Выстрел

   Природа благоухала всеобъемлющим ароматом дымных иероглифов кедрового дезодоранта. Всполохи багрового приморского заката, запутавшись в сусальных облаках, зацепились за кривую линию морского горизонта, который был завязан в загадочный морской узел. Очаровательный летний вечер мягко растекался между склонов суровых дальневосточных сопок. Они имели вид старинных японских гравюр, нарисованных черной тушью распустившейся веткой багульника. В береговой морской воинской части шла суточная смена караулов. Караульная служба - дело страшно интересное. Только не всегда поймешь, чего в ней больше - страшного или интересного.
    Новые начальники караулов после суточного развода уже заступили в караулах на свои боевые посты. «Старые» начкары, уставшие и измотанные до ручки за сутки караульной службой после сдачи караулов своим сменщикам кучковались на КПП воинской части около оружейной комнаты дежурного. Отсоединяя магазины и передергивая затворы, они от усталости готовы были не только сдать в «оружейку» свои пистолеты Макарова, но и тут же нажраться до поросячьего визга. На их усталых небритых лицах, покрытых служебными кракелюрами, было ярко написано - «Как нам надоела эта служба!»
     Ребята говорили между собой о том, о сём, кто, как стоял, кто, как лежал в карауле, какие события произошли в части за их суточное отсутствие. Шел ленивый треп о караульной службе, тоскливой и однообразной, как бурые рельсы железной дороги. Ребята отрыгивались «бигусом» - этой смеси необыкновенной военной еды состоящей из кислой тушеной капусты и гнилой картошки с элементами старого прогорклого сала.
     К дежурному по части периодически чесоточно кто-то входил и выходил. Постоянно хлопала дверь, как парус в безветренную погоду. Три допотопных телефона в дежурке периодически взрывались матерным криком, но никто на них не обращал внимания. Все знали военную заповедь: «Берешь руками - бежишь ногами!» Сквозь давно немытые, отливающие грязной радугой стекла дежурки можно было увидеть, как старый дежурный по караулам ни на кого не обращая внимания, в шизофреническом забытье отрешенно лежал на своем засаленном топчане и смотрел в потолок.
    Вдруг по «матюгальнику» - непредсказуемой громкоговорящей сети, которая глюкнула звуком смываемого унитаза, прозвучала молодецкая команда вновь заступившего дежурного по штабу:
    - Старшему лейтенанту Кукину срочно прибыть к командиру!
    У Игорька тяжело заныло под ложечкой. И правильно заныло. Это было приглашение на судную казнь Соломона, так как в конце служивого дня к командиру за благодарностями не вызывали.
    - Все! Приплыл! - Кукин с грустью во рту обречено выругался. - Сейчас, наверное, будут драть во все дыры, и подумал «Не получив на флоте вздрючки, живешь, как без пряника!»
     Схватив со стола дежурного  фуражку с золотым шитым «крабом» во лбу, он скрутил в морской узел свое отчаянье и тщательно заправился. Застегнув крючки на воротничке помятого кителя, помня флотскую аксиому - «Желудок не виден, а не застегнутый крючок на кителе заметен», небритый бывший начкар в вербальном состоянии души сунул в свой портфель «дипломат» потертую портупею с черной кобурой и еще не разряженным пистолетом.
      Игорю после бессонной ночи чертовски хотелось быстро попасть домой и поесть домашних харчей. Забыть уставшие разбойничьи лица матросов караульного батальона, забраться в теплую постель и лечь спать. Вместо этого старлей вышел с дежурки, словно солдат из окопа и поплелся в штаб. У него было ощущение, будто ему перебежали дорогу тринадцать черных кошек с пустыми ведрами и ссыпающейся из под хвостов солью.
     Пройдя мимо курилки, парень почувствовал, что идет на эшафот вешаться. Ноги, словно чужие не шли, а стремились домой. У радости отцов много, у беды - матерей и того больше. По дороге к командору, с цепями на ногах, ссутулившись, будто ожидая пулю в затылок, он мучительно себя спрашивал: «За что? За что?»
    Стал судорожно вспоминать, где и как мог проштрафиться перед командиром. Тяжелая ноша копошившихся в голове мыслей давила виски. В правом ухе сразу же что-то зазвенело, под лопаткой застыл лом. Неопределенность толстой висельной веревкой обвила пламенное сердце, а в левой коленке стало, что-то скрипеть.
