готовься к поездке.
   Для меня такая командировка была новой. Тут по своим селам ехать  целая проблема не то, что в дальнюю чужую волость. На командировки тогда ни кто, ни чего не платил, но везли бесплатно, а кормились, как птицы небесные, кто где, как сможет. Ещё года три назад это было просто, но сейчас народ настолько обнищал, что найти кусок хлеба уже  проблема. Я был деревенским девятнадцатилетним парнем,  просить стеснялся, часто сутками голодал. В то время от села до села везли дежурными подводами. Взчики больше молодёжь.  Лошади исхудалые, упряжь из верёвок «узел на узле», сани часто без отводьев, порой едешь на навильнике сена, брошенного в запас для корма лошади. Твоя возница, какая – нибудь рыжая корявая Федосья хлещет палкой по сухим рёбрам  кобылёнки и пушит её матом, а заодно и свою проклятую жизнь, да и в твой адрес тоже частенько прилетает. В Сибирячихе тогда была ещё своя волость. Как и  у нас, бестолковая толкотня, суета и только на второй день меня увезли до Верх – Слюдянки, где подвод почему – то не давали тоже двое суток. Но зато, старики хозяева квартиры, куда меня определили, накормили  очень хорошо. К концу недели с трудом добрался до места. В Михайловке была своя волость,  нашёл штаб, откуда с  дежурным мы направились в сельревком, где он строго наказал, чтобы немедленно отвели к кому – ни будь на квартиру на длительное время и чтобы меня там кормили. Вещей у меня ни каких, только трёхлинейка да четыре обоймы. Одет в стежёный холщёвый пиджак, сверх двух рубах, старая ушанка и подшитые валенки трёхлетней давности, да кисет с  самосадом. На квартиру поставили в большой дом связью, к богатым людям по фамилии Гранкины. В коридоре к  окну поставили деревянную койку, набросали на неё разных тряпичек да половичек и принесли набитую соломой  подушку. К стене приставили, загаженый курами столишко, который, застелили старой клеёнкой. Вот таким был мой номер. Как раз начался великий пост, и хозяева кормили меня горошницей, кулагой и ячменной кашей, иногда стакан молока или чая и кусок хлеба. Мне этого вполне хватало.  Назавтра  пошёл в штаб, и там мне сказали, что Долгих* нет, и неизвестно когда будет.



Иван Долгих Барнаульский рабочий жестянщик,  в ноябре 1917 года вернулся с германского фронта
унтер – офицером, в мае – июне 1918 года участвует в боях с белочехами и белогвардейцами, затем командует эскадроном в легендарном красногвардейском отряде Петра Сухова, проходит с ним весь путь до Тюнгура, где полёг весь отряд. Долгих попал в плен и спасся только лишь потому, что его взял на поруки катандинский волостной старшина Архипов. Через пару недель ему удалось бежать. В Барнауле снова был арестован колчаковцами. После изгнания белых был командиром батальона первого  запасного Алтайского полка. Летом 1920 года направлен на южный фронт, против Врангеля. По возвращении командует отдельным рабочим батальоном, от туда, по собственному желанию, переводится в ЧОН. Под командованием Долгих и при его непосредственном участии было подавлено восстание Кайгородова.



 Позднее мне рассказали, что он пьёт беспросыпно уже несколько дней и когда остановится – ни кто не ведает. В штаб я приходил по утрам пять дней подряд и только на шестой появился Долгих. Зашёл к нему в кабинет, доложил. Он сидел в наброшенной на плечи барчатке. Волосы взлохмачены, ворот красной рубахи расстегнут, рукава закатаны, на столе лежала папаха с  красным околышем и кривая, инкрустированная серебром  шашка. Сизый табачный дым волнами покачивался в солнечных лучах. Держа в руках моё направление, он стал расспрашивать, откуда, работаю ли где. Я рассказал ему, что знаю  его с августа восемнадцатого года, когда он с отрядом Сухова находился в Тележихе. Долгих оживился и стал обо всём расспрашивать. Потом  заговорил о моём деле, сказал, что направит в ближайшее время меня в Бийск, в главный штаб чона. Порученное  дело будет серьёзным, там  подробно проинструктируют. Мне вручили направление и распоряжение о немедленной отправке. До Верх – Ануйска  везли на почтовых, со звоном. От туда вместе с Епанчинцевым из ГПУ на ямских,  до Бийска.
   Штаб чона находился тогда в двухэтажном кирпичном доме по улице Ленина. На фасадной стороне была прибита жестяная вывеска с надписью: «Здесь располагался штаб Красной армии». Позднее в этом доме, долгое время была школа отстающих детей. В канцелярии   отдал своё направление, но принять меня  некому, начальство  в Барнауле. Столовался вместе со штабными писарями в военном городке. Здание не отапливалось, холод собачий. Наконец через неделю, меня затребовал какой – то чин, который долго и подробно со мной беседовал, особенно о политическом положении в волости, о мужицком восстании, о количестве ушедших в банду, их вооружении, о настроении населения и т. д. Он придвинул к себе  список и записал меня, дал  расписаться. Посмотрел на меня долгим взглядом и сказал, что отныне я буду их осведомителем и обязан сообщать о том, что происходит  в волости. Регулярно писать донесения и вместо фамилии  ставить номер 432. Об этом разговоре никому – губы на замке. И сразу дал конкретное задание – остановиться, на несколько дней в Сычёвке, где находится сейчас продотряд Присыпкина, разузнать о продовольственных делах  и вообще о реальном положении с продовольствием и прислать донесение. В Сычёвке ночевал у Рехтиных, как у старых знакомых, хозяин был арестован за не  сдачу продуктов, а сдавать больше нечего. Пол села ревтрибунал допрашивает и судит. Много мужиков сидит в холодных амбарах под замками. Обо всём, что видел и слышал, написал и оттуда же отправил – это была моя первая корреспонденция под номером.
   Начался апрель, дороги развезло окончательно. Мои валенки  расползлись, и в Сычёвке я с трудом добыл старые сапожишки, которых едва хватило доехать до дома. Шапку, по неосторожности, на кухне роняли в помои, после этого она ссохлась и держалась только на макушке. В таком виде я прибыл на старую квартиру. В этот же  вечер ко мне пришёл зам начальника милиции Каравайцев и принёс зарплату, как их делопроизводителю. В городском управлении он получил на меня  и обмундирование. Утром, одевшись во всё хозяйское, я отправился в волпартком. В Солонешном по  улицам и переулкам непролазная грязь, чтобы пройти приходится цепляться за заборы. Секретарь парткома был на месте, я ему подробно рассказал о своей поездке, о полученном задании. В кабинет зашёл Ранкс и сказал, что мне даётся десятидневный отпуск. Уже к вечеру я приехал домой к родителям в Тележиху.
    В обстановке того времени, работать сельским председателем и секретарём было очень  трудно. С одной стороны власти постоянно стращали трибуналом, с другой повстанцы, под страхом смерти, требовали обеспечивать кормом не только их лошадей, но и их семьи, а с третей чонари, не стесняясь ни в выражениях, ни в действиях обращались  грубо, требовали с мата, чуть что грозились тут же расстрелять. Бывший секретарь работу бросил и из села сбежал. Дело дошло до того, что пришлось собирать сельский сход с вопросом о секретаре. Временно исполняющий обязанности председателя Иван Спиридонович Печёнкин, сам не грамотный, на сходе объявил, что остались мы без писаря, как овцы без пастуха, некому гумаги из волости прочитать, некому пропуск на мельницу выписать. Сход осенило, вспомнили, что какое – то время Белькову помогала девчушка Маня Бронникова. Быстро послали за Дмитриевной. Запыхавшийся посыльный ещё издалека закричал:
   - Татьяна Дмитриевна, тебя срочно требуют на сход. Та переполошилась и как была одета в старенькой одёжке, так  и прибежала. Когда подходила к сборне, совсем оробела. Там стояла толпа и все, обернувшись, смотрели на неё в полной тишине. Смиренным голосом Печенкин стал просить.
   - Отпусти ты Митриевна к нам свою девку – то Манюшку, пусть она послужит людям, выручит из нужды, пописарит у нас, мы будем ей платить зерном из общественных фондов. Всем сходом просим. На завтра с утра в сельревкоме появился новый секретарь, четырнадцатилетняя  Мария Анатольевна, кое - кто звал и так. На столе перед ней ворох бумаг, требующих срочного ответа, на многие отвечает, а к некоторым и ума не приложит. Что с неё возьмёшь, привлекать к ответственности не будешь, она не совершеннолетняя.
                ***
   Колесников, как всегда, угрюм и молчалив. Остались позади Колбино и Топольное, громкие встречи  и проводы устраивали только дворовые собаки. Днёвку решает устроить на заимках в ключе «Шинок». Разведка впереди за километр, следует тихо, всё проверяет. На устье ключа, выше моста через Ануй, стояла мельница с крупорушкой, возле которой у коновязи кормились несколько распряженных лошадей, не много поодаль стояли сани с охапками сена. Помольщики спали в избушке и не видели, как мимо прошёл отряд, но следивший за помолом засыпка, не только рассмотрел вооруженных всадников, но и насчитал около полутора сотен человек. Он остановил мельницу, разбудил людей,  все они быстро уехали в село и сообщили по начальству. В Чёрном Ануе власти  быстро созвали отряд, для оказания отпора.
   Вверх по «Шинку» было более пятнадцати заимок,  в некоторых жили  со скотом лето и зиму. Природа чудесная, пышная растительность, приволье для жизни. В верховье ключа был знаменитый водопад «Шинок». В глубокой ложбине  ветра не бывает, здесь намного теплее, чем на речном тракте, но на вершинах гор гудела верховка. С дороги не сворачивай, не вылезешь из сугробов. От всех заимок, вниз по ключу, неслись своры собак, они с остервенением бросались под ноги лошадям. Всадники, не спрашивая хозяев, занимали дворы, давали лошадям сено и, оставляя часовых, заходили в избы.  Штаб разместился в большом крестовом доме.   На исходе дня Колесников дал распоряжение по отряду, сменить исхудалых лошадей на хозяйских, чему многие вояки обрадовались. Начался обмен.  Забирали даже с хозяйскими сёдлами, своих, со сбитыми спинами, отпускали в пригон. Жители заволновались, некоторые пошли  с жалобами. Ларион Васильевич со злостью начал выговаривать жалобщикам, что если у вас забирают без обмена чонари, вы же не идёте жаловаться к комиссару, боитесь. Эка беда, что мои ребята обменили своих уставших лошадей. Мы же за ваши, за народные интересы пошли воевать. Вы должны быть вместе с нами, угас партизанский дух. Кроме лошадей поделитесь ещё и шубной одежонкой.
    С наступлением темноты отряд ушёл, минуя села Белого и Чёрного Ануев. К утру, перевалив отроги хребта, стали спускаться в ложбину. В этих местах, как было написано в письме,  должен  ждать отряд Пьнкова. Отправили разведку, вскоре вернулся связной.  Пьянков расположился лагерем километрах в пяти. У него три десятка хорошо вооружённых людей, русские и алтайцы. Сейчас там готовятся обедать, варят в казанах мясо.   Горячий бульон с жирным мясом отогрел души, все стали живее, веселее. Здесь решено было остановиться на днёвку и обсудить дальнейшие планы. Пьянков  настроен развивать боевые действия отсюда, но Колесников резонно доказывал, что здесь их всех перебьют. Надо идти в Катанду. Вернулась разведка, они привели с собой продинспектора и какого – то партийного работника из Усть – Канского аймака, после допроса их убили. В намеченное время снялись со стойбища, на карлыкском седле их обстреляли, бой длился около двух часов, появились убитые и раненые. Нападавшие отошли, и отряд  через горы спустился в Ябоганскую степь. Колесников спешил  дойти до Уймона. Прошли Сугаш, Абай, Усть – Коксу. Заняли село Нижний Уймон, до Катанды оставалось не более двадцати километров, там был штаб   Кайгородова. За их продвижением  следили и в Катанде уже знали, какой отряд пришёл, в каком количестве и кто им командует. Колесников направил к Кайгородову семь человек  с предложением о встрече, чтобы обсудить условия объединения.  Колесниковских посланцев встретили, разоружили и оправили в штаб, Кайгородов немедленно отправил нарочного с приглашением пожаловать к нему в ставку.
   Колесникова, Бунькова, Ванькова и Пьянкова сопровождал катандинский кавалерийский конвой. В селе сплошные посты да разъезды,  оградах много военных. Кайгородов, со своей свитой, ждал на крыльце дома. Спустившись навстречу,  он протянул руку.
    - Господин Колесников, прошу следовать за мной.
 Открыв дверь,  впустил всех прибывших, и своих штабных, вошёл сам. Посреди большой комнаты стояли накрытые столы. Всё было заранее приготовлено.
    - Пожалуйте, господа, за столы, - широким жестом пригласил хозяин. Все расселись, сам сел напротив Лариона Васильевича.
   - Господа, предлагаю выпить за встречу, за наше  дело, за победу над общим врагом. Выпили. О делах говорить не спешили. Захмелев, говорили обо всём, только не об объединении отрядов.
   - Вы, господин Колесников, сколько воевали с германцем и в каком звании закончили войну?
   - С первых и до последних дней, почти четыре года. Последнее время  ходил в унтерах.
   - Значит, все эти развороты и перевороты прошли перед вашими глазами. Как быстро развалилась российская армия. Вы лично, избирались в полковые солдатские комитеты? Вам доводилось срывать погоны с русских офицеров? Что вы сейчас думаете, кто во всей этой вакханалии виноват?
   - Господин есаул, вы больше меня  знаете обо всём этом потому, что ближе были к высокому начальству. Да и, как полный георгиевский кавалер, многое повидали на той войне. По – моему же мнению,  главной причиной была борьба за власть. Во временном правительстве у социалистов разных марок велась борьба за верховного. Генералам тоже каждому хотелось оказаться наверху. Низшие офицеры за дисциплину  не боролись в этом, всё нарастающем хаосе, большевистскую пропаганду пропускали, считали её бредовой, солдатам все осточертело, хотелось домой к своим семьям, дезертирство в армии приняло массовый характер.
   - Вы частично представляете ситуацию правильно, но главную роль в развале армии, я всё - таки считаю, сыграли большевички. Они во всех частях армии и флота вели пропагандистскую работу и взяли на вооружение самые беспроигрышные лозунги: - мир свободным, хлеб голодным, фабрики рабочим, земля  крестьянам. Они развратили армию и даже не завладели ей, а просто развалили. А ведь победа Антанты в войне была так близка, если бы Россия не вышла из войны, то она  закончилась бы уже  в начале восемнадцатого года, а из – за предательства России,  протянулась аж до августа. И нам  не достались ни репарации, ни контрибуции, а только позорный  мир, по которому уже наша совдепия платила Германии. Совдепы же начали создавать свои законы под лозунгами грабь награбленное, а голытьбе только этого и надо. Против таких призывов не устояло бы  ни одно правительство, ни в каком государстве, это самые циничные призывы и действуют они безотказно. Трезво мыслящие силы стараются сдержать эту саранчу, много лет уже длиться междоусобная война, я надеюсь на здравый смысл и на нашу победу.
   - Да, только бы сибирским мужикам встать  на защиту Сибири, а мы начали воевать против Колчака. Обиделись, что лошадок поотбирали, да молодёжь попризвали в армию. Вот и расчистили путь красным себе на шею. А теперь они ввели вооружённые отряды против мирных селян и обирают их до нитки. В сёлах стоит стон.
   - Так вам и надо, товарищ Колесников, сами посадили себе на шею большевиков, пусть они  и дальше обирают, может быть, мужики  сообразят, наконец, кто их враг, против кого надо воевать. А иначе Россия исчезнет, как страна. К сожалению, вы восстали сейчас против коммунистов, но продолжаете ратовать за Советскую власть. А для меня всё едино, что коммунисты, что советы, что большевики.*

 
*  У Кайгородова была политическая программа, копия которой хранится в краевом партархиве. Вот её содержание:

Общие положения.
   Все завоевания революции должны остаться неприкосновенными и закреплены основными законами. Подлежат устранению только крайности и исключительные положения революционного времени, чтобы дать возможность всему населению свободно трудиться и пользоваться продуктами своего труда.
Организация власти:
   Центральная и местная власть организуются по принципам прямого, тайного, всеобщего и равного избирательного права. Единственным требованием к избирателю должно являться его участие в трудовой жизни в качестве умственного и физического рабочего. Вся власть, без исключения, ответственна за свои действия перед своим народом.
Область хозяйственной деятельности:
   В хозяйственной деятельности должен быть провозглашен принцип: свободный труд, свободное пользование и обмен продуктами своего труда. Насильственное проведение государственной властью принципов коммунизма должно быть отменено, как в области производства, так и  потребления. Развитие и расширение кооперативов представляет важную государственную задачу. В крупных областях промышленности и торговли, в которых представляется возможным и годным для народного хозяйства, проводится принцип обобществления. В тех областях промышленности и торговли, где будет сохранена частная деятельность, предпринимательская прибыль должна быть ограничена государственной властью. Законом должно быть обеспечено каждому рабочему необходимый минимум зарплаты и соцобеспечение на случай безработицы, старости и болезни.
   Все земли, находящиеся после революции в руках крестьянства, остаются в их пользовании. Все остальные  свободные земли как то: помещичьи, казённые, удельные, кабинетские и др. составляют национальную собственность и служат источником для наделения землёю каждого желающего заняться земледельческим трудом.
   Все леса, кроме надельных, и богатства недр земли составляют национальную собственность.
Народное образование:
   В стране должно быть установлено всеобщее обязательное народное образование. В школе проводится принцип трудовой системы и обязательное преподавание технических знаний и ремёсел. Лицам, наиболее способным, государство по принципу обязательности даёт высшее образование. Все культпросветорганизации сохраняются и расширяются.
Военное дело:
   Армия служит только для внешней обороны, комплектуется  по территориальной системе. Солдат служит в округе своего постоянного местожительства.

   Заключение.
Стоя за отмену крайностей и исключительных положений революционного времени, мы признаём необходимостью отмену смертной казни и наказаний бывшим политическим противникам.
   Пресекаться, наказываться могут лишь новые посягательства на народную свободу. Считаем необходимым, что борьба должна пойти по линии примерения. Обращение к оружию является лишь как печальная необходимость при упорстве противника и для самозащиты.

    Колесников ещё дважды вёл длинные беседы  с Кайгородовым, но в чём – то они в корне не смогли сойтись, и Ларион Васильевич со своим отрядом ушёл обратно. Были и совместные бои, в основном оборонительные, но уже тогда ясно стало, что надо уходить за границу. А этого  не могла вынести мужичья душа. У всех, без исключения, она рвалась домой, к своей земле, к своим семьям Решено было возврашаться в неизвестность, безысходность, но домой. К нему присоединились два десятка казаков из Чарышска и бийский купец Тырышкин со своими людьми. Обратно шли с боями, потеряли около тридцати человек, пока лесными тропами не вернулись в район Тележихи. Про всё это мне позднее рассказали бывшие там Михаил Матвеевич Загайнов и Авдей Колесников.

