Романы бахт. Цыганское счастье

Незабвенному Н.М.Жемчужному.

Было это лет десять назад.
Ехали мы с женою на юг, отдыхать. В купе оказалось трое, одно место свободно: видимо дорогой кто-то подсядет. Попутчик – седой мужчина в белой рубашке с воротником «апаш» и милицейских брюках с тонким красным кантиком по серому полю – не спеша разбирал вещички: мыло, зубную щётку, пижаму.
Перекинулись парой слов, - он тоже ехал на отдых, только не в Крым, как мы, а на  Харьковщину. Переоделись в дорожное, выпили чаю, потом вздремнули. На первой же станции, в Туле, пошёл на перрон – посмотреть съестного.
Много раз ездил я этой дорогой. Все здесь было знакомо, каждая станция. И весною, и летом, и осенью отправлялись мы со своим ансамблем «Ромэн» на гастроли, и чаще всего этой дорогой, к юг.  В купе всегда Жемчужный с женой, Ольгой Сергеевной, и я с женой.  Жемчужный руководил этим ансамблем лет тридцать, а я конферировал там и директорствовал много меньше, лет десять. Мы с ним сразу сдружились и так привыкли друг к другу, что уж понимали всё с полувзгляда.
 Уютно было тогда в нашем купе!  В Туле Жемчужный всегда поспешал на перрон и вскоре возвращался довольный – с бутылочкой.  В Скуратове покупали горячую рассыпчатую картошку с укропом и солёными огурчиками.  Доставали из своих припасов колбаску, консервы.  Чего же более? – Царский стол!  Подтягивались из других купе братья-артисты – все цыгане, конечно, - и начиналось неспешное, по семейному тёплое разговорчивое застолье.  Пили помалу, «понабутко», и время текло незаметно и ласково.
Воспоминания  мои прервал вернувшийся попутчик.  Как и Жемчужный – с бутылочкой! Грустно мне стало!  Не будет уж более таких чудесных гастролей, не будет семейной, родственной атмосферы!  Да и самого Жемчужного больше не будет…
- Давайте выпьем по маленькой! – обратился к нам с женою попутчик. – Глядишь , дорожка быстрей побежит!
Выпили за знакомство, заели, чем Бог послал.  Оказалось, попутчик наш подполковник.
- Где же служите? – спросил я его.
- А где и живу – в Юрьев-Польском!
Оживилось мое сердце при этих словах! Городок этот на Владимирщине мне хорошо знаком, не раз бывали там на гастролях.
- Как же вам там живётся? – спросил я его с любопытством.
- Трудно и напряжённо! Работка у меня сумасшедшая: ни днем ни ночью покоя нет!
-  Да ведь городок-то, вроде бы, тихий? – задал я провокационный вопрос. С Юрьев-Польским была связана некая детективная история, приключившаяся однажды на наших гастролях там.
- Тихий-то тихий! – возразил попутчик. – Да ведь я не просто подполковник, а как вы уж приметили по штанам, в милиции служу, - мент, как сейчас говорят!
- И что же?
- А то, что и в советское время разные штуки бывали, а сейчас и подавно!
- А расскажите! – попросил я.
- Да что ж рассказывать! И так надоело! Правда,одну историйку не грех рассказать!
- Ну, пусть одну!
- Экой вы! Давайте выпьем сначала!
Выпили, закусили, и, видя мое ожидание, «мент» начал рассказ.
- Было это в восемьдесят четвертом году, давно уж!
Всё во мне навострилось слушать, потому что именно в восемьдесят четвертом мы впервые гастролировали в Юрьев-Польском.
- Был я тогда капитаном.  И вот в ночное дежурство звонят мне однажды: артистов ограбили!
Опять во мне ёкнуло: уж не про наш ли случай?
- И не простых артистов! А любимого моего артиста! Ну, не его самого, а в его коллективе! Колёса у них украли!
«Боже мой! – поразился я. – Бывают же такие коллизии! Как же мы не узнали друг друга! Хотя – оба стали седые, не узнать уж!»
С трудом подавил я в себе порыв открыться! А «мент» продолжал:
- Звонит директор ансамбля и говорит, что у них с машины колёса сняли!
Точно! Так всё и было! Мы вернулись с концерта, в фойе нас встречают постояльцы-кавказцы и «радуют»: «Вы только не волнуйтесь, но с вашей машины колеса сняли!»
Вечерами выезжали мы на автобусе, а машина одного из наших артистов «Жигули-трёшка» оставалась у отеля.
Кинулись к этой машине – а она на кирпичах стоит! И багажник вскрыт – увели и запаску!
