По прозвищу Индо

- Уймите фонтан вашего красноречия, отворите настежь двери вашего внимания, спрысните благовонной водой ваше снисходительство! – бывший царский офицер адъютант Колчака, а ныне преподаватель языкознания товарищ Степанов тихо, как бы про себя, засмеялся, довольный своей «увертюрой» к лекции, смех в нем распух, дедок уж закатывался – шея, круглое лицо и шарообразная лысая голова стали бордовыми, толстые губы растянулись, обнажив два одиноких жёлтых зуба, сверху и снизу, и наконец, из глотки вырвался задыхающийся сиплый старческий смех.
Виктор наклонился к Индо и шёпотом:
- Жена моложе него лет на тридцать, его сын спит с нею, а он говорит: - Лучше мой сын, чем чужой!
Индо сочувственно покачал головой:
- Бедный старик!
Степанов, отдышавшись, заговорил о суффиксах-префиксах-флексиях, Индо поставил перед собой «балетку» - студенческий чемоданчик, уложил голову на руки и вроде бы задремал, - он с ребятами сидел за самым последним столом в длинном ряду, - грех не поспать: вчера ведь так набрался!
Мужики  за столиком в кабаке были свои, сокурсники-первокурсники, но «битые»: один – инвалид-фронтовик, другого за пьянку и убийство турнули из КГБ.
Шашлыки неспешно поглощались под коньячок-с, кабацкий оркестрик играл «Тёмную ночь», пианистка Виолетта «строила куры» Индо, всё шло путем, пока в другом краю зала не сцепились Ашот с Панайотом: кто богаче – армяне или греки?!
И давай куражиться: кто больше денег сожжёт?!
Официантки завизжали:
- Мальчики, вы лучше нам их отдайте!
Но пузатый Ашот и тощий гнилозубый Панька плевать хотели на этих кур в белых передничках, они траханы-перетраханы ими, «жрицы любви» из сферы обслуживания, и горки пепла на круглых железных подносах росли и росли!
Мужики в кабаке обозлились:
- Кретины! Теперь нас ОБХСС трясти будет!
Все знали, что жулики-артельщики – сапожники, фотографы, портные – половину денег заказчиков сдают государству, а половину берут себе,  но по тихому!
А эти орут про своё богатство, достают из брюк, пиджаков, жилетов, из тайных карманов на изнанках рубах – купюры, купюры, купюры, и в огонь, в огонь, в огонь их!
Оркестрик перешёл на «Марш энтузиастов», и тут толстый усатый Ашот заплакал:
- Кончились!
- Ур-ра! – возликовал длиннобудылый Панька. – Греки богаче! Ур-ра!
Лабухи сбацали ему туш десять раз!
Кабак загудел, все были «на взводе», дым от курева смешался с дымом сгоревших денег, у Индо после очередного коньячка в глазах поплыли оранжевые круги, похожая на Кармен Виолетта расплывалась,и он, пошатываясь, потащился мимо ставшего вдруг нескончаемо длинным ряда жрущих и пьющих, - к выходу, к выходу!
Ноги приволокли его в скверик, он плюхнулся на скамью, в голове какая-то пьяная извилина всё виляла: «Виолетта, Виолетта, вспомнишь ли ты это лето?!»
Ночью, хлебнув портвешка, он стал аки единорог бешеный, ярый не токмо рыком, и пианистка отозвалась ему изумительными пассажами!
Проснулся – «репа» трещит, осторожненько перелез через холмы и ущелья храпящей мадамы, босиком к вешалке, потихоньку облачился – и за дверь, за дверь, на трамвай, на лекцию!
В аудитории девчонки игриво:
- Приветик! Приветик!
- Салютик! – им в ответ, а сам скорей к своим, к ребятам: - Виц-ця! Ноч-чи-то какие!
Пацаны хохотнули, Сыр и Бяша пропустили его на законное место к Витьке, и вот Индо кемарит, а Витька трясёт его за плечо:
- Вставай! Перемена уже!
В гробу Индо видал перемену!
Пробудился только на старославянском, в дремотную голову лезли юсы, большой и малый.
В туалете попил холодной водицы, и аж защемило: «Есть хочу!»
Скорее к столовской Нинке, - в карманах-то после вчерашнего вакуум, блиндер!
В подсобке уж пасся Юрка, собутыльник вчерашний, кагэбэшник бывший, - широкоплечий, скуластый как хан ордынский, усы рыжей щёткой, - щерится широченной пастью и, макнув хлеб в тарелку  сорокоградусной, обсасывает мякиш; потом, накрошив его в водяру, хлебает эту свою любимую тюрю, словно компот, и мутнеют, мутнеют хищные зраки убийцы!
Нинка, ладненькая и охочая, вышла из едального зала, увидев Индо, затрепетала и тут же исчезла, а припорхнула аж с двумя гуляшами, и ласково-ласково:
- Пойдёшь со мной?!
Индо, не отвечая, жадно съел всё, поднялся:
- Спасибо, Нин!
И пошёл прочь.
- Буду ждать! – ему вслед обиженно.
« Ничего, и с Юркой пойдёшь!» А вслух:
- Извини, как-нибудь в другой раз!
И сам себе: «Свинья, обидел бабу! Мозгляк!»