                ***
   Мой отпуск  пролетел быстро. Деревня готовилась к севу. Отец тоже налаживал пашенную сбрую и бороны, дедушка протравливал известью зерно. Приближалась пасха, праздновать её не с чем. Хлеб выгребен, вкус яиц уже забыли, изголодавшиеся коровы молока не давали. Захлестнуло деревню горе – горькое, кругом слёзы. В последние дни моего отпуска пришел лесообъездчик Иван Королёв. Он сказал, что знает глухариный ток, можно на ночку съездить и не за голый стол сядем, за одно и нарвём слизуну. Отец не возражал и посмеялся, что может быть, под дичь запряжете телегу с большим коробом. С тем напутствием и отправились. В пяти километрах от Чернового, по Проходному логу, стояла старая избушка и жил в ней  дед Василий Ветров. Имел он лошадь, корову и несколько кур. По ограде у него протекал чистый ключ студеной воды. Кругом лес до небес и высоченные горы. Приволье. Как он рассказывает, когда не много выпьет медовушки, хариус из ручья выходит пастись вместе с коровой. Может и врёт, но у него этот хариус и свежий и вяленый не переводится. Вечером за ужином он подкладывал нам варёных рыбин, уговаривая ещё покушать. Наши лошади паслись на приколе, а сами мы крепко уснули на пихтовом лапнике. Рано утром направились на глухариный ток. Там под низкорослым кедром, был заранее сделан скрадок. Начало светать, самое время. Вот прилетел первый глухарь с двумя копалухами, подлетели ещё и ещё, начались брачные танцы. И вдруг слышим  не громкие голоса и лошадиное ржание. Сверху спускался вооруженный отряд, одеты больше в калмыцкие шубы.  Наехали прямо на наш скрадок, это были колесниковцы. Забрали у нас ружья и заставили идти вместе с ними. Почти половина отряда   проехала дальше в село, а командир и остальные спешились у избушки. Колесников сел на чурбак и начал нас расспрашивать. Чувствовалось, что они только что приехали в родные края, интересовало его  всё. Потом он разрешил нам ехать домой. Пока засёдлывали лошадей, все  уехали вниз, мы же ещё  целый час приходили в себя, а у меня потом  долго ещё бурлило в животе. Отряд вошёл в село и мать начала посылать отца, чтобы он нашёл нас и предупредил об опасности. Отец, со связкой узд, подходил к  паскотине, когда мы спускались сверху. Он начал размахивать руками и ещё издалека говорить о том, что мы идём в пасть к зверю, рассказываем, что уже там побывали и остались живы.
    Войско разместилось по квартирам. Мокрые, грязные, вшивые, голодные и злые на весь свет и на себя. Все давно понимали, что победы не будет и приближается час расплаты.  В этот раз штабом Колесников остановился в отцовском доме, где жила семья брата. Мужики его приход восприняли как ещё одну напасть, теперь даже на пашню без пропуска не выедешь, а это потери рабочего времени сев затянется, а может быть, и вовсе сорвётся.  Кормить такую ораву накладно, а за ним придут чонари. Снова стрельба, тогда и с пропуском самому не захочется никуда выезжать. Ясно, что даже если Колесниковцы разбегутся, солдаты всё равно, ещё долго будут сидеть на крестьянской шее. Да провались ты в тартарары такая жизнь! По заведённому, изученному порядку в концах деревни расставлялись посты. Спустился из «будачихинской бастилии» Бурыкин, за зиму отрастивший полуаршинную бороду.
   - С такой бородищей ты похож на самого страшного разбойника, - рассмеялся Колесников, увидев своего соратника. - Дела наши, Ульянович, не корыстные, урон понесли крепкий, да и припасы на исходе, шли с боями, того и гляди следом придёт погоня. Давай сходим на сборню посмотрим на новое начальство, а уж от туда поедем по домам.
    Председатель Иван Печёнкин сидел за столом, а напротив  девчушка секретарь. Колесников  приказал завтра раздать весь страховой фонд из магазеев, а овес отдать в отряд. Кроме этого проверим запасы зерна у коммунистов и всё заберём.
   Рано утром его люди увозили  последние пуды из магазеи, шарили по амбарам, забирали  остатки зерна. В кооперативной лавке было около десяти центнеров муки для отоваривания молокосдатчиков, часть муки раздали, часть куда – то увезли. Лавка осталась открытой, кроме муки там были кое – какие скудные товары, как водится, их тоже растащили.
   Разведка доложила, что в Солонешном нет ни каких отрядов, а  Топольное занял эскадрон «Стеньки Разина», который в любой момент мог напасть. Колесников направил группу прикрытия в Колбино. Сермяжники ездили по селу, заезжали на квартиры к знакомым.  У себя дома лежал больной Сергей Захарович Поспелов. Он был коммунистом, жил бедно, хата в одну комнату, две лошади да две коровы, зато семь голопузых ребятишек, только жрать, работать, ещё не выросли. Заехал к нему, под предлогом попроведывать кума и крестника Василий Хомутов, хозяин заторопил жену, что – нибудь собрать на стол и покормить гостя, а тот отказался и сказал, что Поспелова требует к себе Колесников. Больной накинул на себя армяк и Хомутов поехал сзади своего кума. Что у него было на уме, одному богу известно. В это время началась стрельба с нижнего края деревни подошли разинцы. На повороте к штабу Хомутов застрелил Поспелова ни за что, ни про что, повернул коня и ускакал. В этой  перестрелке  ещё перед деревней были убиты Фёдор Таскаев и Калистрат Огнёв – оба солонешенцы. Эскадрон в рассыпном строю, дорогой и гривой от четвёртого ключа наступал по селу, с горки выше сборни застучал  «максим», разинцы установили его под прикрытием листвяга. Сам Колесников с группой в пять человек уходить не торопился, расстояние между ними и наступающими было не более трёхсот метров. Он завернул на подоксёновскую горку и из «люиса» короткими очередями начал отстреливаться, разинцы отступили в низину за магазин. Колесниковцы уходили  за село и занимали Мохнатую сопку за Михайловским ключом, разинцы расположились по гриве за Шадриной пасекой. Бой продолжался несколько часов. Жители сидели в подпольях.  Печёнкин сидит в ревкоме ни жив, ни мёртв,  командир эскадрона назвал его бандитским старостой и грозился перебить всех жителей, деревню сжечь, а председателя повесить. После нескольких часов перестрелки Колесниковцы с боем начали просачиваться в село, чувствовались, что они стали обстрелянными опытными вояками. Эскадрон начал отступать и снова  «народная армия» заняла село. Я сидел дома и не высовывал носа. Сермяжников можно было встретить на любой заимке, в любом логу. Вокруг деревни по полям на многие километры  до границ смежных сёл, у них была разветвлённая сеть дозоров и наблюдателей. Они  на рожон не лезли и врасплох напасть на себя не давали. Долгое время применяли метод засад. Рано по утрам повстанцы из деревни уходили вниз,  занимали весь гребень от колбинского седла до острой сопки, часть бойцов укрывалась на подворье мараловода Огнёва. Эскадрон разинцев стоял в Топольном, их разведка выезжала на Колбино, почему – то не раньше девяти, вся дорога лугом хорошо просматривалась, когда разинцы доехали до посёлка их окружили и перебили. Потом Колесников перенёс свои засады и расположил от устья Мягонького, по увалу и горе до Глинки. К разинцам прибыла небольшая группа чоновцев. Они прямой пешеходной дорожкой спустились к четвёртому ключу и в этот раз их окружили и в скоротечной схватке перебили, среди  повстанцев потерь не было. За полтора месяца стоянки отряда в селе, почти ежедневно в разных местах были стычки. Народ стонал, сев был сорван. У мужиков позабирали последних добрых лошадей, а в обмен оставили заморённых, ходили жаловаться к самому, сказал,  чтоб с такими пустяками к нему не совались. Он вызвал председателя сельревкома Печёнкина, подал ему список и приказал, всем отмеченным там, женщинам посеять указанное количество, уж как вы это сделаете, я не знаю. Пришли к нему Малахов с Медведевым с просьбой отпустить их ребят хотя бы на пару дней, чтобы помогли посеять, время уходит, пары пересыхают. Колесников ответил, что отпустить их может, но тогда отцы пусть берут  винтовки и едут вместо сыновей воевать, но имейте в виду, что их кумыны схватят и головы поотрубают. Вон Фепен – то не моложе вас, да с самого начала воюет с грабителями и вам бы тоже не надо отсиживаться. Ушли просители подавленные.
   У хозяек с постояльцами постоянная брань. Они приходят всегда мокрыми, вывалянными в грязи, так как идут частые дожди, от них пахнет, как от козлов. И заставляют всю грязную одежду стирать. Петрушиха орала на своего, уже пожилого постояльца:
   - Тоже мне народный защитник, езжай домой к старухе, да полезай на печь.
   Колесников принял колчаковское решение, забрать в свой отряд всю молодежь от семнадцати лет, не считаясь ни с какими протестами. Он созвал к себе в штаб около двух десятков и сказал, что всех их зачисляет в отряд, оружие получите потом, а пока идите, седлайте лошадей и подъезжайте к штабу. Если у кого нет лошади, то идите к председателю и скажите, что я велел взять дежурную, захватите дня на два продуктов. Посыпались  материнские проклятия на его голову.
   Мой отец  был  на дворе, когда в тесовые ворота раздался стук, и исполнитель крикнула, чтобы я немедленно шел в штаб, требует сам. Мать заплакала, зашёл в комнату отец, долго советовались, решили, что надо идти, убежать всё равно не удастся, из села не выскользнуть, кругом посты.  В улицах непролазная грязь. К штабу  прошёл огородами, в ограду лезу через забор, хозяйские собаки хватают за ноги. В голове роем вертятся разные мысли, зачем зовёт? Не прознал - ли о моём осведомительстве? Тогда конец. Может быть из – за того, что я описывал его имущество, это тоже не сулит ни чего хорошего. Вхожу на кухню. Колесников в безрукавой стёганке, черных брюках вышел из комнаты.
   - Здравствуйте Ларион Васильевич, - начал метельшить я, – вы за мной посылали исполнителя, наверное, зачем – то нужен. Я тут без вас сделал опись имущества, так меня волревком посылал. Колесников поморщился и жестом руки остановил.
   - Тебе сколько лет?
   - Так девятнадцатый идёт.
   - Всю молодёжь я забираю в отряд, хотя ты и не нашей веры, иди заседлывай коня и подъезжай, не жди  посыльных.
   Итак, двадцатого мая 22 года я оказался в отряде мятежников. Дома переполох, горькие слезы всей семьи, но больше всех забот отцу. Я был потрясён, у меня не укладывалось в голове, как это я коммунист и вдруг становлюсь соучастником мятежников. Кололась голова от разных дум, но выхода не находил. А что если сама судьба уготовила мне такое испытание. Ведь говорили же в штабе чон, что, может быть, совершишь какой – нибудь подвиг. Когда подъехал к штабу, то там под охраной уже стояли трое коммунистов – Тоболов, Быков и захваченный командир взвода разинцев, меня присоединили к ним. И всех, как арестованных, повели вслед за отрядом. Доехали до устья четвёртого ключа, завернули в пасеку Петра Косинцева, нам предложили спешится. Мы стояли у креста на могиле суховцев, каждый думал, что и нас зароют здесь же. Охрана сидела на лошадях с ружьями поперёк сёдел. Держали так часа два или больше, потом приказали садиться на лошадей и ехать дальше вслед за отрядом. Позднее сдавшиеся колесниковцы рассказали мне, что нас не расстреляли из  - за боязни мести их семьям.
   Разведка сообщила, что в Солонешное пришла шестая коммунистическая рота. А с другой стороны доносили, что эскадрон чоновцев, под командованием Воронкова, занял Чёрный Ануй.  Отряд чон двинулся к Тележихе, которую, решено было окружить. В ночь на двадцать пятое мая Колесников увел из села свой отряд.
   От Тележихи, мы уходили ночью, шёл проливной дождь, лошади спотыкаются. По грязи поднялись на Весёленькое, проехали Михайлов ключ и спустились в Пролетной к Тоболовой заимке, и здесь не остановились. Перейдя через ключ, полезли в гору мимо Пахомовой пасеки и спустились в осинник в вершине Казанцева ключа, здесь остановились. Прошла команда расседлать и кормить на коротких поводах лошадей, самим ложиться спать. Темнота, мокрота, тошнота, под тобой всё чавкает, дождь льёт, какой уж тут сон. Сидел я на своём седле рядом с Добрыгиным. Около трёх часов ночи раздался ружейный залп. Команда по коням. Я не могу отвязать веревку от ноги лошади, отрезаю ножом, Семён помогает седлать. Второй залп - убит Осип Березовский.  Оказалось убитых ещё двое да трое раненых. Спешно вышли из вершины прямо в посёлок Черновой. Отряд не останавливается, впереди разведка, Колесников, как всегда замыкающим вместе с Дударевым и Загайновым. Фепен без флага, он потерял его в последнем бою с разинцами. Рассветало, дождь перестал, взошло солнышко, от мокрой одежды валит  пар. Вокруг все что – ни будь жуют, отломил и я кусок от овсяного  калача. Логами да косогорами выехали на Бащелакское седло, команда рассыпаться, чтоб не было заметно сакмы. Проехав перевал, под прямым углом разрезами выезжаем на «Зайчиху». Колесников хитро замёл следы, преследователи решили, что он ушёл на Бащелак. Расположились на отдых. Костры разводить не разрешалось, кормили лошадей ели в сухомятку сами, припевая хрустальной водичкой. У меня не выходило из головы, смогла ли моя жена Серафима уехать в волпартком и сообщить о случившемся. В полночь снова  команда по коням и, не заходя в Большую Речку, перевалив несколько безлесых гор, из Панова ключа спускаемся в посёлок Плотниково  и не язёвской дорогой, а через перелом спустились в Землянуху  на Солонешенские пашни, снова подошел рассвет, ехали на рысях. У Колесникова был план – врасплох напасть на коммунистическую роту, захватить оружие и пополнить боеприпасы. Рота спокойно почивала, и ни какого нападения не ждали. Из Землянухи, обогнув гору, что над мостом, отряд на рысях понёсся к мосту, беспорядочно стреляя. Солонешенские впереди, что – то командует Буньков. В селе переполох, среди военных просто паника, все дорогой и горой бегут в сторону Медведевки. Мост весенним паводком скособочило, переезжать пришлось по одному. При желании, если бы за мостом несколько человек организовали  оборону, то колесниковцам бы не пройти. Но из села успели убежать не только гражданское волостное начальство, но и военные и милиция. Поймали чоновца из Сосновки,  его зарубил Иван Березовский
   Поставили нас в дом Грулёва, выходить не разрешают. Семён, смеясь, спрашивает, орал  ли я ура, отвечаю, что рот разевал, да голос не подавался, спазмы сжали.
   - Вот дурачьё, - заговорил он  об убежавших военных. Ведь они могли, если не всех нас, то половину перебить. Засели бы в домах на берегу,  мы же, сломя голову, бежали к реке, тут бы  нас перестреляли, не ждали да и струсили. Вон твоя баба идёт.
   - Едва тебя разыскала, - заговорила она, плача.
   - Когда приехала и была ли где надо?
   - Приехала вчера, - и оглядываясь, почти шёпотом продолжала, - была в парткоме, рассказала, как вас взяли и как хотели расстрелять. Ты, наверное, голоден, пойду что – нибудь принесу.
   - Неси больше, голодный не я один.
 Подошёл Ефим и, подавая мне кисет, очень тихо заговорил, что ходит какой – то слух о близком конце. Поехали на Ануй поить лошадей, вода бушевала, мост покачивало, несло брёвна от смытых бань.
   Одежда  вся мокрая, рубашки, брюки и кальсоны  выжимали и сушили, благо день был тёплый. Штаб расположился на старом месте, в конторе кредитного товарищества. Солонешенские повстанцы вели себя развязно, многие были уже пьяны. Где – то послышался выстрел, после рассказывали, что кто – то нечаянно застрелил сам себя. Снова команда – готовиться к выступлению. На площади собралось много верховых, дана команда и нам выезжать туда же. Все в сборе, начинают строить по два. Жёны и другие родственники пришли провожать своих «защитников», играет однорядка, в разных концах песни. Закончена перекличка и снова разведке – вперёд. Проехали луг за часовней, свернули верховой тропой и двинулись на Матвеевку. Ещё засветло были там. Там и заночевали. Жители относились к повстанцам недоброжелательно, но как  не относись, а ужином и завтраком корми. Набрали продуктов и про запас. Отсюда отряд повёл проводник Василий Изосимович  Жигулев, хорошо знавший эти места. Тропа узкая, ехать можно  только по одному. Спустились к мельнице на речке Тихой и, перейдя  её,  въехали в большое село Булатово. Разумеется, жители ни каких отрядов не ждали, но про банду наслышаны и сразу догадались, что это она и есть. Председатель сельревкома  выскочил в окно и скрылся в зарослях по ключу Куягашку. В сборне находилось несколько дежуривших там женщин,  секретарю ревкома было приказано развести  вояк по квартирам. Нас четверых, с двумя злюками, поставили на одну квартиру. Прихваченным двум братьям коммунистам пришлось в этом доме, спрятавшись, сутки сидеть в подполе. В десяти километрах от Булатово, был  колхоз «Новая жизнь», туда поехали самые отъявленные мародёры Дейхин, Лубягин, Менохов и ещё несколько «орлов». Никто их не посылал, а им просто хотелось  пограбить. Мужчины там их обстреляли из ружей, и ушли в лес, а женщин и детей перепугали, привезли всякие мелкие вещи, зеркальце, гребёнки, платки. Открыли маслозавод и всем к ужину выдали по пятьсот граммов масла, наверняка, попользовались им и местные жители.
   Рядом с селом на лугу стояли табором цыгане, поехали к ним несколько бойцов поворожить и узнать свою судьбу. Цыганка  наворожила, что трефовому королю будет удар, а вы все скоро будете дома, Вернулись весёлые. Ефим принял это сообщение за доброе знамение, сказал, надо верить. Отряд пошёл дальше обходными тропами, не заходя в Куяган. В Матвеевке и Булатово многие заменили своих уставших лошадей, на хороших. Отобрали и двух сытых рысаков у цыган, они подняли  вой и всем табором шли за нами несколько километров, проклиная до пятого колена. И в первую же стоянку,  спёрли своих коней и прихватили трёх наших. Куда идём – не знаем. На пути село Тоурак. Из каждой ограды выскакивают своры собак и бросаются под ноги лошадям. В улице в лужах стаи уток и гусей, того и гляди, что задавишь. Колесников с помощниками, подъехал к зданию, рубленому по амбарному, это был ревком. Послали за председателем, пришёл рыжий мужик в катаной шляпе лет пятидесяти, типичный кержак. Начальство приказало ему собрать овса для лошадей, бойцов развести  по избам, с наказом всех хорошо покормить. Вечером с пастбища пришли коровы, хозяйка подоила и предложила покушать с сухарями, поужинали плотно, сухарей набрали и  в запас, как знали, что завтракать не придётся. В половине ночи проснулись от стрельбы, оказалось, что из села убежал учитель, по нему стреляли, гнались, но не поймали. На рассвете чоновские части обстреляли село. Хозяева с ребятишками рванули в подпол, а мы по коням. Бурыкин и Буньков с полусотней пошли навстречу чонорям. Там завязалась перестрелка. Возле Колесникова толпа всадников, некоторые в сёдлах жуют хлеб, истошно, до хрипа лают собаки. Команда – уходить в сторону Ильинского. Уходили рысью, обгоняя друг друга. Чонари шли следом километрах в пяти, наконец,  заняли позицию в камнях и поваленном колоднике, коноводы увели лошадей в лог, заросший разнолесьем. Мы вместе с Семёном лежали за колодиной. Бой продолжается до вечера. Сухари нам послужили завтраком, обедом и ужином, продуктов больше нет. Не далеко от нас  кричат, что кого – то убило. В другой стороне стонет раненый. Колесникова ищет прибежавший коновод, он говорит, что их тоже обстреливают, есть уже убитые лошади. Горы  начало заволакивать туманом и снова пошёл дождь, дана команда спускаться к лошадям. Все перемокшие, грязные собрались у лошадей, быстро темнело, на оставленных позициях слышны крики раненых. Под прикрытием ночи стали уходить, проводника не отпускали,  проехав всю ночь и пол дня, выехали на гору Плешивую. Через валёжник и россыпи пробрались на поляну, здесь остановились передохнуть, и я провалился в сон. Проснулся от того, что кто – то назвал мою фамилию, меня требует командир взвода Решетов. Я пошёл на дальний край поляны. Решетов дал мне ружьё без патронов, как груз, который надо носить. Стоянка закончилась, двинулись дальше, голодные уставшие, на пределе сил. Объехали Александровку и Дёмино, обошли стороной и Туманово и, только ведомыми Жигулеву тропами, спустились в село Барсуково. Здесь снова отдых. Наконец – то поели. Начальство совещается – решают куда лучше уходить на Солонешное или в Тележиху, решили в Тележиху, там места для позиций удобнее, ведь чоновцы идут по пятам и могут в любой момент прихватить. И действительно эскадрон Воронкова шёл по пятам. Если бы они не кормили лошадей за Туманово, то настигли бы нас ещё в Барсуково,  опоздали на пару часов.
    От ежедневных проливных дождей Ануй вышел из берегов и залил луг. Реку переходим вплавь, перебрели залитый луг и въехали в Колбино. А на горе, откуда мы недавно спустились, появились вооруженные всадники. Начало быстро смеркаться. Как чоновцы переправлялись и где заняли позиции, мы не видели. Наш отряд занял позиции на седловине от Колбино до Острой сопки, на вершине которой был  штаб. Чоновцы близко не подходили. Шла вялая перестрелка. Вдруг прошёл слух, что Колесников убит.* Началась  неразбериха и паника, каждый что – то говорит. Шальная не могла убить! Тут что – то не то. Кричат, что стрелял кто – то из своих! Ищут какого – то Болотова. Несут Колесникова, действительно убит. Рядом с перекошенными лицами идут сыновья. Бурыкин говорит, что командование берёт на себя, но Ваньков скликает своих солонешенцев и через полчаса их отряд   уходит. Уезжают  и казаки.  Остальные стали разбегаться по домам.  С Бурыкиным  осталось только человек шестьдесят.

                ***
   Всё получилось не так как в песне о Стеньке Разине, а наоборот: «... рать его жива осталась, а убит лишь атаман». После полугода кошмарных дней  закончил свой  противоправительственный поход Ларион Васильевич Колесников, погибший второго июня 1922 года, за три дня до троицы. Его соратники, под прикрытием темноты, по одному и группами спустились с Колбинской горы. Многие, забежав на короткое время домой, к утру разъехались по своим заимкам и пашням. Некоторые, спрятав в лесу оружие, спустились домой и первые дни прятались  на чердаках и в подпольях. В их числе был и я, со мной уходили по домам,  Семён, да самый последний бедняк в селе Фома Сидоркин.
   С рассветом чоновцы с разных сторон начали подниматься на Колбинское седло, вышли на сопку. На вершине нашли сотни стреляных гильз, да пару развалившихся сапог. Там же на склоне обнаружили убитого Колесникова.



*28.02.1922 года 1 – й эскадрон 4 – го особого назначения Алтайского кавдивизиона под командованием Николая Воронкова прибыл из Улалы в Солонешное – для усиления частей, действовавших против Кайгородова и Колесникова.
Раньше ещё мальчишкой Воронков жил в Солонешном, его родители нанимались здесь распиливать брёвна на плахи.
!7 мая 2 – й истребительный отряд в эскадроне, которым командовал Воронков, настиг Колесникова и навязал ему бой. Команда разведчиков во главе с Филиппом Вящевым, преградила путь повстанцам на Будачиху. Коммунары Николай Сустов, Игнат Кирьянов, Фирс Зарубин, Устин Казанцев, Никанор Бородкин в бою подобрались к вершине, на которой был командный пункт Колесникова. Он стоял и наблюдал в бинокль, потом вскочил на коня, в этот момент его убили.
   За  разгром банды Колесникова Николай Воронков был награждён орденом Красного знамени. Его орденская книжка хранится в Алтайском краеведческом музее. Сам он погиб под Сталинградом в 42 – м году.


    В тот же день его привезли в Тележиху. Сыновья  Колесникова  ушли на заимку и в отряде Бурыкина не остались.
    Дорого всем обошлось это вынужденное, но не продуманное восстание. Кровь и слёзы, осталось два десятка вдов, да больше трёх десятков сирот. Кто во всём этом виноват? Только не тёмный  труженик мужик, а виноват тот, кто в двадцатом году на третьем съезде комсомола пятнадцатилетним подросткам обещал коммунизм. Не прозорливец он был, а слепец, он сам не имел представления о нём. Это плод шизофренического темперамента мечтателя, выскочки, совсем не знавшего психологии мужика. Дела давно минувших дней, казалось бы, и говорить теперь не стоит, но история не должна забываться и люди должны всё знать о прошлом. Не вооружённую опричину надо было посылать к мирным поселянам, а идти с добрым словом к ним, не себя считать там, на верху полноправным владыкой, а считать хозяином надо было народ, мужика кормильца, пагубная политика под корень подрубила экономику деревни, которая до сих пор не может подняться.
   Чонари снова были расставлены по квартирам, хотелось надеяться, что в  последний раз. В одних домах радость, в других слёзы. У многих не закончен сев, гужом идут в ревком узнать, можно ли ехать на пашню, нужен ли пропуск. Военное начальство орёт на председателя, ну да он последний день – вернулся прежний председатель. На дверях воззвание к разбежавшимся повстанцам, чтобы сдавали оружие,  шли по домам и мирно работали, был издан манифест «о всепрощении грехов», поступило распоряжение от волревкома о регистрации вернувшихся, они идут один за другим на сборню, боязливо обращаются к Марусе: «Запиши меня, что я добровольно сдался» и уходят, как с исповеди в надежде дожить спокойно дома до старости. Глупые бараны! Не знают, что через десять лет  все будут взяты по линии НКВД, часть из них будет расстреляна, а остальных сошлют на дальний север. Ни кого не обойдёт карающий меч.
   Дело прошлое, но так было – у нас с Марусей были старые счёты, она на меня злилась, решила она уходить с работы. В эти дни, я по какой – то надобности, пришёл в ревком, увидев меня, Маруся вытащила какой – то список и злорадно сказала:
    - Вот в этот список, как добровольно сдавшегося я и запишу тебя.
 Вот дура  набитая! Ведь она знала, как я оказался  там. После разгрома банды я пошел в штаб к Воронкову, рассказал его заместителю Черепухину о себе, он зачислил меня  в  эскадрон.  Отец был болен, и ему надо было помочь с полевыми работами, но   остаться дома я не мог.
   Вскоре эскадрон начал преследовать остатки банды, которые ушли  за Чилик в непроходимые леса. Уже в пути нам выдали по десять обойм с патронами. О расположении отрядов Бурыкина сведения имелись. Перед рассветом он пришёл в посёлок Елиново. Эскадрон Воронкова почти в это же время занял горы вокруг. В домах топились печи, коровы на пастбище ещё не выпускались. Людей не видно,  но у оград  много  лошадей. В нижнем краю у паскотины стояли два вооруженных человека. На такой местности полностью окружить посёлок  невозможно. Взвод из нашего эскадрона незаметно подобрался к воротам, и  открыл стрельбу. Постовые  были убиты. Из домов по одному и группами выскакивали повстанцы, запрыгивали в сёдла и мчались в лес. Бурыкин с  Домной, тестем Фепеном и зятем Астаниным ускакали вместе. Убегая из Елиново, ни кто из них не сделал ни одного выстрела. Приготовленный для них завтрак, оказался  кстати, надо отдать должное хозяйкам, кормили они нас от души. Отряд Бурыкина, нигде не задерживаясь, уходил на Верхний Бащелак. От селян они услышали, что к восставшим есть воззвание о добровольной  сдаче, после чего им выдадут справку и свободным гражданином, где хочешь там и живи.
    Нам проводники не требовались, и через два часа наш эскадрон двинулся вслед за отрядом. Перед бащелакским озером мы наткнулись на засаду. Два бойца были ранены и три лошади убиты. Убит был и мой рыжий жеребец. Он был ловкий под седлом, пуля  попала прямо в лоб, он упал на колени и завалился набок, несколько раз простонал, как человек. Перестрелка с заслоном длилась более двух часов за это время повстанцы ушли за речку Белую. Преследовать их не стали. Наш эскадрон через перевал спустился в Верхний Бащелак. Тогда здесь жили в основном кержаки,  каждый имел крепкое хозяйство, к нам относились недоброжелательно. Да и с чего бы относится хорошо, как только вошли в село, наше начальство сразу обязало обеспечить отряд лошадьми и распределить бойцов на ночлег. Нас четверых поставили на квартиру к Пономарёву, в 30х годах его репрессировали. Его жена Дарья Китовна, родом была из Тележихи и доводилась тётей Мише Белькову, который её почему – то люто ненавидел.
   Около десяти утра мы уже выбрались на перевал к речке Белой. На самом хребте, не далеко от тропы, стояла старая избушка. Рядом паслись две коровы с телятами да бурая кобыла. Жил там старик Сергей Захаров со своей старухой и двумя дочерьми. Этот дед нашим начальством был заподозрен в связях с Бурыкиным. Уходя, погнали с собой пешим и деда. Никакая связь с бандитами ему, наверняка, и  не снилась. На него жалко было смотреть, худющий, кожа да кости, всклоченная седая голова. На нём болтался старый  пониток, подпоясанный тканой опояской. Он ни с кем не попрощался, не спрашивал, за что и куда его гонят, обречённо. безропотно шёл по каменистой тропе. Поднявшись на следующий перевал, Черепурихин остановил его и зарубил шашкой. Ни за что, ни про что убили человека! Много лет ещё жители Бащелака вспоминали этот бандитский случай. Расправу видели также разведчики  из отряда Бурыкина, они сидели в россыпях буквально в ста метрах от тропы. Это были Иван Дейкин и Анисим Косинцев, они сосчитали людей в эскадроне, о чём рассказывали сами после сдачи.
   Воронков приказал прекратить поиск, к вечеру мы возвратились в Тележиху. Вопрос о ликвидации этой малочисленной банды уже не стоял, было указание довести до их сведения  воззвание об амнистии. В Солонешном и Тележихе из коммунистов были созданы отряды самообороны, которые в случае нападения  должны были  вступать в бой. В Тележихе командиром такого отряда был назначен Андрей Новосёлов.
   Через некоторое время  бандиты снова появились в окрестностях Елиново. Оттуда  Бурыкин отправил своего зятя Савелия Астанина и Аристарха Шмакова с письмом к  Петру Этко, чтобы он приехал для обсуждения условий сдачи. Связь у отряда была постоянная  с родственниками, которые снабжали их продуктами, кроме этого они ловили на пастбищах скотину, резали и варили мясо. Хотя и было указание их не преследовать, но неоднократно отряду самообороны приходилось выезжать по жалобам жителей и вступать с ними в перестрелку. Сдаваться без представителей из волости Бурыкин не хотел, боясь провокаций. С нетерпением он ждал своих посыльных, но Пётр Августович  Этко, долгое время был в Барнауле. По просьбе Бурыкина он должен  один без оружия приехать в Елиново, оттуда они всем отрядом выедут в Тележиху. Время тянулось, люди  обеспокоены, был самый разгар сеноуборки,  приходилось днём и ночью нести охрану села. Как – то меня  вызвал  в ревком секретарь ячейки. Прихожу, мне сообщают новость о том, что приехал в село Бурыкин со своей женой Домной, хотят дома помыться в бане. Просил ячеичников известить, чтобы не боялись его и не трогали, говорит, помоемся  по – человечески и уедем. Пусть придёт ко мне секретарь Андрей Шмаков с кем – нибудь из коммунистов, только без оружия. Когда мы пришли в дом Дударева, то Бурыки с женой, уже после бани, сидели и пили чай. Пригласили и нас, как гостей. В разговоре он объяснил, почему медлит со сдачей, вот приедет Пётр Этко, тогда приведём весь отряд. А пока не гоняйтесь за нами все мы, и вы хотите жить, у меня  человек семьдесят, все свои деревенские, чужаков нет. Мы ведь не знаем, что у вас на уме, когда вооруженные подходите к нам, думаем, что пришли бить, и получается стрельба с обеих сторон. А за что нам убивать друг друга. Ещё неизвестно кто больше виноват народ или коммунисты.
   - А коммунисты разве не народ, - огрызнулся Шмаков.
   - Вы только козыряете народом, прикрываетесь им, когда проповедуете свои идеи, а с народом, что хотите, то и творите. Народ это кормилец, а не тот прощелыга, который ест мужичий хлеб, да бегает по заграницам, - зло сказал Бурыкин.
   Наконец, Этко возвратился из Барнаула в Солонешное, посыльные сразу же передали ему письмо. В волпарткоме договорились о дне сдачи. В сельревком пришло указание, что восемнадцатого июля двадцать второго года во второй половине дня  в Тележиху   придёт сдаваться отряд. Всем членам партии было предписано явиться на эту церемонию без оружия.
    В этот день на площади возле старой сборни собрались сотни человек со всего села. Со стороны Верхнего Чернового, по два в ряд ехали конники. Впереди Пётр Этко,* рядом с ним Пётр Бурыкин, следом Фепен Дударев с дочерью Домной, за ними весь отряд и замыкала Анка Бабарыкина. У коновязи и за зуевскую изгородь привязали лошадей. Бурыкин приказал построиться по одному и приготовится к стрельбе. Пусть это будут последние залпы в наших горах. В толпе слёзы и причиты. - Паны виноваты, а холопы друг другу бошки  поотрывали. Перед строем, держа в руках «люис» Бурыкин повернулся к горам и дал по щебням две длинные очереди, потом отошёл на левый фланг и скомандовал эскадрону открыть огонь залпом по этим же щебням. Когда смолкло эхо он бросил на землю пулемёт и наган, вслед за ним стали складывать оружие остальные. В последующие дни, сдавшимся выдавали удостоверения личности. Многие из них, в ближайшее время, уехали навсегда  из волости. Но их всех, всё равно, достал  в тридцатых
годах НКВД.