Потерпевший артист возмущается, машет руками, кричит, кричит, а я думаю: «Кто сообщил, тот и украл!  На воре шапка горит!» И тут же звоню в милицию!
- Как сказал мне директор, что их коллектив – ансамбль Жемчужного, так всё взыграло во мне! Ну, думаю, из-под земли достану  ублюдков, а Жемчужного в обиду не дам! «Ждите, - говорю, - я приеду!» А сам всех офицеров, весь наличный состав вызвал – все дороги в районе мы перекрыли! Тут же весь преступный элемент собрали! Я говорю им: «Не будет колёс к завтрему – всех вас опять в тюрьму засажу, вы меня знаете!»
Так вот почему мы так долго ждали его! Мы сидели в гостинице, а он действовал!
Только около часа ночи в номер к Жемчужному – я сидел у него, пили цыганский крепкий чай в ожидании, - постучали, и вошёл капитан.
- Вы Жемчужный? – обратился он ко мне.
- Нет, Жемчужный вот! – указал я на Николая Михайловича.
- Ох, извините, - смутился капитан, - не признал! У вас в коллективе колёса украли?
- У нас, - вмешался я, - это я вам звонил.
- Пишите заявление!
Я стал писать, а он все извинялся перед Жемчужным: «Не признал, давно вас не видел! Да и на сцене вы другой совсем! Я вас лет десять назад в Горьком видел! Я вас выше всех цыган ставлю, даже выше Сличенки! Я этот ваш концерт во всю жизнь не забуду! Я, извините, плакал тогда от вас – так вы пели!
Жемчужный, приветливо глядя на него, слушал молча.
Я отдал заявление, капитан прочёл его и сказал: «Завтра в два часа будьте дома. Разобьюсь, а найду колеса!"
Он ушёл, мы с Жемчужным переглянулись скептически, и я отправился спать.
Но заснуть сразу не удалось, пришёл ко мне пострадавший артист, сказал, что он позвонил во Владимир – домой знакомому директору автосервиса,  и тот, любя его за талант, пообещал завтра же продать ему эти дефицитнейшие тогда колеса!
Я занял артисту казённых денег, сразу на пять колес, он ушёл с тем, чтобы с утра первым автобусом двинуть во Владимир и успеть вернуться к вечернему выезду на концерт – с колёсами.
Честно сказать, никто из нас не верил, что колёса найдут. Ясно было, что они уж припрятаны или проданы.  Хотя – кто его знает!  Ведь Жемчужного на Владимирщине, да и везде, по всей России, любят, на концертах всегда аншлаги, аплодисменты, цветы, а на улицах и в гостиницах удивлённо-радостные узнавания!
- Эх, давайте выпьем! – вдруг вздохнул «мент». – А то вы что-то задумались, видно, плохой я рассказчик!
- Да что вы! – возразил я. – Рассказываете вы замечательно!
- Правда? – оживился он. – Ну так давайте ещё по маленькой!
А тогда, вечером следующего дня, после концерта, капитан пришёл к нам с коньяком. Расположились в номере у Жемчужного. Сообразили мы с Николаем Михайловичем  кое-какую снедь – закусить, и капитан поднял тост: «За вас, товарищ Жемчужный! За ваше искусство!»
Выпили, бросили в рот по дольке лимона, и капитан вдруг спросил: «А почему это в картине «Табор уходит в небо» написано, что музыка Доги? Там же кроме народных песен и вашей, ничего нету?» Капитан был прав. Я тоже задавал этот вопрос Жемчужному, ведь едва ли не лейтмотивом фильма стала его песня «Дэвэс и рат» - «День и ночь», но он, по обыкновению, отвечал только: «Мэк!» - «Пускай!» И капитану ответил: «Мэк кади!» - «Пусть так!»
Взял свою знаменитую «краснощёковку» и запел: «Кай, кай, э бахт?» - «Где, где счастье?» Это очень сильная песня! – «Дрома» - «Дороги». Есть песни – та же «Хозяйка», - которых никто не мог спеть, как он! Песни, исполненные драматизма, трагизма даже – эта мощь была под силу только ему!
Капитан слушал страстную песню о дорогах счастья, всё проникаясь и проникаясь ею, чуть хриплый голос Жемчужного набрал серебро и звучал всё сильней, все трагичнее, - и капитан вдруг вскричал: «Да что ж ты мне душу рвёшь, Коленька!» - вскочил – бледный, губы трясутся, в глазах слезы!  У меня самого комок в горле!  Жемчужный, весь ещё в песне, оборвал её, утишил гитару, уйдя на переборы, и капитан, от волнения перейдя на «ты», сказал потрясённо: «Ты чудо! Таких, как ты, нету более!»
