Напрасный урок

- Перед твоим приездом, дня за два, видел я Егора Егорыча Мельникова во сне. Может, помнишь его. Он на параллельной с твоей улице жил. Теперь у него другой дом на краю деревни, - после непродолжительного молчания говорит Владимир Михайлович. - Поставил он будто бы печь во дворе, позвал меня: «Погляди, вот тут трубочки вставлены, вот тут горит, оттуда пар. Как паровоз печь получается! Вот это, Михалыч, погляди, какая бучара!»

Я проснулся, думаю: «Чё же это? То ли он заболел?» Егор Егорыч старый стал; сдал на глазах. Но копошится потихоньку. Минувшим летом сыворотку на сырзаводе продавали всем желающим; он брал своим поросятам.

Встретились с ним, я ему говорю: «Видел тебя несколько лет назад. Какой ты досужий, жадный был! Таким и остался жадным – не отберёшь этого у тебя. Но поизносился, однако». Знаешь, племяш, он прямо заплакал: «И не говори, Михалыч…». Жалко деда стало. Куда что девается у человека?..

Приехавший вечером к Владимиру Михайловичу из соседнего района племяш не удостаивает его ответом; мучается головной болью.

- Куда эта жадность заводит?! - спрашивает Владимир Михайлович, возвращаясь к рассказу о Егоре Егорыче. - Ничем её не выкорчевать из человека, если она дала росток. Месяц возил Егор Егорыч эту бурду поросятам, потом приехал оплатить в кассе сырзавода. В списке на двери увидел сумму: оказался перебор на 10 или 15 рублей. То есть, получается такая штука: Егор Егорыч недобрал сыворотку. Глядим, поковылял к проходной, приоткрывает дверь и кричит кассирше: «Так, подруга, 15 рубликов мне обратно гони!» То-то же кассирша возмущалась!

- Правда – жадный? - морщится племяш. - Давно его не видел.

- Подъехал как-то Егор Егорыч к заводу, и тут у него сердце прихватило. Я к ребятам: «У кого есть в аптечке таблетки?» Ни у кого нет. И Лёва, его сосед, он же его знает лучше нашего, тоже сказал: «Нету!» Гляжу, Егор Егорыч побежал к своей машине, из аптечки таблетку достал и под язык положил. «Видал?! - спрашивает меня Лёва. - Даже с сердцем когда плохо, хочет таблетку съесть на халяву».

Опять помолчали. Разговор явно не складывался так, чтобы один взахлёб рассказывал, а второй слушал, раскрыв от удивления рот. Такое бывает. Вчера допоздна засиделись за столом, выпили, а сегодня проснулись не в приподнятом настроении.

Тут ещё погода подыгрывает: пасмурно, ветрено. Вместо неба сплошное месиво облаков, и все тёмные; того и гляди, хлынет дождь. Не выходят из сарая куры, притих кобель Алый, не слышно птиц. Лишь кто-то выгнал ворону по срочным делам; пытается лететь она против ветра и точно буксует на месте. Новый поток ветра подхватывает птицу и бросает за крышу дома.

И снова не на чем глазу остановиться.

Племяш слушает молча. Он вчера, казалось, пил без меры, потому сейчас ему не до разговоров. Владимир Михайлович же делает вид, будто не замечает плохого состояния гостя, однако и помочь ничем не может: до последней капли выжали водку из бутылки. Новой в заначке нет, а магазины закрыты. Владимиру Михайловичу легче; он ни на глоток не превысил норму, хотя и этого хватило, чтобы проснуться хмурым.
За разговором отвлекается сам и надеется отвлечь от мыслей о похмелье племяша, будто держит его на якоре. Владимир Михайлович знает: нельзя его одного отпускать со двора. Перед приездом жена Клавдия звонила, предупредила, что после пьянки муж колобихиной коровой будет шастать по деревне в поисках приключений. Но не вырывать же у гостя стакан из рук! Зато сейчас дядюшка будет бдить за гостем. И разговор о Егоре Егорыче затеял он неспроста, а в воспитательных целях, о чём племяш пока не догадывается.

- Старый он стал; это правда, - подытоживает Владимир Михайлович.

- Кто старый? - будто вернулся из небытия племяш.

Владимир Михайлович не уточняет.

