Маркелова Надежда. Рассказ

        "Остановись! Оглянись, Надежда!.."
        Этот немой клич стоит в его ушах и по сию пору. Как мольба, не произнесённая вслух. Заклинание, будоражащее когда-то его мозг, сознание, душу. И осуждение, обращённое к самому себе: как он мог! Вернее, как получилось так, что он не смог догнать, остановить идущую впереди него женщину? Она шла по середине асфальтированной улочки, а он следом за ней в метрах пятидесяти по аллее, за акациями, за тополями в тени.
        Как могло так получится, что он, в прошлом капитан-пограничник, повидавший за время службы на заставах и трагического и драматического, тут вдруг оробел, оказался смиренным до детской робости? Стал призраком и невидимой тенью этой женщины? Что с ним случилось? И даже теперь, по истечении стольких лет, проходя не раз по той же улочке, оглядывая её, словно ища здесь старые, милые приметы, улавливая в воздухе незабытые ароматы, не находил ответ.
        Вот пойди она сейчас впереди, он бы, наверное, опять также шёл за ней следом, в сторонке. Не смог бы, наверное, вновь переступить ту грань, тот незримый Рубикон, что пролёг между ним и ней. И ему тогда, глядя ей в след, хотелось сказать: "Да святится имя твоё!.." И теперь, пожалуй, повторил бы эти слова, не лукавя, эту Купринскую фразу, скорее – библейскую. Хотя к теперешнему дню он знает эту женщину и на столько, что позволило бы опустить её с небес на землю. Но что-то не опускает, что-то возвышает её, что-то томит душу. Он бы теперь мог назвать, произошедшее с ним явление, и знал теперь уже определённо, что это. И был счастлив, что познал такое чувство. И будет счастлив, и будет носить в себе его с затаённой святостью. И сожалеть, что от этого дорогому ему человеку не легче, не лучше, не веселее. А всё лишь потому, что она на его страстный немой клич:
        – Остановись! Оглянись, Надежда!.. – не отозвалась, не услышала, не оглянулась.
        Впервые Надю он увидел в средине семидесятых годов. После окончания офицерских краткосрочных курсов, Маркел Ольгин заехал домой в отпуск на две недели, где не был пять лет. За радостью встреч первых дней, за грустью расставаний последних, он смог побывать у многих родственников, друзей, знакомых, и завести ещё какие-то знакомства. Радовался всем и всему, дышал полной грудью, смотрел во все глаза, которые старался не заливать обильно льющимися вином и водкой. Вбирал в себя жизнь родного края, словно бы чувствуя, что ещё долго не доведётся ею так насладиться, испить её хмельную прелесть, аромат. И в этой радости как-то тихо, вроде бы не заметно проплыла гибкая фигурка девочки-подростка. Глаза карие, искрящиеся, и волосы, волнистые, даже кудрявые, каштановые, косички которых торчали в разные стороны. Тогда он, отметив про себя необычайную красоту девочки, спросил у приятеля, чья же это такая? Тот сказал, что это чадо из новоприехавших, откуда-то из южных районов, из Средней Азии. Откуда, конкретно, мало интересовало, потому и не запомнил. Но то, что девочку звать Надя, Надежда, запомнил. И тогда ещё мелькнуло сожаление, что Наденька слишком молода.
        Уехал. Уехал и в суете военной службы на границе на какое-то время призабыл о ней, как впрочем, и о многих ничего незначащих знакомствах. И, быть может, через год-два и то не сразу, она всплыла перед глазами, в череде воспоминаний о родном крае, о родственниках, о друзьях, о людях, ему встречавшихся. Видимо, началась ностальгия, тоска по родине. В этой череде лиц проплыл образ той милой девчушки. Тихо, неназойливо. Прошла тоненькая фигурка, улыбнулась и... запала в душу. Не ушла с экрана его памяти, а наоборот, укрепилась на нём. И с того времени нет-нет да появится, нет-нет да улыбнётся, глазами, уголком губ.
        Были женщины, и мимолётного влечения, и с серьёзными намерениями с его стороны, такие, с которыми хотелось бы связать судьбу, создать семью, иметь детей, но с каждой из них отношения прерывались. По разным причинам. Одних не устраивало положение офицерской жены, вынужденной жить в отрыве от родного города или посёлка, и даже села, и ехать куда-то, на край земли, в глушь, в солдатскую казарму. Другие разочаровывали сами своим непостоянством, капризами, ну и прочие причины. А может просто не судьба? Судьбу ведь тоже надо угадать, почувствовать и себя настроить на её волну. А как раз её-то, этой невидимой, притягивающей силы и не ощущалось. И скорее всего в нём самом. Ускользала эта ниточка, терялась в череде дел, событий, жизненных перипетий. И что самое странное, когда с ним происходили какие-то драмы на любовном поприще, он вдруг вспоминал ту девочку, Наденьку, и как бы советуясь с ней, говорил:
        – Это не для нас, Надюша, правда?
