Теория вероятности

Летом 19... года наш эстрадный ансамбль преобразовали на лето в агитбригаду и отправили по колхозам. После концерта в клубе мы ночевали обычно на сцене, а вот если выступали на полевом стане... Тут уж всяк устраивался по-своему: в автобусе, на скамейках открытой столовой или в степи. Молодые легко переносили всё это, а наш виолончелист Мих-Мих, небольшой человек с мешочками под глазами, мучился. Ему уже стукнуло шестьдесят пять, и крепко стукнуло: уйма болезней. Особенно донимала грыжа: раздеваться при всех, в автобусе, чтобы на ночь снять грыжевой бандаж, стало для него испытанием – почти ежедневным и неизбежным. И однажды он обратился ко мне:
– Слушайте, вы вот всё время спите чуть не в степи, вы что, не боитесь? Можно с доярками в домике, я узнавал! Давайте там ляжем!
Перспектива ночевать в душной саманной каморке, где окошко не открывается, ибо вмазано наглухо, меня не грела.
– Мих-Мих, давайте ляжем прямо здесь, на траве! – я любил спать в степи, среди полыни и чёбора, под звёздным роскошным небом. – Сенца набросаем, и отлично выспимся!
– Где – здесь? Вы что, с ума сошли? Слушайте, вы же умный человек, вы аналитик, и я аналитик, мы с вами два аналитика! Вы что, не боитесь хулиганов, разбойников?
Еле уговорил я его набросать сена под стенку этой самой мазанки, где ночевали доярки, и улечься спать под открытым небом.
– Но если я простужусь, вы сорвёте работу агитбригады! – Мих-Мих ударил последним козырем.
Я набросал ему сена побольше, и он кое-как, озираясь во тьму и охая, улегся.
– Мих-Мих, смотрите, какие звёзды!
– Ужас! Кошмар! Спать под открытым небом! Как Павел Корчагин!
Мих-Мих снимал бандаж, я слушал его сетования, глядел на звёзды, и скоро уснул – глубоко, сладко! И приснился мне сон: будто я стою у доменной печи и из топки на меня пышет жаром! И жара становится всё больше и больше, и этот жар тяжело наваливается мне на грудь и вот-вот раздавит меня! С трудом, сквозь сон, сообразил я, что уж дышать не могу, что какая-то страшная сила сдавила меня на самом деле, а не во сне, и я стал вырываться, выбираться из-под этой невероятной тяжести – и тут увидел прямо у своих глаз чью-то ужасную морду и почувствовал, что не могу выбраться из-под неё, а морда обдавала меня жаром и наваливалась всё тяжелее! Отчаянным, диким усилием я немножко сдвинулся влево, потом ещё и ещё, и, наконец, вырвался из-под этой тяжести и, вскочив на ноги, увидел, что это бык! Вот оно что! Значит, огромный бык на меня улёгся, подогнув ноги прямо на груди моей, и обдавал своим жарким дыханием моё лицо!
Я стал кричать на него, пинать, прогонять! От моих криков проснулся Мих-Мих и, разглядев в темноте быка, вскочил, как подброшенный, и с воплем «Ааа!» шарахнулся вправо, куда-то за домик, и вдруг раздался страшный крик, истошный гусиный гогот, и слева из-за домика выскочил Мих-Мих, а за ним с расправленными крыльями вынеслись гуси, целая стая, и всё это промчалось мимо меня и быка и скрылось за домиком справа, и тут же из-за домика слева снова выскочил Мих-Мих и, крича «А - а- а!», промчался мимо и скрылся, а гуси снова вынеслись слева и с ужасным гоготом едва ли не пролетели мимо, а Мих-Мих тут же выскочил слева и пробежал вправо! Гуси гогочут, Мих-Мих вопит! Я захохотал. Я понял, что Мих-Мих, шарахнувшись от быка, убегая, спугнул спавших гусей, и они с Мих-Михом бегают друг от друга вокруг мазанки и кричат, ещё больше пугая друг друга. Слева опять вымчался Мих-Мих и вдруг шарахнулся от меня, хохочущего, почему-то назад, и тут выскочили гуси, и Мих-Мих врезался прямо в них, упал и пуще прежнего завопил: «А-а-а!» Гуси от него шарахнулись в обратную сторону, загоготали истошно, и тут взревел бык! Подобной какофонии ещё никто не слыхал!