Он был прав, этот наш капитан: таких, как Жемчужный, в двадцатом веке более не было!.. Талантливейшее, магнетическое племя цыгане, немало знаменитых имен подарило оно миру, чаруя своим искусством, - но и в этом славном ряду имя Николая Жемчужного светит ярко, ярче многих и многих! Он был самородок, был чудо!
- Да откуда он вообще-то этот Жемчужный? – «любопытствовал» я.
- Эт еще Крупская нашла его под Воронежем, приметила в таборе! В интернат для талантов определила!
Ай да «мент»! И это он знал! Видно, читал газеты – тогда об этом не раз писали!
- Жена у него, знаете, танцовщица была! Прям статуэтка. Все у неё отточено, каждый жест!
«Да уж, - вспомнил я присказку, - не зря говорят: «Не дорог танец – дорога выходка!»
- Чудная пара была! Особенно, когда он поёт и на гитаре играет, а она пляшет рядом! Он поёт, знаете: «Мы с тобой под звёздным небом будем танцевать!»
А ведь Жемчужный написал эту песню в юности, когда встретил свою Лёлю – Ольгу Сергеевну! – красавицу!  Об их любви написал! А в старости трогательно заботился о ней: «Лелюша, Лелюша, вы кушайте, кушайте! Я вам для чего курицу-гриль купил?» - корил он её.
Ольга Сергеевна мало ела и много курила. И с утра до вечера пила чай! Она его изумительно вкусно заваривала!
«Лелюша, Лелюша, кушайте, наконец! Вы же своего мужа в лотерее выиграли – это ж не муж, а сто тысяч!»
Мало он ценил себя, мало: цены ему не было!
Я познакомился с ним во Владимире, весной  восемьдесят второго, у здания филармонии. Вид у него был какой-то незначительный и уж совсем не сценичный!  И только когда начал работать с ним – увидел, что это за артист!  А уж потом вспомнил: как-то смотрел «Голубой огонек» вместе с приятелями-режиссёрами, и один цыган поразил нас: и поёт, и пляшет, и на гитаре играет – и всё блистательно! Да кто такой?!  А диктор объявляет: «Артист из Владимира Николай Жемчужный!» - Ах, их Владимира… То-то не знаем!
- Знаете, он ведь в кино снимался! «Мой ласковый и нежный зверь», «Табор уходит в небо»… Такое там выдавал!
Точно! В «Таборе» он поёт песню «Мато» - «Пьяные» - задиристо поёт, озорно!
- Такое там выделывал! Я такого никогда не слыхал!
Аккомпанировал он себе сам.  Только у него был неповторимый, коронный его удар большим пальцем по струнам вверх!
- Он же большой артист был! Я смотрел по телевизору «Цыганскую клятву» - он там в главной роли, рассказчик! Такая в нем силища!
Верно, верно! Артист он был редкостный! В нём жил и вожак, и комик, и характерный!  Я часто про себя сокрушался: как драматический актер он мог бы многое сделать – ярчайше!
- Ведь, знаете, мне приятель о нём рассказывал, - видел он его в Омске! Так это ж не концерт, а целый спектакль был! Шатры на сцене, кибитки! Всё продлевали и продлевали гастроли, народ валом валил, по несколько раз смотрели!
«Что Омск! – подумал я. – Двадцать аншлагов во Дворце спорта ЦСКА в Москве, двадцать во Дворце Ленсовета в Питере, двадцать во Дворце спорта «Сокольники»! Шестьдесят аншлагов за два месяца – и каких аншлагов! Дворцы-то – «четырехтысячники»!
- Что ж, давайте выпьем за светлую его память! – предложил подполковник.
- Давайте! – с чувством согласился я.
Выпили, вышел подполковник курить, жена взяла книгу, и остался я со своими мыслями.
Немало мы с Жемчужным поездили.  Больше трехсот городов Союза, не считая зарубежных гастролей.