    На крыльце перед «Дурдомом», так все называли штаб части, он остановился, будто перед погостом. Парень хотел перекреститься, но был воинствующим атеистом. Кукин начал готовиться к встрече с командиром, как покойник с могилой. Тяжело поднявшись на второй этаж штаба части, выкрашенного в дикий ядовито желтый цвет «детской неожиданности» и провонявшего спиртом от подвала до чердака, Игорь был готов благоговейно поцеловать ручку командирской двери. За дверью, напоминающую надгробную плиту бушевало подведение итогов. Напротив, в рубке оперативного офицера служба лаялась по телефону с дежурным по автопарку по поводу пропавшего в сопках седельного тягача. В промежутке между эфемизмами оперативный спросил старлея:
      - Что стоишь?
      - Да заслушивать меня сейчас будут.
      - То же мне Евровидение! Драть тебя будут, лейтенант, как сидорову козу! - Игорек дернулся, будто от разряда электрического тока.
     Некоторое время постояв, собираясь с разбросанными мыслями и кое-как отдышавшись в полутемном коридоре, Кукин посмотрел в последний раз в зеркало, поправил прилипшую ко лбу фуражку и открыл скрипучую дверь. Дверь впустила его на Голгофу, по библейски - место черепов. Военных. Войдя в помещение, словно на казнь, парень обвел глазами присутствующих. Непорочному взору двадцатипятилетнего Игоря, застывшего у порога двери кабинета, словно телеграфный столб на дороге предстала величественная картина сборища боевых слонов - заместителей командира. 
    Командирский триумвират, сидя в кабинете, словно приколоченный к стульям, был занят серьезным делом. «Узкий круг ограниченных лиц» громко молчал. Чувствовалось, что начальники жаждали лейтенанта, как вороны крови. Плотный сизый дым от злопахучих сигарет был такой, что каждый в кабинете чувствовал себя в одиночестве.
      Во главе огромного стола восседал сам «Хозяин»» - старый и изношенный, похожий на домашние тапочки, капитан 1 ранга, имеющий необъятный геморрой и лечивший его бенгальскими свечами. Командир, за глаза имеющий прозвище «Подсвечник», был мужиком крутого нрава. Командовал исключительно матом от души и всего сердца, без расчета на протест. Когда шел по части, всех сносило в кюветы. Своим молчанием он завораживал подчиненных. По его лицу была разлита чернильная синюшность, так как в тумбочке стола у него стояла дежурная баклажка с техническим спиртом, которой он периодически «пользовался».
      Местный царь, бог и воинский начальник в триедином лице, наказывал редко, но внушал своим подчиненным какой-то суеверный страх, беспощадностью наказаний, гипнотизируя личный состав загадочной молчаливостью и суровой нелюдимостью. Подсвечник любил повторять: «Если хочешь со мной разговаривать - стой и молчи!», а когда был «добрый», то добавлял - «Я рот открыл, ты закрыл!» С ним было интересно разговаривать, когда он молчал. Командир любил ходить по штабу, подслеповато щурясь на тусклые лампочки, которые светили, как в морге и чесать свою потную промежность.
      Все в части знали, что общение с ним было равнозначно сдачи трех литров крови. Когда кэп был в гневе, лампочки в ротных помещениях казармы начинали моргать, а убогие помещения штаба входили в релятивистические колебания, как при цунами. В его устах слово «задница» звучала, как похвала. Рядом с командором расположилась куча его заместителей, которые с насмешкой смотрели на офицера. Все были с большими звездами старших офицеров, отвечающих кто за людей, кто за технику, а кто не отвечающих ни за что. На флоте таких всегда большинство.
      Всмотревшись в командира, старлей в душе непроизвольно содрогнулся. Как писали в старинных романах - «Его впечатлительной романтической душе показалось, будто он перешагнул не порог двери, а рубеж между Светом и Мраком, между миром Радостей и царством Забвения». Было ощущение, будто он переступил пределы Жизни. В кабинете все было синим от отрицательной энергетики.
      - Что ты тут стоишь? - не поднимая головы к двери, строго рыкнул командир, с погонами на плечах, напоминающими миниатюрные надгробия. - У тебя, что нет языка, постучаться?