 *Пётр Августович Этко, член партии с 1903 г. слесарь, заместитель Усть – Пристанского райпродкомиссара.  После сдачи Бурыкина 31 июля губком разослал уездным комитетам секретный циркуляр: «… Этко проявил недопустимое самовольство. В то время, как мы ведём жестокую карательную политику для уничтожения корней бандитизма,  Этко пообещал бандитам амнистию и у них сложилось мнение, что они прощены Советской властью. Этим обещанием он связал руки губцентру, в данном случае  мы не можем принять карательные меры, население воспримет это как обман Советской властью.
Губком предупреждает, что впредь за подобное виновные будут предаваться суду ревтрибунала».

 г. Бийск          1967 – 1970гг
                ***
               


 Вспоминает Мария Анатольевна Швецова \Бронникова\. 1908 года рождения, проживавшая по адресу: Томская губерния, Бийский уезд,                Ануйская  волость, село Тележиха.

   В конце девятнадцатого столетия, по совету своего старшего сына Василия, который жил здесь в ссылке за участие в революционном кружке в г. Вятке,  в село Тележиху  приехал наш дедушка Бронников Иван Фёдорович. Он работал в Вятке управляющим писчебумажной фабрики, заболел чахоткой и мечтал излечиться  чистым воздухом и целебными травами, здесь много было пасек, изобилие молока, дичь и рыба. В то время в Тележихе  не было даже школы, но бабушка была грамотной и сама учила своих детей. Ох, как любили мы своё село за красоту и чистоту, за красивые горы, лес, за шумную речку.
 
   Тогда  здесь проживали в основном старообрядцы, но после отмены крепостного права  стали прибывать переселенцы, в основном из Пермской губернии. Пешком пришли  деды моего мужа Швецова Василия Николаевича,  Селивёрст Назарович Швецов с женой и сыном Николаем. Пришли пешком и дед по матери Родион Филиппович Новосёлов с женой и двумя дочерями. В те годы, в Западную Сибирь, железной дороги не было.  Отец наш Анатолий Иванович Бронников сначала учился грамоте дома, а потом в 12 лет, был отдан для обучения к купцу Шестакову, а перед армией закончил в Барнауле курсы мастеров маслоделия.
   Постепенно Тележиха разрасталась, возникла христианская община, которая построила молельный дом. Раза три в год приезжал священник, крестить новорождённых, отпеть умерших. Так и меня крестили, макая в купель человек по пятнадцать. Эти дети, крещённые в одной купели, назывались крёстными братьями и сёстрами.
   На общем сходе селяне обсуждали вопрос о строительстве школы, но тогда из уезда ответили, что средств на строительство и      содержание школы не имеется.
   Швецова Мария на фото слева.
Тогда общество обратилось в губернию, но и там этот вопрос не решили. В те годы при епархии было мессионерное общество.  В православном  государстве стоял вопрос, обратить всех калмыков \так называли тогда алтайцев\ в христианство. Крестили их семьями и строили для них церкви и церковно - приходские школы. Тележихинцы обратились в это мессионерное общество. Там ответили, что стройте сначала церковь за свой счёт, а потом выделим средства на строительство школы. Так и началось. Лес возили сами. На сходе решили пойти по уезду за сбором средств. Раньше так поступали и в других сёлах. Отправляли человека пешком с большой железной кружкой на груди, просить пожертвования на храм  божий. Особенно по церквам во время праздничных богослужений. От тележихинской общины пошёл с кружкой Родион Филиппович Новосёлов. Он ходил около года. Строить договорились с подрядной артелью, где были разные мастера и даже художники богомазы. Эта же бригада строила и церковно - приходскую школу. Церковь и школа строились больше года. И в 1910 году, с большим торжеством и богослужением, они были открыты. На этот праздник съехалось много церковнослужителей  разного сана, даже из уезда  и собрался народ из окрестных деревень.
   На иконостасе,  был нарисован святой, с личностью писаря Бронникова В.И. В селе перешептывались, что богомазы были выпивохи и Бронников их, видимо, угостил и попросил нарисовать его в образе святого угодника. И дошептались до того, что священнику, выступая на одной из проповедей, пришлось высказаться и по этому поводу, что все люди созданы по образу и подобию самого господа, а кто это осуждает, тот сеет бесовское наваждение и отвлекает верующих от божьего храма.
   Школа до конца ещё не готова была к занятиям, когда приехала учительница Матрёна Васильевна Зотова. Занятия начались в молельном доме. Я пошла в школу в 1915 году. Тогда  было три класса и кроме учительницы, закон божий преподавал священник.     Мой брат Михаил и сёстры Аня и Люда тоже учились в тележихинской школе, а дальше они учились в Солонешенской школе крестьянской молодёжи. Василий Николаевич Швецов в 1918-1919 годах учился в Сычёвском училище. Позднее, уже работая, мы заочно закончили педучилище, а Василий Николаевич и Михаил Анатольевич закончили Барнаульский учительский институт. Те годы были сложные, тяжелые. С 1914 года война, можно сказать, не прекращалась. Отец Анатолий Иванович и дядя Василий Иванович Бронниковы погибли в гражданскую войну. Нас осталось у мамы четверо, и навалилась беспросветная нищета. Брат Миша с 10 лет летами был в работниках, а я с 13 лет стала работать в сельском совете помощником секретаря. Мама умерла в 50 лет, когда мы все уже работали.
                ***
   Хорошо помню и 1918 год, когда отряд Сухова вступил в деревню. В следующие дни шли бои. Наша семья, в шесть человек вынуждена была убежать из своего дома и укрыться в соседнем доме, стоявшем ближе к горе, из – за которой не долетали пули и у этого соседа старика пасечника под домом был большой подвал в который он на зиму составлял ульи с пчёлами, туда и собрались мы жители из шести домов. В подвале было темно, людей набралось полно. Детям надоело сидеть в полутьме, любопытно было посмотреть, что делается на улице, искали случая выбраться из подвала. Взрослым тоже было невмочь сидеть, нужно было следить за скотом и птицей, доить коров, кормить  семью. По этим неотложным делам выходили ночью. Федя Кривоногов решил и днём сбегать на свидание, и его ранили в руку. Отец мой, делая ему перевязку, допрашивал по каким уж таким неотложным делам и куда  он  ходил. Ему пришлось сознаться. Все смеялись, что чуть жизнью не поплатился за неотложную любовь. А другой сосед Иван Кобяков вылез из подпола покурить сел в простенок между окнами, вытаскивал из кармана кисет и тоже получил пулю в локоть.
   После боёв я видела, как в село входили казаки. Ехали с песней по двое строем, потом  на подводах повезли раненых суховцев на расстрел за село. Из окна нашего дома мы видели, как на близ лежащую гору,  вывели на расстрел санитарок из отряда Сухова и одну тележихинскую женщину, мать четверых детей, Евдокию Кирилловну Березовскую.  Слышны были выстрелы. Убитых сразу же без гробов зарыли в одной могиле, у самой дороги. Было страшно и жутко. Рядом с могилой  много было крови и коровы, идя с пастбища, сбегались к этой могиле и устраивали рёв, пока кто – ни будь из мужчин не приходил и не разгонял их бичём. Этот коровий рёв нагонял жуть, на душе у всех было муторно. Знаю, что командиры отряда были Сухов, Сулим и командир разведки Долгих. В 1935 году мы с мужем работали в Горно – Алтайске. Тогда из Новосибирска прибыла экспедиция, отправлявшаяся на Белуху, возглавлял её, тот самый Долгих Иван Иванович и мы школой встречали эту экспедицию. В 1980 году довелось побывать в Горно – Алтайском музее, там есть фотография и висит шинель Долгих И.И.
    С начала революции много было разных событий, вспоминается один случай, о котором много говорили.  Одним из партизанских отрядов командовал Кондратий Григорьевич Боборыкин. Из его отряда к белым в плен попало трое партизан. В следующую ночь Кондратий одел форму хорунжего и отправился в село. В окнах волостного управления горел свет, зашёл в здание, заглянул в один кабинет, там было пусто. Подошел к двери второго кабинета, которая внезапно открылась, конвойный выводил арестованного. Он откозырял жорунжему. Боборыкин чуть задержался, а потом пошёл вслед за конвойным во внутренний двор там, в маленьком домике была КПЗ. Кондратий вошёл следом в караулку с наганом и гранатой и приказал четверым караульным поднять руки. Из камеры на голос выскочили арестованные, они разоружили карателей, заперли их в камере и тихо ушли.

                ***
Ещё шла война с остатками белогвардейских банд, а в сёлах уже создавались группы активистов, возглавляемые партийными и комсомольскими ячейками, которые руководили и комитетами бедноты. Всё это было новым не только в нашем  районе. Вот в эти годы и пришлось мне работать в сёлах. Секретари сельревкомов были перегружены работой, надо было наладить учёт и отчетность, председатели зачастую были совсем не грамотными, о счётных работниках не было и речи. При больших сёлах в помощь секретарям брали грамотных подростков. Вот и я стала работать при Тележенском сельревкоме, секретарем которого был Бельков Павел Семёнович. Я и сейчас удивляюсь его способности. Человек без образования, не имевший бухгалтерского опыта, справлялся со всеми формами учёта и отчётности. Впервые за всю историю в стране нужно было учесть сельское хозяйство,  по государственному прейскуранту распределить хозяйства по категориям: бедняк, средняк, зажиточный, кулак с целью выявления объектов обложения продналогом и другими государственными и местными мероприятиями. Находились и такие хозяева, приходили в сельревком с претензиями. По какому праву вы отнесли меня в список средняков? Секретарь говорил, а ну – ка, Маруся, достань прейскурант и найди его в списках учёта, где переписано его хозяйство с его же слов. Пусть он сам отнесёт себя куда положено. Определит, сколько он должен отдать излишек нашему рабочекрестьянскому государству. Так улаживались на месте разные конфликты. В те времена не было телефонной связи с районом, даже из районов в уезд не ходили машины. Всё везде на лошадях. В деревнях  ввели трудгуж повинность, установили подворное дежурство хозяйств. Каждый  дежурил в сельревкоме несколько дней в году, и ещё понедельно нужно было дежурить сельисполнителем. Тележиху разделили на участки, исполнители пешком или на лошади должны были оповещать либо о сельском сходе, или собирать депутатов на совещания, вызывать отдельных граждан в совет. Приходило множество срочных директив и указов, постоянно требовалось отправлять с нарочным массу сведений по разным формам учёта. Сельревком работал с семи утра и до одиннадцати вечера, без выходных.
    Деньги тогда исчислялись миллионами, и ничего на них не купишь. Должность председателя совета была общественной нагрузкой. В том 21 году обстановка в селе и районе была напряженная, происходили частые бои с бандами. В виду угрозы жизни секретарь из села выехал, покинул  ревком и председатель Иван Родионович Новосёлов. В это время в Тележихе за председателя остался работать старичок Иван Спиридонович Печёнкин, а меня заставили пока работать за секретаря. Иван Спиридонович был не грамотный, еле расписывался и не мог прочесть ни одной директивы, а мне тогда было пятнадцать лет, так мы и работали, старый да малый, до сентября 1922 года, пока обстановка в районе не нормализовалась и не нашли секретаря. Село я знала хорошо, каждого хозяина по имени отчеству, какое имущественное положение, количество членов семьи.
   В стране шло большое переустройство, особенно в сельском хозяйстве. До революции крестьяне платили налог по душам, а теперь нужно было вести учёт всех посевных площадей, поголовье скота и даже птицы,  которую раньше за живность ни кто не считал. Создавались бесконечные комиссии по учёту той или иной отрасли. Хозяйства начали распределять по группам средняк, бедняк, кулак. Вся эта работа ложилась на членов партии, комсомольцев, работников соваппарата. Все они работали бесплатно и по не нормированному рабочему дню. Многие из них были морально угнетены, не потому, что работали бесплатно, а потому, что односельчане были возбуждены, злы, не привычны к тому, что посторонние ходили и учитывали их имущество. Они обвиняли сов работников, как будто они самовольно лезли к ним в душу, в их дела и хозяйство. Были такие, что посылали матом. И чем дальше, тем сложней - разная контрибуция, конфискация, коллективизация, раскулачивание, ссылка, аресты по линии ОГПУ. Все люди были  уставшие, стали стремиться куда – то уехать, уйти, скрыться. Но документы зачастую на выезд не выдавались под разным предлогом. Паспортов ещё не было, сообщений, таких как сейчас тоже. Это сегодня ты в Бийске, а завтра уже в Москве или Ташкенте. Люди думали, не везде же так плохо живут. Это у нас в уезде сидит начальство и издевается над народом. Но, оказалось, так было везде в Стране Советов.

                ***
   В 1923 году прошла денежная реформа, и установился твёрдый курс рубля. Пуд пшеницы стоил 50 копеек, лошадь 25 рублей, корова 18 – 20 рублей. В том же году был реформирован Черно Ануйский район и к Солонешенскому присоединили сёла: Чёрный Ануй, Белый Ануй, Каракол, Усть Муту и ещё ряд деревень. А обстановка всё продолжалась быть не спокойной. В 1925 году мой муж  Василий Николаевич Швецов работал кассиром при Солонешенском райфинотделе, тогда в районе государственного банка не было, все налоговые сборы шли через райфо и деньги отправляли почтой в уездный банк, а почту возили на лошадях до соседнего Сычёвского района, а те везли до Смоленского. Почта работала отлажено. Газету «Звезда Алтая» получали в день её выхода. Летом 25 года в Солонешное ночью ворвалась банда, пытались вскрыть сейфы в райфо, а они были привинчены к полу, и вскрыть их не удалось. Оставили письмо. «… ждите ещё приедем и сведём с вами счеты». Это была банда Пьянкова. Местные власти организовали патрулирование Солонешного конниками. К этому привлекли коммунистов и комсомольцев, приходилось и нам с мужем принимать в этом участие. В то время секретарём райкома был Иван Никифорович Кудрявцев, председателем райисполкома Василий Филиппович Тришкин, начальник милиции Кондратий Григорьевич Бабарыкин, который в 37 году был взят органами НКВД и расстрелян, а позднее реабилитирован его, Портрет Кондратия и сейчас висит в Горно – Алтайском музее. Это же и произошло с одним из первых комсомольцев из Чёрного Ануя Леонидом Таушкановым, я знаю у него было наградное оружие за отвагу, за ликвидацию белобанд на Алтае, ну а потом и самого ликвидировали. Есть в Горно – Алтайском музее так же портреты Солонешенских партизан Кудрявцева И.Н., Филиппова Ф.С. и других.
   В 1925 году в Солонешном было ещё памятное событие. Получили известие, что прилетит аэроплан, надо было приготовить посадочную площадку. Вышли всем селом. Снегу в том году было очень много, морозы стояли лютые. Но всем было интересно посмотреть на это чудо. Самолёт благополучно прилетел и улетел. Помню на нем надпись «Сибревком». В том же 25 году расформировали Сибирячихинский район. К Солонешенскому отнесли Сибирячиху, Вятчиху, Мульчиху, Александровку, Берёзовку и др. Всё это раньше были и Солонешное в том числе, Ануйской волостью, бесконечные реорганизации во всем  продолжались всю мою жизнь.
 
                ***
   В начале века в Ануйской волости  был один медицинский пункт в с. Сибирячиха. Фельдшером там работал Языков, а акушеркой Татьяна Ивановна Носаль, которая приняла и меня на свои руки, а в последствии, и моих детей. В Солонешном первый медпункт  открылся в 1917 году. В нём фельдшером стал Яков Степанович Воронин,  медсестрой его дочь Зинаида Яковлевна. Она много ездила по сёлам и делала прививки. Раньше, например, оспу не прививали и эпидемии уносили тысячи детских жизней. Сотни людей были с корявыми лицами, оставались слепыми или глухими. В те годы люди были очень суеверны, когда с 1917 года стали ездить по сёлам с прививками, то многие уклонялись, считая это за грех. У нас в Тележихе медпункт открылся лишь в 1930 году
   В 1919 году совнарком принял решение о ликвидации безграмотности. В первую очередь в обязательном порядке должны были посещать ликбез комсомольцы и допризывники. Учителей не хватало. В Барнауле с марта 1920 го года открылись курсы красных учителей. От Солонешенского района учились: Манохины, Филиппов, Солодилов, Кторгины, трое Селиных. В районе  в сёлах школы были только до трёх лет обучения. В Солонешном школа крестьянской молодёжи открылась в 1925 году. Директором её был назначен Леонид Иосифович Болотников. Учащиеся собраны со всего района. Вот достоверный список учеников первого года.


1. Глушаев Василий   -   Чёрный Ануй.
2. Глушаев Андрей    -                -
3. Кычанов Иван        -                -
4. Малин Алексей      -               -
5. Кудрин Мартын     -    Колбино
6. Бронников Михаил -   Тележиха
7. Березовская Анна   -           -
8. Косырева Анна       -           -
9. Косырева Марина  -           -
10. Плотников Трефил -   Большая речка
11. Каверзин Андрей   -   Сибирячиха
12. Каверзин Александр -        -
13. Косозаев  Павел        -         -
14. Бурыкин Николай    -         -
15. Фёдорова Зинаида    - Солонешное
16. Фёдорова Агрипина   -   -
17. Юрьева Августа         -   -

18. Юрьев Алесандр        -   -
19. Картель Семён           -   -
20. Картель Илья             -   -
21. Зуев Филипп                -   -
22. Плотникова Анна        -   -
23. Попова Татьяна           -   -
24. Медведева Мария       -   -
25. Агафонов Александр  -   -
26. Васьянин Михаил       -   -
27. Сафронов Андрей       -   -
28. Красков Дмитрий        -   -
29. Добрыгин Михаил       -   -
30. Лукьяненко Евдокия   -   -
31. Журавлёва Анна          -   Лютаево
32. Шепелев                -   -
33. Кудряшев           -         Мульчиха.


Зимой 1925 года  были организованы курсы по политграмоте, преподавал Марков, присланный из укома партии, посещать их могли все желающие, но члены партии и комсомольцы были обязаны. Не озвученное кино солонешенцы увидели в 1925 году, первым киномехаником был Двинин. При клубе  большая библиотека, созданная из отобранных купеческих книг, первым библиотекарем стала Каторгина Елена. При клубе же с 20 года организован кружок самодеятельности. Активными участниками, которого были учителя: Каторгины, Селины, Шубины, Манохины. Ставились пьесы, были чтецы, декламаторы, хор. В1927 году  открылись курсы кройки и шитья, через них много девушек прошло. Кроме дневной школы была вечерняя школа, для малограмотных. Летом 1927 года  в Солонешном создали детские ясли, ими заведовала Мария Ивановна Новосёлова, которая окончила Бийские курсы заведующих яслями. Жители села  к яслям относились с недоверием, первую группу набрали из малоимущих семей, а потом пошли, желающих хоть отбавляй. В это же лето открылась детская площадка, для детей дошкольного возраста. Тогда же состоялся первый слёт пионеров, аж в Москве, на него ездила Клава Новосёлова из Тележихи.
                ***
    К 1930 году я прослушала учительские курсы, и меня отправили работать в Сибирячихинскую школу, там открылась вторая в районе ШКМ. Мой муж работал там секретарём сельсовета, председателем совета была Ирина Ивановна Степанова, единственная женщина председатель в районе. Она была совсем не грамотная, но умела руководить депутатами и жителями. В свои пятьдесят лет, энергичная, властная, справедливая, умела выступить с речью и убедить. Совет, которым она руководила, всегда в районе стоял на первом месте по выполнению всех мероприятий. В конце 1929 года совет был премирован радиоприёмником. Мой муж по армейской службе был знаком с радиотехникой, наладил приёмник и в комнату, на прослушивание, собралось битком народа. Всем было удивительно слушать голос Москвы. В Сибирячихе так же создана большая библиотека, было кино, киномеханик  местный парень  Александр Трушкин, зав клубом Михаил Потёмкин. Тогда же  получили строгое постановление, провести учёт неграмотного населения с восьми до сорока пяти лет, распределить село по участкам, кроме посещавших ликбез, много было не грамотных многодетных матерей, которые должны  обучаться на дому. Сельсовет создал штат культармейцев, закреплённых по селу, которые в феврале 30 года отправились в Барнаул на слёт культармейцев.
    Школа работала в две смены, а вечером шла работа в ликбезе. Занимались с керосиновыми лампами, иногда и с коптилкой. Срочно пришлось освободить для школы  три дома, сколотить примитивные столы. \ Освободить – это значит сослать хозяев в Нарым \
   Тогда же  началась коллективизация. Проводилась эта работа по директиве ЦК партии,  при сельсовете безвыездно работали уполномоченные из укома партии, райкома, секретарь сельской парторганизации, председатель сельсовета и масса активистов. Созывались совещания для инструктажа людей. На этих совещаниях велась разъяснительная работа о коллективизации, её значении для крестьян и государства. По участкам в селе велась запись в колхоз, если процент записи был мал, то шли по дворам для беседы с хозяевами и так пока не добивались сто процентного результата. Агитаторам приходилось отвечать на сотни вопросов. Были и каверзные. Тогда же прокатилось по стране и раскулачивание. По строгому учёту с 1920-х  годов имеющих не трудовые доходы  в хозяйствах, держащих круглогодичных батраков или поденщиков во время уборочной страды, пахоты, сенокоса жатвы. Имеющих, кроме хозяйства, кустарные производства: мельницы, крупорушки, маслобойки, кузницы, пимокатные, кожевенные, мастерские и другие объекты, где тоже применялся наёмный труд. Такие хозяйства обсуждались активом и   относились к кулацким. И вот в один из дней марта 1931 года собрали  людей из актива, распределили на  бригады    человек по 10-15, приказали на завтра к 7 часам утра быть в сельсовете ( в обязательном порядке), там получите  документы и задание по работе. Явка обязательна без опозданий. Утром всех   
 распределили по дворам, которые подлежат раскулачиванию. Вручили готовые формы учета и распоряжение, чтобы предъявить хозяину о том, что по постановлению совнаркома и учёта госплана ваше имущество подлежит изъятию в государственную собственность. 
    Немедленно приступили к выполнению задания. Нашлись люди, отказавшиеся от этой работы, им разъяснили, что  пойдёте как депутаты сельсовета, в силу партийной или комсомольской дисциплины и обязанности. Учителя и служащие пойдут, как работники соваппарата и как технические исполнители. А кто упорно не желает, садись и пиши заявление об отказе. На месте сами распределяйтесь, кто что должен будет учесть. Крупно рогатый скот,  лошадей, сбрую, телеги, сани, кошевы и сельхоз инвентарь, машины, дом и надворные постройки. Другие пойдут в амбары замерять и отгружать зерно, муку, мёд, масло, сало кожи. Приказали отобранное имущество вывозить на лошадях того же хозяина. Если не хватит транспорта, сообщить в сельсовет, который даст команду другим хозяевам  выделить лошадей. Всё отобранное надо вносить по форме учёта. С одной из бригад шла и я. Пришли в указанный дом, зачитали хозяину постановление, он перекрестился на образа и сказал, что раз есть указ, приступайте, Я сидела за столом в одной из комнат, записывала по графам отбираемое. Работали целый день до темноты, без обеда, не сходя с места, но за день не смогли отгрузить хлеб из амбаров. С утра продолжили и закончили только часам к четырём. Настроение было напряженное, работали без лишних слов и только в кути подвывала хозяйка и детишки. Ведомость учета, за подписью всех присутствующих совершеннолетних, я сдала в сельсовет. Людей, у которых изымали имущество, в последующие дни грузили на подводы и отправляли в ссылку, а куда  не известно. Если б они знали, что их ждёт. Позднее знакомая из Лютаево  рассказывала, как через их деревню тянулись эти бесконечные скорбные подводы. Кое от кого потом родным приходили весточки из Колпашево, Ново – Кузнецка, с севера Томской области. Из сосланных я уже ни когда, ни кого не встречала.
               