А утром в совхоз – на грузовиках,в открытым всем ветрам кузовах, с огромными шматами сала, головками чеснока и буханками хлеба в сидорах, и как здОрово, что трясёт на ухабах, тряханёт – и прижмёт парней к девахам, и вот она, воля, ух, как желанна!
Приехали, скинули вещички – парни в свою комнату, девчата в свою, и там, и там на полу матрасы, набитые соломой, вот и вся мебель, - и в тех же грузовиках сразу на поле!
- А есть, пить?
- ЗАутра привезут и обед, и воду в бочках, а счас за работу!
И началось! Обувь сбросили, штаны закатали – и босиком по горячему чернозёму под палящим солнцем!
Оставляли сильные початки, слабых – пасынков – долой!
Впотьмах теми же грузовиками домой.
Упали на матрасы, руки горят – шкура-то у кукурузы жёсткая, да и не враз сломишь вроде бы слабые на вид початки! Ноги грязнущие, надо бы вымыться да поесть, но сначала поспать, поспать!
Только заснули – будят!
- Встауайте, робяты, встауайте, деучаты, пять утра уже, ехать надо!
- Куда ехать, мы ж не мылись, не ели!
- Обыкните, и помыться успеете, и поисть, а счас прояуляйте сознательность, комсомольцы!
И «прояуили» спросонок!
В грузовиках поутру иззябли, как цуцыки, на новых рядках измокли от росы – на земле, на початках, - изрезали руки о жёсткие листья, кое-как дотянули до обеда, по жаре скорей воды из бочки хлебнуть, а потом уж с миской и ложкой к другой бочке, где большими половниками щедро, от души наливают болтушку – горячую воду с мукой!
- А второе?
- Энто вам и первое, и второе, и третье!
А институтский представитель Серёжа – в гимнастерке, галифе, сапогах, чин по чину, чтоб все видели – фронтовик он, а не вошь лобковая, - на сознательность давит:
- А как же Павел Корчагин?! А как же товарищ Сталин в ссылке?!
Действительно, как же товарищ Сталин?!
- Но мы-то не в ссылке! – дошло до Индо, и понеслось! Девчонки свои звонкие рты разинули, язычки острые в ход пустили!
Серёжа сразу другую песню завел:
- Это временные трудности, товарищи, всё наладится! А счас в лесополосу и отдыхать до пяти,  самую жару в теньке!
Но на следующий день клячи опять привезли воды и болтушку!
- Ах так! Значит, напишем ректору!
Серёжа прознал о письме и на другой день пожаловал вместе с бочками, - волевой, невозмутимый, прямо-таки Кожух из «Железного потока», - и возвестил всем:
- Сегодня, товарищи, суп с мясом!
И смылся!
Кинулись эту болтушку есть, а в мясе черви!
- Ну, блиндер, «Броненосец Потёмкин»!
Тут же накатали письмо ректору, но смикитили, что на местной почте его перехватят и амба, значит надо кого-то в Минводы отправить! Кого?
Самую неприметную деваху послали, малявку по прозвищу Пони, она слиняла ещё до подъема, но вечером вернулась с письмом: ни одна машина не пошла в Минводы!
Хотели Пони и на другой день взнуздать, да махотка-махотка, а лягаться стала:
- Вам надо, вы и езжайте!
Никто и не поехал!
Потаскали, потаскали письмо с собой, и как-то незаметно привыкли к нему: есть оно – и хорошо, приедем – отдадим ректору! И к болтушке с мукой привыкли: кто-то сказал, что это бесплатно, а раз так – ну и ладно, хлебушка с салом прихватишь, и хорошо!
А тут ещё табун оказался рядом: сразу за кукурузным полем совхозный выпас! Это ж чудо какое-то!Залюбуешься! На вечерней заре, когда закатное солнышко обоймёт весь табун своими лучами зримыми, лошади и вовсе живые скульптуры! И всё отступает, только кони рядом, да горы, да прощальное солнце из-за синих вершин! Прекрасен мир божий!
И ночь хороша – с алмазными звёздами, немолчным звоном цикад, пофыркиванием лошадей, теплом от нагретой за день земли, и безбрежным покоем.
Света – славяночка, глазки синей незабудки, невысокая, при всех замечательных дамских прелестях, чистенькая, как молоденький белый гриб; черкешенка Зоя – высокенькая, гибкая, чувствуется, страстная, так и фарит, так и фарит своими глазищами зеленоватыми, Зойкина краса – длинная коса, тугая, ухоженная!
- Мальчики, а зачем вы нас позвали сюда? – в один голос.
- Как зачем? Природа, погода!
- А вино зачем?
- Для настроения!
Бутылочку сухого уговорили – мама «ох» сказать не успела, и только тут ворохнулись: надо было хотя бы четыре «фугаса» взять! Эх, тюти, даже не поцеловались ни разу, ухажёры несчастные!