      Игорек пулей вылетел из кабинета с ощущением выпрыгнувшего из-под поезда человека. Отдышавшись, с замиранием сердца и болью своей совести, вежливо, будто в затмении снова постучался кончиками пальцев в косяк двери.
      - Да! - опять раскатисто послышался командирский бас.
      Сердце парня опять тоскливо сжалось до размеров куриного огузка, но, взяв в руки свою животрепещущую душу, старлей благоговейно спросил:
     - Товарищ командир! Можно? - и медленно, словно подходя к классной доске, попытался просочиться, словно кровоподтек к Т-образному столу.
     Подняв свою с проседью голову из-за вороха бесполезных отчетных бумаг для штаба флота, которые командор усердно «пережевывал» со своими замами, он, не моргая, посмотрел на молодого офицера. Гипнотический взгляд командира, будто из амбразуры, готов был выстрелить в зрачок лейтенанту и разнести ему еще не защищенные от службы мозги. Командир - любитель заглядывать подчиненным туда, откуда ноги растут, и умеющий мгновенно перекусывать судьбы людей раздраженно заметил:
      - Можно Машку за ляжку! Не научился еще заходить к командиру? - кивнув зубами на дверь, командор кратко бросил в подчиненного слова, используя их как булыжники. - Повторить! - всклокоченный взгляд кэпа с безумными глазами, готовыми повиснуть на нервах подчиненного офицера, смыл Кукина из кабинета, словно желтая струя окурок в унитазе.
      Вытерев нервный пот с ушей, парень начал успокаивать дыхание. Осмотревшись в мутном зеркале рубки оперативного дежурного, он рефлекторно одернул помятый жестким топчаном китель. Расправив погнутые караульной подушкой погоны, плюнув и причесав стоячий вихор на сократовском лбу, старлей поправил вспотевшую промежность. С поникшими плечами снова постучался в дерматиновые врата служебного рая
      - Разрешите? Старший лейтенант Кукин по вашему приказанию явился! - от очередного взгляда командира сердце Игорька с размаху влетело в твердую, будто приклад симоновского карабина, спину.
      - Являются только архангелы, язви тебя в душу! - с геморроем от сидячей работы, командир, мигая воспаленными от бессонницы глазами, начал не на шутку «закипать», будто старинный тульский самовар. - Ты уже совсем опортупел, что ли в своем сраном карауле, мама твоя девочка? Разучился, как надо обращаться к командиру, грабли тебе в задницу, чтобы голова не качалась?
     -  Извините, - молодой офицер, потянув, как гончая носом воздух, снова задом, как сколопендра, выполз из кабинета, опять стараясь отдышаться и вновь повторить «заход в базу».
      - Старший лейтенант Кукин по вашему приказанию прибыл! - втянув локоть в сустав и приложив «лапу» к уху снова доложил Игорек,непроизвольно нарисовав на своем придурковатом лице необыкновенную радость и счастье от встречи с любимым командиром.
      На Игоря со всей нещадностью и силой бросился взгляд командора и вцепился в лицо молодого офицера, как совесть в убийцу, да так что даже голова начала кружится. Ноги сами прилипли к крашенному полу. На него смотрело не мигающее всевидящее третье командирское «око» в виде глаза в лучах, заключенного в магический треугольник. Казалось, что сидящий напротив старлея человек обладал даром угадывать мысли лейтенантов, и обмануть его было невозможно. Мир у Игоря сразу же сузился, отяжелел и придавил его к двери. Тень Подсвечника летела на летюху, будто танк на фонарный столб.
      Офицер почувствовал меж лопаток похолодание, будто из невидимых щелей в кабинете забили холодные струи сквозняка, хотя в кабинете, словно в бане, не только говорить, но и слушать было душно. В ушах стали звучать черные ноты жуткой музыки в си бемоль минор. В воздухе пахло бездонной глупостью и глубоким похеризмом. В кабинет влетел шершень и принес с собой шершенность, как волна утопленника. Влипнув в дерматиновую дверь обивочным гвоздем по желтую шляпку, Кукин сразу же вспомнил все свои прошлые, настоящие и будущие прегрешения. Стоя с окаменевшими скулами перед своей совестью и терновым венком на голове, в виде белой фуражки с шитым «крабом» во лбу, Игорь был похож на стоп-кран еще не сорванный службой. За плечами его просвечивалась тень черепа гамлетовского Йорика.