                ***
   В начале 1931 года в соседнем Усть – Пристанском районе во время коллективизации возникла банда. Возглавил её, как позднее выяснилось, начальник ОГПУ Добытин. Он вооружил  людей, которые им были арестованы, как кулаки, они перебили коммунистов и ушли на Солонешенский район. Но связь быстро сработала. В Солонешном и других селах создали коммунистические отряды. В Солонешном такой отряд возглавил пред райисполкома Василий Филиппович Тришкин, в Сибирячихе Капичников, а в Тележихе пред колхоза Ленинградский рабочий – двадцати пяти тысячник Иван Матвеевич Мощенко. Бандиты, каким – то образом узнали, что в Сибирячихе им готовят встречу и они повернули на Черемшанку, там почти не задержались, обстреляли сельсовет, а там были  пред. совета, секретарь, парторг Николай Никанорович Кобзев, зав жен отделом Селезнёва, зав клубом Михаил Потёмкин и ещё несколько человек. Троих ранили Кобзева и Потёмкина, третьего не помню. Из Черемшанки, по прямой, они пошли на Тальменку. Снег в том году был глубокий. Люди увязали в снегу по пояс, и ещё в то время был снегопад. На перерез им пошёл отряд Тришкина, состоялся бой  многих перебили и взяли в плен. Раненых привезли в Сибирячиху. У Тришкина бойцы были из числа бывших партизан, а в банде  больше старики. Подошли и ещё отряды. Я видела и Тележихинский отряд, где был  мой брат Михаил Бронников. Прибыл отряд из Бийска. Оставшиеся бандиты  обречены. Рассыпавшиеся остатки  гоняли ещё около месяца, пока всех не выловили. Мой муж командовал тогда отрядом разведки, а мы, их жены собирали по селу выпеченный хлеб, кормить наших бойцов. Как раз перед этим случаем  наладили телефонную связь с Бийском, это было большое событие для района. Потому, что до того, во все времена была только конно – транспортная связь.      
   И вот к весне 1931 года начала  входить в колею новая колхозная жизнь. Сибирячиха готовилась к севу и опять в селе новость, в колхоз пришёл первый трактор невиданная машина. Объявили праздник первой борозды. Школьники не учились, собралось много народа с флагами пошли все в поле смотреть, как пашет трактор. До поля мы с детьми шли строем, но когда увидели трактор, все бросились к нему бегом. На следующий день только и разговоров, как в школе, так и в колхозе – везде о тракторе.
   Но жить все равно было невыносимо тяжело, и мы с мужем решили уехать искать счастья. Поехали туда, где нас нет.
                ***

   Захотелось  нам побыть в других краях. Где нет зимы, и круглый год растут фрукты. В июне 1931 года мы уехали из своего района. Недвижимого имущества у нас не имелось, кроме койки, постели, необходимой посуды и ящика с книгами, что и взяли с собой. Конечно, с нами были и дети – двое маленьких и мой брат Михаил. Ближайшая станция железной дороги Алейская в 100 километрах. Ехали на лошадях. Обширную степную гладь я увидела впервые. В сёлах, что были на пути, были только колодцы. Не то, что у нас в горах, в каждой ложбине ключ, родничок. После коллективизации все поля засеяны сплошной площадью, без межей. Эта картина поражала. Стояла очень жаркая погода, а мы не имели опыта запасти воды на целый день пути. Детишки, и сами хотели пить.
   В Алейске взяли билеты до Алма – Аты. В Семипалатинске  пересадка там, на вокзале встретили знакомых. Они рассказали, что в Алма – Ате такой наплыв переселенцев, что люди за городом живут в палатках. Уже в Семипалатинске меня удивило скопление разноплемённой толпы. Кроме русских и украинцев здесь были и казахи, узбеки, туркмены, татары, цыгане, евреи. Здесь мы решили изменить маршрут и поплыли пароходом, вверх по Иртышу на Зыряновский  золотоприиск. Я с детства была не равнодушна к природе, Иртыш удивил меня своей красотой, быстрое течение Чистейшая вода среди скал с таинственными названиями. Например «Семь братьев», «Семь сестёр». В Зыряновске квартиру мы не нашли, денег нет, районо закрыто все в отпуске. Муж пошёл в райпотребсоюз, и ему там предложили работу счетовода в селе Мало – красноярском. Село это было расположено на берегу Иртыша, часть района раскинулась в горах и тайге по рекам Бухтарме и Тургусуну, а часть на равнине по Иртышу, где он широко разливался. Квартира была на берегу Иртыша, здесь мы и остановились, а брат уехал в горы в тайгу на лесозаготовки.
   В начале августа в одну из ночей случилось землетрясение. Не знаю, на сколько баллов. Но это был кошмарный ужас. Мы похватали детей и выскочили на средину ограды, чтобы ни чем не придавило. Казалось, что земля вот – вот разверзнется, река со страшным шумом плескалась на берег. Мы присели на корточки. Лошади ржали и срывались с привязи, коровы мычат, куры и гуси галдят. И продолжалось это, может быть, минут 15, можно  сойти с ума. Уже всё стихло но мы, дрожа, долго сидели на одном месте. Это было часа в три ночи. Я в оцепенении сидела, а муж унёс в дом детей и уговаривал меня идти. Больше мы не спали. На следующий вечер часов в 11 всё повторилось, только уже значительно меньше. Я боялась ложиться и уговаривала мужа лечь среди ограды. Он сказал, что комары заедят. Тогда же решили, что жить здесь не останемся. Да ещё на работе он разбирался в шкафу с архивом и вдруг на него выпрыгнул огромный паук тарантул. Он рассказывал, что сначала подумал, что это мышь, ведь ядовитые же они, но говорят, что укус смертелен только в мае. У нас на Алтае, ни какой подобной твари не водится. Помещение саманное, полно двоехвосток и макруш. А у нас даже комаров не водилось.
   С лесозаготовок вернулся брат, мы посоветовались, по - детски посчитали наши финансы, на карте прикинули до куда их хватит и поплыли до Павлодара, а там по пословице - была бы шея хомут найдётся. До Павлодара путь не близок, вниз по течению километров семьсот. От Семипалатинска Иртыш течёт по равнине, многоводный, по пути в него вливается много рек и речушек, самая большая из них Бухтарма.
   В 1931 году Павлодар был маленьким городком. Приехали как раз к началу учебного года. Сразу же с пристани Василий с Михаилом пошли в горно насчёт работы,  им дали направление в село Ямышево, что в семидесяти километрах от города. Там открывалась школа крестьянской молодёжи. Василий Николаевич был назначен на должность заведующего, а Михаил Анатольевич в село Чёрное заведующим начальной школой..
   Ещё на пристани мы узнали, что здесь сильная засуха, ни хлеб, ни овощи не уродились, даже сено было только на пойменных лугах. Ночевали на пристани, а утром наняли пару лошадей, чтобы ехать до места. Километрах в пятнадцати от города  подъехали к селу Подстёпное, что на берегу Иртыша. Село очень хорошо застроено добротными домами по плану, в несколько улиц, что у нас на Алтае не наблюдалось. Но оказалось, что в селе совершенно ни кто не живёт, ни людей, ни животных. Было жутко. Ямщик казах рассказал, что село это на казачьей линии, жили здесь казаки. До революции такие линии имели оборонительное значение. Здесь было своё управление, подчинение станичному атаману. Село Ямышево, куда мы ехали было как раз станицей. Здесь в Подстёпном многих побили в гражданскую войну, оставшихся раскулачили и сослали, многих взяли по линии ОГПУ, остальные разбрелись кто куда. Русские казаки всю жизнь были военизированы, постоянные сборы, смотры, маневры. Всегда вооружены, всегда наготове лошадь. В 1918 – 1919 годах они служили у Колчака под командой капитана Анненкова. Раньше земли им отводились лучшие в большом количестве, рядом жили казахи они то и работали у казаков по найму. В 19 веке, даже и в начале нынешнего, были частые стычки. Казахи зная, что казаки на сборах, проводили набеги, угоняли скот, грабили. Казаки, возвратившись, в отместку, уже в открытую нападали на аулы. Без разбора убивали и забирали их скот. Казачьи линии были и у нас на Алтае по Чарышу, Бии и Катуни. Советскую власть казахи приняли от души, но коллективизация им обошлась очень дорого, впрочем как и всей стране. В полутора десятках километров от Подстёпного подъехали к аулу,  лачуги  построены из самана. Здесь тоже ни кто не живёт. Ямщик поведал, что скот обобществили не оставив в личном пользовании ни одной животины. А казахи кочевники посевов не имели  жить им совершенно нечем, и они  разбрелись, куда глаза глядят. Некоторые ещё кочуют с остатками колхозного скота. А в ауле ни кустика, ни деревца, ни оград, ни огородов. Глинобитки с маленькими окнами, как для животных, так и для людей. Пристройки одна к одной. Всё это под сплошной крышей, иногда тянется чуть не на полкилометра. Этот посёлок выглядит дико, не приветливо. Ямщик рассказал, что на пути есть ещё  одно селение, в котором  живут старик со старухой. Лошади устают, и нам придётся там ночевать. А завтра часам к двенадцати будем в Ямышево. Не доезжая, есть ещё село, там украинский колхоз. Ещё на пристани я слышала, что в окрестностях есть разбойники, которые грабят и убивают. Ямщик казался нам не надёжным человеком, мои мужчины имели оружие. В поселке возница пошёл разыскивать стариков. У нас был  запас сухарей,  мы их угостили и стали просить ямщика ехать до украинского села. С большой неохотой он согласился. Километров через восемь действительно показалось село с белёными хатками с зелёными палисадниками, огородами и даже садами. Попросились ночевать. Муж попросил для детей молока, но хозяева сказали, что они и рады бы  нас покормить да не чем. Живут плохо овощи и те не родились. Картофеля  нет,  по три четыре картофеленки  с голубиное яйцо в гнезде. Девочка с огорода принесла детям паслён и они покушали.  Часам к одиннадцати утра мы, наконец, приехали в Ямышево.
   Село на берегу Иртыша.  При  въезде  стоит большая кирпичная, красивая церковь. Село в несколько улиц с большими домами, большинство из них под железными крышами, у каждого отдельная кухня, хорошо огорожены с тесовыми воротами, палисадниками  огородами и разными надворными постройками амбарами конюшнями и т.д. людей не видать ни скота, ни птицы, ни даже собак. Необычная тишина видимо ни кто не живёт. Вдали идёт женщина, свернула в улицу, окликнули, не реагирует. Брат спрыгнул с телеги, догнал её, оказалась полуглухая старушка.  Расспросили, где школа. Люди в селе есть но мало. Взрослые на сборе арбузов, дети с ними. Есть магазин, но продавец тоже в поле. В школе есть сторож женщина, но она тоже в поле. Сейчас в селе только она и ещё одна женщина, что сегодня родила, а ключи от школы у этой женщины она живёт рядом со школой.
   Мы рассчитались с возницей и зашли в класс, расположились, и стали обсуждать, куда нас занесло, что делать и как дальше жить. Обошли школу и двор. Здание очень хорошее четыре классных комнаты, учительская, квартира для сторожа, есть баня, сарай для дров, есть и дрова, но не много. Согрели чай, затопили баню, за долгую дорогу были под толстым слоем пыли. Миша взял ружьё пошёл к озеру, через короткое время прозвучал выстрел, потом вернулся с убитой уткой, мужчины утверждали, что дикая. Вечером пришла уборщица, ещё не старая женщина. Поговорили. Она сказала, что председатель сельсовета сейчас приехал, живёт не далеко, лучше сейчас его застать дома. Василий  пошёл к нему. Председатель встретил хорошо. Учителей, работавших ранее нет ни одного, все разъехались. Жители из села тоже выбывают. Сейчас в колхоз объединили семь сёл, весь скот согнали в одно место. Стараемся задержать людей, не даём документы, но по ночам они уходят. Остались коммунисты и комсомольцы, дежурят. Организовали конные разъезды. Для школы колхозной молодежи выделим общежитие. Районо обещает снабжение для учителей и учащихся. Духом не падайте. Будем надеяться, что государство окажет помощь. Сам председатель большой энтузиаст, коммунист, много воевал в первую империалистическую, в гражданскую. Был приговорён колчаковцами к расстрелу, но удалось бежать. Что касается квартиры, то занимайте любой свободный дом, желательно, ближе к школе. Устраивайтесь, о топливе не заботьтесь, есть во многих домах, найдём и для школы, спишем пустые дома на дрова. Что касается продуктов, то кроме арбузов ничего нет, их берите сколько угодно.
   На следующий день мы пошли посмотреть себе квартиру  по ближайшим домам. Входишь в калитку крыльцо с верандой, обычно всё хорошо покрашено, в комнатах хорошая мебель: столы стулья диваны, кровати, серванты с посудой, стенные или настольные, хорошие часы, дорогие картины, портреты, иногда книги. В кухнях посуда.  На Алтае в крестьянских домах мы такого не видали. Но поразила не обстановка а отсутствие хозяев, казалось, что они на минуту вышли и сейчас вернутся. И стало жутко, что мы зашли в чужой дом без разрешения. Прошли домов десять, картина одна и та же. Квартиру не выбрали. Совесть не позволяла войти в чужой дом не свободный от мебели и вещей. Очень удивлялись, как жили русские казаки даже несравнимо с Алтайскими крестьянами, которых раскулачивали. И было чему удивляться. А какие надворные постройки и благоустроенные бани. Вернувшись в школу, мы были ошеломлены и расстроены. Не знали, как нам быть. Я горько плакала, куда мы попали – дурные головы. Зайдём мы в чужой дом, а хозяева где – ни будь на острове или в степи. Казаки народ отчаянный ночью набегут и отрубят нам головы и правы будут. Мы еще не успели опомниться от гражданской войны и банд в своём районе. Муж пошёл в сельский совет обсудить, где разместить общежитие и столовую. Председатель спрашивает, ну а сами вы устроились с квартирой? Да нет ещё. Почему? Не нашли свободного дома. Как? Кругом свободные. Да, но не вывезены вещи. А что у вас так много своих, так выбросьте чужие куда – ни будь в сарай, под навес. У нас в Солонешенском районе, когда раскулачивали, то всё из дома вывозили, вплоть до веников. А здесь курочили иначе. Уборщица выслушав меня сразу всё поняла и подсказала, что вот рядом с сельсоветом на углу есть дом, хозяев увезли, а мать старуха где – то в городе была на похоронах, вернулась, а дом пустой, ждёт когда её сошлют, но кому она бабка нужна. Пошли мы к этой старушке,  не пустит ли она нас на квартиру. Она запричитала, что дом теперь не мой, скоро и  отсюда выгонят. А дело к зиме, не знаю куда пойду. Мы сказали, что если она не возражает жить с нами, то у нас есть дети и, что держать на руках их уже не надо, а нужен только догляд пока мы будем в школе. Она заплакала - видно моя молитва дошла до Бога и вы пришли ко мне, одна я горюю целыми днями. Семью потеряла, не знаю где они, живы ли. Если вы ко мне перейдёте, то по гроб буду вам благодарна. Одна беда, продуктов у меня ни каких. Мы объяснили, что питаться будем вместе, дадут какой – то паёк, конечно, его не хватит, но какую – то зарплату будем получать, уж какая бы не была цена на рынке в городе, возможно на пуд муки хватит. На том и решили квартирный вопрос. Оказалось, что  в колхозе есть артель рыбаков в семь человек и рыба есть. Казахи почему – то рыбной ловлей не занимались и рыбу не ели. На молочной ферме нам стали давать по два литра молока. В сельпо привезли муки, которая даже не была чистой мукой, а какой – то смесью. О масле не было и речи. Хозяйка кухню взяла на себя и наотрез отказалась от моей помощи.
   Приехали ещё  учителя - два паренька лет по восемнадцать. Занятия в школе начались. В начальных классах набралось из окрестных сёл человек двадцать и в старшие классы съехалось около двадцати пяти человек. Ребята в большинстве лет по пятнадцать – семнадцать. В те годы в первый класс приходили в основном десятилетки. Обеспечили их общежитием, отдельно для ребят и девчат, и столовой с трёх разовым питанием и самообслуживанием. Создали комсомольскую организацию и ученический комитет. Сказались организаторские способности Василия Николаевича. Учителя часто ходили на охоту в поля на рябчиков и не безуспешно. В школе работа наладилась. А в колхозе дела были плохи. Скота  много, а ходить за ним  не кому. Ребята из школы по четверо, пятеро  ежедневно дежурили в колхозе, работали на фермах. Корма  не  заготовлены в нужном количестве. Скот ещё с засушливого лета был отощавший. Не знаю, чем руководствовалось правление и свыше, но всем было ясно, что кормов на такое стадо не хватит, лишних животных надо было забить и кормить работающих людей. Скот начинал дохнуть.  Опять же мальчишки собирали каждое утро иногда две, три, а иногда и десять голов. Отвозили  на казахское кладбище и складывали как поленницу. Закапывать не хватало сил. Падеж скота начался  с осени и продолжался всю зиму.
    Ямышево расположено на тракте, по которому часто тянулись изможденные бродяги. Когда начались морозы люди, в основном казахи, падали по дороге и замерзали. Утром прямо по селу лежали трупы. Была организована специальная подвода, чтобы их убирать. А кому  подбирать? Было страшно. Голодные иногда стучались в квартиру. Хозяйка закрывала ворота и двери на все запоры и окна на ставни. Запоры задвижки и болты были прочнейшие. Как – то, когда я шла из школы,  ко мне подошёл казашонок, лет шести, и стал просить есть. Хотя он говорил  по казахски я понимала, что ни о чём кроме еды он не мог говорить. Завела домой, покормила, он обогрелся и ушёл. Такое повторялось много раз. Хозяйка на меня ворчала, просила этого не делать, голодных тысячи, всех не накормишь, вы сами умрёте вместе с ними с голоду, подумайте о своих детях, ведь не мы же в ответе за эту беду. Я умоляла мужа, взять хотя бы одного себе в дети, но он не согласился – чужих не спасём, и своих погубим. Когда садились обедать я не могла есть, сидела и плакала. Муж и хозяйка ругали меня, сейчас я понимаю, как рвала им душу.
   Хотя мы сильно и не голодали, но обстановка была тяжелая. Много горевали – вот уехали с родины искать лучшего, так нам и надо. Зимой из обкома приехала комиссия из шести человек, три врача и три начальника. Начальство разместилось у председателя колхоза, а врачей на ночлег позвал к себе муж. Поужинали, распили бутылку и они стали рассказывать о своей работе. Проехали много сёл, обошли в каждом по нескольку домов, люди больны, обессилены, умирают с голода. Действительно ничего нет съестного. Нужно писать акт обследования. Указывать причины смерти и болезни, а начальство жмут на нас, пишите – эпидемия. Говорим, какая. А это уж вы медики, решайте сами. Уже две недели  лаемся с ними, думаем перестреляемся. Не знаю, какой они составили акт, но люди не молодые семейные. Тогда зачастую брали народ по линии ОГПУ. Дело касалось не только их жизней, но и жизни их семей.
    В школе дети выбывали, пришлось объединять начальные классы. Муж поехал в горно вместе с председателем колхоза у того большой хороший дом в городе, там и ночевали. Возвращение было безрадостным, приказали кого – то из учителей сокращать, учеников осталось совсем мало. Сократили меня – по моей настоятельной просьбе. И муж сказал, что придёт весна, начнёт таять, будут разлагаться трупы людей и животных и начнётся эпидемия. Надо во время зимних каникул договориться с начальством и отвезти вас к родителям  хотя бы до Бийска, а может,

Василий и Мария с детьми Германом и Еленой
 удастся и до Тележихи. А ещё он рассказал о своей поездке в город.  Приехали в городе к нашему председателю колхоза и  у него в квартире я увидел целый склад вещей, настоящий музей. Таких вещей я не видывал. Множество настольных и настенных часов, зеркал разных форм, кругом ковры, несколько  швейных машинок и ещё всякая всячина. А я  думал он настоящий коммунист, а он просто хапуга, хуже всяких кулаков, видеть его не могу теперь. Там живут его взрослые дети сын и дочь. В Ямышево он поселился в лучшем доме, жил вдвоём с женой.
   Чуть позднее дом, где жил председатель, ночью вспыхнул, как свеча, сам  и его жена едва успели выскочить. К счастью не было ветра и сгорел только один этот дом.
   Ещё запомнилась  церковь. В первые дни, как приехали,  пошли к ней. Ворота не закрыты, вошли, двери в храм тоже нараспашку. В детстве мы же ходили в нашу Тележихинскую церковь и молились. Школьники обязаны были ходить на молитву с учителем, строем, строго дисциплинированно. Как говорили нам: «со страхом и верою в дар божий». И сейчас мы, уже неверующие, входим тоже со страхом. В церкви все иконы, подсвечники, люстры, аналои, знамёна, вся церковная обстановка, всё на своих местах. Зашли в алтарь, там тоже, как и должно быть и ризница, и разное одеяние, ризы шитые золотом и шелками, и ещё разные принадлежности. Платы и салфетки тоже дорого расшитые. Зашли в боковую комнату, довольно большая с одним узким окном, стена кругом с потолка и до пола уставлена стеллажами, складная удобная лестница, по средине стол. Огромные книги все пронумерованы и разложены по годам, отдельно книги метрических записей. У нас же в Солонешном по указу правительства, когда церковь была отделена от государства, все метрические записи были переданы совету да там и сгинули. Эта же судьба постигла  книги, которые мы держали в руках. Книги трёхсотлетней давности. Тогда все государственные указы шли через церковь и там же их зачитывали народу. В Тележихе церковь была новая, построена в 1910 году. Тогда были уже земские управы и указы шли через них. А здесь старинные указы писаны  на старославянском языке, гусиным пером. Бумага  такая, как сейчас обёрточная, серая, толстая. Обложки деревянные обклеены такой же бумагой. Читать там у нас не было времени, а взять с собой не решились. Позднее не раз ещё ходили в этот архив, читали указы ещё Екатерины 11 и Павла 1, о налогах и разных пошлинах, о дорожном строительстве, о рождении царских детей и внуков, чтобы молились за здравие новорождённых. Читали указы о сословиях т.е. князь, дворянин, купец, крестьянин. Кто какое право имел носить какую одежду, из каких тканей, с какими украшениями. О разделении купцов по гильдиям в зависимости от доходов их относили к первой, второй  или третей гильдии. Указ о том, какое сословие имеет право ездить на скольких лошадях в упряжке и как должна быть украшена сбруя и карета. По сословию же расписано, какое количество лакеев  могут сопровождать хозяина. Указы о ценах на соль, о карантине во время чумы. Особенно внимательно читали указ о вымерших домах  и их имуществе в нём говорились, что кто будет входить в такие дома и что – либо брать там, будет наказан, вплоть до смертной казни.  Долго и много ещё чего читали о российской жизни. На церкви  кресты и колокола, и тогда же нам пришла мысль, что  наверняка в этом храме были золотые и серебряные сосуды, кресты украшенные драгоценностями. И всё это  разграбили такие хапуги, как наш председатель колхоза.
   Вокруг церкви хорошая чугунная ограда. У входа вместо первой ступени огромный металлический брус метра три в длину и пол метра в ширину. В ограде  захоронения тоже с чугунными крестами и плитами. На одном из совещаний сельского совета муж сказал, что церковь открыта, а там много ценного имущества и огромный ценный архив, где есть исторические указы трёхсотлетней давности. На это заявление председатель колхоза сказал, что  ризы нужно увезти в клуб, возможно, пригодятся в драмкружке. А  архив, тоже мне - ценность. Царские указы следовало сжечь ещё в 1917 году, а вы готовы  ещё  их хранить, вместо того, чтобы собрать  школьников, вытащить всё во двор и сжечь. Василий Николаевич сказал, что пусть нам не нужна история, как вы говорите, но там тонны бумаги, а это ценная макулатура и с 20 го года её нужно сдавать. Уже зимой приехали из города люди, чтобы снять с церкви колокола и кресты. Остатки жителей пришли смотреть на это.  Я не пошла.
   Церковную утварь и одеяния свезли в клуб и бросили кучей в угол. Что стало с архивом, я не знаю, но тогда же кроме колоколов и крестов увезли на металлолом и огромный  брус от крыльца, и ограду, и чугунные могильные плиты, и надгробные кресты. Ещё осенью мы часто ходили на берег Иртыша, по берегу было много белых камней, самой причудливой формы, иногда очень красивой. Это был алебастр. Он хорошо резался и полировался. Брат Миша сделал мне из него чернильницу, я налила в неё чернил и поставила на скатерть. На утро обнаружила, что чернила пропитались насквозь, скатерть промокла.
   Берег Иртыша напротив церкви был выложен кирпичом километра на два в длину. Кирпич же был примерно на метр в воде, и в этой стене мы обнаружили дверь, окованную железом или чугунную, вероятно, отсюда подземный ход вёл к церкви. Мои мужчины бродили около этой двери, но отпереть её не могли и решили, что она заперта изнутри. Ещё нас очень удивил кирпич, настолько прочный, что не только не размок, но не разобьешь, и при ударе только звенит. Так и стоит в памяти этот храм с прекрасной архитектурой и огромным архивом. Как сказал поэт: "Не жаль мне растоптаной царской короны, но жаль мне разрушенных белых церквей." Эх, русские, что же вы натворили со своей страной!
   В дальнейшем меня  одолевала только одна мысль, как бы быстрее выбраться отсюда. Мама писала, что на Алтае урожай хороший, сено поставили. Но план хлебосдачи такой, что на трудодни ни чего не останется. В то время она работала на зерноскладе весовщиком. У нас зимние каникулы в школах района почему – то отложили на конец января.  Приехал брат Михаил и сообщил, что его срочно вызывают в районо, и так же рассказал, что бессемейных мужчин учителей мобилизуют и отправляют куда – то в Караганду. Там строится новый город. Через день он уехал.
   У нас, в Бийском уезде, кроме Ойротской области во всех школах преподавали на русском языке. А в Павлодарской области были немецкие сёла и казахские, и украинские, и русские и везде преподавали на своих языках, причём во всех школах был казахский обязательно. Мне интересно было побывать на такой разноязычной конференции. 24 января 1932 года мы выехали из Ямышево в Павлодар на учительскую конференцию. Я же с детьми и с вещами уезжала совсем. Хозяйка провожала меня со слезами, мы с ней очень сдружились, хотя мне было двадцать три года, а ей за шестьдесят. Она мне много по рассказывала о жизни русских казаков, о своей молодости и детстве. Я очень любила дружить с пожилыми, и старыми людьми. Таких случаев у меня было несколько.

