Прозой о стихах...

Николай Тертышный

Прозой о стихах...

…Игра словами – древняя игра,
Ведущая в трагическом размахе
Прямую от пера до топора,
Секущую от славы и до плахи…
Столь многозначительными словами Николая Перовского, ныне живущего орловского поэта, я хочу затронуть тему русского стиха вообще, насколько позволит это газетная заметка, и чуть коснуться, может быть, некоторых теоретических аспектов стихосложения. И, да простят меня любители поэтического слова, сделать это придётся банально и в прозе.
Совершенно неверно ведут историю русского стиха от виршевой поэзии лишь с 17го века или ещё того хуже с 18го от Тредиаковского и Ломоносова. А «Слово о полку Игореве», а « О приходе Батыя на Рязань», а «Задонщина». Ещё Кирилл Туровский – русский мыслитель и поэт 17го века различает – «…историки и витии, т.е. летописцы и песнетворцы…».
Коротко о стихотворении, как об одном из способов передавать смысл и настроение в письме, можно сказать, что это форма, выражающая некую завершённость, совершенство в изложении, в конце концов, достигающая искусства. У Н. Гумилёва есть на этот счёт: «…поэзия есть явление языка или особая высшая форма речи, один из способов выражения своей личности…». Стих, по большому счёту, – метод или приём, ведущий своё начало от заговоров, пословиц и поговорок. Отсюда магическая заклинающая сила стиха.
Взаимосвязь произносимых звуков с настроем души очевидна издревле. Можно рычать в злобе и рычать от удовольствия – звуки по-разному выразят состояние. Речь, произносимая в особом искусном ритме, с особым настроением и воспринимается особым образом. Из этого понимания стих и выносит свою  особую значимость, возвышенность, торжественность.
И ещё, стоило бы выделить, говоря об искусстве стиха, то, что это результат сознательного целенаправленного труда с определённой задачей. Теофраст – античный теоретик поэзии определял это так – «…стоит задача выбирать более торжественные слова и гармонично соединять их одно с другим так, чтобы услаждать и поражать слушателя». Ничего другого в принципе за многие века сюда добавить не получилось. 
Стихосложение – форма речи, расширяющая многообразие смысла и содержания в повествовании путём передачи в словосочетаниях, в ритмах речи – движения, скорости, каких-то звуковых явлений, живости, т.е. вообще динамики, живости картин и образов. Мы знаем, как стих передаёт движение и шум поезда, плеск волны, шелест леса и т.д.
Стих обогащает смысл речи. Например, для достижения определённого увеличения смысловой (семантической) и фонетической нагрузок А.Пушкин часто ищет слова с наибольшим, с более ёмким смыслом взамен уже, казалось бы написанным словам:
Пылай камин в моей пустынной келье,
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук…
У Пушкина в черновом варианте вместо горьких  было - наших, но он усиливает здесь чувство, и мы  видим, как возросло воздействие  стиха на нас. С чтением этих строк приходит понимание красоты слова, мысли, чувства. Приходит эстетическое наслаждение, что является не последней целью стихотворчества.
Уже упомянутый выше Н.Гумилёв в «Анатомии стихотворения» пишет: «Поэтом является тот, кто учтёт все законы, управляющие комплексом взятых им слов. Учитывающий только часть этих законов будет художником-прозаиком, а не учитывающий ничего, кроме идейного содержания слов и их сочетаний, будет литератором, творцом деловой прозы».
Вспомним некоторые возможности в стихосложении:
Ассонансы – намеренный повтор гласных, задающий стихам необходимую напевность.
Аллитерации – так же намеренный упорядоченный повтор согласных в строфах, придающий стихам нужный размер и законченность.
Классическим примером и размера стиха, и повтора согласных обычно вспоминают пушкинкое: «Роняет лес багРяный свой убоР...». Пять ударных, пять безударных, звонкая согласная точно и в начале, и в конце придают стихам абсолютную законченность (кажется, лучше и по иному не скажешь). Но всё это закреплено ещё повтором согласной точно в центре. В обе стороны от средней -Р- ровно по одиннадцать букв. Поэт, несомненно, вкладывал великую искусность в свою работу, хотя на взгляд это легко и непринуждённо просто лилось в его речи.