Как-то в Нижнем Новгороде на концерте, в свой сольный выход, он запел вдруг: «Палсо, палсо?» - «Зачем, зачем?» - песня называлась «Мой мальчик», это песня о сыне.  Я наблюдал за сценой в приоткрытую дверь из фойе, и стал свидетелем, как пожилые супружеские пары, чтоб не разрыдаться в зале, выскакивали поскорее в фойе и тут уж давали волю слезам, - видно, и у них болело сердце за своих детушек! Или из-за них!  Почуяв неладное, я вернулся на сцену, дождался, когда Жемчужный ушёл за кулисы, и пока в зале бушевали аплодисменты, обнял его за плечи -  у него в глазах слёзы, спросил: «Что с тобой?» Он только махнул рукой: «Гога!» - и опять вышел на сцену… Гога, сын! – это была вечная боль и забота, он любил его страстно и отчаянно переживал его неудачи, а уж как радовался победам его!  Надо знать, что для цыгана сын! Это больше, чем жизнь! Это всё на свете!  А при страсти, при глубине чувств Жемчужного!  Он был скала, глыба, но и глыба иногда плакала!
На выездных концертах в автобусе он обычно читал газету – от корки до корки. А если откладывал чтиво, задумывался – я знал: сочиняет. Так полчаса или больше в молчании, потом подсаживался ко мне, спрашивал: «А можно так сказать?» - и выдавал только что рождённое стихотворение. А на следующий день это уже становилось песней или романсом.
Он оставил более двухсот песен на свои же слова, их поют в цыганских коллективах и коллективчиках, зачастую объявляя: «Музыка и слова народные!» А в театре «Ромэн» идут спектакли с его музыкой.  Он был народный не только по званию.
- Всё вспоминаешь? – оторвалась от книги жена.
- Да! Знаешь, будто вчера это было.
- А вы никогда на его концерте не были? – вошёл подполковник.
- Нет, никогда! – опередил я жену, раскрывшую ,было, рот.
- Жаль! Таких артистов обязательно надо видеть!  С ними ушла эпоха!
Да, это уж точно! Сейчас таких и не встретить! Немало талантливых, - но другие! Совсем другие! Как время!
Звонит мне однажды домой Жемчужный: «Морэ, брат, что делаешь?» - «Да ничего!» - «Тогда собирайся, я жду тебя через два часа у входа в «Сокольники», пойдём на концерт, - там будут Петя Деметр, Таня Филимонова!  Посмотрим, морэ, послушаем, побеседуем!»
Встретились. Поговорили с артистами. Посмотрели концерт. Выбираемся после концерта из зала – и вдруг Жемчужный встретил двух женщин – пожилых, но моложавых.  Оказывается, его давние знакомые, сёстры Петра Степановича Деметра, главы знаменитого актерского рода Деметров. Приехали с ними домой к Жемчужному – там никого, все на курорте, в Пицунде.  Достал Жемчужный из холодильника коньячку, лимончик, икорки, взял в руки гитару – и они запели втроём: Жемчужный и сестры Деметр!.. Я был потрясен! Так вот, оказывается, как пели в начале двадцатого века, а то и в девятнадцатом!.. Такой красоты уж не услышать! Столько души в этом пении, столько чувства – негромкого, целомудреного – дух захватывает!.. Пели они дивно, сладчайше, - а потом женщины заплясали – да как! Я ничего подобного не видел – ни па таких, ни такой легкости ног, - всё было очарование!  И Жемчужный был совсем иной, не знакомый мне – тоже из девятнадцатого века!
- И ведь знаете, - вернул меня в действительность подполковник, - уж сколько я наслышан о нём, - любил он пожить, но никогда не позволял себе выйти на сцену выпивши!
Это так!  В Ярославле всё журил нас водитель автобуса: «Что вы за артисты такие – без чемергэсу  работаете?» «Чемергэсом» он называл водку. «Вот я с москвичами работал, не с вами, - так  то  и правда  артисты: отработал номер – и бах за кулисы: пока ему хлопают, он хвать стакан чемергэсу – и опять на сцену!  Вот это артисты!  А вы?  Даром – цыгане!»
Господи, кого и чего не бывало на наших гастрольных дорогах!
В Угличе администратор предложила  нам: «День до вечера всё равно свободен! Давайте днём в тюрьме поработаем?!»
- А что за тюрьма?
- Да тут колонии огромные! Мужские, женские! По пять тысяч человек в каждой! Но мы в мужской!
- А не опасно?
- Да что вы! Я туда всех знаменитостей перевозила, деньги-то всем нужны!
Приехали в колонию. На проходной высадили нас из автобуса, прошли мы через металлоискатель, автобус с нашим водителем – так и прозвали его «Чемергэсом» - просветили отдельно, потом все опять в автобус, и поехали в клуб.
А там за проволокой колючей – тысячи! Не всех же на концерт поведут! Жадными глазами смотрят, отталкивают друг друга от проволоки – только б на артистов взглянуть – глоток свободы для них мы!
