Пробуждение

***
Безлюдный концентрический зал растекся перед моими глазами. Полусфера, в которой господствовала тишина и покой, была наполнена светом. Здесь было не найти укромных уголков или мебели способной отбрасывать тени или околдовать холодным полумраком. Но присутствовали области, остающиеся сокрытыми непроницаемой даже для света тьмой. Они походили на двери или даже скорее разрывы в пространстве, способные увести гораздо дальше, чем мог постичь человеческий разум.

Невыносимо трудно было игнорировать или пытаться не замечать эти бреши. Они вызывали чувство настороженности и беспокойства, а при достаточно длительном и упорном созерцании пробуждали страх перед потусторонним могуществом, влекущим не настойчиво, но с каждым необдуманным шагом навстречу, их тлетворное притяжение усиливалось. Холодной сухостью веяло из иссохших и пустых чрев. И даже когда не смотрел в них прямо, эти изголодавшиеся черные глаза бездны неумолимо сверлили меня. К счастью, вовсе не ими был увлечен, и до поры до времени они отступили. Чувствуя каждой живой клеткой, что они не сдадутся, беззвучно скрежеща и скрипя, искал сердцем и глазами спасенье.

***
Все вокруг ослепительно блистало и сверкало, переливаясь самым восхитительным образом. Золото на выпуклых стенах как будто даже стекало густыми потоками, похожими на раскаленную лаву, а в иных – застыло, словно непроницаемый лед. Ж;ра, как впрочем и холода, я не ощущал вовсе. Верхняя и наивысшая точка этого купола терялась в искрящихся огнях грандиозных люстр, скорее похожих на миниатюрные солнца, расположенные поразительно близко друг от друга. Иной раз они напоминали гроздья гигантских цветов.

Бесконечное и величественное разнообразие переливающихся огненно-золотых красок резко контрастировало с тьмой с такой силой, что было просто очевидно, что кому-то здесь явно не место. Кому-то должно было покинуть зал, и этим кем-то являлась гнетущая тьма.

Торжественные каскады света, льющиеся отовсюду, должны были исключать присутствие даже малейшего намека на тень. Такое противоестественное подавляющему большинству явление, определенно утверждало свою мистическую необходимость на присутствие. И это становилось еще более очевидно, когда частички света проникали за пределы завесы, и уже никогда не возвращались оттуда. Зачем они шли туда – в эту пугающую бесконечность, в которой не было ничего? Одинокие пилигримы без надежды на спасение в своем походе. Какую славу жаждали снискать? Каким подвигом обрести заветное сокровище? И в чем оно заключалось для них?
Одна такая кроха остановилась у самого входа, и даже могло показаться отпрянула затем прочь от внезапно дрогнувшей мутно-черной вертикальной поверхности. Как вдруг с силой и решимостью, которым я тот час же позавидовал, вонзилась, чтобы неизбежно исчезнуть во тьме. Какой мыслью или инстинктом было продиктовано столь безумное действие? Если это был акт самопожертвования, то в чем был смысл потеряться во всепоглощающей тьме?

Мне стало не по себе. В моем сознании утвердилась мучительная мысль. И я ощутил, с какой силой она пульсирует во мне: «Как жаль, что так редко правильность чьего-то поступка заражает готовностью и смелостью совершить подвиг: величественный в своем кротком молчании и смирении!»

***
Деталей залы было не счесть. И каждая вмещала в себя сонм других творений иного гения. Интуиция подсказывала, что даже самая малая поглотила бы человеческую душу без остатка. Такая жизнь (при условии полного и исключительного прилежания и вовлеченности) никогда бы не оказалась бессмысленной, пусть и посвятила бы себя лишь одной единственной грани великолепия.

Удивительно, как здесь никого больше не было, и вместе с тем отсутствие хотя бы еще одной единственной души, не вызывало ощущения пустоты. Да, здесь не было людей, которые могли бы насладиться, восхититься всем, что оно открывало и вмещало. Никакого чувства опустошенности или тягостного одиночества. Как свет контрастировал с тьмой, так рождалось глубокое понимание, что лишь уединенность и отрешенность от суеты извне и внутри себя самого, могли подарить ту исключительную полноту, которой не достичь ни при каких иных обстоятельствах.

Созерцая великолепие света и загадочное присутствие тьмы, возникло мимолетное ощущение их обожения, которое так легко угадывают тонкие души поэтов и художников в вещах кажущихся на поверхности такими простыми и обыденными. Как же праздны и тщедушны те, кто с удовольствием думает так, не видя глубины и величия фантазии этих скромных титанов, несущих все человечество на своих отнюдь не хрупких плечах!