                ***
   Стоял мороз и были сильные бураны, но пережидать не было времени. Выехали на трёх парах лошадей,  ехали в город с колхозным начальством. По пути  много раз попадали трупы людей и по одному, и по два три человека, вероятно, это были семьи, потому, что среди замёрзших были и маленькие детишки. Наши парни учителя подходили к ним по смотреть,  кто это русские или казахи мужчины или женщины. Попали замёрзшие плотной кучкой, мужчина, женщина и трое детишек. За день не смогли доехать, пришлось ночевать в украинском селе. На следующий день приехали в Павлодар. Я пошла в горно, забрать удостоверение об увольнении. Горно занимало две больших комнаты, и в обеих было полно детей от года и до семи плачущих, ревущих. Мы спросили инспектора, что это детдом переселяется что ли. Да нет каждый день такое. Голодающие матери, в основном казашки, приносят их сюда и оставляют без всякого оформления и согласия. Вот и занимаемся их размещением.
   А город забит людьми. Муж купил билеты на поезд, но его предупредили, что это ещё не главное, надо ещё суметь сесть в поезд. При его отправке, ни какая милиция не в состоянии навести порядок, такая бывает давка, люди лезут без билетов. У мужа было оружие и с большим трудом нам удалось пробиться. А буран всё бушевал. Из Павлодара ехали на Новосибирск, а затем пересели на Бийск. Железнодорожные пути были занесены снегом, снегоочистители не успевали и поезда задерживались. На станции Кривощёково произошло крушение пассажирского поезда шедшего впереди. Три вагона сошли с рельс, много было погибших и раненых. Наш поезд надолго задержали. В Новосибирске так же  множество народа. На Дальнем Востоке создали Биробиджанскую автономную область и туда переселяли еврейские семьи с Украины. Все  много семейные. На вокзале детский крик и гвалт. В Бийск поезд прибыл в десять часов вечера. Взяли подводу до дома крестьянина, мест там не оказалось. Кое – как упросили дежурную, чтобы на полу разместиться до утра. Утром она отвела нам на четверых две койки, мы их сдвинули. Пошли обедать, в столовой хоть на первое, хоть на втрое дают баланду в глиняных чашках с деревянными не крашеными ложками, видимо, выстроганы ножом. В 1929 году мы были в этой же столовой, тогда подавали хорошо приготовленные блюда в хорошей посуде, куда всё девалось, как быстро дошли до первобытной посуды, первобытного состояния.  В тот же день нам попал попутчик до Солонешного на порожней паре лошадей. Он ехал до хутора Глиняный, что в семи километрах от Тележихи. По пути от Бийска в сёлах было оживлённо, ходили по улицам люди, пели петухи, бегали собаки, наши детишки в один голос кричали - мама, мама вон телёнок! Погода прояснилась, потеплело. Наконец мы дома! Родная Тележиха! При въезде в село увидали большую толпу и громкие крики. Подошли. Из района пришло распоряжение забрать у населения коров, что оставались после коллективизации в личном пользовании. А  вдова Елена Тимофеева не отдает свою корову. Стоит с топором у сарая и кричит, что зарубит всякого кто к ней подойдёт. Позднее мы насмотрелись ещё и не такого.
   Мама нас встретила с радостью и с плачем. У неё было ещё не много хлеба и картошки, и только что  отелилась корова. Но зря радовались, корову на второй день со двора увели. В селе ежедневные аресты в основном мужчин. Приходят ночью и забирают неизвестно за что, беспартийных и партийных. Хлеб из колхоза вывезли весь. Всё считают, что план государству не выполнен. На трудодни дали только отходы. Муж торопился на работу и на второй день уехал. А я решила, пока ещё не устроилась на работу, съездить к родственникам в Ойротию за шестьдесят километров в Усть – Муту  Усть – Каннского аймака. Шестого марта 32 года мы с сестрой Аней поехали. Была масленица, и случайно не списавшись, и не сговариваясь  в Усть – Муту собрались сродные сестра и братья. Только что приехал в отпуск с морфлота Александр Викторович Шубкин, из Чёрного  Ануя, с  курсов счетоводов, приехали Степан Викторович Шубкин, Борис Борисович Жихарев, из Тураты Мария Борисовна Жихарева, она там работала на молзаводе. Тётя Шубкина Анна Романовна не успевала встречать гостей, она была женщина очень приветливая, радушная, весёлая, разговорчивая. Каждому умела сказать какой - либо комплимент, задать шуточный вопрос. С ней жили две невестки, жена Саши Мария Николаевна и жена Пети, который служил в армии. Собралось нас восемь человек молодых, здоровых. Старшему Саше было 26 лет, мне 24 и остальным по 18 – 20 лет. Невестки растопили печь, что – либо готовить, такое застолье организовалось, как на свадьбе. Нашлось по паре стаканов пива и пошли воспоминания нашего детства, мы смеялись и плакали. Весь вечер крутил граммофон вальс на сопках Манчжурии, Над волнами, Амурские волны, старинные песни, умер бедняга, Степан Разин и другие. Спать улеглись на полу, вповалку. И снова много от души хохотали. На второй день приехала кинопередвижка, ходили в кино. Выпал мягкий, тёплый снег, что там редко бывает, играли в снежки. А 8 марта  тётя Анна Романовна предложила ехать в Белый Ануй к тёте Ольге Дмитриевне, она там работала  поварихой в детском доме интернате. А то разъедитесь опять в разные стороны, и придётся ли ещё так встретиться. И действительно, например, с Сашей мы встретились только через сорок лет.               
    Тётя Оля встретила нас со слезами радости. Вот, гости мои дорогие, неожиданные, а у меня работа неотложная, нужно идти детей кормить. Мы и попросились провести вроде экскурсии посмотреть на алтайских детей. По указу о всеобщем начальном обучении их собрали в общежитие из разных аилов. Алтайцы тогда ещё вели кочевой образ жизни, жили в юртах, крытых корой. И по всей зиме сидели у костров. Коллективизация и здесь прошла своим катком. Построить им жильё не было ни средств, ни времени. А вот детей у них собрали в общежитие. Поселили в русских сёлах, кулацких домах отдельно мальчиков и девочек. Вот уж было слёз и рёву у матерей алтаек. Мальчишки алтайцы носили тогда косы. Их вымыли в бане, косы обрезали,  шубы прожарили. Поскольку другой одежды не было, так и жили в шубах. В столовую мы зашли раньше детей, уселись в сторонке. Привела их воспитательница девушка алтайка. Рассадила, разложила им ложки, попросила взять их в руки. А когда им принесли что – то мясное, то они стали есть руками, припивая сурпу через край посуды. Потом дали кашу, а это без ложки уже сложнее. Раньше они не имели представления о каше, хлеба  тоже не едали. Мы спросили у  воспитательницы, почему они в шубах обедают. Ответила, что зимой  ни когда и ни где не раздеваются. Школой  служит пока что клуб, а там холодно, лишь в общежитии, перед сном я их раздеваю. После обеда воспитательница сказала, что сейчас будем мыть руки, но они всё равно сначала  руки вытирали об свои волосы, потом шли к умывальнику. Ещё я  узнала, что здесь у них не обобществили весь скот, оставили по корове, иногда и по две, где большая семья и по лошади для подвоза топлива. И поэтому здесь  не умирали с голода как в Казахстане и у нас в Западно-Сибирском крае. От автономной области нашлись грамотные с высшим образованием люди алтайцы Алогызовы два брата, они жили в Москве, вроде полпредов, от области. Лично встречались со Сталиным, сумели доказать, что их люди не выживут, если сразу  всё взять. Скотоводы не имеют ни птицы, ни огородов. И на местах в советах не поступили так глупо, как в Казахстане. Этим преимуществом воспользовались и русские, жившие в Ойротии, даже овец и коз оставили в личном пользовании. И жили они, как в другом государстве.

                ***
   Девятого марта я вернулась домой, а десятого поехала в Солонешенское  районо, и получила назначение на работу в Лютаевскую начальную школу. Квартиру пришлось снять частную. Продуктовый паёк выдавали на семью, поэтому взяла с собой детей и свекровь. Начиналась весна, подтаивало, а я в зимней одежде и валенках. Мой багаж куда – то заслали по железной дороге. У  детей по одной смене белья и нет демисезонной обуви. В магазинах райпо и сельпо ни за какие деньги не купишь ни одежды, ни обуви. Проработав неделю, я тяжело заболела малярией. Зав школой отправил меня в больницу, пролежала двадцать дней, стало лучше, но через неделю снова заболела и снова в больницу. Новый врач, внимательная пожилая женщина, осмотрела меня и сказала, что у меня не только малярия, но и нервы не в порядке. Расспросила о семье и о жизни. Я  рассказала о потере багажа о том, что муж нашёл, вероятно, другую, а у меня двое детей. Она очень внимательно выслушала и  убедительно со мной поговорила, успокоила и её слова остались во мне на всю жизнь. Моя сестра дала мужу телеграмму, что я тяжело больна, что дети без догляда. Свекровь засобиралась домой в Тележиху, нужно садить огород. Люди в сёлах района доедали последние остатки овощей со своих огородов, начинали голодать. Уже в апреле, когда стаял снег, пошли по полям собирать прошлогодние колоски. В мае начался сев. Семена были протравлены. Если на гектар полагалось рассеять десять пудов, они рассеивали по восемь, остальное приносили домой на еду. И началось повальное отравление, скоропостижные смерти. В Тележихе  паника. Ведь ни кто не говорил, что они травятся хлебом, да в это и не поверили бы. Во все времена от хлеба ни кто не болел. В мае зашёл ко мне на квартиру человек, вроде бы кто – то знакомый. Я спросила, что ему нужно. Он очень смутился: - не узнаёшь? Я Пушкарёв Григорий, хотел попросить что – либо поесть. Иду вот пешком из Бийска. В этом худом изнурённом человеке с потухшим взглядом трудно было узнать когда – то красивого парня. Он рассказал, что работали в бригаде на посевной и все в раз заболели. Сразу умер Кондратий Загайнов, потом Игнатий Березовский. Сам он не помнил, что с ним было, но отвезли его  в Бийск, в психбольницу. В себя пришёл только через две недели.  Когда узнал где он есть, чуть снова с ума не сошёл. Вот выписали, но всё ещё тошнит и кружится голова.
    У меня была очень маленькая комнатка, чтобы пригласить его отдохнуть хотя бы сутки, но по молодости постеснялась свекрови, а потом очень переживала. Это когда – то был мой кавалер. Вскоре узнала что он умер.
   Знали ли врачи и начальство причину смерти народа? Людям ни кто не говорил, что они травятся. Пошли разговоры о чуме. Вымершие дома заколачивали. В двадцать два года умерла сестра Василия Николаевича. Выменяла на какое – то платье муки, состряпала лепёшки, поела, ни на что не жаловалась, оделась, дошла до дверей упала и умерла, не издав ни стона. Свекровь ушла из Тележихи в Солонешное нанялась в домработницы. Мама тоже оставила свой дом, и всё что в нём было, и больше ни когда не вернулась. Люди разбредались кто куда. Спохватилось районное начальство, оставшимся стали выдавать молока из колхоза. Примеров трагедии тех лет можно приводить множество. Перечислять фамилии умерших знакомых ни к чему, вряд ли это кому – ни будь интересно. Вымирала вся страна. А новое поколение уже жило под песню «…я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек.»
   Мой муж, получив телеграмму о состоянии моего здоровья, с большим трудом уволился, не закончив учебный год, и выехал в Бийск. Узнав о положении в уезде, а в частности в Солонешенском районе, решил  не возвращаться. В то время началось строительство военного Чуйского тракта до Монголии. Строить планировалось силами заключенных Сиблага. Но требовалось много и вольных специалистов. Василий Николаевич пошёл в управление шосдорстроя. Ему предложили ехать в Ойротию в село Онгудай, там намечалось основать дорожный рабкооп с торговыми точками от Бийска до монгольской границы. Его поставили на должность главного бухгалтера. Вскоре выслал нам посылку с обувью мне и детям. А я всё продолжала страдать тяжелыми приступами малярии, врачи говорили, что нужна хина, а её не было. Пила окрихин, полынь, но не помогало. Болела не одна я, а очень много людей. В стране с 1917 года свирепствовал брюшной и сыпной тиф. Эта эпидемия длилась до 23 года и унесла много жизней. Наверное, не меньше чем первая мировая. И вот новая эпидемия малярия. От голода холода и грязи.
   После разрухи гражданской войны, при НЭПе, люди обзавелись скотом, сеяли хлеб, коноплю. Раньше крестьяне всегда сами себе всё шили одежду и обувь, и шубы. Из шерсти и льна ткали всё вплоть до белья. Всегда были сыты и тепло одеты. С 1923 года развернулась кооперативная торговля, в магазинах появились спички, керосин, а то много лет сидели с жировкой и огонь добывали кресалом. Появились ситец, сатин, шерсть и шелк. После миллионов прошла реформа. Курс рубля был высок. Корова стала стоить 18 – 20 рублей, пуд пшеницы пятьдесят копеек. А в 1930 году, после коллективизации в магазинах снова стало пусто. В личном пользовании скота нет, нет ни кож для обуви, ни овчин для шуб, ни шерсти для пряжи, ни земли. Нет ни льна, ни конопли. Колхозы не стали сеять лён. Ни шнурка, ни верёвочки не сплетёшь, не из чего - удавится не на чем. Топливо из леса на себе не притащишь. Стали жечь городьбу, бани, амбары благо сыпать в них нечего. За каких – то два года стали все разуты, раздеты, оборваны, голодны, больны. И смерти, смерти…
                ***
   Наконец муж  прислал письмо с адресом и приглашение, приезжай здесь хорошее снабжение, большое районное село. Но у меня накопилось столько горечи и обиды, что я ему ответила, что я  очень больна, и ехать с детьми за четыреста километров не в состоянии. Но есть к нему большая просьба, что в багаже есть хина, которая нужна мне как хлеб, чтобы выжить, и если по человечески, то пошли наши вещи, а если мы нужны, то найдёшь средства и время и сам приедешь за нами. После моего письма он взял командировку до Бийска, а от Бийска нанял пару лошадей и в конце мая приехал за нами. Я растерялась ехать или нет. Советовалась с мамой, она говорит, смотри сама, вот закончится учебный год, и паёк давать не будут. На следующий же день выехали на Бийск. Василий Николаевич приглашал ехать с нами и маму, она сказала, что не может оставить одну Людмилу, у неё ещё не закончен учебный год. А я уехала, не уволившись с работы. В те времена большинство моих подруг и сверстниц были домохозяйками, а мне нужно  работать. И, пожалуй, главное то, что документов  «достойных» о социальном происхождении не было. У меня были документы – дочь купца, с которыми ни на какую работу не попадёшь и законченного какого – либо образования не имелось. Хотя стаж работы был уже десять лет. Своего мужа, Василия я уважала,  как труженика очень способного, всегда работавшего над самообразованием. Он был хороший учитель, умел наладить контакты с детьми, на его уроках всегда была отличная дисциплина, ни угроз, ни наказаний, всегда хорошая успеваемость. Как директор или завуч  имел авторитет в коллективе. Во всём твёрдые правила и расписания. Умел выступить с докладом на любом совещании или конференции. Если он выступал, то среди слушателей сразу водворялась тишина. А так же и на бухгалтерской работе у него все дела были в порядке.
 По дороге на новое место жизни удивительно то, что за два дня, пока ехали до Бийска, у меня не было приступа малярии. Два дня прожили в Бийске, пока не пришла дорстроевская машина. Погода была дождливая. Ехали старым Чуйским трактом на грузовой трёхтонной машине. Автобусов тогда ещё не было, да и грузовики  я впервые увидала. Ехать  страшно, по грязной просёлочной дороге машина часто буксовала. На второй день к вечеру приехали в Онгудай, прямо на базу шосдорстроя где и была контора. В ограде полно народа. Был выходной день. Здесь же были жилые бараки для рабочих. Вот в этих бараках нам и довелось прожить несколько лет. Начинался новый этап в жизни.

                Послесловие

                «…Вином много тешились,
Разоряли дом, дрались, вешались».
                В. Высоцкий.