        Теперь эта девочка уже взрослая, наверное, уже замужем и, конечно же, о нём знать не знает, и думать не думает. Но она приходила к нему в мыслях, и он по ней сравнивал других женщин.
        Сравнивал и находил, что идеал лучше, и что он в очередной раз ошибся.
В госпитале, приходя в сознание, вернее, выходя из комы, первое, что он увидел, не то наяву, не то будучи в бреду, была она, его Надежда. Она манила, звала, но не конкретно к себе, а как бы к тому солнечному пространству, в котором находилась сама, откуда слышались необычные звуки, голоса птиц и улавливались запахи. Звала к жизни. И сама она была как будто неземной, с каким-то ореолом вокруг её образа. Когда открыл в радостном предчувствии глаза, то увидел и впрямь перед собой человека – женщину лет этак под пятьдесят, повязанную в белую больничную косыночку. И с горечью простонал:
        – Какая метаморфоза!..
        Больно стало на сердце. Захотелось вновь впасть в беспамятство, улететь в райскую долину и навсегда, туда, где проживает его фея, его премилый образ. И что самое интересное, скольких бы он женщин не знал, как бы не разводила с ними судьба, ни к одной из них не испытывал ненависти или злости, даже горечи, эти тёмные чувства размягчались, слабели под взглядом нежного лучика глаз и от мягкой улыбки. Они его возвышали, они его призывали к снисхождению. И он смирялся, подчинялся, как бы настраивался на то, что жизнь ещё не окончена и за пережитое им, он получит своё, выстраданное, и сполна. Надеялся, что его судьба его ожидает.
        В конце восьмидесятых он был уволен из погранвойск. В звании капитана, с медалями на груди и отметиной в ней, которая и послужила причиной его комиссации. Сдав заставу преемнику, майору, он, несколько обескураженный таким завершением военной карьеры, но в то же время и обрадованный новой жизни, вернулся домой, на родину. Вначале подумывал остановиться на жительство в областном городе. Но не смог.
        И повлияли на его планы две причины. Первая – это суета, шум, многоголосие города непривычные человеку, считай, лесному, свыкшемуся с тишиной, хотя и напряжённой. И вторая – домой тянула невидимая нить, за конец которой тянула девочка, девушка, женщина – его мечта, идеал, фея. Вторая причина, пожалуй, стала определяющей, скорее всего её можно назвать первой, но она была тайной, никому неведомой и потому в разговорах он всегда слагался на первый вариант своего появления в родительских пенатах.
        Нахлебником он жить не привык и не мог, и потому на следующей же неделе пошёл устраиваться на работу. На предприятии в отделе кадров ему предложили работу "рабочей интеллигенции".
        – Я советую вам, учитывая ваше состояние здоровья, пойти к нам слесарем КИПиА. То есть слесаря по обслуживанию контрольно-измерительных приборов и средств автоматики, вначале в лабораторию КИП, а потом – в какой-нибудь цех, – сказал начальник Отдела кадров, человек с какими-то простоквашными, словно замороженными, глазами, хотя мимика лица была подвижной, услужливой. – И пока мы вас принимаем по второму разряду с перспективой роста. Через полгода освоитесь, подготовитесь, и сдадите на третий разряд, а там, через два-три месяца и на четвёртый, а там и пятый разряды сдадите.
        Маркел согласился, хотя в душе, конечно же, испытывал некоторый дискомфорт, не соответствие воинского звания с гражданской должностью. Но деваться некуда, перегибы судьбы, её ирония.
        Первый раз Маркел увидел Надежду недели через две после прибытия домой. Странно, почти с первой минуты он ожидал встречи с ней, порой даже видел её, шёл не раз за ней, а, настигая и ошибаясь, разочарованно покидал объект преследования. Это происходило почти неосознанно, как по наитию. Но так и не удавалось повстречаться.
        За время его отсутствия многие из его друзей-приятелей, переженившись, разъехались по разным городам и весям, а те, кто остались, естественно, обременены были семейными хлопотами и заботами, женой, детьми, и лишний раз им докучать не хотелось, считал неудобным. И всё же за короткие минуты, а у кого и за часы свидания с друзьями, он кое-что узнал о жизни некоторых земляков, о ком-то по наводящим вопросам, а кто-то был притчей во языцех. Кое-что узнал и о Надежде, как бы между прочим. И одной особенной новости очень обрадовался.