- Однажды едем в Бийск, переезжаем Катунский мост. Строители жили в щитовых домиках, которые впоследствии разобрали и что-то увезли, а что-то, как часто бывало, бросили: бери – не хочу. Я уж и не помню, с кем в кабине ехал. На обочине вижу стоящую машину Егора Егорыча. А там же насыпь, высоковато. «Если хочешь с Егором доски таскать, - говорит мне с ехидцей в голосе тот, что со мной в кабине, - иди, помогай!» Глянул я под машину и вижу: взвалил Егор Егорыч горбыль на шею и прёт его из-под насыпи. Ведь узрел же он оставленный без присмотра горбыль; корячится с ним наверх, чтобы забросить в кузов и домой увезти.

- Всё, что себе покупал, - продолжает свою линию Владимир Михайлович, - помнит. Случай был. Когда началась перестройка и под дорогой стали возникать, как грибы, кафешки, забегаловки, шоферы обедали в них.

Ездили мы с Егором Егорычем в Кемерово за цементом. Возвращаемся… У Новосибирска на стоянке останавливаемся поздно вечером. Думаем, если горячего ничего нет, так хоть чаю попьём. Заходим, а там хозяйничают армяне. Или не армяне?

Владимир Михайлович сочувственно смотрит на племяша, будто он может знать национальность работавших в забегаловке мужиков.

Племяш молчит; весь серее серого.

- В общем, лица кавказской национальности, - не замечает дядюшка горести племяша. - В белых коротких халатах на голых волосатых телах. Я: «Охо-хо, чей уж лучше, чтоб они в рубахах были!» Но зашли уже. Нас трое. Сели. Они интересуются, что кушать будем. «Что есть, то и давайте!»

Они положили что-то – рис или кашу, я не понял. Две этих… Сказал бы, да некультурно получится, хоть тебе, племяш, в данную минуту всё равно, что именно. Словом, что-то мясное. Наверное, с мизинчик, не больше! - принимается смеяться дядя. - И кофе подали нам; чашечку эту в руки не возьмёшь – маленькая, а мы привыкли стаканами или кружкой пить. С перцем красным.

- Кофе с красным перцем? - кисло морщится племяш. Ему бы сейчас рассолу испить, а тут про кофе не к месту.

Владимир Михайлович пропускает вопрос мимо ушей, продолжает:
- Мы р-а-аз – сметали махом всё в рот. Армянин высунулся из раздаточной:

«Вам как считать деньги? В общем или по отдельности?» Саня отвечает, мол, мелочиться не будем – считай в общем, потом разберёмся.

А Егор Егорыч, я не сказал – припоздал. Облизал тарелку: «Считай порознь!» Тот на счётах раз-раз: «Тринадцать рублей с копейками». У Егора Егорыча глаза на лоб полезли. Миша толкает меня: «Глянь!» И прям слюна, наверное, поперёк горла остановилась у Егора Егорыча: «Это ты положил два… на вот эту тарелку… Тринадцать рублей это стоит?!»

И схватился спорить.

Мы деньги отсчитали и вышли, а Егора Егорыча минут двадцать ждали. Аж стёкла дребезжали, как он доказывал свою правоту. Прикол в чём? Мы же в столовых питались раньше: рубль у тебя есть, значит, ты наелся. А это уже тринадцать с копейками.

Племяш равнодушно смотрит на дядю. Ему всё равно, сколько пришлось заплатить – у него свои думки про деньги и винно-водочный магазин.

- Много случаев ребята рассказывали. В Сычёвке в столовке… Влад Смоля-ков как-то вспоминал: «Жрать захотели. Заходим в столовую. Повариха черпаком – раз, бум-бум, набросала пельменей по тарелкам. А Егор Егорыч руки мыл в это время. Вымыл, подошёл, она ему плеснула. Он: «Та-ак! Где весы у вас?» - «Какие весы?» - «Контрольные! Я выписал порцию, указаны граммы. А тут чё?» Повариха добавила пельменей в тарелку. Он: «Вашу жалобную книгу давайте!» И руки потирает. Столовские забегали. Повариха подошла и молча добавила пельменей; аж стрелка весов зашкалила. И нам: «Ребята, подходите! Если мало, мы добавим!» Вот он ел! Вспотел аж. Повариха ему чашку с пельменями принесла вместо тарелки. Ел, давился».

Вот это всё у него и осталось. А настойчивости у Егора Егорыча, наглости…

Возьми тот же КамАЗ, который он с завода пригнал в колхоз… Никто не смог бы разыскать, куда его заныкали, если бы уступили. Машина по разнарядке полагалась нам, но вместо колхоза её почему-то отписали в «Сель-хозтехнику».