А утром ливень! Да какой! Обложной, могучий, с громом и молниями, с обильными пузырями на дороге – нескончаемый! Какая работа, о чём вы, ребята? Спать, спать, отсыпаться!
Повалялись – поспали, чаю попили, взялись за картишки.
Сбегали в магазин за водярой, тяпнули по полкружки, зажевали салом с чесночком, с хлебушком – и снова в подкидного!
Сунулись к девчатам – куда там, такой визг подняли, уж лучше картишки с водочкой: борьба со скукой! Сильная борьба развернулась, с утра до полночи!
Суток через десять непрерывного ливня Индо проснулся и по привычке потянулся за своей кружкой – она рядом с матрасом, с вечера заряжена – нолита, руку повернул – часы светятся: пять утра!
И прошибло: «Что я, с ума спятил?! Уж не могу без водки!»
Тихо-тихо оделся, опустевший рюкзачок за спину – и ходу, ходу отсюда, под ливнем, в холодной мокрости, но ходу, ходу, тут до асфальта километров пять всего!
Хилый грузовичок подбросил его в Минводы, там шустрым пёхом до электрички – и нах хаузи, нах хаузи, камарад, дранг нах!
Дома в тазу вымылся, бритвой выскребся, накатал заявление – и к ректору!
«В связи с болезнью престарелых родственников прошу разрешить мне вместо совхоза работу на строительстве нового здания института».

Самосвалы  сливали на землю жидкий бетон, Индо с напарником совковыми лопатами его на носилки, потом, обрывая руки, перетаскивали всё в громадное корыто, и теми же лопатами в опалубку, в опалубку, чтоб росла колонна аж на три этажа!
Только прикончили адову порцию, ещё один самосвал с бетоном! В шесть вечера вся стройка домой, а к ним опять бетон!
Мантулили до полночи, иначе бетон застыл бы и хана ему! И им хана: оплатите сумму ущерба!
На другой день в перерыв забрались с напарником на чердак – там приметили уйму стружек.
Пообедали хлебом с брынзой, на десерт по яблочку, стали стружки сгребать – покемарить на них, а под стружками доски! Длинные, широкие, толстые, рубанком оструганы, фуганком оглажены, - ясно, кто-то приберёг, чтобы тяпнуть, - вчера уж наслушались разговоров - как по ночам тырят со стройки: кирпичи, арматуру, доски, - со сторожами всё схвачено!
- А зам. ректора по АХЧ сообщили? – спросил вчера Индо.
- Да он-то и тырит!
- Так надо сообщить, куда надо! – взвился Индо.
- Не надо! – серьёзно возразил ему работяга, - загорелый, с наколкой Ленина – Сталина на груди и клятвой «Не забуду мать родную!» - Тут иногда кирпичи на голову падают, понял?
«Так вот какая жизнь на самом деле!» - окатило Индо.
А напарник-третьекурсник:
- Ты что, впервые на стройке? Где ж ещё тяпнуть? Здесь самое то!
Но Индо не отступал. Оставшись у колонны наедине с напарником, снова завёл:
- Надо сообщить!
Парень усмехнулся:
- О тебе уже шепнули кому надо, понял? Будешь вякать, пришьют как Павлика Морозова, - тебе это надо?!

- Ух, чо  было! – фотограф Лифчик, он же Интер, ибо впаривает всем, что в нём кровь китайских мандаринов, бухарских ханов, польских ксёндзов, шах-ин-шаха Ирана и султана Турции, - рассказывает о тайной пирушке:
- Он на неё – голяком – фокстротом, фокстротом, а она от него – голяком – тангою, тангою!
Собутыльнички, крепко гружёные коньячком-с, хохочут, громче всех хромой Илек, - сын бакинского профессора, папа каждый год дарит любимому чаду шесть шуб, рыжий Илек щеголяет в них дождливыми пятигорскими зимами.
Недавно Илека и его возлюбленного тенора Лялю из киношного джаза «замели» как «педиков», но странное дело – Ляля в тюрьме повесился, а Илек опять на свободе, щеголяет новыми шубами от мифического папы-профессора и хохочет вместе с грузинами, похожими на евреев, евреями, похожими на грузин, и прочими завсегдатаями ресторана «Турист» в злачном городе Пятигорске, где так много коктейля из южных и славянских кровей; в городе, где немногие уцелевшие в истребительную взрывную эпидемию тридцатых годов двадцатого века православные храмы, польские костёлы, еврейские синагоги и армянские церкви давно уж стали спортзалами, - тренеры из этих спортзалов в «Туристе» частые гости: где же ещё отметить знакомство с дамочками из соседней турбазы? Через часок доверительного  обмена мнениями о красотах Кавказа и прелестях местного рынка спортсмены и дамочки удаляются парами, - явно на тренировку!
Бывает, изнурительные тренировки заканчиваются обращениями в милицию по поводу внезапного исчезновения дамочек вместе с мущинскими бумажниками, но стражи порядка никогда не заводят дел по этому поводу: из деликатности!
Изредка отпивая «Жигулевское», Индо цедил глазами происходящее, оставляя в памяти самое яркое.
Он получил «степуху», и одну двадцать вторую её – десять рэ -позволил себе уделить на кабак , свой любимый наблюдательный пункт.
Впрочем, выяснилось, что и за ним наблюдают, и даже пригласили его в особое здание, чтоб он мог там делиться своими впечатлениями и вообще, но Индо легкомысленно отверг это, получив в спину: - А ведь мы б вам платили! И карьеру помогли б сделать!
«Что ж это за карьера такая? – размышлял дома Индо. – Значит можно ничего не волочь в своём деле, а тебя всё равно в начальнички выведут? Кузница кадров, блиндер!»

