Остров сокровищ. Uli Sigg

В Китае Ули Зигг давно стал легендой: именно с него, создателя первого совместного предприятия в Поднебесной, началось их экономическое чудо. А для всего мира он – меценат и собиратель уникальной коллекции современного китайского искусства, которую он подарил Гонконгу. Модерн арт – дело жизни Зигга - поместили в открывшийся на днях грандиозный музей М+


 В молодости он был чемпионом Швейцарии по гребле, а теперь загребает веслами на маленьком живописном озере вокруг собственного острова. На острове расположился замок Мауензее. В Средневековье им владели Габсбурги, а теперь вся эта недвижимость, включая воду, землю и цитадель, принадлежит Ули. Много лет назад, когда он служил в армии, на учении ему был дан приказ захватить этот остров в кантоне Люцерн. И на рассвете, очарованный замком эпохи позднего Ренессанса,он подумал: «Вот жить бы здесь!». (Как же я его понимаю!). А потом молодой обер-лейтенант напрочь забыл этот эпизод – его вытеснили другие, более масштабные события и захватывающие сюжеты. Уже позже, будучи послом Швейцарии в Китае, он прочитал в газете, что Мауензее выставлен на продажу. И тогда пришел, увидел, захватил.

Спит Зигг мало, роскошь, которую он себе позволяет – это швейцарские, американские, иногда и немецкие газеты. Он читает их ежедневно, причем от корки до корки. С прессой у него особые, теплые отношения – закончив юридический факультет Цюрихского университета, он занялся экономической журналистикой и на этой службе объехал полмира. Когда начал работать в «Шиндлере», одном из крупнейших производителей лифтов и эскалаторов в мире, о нем уже ходили слухи как о великом путешественнике. А когда на заводе под Люцерном появились китайские аппаратчики с революционной миссией, и Зигг оказался в нужном месте в нужное время.

Ули Зигг: Это было через несколько дней после того, как Дэн Сяопин сообщил на партсъезде, что страна нуждается в помощи извне. И нас спросили, готовы ли мы представить им технологию лифтов. В конце концов нам пришлось достаточно жестко конкурировать с разными фирмами. Это сегодня инвестировать в Китае – что-то само собой разумеющееся, а тогда ни у кого не хватало смелости вкладываться туда деньгами и технологиями. В восьмидесятом мы получили разрешение на производство, и наше joint venture во многом стало образцом для миллионов совместных предприятий, которые последовал за нами. Те моменты, о которых я договаривался с нашими азиатскими партнерами позже даже вошли в китайское законодательство. Любопытно, что контракт у китайцев понимается как согласие на сотрудничество – мы будем работать вместе. Но если через год оказывается, что реальность другая, то контракт подгоняется.

Когда вел переговоры, поинтересовался, как наш бизнес можно совместить с марксизмом, ведь собственность принадлежит народу. Спросил, насколько это догматично - меня интересовала юридическая сторона вопроса. Мне ответили, что все это не имеет значения, мы начинаем работать. Когда несколькими годами позже горбачевские реформаторы думали перенести китайский опыт на российскую почву, они пригласили меня в Россию. Через три дня споров и дискуссий, а обсуждали мы то же самое понятие собственности, мы так никуда и не продвинулись. Русские хотели сначала разработать концепцию и в конце концов завязли в идеологии, а китайцы предоставили идеологическую надстройку лет через пять – объяснили, почему это возможно, связали как-то с марксизмом. И этот контраст – он был вопиющим. Плановая экономика, и вообще идеи коммунизма, и все с этим связанное были у Китая и СССР одинаковыми. Но воспользовались они этим по-разному.


Я хожу по залам, наслаждаюсь тишиной и покоем и любуюсь видом из окна, а вокруг меня –  китайский модерн арт, ультрамодный и страшно дорогой, поразительный и порой шокирующий. И именно Ули Зигг открыл его миру. Чтобы его промоутировать, он создал художественный конкурс и приглашал знаменитых кураторов с мировыми именами, и они всегда приезжали. Стены замка украшают полотна неясного содержания, но четкой ассоциации – кровавое месиво, куски мяса, на которых даже просматриваются волокна. «Это увеличенные в икс раз банкноты юаня. Вот это картина, например, фрагмент пуговицы Мао», - разъясняет хозяин, и у меня как будто камень с души падает. Потом мы идем в кабинет, спроектированный для Ули его другом Ай Вэйвэйем. Во всех комнатах – цветные изразцовые печи, настоящие шедевры, но ими не пользуются - в замке есть центральное отопление. Мы присаживаемся за низкий столик у лакированной сосны – она собрана из частей, прикрученных друг к другу шурупами - и тихая филиппинка совсем бесшумно приносит мне зеленый чай в чашке из китайского... нет, не фарфора - Старбакса. Чашки обычно покупает в кафе жена Ули Рита.