Здесь же, вероятно, необходимо упомянуть о внутренних рифмах, подчёркивающих звуковую особенность стиха, когда сам фон слогов как бы подсказывает повтор внутренней рифмы и нарастает желание проговаривать ни единожды один и тот же звук. «…Ах, это оСЕНь! Это оСЕНь выТРЯхивает из мешка ЧЕКаненные СЕНтЯБРём ЧЕРвонцы…» - на примере есенинской строки из его поэмы «Пугачёв» становится понятна важность внутренней рифмы. Слово –сентябрь- словно разбросало свои звуки по всей строке. И ещё один пример из поэзии арсеньевца Н. Морозова:
«…ГРуСТь декаБРьским суГРобам оставлю
На ТРопинке, СРедь СПящих полей,
Сероватые СТебли поСТавлю
В СВетлой вазе в кваРТире твоей…».
Здесь –грусть- является этаким своеобразным фонетическим ключом ко всему четверостишью и словно перетекает в повторах из слова в слово.
Ещё один из приёмов – нарушения размера строф, т.е. лишнее или недостающее ударение, своеобразный сбой ритма, подчёркивающий законченность звуков, мысли и т.п. Такое находим часто у С.Есенина:
На плетнях висят баранки,
Хлебной брагой льёт теплынь.
Солнца струганные дранки
Загораживают синь.
Здесь при сохранении равного количества слогов в конце, особенно в последней строке явно сокращено количество ударных слогов. И ещё один пример из Есенина же к приёму уменьшения ударений:
«Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось ещё вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…».
Последняя строка явно короче по слогам, последнее ударение звучит явно раньше с расчётом на протяжное медленное затухание.
Для достижения других эффектов стихотворцы пользуются часто набором слов с большим числом гласных либо согласных (жизнь, смерть, скорбь, вдруг…), повтором слов (см. пример выше из Есенина), сочетаний, однородных членов и т.д.,
Ещё один интересный приём – переносы слов (разрыв слов) приведу из М.Гутмана:
«…И как воздастся
всем – по грехам иль… по любви?
А может... может быть так статься,
что – по стихам? Ну что ж, труби-
те, Ангелы, трубите громче…»
Подобный опыт с дополнительными паузами и разрывами слогов, помимо определённых формой стиха цезур, можно встретить часто у многих при внимательном прочтении творчества поэтов.
Теперь о том, что в поэзии меня, как читателя, более трогает звук, песнь стиха, чем сама мысль или содержание. И конечно же если песнь совпадает с мыслью, это лишь усиливает впечатление, понимание и сочувствие с поэтом. Но бывает, строки напрочь лишены, как говорится, звуков, т.е. того благоприятного сочетания выразительных слов, гласных, согласных и т.п., и потому мало увлекающих читателя, но наполненных основательно мыслью, сухим анализом или рассуждениями описательного либо другого характера, рисующие довольно приемлемые и понимаемые картины. Такие стихосложения не проникают в душу, не остаются в чувствах, не рождают отголосков в настроении, хотя сутью своей проникают в память, оставляя там своеобразный след, похожий на математические знаки или символы. Из такого чтения извлекаешь лишь пользу холодной правильной (либо неправильной…) мысли. Чувствам же учишься у строк песенных, звучных, хотя может быть и не столь стройных в изложении и даже часто именно неправильных, как бы намеренно неверных, слегка переставленных, либо нарочно приправленных теми или иными выразительными звуками. Вас захватывает «удачно и ясно переданное смутное настроение, какое бывает в магии поэзии и которое можно разыграть, даже не вполне пройдя все пути к мысли», так очень хорошо говорит об этом один из мыслителей двадцатого века М.Мамардашвили. На примере той же упомянутой выше классической строки Пушкина мысль должна была бы выразится по правилам: …лес роняет свой багряный убор. Но тогда рушится чувство, и всем сердцем признаёшь правоту пушкинского расположения слов.