        Николай, старый приятель ещё со школьной скамьи поведал:
        – А что Надя? Она на данный момент в разводе!
        За такое сообщение едва сдержался, чтобы не расцеловать источник информации в образе усатого и лысеющего мужика. Почувствовал, как по телу прошла горячая волна, а сердце сжалось, как бывало когда-то перед броском на нарушителя. В такой момент оно заставляет или замереть, притихнуть и отползти на безопасное расстояние, или выталкивает из засады. И он, натренированный, подготовленный, одержимый, подчинялся ему только во втором случае, получая в стычках на границе разные отметины, от синяков и травм, до ранений, грозящих его жизни. И не отступал. Что-то знакомое, волнующее и воинственное возникло в нём и тогда.
        Другой товарищ, Стёпка-трёпка, информацию о Наде дополнил ещё более пикантными подробностями:
        – С завихрением бабёнка. В разгул пошла, сучка...
        Этого приятеля хотелось тут же пришибить. И почувствовал, что что-то в нём приугасло, как, наверное, бывает в праздничный день, красивый, весёлый, который проводиться где-нибудь на природе, среди зелени, цветов и птиц, и когда на всю эту благодать вдруг низвергают небеса проливной дождь, и картина праздника, пикника омрачается.
        Маркел на какое-то время погрустнел, в душе его произошло смятение, и он, придя домой, не находил себе места. За чтобы не брался, чем бы ни старался себя увлечь, перед глазами вставала она. В мыслях она теперь была понятной. Такой же как все, телесной, живой, грешной, а в потайных уголочках души, сознания, всё ещё жил милый ангел. И она как бы раздваивалась на два образа, сказочный и земной. И второй теперь тоже заявлял свои права на жительство в его сознании, чему он был категорически против.
        И вот, он встретил Надю.
        Служебный автобус на их заводской остановке делал последнюю остановку, и его буквально штурмовали. На второй-третий день Маркел уже освоился и, несмотря на многолетний военный опыт, к этим атакам оставался безучастным и всегда был, разумеется, замыкающим, а потому едва ли не висящим на последней ступеньке, держась за поручни. Автобус "ЛАЗ" старый, гремящий, свистящий, и на ямах издолблённого асфальта стучал амортизаторами, отчего, казалось, вот-вот переломится.
        Выйдя из автобуса, вернее сказать, вывалясь из дверей, Маркел, отойдя метров на семь от него, скептически усмехаясь, стал массажировать мышцу левой руки, которой пришлось держаться за поручень всю дорогу, едва ли не висеть на ней, чтобы не выпасть. Смотрел с иронией на выскакивающих из автобуса людей. Наблюдал, как из металлической бочки, которую долго катали по колдобинам, гремели ею, и вот, наконец, вскрыли. Из автобуса выскакивали люди, едва ли не в маринованном виде, и ошалевшие.
        Вдруг в окне салона уловил что-то знакомое. Опустил руку, забыв о напряжении и о боли в ней. Знакомое видение промелькнуло в тот момент, когда солнечный луч осветил окно через листву дерева, стоящего при остановке. Высветил, но оно, это видение, почти тут же скрылось в глубине салона, в его тени. И Маркела приковало к асфальтовой площадке.
        Надя вышла из автобуса. Вышла плавно, осторожно опуская с площадки автобуса ногу в белой босоножке. Она была и в белом платье, с нанесёнными на материале крупными цветами роз и кал. Головки цветов словно бы припали к ней, застыли на её груди. А стебли и листья тенью выходили от талии, создавая такое впечатление, как будто бы женщина находилась среди цветов, среди их благоухания. Находилась непосредственно в вазе, роль которой выполнял подол платья. От такого видения у Маркела потерялось ощущение времени. И тут же отпала земная суть женщины. Он словно бы вновь увидел ту, которая представлялась ему в госпитале. Невольно вырвался вздох изумления.
        Надя, при выходе из автобуса, надевала на глазах тёмные очки, на плече у неё висела чёрная сумочка. И волосы те же, тёмные, с мелкими кудрями, но подстриженные коротко и лежали на голове плотной шапкой, слегка смещённой пробором на бок. Косичек не было, но это ничуть не ущемляло её привлекательности. Даже, пожалуй, наоборот, отсутствие этих милых хвостиков, ещё более подчёркивали её женственность и обаяние. Движения казались плавными, мягкими, словно бы замедленными. Хотя, на самом деле, у автобуса, измучивший пассажиров духотой и тряской, не помешкаешь. Но ему она явилась сказочным видением, божественной феей, что когда-то призывала его к жизни, и потому сутолока на остановке выпала из внимания – была лишь она, и время остановилось.