- Что такое натуралный абмэн? Это когда адын тапор равэн адын авец!
Зал грохнул.
Сводную лекцию для нескольких курсов читал пожилой армянин. Мужик он добрый, студенты любят его, особенно когда, ляпнув что-нибудь, он сразу же извиняется:
- Прастытэ, адна авца равэн адна тапор!
Веселуха, а не политэкономия!

И снова кузов грузовика, но теперь в нём только парни: на строительстве института нехватка камня, и студентов везут в карьер.
Утренний воздух так чист, что, кажется, если есть его, хрустеть будет, как молодой огурец.
А есть охота! Хоть и хватанул Индо с утречка ломтик хлеба с брынзой под стакан молока, обычный свой завтрак , в кишках буги-вуги!
А ведь камень грузить до темна! А с собой только ломтик хлеба и ломтик сыра, без молока! И это в возраст любви! Эх, Нинка, Нинка, где твоя улыбка?!
Каменоломня за Машуком, камень этой горы и грызут людишки, хотя учёные и толкуют, что здесь-то на самом деле стрелялся Лермонтов с Мартыновым, здесь, а не где дуэльная стела с грифами, - надо бы это место как-то увековечить, а не карьер разворачивать!
Но самосвалы идут и идут за камнем, и вот уже Индо со товарищи, напрягаясь изо всех сил, забрасывают в кузов через высокий железный борт двадцати-тридцати-сорокакилограммовые каменюки, а минёры подгоняют:
- Живей, ребята, живей, надо всё это загрузить до взрыва, а то не разобраться потом с новыми завалами!
Сирена на взрыв воет трижды: в восемь, в час и в пять!
Завыла – значит, минёры уже пробурили шурфы и заложили взрывчатку, и через пятнадцать минут после сирены фейерверком взовьются камешки – в пуд, в центнер, и если кто в котловане остался, то навеки! Поэтому и мотают все скорее наверх, вон из карьера!
А другая сирена – отбой тревоги – через пятнадцать минут после взрыва, значит, у каждого есть полчаса, чтобы урвать в горном лесу как можно больше кизила, лещины, или цветков акации, кашки, - в голодуху тоже вполне съедобных!
Молодая радость такая голодная! Спасительный лес порадует шелестом листвы, солнечными пятнами, звонким щебетом птах, - порадует и накормит, чем сможет!
В эти спасительные полчаса каждый – дитя природы, но как быстро, почти мгновенно улетает осеннее время! Хватай – не хватай его за хвост, - улетит!
Прощай же, чуть сладковатый лесной дух, прощайте, ледяные чистейшие родники, - прощайте часов на несколько!
После взрыва молодые самцы вновь навестят тебя, лес, и ты уж, пожалуйста, помоги им утолить нарастающий голод!