А в клубе всё зэки хозяйничают: и начклуба зэк, и машинист сцены, и надзирающие за порядком – все в черных одинаковых робах с повязкой на рукавах. Стали мы аппарат звуковой выставлять, заодно и афиши разглядываем – все стены ими увешаны, все звезды автографы свои оставили! Повесили и мы свою, тоже написали – пожелания здоровья и веры в лучшее!
И тут я приметил, что администратор наш – Таня – сумку свою прижимает к себе, старательно так прижимает!  Я спросил шёпотом: «Что у вас там, - выручка?» - «Да, - и она мне шёпотом, - три тысячи! Сдать не успела! В гостинице ж не оставишь!» Тогда, в советское время, три тысячи – полжигулей! «Не отпускайте от себя ни на секунду!» - «Да нет, что вы!»
Заполнился зал зэками, начали концерт… Сказать, что принимали нас горячо – ничего не сказать! – Восторженно! Каждый номер! На сцене ведь девчонки-красавицы, плясуны с «Цыганочкой!» - Рёв в зале! Всё  бисировали!
Выдал своё под рев и восторженный свист Жемчужный; надзирающие еле-еле прекратили аплодисменты, и вышли начклуба и машинист сцены с подарками. Жемчужному вручили резного деревянного медведя – своей работы, нам всем различные лукошки плетёные, а Тане-администратору – резного орла деревянного! И тут-то я просек, что она без сумочки за подарком вышла, - глянул – сумочка лежит за кулисами на скамейке, спокойно лежит – я уж глаз с этой сумочки не спускал, пока Таня не вернулась за кулисы с подарком, не взяла её!
А вечером, во Дворце культуры часового завода стали аппарат разгружать, вижу – Таня эта сидит на ступеньках у сцены, ревмя ревёт!
- Что случилось?
- Де-е-ньги украли-и!
- Как украли, когда?!
- Да там, на концерте-е!
- Да что ж вы молчали?! Надо немедленно звонить в колонию, пусть всех обыщут!
- Не надо-о! Не звоните туда-а! Они потом выйдут из тюрьмы – зарежут за это-о!
- Да кто вас зарежет, никто вас не тронет!
-Зарежут-зарежут, вы их не знаете-е, одну кассиршу нашу зарезали, она пожаловалась, что у неё деньги украли в колонии, так через год вышли – её и зарезали-и!  А денег всё равно не нашли-и!..
Та-ак! Значит, каких-то секунд  им  хватило расправиться с сумочкой!.. Ай да психологи! Рассчитали, что Таня не выйдет на сцену с сумочкой!..
- Да как вы с филармонией разочтётесь?..
- Не знаю-у! Всю жизнь выплачивать буду-у!..
Поговорили мы после концерта с Жемчужным, собрали артистов, объяснили им ситуацию, и решили помочь ей, с каждого концерта из ставки своей «отстёгивать»!
А Жемчужный от себя сразу сотню ей дал! А потом всё опекал её –  с собой да Лелюшей обедать водил!..
Вот и Орёл! – оповестил наш попутчик.
Я глянул в окно – да, Орёл! На перроне бабки -  торговки.
Вышел, купил у них огурчиков солёных, капусты квашеной. Выпили мы с подполковником под эту прелесть, и «мент» опять пошёл покурить.
Здесь, в Орле, мы тоже не раз бывали – театральный город! Концерты шли как по маслу!
Жемчужный никогда не говорил коллективу: «Надо, чавалы! Надо выдать!» Всегда сам работал с полной отдачей, и это подтягивало всех – без слов! Только однажды, В Мурманске, нарушил это правило.  Там перед нами «провалился» известный народный артист, и администратор филармонии умоляла меня отработать так, чтоб «спасти площадку и филармонию»! Я глянул в глазок на занавесе – зал битком, первые ряды сплошь  адмиралы с женами! Подошёл к Жемчужному, сказал о ситуации… А все уж стоят полукругом на сцене, мне уж -  после  третьего звонка – пора выходить за занавес, начинать концерт.
 - Ромалэ! – обратился Жемчужный к артистам. – Пошуненьте! – Послушайте! Я вам никогда ничего не говорю. Только сегодня скажу: надо мозги отбить! Понятно?
- Понятно!
- Традас! Поехали!
И я вышел за занавес.
Успех был оглушительный! В антракте адмиралы с коньяком и своими женами – в панбархате и бриллиантах – пожаловали к нам за кулисы и очень удивились, когда мы попросили их: «Только не сейчас, друзья, - после концерта!»  А в Минске на концерте Жемчужный раздухарился, кричит брату своему Александру: «Давай-давай, романес! По-воронежски!» Ну, тот хохмач не приведи Бог: «По-воронежски? Это как?» Упал на пол, на руки опирается, а сам ногами такое выкомаривает! «Так, что ли?!» Тут мы и покатились все, и зал весь хохочет, а Жемчужный тоже смеётся, но всё подзадоривает: «По-воронежски! По-воронежски!»
