Динозавры села Филяндино

     Наконец-то, вот оно – лето: да еще какое лето! – ведь ещё только начало июня, и оно на самом своем разгоне, а вовсе не в августовской прохладной грусти по нему. И Машуля мчится на стареньком отцовском жигулёнке по горьковскому шоссе: туда, на восток, подальше от каменной Москвы, облепленной-перелепленной по самые уши рекламными страшилищами, прочь отсюда: от замусоренного Подмосковья, от фанерных, похожих на бездарно нарисованный мультфильм конурок о шести сотках, в которых ютятся, сами себя не узнавая в плохом кино, эти самые, да как их там, дачники. Ведь Машуля наша вовсе не дачница: она на это лето вновь превращается в настоящую деревенскую жительницу и едет ныне в свое Филяндино. Не в Финляндию никакую, а в Филяндино - старинное русское село владимирской губернии.
Однако, в такую даль не сразу и доберешься: нужно ехать и ехать по горьковке – то вниз, то вверх по холмам, среди то ли городов, то ли деревень, потому что дома в этих городах-деревнях, в основном, рубленые, непременно с палисадниками, в которых ещё не отцвела сирень, про которую почему-то хочется сказать “вдовья”. А на обочинах стоят уже почерневшие чернотой нового лета, обожженные продавцы и торгуют: кто прошлогодней картошкой ведрами, кто гусь-хрустальевскими дутыми кувшинами и люстрами, кто надувными лодками (люди делают деньги из воздуха), кто развевающимися на ветру полотенцами с изображенными на них полуголыми страшными девками, а кто и мороженым, и попкорном, и даже арбузами. И ехать, если с утра, приходится прямо на солнце – на восток, так же как и когда вечером возвращаешься – опять солнце прямо в лобовое стекло.
     Ну, вот, наконец, и Владимир! А ласковое утреннее солнце по-прежнему светит с той стороны, где прячется в лесах и болотах милое Филяндино!
Так, по городу не поедем, а возьмем на развилочке влево. Скорее углядеть собор Боголюбовского монастыря! И все недосуг спросить, как же собор-то называется - никак не можешь, по непонятной привычке, взять вдруг и остановиться. А почему? Наверно, о том один бог, нарисованный на воротах, ведает. Вот он справа, вот он: тяжелый и парящий, земной и небесный, сильный и немощный – белый с голубыми маковками! А теперь за мостом мелькнёт, совсем недалеко, медальончик Покрова на Нерли, нужно скользить взглядом по реке, и взгляд обязательно найдёт церковку: там, на стыке голубизны и пойменной зелени лугов, освещённых солнцем. Вот ведь он, этот храм, нашел в себе силы быть безмятежным среди смуты, среди суетливой, влево-вправо, широты и дали. А Машуле опять почему-то некогда, да ведь и нельзя останавливаться тут, у въезда на мост. И много ещё мелькнет в голове всякого нового, необычного, о чем в Москве даже и не додумаешься и не вспомнишь. А о чем-то другом вовсе не успеешь подумать, потому что на этой сумасшедшей дороге глаз да глаз нужен: по обочинам некогда заглядываться, когда тут на дороге ну прямо бешеные несутся, непременно желая обогнать. Нет уж, мужики, мне хоть и останавливаться недосуг, но и спешить, как вам, некуда. Да освобождаю я тебе левый ряд, освобождаю. Гони давай, куда тебе гонится. Если он на мерседесе, ему, видите ли, по-человечески ездить не положено.
     Итак, лето началось, и Машуля едет в Филяндино. Сколько лет селу Филяндино никто не знает. Потому что первая каменная церковь Владимирской Божьей матери построена там ещё в восемнадцатом веке. А что было раньше, о том знают филяндские буреломные леса да комариные болота, и, быть может, чайки над индиговым озером (Маша туда рисовать ходит), разлитом прямо за церковной оградой. Выйдя с грибами из берёзовой рощицы, бросишь взгляд на церковь, услышишь тишину и визгливый крик чаек, кружащихся и устраивающих воздушные собрания над шатровой колокольней, так и покажется, что чайки эти, вместе с церковью, то ли существуют, то ли снятся тут всякому проходящему уже почти целую вечность. А что было до этой вечности, никто, опять же, не знает. И Машуля в их числе.