        Она вышла из автобуса и обернулась к подруге, которая выходила следом за ней. Улыбнулась ей, видимо, это была реакция на их, на минуту прерванный разговор и, наверное, приятный.
        Потом они, взявшись под руку, пошли по направлению к продуктовому и овощному магазину, и прошли это расстояние, о чём-то увлечённо разговаривая, где и расстались. Подруга вошла в магазин, а она, минуя перекрёсток, продолжила свой путь дальше.
        Маркел, от автобуса шёл за ними следом с боку улицы. Шёл несколько растерянный, даже шокированный неожиданной и страстно ожидаемой встречей. Надя шла легко и, казалось, на ногах, переплетённых до середины упругих икр белыми ремешками от босоножек, порхали невидимые крылышки, какие бывают у сказочных персонажей из мультфильмов. Казалось, вот сейчас ветерок подхватит, и она полетит в бескрайнюю синеву, которую когда-то распахивала она перед ним. И весь её вид, изящная фигура, и окружающий их мир, с его птичьим щебетом, со слабым тёплым ветерком, с шелестом ухоженных деревьев, тополей, клёнов, стоящих вдоль улочки, по которой они шли, и этот воздух, успевший пропитаться её ароматами, вернули Маркелу прежний образ любимой женщины. Им одухотворённой.
        От перекрёстка она прошла метров двести по улочке и свернула направо в калитку детского садика. Маркел, шедший по аллее слева, остался за деревьями и акациями. Он, как мальчик-паж, сопровождающий свою королеву, благоговейно стоял за широким стройным тополем, привалясь плечом к нему и взволнованно осматривал территорию детсада, над которым шумели под солнцем и ветерком высокие деревья и откуда, как из райских кущ, доносились детские голоса.
        Потом они вновь продолжили путь: она с сыном по дороге, ведя его за руку, а он сзади по аллее.
        Маркел несколько раз намеревался нагнать их, заговорить с ними, с ней. Давал себе ориентиры: вот до того дерева... вот до того куста сирени... вот до перекрёстка со следующей улицей... – и убыстрял шаг. И не мог в последний момент переступить какой-то рубеж, как невидимую священную границу. Замедлял движение, едва ли не останавливаясь. И чувствовал, что нет в нём той решимости, смелости той, что всегда, даже в смертельной схватке и при невыгодных для него обстоятельствах, ему не изменяла, тут же напрочь куда-то исчезнувшая. И уже понимая, что не сможет переступить эту невидимую грань, не сможет подойти к ним, весёлым и счастливым, молил её:
        "Остановись! Оглянись, Надежда!.."
        Уповал на силы небесные, на случай, что нет-нет, да и приносит удачу.
Но нет, она уходила, не оглядываясь, увлечённая лепетом сынишки, не замечая никого. А ведь как порой нам мало надо, чтобы встретить свою судьбу. И всего-то – не торопится, оглянуться, улыбнуться...
        Он себя ругал. Упрекал за слабый характер, за нерешительность, робость. И удивлялся: да что же это с ним такое?!. Почему так всё глупо и непонятно? С ним, с мужчиной под сорок лет... И давал слово, твёрдое, как приказ: атаковать! И новый конфуз. Потом следующий... И всякий раз иронично над собой посмеивался: ты действительно хороший пограничник! – стойко соблюдаешь границу.
        Она была счастливой, он это видел. Женщина, когда она влюблена и счастлива, она слепа. У неё один свет в окошке, один лучик в любой час дня и ночи, и в любую погоду. Это ему подсказывал его не слишком богатый жизненный, вернее, амурный опыт, а также из опыта литературных персонажей. И он чувствовал её состояние души и, казалось, сам переживал его. Чувствовал подъём её душевных сил, жизненную энергию, несмотря на то, что сам испытывал грусть и сожаление. Но эти чувства не были тёмными, окрашенными сарказмом, злостью и прочими чувствами, сопутствующие душевным переживаниям, омрачающие жизнь. Его грусть была тихой, всё понимающей и прощающей, а сожаление... Что ж, сожалей. Знать, не судьба. Вернее, значит ты не её судьба. И Надежда исчезла...
        На предприятии, считающимся градообразующим, при котором и возник этот населённый пункт, все про всё знают, или почти всё, и Маркелу повезло в этом смысле. В цехе, куда он был направлен работать после сдачи на четвёртый разряд слесаря КИПиА, вместе с ним работала Людмила Петровна. Петровнушка – как он любезно её прозывал. Женщина на исходе третьего десятка лет, недурна собой и, что самое примечательное, была близкой подругой Нади, ещё со школьной поры.
