Кролики зелёные

Пенсионеру в деревне ради культурного отдыха разбежаться чаще всего некуда. Во времена СССР райкомовские работники пользовались близостью района к курортному городу Белокурихе и приглашали отдыхающих там киношных артистов. Время от времени они наезжали и своими выступлениями со сцены клуба разбавляли скучную повседневную жизнь. Да ещё по праздникам самодеятельные артисты концерты ставили.

Теперь же на киношных артистов денег в районе не наскрести, а задаром и за спасибо, говорят, и чирий не садится. Поэтому они всё больше съёмками в сериалах деньгу зашибают и по корпоративам разъезжают. Журналисты аж захлёбываются, пересчитывая их гонорары.

Что касаемо артистов местных, то и среди них энтузиастов заметно поубавилось. Петь под караоке не всем с руки; гармонисты-баянисты даже во всём районе наперечёт, а уж про отдельную деревню и говорить не приходится.

И потому селяне сами себя тешат, чем могут. Бесплатно.

Некоторые под пьяную лавочку такие «концерты» закатывают – артистам из сериалов и не снилось! – всё село, сказал бы Кузьмич, на ушах стоит. Скромные же выступают со спектаклями только перед соседями, и тоже не на трезвую голову.

Но не перевелись пока на деревне мастера устного творчества! Эти на трезвую голову и при ясной памяти так опишут иной деревенский случай, что хоть опрометью доставляй рассказчика с эксклюзивной программой в Белокаменную и немедля созывай телевизионщиков – пусть вся страна знает доморощенного самородка и смеётся вместе с ним, одним лишь смехом увлекающим за собой слушателей и зрителей. А если при том ещё и рассказывать станет, то распишет – мама, не горюй…

Кузьмич – типичный представитель устного народного творчества. Ему вместе с односельчанами-пенсионерами тоже разбежаться некуда, поэтому он от соблазна разбежаться на все четыре стороны и там где-нибудь затеряться от хозяйственной работы на денёк-другой всё-то ещё не свёл корову со двора.

За заботой о ней почти не замечает Кузьмич своей скучной однообразной жизни, а чтобы жить ему стало лучше и жить стало ещё веселее, комментирует он «номера» односельчан, не устающих подкидывать ему повод блеснуть талантом.

Не просите Кузьмича наскоком вас посмешить – обидеться может: он же не платный рассказчик! К нему подход нужен, вступительное слово, что-то вроде разминки, душевного настроя на лирический лад. Если вам это удалось, тогда Кузьмич к вашим услугам. И ведь что интересно – все его истории, байки не из пальца высосаны, не писателями-юмористами придуманы, а им самолично подмечены в родной деревне или услышаны от старших товарищей, много в жизни повидавших.

В очередной свой приезд в родную деревню Геннадий Андреевич по совету брата отправился в гости к Кузьмичу поговорить за жизнь, а заодно, если выпадет повод, и посмеяться вместе с ним. Как-никак, он для Кузьмича не какой-то там человек с улицы, а что ни на есть самая настоящая родня, хоть теперь никто из них и не вспомнит, по пятому или десятому колену.

По дороге Геннадий Андреевич так и сяк думает-гадает, с чего бы такого начать, чтобы разговор не споткнулся о политику, ибо в ней кроме тоски да скуки обоим ловить нечего.

Кузьмич сгребал в саду прошлогоднюю листву. Завидев гостя, открывающего калитку, отставляет грабли и шагает навстречу. Широко улыбаясь, пожимает Геннадию Андреевичу руку, восклицает:

- Ты знаешь, я зиму теперь полюбил! Вот никогда бы не подумал, что такая любовь в старости проснётся.

- С чего это вдруг? - удивляется гость.

- Не вдруг, а с того дня, как сад собственный заимел! Столько в нём работы – прорва. Только зима и спасает!

- Кому зима – мать родна, а кому тоска зелёная, - улыбается Геннадий Ан-дреевич. Он только что решил, о чём расскажет Кузьмичу.

- А пошто так? Зелёную тоску у нас издревле запивают водочкой.

- Я не про себя, Кузьмич! - Геннадий Андреевич осматривается, желая знать, где присесть. Кузьмич приглашает его на скамейку.

- Ну, и… - Кузьмич с интересом смотрит на Геннадия Андреевича. Настрое-ние у него лирическое: после недельного сидения с внучкой, с которой и взводу нелегко справиться, он, наконец, получил увольнительную на два дня и теперь сам себе хозяин – кум королю! А тут Господь послал к нему Геннадия Андреевича, призванного отвлечь хозяина от работы в саду.

