Жених

Сегодня ему не спалось. Выбила из колеи телеграмма. Рано утром надо встречать Тоню. Когда то, в далёкой юности, они дружили. Нет, женихом и невестой не считались, просто юношеская дружба. Но, видно, для Тони это было иначе, если она вспомнила о нём спустя сорок лет и захотела встретиться. Может, от кого-то узнала, что он овдовел. От своей сестры Ольги он знал, что Тоня уже давно в разводе. Вот, наверное, и решила счастья попытать. Да, сон сегодня не шёл к Михаилу. Его этот неожиданный поворот судьбы тяготил и раздражал. Он привык к одинокой жизни. Сам себе хозяин. Уже три года без жены. Он даже не знал, тоскует ли по ней. Одно в нём осталось — досада и злость. Он не решался даже сестре открыть свои чувства: его же и осудит.
Когда-то он шибко любил свою Катю-Катерину, «нарисовану картину». Он и сам считался парнем хоть куда, ни ростом, ни красотой Бог не обидел. Воевал с сорок третьего года. Ранен был, на груди медали поблёскивали. Чем не жених? Правда, многие говорили, что Катя ему не пара, но он так не думал. Пусть не красавица, но зато с огоньком. Не каждому это дано.
А потом жизнь закрутила, закуролесила… Детей у них не было. Не стала первого рожать: молодая, погулять хотелось, пофорсить, красивым мужем на танцах да вечеринках погордиться. А с ребёнком свяжешься — все гулянки по боку. Нагулялась, а детей больше Бог не дал. Не получилось, как ни старались. Начал Михаил Григорьевич погуливать, попивать с друзьями. Домой не тянуло. А пьяный придёт — она на него с дракой кинется. Он-то смиренный мужик, сам бы пальцем не тронул, а уж коли сама просит, ну и поддаст. Назавтра у неё синяк под глазом, у него морда поцарапана — от людей не спрячешься. Так в стыде и жили. Впрочем, редко кто сейчас по-другому живёт, так что не трудно смириться. Но чем дальше годы бежали, тем глубже пропасть между ними росла.
Может, и вправду она от него гуляла, а может, сплетни и его мысли о её изменах были напрасны. Скорей всего, нет. Ведь он к ней много лет не прикасался. Противно было. То на работе, то пил, то отсыпался, то дрались… Вся и жизнь. Ей загулять было с чего. Сейчас он умом это понимал, а сердце не принимало. «Всё равно, — думал он, — вина на ней: не надо было ребёночка того убивать». Он, хлебнувший войны, не мог смириться с тем, что она убила их собственного ребёнка. Дура девятнадцатилетняя. Но он-то, мужик, уже много испытавший, есть и на нём вина. Надо было кулаком по столу стукнуть или ей поддать. Да хоть привязать. Ведь бил же потом, а надо было тогда, один раз. И жизнь по-другому бы к ним повернулась, другой бы бок свой показала.
Когда её не стало, сгорела в одночасье, как свеча растаяла, видимо, и ей эта жизнь в тягость была, он горя особенного не почувствовал. Сам на краю оказался. Она в одном отделении больницы, он в другом. Могли и вместе уйти, да его откачали, с того света вернули. Ушла она, а он пить бросил. Что бы раньше-то, люди говорили. Где другим понять, что их это уже бы не спасло. Нельзя было им вместе на земле оставаться. Вот она и ушла. А он живёт, и даже ничего себе живёт. Пенсия у него неплохая, да и он умеет правильно деньгами распорядиться. И сестре Ольге помогает, и ест что хочет, и обновы себе справляет. Квартиру содержит в порядке и готовить научился. И сырники, и оладушки — сестра, конечно, научила. Она бы рада ему готовить, да он хочет всё сам, своими руками, главное, чтоб без дела не сидеть.
Сестра ему всё невест подыскивает. Столько баб вокруг, ещё не старых, то вдовых, то разведённых. Такой товар пропадает. Только ему этого ни даром, ни за деньги не надо. На всё у него отговорки есть. У той — сын, у другой — отец, третья и вовсе — хромая. А четвёртая уж больно толста. Да и жениться-то ему вовсе ни к чему. Хватит, обжёгся один раз. Только-только жить начал, и всё опять снова да ладом. Нет уж, с него хватит.
И вдруг эта телеграмма. Не сестра ли опять тут постаралась? От неё вполне ожидать можно. Она ведь всю жизнь на Катерининой стороне была. Баба бабу всегда оправдает. А как же? Он же пьяница — какое ему оправдание? А что у неё хвост замаран, всё одно: невиноватая.