        Трудно теперь сказать почему: то ли он проявлял излишнюю заинтересованность в разговоре о предмете своего обожания; то ли вид каким-то образом выдавал его тайные мысли и чувства? Но, так или иначе, Петровнушка, похоже, уловила эту волну и с охотой, а порой с пристрастием доводила до его слуха, а, следовательно, и до сердца, кое-какие подробности из семейной жизни, делах и событиях своей подруги. И так, как это делают иногда искренние подруги друг о друге.
        – У Наденьки новый муж, начальник торговой базы, и она теперь работает у него. Они в свой медовый месяц, ещё до развода обоих новобрачных, украдкой уезжали в Крым. – Петровнушка вскидывала тонкой бровью в лукавой усмешке, и добавляла: – Валера был женат, но ради неё ушёл от жены, как и она от мужа. И теперь Надька в предродовом отпуске, скоро родит...
        – …А родители Надькины поменялись с ними квартирами, им отдали свою трёхкомнатную, а сами перешли в их, двухкомнатную.
        – ...Надька сумасшедшая и взбалмошная, но ей везёт, счастливая, ей можно позавидовать.
        – …И вообще Наденька... – говорила Петровнушка, и замолкала, отводя глаза в плутоватой ухмылочке, давая понять, что подружка далеко не ангел. Мол, за жизнь держится крепко, своего не упустит, не то, что, к примеру, она, её подруга, для которой принципы нравственной чистоты и целомудрия превыше всего. Маркел снисходительно посмеивался.
        Слава Богу! Слава Богу, что у неё всё состоялось: удача, счастье, семейное благополучие, и он почувствовал душевный покой. Словно бы у него у самого решился какой-то жизненно важный вопрос и теперь, испытывая душевное равновесие, можно было подумать и о себе, решать свои земные задачи. И, пожалуй, Петровнушка, с её целомудрием, подойдёт для их реализации. По крайней мере, кандидатура не из худших.
        Потом были встречи, разные по ситуации. Встречи по работе, изредка. А однажды – в дружеской компании. При последнем обстоятельстве, к сожалению, единственном, он под действием винных паров позволил себя увлечь танцами (кстати, вальсы и танго он танцевал неплохо, что-то осталось ещё от офицерского училища, и чему-то подучился в санатории), но старался не выходить на рок-н-ролл, твист – стеснялся этих припадочных танцев.
        На вальс Маркела пригласила Надежда. Петровнушка о чем-то завела оживлённую беседу с Валерием, заняла его, а Наде, видимо, их болтовня наскучила и она подошла к нему, стоящему у книжной полки и просматривающему в красивых переплётах книги. И что самое странное, он чувствовавший её всё время, следя невольно за ней, за поведением, передвижениями, улавливая перемены в её голосе, настроении, тут – не услышал, как она подошла к нему сзади. Словно её жизнь на расстоянии имела какое-то хоть и неосязаемое, но явственное видение, как бы просматриваемое через его внутренний оптический прибор. И этот прибор словно бы имел границы, и за этим кругом он улавливал малейшие изменения к лучшему, к худшему ли относительно Надежды. И даже в тот момент, когда Валера и Петровнушка увлеклись разговором на тему, которой та не вполне владела, и тот стал что-то ей объяснять, чем вызвал у собеседницы живейший интерес, ему (Маркелу) было обидно за Надю, что муж оставил её без внимания. Не на Петровнушку, ставшей ему попутчицей жизни, а на Валерия, на вид самодовольного, хорошо упитанного круглого боровка.
        И вот, просматривая красивые, в хороших переплетах книги, погружённый в свои мысли, не уловил приближение Надежды. Её голос прозвучал над ним неожиданно и тихо. Он прокатился по нему так, словно всё его существо было каким-то сосудом, в котором звук отразился в каждой клеточке и взбудоражил каждую из них.
        – Маркел, давайте потанцуем? – попросила она.
        Он согласно кивнул, сунул куда-то книгу, слава Богу, она не упала, и взял Надю под локоток. Вышли на средину комнаты-залы. Квартира, где собралась эта вечеринка, была небольшой, состояла из двух комнат, коридора и кухни. Как раз для такой компании – из четырёх пар. Куда бы он явно не попал, будь одиноким или же имей другую женщину. Петровнушка такой случай не упустила.
        Играла переносная портативная магнитола. Звучал вальс Штрауса, музыка которого всегда ассоциировалась в его сознании с чем-то необычным, неземным, вдохновенным. Под эту музыку, казалось, ноги не ходят, а летают, и сам качаешься под неё, как на воздушных качелях или на волнах. А когда в твоих руках находится такая женщина, лёгкая, подвижная и послушная, словно фея, созданная из грёз, из воздуха и живой материи, плывёшь, как в невесомости.
        Надежда чему-то улыбалась и на лице лежала до боли знакомая улыбка.