- Ну и вот, - говорит гость. - Читаю на диване книгу и вижу боковым зрением мышку. Вышла она из-за шифоньера и уселась наискосок от меня. Понаблюдал я за ней некоторое время, потом мне это надоело. Шикнул – сидит. Опять шикнул. Ты понимаешь, Кузьмич, до чего обидно мне стало: для приличия хоть бы ухом она повела. Сидит ведь, будто перед ней не здоровый мужик, а стенка шифоньера! Тогда опустился я на четвереньки перед ней и так это по-кошачьи и грозно: «Мяу! Мяу!» Думал, сейчас мышка стрекача задаст, меня с колен собьёт, даже дорогу ей к прорыву уступил. Опять я мяукнул дважды! Хорошо, никто из соседей в комнату не зашёл! Даже не шелохнулась мышка. Наверное, от голодухи двигаться сил не осталось. Взял её за шиворот и выбросил на снег.

- Ну ты и варвар! - хохочет Кузьмич. - Напоил бы да накормил!

- Как бы не так! Ты понимаешь, она мне спать не давала. Всё чего-то грызла громко.

Над двором появилась большая и грязная ворона. Сделала круг над загородкой для кур, уселась на сарае напротив, осмотрелась и, проигнорировав присутствие хозяина с гостем, перелетела на столб у открытой калитки. Снова осмотрелась и нырнула в сарай, где по обыкновению кормят кур. Петух бросился было в сарай, но в ту же минуты вернулся, точно передумав бороться за пригоршню зерна из собственной пайки.

- Ты смотри! - восклицает Кузьмич. - Не зря говорят, будто наглость второе счастье. Я же не пойду обедать к соседу, когда он во дворе, а изба раскрыта настежь. А вороне хоть бы хны! Как в собственный закром залетела! И петуху, наверное, взятку пообещала, коль он сразу же вернулся в загородку.
Геннадий Андреевич вдруг расчихался.

- Правда, правда! - приговаривает  со смехом Кузьмич. - Хочешь народное средство от насморка? - спрашивает с хитринкой и, не дожидаясь согласия гостя, продолжает: - Полстакана столовых ложек залить кипятком воды и настаивать на тумбочке до полнолуния. Если насморк ещё не прошёл, настаивать доследующего полнолуния.

Сказал и засмеялся. Начинает смеяться и Геннадий Андреевич, но снова чихает. Прочихавшись, вытирает слёзы и просит Кузьмича рассказать о житье-бытье.

Кузьмич поднимает обломок кирпича, кидает его в сарай.

- Хватит сидеть на моей шее! - приговаривает. - На свою пенсию мне воронью ораву не прокормить.

Вылетевшая ворона усаживается на крыше сарая.

- А у нас, - хлопает себя по коленке Кузьмич, - всё по заранее утверждённому плану. И с кем надо, - вскидывает указательный палец в сторону неба, - сто раз согласовано. С осени начали концерты смотреть, да всё никак артист сцену не покинет. Уже и смеяться сил нету, и плакать как-то не с руки.

- А подробнее?

- Бабка моя собралась утром корову доить. Забегает в хату в ту же минуту и кричит: «Сосед на крыше сидит!»

Я выхожу, а соседа уже на крыше нету; носится по двору.

«Ты чё, Лёха?! - кричу ему. - Кого ловишь?» - «Зелёный кролик бегает! - отвечает, не останавливаясь. - К тебе побежал – лови!»

Схватил он велосипед, бросил, за дом рванул. Слышу: «Ушёл!»

Вот я смеялся: не поймал Леха зелёного кролика. Маху дал!

- Гулял сильно?

- Зиму гулял. Вообще – как загулял с осени, так и не может затормозить. - Раньше были чёртики, а теперь кролики. У него антенна телевизионная же-лезная; высокая труба. Я голову поднимаю – я ахнул! Он же её согнул пополам. Ночью! Спрашиваю Лёху: «Как ты не упал? Дожжок же, мокро…» Крыша мокрая, железная. Сорваться трезвому – как два пальца об асфальт! И вот он лез... Приставил лестницу, забрался по ней… Потом маленькая какая-то лесенка… Он её с крыши приставил к высокой лестнице, за конец антенны ухватился и согнул.

- Зачем?

- Пойди, спроси. Кролики бегали, наверное. Тут Силыч, сосед, вышел на улицу. Я ему машу рукой: иди, мол, посмотри, как ночами антенны гнут. Он: «А ну его в пим дырявый!» И начинает мне рассказывать: «Приходит ко мне Лёха… В час ночи слышу – звонок в дверь. Да кто же к нам бьётся?! Дверь открываю, гостя угадал, свет включил на веранде. Но Лёха вернулся к калитке, на заборе повис и не уходит со двора. А я в трусах; холодновато. Окликаю, дескать, ты чё там, Лёха, помер или только размышляешь на моей территории? Иди, говорю, на свою территорию и там делай, что хочешь, а мне тебя караулить нет резону. Он меня зовёт к магазину. «Сейчас иду, - говорит, - через дорогу, вижу телегу, а в ней овечки связаны по рукам и но… И вверх ногами лежат. Хозяин телеги потом сгрузил их за магазином. Пошли, поглядим, может, себе по одной возьмём». А я же в трусах только – куда пойду? И сказал Лёхе о том. Тогда он велит мне подождать, а сам отправился за магазин. Мне бы, дураку, догадаться, что у него крыша поехала, да разве же ночью разглядишь?! Соглашаюсь подождать, а у самого уже и интерес возбудился: вдруг, правда, овец кто-то наворовал и за магазином спрятал? Опять же, не сообразил, что прятать там бессмысленно. Ушёл Лёха. Лазил-лазил за магазином впотьмах. Я замёрз, собрался в дом заходить; он идёт. И сообщает, что там только крапива и нет никаких овец. С тем я и вернулся в дом. А собака всю ночь гавкала. То ли Лёха шарахался, то ли… Хрен его знает».