А надо сказать, что цыганских племен множество: и ловари (денежные), и котляре (лудильщики), и влахи, и кэлдэрари, и русско рома, и украинско рома, и сибирско рома, и сэрвы (украинские городские цыгане)!   И говорят почти все по-разному! Жемчужный был сэрво, но воронежский сэрво!
В Греции, в Солониках, на гастролях, встретили на улице – ну, явно цыгане! Вперились мы в друг друга, как магнитом потянуло навстречу, сошлись на середине улицы. «Рома?» - «Рома!» - «А савэ рома? (Какие цыгане?)» - «Сэрвы!» - «Сэрвы?!» Ну, пошла беседа, слово в слово всё понимаем друг друга! А в греческой Александрии встретили других цыган. «Рома?» - «Рома!» - «А савэ рома?» - Не понимают! «Савэ рома?» - спрашиваем ещё раз. – Пожимают плечами. Потом сообразили: «Спанья!» - Испанские! Но дальше – ни мы по их, ни они по-нашему! Так и расстались, помахали друг другу ручками, и укатили они на машине шикарной!.. Ну а в Сербии с влахами понимали друг друга, хотя и по-разному говорили – много общего в языке, или похожего!
А по-испански у нас танцевала одна цыганка – Рая Вингилевская, - такое фламенко выделывала! Собственно, фламенко – это не испанский танец, а танец испанских цыган! Махмуд Эсамбаев как-то на нашем концерте был, так Рае после танца бросился ручки целовать на сцене, потрясён был! И, в самом деле, чудо – только ноги да кастаньеты выстукивают, и никакой музыки, - но как выстукивают! По десять минут такой дроби – и шквал аплодисментов, овация!
Сколько талантов прошло через коллектив Жемчужного! Не зря газеты называли ансамбль наш «цыганской академией»: и Эрденки, и Волшаниновы, и Вингилевские, и Земфира Жемчужная, и Якулов – скрипач, и танцоры изумительные, - да что там,  сам Сличенко – родственник Жемчужного, между прочим, - в своё время хотел работать в ансамбле!.. Но мудрый Жемчужный сказал ему: «С нами ездить – никто о таком таланте не узнает толком! А в театре работать, в Москве – и самому прославиться, и цыган прославить!» Так всё и вышло!
- А вы кто по профессии, извините? – вернулся в купе подполковник.
-Я-то? – не сразу сообразив, что сказать, - учитель! – соврал я, вспомнив свой первый диплом.
- И что же, вы и по радио его никогда не слышали?
-По радио слышал! По радио слышал! (Я, действительно, не раз слышал его по «Маяку»).
- И как вам?
- Здорово!
- Вот именно! У такого артиста, наверное, всё в жизни здорово!
Ох, милый мой «мент»! Знал бы ты, как не проста была его жизнь!
- Ой, морэ! – обратился он как-то ко мне. – Чего только за мою жизнь не было!  Знаешь, в начале пятидесятых, ещё при Сталине, все цыганские ансамбли закрыли, решили, что пошлость!.. Ни с Пушкиным, ни с Толстым, морэ, не посчитались! Чем кормиться, куда деваться?.. Пошёл я в министерство культуры – к одному чиновнику, к другому, к третьему… Все сочувствуют  вроде, но разводят руками: ничего мол сделать не можем!.. И Сталин умер уже, а всё никак!.. Долго я так ходил, пока один чиновник не подсказал мне: «Да что ты всё ходишь впустую, ты напиши заявление! Пусть тебе письменно и откажут! А с этим отказом иди в ЦК. Пиши там жалобу!  А так ничего не добьёшься!» Так я и сделал. Написал заявление, зарегистрировал его, получил потом отказ письменный, - и бах телеграмму в ЦК Поспелову – он тогда ведал этим! Так, мол, и так, что нам, артистам цыганским , делать теперь? Вы ж нас сами на воровство толкаете!.. И ты знаешь – подействовало! Два года я в министерство ходил, - а тут подействовало! Нажал Поспелов на министерство, а дальше опять застряло! Ни один директор филармонии не соглашается цыган взять! Спасибо, нашёлся один – во Владимире, - Решетов, царство ему небесное, - сказал: «Надо послушать: если хорошо поют, то возьму!» Ну, морэ, мы ему так на просмотре спели, со всеми «примочками» - романес! – он аж прослезился, морэ: чуткой души человек был!.. Так вот я во Владимире на всю жизнь и остался! Полюбил этот город, как родину! В Москве живу, а душой –  во Владимире!