        – А я вас помню, – вдруг сказала она. – Вы приезжали давно-давно в отпуск молоденьким офицером.
        – Да!.. – удивился он. – Как же вы могли меня запомнить?
        – Вот, запомнила, – улыбнулась она той, из юности, милой улыбкой. – И потом вспоминала. Но вы почему-то больше не приезжали.
        Сказала так, словно бы упрекнула. И от этого ненавязчивого упрёка у него едва не выкатилась слеза из глаз. Действительно, почему он больше не приезжал? И тоска, запоздалое сожаление толкнулись в сердце. Кажется, он был тогда в госпитале, а потом в санатории. А потом...
        Он не услышал, как закончилась музыка, и они продолжали какое-то время стоять посреди зала, пока хозяйка, вернувшись из кухни, призывно не захлопала в ладони:
        – К столу, к столу!..
        – А вы хорошо вальсируете, Марк, – сказала Надя. – А я, к своему стыду, не научилась танцевать вальсы.
        – Правда! – удивился он.
        Маркел этого не заметил.
        Надя сделала игриво реверанс и засмеялась.
        Петровнушка была оживлена, то ли от разговора с Валерой, то ли от выпитого вина. Глаза блестели, на лице горел румянец, слившись с фальшивыми румянами. Валера, вальяжно разбросив руки на спинку дивана, сидел перед ней через стол, выкатив вперёд натянутое белой сорочкой брюшко. Взгляд его был лениво-снисходительный.
        Из другой комнаты доносились голоса детей, двух мальчиков, хозяйского сына и сына Валерия и Нади.
        Возвратились с балкона двое курящих мужчин и одна женщина, и каждый занимал своё место за столом. На приближение жены, сопровождаемой танцевальным кавалером, Валера почти не отреагировал, не повернулся к ней, только снял руки со спинки дивана, на котором сидел, и сцепил их под животом.
        Маркела поразило его поведение – при такой женщине и такое хладнокровие!                Почувствовал досаду и обиду. Но он пригасил в себе эти чувства, вспомнив афоризм: чужая семья – потёмки. А это их уклад жизни, обоих устраивающий, может быть, и даже тем, поди, и ценен им, что ненавязчив, необременителен.
        Но всё же он чувствовал в ней перемену, не внешнюю, хотя в её плотной фигуре, налившейся во все формы красотой и силой, заметны эти положительные изменения. Он отметил скрытую, им, наверное, одним примеченную, внутреннюю перемену. Она в компании была общительной, весёлой, её голос, смех, улыбки звучали искренне, а в глазах – напряжение. И в его душу закралась тревога.
        После вечеринки Петровнушка хмельно канючила:
        – Маркел, скажи, во мне есть какая-нибудь загадка?.. Валерка говорит, что в женщине должна быть загадка. Если её нет, то она ему не интересна. Так есть во мне загадка, Марк, или нет?
        Он усмехнулся чему-то своему и ответил:
        – Есть, Петровнушка, есть. Но она у тебя называется морокой.
        Петровнушка с досадой хлопнула его по плечу.
        – Ай, скучный ты человек!
        Эта вечеринка была нового тысяча девятьсот девяностого года. Потом произошли события, катастрофически изменившие страну, что непременно отразились на каждом гражданине России. Их будоражили: то шоковая терапия, то "черные" четверги, то банкротства финансовых пирамид и почти поголовная остановка и банкротства промышленных предприятий, в том числе и того, что когда-то приняло к себе на работу Маркела Ольгина. В этом ураганном вихре Маркел, как и всякая частица общества, тоже завертелся, ища работу, заработки, элементарные средства для существования. Как когда-то из образцового офицера он переквалифицировался в первоклассного киповца, так и за период перестройки пришлось перебрать ещё ряд профессий. И тоже старался работать по ним не по второму разряду. Но с каждым годом ощущал, что годы его уже не те, и к тому же сказывалась инвалидность, она настойчиво давала о себе знать и всё безжалостнее привязывала его к более спокойному труду и заставляла мириться малым. О тех сбережениях, что были накоплены за время службы и на гражданке, и на которые надеялся в трудный час, государство позаботилось – обесценило и девальвировало их, и он иронизировал:
        – Быть может, лет этак через пятьдесят эти накопления всё-таки восстановят, да только, пожалуй, уже не для нас.
        И потому, надеяться не на что и не на кого, только на себя.
