В тупике

В Клязьму приехалось поздно, в оконцах уж затеплились огоньки, кое-где прищурились ставенки.
Недавний дождик всё освежил, наполнил еловым, сосновым духом. Звёзды на небе разгорались. «К погоде!» - просиял Порошин и тут же споткнулся.
Ночью за облаками кралась луна, было тревожно и радостно: утром в молочном сумраке по грибы, аж за Манюхино, там, по слухам, ранний гриб, белеющий в проплешинах хвойной угрюмой стражи, и Порошин уже предвкушал сладкое бремя заплечных коробов и огромных плетёных корзин. «О, жизнь! Бывает ли что – нибудь  слаще тебя?!»
Но ещё затемно мелкими частыми гвоздиками застучал по крыше упорный дождик и тающее в рассветном тумане Манюхино ехидно помахало Порошину из-за мглистой полоски  дальнего леса.
Днём соседка звала водку пить, глядела приманчиво, но он предпочёл дождливое одиночество и набухающие смутной надеждой слова, - авось, затрепещут они яркими красками в закоулках тягучих фраз.
Но слова не давались, разлетались, как птицы, а пойманные, безжизненно повисали в силках стылых строк, так и не достигнув высокого лёту.
К вечеру подъехала жена – в слезах, похоже, душа её совсем заблудилась: - Как хорошо, что ты дождался меня! Так боялась, что ты уедешь! Господи, как я хочу детей от тебя! Ведь здесь, здесь я себя искалечила! Я не хотела рожать от Додика, но всё было запрещено, я позвала местную бабку – это такое варварство! Сколько кровищи! А был мальчик, мальчик! Я должна, должна была его похоронить, зарыть, закопать, а я его в туалет, в этот самый сортир во дворе, в этот сортир, будь он проклят!
- Ты утопила его?
- Да-да, в говне, в этом сортире проклятом, в говне, - нет мне прощения! – рыдания едва не разрывали ей горло.
Он прижал её к сердцу – оно переполнилось жалостью к ней, оно разрывалось от любви к ней, его трясло от сострадания, от горя, от овладевшего им ощущения соучастия в этом ужасном, постыдном, злом, подлом! «Боже, она это сделала от страха! Боже, прости её! Прости её – накажи меня! Вместо неё накажи меня!»
Обугленной горькой горбушкой осталась эта ночь в его памяти.
Хотя  потом, когда она успокоилась у его плеча, был запах сосен и мерный шорох дождя, - от него так уютно на втором этаже старого деревянного дома, и был чай с клубничным вареньем, и было так, что, вроде, и не было ничего, - рыданий, раскаянья, сострадания, но было, было, и было принятие им её греха на себя, и явилось отчаянное:
 
                А жизнь, как акула, глотает всё дальше,
                И нет уже сил от несчастья и фальши,
                И нет уже сил от забот и утрат,
                И кто б не спросил – я один виноват!
Вся душа в крови!

В субботу Порошин весь день трудился на монтаже документальной ленты,  и воскресное утро было долгожданным просветом в тучах тягомотной недели, но надо было идти звонить, три служебных звонка и всё, можно будет расслабиться.
С трудом преодолевая усталость, он подвигнул себя на поход к таксофону, а жена вдруг спросила: - Надолго?
«Это она о завтраке, чтоб я не задерживался!» - и ответил: - Да нет!
А когда вернулся и попытался открыть дверь ключом, оказалось, что заперто на фиксатор.
Удивлённый, он позвонил, но открыли не сразу, и он ждал, не понимая, зачем закрыто, но одновременно начиная понимать то страшное для него, что, видимо, давно уж происходило, и стремительно вошёл в дверь, едва она, в синем своём халатике, отворила, и сразу мимо неё в их комнату, чтоб взять из стола свой паспорт и уйти, уйти неизвестно куда, навсегда, и увидел сидящего в кресле сына с красными нацелованными губами, с притворной гитарой в руках, и будто нож всадили в него, - он с трудом добрался до стола, но паспорта не было, не было и сберкнижки, значит, она и это предусмотрела.
И тут раздалось её плачущее:
- Папа бросает нас, он хочет уйти к другой женщине!
- Какой женщине, что ты несёшь?!
- Я знаю, знаю!
И тут же, пробежав коридор, выскочила к лифтам и завопила:
- Он хочет бросить нас, бросить! Хочет оставить меня с его сыном!
Соседи начали выглядывать из дверей, и она, не скупясь на эмоции, наворачивала и наворачивала истерию – о, жертва, о, бедная, о, несчастная, о, брошенная!
А он смотрел на сына с нацелованными губами, механически бренчащего на гитаре: «Эх, забрать бы тебя сейчас, но куда же уйдёшь? Самому деться некуда!»
И понимал, что сын будет тянуться к ней, своей первой женщине, и что она крепко настроила сына против отца! «О. жизнь! Бывает ли что – нибудь  горше тебя?!»