«Эх, Владимирская наша сторона!» - была у него песня такая. И цыганская – а по- русски раздольная!.. Легко он писал, всё как бы само собою! А за душу возьмёт – не отпустит!
- Ну, что же, - вздохнул подполковник, - скоро Курск! Надо б вздремнуть перед Харьковом! – и улёгся на полку.
Да, всякое бывало!
После Челябинска и Уфы, из башкирского Сибая, где мы сделали восемь аншлагов (люди ходили на концерт по несколько раз), нас вывезли с концертом в большое село Красное. Приехали, стали выгружать аппаратуру, но тут администратор Магнитогорской филармонии, возившая нас, вдруг остановила меня: «Подождите с разгрузкой: здесь не все билеты проданы!» - «Ну и что? – удивился я. – Ведь до концерта ещё полчаса! Раскупят всё!» - «Нет, пока не разгружайтесь!»
Мы остались в «Икарусе», а администратор отправилась в клуб.
Народец любопытствующий бродил вокруг автобуса всё пьяненький, и я забеспокоился: как там администратор? Взяв с собою двоих крепких цыган, отправился в клуб: посмотреть, что да как.
А там администратор вовсю возвращала зрителям деньги, а билеты забирала обратно! Она взяла себе за принцип работать с нами только с аншлагами, - но ведь ясно было, что придут обязательно!  Да в любом случае здесь концерт отменять нельзя: пьяный народец в селе не шутка! Здесь и из ружья пальнуть могут: охотников-то полно, леса кругом!
И только я успел об этом подумать, кто-то вдруг швырком опрокинул стол с деньгами и билетами и закричал: «Бей её!» Замелькали кулаки, посыпались удары! Мы бросились к ней, вытащили перепуганную и побитую из ревущей толпы, и давай Бог ноги к автобусу!  Спасибо, шофёр, оценив ситуацию, не глушил мотор, и наш «Икарус» сразу же тронулся – мы вскочили в него на ходу. Но от клуба уже подбегала разъярённая толпа и с криками: «Бей их! Концерта не будет – бей их!» - стала забрасывать нас камнями. Я тут же крикнул: «Ложись все на пол!», бросился к Жемчужному – он сидел у окна, повалил его на сиденье, упал сам на него – и тут же раздались выстрелы!
На нас обрушились  битые стекла, но шофёр уж набрал скорость – хорошо в него не стреляли!
Автобус мчится, вслед гремят выстрелы, - а за окном минус десять! В напрочь снесенные пулями окна рвеёся ледяной ветер, слепит нам глаза – да мы и так их боимся открыть: кругом стеклянное крошево!.. Домчались до поста ГАИ, там остановились, сообщили о нападении, - пришлось составлять протокол. И так уж задубели от холода, а тут ещё тягомотина!
В два часа ночи добрались мы, окоченевшие, в гостиницу, а в семь утра отъезд в Магнитогорск, -  там вечером два концерта. И знаем: билеты все проданы, и приставные тоже!
Да как туда ехать по морозу в таком автобусе, без сёекол?! Ведь километров сорок, не менее!
Пока дозвонились утром директору филармонии, пока она дозвонилась до директора автобазы, пока тот выделил нам новый автобус, пока этот другой «Икарус» дошёл до Сибая – уж два часа дня. Пока погрузились, перегрузили аппаратуру из одного автобуса в другой, пока тронулись – вот уж полтретьего. Приехали в четыре в Магнитогорск – и тут закавыка: не хотят нас пустить в единственную городскую гостиницу «Азия». Что такое? Да почему? Оказывается,  только сегодня оттуда выехала цыганская группа известной артистки. И они такое там вытворяли! Водка лилась рекой, скатертями сапоги чистили, а в сегодняшнюю ночь, перед отъездом, в люксе костёр запалили!
Когда вся эта передряга с гостиницей закончилась, было уже шесть часов, а в шесть тридцать начало первого концерта. И хотя я заблаговременно – по пути – забросил во Дворец  культуры нашего радиста с рабочими и аппаратом, - начали мы только в семь – злые, голодные, измотанные перипетиями. Кинулись, было, в дворцовый буфет – там только печенье и чай, что мы и проглотили наскоро. И без антракта, чтоб не задерживать начало второго концерта, отработали первый. Еле успели билетёры публику выпроводить, да новых полторы тысячи впустить. Словом, к двенадцати ночи только мы и закончили, - всё нас не отпускали, многое приходилось бисировать… Да-а, как говорили в советское время: «Тяжела и неказиста жизнь советского артиста!»