Выскочили разбуженные шумом доярки, стали бегать туда-сюда, пытаясь понять, в чём дело! А когда поняли, прямо-таки заржали во всю мощь своих глоток!
Долго всё это успокаивалось под звёздным, алмазным небом! Наконец, прогнали быка, – доярки рассказали, что он болен ящуром, ноги его плохо держат, и он часто ложится где-либо, его уж неделю назад собирались убить и сжечь, но рука всё не поднималась его уничтожить. Гуси угомонились, а Мих-Миха доярки увели спать к себе.
Утром Мих-Мих заявил, что уходит. Что он больше не может ездить по Хацапетовкам и спать в антисанитарных условиях.
Но агитбригада вскоре закончилась, начались привычные концерты в санаториях Кавминвод, и Мих-Мих остался. И слава Богу! Без Мих-Миха жизнь была бы скучнее.
– Слушайте, почему вы всегда говорите: «Нет хлеба! Нет хлеба!» – Мих-Мих обращается ко всем в автобусе. – Я специально зашёл в магазин – полно хлеба! – Мих-Мих юморит. Его глазки-мешочки смеются. Он хорошо знает, что мы ждём не хлеба, а Глеба.
В автобусе улыбаются. Ободрённый успехом, Мих-Мих продолжает:
– Знаете, сейчас всем делают переливание крови. Всем поголовно!
– Как – всем? – изумляется пианистка.
– Абсолютно всем! – утверждает Мих-Мих. – Вот смотрите, он конферансье? Ему тоже делают переливание крови!
Опять улыбки в автобусе. И Мих-Мих пускается дальше:
– Смотрите, какие я наиграл себе мышцы! Двадцать шесть концертов в месяц! Это же уйма! Когда играешь на виолончели, становишься, как атлет! Вот, пощупайте! – И согнув руку, он подставляет её пианистке. Та пробует мускул, смеется:
– Да, Мих-Мих, можно подумать, что вы гирями в цирке кидаетесь!
– А у вас? – лукаво спрашивает Мих-Мих и щупает её руку. – Ну, это ручные мышцы, а ножные? – и пытается взять её за ногу повыше колена. Пианистка, смеясь, отводит его крепкую, плотную руку.
– А что вы стесняетесь? Вот, смотрите, у меня и ножные мышцы хорошо развиты! Дайте руку, пощупайте мою ногу. А я вашу!
Мих-Мих юморит, коротая время, но приходит, наконец, опоздашка Глеб, и автобус трогается.
– Слушайте, а почему мы не ездим на электричке? – возникает Мих-Мих. – Вы читали Эйнштейна? По теории вероятности, на автобусе мы разобьёмся!
– А на электричке? – полноватый Глеб режет батон вдоль пополам, потом каждую половинку мажет маслом, кладет кружки колбасы, ломтики сыра и отправляет всё это в рот.
– Актёрский бутерброд! – комментирует Мих-Мих. – Электричка идёт по рельсам. Разве можно сравнить?
В те стабильные времена не знали, что такое теракты. Мих-Миха никто не поддерживает, и он обращается ко мне:
– Слушайте, вас так посадят! Помните, вчера, у Пушкинской галереи? Солдат с девушкой целуются, а вы что сказали? «Какое единение армии и народа!» Вас так посадят! И кто вам будет носить передачи? От него, – он кивает на Глеба, – вы не дождетесь ни крошки!
– Почему это? – тут же вскипает Глеб.