В карьере после взрыва – хаос! Самосвалы еле пробираются среди огромных камней и груд щебня.
- На щебне за месяц пара ботинок «сгорает»! – предупредили всех.
Индо с грустью посмотрел на свои сапоги.
«А если тут будем два месяца?»
К вечеру камешки тяжелеют, борта самосвалов стремительно вырастают. И уже только одна мучительная мысль колотится: «Скорей бы грузовик за нами!»
Дома шустро мыться в тазу, «бритвиться», хватануть хлеба-сыра-молока – и на танцы! Чтоб поскорее слинять с них в замечательные густые кусты, в буйство природы, и тогда «Сашенька-Машенька-душка Парашенька» превратит жизнь в восторг!
Но утром железно: камешки!
Один такой огромный попался!
Сразу ясно: его только вдвоём поднять!
Но Индо прикинул:
- Пожалуй, я один смогу!
Ну, потеха! Чуть не хором:
- Что?
- Ась?
- «Не слышу без очков!»
Индо подошёл к камню. Расставил ноги, сконцентрировался и, ухватив длинный плоский камень вразлёт за края, поднял его и победно забросил через борт самосвала!
Ошеломлённый мат стал для Индо лавровым венком!
Жаль, из него листьев на борщ не набрать!
Тут же закатили трёп, хотя до положенного перекура полчаса ещё!
Юрка – третьекурсник, весёлый, ясноглазый с мелко вьющимся светлым чубом, стометровку бегает за одиннадцать секунд, - хвастался, как во время японской войны он насиловал молоденьких китаянок, а если папаши их, китаёзи, протестовали, он их очередью из автомата! И всё! ШаньгО!
Володя – тоже третьекурсник – полный, животастый, хвалился, жирно хихикая: в Корее, где он был летуном, насиловал кореянок, а потом убивал их, чтоб не жаловались командованию!
- Я их там штук тридцать шлёпнул!
Юрке – с омерзением и ненавистью – верилось, вислопузому Вовке меньше, но похоже, он не соврал, когда рассказал, как люто воевали в Корее американцы, как наши боялись их рукопашных: американцы здоровенные, двухметровые!
А однажды к Пхеньяну прорвался их самолет – летающая крепость, бомбардировщик:
- Мы ястребки подняли, в клещи его, прошили очередями: садись! Он, вроде, пошёл на посадку, мы его отпустили, а он пролетел над полосой – и на взлёт! Опять его в клещи, опять очередями – заставили сесть!
Взяли этот самолет штурмом! Один пацан там в живых остался – девятнадцати лет, отстреливался из пистолета, - все давно перебиты!
Вот этот пацан и вёл эту крепость, и чуть не ушёл от наших!
- Так что, славяне, не расслабляйтесь!
Расслабишься после таких откровений!
Грузили зло, молча, ожесточённо, стараясь не смотреть на рассказчиков. Надо ж, какая мразь рядом!
После сирены быстро наверх, но в лес уж не заходили: вблизи всё объели, а дальше рыпнуться – времени нет!  Смотрели сверху на взрывы, на огромный виноградник сразу за полем после карьера.
Индо сидел рядом с Сыром – беловатым, рябоватым, узкоглазым.
- Сыр, ты что, - «последний из удэге»?
- А ты последний из мудэге!
Все хохочут – Индо первым.
Отдышавшись, Сыру:
- Рванём завтра за виноградом?! На всех?!
Сыр с ходу:
- Я старую кошёлку возьму!
Индо взял новый рюкзак.
Утром все ломались на камне, а они с Сыром тихонько «на дело».
Спокойно перешли поле и нырнули в виноградник.
Договорились, что вместе не будут – на всякий случай, хотя сторожей не видно.
Индо и ел виноград ,и клал кисти в рюкзак, всё вроде бы, тихо. И когда уж набил рюкзак и завязал его – топот! Глянул из-за шпалеры: конные объездчики! Двое!
«Значит, они следили за нами!»
Ныряя под лозами, Индо пробирался от ряда к ряду, ближе к полю. «Они же все ряды просматривают!»
Вынырнул из последнего ряда, обернулся на топот – объездчик припустил к нему, отсекая Индо от своих, от карьера.
Пришлось бежать к заброшенным каменоломням, там резво спуститься подальше: может, удастся где-нибудь спрятаться?
Но топот коня всё ближе,  и вот уже совсем рядышком за спиной раздаётся взбешённое:
- Ты думал, мой конёк не пойдёт сюда?! Мой конёк всюду пойдёт!
Мгновение – и перед Индо конь, поднятый на дыбы, и краснорожий, обезумевший от погони и гнева мужик с металлическим прутом в задранной руке:
- Пор-рублю на капусту!
Индо инстинктивно вскинул рюкзак, чтоб спасти себя от страшного удара прутом по голове, но сильная рука вырвала у него рюкзак, а прут просвистел рядом, - ездок, матерясь, горячил коня, чтоб затоптать Индо, - в левой руке у него был рюкзак!
Индо схватил камень, запустил его в бешеного стража, промазал, схватил ещё – объездчик был уже на склоне, а выбравшись из каменистой ямы, пустил коня вскачь.
Индо, опустошённый пережитым, вскарабкался по крутосклону, вылез на закраинок степи, и тут увидел второго сторожа: он гнался за Сыром, - Сыр, чтоб уйти от него, перекатывался под рядами, от ряда к ряду, стремясь оказаться в степи, а там уж рвануть к своим.
Ему удалось выкатиться за виноградник, побежать, но разве уйдёшь от коня?
Всадник легко догнал его и сходу рубанул прутом!
Сыр упал, сторож успел выхватить у него кошёлку, и с кошёлкой в руке крутился на лошади вокруг лежавшего.
Внезапно Индо услышал какой-то нарастающий гул, он резко повернулся в сторону карьера – и обомлел: к ним неслась лавина!
Впереди мчались Юрка и Вовка, за ними катилась яростная взбешённая лава – у всех в поднятых руках камни!
Объездчик, в секунду оценив силу и мощь угрозы, пустил в галоп!
Добежав до Сыра, ребята остановились. Индо видел, как подняли Сыра – вроде жив-здоров, как отыскали глазами Индо – он помахал им.
Если бы они не остановились, если б ворвались на виноградник, - это было б достойной местью объездчикам!
Но и газетка откликнулась бы: «Как будущие педагоги виноград воровали!» Или: «Чему научат детей такие «педагоги»?» Или просто: «И это комсомольцы?!»