    - Ну, душа моя, - начал издалека старый волкодав, глядя мимо своего носа на офицера, будто на ветошь в углу, - докладывай, что натворил, язви тебя в подкладку, японский баталер!
    По тону командира старлей понял, что тот чешет свое интимное место. В глубине лица глаза Подсвечника с голубым жандармским оттенком как-то по нехорошему начали блестеть фосфорным светом. В тесном от начальственного духа сумеречном кабинете наступила мертвая тишина, которую слабо шевелил своими крыльями дальневосточный шершень, готовый впиться в старлея, и от любви расцеловать ему маковку. С каждым кругом над головой парня воздух становился все шершенее и шершенее.
      - А что вы имеете в виду? - голосом, будто только что похоронил своего дедушку, поинтересовался старлей, косясь глазами на шершня и думая «Вопьется он в него или нет?»
      На непроницаемом лице молодого офицера на секунду образовался интерес и пионерское удивление от происходящего. Он подобный морскому гребешку с открытыми створками начал бороться во тьме, пытаясь вспомнить сутки своей караульной службы. В животе непроизвольно образовывался айсберг и ни одной мысли.
      - Начальник штаба докладывает, что при проверке караула ты не смог доложить ему обязанности начальника караула, - тут командир для значимости своих слов заглянул в лежащие перед ним бумаги, словно перед ним лежал рапорт эн-ша. - Почему у тебя в карауле было, как в публичном доме? Что руки не дошли посмотреть бардак, что навели твои архаровцы? - видно, что командира овладела злость, которая готова была капать с передних клыков. - Я тебя спрашиваю - почему?
        «Почему, почему, - вскользь подумал молодой офицер и сам себе ответил. - По жопе!», но этого вслух не сказал, а посмотрел на присутствующих со стесненным сердцем и тоном человека, которому нечего терять выдавил:
      - Не знаю, в публичных домах пока не был, - сделав несчастные глаза, Игорь втянул в себя щеки.
      - Что? Пререкаться? Салабон! Ма-ал-чать, студент! В руках еще стоящего ничего не держал, кроме своего писюна, а туда же, - с негодованием среагировал командир и стал наливаться кровью подчиненного. - Лейтенанты, бля, заговорили? Погоны шею жмут? Ядрить твою бабушку и всю дорогу по неудобному! Тараканы в голове мешают править службу? - язвительно заметил капитан 1 ранга и с размаху опустил руку на стол, после чего штаб подпрыгнул вместе с сопками. - Сейчас мы тебе гланды через задницу выдернем! Понял?
      Кукин покачнулся, но выстоял. Чернильный прибор на столе подпрыгнул. Парень понял, что все! Жопа! Но не часть тела, а беда. Командир, имя которого было в почете, а личность - в забросе, задавал вопросы, не нуждаясь в ответах. В легкую нанизывая слова, как мясо на шампур он начал драть старлея, как ветер флюгарку. Старлей же молчал, будто дерьма в рот набрал. Да и что можно было сказать против нахрапистого начальника штаба, который любил в службе ездить на скачущем Уставе гарнизонной и караульной службе, убежденно считая, что если сомневаешься в Уставе, то значит - веришь в него!
      Энша в части был противозачаточной прививкой от нарушений воинской дисциплины. Любил «проверять» караулы, не заходя в них, а забираться с биноклем в руках на ближайшую голую сопочку. Оттуда он, как Кутузов на семнадцатом бастионе в окуляры высматривал караульные блокпосты, где часовые пели, ели, читали книжки, писали и какали, занимались онанизмом, спали или собирали малину в зарослях минерализованной зоны.
       В караульном помещении у Кукина, когда его накануне проверял начальник штаба, была обстановка не то чтобы воинской убогости, а скорее молчаливой мерзости и запустения. Проверив, караульный сральник, где зудящее сонмище уксусных мух покусало его за шею, комнату отдыхающей и бодрствующей смен энша от негодования весь пылал, как раскаленный унитаз, лизни - зашипит. Естественно на старшем лейтенанте отыгрался по полной программе, вспомнив ему его маму, папу, сделавшего Игоря не тем местом, бабушку и всю родню по отдельности. Как, тут не вспомнить древнюю японскую пословицу «Не бей палкой по кустам, тогда не выползет гадюка». В переводе на простой русский язык это означало - «Не тронь позавчерашний борщ, он и вянуть не будет!»