- Когда вы жили в Китае в восьмидесятых, кофе негде было купить. А как теперь?

- Теперь есть тысячи Старбаксов, и все знают, что такое капучино – и молодые, и пожилые. Культура кофе мощно проникла в Китай. Самое главное свойство этого народа – способность впитывать, адаптировать, усваивать. Если их что-то выделяет, отличает, то именно это. И преобразовывать, в хорошем смысле. Я не имею в виду, что они копируют мир. Они уже владеют всеми технологиями, но если проследить в ретроспективе, то видны заимствования, в том числе в искусстве. Например, в известных акварелях эпохи Тан восьмого века нашей эры – женские прически персидского происхождения. А весь мир считает, что это типично китайское.

- Когда именно возникает современное искусство?

 - В семьдесят шестом году умер Мао. К власти пришел Дэн Сяопин. В конце семьдесят 78-ого года он заявил, что страну нужно открыть, и это было началом и экономической реформы, и современного независимого искусства. До этого оно делалось только по госзаказу - служило воспитанию масс, как и у вас в России. Кстати, мастерству китайских художников обучали советские профессора, они приезжали работать в Китай. Художественное мышление полностью отсутствовало, образование занималось только техникой. В 79-ом, когда я приехал, я мог наблюдать появление нового искусства. Но вещи я стал собирать в том числе и те, которые создавались раньше, с конца эпохи Мао. Тогда все шло крайне медленно – существовали только черно-белые репродукции плохого качества, и западное искусство негде было посмотреть, даже в академиях искусств, которые начали открываться. Во время культурной революции они вообще были закрыты.

- В замке хранится вся ваша коллекция?
 
- Нет, в замке вещей восемьдесят или девяносто, каждую пару месяцев я их меняю – чтобы не забыть экспонаты и их авторов. А всего у меня их около трех тысяч. Крупногабаритные просто невозможно перевезти через мост на остров, и они не войдут в двери. Остальные вещи выставлены в музее М+ в Гонконге – он недавно открылся. Это музей мирового уровня, больше Тейт Модерн в Лондоне и МоМА в Нью-Йорке. Большую часть, полторы тысячи экспонатов, я передал им в 2012 году, сначала они хранились на складе. Отбирал сам, причем так, чтобы выстраивалась story line, сюжетная канва, от самого зарождения современного китайского искусства и почти до сегодняшнего дня. Речь идет о важнейших работах этой эпохи. Мой вкус не имел никакого значения: когда я понял, что нет учреждения, которое создало бы такую коллекцию, и что весь этот огромный пласт может исчезнуть, я поставил себе цель - отразить производство искусства необыкновенно важной эпохи в истории Китая – открытия страны, реформ. Я назвал свою коллекцию документом. Передать собрание Китаю я не смог - вел переговоры с Министерством культуры, с Пекином и Шанхаем, но никто не предоставил нам правила, по которым осуществляется цензура. Я принимаю, что она есть, но я должен знать, что будет выставлено, а что осядет в подвалах.

- Вот что имел в виду Ай Вэйвэй, когда говорил, что лучше утопить коллекцию в озере Мауензее, чем отдать Китаю! Они вообще хотели ее?

- Нижние чины понимали, что она уникальная, но они не смогли донести это до верхов. Многие вещи очень критичные, оппозиционные, и трудно объяснить высшим политикам, что это – национальное искусство.  Оно не такое, каким хочет продемонстрировать себя официальный Китай. Они хотят спроецировать совсем другую картину самих себя. Это вы знаете по России.

- Ай Вэйвэй говорит, что вы спасили его как художника.