- Стоим, калякаем с Силычем, - продолжает Кузьмич. - А тут и Лёха подходит. Закурили мы; Лёха присмирел, спокойный такой, как будто весь день в поте лица работал и обессилел.

«Ты чего мыкаешься? - спрашиваю его. - Никак, дурью маялся?» - «Я думал, Зинку мою тайно увезли». - «Куда? Кто на твою Зинку позарился? Неужто болезный какой-то решил её от твоего дурного характера спасти?» - «Заезжала машина к нам во двор, Зинку увезли. Я в дом зашёл, а она там». - «Погляди – дождь недавно прошёл, на земле во дворе ни одного следа нет, кроме твоего». Оказывается, Лёху колбасило. От него ни жене его покоя нет, ни соседям. Мы сегодня ставили другую антенну, я же и собирал мужиков.

Кузьмич умолкает. Геннадий Андреевич не находится, что ответить. Что тут скажешь, когда у человека такая беда, а помочь нечем?

- Лёху маленько отпустило, - возвращается Кузьмич к разговору. - Потом опять станет антенну гнуть – силяка в такую пору, говорят, у человека не меряная. Нас много было, человек пять-шесть. Я командовал даже. Разогнули с грехом пополам антенну, я говорю: «Самое главное, Лёха, кроликов зелёных на крышу не выпускай. Не ровен час – брякнешься оттуда, а частокол тонкий. Не дай бог, наденешься рёбрами».

- Сколько лет мужику?

- 38, сказал, нынче будет.

- Пора бы и за ум взяться.

- Своего нету, а чужой не вставишь!

- А до пьянки чем он занимался?

- Да ничем! У Жучка пчёл перевозил на пасеку да с пасеки. Назём у него во дворе кидал. Потом они комбикорм покупали дешёвый в нашей деревне и дорого в горах продавали. Так сказать, бизнесмены. Горе луковое… Так и загулял Лёха. Не пил год. Его, похоже, крепенько припугнули. Будто бы, сказывали, вплоть до лишения ребятишек. Он когда трезвый – человек человеком. Глядишь – стучит, что-то по хозяйству делает. Сараи подделал, забор починил. Но с осени как загулял, так и остановиться не может.

- Лёха неплохие надежды подавал по возвращению в деревню с дипломом зоотехника.

- Было ремесло, да хмелем заросло, - подводит итог Кузьмич. - Однако, и за дело браться пора, товарищ! А то не успею оглянуться, а внучку снова мне привезут на воспитание.

- В саду с граблями, небось, легче управляться! - Геннадий Андреевич вслед за Кузьмичом встаёт со скамьи.

- И не говори! - улыбается Кузьмич. - Вчера попросила апасу. Ты знаешь, что такое апаса? И я никогда о таком не слыхал. Я едва не растратил последние нервы в поисках ответа. Хорошо – внучка показала на холодильник. Открыв его, она взяла колбасу. Ну, тут я посмеялся, конечно! Можно сказать, от смерти меня внучка увела!

- Мне жена недавно рассказывала, - уже у калитки прощаясь с Кузьмичом, говорит гость. - Едет она со знакомой учительницей в школу. А её сыну шестой год пошёл. И вот она делится с моей женой: «Вечером стали с мужем малыша купать и разговариваем меж собой, мол, сынок уже тяжеленький стал, 24 килограмма весит. Надо ему тапки и полотенце дать, пусть сам из ванны вылезает; тяжело его поднимать. А Никитка и говорит: «Неужели вам, родители, трудно 24 килограмма своего счастья поднять?!»

Под общий смех Кузьмич прощается с гостем, а когда тот уже был у соседней ограды, окликает его:

- Приходи ко мне через пару недель! Внучку родители в город заберут, тогда я стану свободным, как шальной ветер!

- Через пару недель, - оборачивается Геннадий Андреевич, - мне самому внука подкинут из города! Родители в отпуск собрались, а Антошку не с кем оставить.

- Ну, тогда встретимся на свадьбе твоего внука с моей внучкой! Дай нам бог здоровья на долгие лета! - весело смеётся Кузьмич и возвращается в сад доделать прерванную работу.