        Так, пройдя по кругу почти всех рабочих профессий: грузчика, каменщика, плотника, он дошёл до вахтёра и сторожа – не гнушался и этим, не до престижа и гордыни уж. Правда, последние места работы были не столь высокооплачиваемые, однако, и на них попал не без протекции старого товарища, которому некогда хотел "сыграть по мусалам" за непочтительное высказывание о Надежде. Теперь, по истечении стольких лет, досада и та обида на него призабылись, окуклились в скорлупу снисходительности на людскую глупость. И потом, жизнь выявляет правоту и изъяны, подтверждает или опровергает их, а при сумбуре новых преобразований и завоеваний демократии всем стало как-то не до всех и каждому не до соседа. Все сосредоточились на себе, на своих проблемах, трудностях, а то и бедах. Новая "бескровная" буржуазная революция в конце двадцатого и начала двадцать первого столетий опять распорола общество на несколько слоёв, в котором большая половина населения вновь "стала всем", но без ничего. И тут будешь рад любой заботе, памяти друзей о тебе.
        Незримо и с сочувствием он следил всё это время и за Надеждой. Её жизнь проходила рядом и не по слухам, а по рассказам Петровнушки, которая, впрочем, после той вечеринки, стала бывшей подругой приниматься с прохладцей, но их связь до конца не утратилась. Это и позволяло как бы непреднамеренно ею пользоваться.
Будучи руководителем небольшого подразделения, Валера, как и многие из таких, как он, оказавшихся у руля хоть малой, но власти, постарался это предприятие "прихватизировать" – прибрать к рукам, что в принципе ему ничто не помешало при поголовной приватизации. А после узаконивания себя в правах президента, тут же произвёл на нём реорганизацию, которая больше коснулась кадровой политики. Тут новоиспечённый президент от тех, кто не соответствовал, по его пониманию, задачам и требованиям насущного момента, постарался освободиться, даже несмотря на их профессиональный опыт, стаж работы и возраст. А так же от тех, кто мешал ему проводить политику капитализации предприятия. Под предлогом сознательности и совестливости, особенно перед сокращёнными, он предложил уволиться и жене.
        – Тебе, Надя, в столь беспокойное и нервозное время, лучше сидеть дома, "не дразнить гусей", я уж тут сам как-нибудь. Хорошо?
        Поскольку Валера был романтической натурой, то и кадры подбирал соответствующие запросам своего характера, и отдавал предпочтения работницам, обладающим загадкой. А при отсутствии бдительного ока супруги, заниматься разгадкой данного предмета уже никто не мешал. Через три года с женой порвал отношения. Вернее, на протяжении этих лет она терпела его загадочные пристрастия, связанные с "производственной необходимостью", и, наконец, предложила развод.
        Как Петровнушка объяснила:
        – Валере с ней скушно. Не о чем поговорить, нет общих интересов. Но сыновей сказал, не бросит, поможет им выучиться. Молодец мужчина!
        И "молодец мужчина" не отступал от данного им слова, помогал семье: оплачивал учёбу старшего сына в Москве, младшего в школе.
        А Надежду эта перестройка семейных отношений, похоже, сильно напрягла. Она потеряла будто бы смысл жизни. И, что самое неприятное, стала выпивать, но не явно, не прилюдно, а тихо, дома, в одиночку. Возле неё начали собираться люди, и Петровнушка в их числе. Ибо Маркел ей стал малоинтересен – без загадки мужик.
        А Маркел призадумался. Надежде нужна была поддержка. Он несколько раз подходил к её дому, даже к подъезду, и останавливался. Сердце его, ещё способное, оказывается, волноваться, начинало учащённо биться, сознание будоражило, а ноги отказывались повиноваться и переступить порог не только явный, подъезда, но и невидимый, проложенный кем-то и когда-то между ним и ею. И он проходил мимо дома, мимо её окон, досадуя на себя.
        Две тысячи второй год выдался на редкость засушливым, жарким. Почти все леса от Дальнего Востока до Европейской части России были охвачены огнём. Горели торфяники вокруг Москвы и на прилегающих к ней районах, отравляя людей за сотни вёрст. Это было наказание человеку за его беспечность, за его пренебрежение и неуважение к матушке-природе, и она отплачивала ему сполна. Дым от пожаров на торфяниках доходил и сюда, за двести километров от Москвы, и сушил горло, резал глаза.
        Николай, старый товарищ, как-то сказал:
        – За собственную безалаберность и невоспитанность, не умея дорожить малым, платим большим. Столько лесов пожгли... Неужели обязательно надо проходить сквозь тяжёлые испытания, чтобы понять и оценить утраченное, чтобы понять, как в природе всё взаимосвязано?
        "Как и в человеческих отношениях", – думал Маркел, проходя по знакомой улочке, часто моргал, стараясь слезой согнать с глаз колючую резь, иногда прикладывал к ним, к носу и ко рту платок.