  Хочется сказать несколько слов читателям  "Горькой  нови". Название  своим воспоминаниям дал автор Василий Николаевич Швецов. Это название относится к появлению Советской власти, что оказалось горькой новью для крестьян наших деревенек. Та власть развалилась и  сейчас для нас наступила снова горькая новь, хотя, если быть объективным, то она для нашего народа в двадцатом веке  никогда не прекращалась. То Первая мировая, то революция, то геноцид, то коллективизация, то Великая Отечественная, то перестройка, то послеперестроичный бардак.
    В  окаянное время, когда церкви разрушались, церковные книги актов гражданского состояния выбрасывались и в результате мы остались иванами, непомнящими родства, не знающими своих корней и родственных связей. Многие из нас с душевной болью не раз размышляли о том, что когда были живы деды и прадеды мы  не расспросили и не записали историю их жизни. Да что там прадедов, порой сокрушаешься тому, что у родителей не узнал, не уточнил многое. И это сейчас остаётся белыми пятнами в истории семьи. Я по - хорошему завидую внукам и правнукам тех людей, о которых  писал Василий Николаевич Швецов. Они сейчас, по его записям, имеют возможность подробно познакомиться с жизнью своих предков.
    Занимаясь подготовкой к печати   его  воспоминаний,  я видел затянутые места, которые порой мешают легко и увлекательно читать. Надо было бы кое - что подсократить, убрать некоторые  абзацы с многочисленным перечислением фамилий, длинноты в описании маршрутов, по которым проходили повстанцы и чоновские отряды. Но в то же время понимаешь, что всё это писалось для нас живущих, среди этих горных троп, для нас, потомков тех людей, о которых пишет Василий Николаевич. И рука не поднималась убирать бесконечные названия логов и местечек, вычёркивать многочисленные имена и фамилии.  Ведь это жизнь наших дедов без прикрас и  литературных вывертов, это только факты. Главная часть его воспоминаний посвящена  крестьянскому восстанию против Советской власти, поднятое в декабре 1921 года Илларионом Васильевичем Колесниковым. Об этом восстании,  поколению, рождённому после 1920 года, мало что известно. Вся правда осталась в протоколах допросов в архивах НКВД. В силу сложившихся обстоятельств многим потомкам повстанцев приходилось скрывать своё происхождение, некоторые даже изменяли фамилии, чтобы  детям и внукам избавиться от преследований. Почти столетие висело проклятие над родственниками Иллариона Колесникова, над потомками его соратников. Надо помнить, что это были наши русские мужики, отчаянные сорви головы, хранители и пахари земли. Они восстали против беззакония и несправедливости, которое творила Советская власть, прикрываясь красивыми лозунгами о всеобщем братстве и счастье. Эти мужики сложили свои головы в неравных боях и в лагерях ГУЛАГа. И они, наверное, ох как пригодились бы нашей стране в годины тяжких испытаний.
   Василий Николаевич  вспоминает, как  октябрьский переворот 1917 года стал началом исторического несчастья и народного бедствия для страны, которое русский мужик допустил по собственному недомыслию. На примере многострадальной деревеньки Тележихи, как в капле воды, прослеживается судьба всей крестьянской России.
    Так получилось, что мой дед по отцу Василий Николаевич подробно описал Колесниковское восстание, а дед по матери Архипов Прокопий Лифанович был расстрелян в 1937г. по сфабрикованному делу в связи с этим восстанием и мой долг был  опубликовать все свои  поиски в архивах спецдокументации и спецхранах.
    В царской России    в 1913 году темпы промышленного роста были на уровне наиболее развитых стран мира. Во многих отраслях она занимала ведущие позиции по темпам роста национального дохода, производительности труда. Россия  тех лет крупнейший в мире экспортёр продукции текстильной промышленности.  К 1917 году Россия занимала одну шестую часть земной суши и входила в пятёрку самых развитых и благополучных стран мира. Перед Первой мировой войной урожай зерновых в России был на треть выше, чем в США, Аргентине и Канаде вместе взятых. Европа не жила без российского хлеба.
   Российская империя к началу Первой мировой  была  лидером по количеству и качеству авианесущей группировки. Императорский военно-воздушный флот был самым большим в мире. Устойчивая золотая валюта пользовалась высоким доверием и на внутреннем денежном рынке, и за границей. Наш рубль опережал марку, франк, уступая только доллару и фунту стерлингов.  С 1885 по 1913 гг. промышленная продукция выросла в 5 раз, превысив темпы промышленного роста наиболее развитых стран мира. Как по темпам роста промышленной продукции, так и по темпам роста производительности труда Россия вышла на первое место в мире.  План электрификации всей страны был создан ещё при царском правительстве.    В  России  была самая протяженная цепь железных дорог. Ещё до 1916 года была полностью  построена и введена в эксплуатацию Транс - сибирская железнодорожная магистраль.  Железные дороги строились с Юга на Север и с Востока на Запад страны. Надо помнить, что БАМ это всего лишь кусочек, по сравнению с транс - сибирской магистралью.  Мы хорошо помним, сколько было информационной трескотни при его строительстве!!!
   Крестьяне были освобождены при царе Александре II в 1861 году. Столыпин переселял желающих на плодородные земли. Около миллиона крестьян переселились в Сибирь.  В 1916 году крестьяне  осуществляли 89,3 % посевов и владели 94 % сельскохозяйственных животных.   СССР был построен на мощном фундаменте, оставшемся от царской России. Это был крепкий фундамент, хотя и подорван и  разрушен во время октябрьского переворота и гражданской войны.
   Русская деревня умирала с 1920-х годов, долго и мучительно. Сейчас  \послесловие написано в 2003 году\ в России около 20 тысяч брошенных деревень, да ещё 35 тысяч, в которых обитают всего по несколько семей. Этот процесс начался сразу после захвата Великой Российской Империи большевиками. Деревня являлась основой русской цивилизации, обеспечивала ей запас прочности и экономический, и демографический, и продовольственный, и моральной. Она всегда писала историю державы, ковала ее славу, обороняла от врагов и восстанавливала после войн, пожаров и эпидемий. Деревня  была телом и душой народа, местом, где на земле живут здоровые, телесно и духовно, люди. Это  был  заповедник человечества, в котором живут  те, кому мил и дорог такой образ жизни. Сейчас это становится понятным, когда мы читаем воспоминания В.Н. Швецова Мы ещё до конца не осознали что потеряли в двадцатом веке.
     Более пятисот тысяч деревень исчезло  в СССР за годы Советской власти. 500 тысяч это  абстрактно. Возьмём Солонешенский район, с 20 по 90 годы у нас ликвидировано более пятидесяти деревень, а  это уже конкретно. Среди сказочной природы пустыри, заросшие крапивой.  Здесь жили люди, они растили хлеб, рожали ребятишек, имели кооперативы, облагораживали землю, строили на речках мельницы, разводили пчел. Но надо было додуматься до построения коммунизма.
   В 30х годах прошлого века, например, в восьми километрах от райцентра, с бугра, над бывшим поселком Глиняным, было видно сразу четыре деревни. Внизу располагался  Глиняный,  в километре за рекой  Нижнее – Черновое, слева там, где впадает речка Дрезговита в Ануй, это буквально в трёх километрах, была деревенька Кудряшовка. От нее чуть выше по Аную, на другом берегу,  большая часть Искры. Ныне от тех деревень остались только воспоминания. Где    пахари, населявшие эту землю, которые кормили себя и державу? Какое   такое  иго, в кратчайший срок, поглотило наши  сёла?  При Советской власти это называлось «ликвидацией бесперспективных деревень», а ещё урбанизацией. Но при этом молчали, почему же стала бесперспективной жизнь на этой благословенной  земле.       Семьдесят лет искоренялась из сознания понятие и сама  жизнь крестьянина. Тюрьмы и лагеря, ссылки и расстрелы. Мощная пропаганда, на которую были брошены лучшие писатели и сценаристы страны советов.  Стиралась и сама память  о единоличнике земледельце.  Искоренили  и заменили коммунами, колхозами и совхозами. И все эти коллективные хозяйства, как только государство перестало вливать в них денежные средства,  развалились буквально в два года. Семьдесят лет и два года. И за всем этим миллионы загубленных крестьянских жизней. Русская деревня была драгоценным резервуаром, в котором множился русский народ: именно демография деревни была определяющей в росте численности населения России и СССР. Большевики воспользовались русской деревней единожды, истощив её потенциал до конца, а вместе с ней иссяк демографический потенциал русского народа. В городских коробках общежитий и квартир люди не размножаются. Городские семьи едва поддерживают воспроизводство населения - в городской квартире крайне сложно воспитывать более, чем двух детей.      Коллективизация навсегда изменила уклад русской деревни, и из хранительницы традиций и "демографического генератора" России, превратилась в постоянную зону нищеты и бедствия: переселение в город стало признаком жизненного успеха советских колхозников. Размер  деревенской семьи сократился из-за непрекращающейся нищеты, дискриминации и террора властей с дореволюционных  десяти двенадцати  детей в семье, до  двух. Например, у  моего прадеда Анфима Епифановича Филиппова было семнадцать дядей и тётей. И все они дожили до детородного возраста. Жители советской деревни уже не думали о многодетной семье - прокормиться бы самому. Вместо создания семьи колхозники ударялись в пьянство и некогда крепкая и многолюдная  деревня начала пустеть. В 1956 году колхозникам начали выдавать паспорта, позволившие им перемещаться по стране и уравнявшие их в правах с жителями городов. Но эта мера явно опоздала: уже в 1970-80-е годы в  деревне начался кризис, связанный со старением населения - молодёжь не верила властям и уезжала в город. Только в городе люди видели возможность реализации своего потенциала. Свои воспоминания Василий Николаевич  заканчивал писать в семидесятых годах прошлого века. Это был юбилейный год, страна праздновала  столетний юбилей вождя мирового пролетариата, товарища Владимира Ильича Ленина. Я тогда начинал работать в районной газете и фотографировал деревенскую жизнь, начиная от открытия какого – ни будь ларька  и до  зачуханных совхозных  коров и таких же доярок и скотников. И тогда казалось, что ни кто в мире не живёт богаче и счастливее нас. За мой «самоотверженный» труд, выдали мне тогда  юбилейную медаль, и моему щенячьему восторгу не было предела и  думалось: - вот бы дедушка Ленин вышел из мавзолея, посмотрел на нашу счастливую жизнь и порадовался сделанному.
   Осознание же сущности нашей жизни приходило постепенно. То вдруг узнаёшь, что учёный с мировым именем оказывается русский эмигрант,  то  книги интересного писателя вдруг начинают изымать из библиотек и уничтожать, или радиостанция «Голос Америки» расскажет, что в 1918 году Маннергейм предлагал Колчаку выставить против большевиков стотысячный корпус, но с условием, что после разгрома большевизма Колчак  даст независимость Финляндии. На что верховный ответил, что он Россией не торгует. Русскому офицеру, адмиралу флота Александру Васильевичу Колчаку в страшном сне не могло присниться, что Россия, вынесшая всю тяжесть войны на своих плечах и разгромившая Германию, которая была уже на последнем издыхании, заключит с ней унизительный брестский мир,  подписанный большевиками, что бы удержать  свою власть. По этому договору Германии отходила Украина, Польша, Прибалтика, часть Белоруссии,  Эстляндия, Лифляндия, Курляндия,  Финляндия и кавказские области Батумская и Карская. Демобилизация флота и армии. Уход Балтийского флота с финляндской и прибалтийской баз. Черноморский флот весь отходил союзникам Германии. Россия обязана выплатить 500 млн. золотых рублей и 6 миллиардов марок. Если результаты Брестского мира перевести на язык цифр, то это будет выглядеть так: от России была отторгнута территория площадью 780 тыс. кв. км с населением 56 млн. человек (треть населения Российской империи), на которой находились до революции 27 % обрабатываемой сельскохозяйственной земли, 26 % всей железнодорожной сети, 33 % текстильной промышленности, выплавлялось 73 % железа и стали, добывалось 89 % каменного угля и изготовлялось 90 % сахара; располагались 918 текстильных фабрик, 574 пивоваренных завода, 133 табачных фабрики, 1685 винокуренных заводов, 244 химических предприятия, 615 целлюлозных фабрик, 1073 машиностроительных завода и проживало 40 % промышленных рабочих.
  Когда два государства Антанты Франция и Англия с 1918 года начали получать от разгромленной Германии контрибуцию, А  Россия, благодаря которой Германия была разгромлена, Россия вышедшая, по милости большевиков, из тройственного союза, платила контрибуцию Германии и контрибуцию не малую, хлебом и золотом. Русское золото германское правительство вынуждено было прямым ходом передавать странам Антанты, как бы победителям. Над таким положением вещей потешался весь мир. И это было только началом маразма, который России предстояло пережить в двадцатом веке.  А по радио  семьдесят лет бодро пелось «…будет людям счастье, счастье на века! У Советской власти сила велика»!
    О величии этой силы мне довелось наблюдать с детства. Я родился через три года после окончания Великой Отечественной. Страна неимоверными усилиями восстанавливала разрушенное хозяйство. С каждым годом жизнь начинала улучшаться. Вспоминается зелёная лужайка в детском саду, на которой мы детвора проводили летние погожие деньки. Помнится чей - ни будь истошный вопль, машина!!!  Мы повисали на заборе, а мимо, прыгая по ухабам, тарахтела полуторка, которые тогда только – только начали появляться в наших деревеньках. Страна поднималась из руин.
   Благодаря завоеваниям социализма Советский Союз стал могучей ядерной державой. Что же получил народ, кроме военного могущества страны? В своей книге «10 дней, которые потрясли мир» Джон Рид привёл следующие данные по заработной плате и ценам на продукты питания и  товары первой необходимости, которые сложились в России на август 1914 года. Дневной заработок каменщика равнялся 2 руб. 35 коп, а чернорабочего – полтора рубля, плотника - 2 руб. Килограмм говядины стоил 53 копейки, килограмм масла сливочного - 1 руб. 10 коп.,  яйца по 30 коп., за десяток.  Из этих данных не трудно сравнить реальную зарплату советского инженера или врача, которую они получали в годы развитого социализма, и зарплату чернорабочего при царе – батюшке. За что боролись?
   Что касается военной мощи страны. То она была воздвигнута на рабском труде закрепощенных колхозников и миллионов зеков прошедших ГУЛАГ. Сначала мы проели Россию, созданную крестьянским трудом, потом государство держалось на костях миллионов зеков и благодаря богатейшим недрам бескрайних просторов нашей страны. Мы пытались построить рай в отдельно взятой стране, но он обернулся бардаком. По приблизительным подсчётам, от 1917 до 1959 года без военных потерь, только от террористического уничтожения, подавлений, голода, повышенной смертности в лагерях и пониженной рождаемости, обошлось нам в 66,7 миллионов человек. Так и хочется спросить, это сколько же таких благополучных стран как, например Норвегия, можно было бы заселить? По расчетам прироста населения в 19 веке Дмитрий Иванович Менделеев считал, что к 2000 году Россия будет иметь около 600 млн. человек. Но Дмитрий Иванович не знал и даже не догадывался, что русские дурачки начнут строить коммунизм. Не достающиеся по Менделееву  400 млн. человек смела Советская власть своей революцией  и последующими годами невыносимых лишений, а потом и сама  развалилась, причинив за 70 лет неисчислимые страдания российскому народу.
   Что такое гражданская война? Если кратко, то  это когда большая часть населения страны не согласна с другой частью и она длится тем дольше, чем равнее по количеству эти половины. И в России она длилась бесконечные три года, не считая тех лет, когда проходили крестьянские восстания, некоторые из которых удалось подавить только с помощью войсковых операций. В гражданской, с обеих сторон, только в боевых действиях было уничтожено более пятнадцати миллионов, в основном русских людей. Великую Россию захватили сатанисты, уголовники всех мастей, садисты, недоучки. После октябрьского переворота процентное соотношение таких людей в нашей стране многократно возросло. Кто – то сказал: «Чтобы стать интеллигентным человеком, надо закончить три высших учебных заведения. Первый должен закончить дед, второй – отец и третий ты». Многие поколения должны воспитываться в разумной среде, чтобы все лучшие моральные качества закрепились, стали устойчивыми и могли передаваться по наследству. А порвать эту ниточку очень легко, достаточно девяти граммов свинца. Природа веками вела отбор, самые умные и талантливые выходили в дворянство и офицерство, становились учителями, врачами, художниками и музыкантами. Но случился переворот и товарищ Ленин сказал, что интеллигенция это не мозг нации, а говно и с ней поступили согласно этого определения. Кто успел, тот из страны бежал, а кто не успел, того уничтожили. Ну а кто остался? Остались мы!
    Из России в восемнадцатом году ушла белая армия, около трехсот тысяч молодых здоровых мужчин репродуктивного возраста. Они ушли и унесли с собой гены.  Покинула страну и дворянская, отборная часть общества: наиболее образованные, наиболее честные, не желающие идти на компромисс с большевистской властью
    Двадцать второй год – высылка профессуры. Не  много, человек шестьсот. Но снова  отборные! Лучшие из лучших! И с семьями! И снова потерянный безвозвратно для страны интеллектуальный потенциал. А сколько светлых умов сгинуло в лагерях ГУЛАГа, об этом ни кто не знает. Спасибо, что Королёву там сломали только челюсть и оставили в живых. А вот разработчика дизеля для танка Т-34 Константина Челпана и создателя «катюши» Георгия Лангемака в 1938 г. уничтожили. Расстреляны ещё тысячи и тысячи интеллектуалов. И раскулачивание уносит миллионы крестьян – тоже лучших, самых работящих. И их детей. И их не родившихся детей. Людей уничтожали, а они уносили  с собой гены. Изъяли из генофонда,  выбили кого? Наиболее умных, наиболее честных!
   Истребляли планомерно, на протяжении всего периода Советской  власти, носителей нравственных ценностей - священников. Геноцид, особенно такой тотальный, какой проводился в течении десятилетий в России, лишает народ цветения, полнокровной жизни и духовного роста в будущем, а особенно в отдалённом. Генетический урон не восполним, и это есть печальное последствие того явления, которое мы, захлёбываясь от восторга, именуем Великой Октябрьской Социалистической революцией.
Держава, обессиленная в пытках,
Ещё не знала о потерях сущих.
Не знала, что КОЛИЧЕСТВО убитых,
Откликнется ей КАЧЕСТВОМ живущих.
 Игорь Кохановский

   Пролетарский писатель М. Горький писал: «Мне отвратительно памятен тот факт: в 1919 году в Петербурге был съезд бедноты. Из северных губерний России явилось несколько тысяч народа и сотни из них были размещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд закончился, и эти люди уехали, оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное количество севрских и саксонских ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков». Можно, конечно, построить современные фабрики и заводы, восстановить церкви, но генофонд интеллектуалов уже не вернуть.
   В те годы выбили кубанское, донское, уральское и забайкальское казачество, был уничтожен один миллион 250 тысяч казаков. Даже здесь у нас, в Малиновом логу, под Сибирячихой, было зарублено сто четырнадцать пленных казаков из Чарышского. Только за восемь месяцев 1918 года в пятнадцати губерниях России произошло более трёх тысяч крестьянских и казачьих восстаний. Люди боролись за свой, веками налаженный, уклад жизни. В20 и 21 годах, прошли войсковые операции в центральных губерниях России под командованием Тухачевского и Уборевича. Красноармейцы,  те же рабочие и крестьяне, уничтожали себе подобных. И уничтожали варварски, используя отравляющие газы и расстреливая заложников. Ради справедливости нужно отметить, что в Красной армии в то время было много, так называемых, интернационалистов – чехов, китайцев, мадьяр, немцев, латышей. Им легче было расстреливать русских заложников. Один Бела Кун предкрымревкома, мадьяр, этот садист – интернационалист, вместе с Землячкой /Розалия Самойлова/ чего стоят, на их руках кровь двадцати тысяч русских офицеров, расстрелянных и утопленных на баржах  в Крыму. В Кронштадском мятеже были убиты и позднее замучены в лагерях, более десяти тысяч солдат, а это были простые граждане России. Концентрационные лагеря придумал не Гитлер в сорок первом, а Ленин в восемнадцатом. Уже в ноябре 1919 года был создан двадцать один концлагерь. Только в Орловской губернии их было пять. Через год по всей России счёт лагерей пошёл на тысячи. Они создавались для, так называемых, бывших. Тогда особенно яростно искоренялся злейший враг советов – офицерский корпус русской армии. Дворянские семьи также были обречены, их выжигали калёным железом и до седьмого колена. С дворянами можно было делать всё. В полную силу заработал Ленинский призыв «грабь награбленное» и грабили от души и безоглядно. Урон от такого бессмысленного варварства не измерим. Для страны навсегда потеряны ценнейшие библиотеки, уникальные музейные ценности, картины, произведения искусств, собиравшиеся многими поколениями. Была разрушена русская православная архитектура. В 1917 году в России было около 78 тысяч храмов и Церквей. В Москве насчитывалось 568 храмов и 42 часовни. Из этого числа за годы Советской власти было разрушено 426, многие были закрыты и обезображены. Число церквей, разрушенных по стране, исчисляется тысячами. В 1922 году в Москве был снесен великолепный исторический памятник архитектуры  - Часовня Александра Невского на Моисеевской площади, построенная архитектором Чичаговым в 1883 году в память воинов, погибших в русско-турецкой войне. Большевики взорвали, а затем сровняли с землей величественный и неповторимый памятник русской культуры и зодчества Храм Христа Спасителя, построенный на народные средства в ознаменование победы России над армией Наполеона. Позже были снесены Собор Казанской Божьей Матери на Красной площади, построенный в 1636 году в честь победы народного ополчения Минина и Пожарского над интервентами, и Часовня Иверской Божьей Матери в историческом проезде. Во исполнение ленинского декрета об отделении Церкви от государства были закрыты свыше 200 московских домовых храмов. Многие церкви  стали переоборудовать под клубы. Превращали их в мастерские, склады и даже в конюшни, свинарники и гаражи. Это однажды уже было на Руси. В конюшни их превращали и татаро - монгольские завоеватели. Большевики дошли до такого кощунства, что в Церкви Рождества Богородицы в Москве, где захоронены герои Куликовской битвы иноки Пересвет и Осляба, устроили компрессорную станцию завода «Динамо».Были  разграблены и уничтожены усадьбы великих людей России.
   В раздёрганном советском учете сейчас  не найти  цифр сколько же проживало народа  в  двадцатых годах в сёлах нашего района. Можно с уверенностью  говорить только о селе Тележихе, благодаря документальным записям быта  тех лет  В. Н. Швецова.    Да,  здесь жили трудно, трудом кормились, но с годами  село расширялось и богатело. Селяне ещё до октябрьского переворота  построили себе школу, маслозавод, церковь  с тридцатиметровой колокольней о семи колоколах. К  сельской сборне,  пришло голосовать более девятисот человек, когда проходили выборы ещё в ту  российскую думу 1917 года, а всего в деревне тогда проживало около двух тысяч человек. В своих воспоминаниях Василий Николаевич рассказывает, о прибытии в Тележиху   красноармейского отряда Петра Сухова, вспоминает, как перетянутый ремнями, стройный и ладный товарищ Сухов выступал перед жителями. Он говорил, какая прекрасная будет жизнь после победы Советской власти.  Митинг проходил  около здания сборни, а Сухов тогда стоял возле высокого тесового крашенного забора. И беда в том, что за семьдесят с лишним лет Советской власти крашеных заборов в Тележихе уже больше никогда не появлялось.  Да и сама деревня уменьшалась, как шагреневая кожа. К годам развитого социализма здесь оставалось около 300 жителей, а сейчас   доживают свой срок двести десять, в основном пенсионеров.  А ещё есть у Швецова  строчки, что 1919 год был последним  нормальным годом в жизни Тележихи, а если сказать точнее, то  в жизни всех сёл района ну и, естественно, страны. Хочется здесь привести не большое стихотворение моего однокурсника по журфаку МГУ Миши Домашнева:

Под Будачихой древней,
Где  речка быстрая бежит.
Умирающая деревня
В стороне от дорог лежит.
Обитателей не богато,
Да и тем по семьдесят лет,
Что им ехать сейчас куда – то.
Что искать на чужой земле.
Где то комплексы и машины.
Век летит в стороне свистя.
Тихо стукает в сруб старинный,
Под журавельный скрип бадья.
И кружатся листвой опавшей
Деревень тех не хитрые дни.
В перспективные не попавши,
Доживают свой век они.
С экономикою не споря,
Умирают, как не крути.
И ложатся просёлки в поле.
Словно рученьки на груди.

    Позднее Василия Николаевича направили работать секретарём сельского совета в Сибирячиху. В то время, это 20е годы, к Сибирячихинскому сельскому совету относились ещё Гордеевка, Вятчиха, Александровка, Калиниха. В этих сёлах  тогда было 906 дворов. И население, соответственно, около пяти тысяч жителей. Этих деревень  давно нет, урбанизация же. А в Сибирячихе  сейчас осталось восемьсот сорок человек. Швецов писал, что когда началось раскулачивание, то из Сибирячихи в один день, в северные регионы вывезли семьдесят семей. По семьдесят семей едва ли наберётся сейчас в большинстве сёл района.
   Василий Николаевич  вспоминал так же, что   в Сибирячихе в тридцатых годах, из отобранных у кулаков книг была создан библиотека в пять тысяч томов. Это очень много, если учесть, что среди тех книг не было многотомных собраний сочинений Ленина, Сталина, Хрущёва, Брежнева, Косыгина и прочих образцов словоблудия.
   Два десятка лет не стихал делёж чужого добра и закончился он только тогда, когда разделили последних кур и последние ухваты. За годы Советской власти только в Солонешенском районе не стало Мульчихи, Малиновки, Большой Речки, Вятчихи, Песчанки, Кудряшевки. Я мог бы здесь перечислить ещё полсотню угробленных  деревень и помянуть их, как поминают умерших родственников в родительский день, но здесь это сделать невозможно. Наш земляк учёный – эколог Фатей Шипунов вспоминает как, например, в глухой нашей деревеньке  Елиново до 1917 года проживало более четырёхсот человек. Они держали шестьсот коров и восемьсот лошадей, в округе было более полутора тысяч пчёлосемей, ну а птицу ни кто не считал. К началу Горбачёвской перестройки здесь осталось несколько полузаброшеных изб и ни одной пчелы. Нужно помнить, что весь маразм происходил каких – то 60 – 70 лет назад. Ещё живо поколение, прошедшее через это. И ему не скажешь – не ворошите прошлое, потому что это их жизнь искалеченная непонятно за что и ради чего. На что было рассчитывать и надеяться в нашей стране, если народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский писал: «Долой любовь к ближнему. Мы должны научиться ненавидеть, мы ненавидим христиан, даже лучшие из них наши враги. На знамёнах пролетариата должны быть написаны лозунги ненависти и мести». А христиан в России в то время было более ста миллионов человек. Можно представить себе, с каким омерзением и ужасом смотрел на нас весь цивилизованный мир, когда большевики, под руководством Ленина, рушили и оскверняли православные храмы в собственной стране.
   В тридцатых годах закончился разгром всех сельских приходов, и отправлены в лагеря последние,  оставшиеся в живых, священники. В нашем районе из семи церквей не оставалось ни одной. По канонам православной церкви Ленин не просто узурпатор власти, но типичный сатанист, чёрточеловек, одно из проявлений антихриста. И, вероятно, поэтому его чучело лежит на всеобщем обозрении и его душа не знает покоя. Сам он в страшном сне не мог предвидеть для себя такой участи, какую уготовили ему соратники.
   Более трёх лет страна корчилась в муках гражданской войны, чтобы установить, так называемый социализм, и одного росчерка пера хватило Борису Ельцину чтобы  ликвидировать «ум, честь, и совесть нашей эпохи» а заодно и  весь социалистический лагерь. И ни один из шестнадцати миллионов коммунистов не вякнул в его защиту ни слова, ни один секретарь райкома КПСС не заперся в своём кабинете, когда его пришли  опечатывать, и не спел, хотя бы в форточку, интернационал.