Егор Егорыч за неё бился-рубился на все четыре стороны… Сколько он прошёл организаций! В Барнаул ездил, а это почти 600 километров в оба конца. Доказывал правоту: наша машина – отдавайте! Нашёл концы, начал пугать начальство через комитеты. Дело дошло до Тольятти, откуда КамАЗ родом.

Егор Егорыч поехал к сыну, и тот пригнал в село машину. А уже всё – сил нету у человека, пора о покое думать, не о работе.

В уборку ребята кузова нагрузят пшеницей, палаткой укроют, подтянут края. Они молодые, им в кузов запрыгнуть ничего не стоит. Ловкие – через сцепку прыгают… А Егор Егорыч пока раскачается, пока залезет, потом с кузова на прицеп кое-как слезает. И всё равно лезет…

Когда он до пенсии дотянул, его еле выгнали из шоферов. «Когда же он только захиреет?» - спрашивали мужики друг друга. Так он сам потом… Понравился ему паренёк один, и Егор Егорыч заявил председателю: «Уйду на пенсию, если ему передадите машину!»

Владимир Михайлович делает паузу; даёт возможность племяшу обдумать услышанное. Но куда там… Разбиваются слова его о воздвигнутую гостем мрачную стену, не находят отзыва.

- Опять же… Скажи, мил племяш, как этот поступок его расценивать? С од-ной стороны – жадный. Егор Егорыч это за собой и сам признаёт. С другой стороны, как он хлопотал машину, нервы мотал, здоровье гробил. Да, самому хотелось работать на новеньком КамАЗе. 

А кто бы не хотел?! Но никто в гараже, да и в правлении колхоза, пальцем не пошевелил ради справедливости: почему, дескать, машину переадресовали другой организации? По какому такому блату?

Или пойдём дальше. Отработал ты своё, уходишь на пенсию, и какая тебе разница, кто после тебя машину примет? Так было всегда. А тут – нет, так не пойдёт! Хотел ведь человек, чтобы машина дольше была на ходу. Так и вышло. Машины помоложе списывали, а КамАз и при капитализме работает исправно! Посчитай, сколько лет прошло. В хорошие руки технику Егор Егорыч передал. У человека цель была – вот что им двигало! Без цели человек что тряпка на ветру. Тебе бы не помешало знать об этом, - Владимир Михайлович трогает племяша за плечо, но тот не подаёт видимых признаков жизни – пень пнём. Скажи сейчас, ждёт, мол, его на краю деревни стакан с водкой, он через «не могу» сорвётся с места, чтобы опохмелиться. Доковыляет, доползёт, но доберётся до заветного стакана.

Так прошло минут пять.

- Ещё скажи, - отслонил руки от головы племяш, - этот Егор Егорыч за других переживал. Как в кино. - Он сделал попытку освободиться от руки дядюшки на своём плече; не получилось, и племяш смирился. В эту минуту Владимиру Михайловичу показалось, будто родственник собрался сбежать со двора. Самогонку он мог найти едва ли не в каждом дворе, и отпускать его было равносильно горящей спичке, брошенной с сухую траву. Дядюшка крепче прижал плечо племяша.

- Скажу, ничего в том нет хитрого. Степан Иванович, помнишь такого, был завгаром, царствие ему небесное… Кто-то накатал на него жалобу в комитет народного контроля. Так, мол, и так, в гараже много родственников завгара, он их приголубливает, выгодную работу даёт, а других обижает. В комитете это письмо прочитали; прислали человека на месте разобраться. А Степан Иванович парень шустрый был; «москвичёвские» запчасти где-то добыл и машину из них собрал. И начал на ней кататься в пользу гаража.

На собрании Степан Иванович прочитал нам жалобу на себя и спрашивает: «Что, ребята, будем делать? Да, на «Москвиче» езжу в Барнаул. Могу, конечно, отклониться от маршрута. Ездил на «Первомайское» за цыплятами. Привёз не только себе, но и конторским, главбуху и некоторым другим просившим. Не могу же я всей деревне привезти цыплят на такой машине. Ездил ещё куда-то – было, не скрываю. Привёз для гаража то-то и то-то, тому-то и другим. С запчастями перебоев в гараже не было. Факт. На склад много сдал».

Тишина установилась, знаешь...

«Ну, что, - обращается дальше Степан Иванович, - весь я на виду». А Егор Егорыч: «Что ж, мужики, в меду возиться, да палец не обсосать?»

