Губная гармошка

Пленные немцы шли, шаркая разномастной обувкой, – кто в уцелевших ботинках, кто в подвязанных чем попало галошах, – в омерзительных серо-зелёных шинелях, не нашего кроя шапках, – обтрёпанные и ненавистные… Стоящие вдоль улицы под моросящим дождем стайки истощённых войною баб смотрели им вслед, и во взглядах их были и ненависть, и презрение, и жалость… «Что, пожалели?! – обозлился на них, увидев эту жалость, небритый, грязноватый, патлатый инвалид с культей на деревянной подпорке. – Ну, ну! В другой раз они всех нас изведут по этой нашей проклятой русской жалости!» И постучал прочь своей деревяшкой…
Немцев на другой день пригнали разбирать развалины – то, что они, отступая, взорвали… Вовка, стоя рядом с конвоиром, смотрел на них, страшноватых и ненавистных, и все смотрели: старухи, женщины и его приятель по двору Юрка. Юркин отец – сержант – служил в охране там, где живут эти немцы – в длинных деревянных бараках у самой реки.
«Чем же кормят их, иродов?» «Чем и нас: утром каша, вечером щи да каша!» «Сволочи!» «Есть и сволочи!.. Ну, иди, мать, нельзя мне ни с кем разговаривать!..» Старуха, повязав потуже концы клетчатого шерстяного платка, отошла от конвоира, стала в сторонке.
Немцы, карабкаясь по развалинам, грузили на носилки обломки кирпичей, а целые, отбирая, перекидывали друг другу и складывали аккуратно у самого дворового склона перед развалинами. Четыре автоматчика по углам зорко следили за ними.
По воскресеньям немцев водили в кино. Там в длинном зале кишкой показывали им трофейные фильмы, все на немецком. Автоматчики стояли по краям зала, по трое с каждого бока, и смотрели не на экран, а на немцев. Вовка с Юркой садились в самом последнем ряду, рядом с отцом Юркиным, и тоже смотрели: на экран, на автоматчиков и на немцев. Воняло портянками, потом, воздух был противный, тяжёлый, на экране пели тетки и дядьки в странных одеждах, говорили не по нашему, танцевали и пели, и немцы в зале часто реготали, орали, хлопали, иногда пели вместе с артистами на экране, и от их мощного пения в тысячу глоток становилось жутко, спину холодил страх, и когда кино заканчивалось, Вовка и Юрка скорей выскальзывали из зала, сбегая в ближний выход, пока не начинали выпускать немцев.
«Люди как люди, – говорила о них Вовкина бабка, – а звери!»
Вовка от нечего делать часто смотрел подолгу, как немцы разбирают развалины. Немцы, глядя на него, что-то говорили, кричали иногда: «Малшик! Карашо!» И тогда солдат с автоматом говорил ему, чтоб отошёл подальше.
Но однажды немец, работавший далеко от Вовки, почти на самой улице, стал кричать: «Малшик! Малшик!» И высоко держа в поднятой правой руке губную гармошку, левой махал, показывал, чтоб подошёл к нему. Другие немцы, – рядом с ним и у того края развалины, где стоял Вовка, заулыбались, стали говорить громко: «Ком! Ком!» И тоже показывать, чтоб Вовка шёл к нему, и Вовка понял: немец хочет дать ему губную гармошку, наверное, подарить! И Вовка вопросительно посмотрел на конвоира: можно? Конвоир мотнул головой – иди, мол, и добавил: «Обойди развалину улицей, и подойди к нему с той стороны!» Вовка пошёл, и немцы, поняв, что конвоир разрешил, закивали: «Карашо! Карашо!» И пока Вовка огибал развалину и приближался к немцу с гармошкой, улыбаясь, кричали: «Гут, малшик! Гут!» А автоматчики, переглянувшись друг с другом, построжели лицами, и тоже смотрели, как Вовка подходит к этому немцу.
На улице, шагах в пяти от немца, Вовка остановился в нерешительности, и немец с гармошкой шагнул к нему, но ближний автоматчик громко скомандовал: «Назад!» И немец остановился послушно. Тогда Вовка сам шагнул к нему, уже не очень страшному, но всё же опасному, и с замершим сердцем подошёл и стал рядом. Голубоглазый, небритый немец засмеялся радостно: «Карашо! Карашо!» И, протянув гармошку Вовке, сказал приветливо: «Битте! Битте!» Вовка вопросительно посмотрел на ближнего автоматчика, – тот кивнул, и Вовка протянул руку и взял гармошку! Немцы захлопали в ладоши, закричали: «Гут! Гут! Карашо!» И Вовка, растерявшись, сказал: «Спасибо!» И отошёл на улицу. «Ла-ла-ла-ла!» – кричали немцы вслед ему, и, обернувшись, Вовка увидел, что они поднесли руки ко ртам и показывают, чтоб он играл: «Ла-ла-ла-ла!» Вовка, вдруг почувствовав брезгливость, тщательно потёр гармошку рукавом своего задрипанного ветхого пальтишка, поднес её к губам и дунул! Гармошка откликнулась слабо, и немцы вновь закричали: «Ла-ла-ла-ла!» И тогда Вовка дунул сильнее, и гармошка почти что рявкнула, и немцы в восторге заорали: «Гут! Гут!» И показывали большой палец, поднятый кверху! И Вовка, вмиг перестав их бояться, улыбнулся и дунул – сильно-сильно! И гармошка звучно откликнулась – на всю улицу, на весь двор! И немцы снова захлопали в ладоши и закричали! Но вдруг кто-то схватил гармошку и стал вырывать её из Вовкиных рук, и Вовка, с трудом удержав её, стал бороться со здоровенным незнакомым мальчишкой, невесть откуда на него налетевшим и теперь вырывавшим гармошку! Немцы закричали возмущённо, кинулись, было, на помощь Вовке, но автоматчик тут же дал очередь вверх: «Хальт! Стоять!» И немцы остановились в замешательстве, и показывали конвоиру, чтоб он помог Вовке, но конвоир не двинулся с места, а Вовка всё боролся-боролся, всё не отдавал вору гармошку, но тот, много сильнее него, шестилетнего, свалил его, вырвал гармошку, и убежал вниз по улице!.. Вовка заплакал и, утирая рукавом слёзы, поднялся и пошёл домой, огибая развалину теперь уже в обратную сторону, а немцы огорчённо-сочувственно кричали ему: «Малшик! Малшик! Малшик! Малшик!..»
Дома он, заплаканный, рассказал всё бабке, и она, покачав головой укоризненно, сказала: «Звери-звери, а тоже люди!»
Когда немцы, окончив работу, построились по двое и их повели вниз по улице, из-за туч с трудом продралось неяркое солнце, и слабо осветило булыжную мостовую и колонну, грязноватой рекой стекавшую вниз к Подкумку… Вовка в окно долго смотрел им вслед.                2009 год