- В восьмидесятые он рисовал в Нью-Йорке уличные портреты за двадцать долларов, подрабатывал маляром, увлекался азартными играми, в общем занимался черт знает чем. После одной выставки, на которой у него ничего не продалось, сжег свои работы. Первое официальное учреждение, выставившее Айя, был Кунстхалле в Берне, это стало возможным благодаря мне, и это был прорыв. С тех пор я всегда старался показать его работы. Сегодня в этом нет необходимости. Наверное, нет в мире художника, который привлекал к себе больше внимания. Пару лет назад «Паблик Арт Фанд» организовал в Нью-Йорке колоссальный проект, триста выставочных площадок с  работами Ая. Когда я выходил с ним на улицу, вокруг него сразу собиралась толпа. Люди столи в очереди за селфи. По степени популярности он как поп-звезда или даже больше. Но в Китае его имя нельзя произносить.

- А что вам дало собирательство?

- В Китай я приехал совершенно неподготовленным, не зная языка – у меня просто не было на это времени. Мне надо было как-то узнать этот мир, но не было возможности – я не мог свободно передвигаться, меня всегда провожали, сопровождали, за мной наблюдали.  Сначала я узнавал страну через бизнес, притом на всех уровнях – с самых низов, с рабочих на фабрике, вплоть до президента. Потом, в мою бытность послом Швейцарии в Китае, – через политику и политиков. Но общение с китайцами стало возможно только благодаря искусству. Дипломат-европеец не мог посмотреть китайскую квартиру изнутри, а я проходил через тысячи задних дворов. Так что собирание помогло мне изучить Китай.

- Прибыль совсем не интересовала?

- Ни секунды! Вообще-то я собирался передать Китаю всю коллекцию безвозмездно, но не получилось. Потом Гонконг предложил мне за те артефакты, которые я им отдам, десять процентов стоимости и перечислил двадцать два миллиона долларов. Но стоимость коллекции не была для меня критерием. Наоборот, когда цены выросли, а вехой стало Биеннале 2000 года, где китайцев увидели и крупнейшие частные коллекционеры, и учреждения, мне стало сложнее покупать – все стало таким дорогим. И все из-за меня! Картину, которую я покупал у Цзен Фаньчжи в девяностые, когда начал собирать, стоила семь тысяч франков. Недавно его вещь продалась на аукционе за двадцать четыре миллиона. Если бы нам кто-нибудь сказал это тогда, мы бы его обсмеяли. Китайцы думают, что я гений, что все предвидел, но никто не мог этого предугадать!
 
- Вы сами случайно не рисуете?

- К сожалению, способностей к рисованию у меня нет, хотя мы с художниками иногда и практикуем совместное творчество. Таким образом появилась, например, скульптура в саду, на которую вы обратили внимание. Кстати, я очень многое обсуждал с Ай Вэйвэем. Когда «Тейт Модерн» предложила ему сделать инсталляцию в Турбинном зале. Ай написал мне, что надо встретиться, что нужны мои идеи. Конечно, как дополнение к его собственным. Инсталляция состояла из ста тридцати миллионов фарфоровых семян подсолнуха, рассыпанных по всей площади зала. Каждое делалось вручную, ни одно не было похоже на другое. Они символизировали миллионы жителей Китая, похожих внешне, но разных внутри. Дело в том, что Мао Цзэдуна изображали в виде солнца, а жителей страны – в виде тянущихся к нему подсолнухов.

- А насколько важно творчество?

- В этом мире все конечно, все когда-нибудь будет исчерпано. Но человеческая креативность – единственный безграничный ресурс, единственный ресурс, способный спасти мир. Она у многих есть, но так и не пробудилась. Культивировать ее – в наших руках.

- Есть вещи, с которыми есть особая связь, близость? Которые не хотелось отдавать.

- Да, например, подарки художников – я их все оставил себе, в том числе двадцать моих портретов. Они висят здесь, дома. И картины моей жены. Она совсем не рада, что я отдал в Гонконг некоторые дорогие ей вещи. Одна картина... Я вам ее покажу.


Ули Зигг ведет меня по лестнице наверх, на свой, «неприёмный» этаж, и подводит к прекрасному, одновременно светлому и грустному полотну. Смеркается, хлопьями падает снег; маленькая девочка греется зажженной спичкой, которую она держит в руках.  И хотя в сказке Андерсена, по мотивам которой написан холст, ребенок насмерть замерзает от холода в новогоднюю ночь, картина излучает поразительное тепло и надежду. Это любимая вещь Риты Зигг, и я понимаю, что с ней очень тяжело расставаться. Кстати, у Ули и Риты Зигг нет детей, но есть это искусство, от которого, несмотря на его неоднозначность, исходит сильный драйв, мощная жизнеутверждающая энергия. Кто знает, может, и вправду искусство спасет мир? Или хотя бы согреет.