     Да я налево, налево поворачиваю, не мигай фарами своими, береги аккумуляторы, ещё пригодятся.
     Теперь уже три часа дороги позади. Теперь уже впереди Камешково, а там до Эдемского добраться, опять налево от храма повернуть, и будет уже почти совсем близко. Как в Володарку въедешь, так и, можно считать, приехали. Вот ведь удивительные края! Володарка-та эта вовсе и не Володарка, а поселок имени Горького. Но тут все так пропитано стариной, что поселок, где фабрика имени Володарского, местные прозвали Володаркой и горьковцами себя называть не желают. Володарские мы. Только вот не володеют они этой самой Володаркой, как бы положено ею володеть, а уже, считай, последние штаны пропили. И только вывеска с надписью «Благодать», висящая над грубозаколоченной - навроде «все ушли на фронт» - дверью то ли магазинчика, то ли заведения из последних сил пытается доказать, что благодать эта где-то существует. Вывеска как бы даже её обещает – ту самую благодать. Может быть тогда, когда все вернутся с фронта. А может быть, ничего она не обещает, а загадочно напоминает о какой-то прошлой благодати. А вот в Филяндино даже и пропивать нечего. И некому вывешивать вывески про мифическую благодать. Да и некому почти пропивать Филяндино, если бы что-то и было. Во всей деревне только и три двора по-настоящему жилых. А остальные все дачные. Ох, не нравится Машуле это слово, да, видно, и тут его не обойдешь, как не объедешь этот запор, который уже полчаса не дает ей проехать, все тащится и тащится впереди, а тут, как назло, дорога вся в ремонтных работах – ну никак не обгонишь. А ты-то, ты-то куда? А-а, вот как нужно ездить, оказывается! Право, значит, какое-то мифическое, навроде «благодати», имеешь. Или не имеешь, но в борьбе его обретаешь. Ну-ну, давай, обретай.
     Вот, во-от, потихоньку. Вот и поворот на Камешково. Здесь уже поспокойней будет. Здесь уже близко. Путь теперь вновь прямой, но, в отличие от горьковки, почти пустынный. А хорошо ехать по лесной дороге, знать, что тебя ждет твоя изба, твой сад, твоя баня, твой лес, твоё озеро. Пусть изба ограблена за зиму – тащить-то из неё все равно нечего… Ну какой нормальный оставит на зимнее разграбление своё добро?  Несмотря на все ухищрения дачников, бомжи (вовсе не местные) обшаривают зимой занесённые снегом дома, руководствуясь тем мнением, что, мол, раз никого нет, значит ничьё, а раз ничьё – значит моё. Они и живут там, и ночуют. А весной как бы растворяются в воздухе, оставляя только свои следы в доме. А то, что имеет хоть какую-то ценность, так то хранится у местных стариков, у Матвеича с бабусей. “Помрем – ответственности не несем, а пока вали давай сюда свое добро”.