Утром Михаил Григорьевич позавтракал. Хотел было старый костюм надеть, чтоб не подумала, что ради неё вырядился, да старый неделю назад в химчистку сдал. Надел новый, синий в полосочку, подошёл к зеркалу. Да, трудновато узнать будет…
На перроне народу раз-два и обчёлся. Поезд стоит на их станции всего одну минуту: мало желающих уезжать и ещё меньше сюда стремящихся. Когда Михаил подбежал к вагону, на ступеньках уже стояла женщина, и так как ни впереди, ни сзади никого больше нет, кроме проводницы, значит, это Тоня и есть. Отчества её он и не знал. На что ему было её отчество в те годы?
— Миша! — Она, видимо, надеялась ловко спрыгнуть со ступеньки, но получилось грузно и тяжело. В теле теперь была подружка его юности.
Они обнялись и расцеловались. Сорок лет назад объединила их юность. И он забыл сейчас думать о том, строит ли она на него планы или нет. Он только знал, что это приехала Тонька из его юности, и чем больше смотрел на неё, тем больше узнавал. Тоня тоже не сводила с него радующихся, сияющих, узнающих глаз.
— Мишка, ты совсем не изменился, только что седой стал да брюшко отрастил, — она шутливо шлёпнула его по животу.
Полдня провели в разговорах, бесконечно перебивая друг друга: «А помнишь?» — «А помнишь?» И всё новые и новые картины их далёкой юности вставали перед глазами. Там они были молодыми, красивыми и верили, что впереди у них счастливая жизнь. А потом война. А потом и личная жизнь не сложилась ни у того, ни у другого.
Обедать они отправились к Ольге. В ту пору Тоня и Ольга были хорошо знакомы, хотя Ольга на несколько лет постарше, уже замужем и с дитём. Михаил, конечно, ей рассказал про телеграмму, она сама и предложила, чтобы обедали у неё. Так что пришли они зваными и жданными. Женщины обнялись, каждая при этом подумала: «Господи, что с нами жизнь делает?» Обе вздохнули: постарели мы, постарели.
Обедали вчетвером. Муж Ольги, Семён, всем налил водки. Тоня было прикрыла рукой свою рюмку, но хозяин так взглянул на неё, что руку сразу убрала. Суровый мужик, лучше не связываться. Она ещё тогда, в молодости, слышала о нём много нелестного. Как только Ольга и прожила с ним всю жизнь? Недаром, видно, совсем старухой смотрится.
— Ну что ж, — торжественно начал Семён, — выпьем за встречу нашу, за гостью, чтоб все мы здоровы были.
Он запрокинул голову и, влив в себя одним махом всё содержимое рюмки, удовлетворённо крякнул и медленно, со вкусом, начал есть. Михаил к рюмке даже не прикоснулся. Его и не неволили: не дай Бог, сорвётся. Ольга с Тоней чокнулись ещё раз, отдельно от мужиков, и слегка пригубили из своих рюмок. Не те годы, чтобы эту гадость глотать.
Наготовила Ольга, расстаралась: и пельмени, и стряпня. На это она была мастерица — что готовить, что любую работу исполнять. Тоня ещё девчонкой слышала, что в их околотке самая бешеная на работу Ольга. А тут ждала брата, ей всегда казалось, что он голодный.
Михаил поднял рюмку: хоть и не пьёшь, а сказать надо:
— Вот я думаю, что всё в жизни имеет свою хорошую сторону. Уж кажется, чего нам от жизни ещё ждать приятного? Состарились, вроде ждать одного осталось. А жизнь, она возьмёт и преподнесёт тебе подарок. Вот и встретились.
 Он протянул рюмку и чокнулся с Тоней. И она покраснела как девчонка. Ольга с надеждой взглянула на них: дай Бог, сладится. На третий тост отважилась хозяйка дома:
— У каждого в жизни счастье своё: кому детей растить да внуков нянчить, кому хлеб сеять да убирать, кому людей лечить. Вот я и хочу выпить за то, чтоб у каждого было счастье, своё. Может, кому другому и непонятное, но — было. И неправда, что нам уже от жизни ждать нечего. Я вот детей на выходные жду, внуков на каникулы. Калитка хлопнет — сердце от радости вздрагивает. Зимой весну жду, весной лета — огородом заниматься, по ягоды, по грибы сходить. Летом осени жду — урожай собирать. А осенью — зиму, отдохнуть.