                ***
     Мечта о Беловодье в восемнадцатом веке тянула к нам мужика из России. И действительно, несколько десятков километров на север и начинается равнина, несколько десятков на юг и начинается высокогорье, мало пригодное для земледелия. А здесь леса, реки, лога с травой по пояс и выше, зверьё и рыба, грибы и ягоды.  Плодородная земля. И, несмотря  на это, сейчас район бедствует.  В советское время он был самым отсталым в экономическом отношении, по сравнению с другими районами края. Сейчас населения осталось чуть больше двенадцати тысяч человек. Но  в конце 19 го века  здесь от деревеньки до деревеньки было рукой подать, в логах располагались бесчисленные заимки – это дачки девятнадцатого века. Здесь жили люди, они кормили себя и державу. Куда же всё это подевалось? Какое – такое  иго  в исторически кратчайший срок опустошило нашу землю?  Некоторые умные головы процесс ликвидации деревень называют урбанизацией, слово – то  какое! Прости Господи! Уж поверьте мне, я знаю, о чём говорю, жизнь в деревне для души гораздо комфортнее, чем  в городе. И беда селянина, что он поставлен в такие условия, при которых на протяжении почти уже столетия вынужден бежать от сюда,  куда глаза глядят.
  Сколько же было совершено глупости и маразма в жизни села! Создавались и разваливались коммуны и колхозы, укрупнялись и разукрупнялись районы, объединялись и ликвидировались совхозы, которым давались звонкие названия, зачастую звучавшие горькой насмешкой. Мой отец сохранил мне на память районную газету, которая вышла на второй день после моего рождения. В ней есть сводка о том, как идёт сев в районе и весь список хозяйств. Вот они эти колхозики – Искра, им. Сталина, им. Микояна, им. 17 партсъезда, им. Д. Бедного, им. Ордженикидзе, им. Куйбышева, им, Молотова, им. Калинина, им. Кокорина, Борцы Алтая, им. Коминтерна, Искра социализма, Красный Ануй, Сталинская конституция, Горный труд, Орден Ленина, им. Ворошилова, Кр. Путиловец, им М. Горького, Горный борец, Звезда Алтая, Новый мир, им. Чапаева, Новая жизнь, Верный путь, им. Сухова, им. Будённого, Горный партизан, им. Кагановича, Красный партизан, им. 1 мая, Красный Алтай, им. Энгельса, им. Дмитрова, Коммунист. И ещё аналогичных штук пятнадцать. Где они сейчас эти колхозики! Только одно название оказалось   удачным - это колхоз «Новая жизнь». В те тридцатые годы мужички  в сердцах говорили – мать её так… эту «новую жизнь» и потом, когда уже одной ногой стояли в коммунизме, снова костерили свою «новую жизнь». Нагрянула перестройка и снова началась «новая жизнь».
    Помню как в один из дней, кажется 1962 года, пришёл  отец с очередного партийного собрания и сказал, что собрание, по директиве сверху, постановило - всем коммунистам срочно ликвидировать подсобное личное хозяйство, как пережиток прошлого,  отвлекающий от строительства светлого будущего. И на следующий день, не обращая внимания на слёзы матери, зарезал сразу всех трёх овец и всех двух поросят. И не было в тот день человека счастливее меня. Потому, что в мою святую обязанность входило ухаживать за этой животиной. Вот так и жили, кто умел, тот играл на балалайке и пел песни, кто не умел, тот пил горькую. Естественно из меня и моих друзей выросло то, что выросло. Редко кто не стал алкоголиком, ну а лодырями стали все. Так отучили работать моё поколение. Ну а поколение наших отцов отучивали ещё круче. У них на глазах, всех или почти всех, зажиточных, трудолюбивых, совестливых расстреляли, посадили, сослали, а у оставшихся уже не поднимались руки, как – то облагородить свою усадьбу, сделать украшение на  избу. И не дай Бог, построить себе дом лучше, чем у соседа. Красивая жизнь, даже в таком малом проявлении, обеспечивала  прямой путь на Колыму или в Нарым. В нормальных странах в таких жилищах, в каких мы жили в годы развитого социализма, не держат скотину. А сейчас и те халупы обветшали до последней степени. Наши сёла производят жуткое впечатление, в них можно находиться,  только по приговору за серьёзное преступление.
   Как работали при социализме не жалея сил и самой жизни мы  хорошо знаем только не все сознаёмся  себе в этом. Вот так и работали. Но это уже не кровавая сталинская Россия, а безалаберная брежневская. Весело жили. Не даром сейчас  с тоской вспоминаем те времена, когда в запойные дни, по три дня мычал не доеный и не кормленный скот, разбивалась техника, сгорали сеновалы, срывались сроки сева и уборки. Чтобы прикрыть воровство – только в Солонешном за четыре года  случилось три пожара. Сначала  сгорела контора райпотребсоюза, через год склад и через два года другой. Кругом царило всеобщее благодушие и безответственность, зато всем было хорошо, ведь ещё не известно, что лучше  - работать и жить по человечески, или жить так – сяк, зато не работать.
       Летом 2006 года бывший совхоз "Медведевский" отмечал пятьдесят лет со дня основания. Вот что по этому поводу написала районная газета: "В период коллективизации в нашем районе было образовано 46 колхозов, которые работали почти до 60 – х годов прошлого века. Тяжелые климатические условия предгорий редко позволяли получать высокий урожай зерновых, делать необходимые запасы кормов. Отсюда и низкие конечные результаты хозяйственной деятельности в основной отрасли – животноводстве. Поэтому не случайно колхозы Солонешенского района во второй половине двадцатого века стали объединять в совхозы, которые государство содержало на финансовых дотациях". Думается,  всё – таки, не погодные условия виновны в низких "конечных результатах". Эти конечные результаты, почему – то, были гораздо выше в дореволюционной России. Это подробно отразил в своих записях Василий Николаевич. И это правда!  Расскажу правду  о том, что видел сам.
   Мне тоже довелось,  не много, поработать в Медведевском совхозе. Этот совхоз для нашей деревеньки был «градообразующим». С детства мы, солонешенские  пацаны,  работали там, кто в своё удовольствие, кто ради немудрящих заработков. Начинали работать буквально с девяти – десяти лет на сенокосе копновозами, где за пару месяцев можно было получить рублей пятьсот – шестьсот, ещё тех хрущёвсих дореформенных. Год от года я богател и к четырнадцати годам купил  велосипед, маску и ласты для подводного плавания, фотоаппарат, радиолу «Комета».  За пятьсот рублей  выписал в посылторге невиданную тогда в деревне вещь – восьмикратный полевой бинокль. На этот бинокль родители никогда бы  не дали такую сумасшедшую сумму. А тут я  сам хозяин своим деньгам. Мать долго возмущалась, зачем я покупаю себе такую дорогую игрушку, но результат оказался потрясающим. В деревеньке постоянно, то у одного, то у другого хозяина  с пастбища не приходит скотинка во время и её приходилось часами, а то и по нескольку дней разыскивать по логам и забокам. И вот здесь - то бинокль оказался настолько необходимой вещью, что ко мне  односельчане стали выстраиваться за ним в очередь.
     Сразу по окончанию средней школы, после того как  успешно завалил вступительные экзамены в сельхоз институт, я явился в совхозную контору уже всерьёз  проситься на работу. В те годы  СМИ призывали молодёжь всем классом идти на фермы, оставаться в родных колхозах. Мы тоже на комсомольских собраниях дружно клялись остаться в родной деревне, но после выпускных экзаменов все как – то не заметно растворились кто куда. Ещё в десятом классе нам выдали  удостоверения трактористов - машинистов 3 класса. С этим удостоверением я и пошёл наниматься в Медведевский совхоз.  Без лишней волокиты нам с Сашкой Дударевым выдали старенький ДТ- 54. Естественно, он был не на ходу, мы его перебрали и в конце февраля уже завели. И нас сразу отправили в лесосеку за строевым лесом. Выехали рано утром и к обеду лесорубы уже помогли нам завалить на подсанки четыре лесины. Пообедали, выпили с лесорубами по стаканчику гранёному  водяры и отправились в обратный путь. Но у нас с собой было. Мы же видели, что серьёзные механизаторы не отправляются в дорогу без спиртного, вот и у нас была с собой литровочка. Шурка за рычагами, а я на разливе и подаче закуски. Едем, попиваем.  И жизнь хороша! И жить хорошо! Тут я решил пописать на ходу. Как вывалился, толком не понял,  Шурка же не «заметил потери бойца» он  был уже хорош. Километра через полтора я набрёл на него. Тоже выпал из кабины и сладко спал на мартовском мягком снежке. Чуток попинал его, разбудил, где находится и как сюда попал, он не знает. Ну да у меня всё было под контролем, пошли догонять трактор. Догнали  его быстро, буквально метров через триста ДТуха въехал на косогор и перевернулся. Пошли домой пешком. Я не буду пересказывать всё, что про нас нам рассказал зав. МТМ, здесь не хватит букв. Но на следующий день нас посадили в трактор к Николаю Шадринцеву и мы весь следующий  и ещё один день вытаскивали нашу технику и лес до дома. Если кто – ни будь подумает, что нас как – то наказали, то он ошибётся. Свободных тракторов больше не было и нас перевели  в электрики. Сейчас по прошествии многих лет, понимаешь, что  таких как мы с Шуркой, надо было гнать поганой метлой и в дальнейшем не доверять ничего, кроме лопаты и вил. Но не мной придумана была эта человеколюбивая социалистическая система.
   На центральной усадьбе совхоза была мощная, по тем временам, электростанция с немецким дизелем, которая обеспечивала электричеством с шести часов вечера и до двенадцати ночи весь райцентр.  Как раз в эти дни заканчивалось строительство электролинии на Искровскую ферму. Мы добросовестно и сильно натянули провода, хотели как лучше, а вышло хуже некуда. В декабре 67 - го ударили пятидесятиградусные морозы,  электролиния полопалась в нескольких местах. Нам же никто не объяснил, что провода, при натягивании, должны были  провисать, вот и создали себе трудности, которые в крутой мороз героически преодолевали. Лезть на опору когда за минус пятьдесят это, да!!! Ждать тёплых деньков нам ни кто не позволил, замерзают же скотные дворы. Всегда полупьяные скотники, в животноводческих помещениях  порвали  навозоудалители, как только на ферму было подано электричество. А не задолго  до этого, запомнились мне ещё пара, не менее "героических" эпизодов. Первый,  когда комбайнеры почти десять дней на территории МТМ, сразу за электростанцией, выстраивали на зимовку в ряд комбайны. Белили колеса, поднимали  на подпорки, снимали аккамуляторы, одним словом, консервировали. И как только закончили, инженер по технике безопасности Иван  Повиляев приказал  все переставить, комбайны оказались под линией электропередач. Переставляли ещё десять дней.  Буквально в эти же дни, прихожу  утром на электростанцию, а там аврал. Внутри помещения по колено солярки. Причина банальна – пьяный моторист В. Демидов, включил насос, чтобы подкачать топливо из цистерны в топливный бак дизеля, включил и уснул.
   Ближе к весне меня отправили в Бийск, за какой – то мелочёвкой. Возвращался пассажиром на нашем совхозном бензовозе, который вёз горючее. На подъёме в Солоновскую гору, на дороге лежит потерянный кузов с рассыпанным углем, а на горе стоит газик и Вовка Юдин чешет затылок, это он потерял кузов, да ещё, в придачу, у него застучал движок. Цепляем Володин газик  на трос и тащим. На спуске, перед Берёзовкой,  из – за  поворота лихо выворачивает ГАЗ – 52 и лоб в лоб с нами, а газик Юдина въезжает нам в зад сбивает с цистерны кран, солярка вытекает. Водитель ГАЗ – 52, как водится, пьян в стельку. Вот впечатления от первого полугодия моей трудовой деятельности. А сколько их таких впечатлений было за последующие годы! Ох! И ох! Одно успокаивает – не я придумал эту социалистическую систему.
   Я понимаю, нам  хотелось бы гордиться небывалыми успехами социалистического строя, беззаветным коммунистическим трудом но, к сожалению, Советская власть приучила людей быть жуликоватыми, довольствоваться малыми радостями. Провалял день дурочку, - слава Богу, упёр  мешок комбикорма – опять удача. После развала страны всё уже разворовывалось вагонами и составами, фабриками и заводами, ну а мы здесь в меру сил и способностей растаскивали болты и последние гвозди. Разумеется, были и те, кто доил и кормил своё и брошенное стадо, кто пахал землю за себя и за того парня, мы их тоже знаем по именам. И сейчас сидят они в орденах, со скрюченными руками, на мизерных пенсиях.
    Ежегодно проходящие отчётно - выборные собрания, в чудом сохранившихся коллективных хозяйствах похожи, как две капли воды. На этих собраниях рельефно выделяется хвалёный социалистический выбор,  их участники, как всегда, режут правду – матку в глаза, не взирая на лица. А правда    состоит в том, что рабочие,  пропивают всё, что лежит плохо (а плохо лежит  всё)  работа выполняется тяп – ляп. На сенокос,  выходят к одиннадцати утра и в шесть вечера уже дома. О всеобщем благе в масштабах своего хозяйства и не помышляют. Скот дохнет, техника разваливается, пасеки гибнут. Приверженцы колхозов и совхозов часто повторяют, что общинное ведение хозяйства  было присуще российскому крестьянству. Но мало кто из них задумывается и осознаёт, что являлось ячейкой общины и основой самоуправления. А это, прежде всего, семья, это родственные связи, которые испокон века  хранились в деревне. Мы сейчас даже не представляем себе жизнь в многопоколенной семье, в этом русском «колхозе», где председателем был дед, он же был и бухгалтером, и агрономом, и секретарём парткома, и секретарём ВЛКСМ, и рабочкомом и бригадиром, и кладовщиком, и экономистом и т. д. (уму непостижимо как они обходились без этих дармоедов) а сыновья и внуки – работники.  Естественно в таком «колхозе» не могло быть речи о воровстве, пьянстве, прогулах и просто отлыниваний от работы. Вот она основа «золотой нивы» порушенная за годы Советской власти.  Одно из самых тяжелых наследий социализма это огромный управленческий аппарат, проедающий последние запасы страны. Всё развалилось, а аппарат остался. Взять хотя бы наш район, экономической отдачи никакой, но руководителями  пруд пруди. До октябрьского переворота в нашей волости \ сейчас Солонешенский район \ проживало более сорока тысяч населения, и управлял этой волостью староста, урядник и писарь. В первые годы Советской власти один чиновник уже приходился на семьдесят шесть человек, а в годы развитого социализма – один столоначальник на пятнадцать душ. И в районе  сейчас осталось  всего двенадцать тысяч человек и четверть из них старики. Ведь что нужно крестьянину? Школу, больницу, ну ещё, может быть, дорожную службу  вот и все.  Остальные - захребетники.
   У современных хранителей села сейчас нет техники, для использования в  не больших семейных хозяйствах,  нет скотных дворов для стада на пятнадцать – тридцать голов, нет компактных доильных установок, нет даже  умения и способности работать на себя, да ничего нет. Есть только растерянность и тоска в глазах.
   У нас в деревеньке был краснознамённый специализированный пчёлосовхоз «Садовый» он просуществовал более тридцати лет.  Там «трудилось» около двухсот человек. Человек пятьдесят пасечников с помощниками, мощный управленческий аппарат, начиная с директора, его зама и секретарши,  куда же без неё, пяток главных специалистов, обширная бухгалтерия, зав отделом кадров, ну и, конечно же, секретарь парткома, секретарь комсомольской организации и профорг. Эти дармоеды получали, по совковым меркам, приличную зарплату. Ежегодно пчёлосовхоз  заготавливал в среднем около двадцати тонн мёда. Я  не задумывался – много это или мало. Только знал, что мёд в стране можно было купить по большому блату. Но когда начал сам пчеловодить, то получение со своей пасеки по две тонны мёда за сезон стало обычной нормой. Итак, две тонны получает один человек, двадцать тонн – десять. И  возникает вопрос – а зачем же в «Садовом»  «работало» ещё  сто девяносто  «трудящихся» И сейчас вот эти «работнички» гундят - верните всё в зад.
   Совхозы, сельхозтехники, лесхозы, сельхоз химии, СМУ и прочии, враз, развалились и их рабочие, приученные жить от аванса до получки, разбрелись кто куда. А куда было  разбродиться. Более или менее способные работать и не пить, ушли в оставшиеся конторы. По району таких «работников» набралось сотни две три, десятки тысяч по сельским районам края и на миллионы счёт пошёл уже по всей стране. И пошли они, не умеющие ничего делать «в люди». Кому дровишки поколоть, кому сено помочь поставить. И всё это за еду и «фунфырики». Я был знаком с некоторыми из них. Как – то говорю:
- Костя, предупреждают, что скоро конец света наступит.
- Да быстрее бы уж! Сейчас, когда за работу получу много фунфыриков, пью и думаю, ну всё! Может быть, не проснусь! Утром опять продираю глаза. Ёлки – палки! Снова разбудился, снова живой, снова надо идти где – то искать пропитание и выпивку. Да провались такая жизнь в тартарары!
- А может быть, ты поселишься у меня на пасеке, будешь присматривать за пчёлами, снимать и садить рои и себе тоже. Заведёшь поросят, пусть они всё лето до зимы по забоке бродят. Ну а ты, естественно, бросишь пить свои фунфыри!
- Нет, такие варианты меня не устраивают.
   Эти люди напоминают мне зверей выпущенных на волю из зоопарка, как те не приспособлены жить на свободе, так и эти не в состоянии добывать себе пропитание, как говорят «ни своровать, ни покараулить».
Как – то мой приятель сокрушался.
- Мрут мужички из – за пьянки, как мухи. Скоро некого будет позвать на покос.
Эти мужики - синюки тоже на совести Советской власти.

                ***
                                                Мне хочется не ненависть разбудить, а ещё раз пройти тот  кровавый урок всем нам живущим, и помянуть безвинно замученных. И ещё  раз повторить, что большевики несут ответственность за незаконный переворот в 1917 году. За красный террор и гражданскую войну, за человекобойню, которая прокатилась по крестьянству, интеллигенции, русскому офицерству. За уничтожение православной веры. За убитых священников и разрушенные храмы.  За искусственно созданный голодомор. За создание концентрационных лагерей.  За расстрелы и пытки без суда и следствия. За бездарное ведение Великой Отечественной Войны, в которой фашисты захлебнулись в крови наших солдат, за каждого противника отданы пять наших, это чрезмерная цена, в которой нет оправдания полководческому «гению» Сталина.  За развязанную в мире гонку вооружений, с первых дней советской власти коммунистическая идеология противопоставила себя всему миру, пообещав «на горе всем буржуям раздуть мировой пожар», и исторические союзники России враз стали её врагами, и как следствие, отравленные просторы нашей земли ядерными отходами, ракетным топливом, радиацией. И мы, жители южных районов Алтайского края пострадали от Байконура и Семипалатинска больше всех. Стоит только перебрать в памяти умерших соседей, и ужаснёшься: большинство из них погибло от раковых заболеваний. Народ  вырождается,   если естественная убыль будет продолжаться  такими же темпами, как за последние восемьдесят лет, то к 2050 году в России останется население в сорок миллионов человек. И, наконец, за перекошенное сознание всех людей нашей бывшей страны, когда отлынивание от работы и бедность, стали считаться доблестью, а сытая, обеспеченная человеческая  жизнь презираема и даже опасна. Да разве только в России коммунистами перековеркана вся жизнь. А Корея, разорванная на два лагеря, а Югославия, Болгария, Польша, расхлёбывающие социалистические достижения, а Кампучия, где последователи марксистско – ленинского учения уничтожили более тридцати процентов населения собственной страны, впрочем, как и  большевики в России, наконец, Афганистан ввергнутый нашими доброхотами в бесконечное кровопролитие, а мы оплатили очередную  авантюру тысячами молодых человеческих жизней и миллиардами рублей из своего скудного бюджета.   Только излечившись от утопических иллюзий и поняв, что все блага достигаются тяжелым трудом, а не отнятием и разделом, мы сможем рассчитывать на будущее. О том, что такое большевизм, предостерегали российские интеллигенты Вернадский, Бердяев, Павлов, Короленко, Ильин их сотни.   Бунин писал: - Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населённый могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы.
   Ведь предупреждали же, предупреждали!!! 
В бывшем государственном архиве Октябрьской революции хранится письмо председателя учередительного собрания В.М. Чернова – Ленину, которое было написано в 1918 году. Вот отрывок из него: "Ваш коммунистический режим есть ложь — он выродился в бюрократизм наверху, в новую барщину, в подневольные, каторжные работы внизу. Ваша «советская власть» есть сплошь ложь — плохо прикрытый произвол одной партии, издевающейся над всякими выборами и обращающей их в недостойную комедию. Ваша пресса развращена до мозга костей возможностью лгать и клеветать, потому что всем остальным зажат рот и можно не бояться никаких опровержений. Ваши комиссары развращены своим всевластием и бесконтрольностью. При таких условиях не кричите о «примазывающихся». Сходное притягивается сходным. Моральное вырождение личного состава коммунистической партии — это логическое последствие того метода, которым добывали ей власть и упрочивали ее. А если это вырождение, это развращение доходит до «последней» черты в практике ваших Чрезвычайных Комиссий, дополняющих мучительство и издевательство, воскрешающих азефщину, насаждающих предательство и провокацию, не брезгующих и не боящихся ни крови, ни грязи, — то вспомните, что той же смесью крови и грязи, обмана и предательства, измены и провокаций было запечатлено само пришествие.
   Эти слова подходят ко всем годам существования  КПСС.
 На крови и тюрьмах устанавливалось большевиками в 1922 - 1937 годах новое советское сельское хозяйство. И как – то тихо и в раз развалились все эти колхозы и совхозы не способные прокормить даже себя.  После них остались развалины  скотных дворов, МТМ, контор и прочие памятники социалистической  бесхозяйственности. Деревня порушена, и надо смотреть в корень – это результат коммунистического эксперимента.
     В  коллективизацию моего деда по матери и двух его братьев посадили и четыре года они копали Беломорканал.     После освобождения, вытягивая все жилы, братья  пытались наладить порушенное хозяйство, но в один из летних вечеров 1937 года к ним пришёл  их друг, секретарь сельского совета и предупредил, что они находятся в списке людей, которых НКВД заберёт утром.  Два брата горами ушли, не известно куда, а третий, мой дед, остался. Он был женат и у него было семеро ребятишек мал-мала меньше. В июле его забрали, дети остались с матерью, младшему  ещё не было  года. В голоде и надсаде, жена Аксинья, не поднимая головы, тащила этот непомерно тяжелый  воз.
Аксинья Анфимовна Архипова фото 1940 года
    Можно представить себе какой страх и оцепенение охватил обитателей наших деревенек. Я часто задумываюсь о том, какую жуть испытала моя бабушка, оставшись с семерыми детишками, сейчас мы говорим без средств существования, но тогда этого понятия не было, выживали, как могли. Моя мама рассказывала о том июльском солнечном дне 1937 года. Рассказывала много раз, в разные годы, но всегда одно и тоже. И у меня хватило ума ни разу её не остановить. В тот день их семья работала на покосе не далеко от дома. У них тогда была лошадь, корова да три овцы. Вот и ставили сено всей семьёй отец мать и пятеро детишек. Ещё двое - шестимесячный Лёня и с ним пятилетняя Маруся за няньку оставались дома. Где - то, к полудню в лог приехали два верховых милиционера. Разговор был коротким: "Пошли, Архипов". Он попросил жену стряхнуть ему сенную труху со спины, одел рубашку и молча, не оглядываясь, пошёл впереди всадников. И когда скрылся за тальником, в полной тишине, вдруг пронзительно заржал его конь. И тихо - тихо завыла жена Аксинья. Но делать нечего, надо было завершить незаконченный стог, чтобы дождь не промочил. Своего отца они больше не видели и только из солонешенской каталажки НКВД им передали записку - "Не поминайте лихим. Аксинья учи детей". А через месяц корову и лошадь забрали в колхоз, забрали и тот плохо завершенный стожок сена. И не только у Аксиньи. И потянулись осиротевшие семьи ближе к родственникам и просто к людям. Сёла пустели. В колхозах вводилось закрепощение крестьян, которое достигло такой величины, что не снилась и древним рабовладельцам. Часть народа уничтожили, часть смогла разбежаться. В раздёрганном советском учете сейчас не найти цифр сколько же проживало народа до 1917 года в наших, и не только  наших, погибших деревнях. А детишки с десяти лет, наравне со взрослыми, за галочки, тоже работали в колхозе. И ни чего, кроме отвращения с тех пор не осталось в их памяти  от сельского труда. И если кому – то из них удавалось вырваться отсюда, то сельская жизнь им снилась только в кошмарных снах. Аксинья дожила до пенсии. И в 60-х годах, когда мы  должны были вот - вот попасть в коммунизм,  получала пенсию аж, восемь рублей 24 копейки.
   В тот проклятый август 1937 года в нашем районе по линии НКВД было арестовано  около тысячи крестьян. Все они были направлены на великие стройки социализма. И почти ни кто из них не вернулся. Нужно заметить, что сгубили их не татары, не турки и даже не немцы, а сгубили их скудоумные устроители коммунистического рая. Зачем? Кому это было нужно? Забрать нищего мужика от сохи, и в расцвете сил убить? И если бы одного или сотню. Нет, взяты были миллионы, и среди них не было воров и мошенников. Надо заметить, что тех тоже садили, но не уничтожали, они были социально близки большевикам. Уничтожали интеллигентов – врачей, учителей, учёных, военных, самых работящих крестьян. И ни тогда, ни позднее КПСС не повинилась и не покаялась за своё людоедство. А их лидеры только заявляли, да были перегибы, но мы репрессированных сейчас реабилитируем. Вот и всё. Это вместо того, чтобы смиренно, Христа ради, просить прощения за всех невинно убитых и замученных, у их детей за исковерканную жизнь. Просить прощения  у  ныне живущих за то, что сейчас мы все платим пострадавшим от репрессий. Да, собственно, кому просить, партия она и есть партия, где всегда всё на что- то сваливалось. Гражданскую войну на буржуазию, которая её «навязала» большевикам. Уничтожение церквей и веры - на Ленина, принудительную коллективизацию и геноцид - на Сталина, политическую клоунаду - на Хрущёва, в Чернобыльской и Афганской трагедиях, вообще нет крайних. Да что там говорить, сама страна подведена к развалу и, наконец, разрушена – это, оказывается, происки ЦРУ и их ставленника Горбачёва. Дело прошлое, казалось бы, что можно бы обо всём этом и забыть, но снова коммунисты, ради тепленьких мест в думах разного калибра, обещают электорату  сразу всем и много счастья и счастья этого снова на века. И мы  верим и голосуем за них.