     Как они там, старики-то? А козы их? А Шарик? А внучка их? Как они вообще зимой-то там? Зимой к деревне и волки подбираются. Страшно. Живут они на самом краю деревни, в маленьком деревянном домишке, осевшем в земле и покосившемся, хотя все ещё крепком. А чем живут и как живут, Машуля даже представить себе не может. Ей не понятно, как они зимой ходят на колодец за водою, за хлебом по непротоптанной дороге в Володарку, как топят огромную, занимающую полкухни, печку (это ж столько дров надо!). И если представит она себе их зимний вечер, то непременно таким образом: за окном ни зги не видать, волки воют, метель, Прокофьевна сидит перед прялкой и прядёт пряжу, а рядом старик сидит, лапти плетёт, а над головами у них, на месте лампочки,  лучина еле светится. Однако у стариков не видно в доме ни прялок, ни тем более лаптей, а живут они в обыкновенной, как теперь называют, совковой обстановке, не смотря что дом рубленный. На кухне сервант, из ДСП или из чего-то там еще (Машуля теперь, как домовладелица, даже такое слово знает), в котором за стеклом рядком стоят стаканчики, рюмочки, фужерчики и обязательно фотокарточки - пожелтелые и не очень. На серванте - радио с тремя кнопочками, по которому старик утром узнаёт время. В углу тарахтит холодильник такой древний, что вспоминаются такие слова как всемирное похолодание и всемирный потоп, потому что холодильник то холодит, то течет. А в единственной горнице их маленького домишки по вечерам орет телевизор, орёт оттого, что старики плохо слышат. Железные кровати со спинками чуть не до потолка, с блестящими стальными шариками на них, со множеством одеял и матрасов и горой подушек, картинки с экзотическими или даже самыми заурядными видами, наколотые поржавевшими уже кнопками по четырем стенам. Всё в их доме советское. Даже виды природы, засиженные мухами. Родились-то старики при Советском союзе – да вот, похоже, и помрут в нём.
А на кухне, в которую попадаешь сразу, переступив порог, и которая является для избы как бы гостиной комнатой, в углу на полке икона святителя Николая. Икона старая и красивая.  А к ней прислонена еще икона, поменьше - Богородица со Спасителем. За перегородкой старуха варит на плитке грибной суп. Из-за этой перегородки и огромной печи, белённой известкой, занимающей половину пространства, кухня кажется совсем малюсенькой. Стол покрыт клеенкой, и на нём всегда вазочка с конфетами. А однажды Машуля застала стариков завтракающими и увидела, чем же они завтракают, потому что это было всегда для неё загадкой: перед стариками стояло по тарелке смородины с малиной, посыпанной сахаром - такой вот немудрёный деревенский завтрак.
     За хлебом Прокофьевна ходит два раза в неделю в Володарку, покупает сразу по семь-восемь батонов: себе со стариком, восьми кошкам и Шарику. Кошки ихние бегают, промышляя по своим, кошачьим, делам, по всей деревне, но есть приходят всегда к старикам: еще бы, ведь Прокофьевна поит их козьим молоком. А Шарика, вечно привязанного у сарая на цепь, она очень любит. Своего пса старики никуда не отпускают - потом за ним не угнаться. А погулять он любит,  уже истоптал по радиусу, вокруг своей будки,  тропинку, словно циркулем прочерченную. Это оттого, что бегает Шарик всегда с натянутой цепью и даже лает хрипя от натянутого ошейника. Как назло, прямо у него перед носом шастают, куда им захочется, кошки, копаются курицы. 
     А козы, подумала Машуля, наверно, дают теперь много молока – вон как всё зелено и сочно кругом. Старики продают козье молоко по семь рублей за литр. А Машулю почему-то отличили:
     - По шесть.
     - Да как же по шесть, когда ведь всей деревне по семь?
     - По шесть.
     - Да давайте, бабушка, я вам тоже по семь буду платить.
     - По-о шесть.
     У Филяндино две истории: одна замечательная, а другая жалкая и грустная. Было оно раньше великим русским селом, построенным по всем правилам, в низинке, чтобы зимой не продувало, а посерёдке села, на взгорье, церковь, чтобы, как выйдешь из лесу, первым делом увидеть колокольню и пятиглавие с крестами. В селе этом еще с восемнадцатого века каждый год устраивалась знатная ярмарка, и народу на ярмарку наезжало видимо-невидимо. В девятнадцатом веке в ограде выросла ещё одна церковь – зимняя. Ту, которая восемнадцатого века, стали называть летней. Но и та и другая – каменные. Купцы-купцовичи денег не пожалели. Колокольня тоже каменная, шатровая: может быть, на этом месте стояла раньше и другая колокольня. Машуля вроде помнит из школы, что шатровые строились в семнадцатом веке, а эту, быть может, при постройке новой скопировали. Узнать поточнее не у кого. Старики не знают. Библиотеки местной уже не существует. Существует только почти не жилая деревня.