Эх, ребята, ребята! – объездчик, тот самый, который вырвал рюкзак у Индо, пришёл к ним в гости!
Ровноплечий, спокойно-сильный, с внимательными серыми глазами, с небольшими залысинами, он выглядел лет на пятьдесят, под выцветшей ковбойкой угадывалось крепкое тело атлета.
- Конечно, если вы все вместе на меня налетите, мне капец! А вот один на один – пожалуйста, с кем угодно!
Обвёл всех глазами, обсмотрел:
- Могу сразу сказать: один на один уложу любого!
Студенты в замешательстве молчали. Запоглядывали исподволь на Юрку, на Вовку, но те не богаты отвагой.
Индо прикинул свои возможности, понял, что против этого мужика слаб в коленках.
- А чего ж ты мне рюкзак не принёс? Винограда пожалел, так хоть рюкзак верни!
- Верну! Если больше на виноградник не полезете, верну!
- Мог бы и виноградиком угостить! – съязвил Бяша.
- Нет, ребята, не мог! Виноградник совхозный, мне за его сохранность деньги платят! И спросят с меня за каждую кисточку!
- Бреши больше! – опять Бяша.
- Вот те крест! – объездчик перекрестился – ко всеобщему изумлению. -С вышки в бинокль всегда следят!
- Даже ночью? – съязвил Индо.
- Ночью собак спускаем! И сами с собаками!
- Значит, - холодно произнёс Индо, - думаешь, если сейчас ты с кем-нибудь из нас заведёшься, мы все молчать будем?
- Мотай-ка отсюда! – рявкнул Володя, рядом встал Юрка, потом ещё человек десять.
Стая враз осознала свою силу, объездчик почувствовал это и поспешно поднялся:
- Я к вам с добром пришёл!
- Мотай, мотай! – придвинулся к нему Володя. - Князь Мышкин нашёлся!
Все заорали, заулюлюкали, и если б сейчас кто-то бросил в объездчика камень, забили б его, побледневшего, насмерть!

Через месяц оглядели себя в большом банном зеркале: здор-р-ровенькие воробьи стали! Мышцы буграми! Ещё бы – столько тонн перекидать в самосвалы! Попался б сейчас этот объездчик!
Отныне на улице никому не уступали дорогу!

Индо вызвали в партбюро. «Чего ради?» Вошёл, огляделся: небольшой уютный кабинет без портретов на стенах.
Парторг – чисто выбритый, молодой, красивый, по общему мнению – умница, – заговорил о стенгазете, о самодеятельности. Индо слушал и не мог понять, зачем же его позвали, но тут парторг ошарашил:
- А вот вы говорили, что футуризм сильно повлиял на Маяковского, что если б не футуризм, у Маяковского не было б стиха-лесенки!
У Индо молнией пронеслось: кто же был тогда рядом?
- Нет, вы знаете, я ничего такого не говорил!
Чёткие брови парторга изумлённо взметнулись:
- Не говорили?
И тут же по-доброму опустились:
- И ладно!
Потом посуровели:
- И впредь не говорите! Договорились? Счастливо!
Индо кивнул:
- Спасибо!
И вышел.
«Кто же всё-таки был тогда? Ведь все свои, кто же «стучит»? Стих-лесенка! Делов-то!  Стучат о каждом слове! Закачаешься, блиндер!»

-Представляешь, как они нас надули?! – Витька, обычно спокойно- серьёзный, дрожал от гнева. – Ты-то вовремя слинял, а с нас за месяц стипендию удержали, мол, совхоз потратился на наше питание! Болтушка – это питание?!
-Значит, Серёжа с директором совхоза на пару раскинули! Сто стипендий! Не хило! А письмо ректору дали?
- Дали, но по документам в совхозе нам каждый день мясо давали!
- Ну, сволота этот Серёжа! А ещё партийный! Подонок!

Какие красивые руки у Степанова! Длинные изящные пальцы – скульптурные руки!
А глаза – небольшие, серые, внимательные, зоркие, светятся умом, юмором!
«Отворите настежь двери вашего внимания!» Мудрый старик!

Профессор Васильев-старший ( в отличие от сына, профессора Васильева-младшего) произнёс лекцию о русской литературе так эмоционально, что всплакнул!
На перемене Индо подошёл к нему – седому, заплаканному:
- А правду говорят, что Вашим учеником был Маяковский?
- Да! – радостно улыбнулся профессор. – Был такой дегенеративный юноша!

А точёный маленький Венедиктов учился с Лениным.
- Володя скажет: «Идём по грибы!» И все идём по грибы! Скажет: «Завтра после занятий на Волгу!» И все на Волгу!
Страшная воля была в этом мальчике!