Жемчужный выдержал всё это стоически.
Он вообще был стоик.
Осенью 92-го занесла нас нелёгкая в Ереван, - после Сочи, Кисловодска, Ростова… Он себя плохо чувствовал уж в начале поездки – всё жаловался на печень, исхудал и ничего не ел, кроме борща – цыганского, замечательного… «Поешь, морэ, со мною: цыганский борщико!»
В Ростове и Кисловодске я заставил его пойти к врачам, обследоваться. И там, и там результатом было: совершенно здоров! А он всё худел, желтел и жаловался на печень! Мы уж решили было – желтуха, но медики отвергали это… А в Ереване, за два дня до отлёта оттуда, тамошние врачи мне шепнули: «Рак поджелудочной железы!»
Но в Москве оказалось хуже: метастазы съели всю печень! Ему не сказали об этом, но он и сам всё понял. В раковом корпусе на Каширке, где я его навещал, он – исхудавший до невозможности – всё плакал и вопрошал небо: «За что? За что?..»
А на последних концертах в Ереване, когда мы его чуть не силком оставляли в гостинице, он, превозмогая жуткую боль, всё-таки выходил на сцену – и преображался! Никто б не сказал, что этот пламенный артист болен!
Перед гастролями в Югославии мы провели весь день у него дома: его выписали из больницы. Он был рад: с ним, с ним его артисты, его друзья, его актерская сценическая семья!
А тёмным январским утром следующего дня автобус, который вёз нас в Шереметьево, остановился у его дома, и мы разглядели в окне его, машущего нам – его последний привет!
Слёзы душили нас: все понимали, что он прощается навсегда! Но всё же не верилось, что более не увидим его живым.
- О! Вы всё думаете о чём-то! –  пробудился попутчик.
- Да, - согласился я, - вспомнилось, как этой дорогой ездил раньше.
- А знаете, где похоронили его?
- Кого? Жемчужного?
- Да, Жемчужного… На Ваганьковском, рядом с Олегом Далем.
А панихида была в театре «Ромэн». Занавес на окнах был задёрнут, мрачновато было… Сличенко и говорит: «Отдёрните шторы, светлей будет!» И только шторы эти раздёрнули – тут все и ахнули: над гробом крест воссиял! Белым светом таким! Успели сфотографировать. Я у сына Жемчужного фотографию выпросил!
Я тоже видел эти фотографии. Георгий Николаевич показывал их мне  после нашего возвращения из Югославии: Николай Михайлович умер, когда мы там гастролировали. Действительно, над гробом белый световой крест – утолщённый по краям, тонкий в перекрестье!
-Ну, а что с колёсами-то было, - спросил я подполковника на всякий случай, прекрасно помня окончание этой истории.
- Колёса-то? – встрепенулся он. – Колёса на следующий день сами воры и принесли. Ровно в 14.00. Как обещал!
Да, всё так и было. Ровно в четырнадцать часов мне в номер постучали. Я крикнул: «Входите!» Вошли те самые кавказцы, только уже с фингалами и пластырем на лице. Сказали: «Мы принесли вам колеса!»
- Что значит принесли?! – возмутился я. – Умели снять, умейте и поставить!
Не знаю уж где, но разыскали они домкрат, ключ-завертку, болты, и одели колеса. А запаску принесли ко мне в номер на третий этаж.
Несколько дней спустя ехали мы на этих «Жигулях» по трассе, водитель – пострадавший артист – нарушил правила, гаишник тормознул нас, но, увидев Жемчужного, разулыбался и взял под козырек: «Извините, товарищ Жемчужный, не признал сразу! Можете следовать дальше! Счастливого пути!»
Я рассмеялся и сказал не без иронии, обращаясь к Жемчужному: «Так ты кто – артист или генерал?»
Сверкнув черными глазами и улыбнувшись лукаво, Жемчужный ответил: «А я, морэ, генеральный артист!»
Давно уж попрощался, ушёл в ночь капитан-подполковник – я так и не открылся ему: кто я… Пожелали мы с ним друг другу удачи и хорошего отдыха… За тёмным окном плыли далёкие мерцающие огни, а во мне всё звучала и нарастала мощью своей песня, - та самая, которую Жемчужный пел тогда в Юрьев-Польском, - «Кай, кай мири э бахт?!» - «Где, где мое счастье?!»                2008 год