      К командирскому ору, тряся погонами, присоединяются замы, стараясь как бы из-за его могучей руководящей спины «гроздьями гнева» побольнее куснуть лейтенанта. Срабатывает принцип собачей стаи - лаять начинают все скопом. Ситуация, как в Вифлееме, где по повелению иудейского царя Ирода было «избиение младенцев». Начинается простой военный шабаш.
      - Почему не стрижен? - злой, будто искусанный комарами взмывает буревестником над столом «замком по морде» - зам командира по морским делами и пикирует на Игорька фронтовым бомбардировщиком. - Посмотрите! У этого «студента» ботинки не чищены! - капдва шьет словесной очередью, как из пулемета и указывает ушами на старлея.
      - А смотрит-то как? Нет никакого благоговения, не чувствуется преданности и придурковатости во взгляде, - налившись кровью, словно упырь, драконит зам по КРК - по корабельным ракетным комплексам.
     - Как у нас с классовым чутьем? - посмотрев на молодого офицера, будто на дохлую мышь, с партийной бздительностью начинает шуметь ветром в чужом лесу красновелеречивый замполит части. Брызгая слюной от злобы, он скачет, будто палач на голове своей жертвы, пытаясь вогнать старлея в гроб. - Как мы выполняем моральный кодекс строителя коммунизма? - зам, обремененный собраниями, комиссиями, голосованиями и протоколами с нервной апокалипсичностью партийных эмоций и душевных мук наэлектризовывает командирский кабинет до состояния крематория. - Он не несет идейную нагрузку и не имеет конспектов классиков марксизма-ленинизма, - замполит с радостью первой жены гарема гнусаво продолжает грызть лейтенанта, словно хомяк сухарь. Прожигает взглядом дырку в парне. Игорек начинает дымиться. - А знаете, к чему это может привести в карауле? Вы представляете? - прокаркав это, мозгоклюй с коммунистическим ликом матери Терезы удовлетворенно откидывается к спинке стула.
      У замполита, покрывшегося пятнами плесени, от волнения начинает кровью мерцать загоревшая от портвейна лысина, будто помидор в холодильнике. В головах присутствующих сразу возникают дымные картинки кострища средневековой инквизиции с иезуитами. В кабинете становится шершенее.
      - А я позавчера его видел этого салагу в кафе «Дельфин» с какой-то мамзелью... Вместо того чтобы учить обязанности начальника караула и требования Устава он валандался с кем попало... - не обращая внимания на странное выражение лица молодого офицера, привстав со стула, добавляет главный инженер, который сам шляется с кем и где попало.
      - Хватит! Кто здесь хозяин? Я или все подряд! - командир, злой как корабельная крыса обрывает лай замов. - Лейтенант! О службе надо думать! О службе, а не о бабах! - начинает пахнуть трибуналом, которому должны предать Кукина.
      Парень с поникшим напряженным видом, напоминая несчастного ребенка без детства, молча, словно тургеневское Муму, сторожит свое мнение. Старлею, кажется, что в кабинете сгустился воздух, отчетливо пахнет кострищем, где его сожгут, а пепел развеют над курилкой. В ушах начинает шуметь и звучать органная фа-минорная хоральная прелюдия И.-С. Баха. Одеревенев лицом, будто сидя в кресле дантиста, Игорек обреченно тяжело вздыхает. Обладай вздох энергетикой, то от присутствующих остались бы только дымящиеся головешки.
      «Воспитание» идет полным ходом, от души и сердца. Умеем мы это делать на флоте. Вопросы-требования льются, как водопад. «Грозно трубит труба Архангела», как на Страшном Суде из Апокалипсиса! Замы крошат Игорька в окрошку. В другой ситуации лейтенант, чтобы снизить накал страстей, предложил бы всем выпить и успокоиться, но парень, окаменев скулами, глядит в никуда. Молча сглатывает черную антрацитовую слюну. Он чувствует, что у него высох язык, который начинает царапать небо, будто мель киль корабля. Мир кажется ему померкшим. Интересно, но у начальствующих умников, по-барски рассевшихся напротив него, в головах нет даже маленького предположения, что у старлея может быть… боевое оружие.