     Филяндино расцветало вплоть до начала двадцатого века. А потом пришла революция. И ярмарку отменили. И колхозы появились. А потом война. Затем послевоенное лихолетье (старики Машуле рассказывают, что помнят). Но и после войны грустная история продолжалась. Село Филяндино, в свое время, административно относилось к Владимирской области, но в самом начале шестидесятых почему-то отдали его в Ивановскую администрацию. И не в том дело, что Ивановская область хуже Владимирской, нисколько и не хуже. Но ведь уже несколько столетий село считалось Владимирским. А начальники, которые повыше, сделали перестановку, видно, потому, что церковь в Филяндино и в советское время продолжала действовать. И была полнёхонька народом. Особенно в престольные праздники. А дорогу, в то время, которую тянули из Камешково, видно, по этой же причине не дотянули. А дотянули только до Володарки, и еще до соседнего Ивешенья. Так молиться-то и пешком идут. Может, оно даже так приятней, пройти километров пять по лесу, откуда-нибудь из деревни, которые раскиданы вокруг Филяндино, прогуляться по лесу, подышать воздухом древних сосен и елей, а потом молиться. Так даже слаще.
     Ивановским начальникам Филяндино, подаренное за бесплатно, показалось, должно быть, нелюбимым пасынком. И своих, ивановских, забот хватает. Так твёрдую дорогу до Филяндино и не дотянули. И всё: в начале девяностых колхоз распустили, колхозники поразъехались кто куда по соседним селам, в ту же Володарку, на фабрику. И великое село как бы провалилось в небытие среди лесов и болот.
Есть и в этом своя прелесть, но не для всякого, а для того, кто внимательней приглядится: как едешь мимо других сёл-деревень, нет того ощущения, когда, оглядывая с церковной горки Филяндино, подумаешь: вот она - настоящая старина!
Следы давнего ярмарочного благополучия можно и сейчас встретить: после большого дождя на развезённой дороге найдешь старую черную монету, оброненную лет сто, а то и двести, назад. Держи его теперь в руках это былое и ушедшее – пусть и чужое, но самое настоящее прошлое, которое стало и твоим теперь. А на чердаках найдутся и берестяные туески, и плетёная зыбка, или расколовшаяся, со стёртым рисунком, прялка. А Машуля на своем чердаке нашла в прошлом году медный складень. Трехстворчатый. Пошла на Арбат, показала в первом попавшемся антикваре. Говорят: восемнадцатый век. Хотите, девушка, купим. Хотите - на комиссию поставим. Нет, не хочу, подумала Машуля и ушла.
Фабрика в Володарке почти не работает. Поля никто не сеет. Кругом глушь и тишина. Зверей, все местные говорят, стало больше. И не то что больше, а вовсе много. Пойдёшь на болото за клюквой, увидишь намятое место: кто бы тут мог валяться такой огромный и тяжелый, так что трава будто асфальтовым катком прибита? Это лось тут лежал. А в лесу грибные места изрыты кабанами, в малинниках прячутся медведи, летают неуклюжие глухари. Да что там говорить: дальше Филяндина уже дикий лес с буреломом. А если до Дюкова дойдешь, то дальше, говорят, километров на сто вообще лес нехоженый.
