На премьере. Из светской жизни доктора Ракитникова

Как-то раз один знакомый музыкант позвал Ракитникова в Филармонию, где должна была впервые исполняться новая симфония композитора Ш. Этот самый Ш. половину жизни своей провёл в глубинке, пока случайно не прогремел на Западе, после чего был немедля призван в столицы, где стремительно взлетел в «первую десятку», написав музыку к нескольким модным спектаклям и фильмам - да Ракитников не следил зa всем этим и  потому имя Ш. услыхал впервые.
Билеты, однако, в кассе оставались лишь входные; толпа у входа, не взирая на октябрьское ненастье, оказалась велика, и лишние билетики                спрашивались очень бородатыми людьми уже в вестибюлях метро - всё говорило, что предстоящая премьера -- безусловно событие.
Едва попав под родные своды, знакомый музыкант тотчас улетучился по знакомым, бросив Ракитникова одного в толпе. Ракитников же направился подряд во все фойе и стал в них прогуливаться, потому что любил разглядывать публику и делать характеристические наблюдения. С первых жe шагов и впечатлений он убедился в значительности ожидаемого события. Публика собралась вполне избранная, то есть в смысле туалетов практически без вычурностей. Отдельные мелькавшие знакомые физиономии, которых когда-то и где-то видывал Ракитников в разных интересных видах, держались благовоспитанно и строго, и одеты были пристойно. Даже бывающий абсолютно везде абстракционист Б., почитаемый отцом ленинградского авангарда, был не в  традиционном своём комбинезоне, но в пиджаке, хотя и кожаном, и даже не  надел по такому случаю свой знаменитый перстень из бирюзы размером с куриное яйцо (не исключено было, впрочем, что перстень на тот момент находился в ломбарде). Ракитникову даже показалось, что Б. был "почти при галстуке".
Милые и нежные интеллигентные девушки из "хороших семей" держались особенно чинно, и было их особенно много - а Ракитников имел убеждение, что Филармония осталась последним заповедником в Ленинграде, куда стоило ещё ходить на поиски интеллигентных девушек из хороших семей. И потому он непроизвольно принял осанку и принялся было, по старой студенческой привычке, напускать на себя вид, да тотчас одёрнулся, внутренне усмехнувшись этому рецидиву болезненного ребячества.
Толпа между тем всё прибывала; становилось ясно, что сидеть не  придётся, и самые расчётливые из прошедших по входным билетам уже  столбили места у колонн. Старожилы партера прогуливались не спеша, ведя беседы.
Обойдя гостинные, Ракитников направился к буфетам - местам сосредоточения голодных студентов, разночинцев-ловеласов и малочисленного скучающего плебса, пригнанного по линии месткома. Там он убедился, что косматых дядей от авангарда, грязноватеньких курящих девиц, гнилозубых эзотериков, а также сине-зелёных наркоманов было совсем немного, и держались они тихо, ощущая себя не вполне уютно среди добротнейших кож,  замш, бархатов, вельветов (были замечены меха) и свежайших, тончайших оттенков индиго, умопомрачительных портков с последней калифорнийской  распродажи.
Мелькали, впрочем, гомосексуалы - но из верхних эшелонов, от изящных искусств; иные, правда, в свитерах, но, опять-таки, не по линии эпатажа, а больше по рассеянности и трансцендентному состоянию духа – причине вполне извинительной и пустяшной.
Маститые же пребывали решительно в своих тарелках, решительно в ударе и в угаре. Уважаемые мэтры - лидеры враждующих фракций, главари банд эстетических экстремистов и паханы самостийных дворянств, они были просто хороши, без каких-либо оговорок.
В числе этой "чистой" публики отличил Ракитников некоего вовсе шикарного джентльмена в средних, ближе к пожилым, летах, дизайнированного с такой элегантной неряшливостью, которая откровенно  намекала на уровень  минимум профессуры. Он был насквозь вальяж и благосклонность. Глаза его были заведены и взор устремлен поверх отменно-импортных очков куда-то вдаль и ввысь. Его безукоризненный рот застыл в рассеянно-отвлечённом оскале. При нём пребывали сразу три пожилые дамы, вce три – под стать самому, в очках на цепочках и в бриллиантовой мишуре, с редким, но тщательно уложенным, пухом на головах, окрашенным в разные оттенки фиолетового. Они интеллектуально горбились, одухотворённо щурились на толпу и глубокомысленно ухмылялись, поворачивая то и дело подслеповатые лица по сторонам с лёгким великодушным наклоном.