      В глухо застегнутом кителе с малярийными глазами, окаменевший Игорь отрешенно думает: «Как плохо родиться лейтенантом и попасть в не то место и в не то время. Его сейчас съедят эти саблезубые человеколюбцы со всеми его рыбьими потрохами и даже вкуса их не почувствуют». С тоской в душе он вспоминает дорогие, и милые лица матери, отца, жены и сына. Не забывает о маленькой «штучке» своей благоверной, ждущей его в поселке Разбойник, кота Курвиметра, который постоянно ссыт в его тапочки. Кукин, судорожно впившись стиснутой рукой в ручку своего «дипломата» молча, вперив глаза в вечность, то есть в командирское надбровье, стоит и ждет. Чего? Понимания? Участия? Наказания? Расстрела? Летюха хорошо понимает, что открыл ящик Пандоры, древнегреческого поэта Геспода - источник всех настоящих и будущих своих несчастий и бедствий, поэтому терпеливо ждет решения своей ужасной и трагической судьбы.
      Игорю с нехорошим блеском в невидящих глазах плюнуть бы на все, и молча выйти из кабинета - один выговором больше, одним меньше - какая разница? но он начинает думать, еще не догадываясь, что многодумье на флоте приводит к снятию с должности и увольнению. «Да-а-а… Жизнь дала трещину! Я в куче говна, а лопаты нет, - с упрямым терпением, обреченно, как декабрист на Сенатской площади делает втуне неутешительный вывод Игорь. - Как не хочется быть съеденным! Еще служить и служить! Сколько еще женщин не перелюблино? Вся служба впереди!» Все похоже на сонный кошмар. Вместо того, что бы жизнь воспринимать, как учит флотская традиция: при наказании - расслабься и получай удовольствие, у парня мысли в голове продолжают прыгать, будто торпедный катер на редане.
      Кукин с оглохшими ушами на двадцатой минуте экстаза служебной трагикомедии, когда ему начальники через заднее проходное отверстие добираются до мозжечка, не выдерживает и отводит свой взор от командира. Обреченно смотрит в окно, где черный ворон на ветке старой липы думает, как бы выклевать старлею здоровую печень. Возвращает свой блуждающий взгляд в командирский кабинет, по которому продолжает зигзагом летать злой шершень. Выпрямляется во весь рост и принимает отчаянное решение: «Если офицер должен умереть - то стоя!» В кабинете становится все шершенее и шершенее.
      С холодным шаром в животе молча нагибается к своему кожаному портфелю, щелкает модными замочками с наборным шифром и, как в замедленном кино, открывает свой походный алтарь. Не торопясь, достает из «дипломата» свою черную лакированную кобуру с шомполом и кожаным тренчиком. Аккуратно вынимает из него свой пистолет. Молодой офицер опять же спокойно, словно дохлый тигр, ни слова не говоря, с малахольной улыбкой развитого бандерлога опершись о косяк двери, сдвигает флажок и снимает «Макаров» с предохранителя. Вынимает обойму с восьми боевыми патронами, проверяет ее и ловко вставляет в ручку пистолета. В кабинете тихо слышится щелчок вставленной обоймы.
       Парень все делает, как его учили в военной бурсе: «Сначала отдежурь, а потом - застрелись!» Фатально вытягивает потные ручонки к коленям и передергивает пистолетный затвор. Игорю вспоминаются слова Ильи Эренбурга где-то им прочитанные: «Для русского жизнь не ценность, а случайность!» Командный триумвират сумасшедшего дома, увлеченный военной педагогикой, спокойные и где-то хладнокровные телодвижения старлея сразу и не замечает. У всех на губах благородная слюна, в глазах - заботливое отцовское неистовство. Каждому хочется высказаться и как вампиру попробовать на вкус молодую комсомольскую кровь.
     Побелев лицом, Игорь с видом покойника, готового к погребению стекленеет и молча расправляет худые плечи. Еще раз прощально обводит всех отчаянным взглядом. Становится по стойке «Смирно» и застывает, как памятник Неизвестному Матросу на берегу Тихого океана. За одно мгновение вспоминает маму и папу, сделавшего его не тем местом и не в то время, свое описанное детство и юность «затянутую в ремень».