И всё, накрылась песня на этом. Можно сказать, спас завгара. Разобрались с письмом... Никто слова не сказал.

Вот скажи, мил племяш, много ли ты в дом приносишь?

Племяш и не думает раскрывать карты.

- Не такой он, Егор Егорыч! Что-то увидит на дороге, обязательно остановится, поднимет. Если фуфайка какая старая; он посмотрит, в каком она состоянии. Если пуговки есть – срежет и в карман приберёт. Палка валяется – палку поднимет. Всё у него как-то так вот…

Поехали мы в соседний с нашим районом Быстрый Исток за жомом на сахарный завод. Мороз к вечеру ударил градусов под тридцать.

А нас практически туда выгнали, документов никаких не дали. Только трак-тор с мехлопатой выделили в сопровождение. Тракторист пробил дорогу до ближайшего посёлка, а дальше мы сами почапали.

Приехали. Цык-мык, а жом не дают. На проходной тётечка сталинских времён: «Нет! Сначала покажите документы!»

И застопорилось всё.

Показываем путёвку, мол, мы из такой-то вот артели. А она: «Штампа нет, мне без разницы, откуда вы!» И на наше «Завтра привезём» она реагировала скорее ехидно, чем положительно. Стали мы звонить в контору родного колхоза – ни в какую не можем дозвониться.

Пока звонили, в конурочке той самой тётечки сидели, у железной печки. Печка красная, жарко. А нас, приехавших, набралось больше десятка. Можно сказать, весь колхоз до выгребу здесь. Да, я не сказал, что кто-то до нас привёз сук большой. В печку его затолкать оказалось невозможным, и сук выбросили прямо на стёжку.

Тут входит какой-то незнакомец, говорит, чтобы мы возвращались домой, а тому, кто нас сюда послал, завтра «дадут дрозда».


Нам что – раз команда дана… А времени – пять часов… Зима, стемнело уж.

В конурушке жарко, как я уже заметил, а на улице холодно. Все головы втянули в фуфайки, руки в карманы засунули. Шаг, шаг, и через этот сук перешагивают. Мы с Егором Егорычем и Ферапонтичем выходим последними; за нами никого. Я наткнулся на Ферапонтича, что-то глянул… Егор Егорыч сук этот поднимает и под мышку. Подошёл к машине, бросил в ноги на пассажирском месте.

Владимир Михайлович заходится хохотом.

- Все ведь перешагивали через тот сук, а Егор Егорыч ногу поднял, - встаёт со скамейки и показывает, как это делал Егор Егорович, слегка покачиваясь, точно хочет упасть. Садится и говорит, продолжая смеяться: - Глянул, увидел, р-раз сук под мышку. Не поленился, нагнулся, подобрал! Хрен бы он тот сук бесхозный бросал! Насчёт этого он молодец – всё в дело, всё в дом.

Племяшу не до смеха. Он тоскливо смотрит на дядюшку, дескать, как ты смеяться можешь, когда голова раскалывается и сердце заходится.

Владимир Михайлович перехватывает его взгляд, расшифровывает, но не прекращает смеяться. Хватается руками за тучный живот, гладит, хитро подмигивает и произносит гордо и чуть громче, чем говорил минуту назад:

- Кому как, а мне он не мешает! Покойничек Василий Иванович Кулаков говорил в своё время, что это – никакой не жир, а внутри живота мозги, которые не вошли в голову. Возьмёшься, племяш, за ум, что в голове твоей ещё остался, и у тебя станет тут, - опять довольно поглаживает живот, - ума много прибавится. Ум спиртного боится как солома огня. Так я думаю. Учись, пока я жив. Вот как только хвороба твоя сегодня сойдёт на нет, сразу же и начинай познавать азы прекрасной жизни на трезвую голову.

До племяша, наконец, доходит: неспроста дядюшка затеял разговор о Егоре Егорыче, однако никак не выказывает свою готовность перестать заглядывать в бутылку.

Дядюшка с племяшом сидели на одной скамейке, но по отношению к жизни и своего места в ней находились на разных полюсах. Роднила их лишь фамилия. Разделяла их широкая и бурная река непонимания, по которой каждый плыл в разных направлениях. Один стремится прибиться к берегу, а второй плывёт по течению, ибо так легче – ни за что не надо отвечать на берегу …

Владимир Михайлович вдруг с горечью осознаёт бесполезность своего воспитательного урока, и ему становится обидно. «Горбатого, - едва не произносит вслух, - только могила исправит».