     Вот и вышло, что плохонькая лесная дорога, вся в колдобинах и вымоинах, разъединила, а не соединила деревню с соседями. Ну кому охота увязнуть посреди леса, где не накличешься помощи, чтобы тянуть твою машину из колеи. Тащись в Ивешенье пешком за трактором, да и его ещё попробуй достань в нужный момент. Пьяны в этот час мужики или ещё только намереваются выпить, вот в чем вопрос. Оттого и народу здесь нет. И дачников не очень много. Вон Ивешенье – всё в иномарках.
     Никому не интересны дряхлые старики, вымирающие тут, и только чёрная корова Ночка чувствует себя вольготно, пасясь прямо посреди улицы, в траве по пояс, сама по себе, среди яркой солнечной зелени. Удивительную тишину, царящую здесь, нарушает лишь болтовня сидящих на проводах ласточек, да карканье древних ворон и резкие крики чаек, которые, кстати, совсем отогнали ворон от церкви. Так что Машуле даже странно. Ну ведь везде вороны летают над церквями, а тут – чайки. Чудно. Нет здесь ни магазинов, ни машин, вообще ничего, что бы напоминало о городе, о его шуме и бензиновой вони. Улица да ещё переулочек – вот и всё Филяндино. А по сторонам стоят деревянные домики, все на один манер: одноэтажные, с миниатюрным, словно игрушечным балкончиком на крыше и непременно с покосившейся пристроечкой. Оказывается, потрясения в государстве не всегда вредно сказываются на жизни. Даже наоборот случается. Чудеса в решете! Ведь и сейчас, еще на подходе к лесу земляничный аромат слади;т голову, и, увлеченная охотничьим азартом, не в силах оторваться, заходишь всё дальше и дальше. И уже солнце не может пробиться сквозь листву вековых деревьев, кругом густой полумрак и тихо-тихо, даже листья не шелестят, только гудят насекомые или неизвестная тебе птица (глухарь? тетёрка? фазан?) сорвется с ветки прямо над головой и плавно и грузно улетит. Березняк сменяется ельником, земля под ногами становится такой мягкой, что кажется, будто идёшь по лесной перине, на которой от усталости тянет развалиться. Но вдруг неожиданно нога проваливается вниз и промокает от выступившей воды – дальше болото, тут только понимаешь, что забрела слишком далеко и пора возвращаться. А вокруг-то ведь никого – кричи не кричи! Кого только и чего только тут не расплодилось за годы запустения, только человека нет. Ну и ладно, ну и хорошо. Даже ещё лучше.
     Старики, у которых козы, живут на самом краю деревни, ближе всех к озеру. С молоком козьим для дачников дело обстоит так: кто смел, тот и съел. Ведь молоко в Филяндино только у Матвеича с его бабулей. Можно, конечно, и в Ивешенье купить, что и делают некоторые, потому что не выдерживают конкуренции у Матвеича с другими покупателями. А конкуренция состоит в следующем: Матвеич старик своеобычный, и втолковать ему то, что он не хочет понять, просто невозможно.
- Так молока что ли? Ну приходите, приходите завтра. Пару литров найду.
Но, оказывается, приходить за молоком нужно в полседьмого утра, и не позже, потому что уже без пятнадцати семь Матвеич выгоняет своих коз пастись. Сам он уходит вместе с козами.
Не всякий москвич выдержит такой режим подъёма. Например, родители Машули. А вот она, хоть и не привыкшая поначалу к деревенскому ритму жизни, втянулась в него, и даже без будильника просыпается в полседьмого, и даже не отсыпается днём после такого раннего подъема, что непременно сделала бы в Москве. Она, пробираясь по росистой траве к дому стариков, как-то подумала, что ей и молока так не хочется, как просто поболтать с этими удивительно живыми, в сравнении с московскими жителями, стариками, имеющими за спиной огромную жизнь.
     - Ну, чего родители-то делают? - спросят они.
     - Да как - спят, вот чего делают.
Старики улыбаются, и нет упрёка или насмешки в их улыбке. Так, посмеиваются они над чудаками, валяющимися в постели в самую лучшую пору суток. Так и жизнь проспать можно.