Подобное явление влечет за собой схожий и обратно пропорциональный эффект для существ земных, но отмеченных как бы для сил потусторонних невидимыми, но очевидными для этих же сил чертами и признаками, чтобы узнавать и признавать в земных самородках аспекты избранности. И именно им уготовано пройти труднейшие из путей, проложить своей неподдельной чистотой и смелостью, порой граничащей с безумием, новые тропы. В их плоть будут вонзаться раз за разом колючие тернии, покуда от их тел не останется и следа, и лишь реки крови послужат напоминанием о великом подвиге и заветах Христа, которые несли немногие, как знамя торжества духа. Их благословение и проклятие извечно доводить до совершенства звучания и движения линии, возносящие человеческое бытие к волшебным граням познания мироздания; мироощущения, благодаря которому прозревают даже самые последние слепцы и гордецы.

И вот, вовсе не помышляя ни о чем, кроме как о вещах воистину значимых. Деяниях явлений мира тонкостей и изящества за пределами ума и чувств, услышал и я то, чему не поверил сперва совсем. И обманывался  до тех самых пор покуда глаза мои наконец не увидели. И в следствии чего уже не могли вовсе противиться истине и для меня в итоге ставшей очевидной – как сияние солнца ясным днем или же луны бархатистой ночью.

***
Прежде, стоя у края золотой стены, грезилось мне, будто все перед моими глазами – как на ладони: золотые стены, темные изломы, и мыслями не путаюсь в диковинных образах, ибо просты, хоть и грандиозны. (Простота ведь так часто совсем не умоляет, а иной раз и вовсе возвеличивает!) Однако теперь вот внезапно осознал, что свет способен скрыть иной раз куда больше, и доверять глазам пуще, нежели, к примеру слуху или обонянию, нельзя нисколько, и даже может быть непростительно грубо и опасно.

Да и к тому же, ежели быть совсем уж честным до конца, то первым делом услышал. После уже до меня донесся тонкий, неизведанный мною прежде за всю жизнь благой аромат. И лишь оставаясь ослепленным (хотя в действительности благоговеющим чуть ли не до потери сознания) яркими красками и огнями, не заметил, а потому счел, что прежде увидел, тогда как души моей коснулось прекрасное одухотворяющее чувство, достигшее затем ушей и носа, а уж после – и лишь за тем! – чтобы удостовериться в очевидном, пребывающим ежечасно, наконец, узрел.

Как мал все же человек в своем понимании себя, что аж грустно становится тому, сколь великим и зрелым почитает себя с годами. Человек мал! Но не уничижительно, а лишь с тем, чтобы вырасти однажды, и куда больше и выше, чем мнится обыкновенно. Не потому ли родилась однажды музыка, чтобы ласкать слух и вести дорогой фантазии в самых сказочных мечтах. Сколь явственны они, когда закроешь глаза. А аромат – когда вдохнешь, то и глаза сами собой закроются. Сердце бьется иначе в эти мгновения; чувствуешь – будто бы всем своим существом – как вдруг распахивается душа навстречу тому, чего так жаждала, так часто горя внутри от отчаяния и безысходности.

Такой очевидной вдруг становится всякая истина, и отнюдь не сложной и не замысловатой. Пульс пробуждения пробирает всего тебя до сладостной дрожи!

На несколько мгновений (долгих или же коротких наоборот, не знаю) почудилось мне, будто вижу силуэт, тотчас же  исчезнувший, когда попытался вглядеться. Но это мимолетное чувство в душе так походило на легкую изящную волну, бегущую стремительно к берегу; и в одночасье нежную, как бабочка, касающаяся лепестков цветка.

Обе руки исподволь и сами собой коснулись груди, легши одна на другую. И хотя ладони были пусты, наполнились теплом такой силы, что будто сжимали нечто такое, чего не оторвать без боли от человеческой души.

В следующий миг люстры-солнца исторгли свет, который всколыхнул все вокруг, и затмил предыдущие прелюдии.

Несмотря на всю свою ослепительную мощь выросшую многократно, на сей раз я видел, как они раскрылись подобно цветочным бутонам. Частицы света – еще ярче, еще насыщеннее прежнего – сыпались на все кругом. Бутоны снова и снова расцветали на глазах и осыпались, продолжая распространять свой ароматный свет, а божественная пыльца падала, заслоняя собой бреши, ложась на арки этих темных проемов, и те рассыпались, не в силах сопротивляться.