– Так вы же всё съели, разве хоть крошку оставили?
В автобусе хохот.
Глеб обижается, и Мих-Мих переключается на меня:
– Кстати, признайтесь, а ведь приятно приехать после концерта домой и скорей к молодой жене под бочок?
– Мих-Мих, а вы ещё не забыли это? – съязвил я.
– Хм! А вы еще не забыли, как на вас бык лёг? – парирует он. В автобусе снова хохот. – По теории вероятности, он мог вас раздавить!
– По теории вероятности, он мог и вас раздавить!
– Вот именно!.. Нам давно уже пора ездить на электричке! – Его опять не поддерживают, и Мих-Мих замолкает. Потом с укором: – И чего это я так переживаю за вас? Это в нас роевое!
– При чем тут роэ? – удивляется Глеб.
– Не роэ, а рой! Толстого надо читать! Рой! Мы ведь жужжим друг за друга, как пчёлы! А Шопенгауэра вы читали? А Ницше? Вы знаете, власть всегда оторвана от народа!
– Мих-Мих! – вмешиваюсь я. – Так вас посадят раньше меня!
– Ой, ой, вы правы! Вы аналитик, и я аналитик, мы с вами два аналитика! Кстати, у меня к вам есть предложение. Я сделаю его вам в антракте! Антр ну! Между нами!
В антракте он, действительно, подходит ко мне:
– Слушайте, давайте озолотимся! Давайте займёмся бизнесом!
Ах, Мих-Мих, Мих-Мих! Юмор и авантюра шли у него рука об руку.
– Вы красивый парень, я покупаю фотоаппарат, и мы с вами идём на Провал. Там же масса курортниц! И вот вы садитесь один на скамейку, а я гуляю себе. К вам подсаживается какая-нибудь курортница...
– Не обязательно!
– Обязательно! Обязательно сядет, вы ведь красивый парень, зачем же она тогда на курорт приехала? Подсаживается какая-нибудь курортница, а я тут как тут с фотоаппаратом: «Давайте я вас сфотографирую, вы же такая пара!» – И всё! Я вас фотографирую, беру с вас по рублю (ваш рубль я вам потом возвращаю), а её рубль делим потом пополам! Нет, конечно, затраты тоже пополам – фотоплёнка, бумага, проявка, фиксаж, – иначе какой же мне прок? Вы что, не верите, что мы с вами озолотимся? Давайте попробуем!
– Мих-Мих, даже если мы будем ездить в Ессентуки, Кисловодск и Железноводск, через пару недель нас вычислят и раскусят!
– А что тут такого? Ну, не хотите фотографироваться, давайте сделаем номер! Давайте сделаем номер! Вы меня объявляете, я выхожу и играю на виолончели! Вы же знаете, как я играю и как меня принимают! (Играл он много из Минкуса, но чаще – сперва «Полонез» Огинского, потом «Гитану», пиццикато, – а принимали его, действительно, великолепно, всегда с бисовкой). И вот я заканчиваю играть, ухожу и по дороге роняю виолончель! На сцене! Вы представляете, что творится в зале? Разбили виолончель! Это же интересно! Вы выскакиваете из-за кулис и – «Ох! Ах!» – ну, вы знаете, как это делается! Мы с вами вовсю страдаем – «Ох! Ах!» – зал шумит и переживает, и тут вы достаёте из виолончели гитару! Зал ахает, он не ожидал этого! И вы тоже! А я беру гитару и играю на гавайской гитаре! Вы слышали, как я играю на гавайской гитаре? (Мих-Мих укладывал гитару себе на колени, левой рукой брал аккорды, а правой дёргал струны и водил по ним обыкновенной расчёской – действительно, иллюзия звучания гавайской гитары была удивительная). Играю «Гуцулку Ксеню»! Зал дохнет! Я играю на гавайской гитаре, масса аплодисментов, я ухожу, вы меня вызываете, я снова играю, снова аплодисменты, вы меня вызываете, я кланяюсь, ухожу – и падаю! И разбиваю гитару! Вы себе представляете? Я разбиваю гитару – что в зале творится?! – «Этому еврею опять не везёт!» – Это же здорово! Вы бросаетесь ко мне, мы оба – «Ох! Ах!» – чуть не плачем, а вы из гитары вынаете скрипку! Вы слышали, как я играю на скрипке? Как Ойстрах! Только я держу её как виолончель! Вынаете скрипку – вы представляете, что в зале творится? А я развожу руками – и играю на скрипке! Как на виолончели! И в зале снова аплодисменты – вы знаете, как меня принимают! И вы меня вызываете, я кланяюсь, вы опять вызываете – и так далее. И всё! Мы с вами озолотимся! А что вас, собственно, не устраивает? Кстати, почему вы открываете концерт так серьёзно? Вы что, волнуетесь? Так вы скажите так: «Добрый вечер!» – вслух. А про себя: «Идиёты!» – «Здравствуйте!» – А про себя: «Дураки!» – Вас на руках будут носить.