Оттого-то тем, кто долго продирает глаза, заставляя себя вылезти из тёплой постели, молока козьего не достаётся. Его просто не хватает. А Машуля у Матвеича с Прокофьевной в отличницах ходит.
Хотя, и ей тоже не всегда хочется, особенно в начале лета, пока не втянулась, вылезать в такую рань из постели, Машуля с надеждой смотрит на часы: еще бы капельку поспать, еще чуть-чуть, пять минуточек, десять секундочек, но стрелки прозрачно несут время вперед – пора вставать. Машуля выбирается в чулан, ёжась от прохлады, натыкаясь на сундуки, нащупывает засов, и, скрипнув дверью и на секунду ослепив привыкшие к полумраку глаза (на неё обрушивается, словно только и ждало этого момента, солнечное озеро), выходит на крыльцо. А по дороге, на влажной от росы тропинке, солнце окончательно растапливает остатки машулиного сна. Матвеич уже ждёт, сидя на завалинке, пыхтит папироской и урезонивает позёвывающего и ворчащего на куриц и на кошек Шарика. Во сколько же он сам встает? Сегодня он разговорчив - старуха ушла за ягодами, а внучка в город. Пропустив Машулю в дом, он усаживается на стул, опершись на палку, и начинает разговор, нажимая, как все местные, на «о» и на «я», растягивая слова., так что, если придется произнести, к примеру, тысяча девятьсот девяноста девятый год, так фраза выйдет с версту. Машуля слушает о том, как он помогал отцу пасти коров с восьми лет, о том, как не смог из-за этого пойти в школу, так как приходилось целыми днями проводить в поле.
     - Ложились мы в двенадцать, а вставали в два. Я, бывало, на телегу залезу, темно еще,  укутаюсь с головой, так и сплю, пока не доеду. И так каждый день. Да-а, так я в школу и не попал.
    Машуля слушает его рассказ о деревенской жизни, о том, как он служил семь лет в армии, как воевал на войне («осколки-то и сейчас во мне сидят»), о работе пастухом в колхозе, и перед ней развертывается картина простой деревенской жизни, кажущейся ей вдруг такой привлекательной, что ей самой хочется спать по два часа в день, с утра до вечера быть в поле, и даже, взяв у старика его палку, пасти коз. От этого ей немного смешно, потому что она знает, что это невозможно, что это глупая фантазия. Ещё ей немного смешно, как старик говорит «хвабрика» и «лисапед», но эти слова ей тоже кажутся удивительно простыми и привлекательными. Наконец, встав, старик протягивает Машуле банку уже надоенного молока и Машуля прощается с ним, и всякий раз стукается головой о низкую притолоку, выбираясь из избы.
     …Ну вот, наконец и Володарка. Почти приехали. Машуля так разогналась по полевой дороге, оставив позади Володарку, что её порядочно подкинуло на ухабе, еле успела вовремя давануть на тормоз. Так, спокойней, спокойней! Понятно, это Машуля за осторожничанье на горьковке решила отыграться. Да, на горьковке опасно. Но и здесь не надо переворачивать машину, она ещё пригодится для обратного пути. Да тут еще телефон в этот момент зазвонил. А кто звонил – непонятно, она не успела вынуть аппаратик с заднего сиденья в сумочке. Кто бы мог в этот момент звонить? Бес, вот кто.
Ивешенье она тоже как бы почти не заметила, вот и оно позади. А вот там, на краю поля, родник. Даже два. Сюда она ездила прошлым летом почти каждый день за водою. Все лето пила родниковую. На околице Филяндино тоже есть родник, да его чистить надо. Бадью что ли какую поставить, как тут вот. Вода и не настаивается, и удобно ее зачерпывать.
     Пила Машуля долго, не спеша. И канистру наполнила пятнадцатилитровую. Еле загрузила её в багажник. Так, все понятно, силёнок с прошлой осени заметно поубавилось. Ну, ничего, это пройдёт скоро.