     Парень чисто машинально, на полуавтомате поднимает свою правую руку и суицидно приставляет калибр дула своего пистолета к своей безумной голове, испытывая неприятные предощущения боли. Ствол упирается в уже слегка поседевший от службы висок. Решительно взводит курок, глючит от нервного напряжения кадыком и плавно тянет спуск на себя. Невольно зажмуривается от предстоящего выстрела, чтобы не видеть, как его еще не пропитые комсомольские мозги будут тихо стекать с оконного стекла...
     Начальствующая толпа боевых слонов в мгновение цепенеет и становится бетонным монолитом, головы не повернуть. Волосы у всех на мошонках встают дыбом, а попы начинают наигрывать мелодию «Прощайте скалистые горы…» Замы впадают в коматозное состояние. Единый застывший первобытный ужас бьет по нервам. В глазах присутствующих попеременно отражаются тревога, удивление, страх и безумие. Впечатление, что каждый хочет умереть раньше лейтенанта. И это естественно, ведь не каждый день в кабинете командира стреляются лейтенанты.
     В помещении начинает пахнуть покойником. Все затвердевает, словно дерьмо на морозе - ломом не сковырнуть. В воздухе начинают плыть повапленные гробы. Тишина, будто в церкви перед отпеванием. Кажется, что слышен треск горящих свечей, звон кадила и виден дым церковного фимиама. Лица присутствующих превращаются в застывшие, обтянутые пергаментом деревянные лики святых. У всех пропадает дар речи, кроме командира, который будто рассвирепевшая росомаха, сидящая на «очке» в гальюне в позе «лотоса», когда кто-то рвется в кабинку сделать свое «дело», начинает реветь:
      - Сто-ять! Чукча итальянская! - у командора вспухают на шее лошадиные жилы, брови падают на стол, а уши складываются вдоль кадыка, словно крылья у стрижа в атаке.
      Все моментально резво сползают под столы. «Тишина! В первый раз лежу в гробу одна!» Все замерзают. У бледно пепельного, будто сама смерть главного инженера необъятный животик сразу превращается в кукиш, а задница намертво примерзает к стулу как у дохлого мамонта. Мужик хочет как-то сдвинуться с места, но ледяные ягодицы ему это сделать мешают. Видно, что у начальника штаба темнеет в глазах, словно он попал на глубину и никак не может выплыть, хотя надо отдать ему должное - у него не дергается ни один мускул. Замполит, похожий на мухомор готов родить новый партийный лозунг, но слова застревают у него в горле, как при запоре. Зам по КРК в предродовом поту беззвучно пытается бормотать молитву, но забывает русские слова.
      Начинается цирк, когда все артисты уехали в Антарктиду, развлекать пьяных жареных пингвинов, а остались только клоуны печального образа. Ну, еще может быть один единственный акробат-универсал. Это командир, который, увидев картину молодого офицера с пистолетом у уха, от нирваны дрючки «просыпается» и как раненная в задницу горная лань со своего стула с места тенью прыгает через все столы кабинета к виску лейтенанта.
     Прыжок командира на руку старлея через все препятствия надо было видеть. Это была фантастика. Кенгурачий скачок можно было сравнить разве, что с прыжком ротозея от проходящего поезда. Командор успевает в своем свободном полете посмотреть на пыльный потолок и подумать «Пора, пора белить!» Пролетая над заместителем по КРК, думает - «Во*****, опять где-то спирта нажрался» Задев плешь замполита, у которого на голове волос осталось на одну семейную драку и, осыпав его скрепками, делает замечание начальнику штаба за грязный подворотничок на кителе, успевает ударить по руке молодого офицера. Не смотря на это, в тесном сумеречном кабинете раздается оглушительный пистолетный выстрел. Ба-бах! Трах-передах!
      Короткий выстрел отдирает Игорька от косяка. Звук пистолетного хлопка, словно возглас раненной чайки, взметается к закрытой форточке. Ударяется об нее и в следующее мгновение, вернувшись в кабинет, рикошетом начинает нервно рассыпаться по головам присутствующих. В закрытом помещении у всех возникает ощущение, что рухнул свод Вселенной, в ушах начинает звенеть. Командирский стол подпрыгивает над планетой, подоконник чуть ли не вываливается в окно, небольшие мозги в головах замов вздрагивают, становясь жидкими, и начинают выплескиваться через их вялые уши.