И чтобы не утомлять ещё читателя премудростью стихосложения, спешу завершить сии азбучные размышления  небольшой репликой о верлибрах, так наз. белых стихах. Лицейский учитель А.Пушкина Н.Ф.Команский, называя их изящной прозой, говаривал: «…Изящная проза едва ли не труднее стихов и периодов…». (Периодами называется сложная с особым ритмом синтаксическая ораторская конструкция). На мой дилетантский взгляд белые стихи это ещё более возвышенное состояние поэтической души, способной, казалось бы, простым не рифмованным словом передавать накал и страсть мысли. Вспомним на сей случай молитвы, и  понятны будут опыт и задачи верлибров…
А теперь, памятуя о второй части заголовка нашей статьи, совсем немного о поэтах.
Что-то читал о так называемых женщинах Сергея Есенина. Пришла какая-то грусть. Размышлял над талантом, чувством поэтического восприятия жизни. Об искусстве думалось с «высоты моего невежества»…
В наши дни искусство это часто, и прежде всего, – бизнес. А потому в нём более от ремесла, где побеждает, конечно же, профессионализм и корпоративность, ещё от удачливости, а значит, от случая. И ещё, в нынешнем искусстве много вычурности, кривляния, какого-то неудержимого желания перекричать друг друга, оголиться более других, и в прямом, и в переносном смысле, вывернуться наизнанку, опорожнить, именно опорожнить, душу и потом бахвалиться, и испражнениями, и опустошённой душой. Корпоративность в искусстве порождает, увы, не соревновательность талантов, а просто плодит числом ремесленничество, штампует по образу и подобию, не лишенных, конечно же, талантливости, кумиров, вокруг которых и складываются обычно корпорации. Зачастую потом сам талант кумира притухает или уходит в тень в этой круговерти шоу-бизнеса.
С одной стороны это неплохо, когда талант не замыкается в цепях своей индивидуальности, не вязнет в эгоизме одарённости, а как бы востребуется весь. Например, с Есениным случилась, вероятно, именно такая беда. В сегодняшнем мире шоу у него бы не получилось оставаться в себе надолго и страстно. Мне кажется, эти «его женщины» – лишь интуитивная попытка как-то убегать от себя, использовать свою страстность ещё в чём-то интересном, как-то увлекающем. Лирика была его страстью, заполнившей всё его существо. Так уж вероятно случилось, что кроме умения жить поэтическими образами, умения делиться этим с окружающими, так чтобы это приносило удовлетворение и восторг, поэт другому чему-либо так и не научился. Да, вероятно, никогда и не стремился к этому. Чувство поэзии заменяло ему всё остальное, оно давало ему всё остальное. Но с другой стороны, без такого чувства, без этой страсти, без самоистязания никогда бы не состоялось явление – Есенин…
Природе таланта вероятно необходимо именно обособить своего избранника, «сжигать» его, истязать в полном смысле этого слова, проверять его на истинность глубоким одиночеством. Каким-то образом об этом догадывается и сам талантливый человек, и, вероятно, как-то ещё и сам устремляется в этом смысле к своим испытаниям, усложняя жизнь. И, как часто это случается, сгорает…. Если бы сопротивлялся, как-то пытался спорить со своей природой…. Но тогда обязательно утрачивал бы свою талантливость. Но несущий… свой крест на Голгофу, знает своё предназначение. Потому безропотен и покорен. Мало того, всё окружение Его, словно способствуя Ему в этом, торопит время Его. Один промолчит, спрятав ухмылку в маске лести и лукавства, другой позавидует чёрной, терзающей, энергетически сильной завистью, третий намерено не поможет в минуту слабости, ещё один обязательно гнусно и коварно предаст, и уж самый последний безжалостно приколотит к кресту ржавыми громадными гвоздищами и вместо воды к жаждущим устам поднесёт… уксус. Но потом все вместе вознесут над собою и восхищены будут природою и величием Его…
Сколько раз так бывало у людей? И сколько ещё будет…
***
В статье использованы работы А.Пушкина, В.Кожинова, Н.Гумилёва, С.Есенина, Н.Перовского, Н.Морозова, М.Гутмана.