Ольга замолчала, вытерев глаза платочком, ласково погладила руку брата. Тоня поняла, что теперь её очередь — говорить. Благодарить надо.
— За три тысячи километров я сюда приехала. Ехала, тревожилась. Сорок лет прошло, как встретят? Кому нужна я после стольких лет разлуки? А приехала и рада-радёхонька. Словно со своей юностью встретилась. Видно, то, что в юности завязалось, всю жизнь не развяжется, — она с любовью взглянула на Михаила.
Но тот поддевал в это время вилкой ускользающий пельмень и взгляда её не видел. Только Ольга этот взгляд и заметила, Господи, дай-то Бог.
Потом мужики ушли на кухню — курить да свои беседы мужские разводить. Женщины остались одни за столом.
— Как же ты жила все эти годы, Тонечка? — осторожно спросила Ольга.
— Да уж хорошего в жизни мало было. Неважно мы с мужем жили. И причины не знаю, а не ладилось. Не пара, видно. Так и разошлись. Детей одна растила, правда он помогал. Я замуж больше не пошла, и он не женился. Дети выросли, разъехались, а тут он и заболел. Кто женское сердце поймёт? Здоровым без надобности был, а тут за ним два года ходила. Так на моих руках и помер. Кому он нужен был кроме меня? У детей своя жизнь — работа, семья… Когда им за больным ходить… Да и отвыкли они от него. А мне его жалко стало, вот мне и пришлось.
— Да, — вздохнула Ольга и, понизив голос, почти шёпотом спросила, кивнув на брата: — Ну, как он?
Тоня улыбнулась.
— Да кто его разберёт. Вроде и рад. Да мне и того хватает, что повидала. Сердце мягче стало, можно дальше жить.
Домой к Михаилу они возвращались уже поз дно вечером. Выглядывала из-за лёгкого облачка луна. Мерцали, словно подмигивали, звёзды. Снег молодо хрустел под ногами. Они шли под руку. «Или я опьянела, или мне кажется, что этих сорока лет не было», — она тоже подмигнула звёздам и плотнее прижалась к Михаилу.
 Михаил постелил ей на диване, а сам ушёл в другую комнату. «Неужели я ждала чего-то другого? — усмехнулась она про себя. — Ведь мы уж далеко не молоденькие. Молодость только показалась, почудилась».
И всё-таки чего-то она ждала. Двадцать лет без мужского внимания. Разве ей постель нужна? Ей бы посидеть с ним рядом в темноте, уткнуться носом в его плечо, запах его ощутить. И пожаловаться на свою одинокую жизнь. Вспомнить, что ты не только бабушка своих внуков, но ещё и женщина. Она лежала в чужой комнате, на чужом диване, и две слезинки медленно сползали по её щекам на подушку. «Жизнь невозможно повернуть назад», — звучало в ушах. В сорок третьем году ему исполнилось восемнадцать, и он ушёл на фронт. А она с родителями переехала в другой город и через год там вышла замуж. Никаких обязательств они с Михаилом друг другу не давали, и надеяться ей было не на что. Они с Михаилом даже ни разу и не поцеловались. Тоня всегда знала, что ему Катерина мила. Она только заменой была. На прощание он чмокнул её в щёку. И всё. А она его любила. Любила всю жизнь.
 Михаил в своей комнате даже дышать боялся: пусть думает, что сплю. А потом и вправду уснул. Когда проснулся, Тоня была уже на ногах.
— Ты что так рано поднялась?
— А я, Мишенька, уезжаю. Я не сказала тебе вчера: я ведь проездом, к дочке еду погостить. Через два часа мой поезд.
Они наскоро позавтракали. На вокзале долго прощаться было некогда. Оба помнили про минуту стоянки. Тоня трижды поцеловала Михаила в щёки и перекрестила его:
— Оставайся с Богом, теперь-то уж вряд ли увидимся.
Она поднялась в тамбур, и он помахал ей рукой. Вздохнул облегчённо, но как-то странно защемило сердце. Успел крикнуть ей:
— Пиши!
— Напишу, — улыбнулась она в ответ. Когда поезд отошёл от перрона, Михаил ещё минуту смотрел ему вслед, и неожиданное странное чувство потери овладевало им. Он поискал что-то у себя в кармане и огорчённо махнул рукой: «Квитанцию-то я дома оставил». А как бы хорошо сейчас зайти в химчистку. Хоть чем-нибудь отвлечься от надвигающейся тоски. Он медленно, как-то по стариковски покидал перрон, а из динамика вокзального звучал голос Аллы Пугачёвой: «…и время ни на миг не остановишь…