Трогательная компания прошуршала мимо залюбовавшегося Ракитникова и растворилась в фойе, а возникший неожиданно по близости  приятель-музыкант тут же нашептал Ракитникову, что этот блистательный джентльмен есть не кто иной, как знаменитый критик и музыковед М., как раз пребывающий в фаворе и зените славы, чуть ли не верховный авторитет и законодатель мод на имена; именно он, имея общение с коллегами за кордоном, первым прослышал о сегодняшнем авторе, своевременно указал на него куда следует и предсказал ему громкий успех. Сообщив эти сведения, приятель-музыкант немедленно испарился вновь, и Ракитников не раз ещё замечал, как он то и дело материализовывался в разных точках гостинных и беззастенчиво внедрялся во все практически островки и группки, избегая лишь вовсе маститых да откровенных панков. И во всех группках и островках встречали его одинаково - эдак изумлённо-радостно, будто человека, о котором доподлинно стало известно накануне, будто он эмигрировал в Америку, a сегодня он взял да и явился, сам собой и как ни в чём не бывало, на какие-нибудь там именины. Ракитникову даже померещилось, что приятель его попросту равномерно распылён по всему объёму огромного помещения, и Ракитников, уважая естественнонаучные сравнения, мысленно окрестил его «электронным облаком в штанах».
Между тем всё, в принципе, расселось, подоспел момент начинать. Ненавязчиво затихали шорохи и гулы. Вышедшие оркестранты встречены были с таким неистовым восторгом, что несколько даже засмущались, и самые слабонервные из них кинулись было с ходу кланяться, но были удержаны более стойкими товарищами. Во всяком случае, о предварительных симпатиях к автору этот преждевременный восторг свидетельствовал со всей определённостью.
Как обычно, с краткой справкой об авторе и его детище выступила строгая филармоническая дама в классическом бархатном оформлении. Никто её не слушал, кроме Ракитникова, да и тот слушал скорее из вежливости и детского пиетета к говорящему с возвышения. В своей прекрасно модулированной, с учётом акустики зала, речи дама умудрилась-таки не сказать о композиторе М. решительно ничего толком, а что касалось содержания симфонии, то здесь Ракитников вообще ничего не понял. Надо сказать, что в музыке Ракитников ни на волос не разбирался, иллюзий на этот счёт не питал, симпатий не имел и мнения никогда не высказывал, но слушать любил. Причём, не различая ни классики, ни там рока или диско, и всего такого прочего, он разделял всю музыку на ту, которую ему лично слушать нравилось, и ту, слушать которую не нравилось. Как правило, впрочем, ему слушать музыку нравилось, тем более, что он, каждый раз и неизменно, бывал потрясён непостижимой с его точки зрения способностью исполнителей лёгкими, изнеженными движениями укрощать и упорядочивать такую своенравную стихию, как звук. Всё это делало Ракитникова очень даже благодарным слушателем. Единственное, что вынес он из рассказа бархатной дамы, это что, в конечном счёте, добро побеждает зло, а это его вполне устраивало.
Первая часть симфонии показалась Ракитникову несколько сумбурной – в ней некий, кажется, Бемоль, согласно программке, неутомимо сражался с вероломным Мажором, призывая на подмогу какое-то аллегро, тем не менее, в целом Ракитников установил, что музыку композитора Ш. ему, в целом, слушать понравилось, чем и удовлетворился.
В антракте Ракитников слегка пофланировал по фойе, надеясь отыскать своего неуловимого приятеля, но вместо него неожиданно столкнулся с давешним музыковедом, первооткрывателем звёзд. Мэтр променировал, авторитетно паря над стайкой абстрагированных меломанов, очевидно, учеников, всё также под руки со своими тремя подругами. Фиолетовые дамы, с застывшими улыбками, сдержано кивая в такт шагам, внимательнейшим образом слушали его речи, а он испускал из близоруких глаз лучи такого триумфально торжествующего света, будто к нему только что в курилке подходил, скажем, Рахманинов, или, на худой конец, Бетховен, с целью представиться лично и нижайше испросить благосклонного отзыва в ближайшем номере музыкального журнала. Встречные озирались на колоритную компанию - кто с ненавистью, кто с завистью, кто с показным презрением, а девушки из хороших семей - с подобострастием. Ракитников по этому поводу решил сходить по нужде и заодно покурить.