        Который раз он здесь бродил, вспоминая те, далёкие теперь дни, когда волшебный аромат благоухал над этими насаждениями, и он жил им и теми грёзами, какие навевала память ему здесь всякий раз. И был почти счастлив. И как прежде, всматривался в окружающие предметы: дома, ряды акаций, деревья над ними – и с сожалением находил признаки запустения. Никто теперь не ухаживал за тополями, и их сучья, обломившиеся когда-то: то ли от прошлогодних снегов, то ли от ошалелых залётных ветров, – висели вдоль по стволам, упираясь ветвями в газоны, в разросшиеся акации, когда-то аккуратно подстриженные. Особенно печально время отразилось на его старом тополе, к тому же, начавшем дуплиться. Не было слышно звонких голосов со двора детского садика, в его зданиях теперь разместились какие-то мелкие предприятия и какая-то гостиница сомнительного назначения. Убогие двухэтажные деревянные домишки с левой стороны улицы, доведены до последнего предела запустения. В некоторых из них зияют пустые глазницы окон, оторваны со стен доски-вагонка, которыми они облицованы. И асфальт на улочке побуревший, выщербленный. Правда, в этом году его, похоже, пытаются обновить – на перекрёстке стоял асфальтовый каток.
        "Как так могло произойти? Как?.." – томило запоздалое раскаяние. Да, она жила счастливо, и этому можно было только радоваться. А что ещё можно желать близкому человеку, любимому и обожаемому? И поэтому на пути её счастья, теперь уже в далёком прошлом, не смел становиться. Понимал тогда, что своим появлением поставил бы себя в смешное, и в неловкое положение Надежду, быть может, даже мог вызвать её презрение. Ей-то какое дело до его чувств? Но если бы она тогда, в то далёкое лето, да и позже, в те часы, когда он бродил за ней тенью, когда молил "остановиться, обернулась" – могло бы произойти чудо. Тогда бы он (он почему-то был уверен в этом) не упустил бы его. Маркел ждал этого, как сигнала. Как приглашения... наверное, такого же, как в госпитале... И вдруг понял то своё состояние – она в его сознании, или в подсознании, оставалась все той же неземной, сказочной. Божественной... Феей, которая когда-то открыла ему двери из комы в жизнь. Помогала ему жить, понимать, радоваться жизни. И он, не осознавая этого, стал как будто бы её пажом. Это состояние, как он теперь понимал, и определило их дистанцию, и не позволяло переступить этот томительный и запретный Рубикон.
        Но она была слепа, ничего не замечала, и не хотела видеть. Была счастлива. И всё же... И всё-таки надо было переступить моральное табу. Хотя бы после того вечера, когда почувствовал что-то неладное в их взаимоотношениях, её и Валеры, подойти к ней и объясниться. Объясниться во время танца, в котором долго ещё кружился потом… во снах и едва ли не наяву. Надо было вырвать её из рук этого романтика-ловеласа, а не искать какие-то морально-нравственные оправдания в их поведении, особенно Валеры. Надо было броситься ей на помощь и вывести её из череды социальных и семейных передряг, вернуть к полноценной жизни. Но сам закружился в бешеном потоке перестройки. И выжил, прошёл через неё, правда, не без потерь и не без усилий, но ей, Надежде, не помог. Не забывал о ней, но и не предпринял каких ли бы усилий, облегчающих ей жизнь. Не отвёл от неё трудности, обиды.
        И, испытывая теперь грусть и вину перед дорогим человеком, который когда-то помог ему выжить, широко распахнув перед ним двери жизни, покаянно шептал:
        – Прости, Надежда! Прости...
        Маркел прошёл улочку со слезами на глазах, то ли от принесённого ветром дымного смога, то ли от переживаний и сожаления, и повернул к дому, давно его притягивающему. Сегодня он шёл уже с определённой целью и решимостью.
        На улице, напротив подъезда, стояла "Волга" предпоследней модели со знакомыми номерами. Маркел замедлил шаг.
        Как докладывала разведка, дела у Валеры шли последнее время из рук вон плохо, и, в конце концов, его контора, президентский анклав, приказала долго жить, и сам горе-президент остался – не удел. Но кое-что смог за собой сохранить, в том числе и комфортабельный автомобиль. И теперь он припарковывал его на старой улице, видимо, здесь ещё у него сохранилась тихая гавань, а, может быть, маячок чего-то не разгаданного.
        Ведь женщина всегда загадка, она, как природа, сколь любвеобильна, сколь милосердна, терпелива и мудра, столь же и непредсказуема, достаточно искры, чтоб возгорелось пламя. Всё зависит от степени её терпения, от высоты ума и её интеллекта.
        А в мудрость своей Надежды Маркел верил. И это придавало ему надежду.
Он вновь прошёл мимо её дома, мимо квартиры на первом этаже.
        2002г.