                ***
   В  Барнаульском  центре хранения спецдокументации лежат расстрельные тома. Вот один из них, дело №19931 по обвинению двадцати двух человек. Здесь  список безвинных мучеников 1937 года. Вот он: Елясов В.И., Косинцев Ф.Л., Паутов Н.А., Шадрин Г.М., Улыстиков А.А., Шмаков Г.П., Жигулев В.И., Черданцев С.И., Колесников А.И., Колесников Г.И., Гуляев А.Д., Косинцев А.П., Архипов П.Л., Ломакин П.О., Белкин С.К., Попов М.П., Клепиков Е.М.,  Казазаев Т.Г., Зиновьев М.А. Зиновьев Н.Р., Сырчиков Е.А., Зубов Ф.Ф.  В  обвинительном заключении на них говорится следующее: Солонешенским райотделом  НКВД в селе Тележиха вскрыта и ликвидирована  бандитско - кулацкая, контрреволюционно – повстанческая организация, возглавляемая бывшими бандитами Елясовым В.И. и Косинцевым Ф..Л. Основная её задача – проведение вредительской деятельности направленной против политики ВКП \б\  и Советского правительства. Конечной своей целью контрреволюционная организация ставила подготовку повстанческих кадров для свержения Советской власти вооруженным путём, в момент войны против СССР какой – ни будь капиталистической страны. Следствием установлено, что Елясов и Косинцев, как бывшие бандиты, в 1935 году договорились между собой о возобновлении контрреволюционной деятельности. Анализируя своё вооруженное выступление против Советской власти в 1922 году, и считая его не удачным, потому, что оно было в мирное время, решили готовить повстанческие кадры и выступать в момент войны, с имевшимся спрятанным оружием, оставшимся после разгрома банды Колесникова в 1922 году. В 1936 году, когда по газетным сообщениям  известно, что на Дальнем Востоке со стороны Японии были налёты на границу СССР Елясов и Косинцев решили, что для формирования кадров самый подходящий момент. Установили связь с бывшими участниками банды и договорились с ними на контрреволюционных сборищах о подготовке вооруженного выступления в момент войны. После чего они восстановили связь с бывшими бандитами села Большая Речка Сырчиковым, в селе Кудряшовка Архиповым, отец которого бандит и в настоящее время находится в Китае.
   Дав последние указания в подготовке повстанческих кадров и проведении подрывной деятельности в колхозах, распределив их между участниками организации, в конце 1936 года Елясов и Косинцев  связались в Селе Солонешном с попом Кучумовым и информировали его о наличии повстанческих кадров.
   Весной 1937 года они установили связь с бывшим белым офицером Завьяловым, работавшим в Марало - совхозе. Всего было  завербовано в банду двадцать два человека. Участники этой организации по заданию Елясова и Косинцева распространяли слухи о войне и неминуемой гибели Советской власти, запугивали колхозный актив и колхозников расправой, проводили среди населения клеветническую агитацию,  направленную на дискредитацию Советской власти.
   На основании этого обвинения  постановлением тройки от 18 сентября   двадцать человек были приговорены к расстрелу, двое  к десяти годам. 27 сентября приговор был приведён в исполнение. В ту ночь в Бийской тюрьме было расстреляно ещё сто восемьдесят три человека.
    У меня была надежда  увидеть в деле фотографию своего деда по матери, которого я никогда не видел. Но где там, кто бы стал фотографировать миллионы заключённых. «А если бы когда – ни будь родственники расстрелянных издали бы альбом их фотографий – то, перелистывая  и глядя, последним взглядом в померкшие глаза мы бы много почерпнули для всей оставшейся жизни. Такое чтение без букв, легло бы на сердце вечным наслоем».  А Солженицин.
     В томах сфабрикованного дела есть показания свидетелей. Я внимательно читал свидетельства против моего деда  Прокопия  Архипова. Вот выдержки из одного - «… в данный момент в колхозе активно ведёт антисоветскую агитацию, разлагает дисциплину, говорит, что Советская власть разорила крестьян, загнала в колхозы и морит голодом. Колхозники работают день, и ночь, но за работу ни чего не получают, они всё равно разбегутся.  После  собраний заговорщиков, по посёлку идут слухи о бандах,  что скоро они придут  и разгонят все коммуны и коммунаров. В результате такой пропаганды вся беднота из коммун вышла».    На этих пожелтевших страницах стандартный набор чёрных дел «врагов народа». Свидетельских показаний много, более шестидесяти и, конечно же, среди них находились люди совестливые, для которых потом всю жизнь немым укором были семьи посаженных и расстрелянных, которые жили рядом в неимоверной нужде и надсаде. Они каждый день видели  обездоленных и осиротевших детишек. Да и «вину»  отцов все прекрасно знали, и уж конечно было бы легче, если бы их ложь была направлена против  действительных воров или убийц. Но в данном случае эти свидетели сами оказались в числе душегубов. Их вины в этом  нет, просто вся большевистская идеология поставила с ног на голову  понятия о добре, зле, чести и достоинстве. Дети начали предавать своих отцов  и становились героями, жены отрекаться от арестованных мужей. Все эти молотовы, буденные, калинины, поскрёбышевы лизали «бьющую руку», жили и неоднократно женились, когда их родные жены, по приказу Сталина, гнили в тюрьмах.  Да  не с тех ли пор мы стали печалиться, когда сосед разводил аж двух коров и радоваться, когда они у него дохли.
   Есть в расстрельных  томах и характеристики данные председателем колхоза. Они так же обширные с большим перечнем «злодейств». От запряжки жерёбых кобыл  в работу, до «не лестных слов» в адрес великого и дорогого Отца и Учителя  товарища Сталина. Эти характеристики  написаны по определённому шаблону, только перечень подрывных дел у каждого обвиняемого свой. Моя бабушка Аксинья рассказывала, как после развенчания Сталина, тот человек, который писал это, пришёл в колхозную контору, сорвал портрет вождя, хлопнул его об пол и долго топтал. Бабуля сокрушалась, зачем стекло – то было разбивать.  Но, наверное, накипело!
   В конце второго тома подшит  протест прокурора от 1959 года. Одним из пунктов, для которого послужило то, что все оставшиеся в живых свидетели рассказали, как они писали свои показания под диктовку следователей.
   Механизм этот был самообучающийся и с годами самосовершенствующийся. Моего деда садили, в первый раз в 1930 году, и он четыре года рыл Беломорский канал. Ну а второго июля 1937 года вышло постановление ЦК за подписью И. Сталина «Об антисоветских элементах» и были направлены по местам телеграммы следующего содержания: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных в одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по окончанию срока вернувшихся домой, являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений. ЦК ВКП\б\ предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а так же количество подлежащих расстрелу, равно как и количество, подлежащих заключению и высылке».
    Только по первоначальным предложениям намечалось расстрелять по Алтайскому краю более 70 тысяч человек. Мы знаем, что многие руководители на местах, успешно выполнив установленный для них лимит, просили разрешение на дополнительный отстрел. И такие разрешения с охотой давались. Есть ещё две страшные цифры по нашему району. Первая – в книге памяти записано, что за годы репрессий в районе погибло более двух с половиной тысяч человек и в Великую Отечественную тоже столько же. Вот это красное колесо и прокатилось по костям моего деда и миллионов других таких же бедолаг. Если в деле тридцатого года показания свидетелей были сбивчивые и порой противоречивы, а обвиняемые полностью отрицали свою вину, то в бумагах  тридцать седьмого года всё уже обкатано и согласовано, от обвинения до признания вины. Я долго вглядывался в подписи своего деда.  Под протоколами допросов в тридцатом они были спокойные и ровные, а в тридцать седьмом он уже знал, что его ждёт. Росписи на каждом листке   корявы и не разборчивы. Видно, как разрывалась его душа, и знобило сердце о своей судьбе и о судьбе детишек. И только обвинительное заключение, которое им зачитали на заседании особой тройки НКВД о расстреле, он подписал чётко и разборчиво. А Фатей Шмаков  вообще  ставил крестики в силу своей неграмотности. У всех обвиняемых в анкетах в разделе род занятий записано - хлебопашец,  в графе образование – малограмотный и лишь у тополинца Завьялова - офицера русской армии записано, что он владеет грамотой. Судьба Завьялова неизвестна. Он, одинаково с другими, фигурирует в деле, но его фамилии нет в числе приговорённых.  В одном из томов подшит листочек с тремя стихотворными строфами, вот они: Руки схвачены ремнями, глаз усталых не поднять.  Лист осенний под ступнями, гроздь рябины не сорвать.  Нас ведут гурьбой к оврагу,  там, где будут убивать. Где   силы взять  сорвать повязку.  И перекрестить мне палача.  Тех, что расстреляны вчера,  песком тяжелым  занесло, в душе осталась только вера! Быть человеком  это тяжело. А ночью  наш черёд настанет, часы  секундами  летят, глаз не сомкнуть и тело стонет, да за решеткой капельки  стучат.
    Но перед выстрелом ты все же  попроси – Россию, Господи, спаси!
    В верхнем углу этого листка наискосок красным карандашом чиркнуто – Завьялов. Вероятно, на этом русском офицере были сфабрикованы ещё   дела. Стихотворные строки мог написать Завьялов, мог написать кто – то другой. В одном автор был не точен, приговоренных не уводили гурьбой к оврагу, не завязывали пред выстрелом глаза, а методично, здесь же в притюремном сарае, как на скотобойне, стреляли в затылок из нагана и потом убитых, слой за слоем, складывали в ров до полного  заполнения. Позднее власть их реабилитировала, а сейчас берёт досада, что они раньше не сообразили, не собрались, не организовались, чтобы вовремя  не допустить эту «родную» власть. Не было бы её – не было бы нынешнего вселенского бардака. Те же "пламенные революционеры", которым довелось посидеть в царских застенках, а позднее в советских концлагерях, если им удавалось выжить, писали, что ни когда ещё не было такого ужаса в русских тюрьмах, как в ГУЛАГе. Сведения о расстрелах и мучениях в советских тюрьмах позднее умело использовала геббельсовская пропаганда. В рядах вермахта в конце войны, когда уже все и всем ясно, буквально всем, на чьей стороне будет победа, воевал как минимум один миллион «советских граждан»! Из числа американцев, этих продажных слуг доллара, и англичан, тоже буржуев и колонизаторов тех еще, таких набралось едва ли несколько сотен человек. А жителей самого справедливого государства на свете один миллион человек, и то только в самом конце войны. Перед этим было еще больше! Намного больше! Это что же: у нас жители сплошь предатели? Нет, это не так. В Российской Империи таких предателей не было. И столько предателей не было. Взять хоть русско-турецкие войны, хоть войну 1812 года с Наполеоном, хоть  Первую мировую войну. А вот в СССР такие нашлись, и нашлось их  за всю войну несколько миллионов человек. Только в конце войны их с оружием в руках осталось не менее одного миллиона человек. С учетом потерь «безвозвратных» и «санитарных»? Ни в одной из войн, которые вела Российская Империя, противоположная сторона не смогла создать на своей стороне ни одной части из русско подданных, из русских. А вот в государстве рабочих и крестьян, где «весь народ страною правит», немцы смогли создать. И всё это произошло благодаря свирепой Советской власти. И стоило нашей Родине ещё неизмеримых рек крови.
    Какую бы сторону деяний большевиков не возьмёшь – везде кровь, кровь и миллиардные средства, потраченные из – за головотяпства. В ряду этого маразма об одной "безделице" можно бы и не вспоминать, но хочется. С самого первого года существования Советской власти по всей стране началось возведение бронзовых и мраморных истуканов – памятников "пламенным революционерам". Предполагалось, что эти памятники будут стоять века и вдохновлять на новые подвиги строителей коммунизма. Потом, через короткое время, бронзовые чучела Иосифа Виссарионовича потащили на переплавку, а не через долго  в бывших союзных республиках перетопили и вождя мирового пролетариата. Это какие же деньжищи высосаны из нашего народа и брошенные псу под хвост.
    Но вернусь к обвинительному заключению на своего деда. В конце его стоит подпись: Начальник районного отдела НКВД мл. лейтенант госбезопасности Шишкин. Младший лейтенант наверняка получил за раскрытие  заговора повышение в чине и расширение штата райотдела. Ну что же, всё правильно – вначале, когда народ был нравственно здоров, на всю волость  достаточно было одного урядника, потом при социализме на двадцать тысяч поставили уже  лейтенанта с помощниками. Ну а в  последние годы советской власти райотделами  руководили  подполковники и полковники. А сейчас впору ставить генералов, потому, что преступность растёт, и наша милиция за ней не поспевает. Как только был открыт «железный занавес», то наши мафики,  воспитанные пионерскими и комсомольскими организациями на моральном кодексе строителя коммунизма, разворовав всё в своей стране, рванули по всему миру. И их боится даже американская полиция. Мы снова впереди планеты всей. И что примечательно, до 1917 года лучшим, самым красивым зданием в  Солонешном  была церковь, ну а сейчас райотдел милиции. А на месте, где стояла церковь, расположилась  пивнушка под названием «Морозко». Всё, приехали, дальше ехать некуда.
   В конце    дела подшиты приговоры к расстрелу с конфискацией имущества и акты  о приведении приговоров в исполнение, и приписки о том, что имущество не конфисковано. Если вернутся в дела, то в  описях имущества у большинства стоит пометка – безимущий. Основное имущество убитых  это старики родители и дети по три, девять человек оставшихся на руках женщин.
    Бабушка ещё в шестидесятых годах рассказывала про Фатея Шмакова, которого арестовали в один день с её мужем. В Кудряшовке он был пришлым. Жена  ждала ребёнка, когда Фатея увели.  Дочь родилась зимой, её назвали Анна. Есть нечего, молока у матери не было, и чтобы не слышать плач, она уходила из избушки. Девочка умерла, но её плач она слышала до последних дней своей жизни, до конца.
   Восемнадцатого сентября «бандитам» зачитали приговор и через девять дней расстреляли. Девять бесконечных дней. «…И началось ожидание – всю ночь все не спят, в полном упадке ждут вывода на смерть, слушают шорохи коридора. Иногда ночью гремят замки, падают сердца – меня? Не меня!! А вертухай открыл дверь, за какой – ни будь чушью: «Уберите вещи с подоконника!» От этого отпирания, может быть, все  стали на год ближе к своей естественной смерти. Может быть, полсотни раз так отпереть и уже не надо тратить пуль. Некоторые на глазах сокамерников за три, четыре дня становились седыми. Кто – то терял связную речь и связное понимание. Тот, кто сошел с ума в камере смертников, сумасшедшим и расстреливался.» А. Солженицин.
   Хочу повиниться перед своими земляками Александром Пашко, Владимиром Малявко, Фёдором Копыловым и сотнями других. Я хотел изучить расстрельные дела их родителей, но не смог, мне с лихвой хватило двух томов двадцати двух крестьян членов одной «банды». Дела их отцов находятся в томах других «банд».
    И ещё одно уже долго занимает мои мысли. В том июльском постановлении ЦК ВКП \б\ далее следует разъяснение, что арестованных следует разделить на три категории. Первая категория, куда попал мой дед, подлежала безусловному уничтожению, вторая должна быть заключена в концлагеря и третью «менее виноватую» предписано было ссылать вместе с семьями в необжитые районы Сибири. Сейчас документы НКВД рассекречиваются. И вот один из них, повествующий о судьбе этой третьей категории. Это докладная записка, посланная в  1933 году инструктором райкома партии Нарыма в Западно - сибирский крайком, она касается судьбы шести тысяч человек. Записка эта пространна, я привожу её в сокращении: «Прибывшие в двух эшелонах на трудовое поселение в Томск были пересажены в баржи и отправлены вниз по Оби на остров Назино. В пути сосланные находились в крайне тяжелом положении. В результате смертность достигала порядка 35 – 40 человек в день. По прибытии на остров на второй день 19 мая, выпал снег, поднялся ветер, а затем мороз. Голодные, истощённые люди без крова, не имели ни каких инструментов, они были способны только жечь костры, сидеть, лежать у огня. В первые сутки на острове умерло 295 человек. На пятый день прибыла ржаная мука. Получив её люди в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели, при этом огромная часть их просто съедала муку, в результате умирали от удушья. Голод продолжал свирепствовать. Вскоре началось людоедство. …Через два месяца из 6100 человек, выбывших из Томска и плюс к ним  700 человек переброшенных на Назинские участки из других комендатур, осталось в живых 2200 человек». 
   Да и те  уже не жильцы. Это был даже не фашизм, это был сатанизм.    А ведь могли бы и моего деда не расстрелять, и с детишками отправить в Нарым. Вот уж действительно, Судьба.
   Наверное, всё-таки Бог есть. 26 октября 1918 года Совету Народных Комиссаров было твёрдое послание  патриарха русской православной церкви Тихона:
«Все, взявшие меч, мечом погибнут». (Мф. 26, 52)
Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние вершители судеб нашего
Отечества, называющие себя «народными» комиссарами. Целый год держите в руках своих государственную власть и уже собираетесь праздновать годовщину октябрьской революции. Но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает нас сказать вам горькое слово правды.
Захватывая власть и призывая народ довериться вам, какие обещания давали вы ему
и как исполнили эти обещания? Поистине, вы дали ему камень вместо хлеба и змею вместо рыбы (Мф. 7.9-10). Народу, изнуренному кровопролитной войною, вы обещали дать мир «без аннексий и контрибуций».От каких завоеваний могли отказаться вы, приведшие Россию к позорному миру, унизительные условия которого даже вы сами не решались обнародовать полностью? Вместо аннексий и контрибуций великая наша Родина завоевана, умалена, расчленена, и в уплату наложенной на нее дани вы тайно вывозите в Германию не вами накопленное золото .Вы отняли у воинов все, за что они прежде доблестно сражались. Вы научили их, недавно еще храбрых и непобедимых, оставить защиту Родины, бежать с полей сражения. Вы угасили в сердцах воодушевлявшее их сознание, что «больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други свои» . Отечество вы подменили бездушным интернационализмом, хотя сами отлично знаете, что когда дело касается защиты Отечества, пролетарии всех стран являются верными его сынами, а не предателями .Отказавшись защитить Родину от внешних врагов, вы, однако, беспрерывно набираете войска.Против кого вы их ведете ?
   Вы разделили весь народ на враждующие между собой станы и ввергли его в
небывалое по жестокости братоубийство. Любовь Христову вы открыто заменили
ненавистью и, вместо мира, искусственно разожгли классовую вражду. И не
предвидится конца порожденной вами войне, так как вы стремитесь руками русских
рабочих и крестьян поставить торжество призраку мировой революции.Не России нужен был заключенный вами позорный мир с внешним врагом, а вам, задумавшим окончательно разрушить внутренний мир. Никто не чувствует себя в безопасности; все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью, часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда. Казнят не только тех, которые перед вами в чем-либо провинились, но и тех, которые даже перед вами заведомо ни в чем не виновны, а взяты лишь в качестве «заложников», этих несчастных убивают в отместку за преступления, совершенные лицами не только им не единомышленными, а часто вашими же сторонниками или близкими вам по убеждению. Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чем невинных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределенной «контрреволюционности». Бесчеловечная казнь отягчается для православных лишением последнего предсмертного утешения — напутствия Святыми Тайнами, а тела убитых не выдаются родственникам для христианского погребения.Не есть ли все это верх бесцельной жестокости со стороны тех, которые выдают себя благодетелями человечества и будто бы сами когда-то много потерпели от жестоких властей?
Но вам мало, что вы обагрили руки русского народа его братскою кровью:
прикрываясь различными названиями — контрибуций, реквизиций и национализаций, —
вы толкнули его на самый открытый и беззастенчивый грабеж. По вашему наущению
разграблены или отняты земли, усадьбы, заводы, фабрики, дома, скот, грабят деньги, вещи, мебель, одежду. Сначала под именем «буржуев» грабили людей состоятельных; потом, под именем «кулаков», стали уже грабить более зажиточных и трудолюбивых крестьян, умножая, таким образом, нищих, хотя вы не можете не сознавать, что с разорением великого множества отдельных граждан уничтожается народное богатство и разоряется сама страна.
   Соблазнив темный и невежественный народ возможностью легкой и безнаказанной
наживы, вы отуманили его совесть, заглушили в нем сознание греха; но какими бы
названиями ни прикрывались злодеяния — убийство, насилие, грабеж всегда останутся тяжкими и вопиющими к Небу об отмщении грехами и преступлениями.Вы обещали свободу...
   Великое благо — свобода, если она правильно понимается, как свобода от зла, не
стесняющая других, не переходящая в произвол и своеволие. Но такой-то свободы вы
не дали: во всяческом потворстве низменным страстям толпы, в безнаказанности
убийств, грабежей заключается дарованная вами свобода. Все проявления как
истинной гражданской, так и высшей духовной свободы человечества подавлены вами
беспощадно. Это ли свобода, когда никто без особого разрешения не может провезти
себе пропитание, нанять квартиру, когда семья, а иногда население целых домов,
выселяются, а имущество выкидывается на улицу, и когда граждане искусственно
разделены на разряды, из которых некоторые отданы на голод и разграбление? Это
ли свобода, когда никто не может высказать открыто свое мнение, без опасения
попасть под обвинение в контрреволюции? Где свобода слова и печати, где свобода
церковной проповеди? Уже заплатили своею кровью мученичества многие смелые церковные проповедники; голос общественного и государственного осуждения и обличения заглушен; печать, кроме узко большевистской, задушена совершенно.Особенно больно и жестоко нарушение свободы в делах веры. Не проходит дня, чтобы в органах вашей печати не помещались самые чудовищные клеветы на Церковь Христову и ее служителей, злобные богохульства и кощунства. Вы глумитесь над служителями алтаря, заставляете епископов рыть окопы.. Вы наложили свою руку на церковное достояние, собранное достояние, собранное поколениями верующих людей, и не задумались нарушить их посмертную волю. Вы закрыли ряд монастырей и домовых
церквей, без всякого к тому повода и причины. Вы заградили доступ в Московский Кремль — это священное достояние всего верующего народа. Вы разрушаете исконную форму церковной общины — приход, уничтожаете братства и другие церковно-благотворительные просветительные учреждения, разгоняете церковно-епархиальные собрания, вмешиваетесь во внутреннее управление Православной Церкви. Выбрасывая из школ священные изображения и запрещая учить в школах детей вере, вы лишаете их необходимой для православного воспитания духовной пищи.
«И что еще скажу. Не достанет мне времени» (Евр. XI, 32), чтобы изобразить все те беды, какие постигли Родину нашу. Не буду говорить о распаде некогда великой и могучей России, о полном расстройстве путей сообщения, о небывалой продовольственной разрухе, о голоде и холоде, которые грозят смертью в городах, об отсутствии нужного для хозяйства в деревнях. Все это у всех на глазах. Да, мы переживаем ужасное время вашего владычества, и долго оно не изгладится из души народной, омрачив в ней образ божий и запечатлев в ней образ зверя. Сбываются слова пророка — «Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их — мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их» (Ис. 59, 7).Мы знаем, что наши обличения вызовут в вас только злобу и негодование и что вы будете искать в них лишь повода для обвинения Нас в противлении власти, но чем выше будет подниматься «столп злобы» вашей, тем вернейшим будет оно свидетельством справедливости Наших обличении. Не наше дело судить о земной власти, всякая власть, от Бога допущенная, привлекла бы на себя  Наше благословение, если бы она воистину явилась «Божиим слугой» на благо подчиненных и была «страшная не для добрых дел, но для злых» (Рим. XIII, 3-4). Ныне же к вам, употребляющим власть на преследование ближних, истребление невинных, простираем Мы Наше слово увещания: отпразднуйте годовщину своего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры; обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани. А иначе взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лук. XI, 51) и от меча погибнете сами вы, взявшие меч (Мф. XXVI, 52).
   И как же отрадно осознавать, что действительно взыскалось! Нет не на том свете, а ещё на этом, взыскалось в самой казуистической форме. Их же соратник по партии, по всем совместным чёрным делам, всех этих петерсов, тухачевских, блюхеров, крыленков и дыбенков, уборевичей и рудзутаков, бухариных, троцких, зиновьевых и каменевых и прочих и прочих, всех, кто совершил тот поганый переворот, в октябре семнадцатого – всех покарал усатый кремлёвский антихрист. Втройне тяжко им было гибнуть от рук своего подельника. И поделом!!!
     У Василия Белова     есть рассказ   «Холмы». Суть его в том, что на русских погостах     лежат в основном женщины. А мужчины, кто сложил голову на Шипке в русско – турецкую, кто под  Порт – Артуром  в русско – японскую, кто на первой мировой  и многие на  второй мировой. Василий Белов тогда в 1973 году не мог  назвать уничтоженных сталинским геноцидом. А  их тоже нет на российских кладбищах.  И угробленных за годы строительства социализма будет побольше, чем во всех перечисленных войнах вместе взятых.
   Да, в России сейчас полный бардак. Но нужно себе ответить, кто виноват? Если у кого ещё есть остатки памяти, то он должен помнить, что до 1990 года КПСС обладала абсолютной властью. Все руководители даже самого мелкого пошиба были коммунистами, других просто не держали. Ректорат всех высших учебных заведений тоже. Соответственно в сознание миллионов выпускников всех советских вузов была намертво вбита коммунистическая идеология. Коммунистами обязаны были быть все офицеры МВД, армии и КГБ.  СССР имел самые мощные вооруженные силы, перед которыми в ужасе был весь мир. Основная масса законов построена на одном главенствующем принципе: «Любое действие или бездействие, служащее подрыву существующего строя является тягчайшим преступлением». И вдруг, вся эта махина, шутя разваливается. Так не поискать ли корни  развала страны и строя в самом этом строе? Столетиями создавалась Великая Россия, и семидесяти лет хватило, чтобы её разрушить, а заодно  уничтожить и нравственное здоровье нации, превратив нас в лентяев и пьяниц, стукачей и фарисеев, лицемеров и воров.
    Жаль, что Сталина убрали из мавзолея, надо было и его чучело   показывать в назидание потомкам.
   Есть у товарища Ленина одна примечательная фраза, которую он однажды  изрёк: «Дайте нам партию революционеров, и мы перевернём Россию». Перевернули. И после этого переворота так и летим кувырком. Страна  обнищавшая, биологически вырождающаяся, но самое ужасное,  всё, что с нами произошло - происходило под светлыми, правильными лозунгами о всеобщем равенстве, счастье и братстве.
   Большевизм в кратчайший срок, по историческим меркам, как неожиданно появился, так же неожиданно исчез, раззорив Россию дотла в начале века и бросил её на разграбление в конце своего "гениального" правления. Ленинский лозунг "грабь награбленное" плавно перетёк в лозунг "грабь ограбленных" и снова грабят с удовольствием и безоглядно. 
   Для захвата власти невозможно придумать более гениального лозунга, но нет и подлее его. Это была эпоха кровавого безумия. И, наверное, не напрасно проклятые капиталисты окрестили СССР "империей зла". В своё время священнослужители Советского Союза называли его "полигоном сатаны", а в тридцатых годах, люди прошедшие через голодомор, называли "страной людоедов". И, как не крути, каждый, по - своему, был прав. Горько и обидно. Но чтобы не так тяжко это переживать я бы согласился с другим названием "страна дураков" - всё как - то не  безнадёжно и сурово. Ох, как хочется спросить дедов и прадедов - как же вы смогли отдать Россию на растерзание вандалам! 

А. Швецов с. Солонешное 2003 г..