Будучи равнодушен в принципе ко всякого рода возбудителям, за последние месяцы Ракитников что-то уж чересчур пристрастился к табаку, и он всё пытался доискаться до причины этого явления. Исследовав внутренним взором свой организм, он обнаружил нарушение циркуляции энергии Цы по меридиану лёгких, в связи с чем возобновил прерванные было занятия малой пранаямой. Однако видимых результатов это не принесло. Тем не менее, к зиме Ракитников твердо решил покончить навсегда с этим безобразием. Раскурив папиросу, он прошёл в уборную и там, на кафельном возвышении, краем глаза приметил фигуру, показавшуюся ему знакомой. Пристроившись вполоборота к писсуару, Ракитников мельком, через плечо, кинул взгляд на фигуру. Это был собственной персоной музыковед и критик М. Оставив в фойе, вместе с дамами, весь свой лоск и вальяж, мэтр предстал перед Ракитниковым в весьма жалком и оскорбительном даже виде. Широко расставив подагрические ноги, еле присев, ссутулившись и подавшись тазом вперёд, он с невозможным страданием на лице навис над унитазом. Тело его периодически содрогалось в схваткообразных потугах, голова отпрыгивала то и дело, на сторону и назад, и из давеча безукоризненного, а теперь изуродованного мученической гримасой рта вылетали звуки, подобные стонам умирающего. Ракитников поспешно выскочил прочь. В курительной он отдышался и, закурив новую папиросу, смог, наконец, окончательно подавить рвущее ему горло совершенно неделикатное хихиканье. Слов нет, он искренне посочувствовал страдальцу - и как врач, и чисто, что называется, по-человечески. Ибо он отлично понимал и представлял, что есть такое аденома простаты, и сколько изощрённых телесных и нравственных мук может она доставить своему несчастному владельцу, будь он хоть семижды семи пядей. Однако контраст между двумя разнородными состояниями наружности законодателя мод был столь разителен, что никак не мог не развеселить Ракитникова, не выносящего физически каких бы то ни было апломбов, показных эффектов и всяческих поз...
...Третий звонок властно призвал публику на места. Вторая и третья части симфонии были динамичнее. Ракитников заслушался, отвлёкшись даже от раздумий об обидной зависимости полёта духа от такого глупейшего пустяка, как простата. Поэтому внезапное окончание музыки застало его врасплох, а грянувшая канонада аплодисментов даже заставила вздрогнуть. Послышались восторженные вопли, многочисленные возгласы затребовали автора. Под радостный рёв зала дирижёр торжественно вывел за руку тщедушного длинноволосого человека средних лет, производящего впечатление насмерть перепуганного и изнемогающего от неведомого стыда. В плохо сидящем костюме «эпохи Москвошвея», в сбившемся галстуке, человек кинулся к первой скрипке и неуклюже с ним обнялся, потом обнялся с дирижёром и принялся вовсе неумело кланяться публике.
Словно в учебную цель на артиллерийских стрельбах, в него беглым огнём полетели букеты. Выскочила бархатная дама, целя свой букет, и человек, словно на секунду осмелев, неожиданно галантно и непонятно, с какой стати, вдруг поцеловал ей ручку.
А публика неистовствовала. Ревели дичайшим образом меломаны из первых рядов. Балкон был готов обвалиться. Колонны дрожали. В резонанс всеобщей вакханалии загудел пустыми трубами великан-орган. Не любящий шума Ракитников поспешно выбрался из перепутанного кустарника стульев и устремился в гардероб. В дверях фойе он невольно застыл, залюбовавшись величественным зрелищем: по беломраморной, прямо с небес ведущей лестнице торжественно и триумфально нисходил предмет его давешних наблюдений. Был он вновь при фиолетовых дамах и полном своём антураже, и вновь победно пускал из глаз лучи, и заводил глаза, и разевал безупречный рот, и дамы его неизменно щурились и поворачивали по сторонам близорукие лица… Ракитников прибыл домой совершенно удовлетворённый своей светской жизнью.

1983