Во всем громогласном, торжественном и величественном молчании было видно, как растворяются противоестественные и чуждые явления. Частицы света сами растворялись, но – там, где они достигли золотой поверхности – они безвозвратно менялись. На этом месте они волновались, как густая сочная летняя трава, разглаживаемая и ласкаемая ветром, чьи порывы мне были так хорошо знакомы.
Мир менялся! И я видел, как каждое солнце обращалось раскрывающимся лепестком, и как из самой сердцевины цветка появился крохотный танцующий огонек.

Резкие и частые всплески энергий то замедлялись, то ускорялись, затем принялись расширяться, и раз за разом становились все более похожими на руки и ноги. Формы более понятные и привлекательные восприятию человека. И, наконец, в довершении всего огненная мантия окутала родившуюся из сферы фигуру, полную совершенного блеска и чудотворного сияния.

Когда обнаженные стопы коснулись золотой поверхности земли, текущие по стенам залы потоки магмы пали, словно портьеры. Я окинул взором происходящее, и увидел чистые небеса. Горизонт клубился белоснежными облаками, походящими на горы. Множество небесных тел окружало нас: очень больших и совсем маленьких. Трава, будто покрытая золотой глазурью, начала стремительно истончаться и, растворяясь, пропадала бесследно, обретая, в конце концов, свой естественный цвет. Дух лета все отчетливее слышался в шепоте ветра, проносящегося над выросшими на глазах холмами. И здесь я был уже совсем не один: в мире, преобразившемся столь же приятным, сколь и невероятным образом.

***
Восторг мой было не передать словами. Я не знал, что со мной происходит, но это было восхитительно.

– Смелей! Нас ждет танец! Дама приглашает кавалера! – раздался голос сквозь бушующий вихрь ласкового тепла, рождаемый пламенным одеянием девы, этой прекрасной дочери лета.

– Увы, я не танцую, – впервые я сожалел по-настоящему.

Как-то стыдно вдруг стало, что танца никогда и не попробовал, но чувство смущения пропало тут же, когда дева заговорила снова.

– Не тревожься! Я поведу! – пообещала мне она, лучезарно улыбаясь.

Я даже и не заметил, как моя правая рука оказалась в ее. Левая сама собой легла на изящную талию. Ее огонь не обжигал, но нежно оплел меня своим теплом. Я нисколько не сопротивлялся и действовал все увереннее. Во взгляде девы прочел одобрение.

– Вот видишь… Все так легко… – ласково прошептала она мне на ухо.

– Действительно, – согласился я, – Прежде не замечал.

– Следовало бы! – без тени укора сказала дева. Голос ее разнесся, всколыхнув чудесный мир вокруг нас.

– Вы правы, – согласился я, слегка смутившись.

– «Ты»! – поправила он, и мгновенно добавила, – Только так и никак иначе! – дева опередила мой немой протест во взгляде.

– «Бог мой!» – подумалось мне, – «Так бы всю жизнь!»

– И что мешает?

Признаться, я даже не удивился вопросу, но был уверен, что ничего не произносил вслух.

– Не знаю, – честно ответил я, зная, что таится уже совсем не нужно. Только не здесь, и, конечно же, не с ней.

– Тогда просто продолжим! – на ее предложение я ответил кивком головы. – Нам не нужно знать! Танец подскажет путь! – уверенно добавила она, заражая меня своим огнем все больше и больше.

– Простой танец приведет нас к ответам? – спросил я несколько удивленно.

– Обязательно! И так куда приятнее и быстрее окажемся к цели! – пообещала мне она.

– У нас есть цель? – и снова я удивился, вдруг осознав, что и не думал прежде о том. Ни разу за все время.

– Непременно!

– Какая же?

– Только танцевать! – дева закружилась, и мы разошлись, отдалившись друг от друга на одно короткое мгновение на расстояние двух вытянутых рук, – не сильно, но уверенно касающихся кончиками пальцев.

Стоит ли говорить, что я был не в силах оторваться от моей очаровательной спутницы, но она окинула взглядом зал так, словно были зрители, которые наблюдали за нами. Я тоже посмотрел, и тотчас же обомлел. Никакого зала вовсе не было уже. А были лишь россыпи звезд в свободном пространстве, окружавшей нас бесконечности.

Если среди всего этого множества точек и была та, где остался «мой» зал, то она затерялась бесследно. Впрочем, я не нисколько сожалел. Во мне неумолимо пульсировало желание отдаться всецело во власть прекрасного момента протяженностью в вечность вместе с моей спутницей. И я засмеялся от души, громко и весело. Смеялась и она, моя единственная и любимая. Это все, чего я желал теперь, – слышать ее радостный смех, всякий раз, когда наши глаза встречались. Моя заветная мечта исполнилась!