Так, теперь последний участок пути, самый сложный и самый короткий. А ладно, не впервой. Она воткнула ключ зажигания, повернула его и уже хотела было трогаться, как вспомнила: балда! а к тёте Кате за молоком? Развернулась, поехала назад в Ивешенье.
     Когда она выехала из Ивешенья (банка молока на переднем сиденье), вновь зазвонил телефон. Она затормозила, остановилась, дотянулась до сумочки и достала телефон.
     - Ну, чего звонишь-то беспрестанно. Ну да, я уже из Ивешенья выехала. Ну и что, что ты хотел со мной ехать. Ты хотел, но не мог, потому что у тебя работа. И вообще, кончай, Серый,  из себя героя строить … во, во, и из меня тоже… Ну доехала я уже, почти доехала.  Ночевать, ну… переночую. В случае чего у стариков переночую. А ты послезавтра, в пятницу вечером приедешь? Отлично. Заодно родителей моих привезешь, а то я их без машины оставила. А я тут пока все подготовлю. Приберусь. Печь протоплю, чтоб жильём запахло. Ну хватит, хватит. Да ты пойми, просто захотелось побыть одной здесь. Ну, дурачок, чтобы ещё больше соскучиться по тебе, понимаешь? Дрова-то? Да не надо их колоть, там во дворе еще до крыши поленница. А газ вы с отцом привезёте потом. Ну всё, всё. Я вот тут молока уже взяла у тети Кати, всё, оревуар, выпью парного за твое здоровье. Целую, обнимаю, хочу тебя. Всё, пока.
     Итак, этот побег от всех удался. Побег в себя. Ура! Весело, правда от этого Машуле не стало, даже как-то чуть-чуть грустно. Да нет - он, кажется, не обиделся. Но думать опять было некогда, потому что впереди была ещё одна непростая дорога – через Микшинский лес. Какие-то несчастные три километра ну по такой дороге, по которой лишь танки пройдут! А вдруг она застрянет? Застрянет, дойдет пешком до Филяндино, переночует, а завтра из Ивешенья пригонят трактор, вот и всё.
     Машуля выехала из Микшинского леса и пошла в гору вдоль берёзовой посадки. Вон оно, уже виднеется, Филяндино. А над всем – маковки церковные. Машуля даже и не заметила, как проехала лесную дорогу. Только и думала, что про своего Сергея. И даже захотелось повернуть обратно. Да нет, не надо. Скоро он приедет. Утрясется все. Ой, как тут всё цветет. Все поля в люпинусе. Удивительный аромат, даже в машине он чувствуется.
     Она хотела въехать сюда – нет, не въехать – влететь как на крыльях, но почему-то вдруг, повернув в улочку, стала медленно продвигаться по ней, словно что-то случилось. Конечно же, что-то случилось! Что-то странное. Что за люди в конце улицы, где живут старики? Стоят люди и у церковной ограды. Что это? Да это же похороны! Маша останавливает машину, вынимает ключ зажигания и выходит. Она медленно идет к процессии. Она боится взглянуть на гроб, стоящий рядом с церковной оградой на двух столах. Она как бы рассеянно скользит взглядом по негустой толпе, а сердце бьётся так сильно и чувствуется в груди, как мячик. Нет, вон он - Матвеич, стоит, крестится, а и Прокофьевна рядом в черном платке, и она крестится. А так это соседка, соседка их - это соседка умерла. Её Машуля и не очень-то знала. Тетя Фрося это. Она несколько лет уж из избы не выходила. За ней старушки разные приходящие приглядывали. Да отец Николай, местный священник, остающийся тут с этими бабками зимовать, он ухаживал, пока жил тут. Так, не плакать! А я и не плачу.
     Нет, Машка, ведь плачешь. Нет, не плачу, так, только чуть-чуть.