- Кого ты завёл себе?
- Никого!
«Эк мотает! Рубаху порвала, грудь исцарапала, у-у кошка шипучая! О, что творит!
  Так, теперь слёзы! Значит, сейчас что-нибудь скажет!»
- Я думала, я мечтала, что ты всё-таки сделаешь, наконец, карьеру и мы будем жить, как нормальные люди, жить за городом и ездить в город на служебной машине, и ты будешь получать много-много, чтоб мы могли каждый год ездить в загранку, а ты! Мильё – вот кто мы, мильё, люди метро, отбросы! – и всё это, всхлипывая.
- Чтоб ездить на служебной машине, надо быть главным редактором! – Порошин ещё пытается быть ироничным.
- Прекрати! Я думала, все твои мысли в моей голове, а ты!
И разъярённой лисой устремилась в их комнату. 
Порошин побрёл на кухоньку.«Как талантливо мы жили раньше! Любовь и творчество! Сколько счастья было! А теперь? Где всё это?»

Сквозь сон он услышал какие-то стоны, - её стоны? Где она? Её диван пуст! Откуда стоны? И тут увидел: она уже почти перевалилась за ограду балкона, - его рвануло к ней, он ухватил её за руку, за ногу, почувствовал, что не удержит, заорал: - Сын!
И, вцепившись, держал, едва не сползая вместе с ней в бездну, - она смертно стонала, она убивала себя, решила убить! «Держи же её, держи!»
Подлетел сын, и вдвоём они втащили её из-за ограды на пол балкона, - полуголую, рыдающую, убитую совестью! «Убить себя!! Боже, да ведь столько ещё будет всего!»
Он еле приподнял её, вдруг страшно тяжёлую, доволок, уронил на диван.
- Сын, воды!
Зубы её стучали и едва не раздробили стекло, но он влил в неё четверть стакана, полстакана, стакан, - она обмякла, как эпилептик после припадка, когда стальное тело вдруг оказывается вялой массой мышц и костей, - обмякла, но всё стонала. С холодной жалостью он смотрел на неё, столь родную когда-то, боготворимую, да и теперь ещё сердце рвется к ней, - но уже и чужую, враждебную.
«Вот попали! Все чуть не в пропасти!»


Развели Порошиных сразу: оба заявили, что расстаются из-за невозможности иметь совместных детей (не зря Порошин штудировал когда-то «Историю государства и права»).
После чего жена, уже бывшая, вместе со своей дочкой, внучкой и зятем свалила в Израиль.
Сын поспешил жениться, и Порошин оставил ему квартиру.
А себе купил развалюху в Тарусе. Круглый год топит печь: для тепла и от сырости, опять же еду готовит. Числится сторожем Дома культуры: ведёт там драмкружок.
Однажды заглянул в церковь. И под  ликом Христа прочитал:
                Я – свет,
                а вы не видите Меня;
                Я – путь,
                а вы не следуете за Мной;
                Я – ваш лучший друг,
                а вы не любите Меня;
                Если вы несчастны,
                то не вините Меня!
                2021 год