      Владимир Ильич Ленин на портрете позади командира с испуга инстинктивно пригибается от блуждающей пули и осуждающе хмурится. Пуля начинает нервно гулять по командирскому кабинету. Дзинь… динь… инь… Вырвав задвижку на форточке, аккуратненько уходит рикошетом в косяк деревянной двери повыше головы нашего героя. Замовская толпа не успевает даже пукнуть. Молча, превращается в лавину жидкого служивого дерьма и начинает растекаться сначала в штанах, а потом и под начальствующие столы. В помещении наступает леденящая душу тишина, будто в морге, только дымок из пистолета начинает подыматься к закопченному потолку. Из радиорепродуктора бодро звучит песня молодого Иосифа Кобзона «Я люблю тебя жизнь, и я знаю, что это взаимно...» Схему побегов матросов из части, висящую на стене, как эпитафия, сдувает словно ветром.
       Тонкий и умопомрачительный аромат дымка сгоревшего пороха из ствола пистолета начинает щекотать интеллигентные ноздри секретаря парткома, который так бледнеет, что на его лице выступают угри, будто откуда-то выпрыгивают. Под потолком кабинета в морозной дымке испарений продолжает ненавязчиво моргать единственная желтоватая лампочка, обгаженная мухами. Шершень от страха обделывается куриным пометом прямо на черный галстук начальника штаба. За форточкой окна на ближайшем блокпосту начинает брехать караульная собака, сначала в воздух, а потом на поражение. Дежурный по части, отпустив домой старых начальников караулов, прикладывается к горлышку бутылки портвейшка «Агдам», философски размышляя: «Чего не случается в этой жизни?»
      Игорь  спокойно ставит свой пистоль на предохранитель. Дует в ствол и беззвучно убирает его в свой «дипломат», впоследствии ставший знаменитым, как желтый потертый портфель Жванецкого. Тихо, будто с похорон выходит из кабинета, аккуратно прикрывая дерматиновую дверь и, как положено, идет чистить оружие, чтобы потом с чувством выполненного долга перед Родиной сдать его дежурному по части.
      Шершень из уважения к офицеру размазывается кляксой по стене, давая проход выйти Игорьку из кабинета. Дежурный по штабу рефлекторно встает по стойке «Смирно», молча, приветствуя мимо проходящего молодого офицера. В части наступает ситуация, когда командир сам готов застрелиться своими носками. В воздухе начинает витать дух военного прокурора с разбором «полетов» на уровне Командующего флотом. На звук неожиданного для всех Вооруженных Сил СССР выстрела, в кабинет с глазами обоссавшегося пуделя и пилоткой надетой задом наперед пулей влетает помятый уставом помощник дежурного с возгласом на весь штаб:
     - Товарищ командир! Вызывали?
     Набычившийся командор в предынфарктном состоянии отряхивает прилипшие к его потной заднице бумаги. От треволнений вытирает студеную испарину со лба и, трясущимися руками не замечая закуривает сигарету фильтром наизнанку. Обводит присутствующих таким взглядом, словно желает сказать: «Ну что голуби сизокрылые, довыкаблучивались? Вон лейтенант застрелился!», но этого не говорит, а, выпустив через уши ядреный дым от фильтра, слегка заикаясь, глубокомысленно изрекает в ящик своего стола:
      - Н-нет! Не в-вызывал, еж т-твою медь… - и почесав за правым волосатым ухом, придушенным голосом добавляет. - Вот и поговорили, мать вашу люсю! В-все с-свободны, к-как кубинский н-народ!
      Больше никто ничего сказать не мог - всех заклинило. Замы вслед за молодым офицером тихо, как с похорон покинули кабинет. Что было дальше? Да ничего!
Кукин тогда изрек на «ручейке» в стакан спирта свои крылатые слова, которые еще все долго все цитировали:
     - Ребята! Пули не свистят, а… ж-жужжат!
     В скрижали скорби воинской славы и службы, после этого весь личный состав неделю ходил тихо на цырлах и цыкал друг на друга. Т-тс-с-с!!!
     Было ощущение, будто в клубе части уже неделю стоял гроб со свежим покойником, ну а старлей спокойно, как ни в чем не бывало, продолжил службу на благо Родине своей Отчизны.
     Морякам театра не надо - мы сами театр!

2016