Я попробовал. В самом деле, волнение как рукой сняло, а зал сразу заулыбался, стал тёплым, моим.
Позднее я понял, в чём тут секрет: в раскрепощении. А тогда сообразил только, что Мих-Мих сам пользуется этим приёмом, сам мысленно иронизирует над зрителем, и от этого-то его глаза-мешочки излучают и юмор, и обаяние, и так располагают к нему зрительный зал.
На следующий день я решил разговорить Мих-Миха, выудить из него ещё что-либо интересное и полезное. И Мих-Мих стал рассказывать:
– Вы знаете, я ведь на эстраде с пяти лет! Как цыганёнок! Да-да, в пять лет я уже шёл красной строкой – «Вундеркинд Миша! Пять лет!» А в восемь лет я уже получал рубль золотом, вы что, смеетесь? Это же адские деньги! Моему товарищу – он тоже играл на виолончели – платили два рубля за концерт! Он тоже был вундеркинд! Ему было двенадцать, мне восемь, и он сказал мне: «Миша, пойдём в бордель!» Он уже ходил туда и повёл меня тоже! А я не знал, что и как, и так испугался! Кошмар! Вы знаете, мы с ним любили играть в бильярд! И вы знаете, когда была революция, мы играли в бильярд! Кто-то сказал: «Вон какие-то хулиганы идут брать Зимний!» Мы посмотрели в окно, – правда, шли какие-то люди с винтовками! Ну, шли себе и шли, – а мы играли в бильярд! А через день выяснилось, что они -таки взяли Зимний! Но вначале никто ничего не понял. Даже концерты не отменили. А потом началось! За концерты нам стали платить продуктами – нечего было кушать! Я даже Шаляпину компанировал! Даже у Луначарского дома концерт был! Нам заплатили сливочным маслом! И вы знаете, Шаляпин такая сволочь! Ему платили два кило масла – и он уехал! А мне платили четыреста грамм – я остался! Так кто из нас патриот? Время было ужасное! Мне сказали: «Миша, если ты хочешь выжить, меняй одежду на соль! Пока можно!» Я взял пустой футляр от виолончели, – знаете, такой деревянный, как метроном, – набил туда всех вещей и поехал на поезде! В деревнях я менял одежду на соль, а когда вещи кончились, я поехал обратно! Но поезд остановили казаки, и я спрятался в туалет. Вместе с футляром, где была соль. Но они стали стучать в туалет, и я скорей снял штаны! И сел, прямо мертвый от страха, на унитаз! Они открыли двери и сказали; «Что ты здесь делаешь, жидовская морда?» – И я сказал: «Что делают в туалете?» – «Поговори ещё!». «Что это у тебя?» – И показывают на футляр. – «Это виолончель, – сказал я, – такая музыка!» Они закрыли дверь и ушли. А если бы они посмотрели в футляр?! Они б расстреляли меня! А так я поменял соль на картошку, и жил себе в Питере! А концерты играл бесплатно! Для Революции! Да, как вы думаете, мне дадут за это персональную пенсию? Нет? Я тоже так думаю! Мы с вами два аналитика! Кстати, почему мы не ездим на электричке?