У Моденской-старшей в ленинградскую блокаду съели сына, и она чуток «тронулась». Говорит, говорит по-французски.
Услышав знакомую фамилию – Болконский – Индо понял: по-французски читает «Войну и мир». Наизусть.
Поднялся:
- Ольга Аркадьевна, извините, но мы не знаем французского!
Её изумлению нет предела:
- Как?! Вы не знаете французского?! Но почему?

Колькин рыжеватый кулак лютовал: по мусалам, по мусалам стилягу проклятого! Ещё и патлы его обкорнать – лохмы, как у попа вонючего! А стриганёшь – и нормальный полубокс получится, парень, как парень!
И по харе, по харе, чтоб закраснела сопатка, чтоб на всю жизнь запомнился урок этот, - ишь, забегались по танцулькам, буги-буги проклятые!
Дружинники в красных повязках поддерживают кулаками своего вождя комсомольского: если трояков хватанёшь, он и степуху оставить поможет, и талоны на питание дадут, и путёвки бесплатные: студпрофком и комком – комитет комсомола – Вась-Вась, все знают!
Индо однажды заглянул в комком – пусто, а за соседней дверью – профкомовской – шум!
Рванул дверь – хорошо, что не сунулся далее: мимо пролетел и вдребезги разбился о стену бюст Молотова, Юрка-гебист едва уклонился, а Акимыч – сын предгорбанка – и калининский бюст пустил вслед, и тоже вдребезги!
Индо закрыл дверь: пусть их между собой разбираются, взрослые мужики, каждому по тридцать с гаком, оба красные от ненависти! Ясно, Юрка надул Акимыча, но в чём? Лешка-трубач, фронтовик, тоже так вот выяснял отношения: сперва –с Юркой, потом с Акимычем. Что у них общего?
А тут ещё Костя-завхоз, они ему  то стакан, то бутылку!
У Кости один глаз на Кавказ, а другой на Арзамас – так вот тот, что на Кавказ, загребущий! На Кавказе шахер-махер любимейшее занятие!
Торгаши-армяне, греки и прочие «нацмены» - время от времени «присаживаются» годков на несколько, но выйдя, вновь становятся за тот же прилавок! В крайнем случае, за другой. Но прилавок, непременно прилавок – слово-то какое сладкое, ласковое: прилавок! Кормящее слово!
И все в этом жуликоватом мирке лавочников-прилавочников – братья и сёстры! И Костя свой среди своих: огромную казённую скатерть сменял на костюм для себя, постельное белье из общаги – на костюм для жены, - «адын тапор равэн адын авец!»
А-бы вы-го-да! – вот они первые буквы алфавита, с них начинается Родина: а-бы вы-го-да!
Толстые стёкла в очках у Кости, в четыре глаза он смотрит на мир – четыре глаза, и ни в одном совести!

А в трамваях, электричках, автобусах всё чаще раздавалось:
- Забыли Сталина! Забыли Сталина! Только два с половиной года как умер, а уж забыли!
Но ближе к 21 декабря в пустых магазинных витринах неожиданно появились старые фотографии вождя, и партийцы воспряли духом:
- Сталин с нами! Сталин бессмертен!
К Новому году Сталина сменили в витринах ваточные Деды Морозы – румяные, усыпанные блёстками, с  деревянными посохами в руках.
И на озабоченных партийных лбах вновь зазмеились морщины:
- Что происходит?! О чём они в Москве думают?!
А Индо вновь позвали в партком.
«Что ж я такого отчебучил?» - размышлял он коридорной дорогой, но парторг сразу озадачил его:
- Вы знаете, что скоро открывается двадцатый съезд партии?
- Знаю!
- Вам надо будет выступить на митинге по поводу открытия съезда! Говорите вы хорошо, вы ведь даже песенку про Индонезию спели на вечере, да? Вот и скажите!
- Я?!
- Вы! Партбюро доверяет вам!
Индо потом сам себе поражался: актовый зал битком, а он со сцены «трибунит» ни с того, ни с сего:
- Никогда ещё не было такого партийного съезда! И никогда ещё общество не ждало от него так много!
Потом сам себе дивился: какая муха его укусила? Откуда эти слова?
А пацаны ржали: «Киров с нами!»
Съезд прошёл, и когда уж стали забывать о нём, когда уж весенняя сессия на носу, вдруг объявление: открытое партийное собрание, явка комсомольцам и вообще всем студентам строго обязательна!