И вот однажды нам не дали автобуса, и мы всё же поехали на электричке. На трамвае доехали до вокзала. Я побежал в кассу брать билеты на всех. И – о ужас! – увидел на перроне жену Мих-Миха под руку с каким-то полковником.
– Слушайте, вы видели мою жену? Молодая, красивая женщина! Ей надо много, а я могу мало! Но она так любит меня, так любит!
И вот теперь эта «молодая красивая женщина», краснолицая еврейка раза в полтора выше самого Мих-Миха, прогуливалась под руку с высоким полковником!
Я схватил билеты, опрометью кинулся назад, к трамваю, успел перехватить там Мих-Миха, на ходу шепнул остальным, в чём дело, и повёл всех на электричку самым длинным, самым окольным путем, чтоб он не увидел этой ужасной картины – его жены с полковником! И Бог пожалел его! Он-таки не увидел этого!
– Знаете, когда во мне раз в полгода проснётся мужчина, я сразу бегу к жене! И ни к кому другому! Ведь она так любит меня, так любит!
Но в отношении автобуса он оказался прав: «По теории вероятности, в автобусе мы обязательно разобьёмся!» – И он всё же ушёл из коллектива.
А вскоре и я ушёл, и мы с Мих-Михом долго не виделись. Я случайно встретил его в начале Гоголевской улицы, где он жил.
– О, здрасьте, пожалуйста! Рад вас видеть! – приветствовал он меня.
– Здравствуйте, Мих-Мих! – обрадовался и я.
– Вы знаете, вы всё время проходите естественный отбор. Прямо по Дарвину. Смотрите, сначала вы поступили в пединститут. Потом вы прошли на эстраду. А теперь вы уже диктором телевидения! У вас хорошо получается! Вас все любят, потому что вы стали говорить, как настоящий диктор, – ровно, гладко – как пидорас! Нет, что вы смеётесь, вы знаете, что наши разбились? Я же ушёл, я же знал, что, по теории вероятности, нельзя всё время ездить в автобусе, – вот они и разбились!
Новость была ужасной. Я обзвонил всех своих бывших коллег, – да, в самом деле разбились!
Но и Мих-Мих не ушёл от судьбы, от теории вероятности.
– Я еду в Ленинград. На операцию! – заявил он мне при следующей нашей встрече. – У вас ещё нет аденомы простаты? Так будет! Мне говорят, чтоб я резал здесь, здесь ведь полно светил! Но в Ленинграде, я думаю, режут всё-таки лучше! И потом, у меня же там дочка! От первой жены! Она умерла. Дочка – сволочь! Знаете, я приезжаю к ней, а она говорит: «Папа, ко мне сегодня хахаль приходит, так что ты погуляй себе пару часиков!» И это после того, как мы столько не виделись! Но я всё же поеду к ней: она будет ходить мне в больницу!
Мих-Мих поехал в Ленинград за своей смертью. Он умер во время операции: сердце не выдержало.
«Вы видели моих пасынков? Старший – красавец, ему двадцать восемь, он спит в той комнате, где моя жена, его мать! А младший, ему тринадцать, – спит со мной в мансарде. И всё время сует мне под подушку свои носки вонючие: он хочет, чтоб я жил в той комнате, с матерью и его братом! А он чтоб остался один! Нет, я всё понимаю, но разве можно дркать человеку носки под подушку, даже если он просто старый еврей?».
Да будет Господь хотя б на том свете добр к Михаилу Михайловичу Ясиновскому, Мих-Миху – одному из самых безобидных и нестандартных людей, встреченных мною на долгой дороге жизни.                2008 год