Молодой доцент, волнуясь, поминутно смачивая пересохшее горло водой из стакана, говорил страшное, ужасное, чудовищное! Было ощущение, что его сейчас арестуют и уведут! Немедленно!
«Сталин!.. Репрессии!.. Роковые ошибки.. Проспал войну!.. На его совести миллионы погибших!.. Ворошилов пустое место!.. Сталин не бог, а преступник! Тиран!»
Это было немыслимо! Да в самом ли деле это происходит?!
«Сталин говорил мне: - Хочешь, пошевелю пальцем и Тито слетит! Однако Сталин шевелил всем, чем мог, а Тито не слетел!»
Так говорить о Сталине?!
«И если б Сталин не умер, мы бы сегодня не досчитались в наших рядах…»
Если б не умер?! Значит, ему  помогли умереть?!
А Берия? «Английский шпион с двадцатых годов?»
Чепуха какая-то! И такая скорая расправа – срочный расстрел?!
- У них там наверху не поймёшь, кто чей зад кусает – мрачно прошептал Виктор, когда выходили из зала, и Индо вспомнил, как во время радиотрансляции похорон Сталина седой полковник позади огромной толпы слушавших, сказал:
- Теперь без хозяина перегрызутся, как псы!

Индо был как танк со сбитой башней!
Долго бродил под моросящим дождём, потом, чтоб сбросить гнетущие мысли, зашёл к Виолетте, и впервые задумался о её жизни. Наверняка, кто-то из толстопузого кабацкого начальства её «снимает» время от времени, да ещё и угощает ею друзей – торгашей – на  общественных началах, конечно, платно только молоденькие красули «работают»: за флакон дорогих духов, за туфли «лодочки» - «адын тапор равэн адын авец!»

Когда с Бяшей ходили в вендиспансер на переливание крови – простыли на каменоломнях до чирьев, - шалели: красавицы, казалось бы, недотроги, десятками в очереди на излечение триппера или чего похуже! А встретишь на улице – «Есть женщины в русских селеньях!» «С походкой, со взглядом цариц!»
Потрясённый этим, круглолицый Бяша в своей обычной шутейной манере притворно бился лбом о край стола:
- Какая коза!
А кудрявый Индо, порою чувствовавший себя опытным, всё познавшим, усмехался: «Желторотики мы, желторотики!»

Нинка целовала нежно, гладила щёки, лоб, губы своими грубоватыми растрескавшимися от кастрюльного жара пальцами, а он думал, насколько ж она, трудяга, чище этих изнеженных алчных красуль в диспансере.

А дома-  о Хруще, о Сталине.
Постепенно приходило понимание того, что Родина была до Сталина, и будет после него, и что хотя кричали в бою «За Родину, за Сталина!», гибли всё же за Родину, а не за Сталина!
А теперь, как выяснилось, часто и из-за Сталина.

На другой день Сыр не пришёл на лекцию. Значит, доконало вчерашнее письмо!
После занятий заглянули к нему, благо жил он рядышком, в соседнем квартале.
Оказалось, антисталинская речь Хрущёва так потрясла Сыра, что он сгоряча трахнул хозяйкину дочку, четырнадцатилетнюю девственницу, и теперь от страха – «Что ж я натворил, идиот!»– его бил озноб, градусник зашкаливал за тридцать девять!
Решили лечить Сыра валерианой, но сперва вчетвером «раздавили» бутылку и Сыр воскрес: озноб исчез, градусник показал 37.
Девочка никому ничего не сказала, и Сыр на другой день явился на лекцию, встревожено посверкивая узковатыми глазками.
«Как переживает о Сталине!» - сочувствовали сердобольные.
А Бяша добавлял  огоньку, на полном серьёзе шепча доверительно:
- Он страшно переживает по поводу вчерашнего!
И на Сыра после этого многие взглянули совсем по-иному:
- Какая мужественная позиция! Вот что значит гражданская совесть!

А по городу уже ползли слухи о каком-то закрытом письме ЦК.
Настроения были разные: клеймили Сталина, защищали его.
- Да это всё за его спиной творилось, он не знал ничего!
А дед , встрёпанный, нервно спросил Индо:
- Ты местную газету читал вчера?
- Читал!
- Стихи читал?
- Читал!
- Ничего не заметил?
- А что?
Дед сунул ему газетку:
- Читай вслух!
Индо начал:
- Храня покой родной земли,
  Рубеж далекий охраняя
  У гор, у моря, у реки…
- Читай заглавные буквы каждой строки в столбик! Ну?!
Индо обомлел:
- Хрущёв бандит!

А высоко над городом, на отвесной скале Машука появился огромный портрет Сталина, - в созвучье и в пику давнему портрету Ленина на малом отроге горы.
Теперь Сталин царил над городом!

Люди были в растерянности.
По московскому радио сообщили о речи Хрущёва, в пединституте прочли закрытое «страшное» письмо, а в других учреждениях и на предприятиях молчок. Будто ждали: мало ли что у них там в Москве получится, сегодня Хрущёв сожрал, а завтра его сожрут?!
Но шли недели, Хрущ был на месте, всем верховодил, и тогда в городе началось чтение его речи на закрытых партийных собраниях.
Начальнички перешептывались:
- Ректор педа хитрей всех оказался, первым прочёл! Не зря столько лет с Сусловым работал! Уж он-то через Суслова наверняка знает, какая каша сейчас в Кремле варится!
Надо нос по ветру держать, оно верней будет!
А рядовые партийцы «бурлили»:
-Почему об этом раньше молчали?! Боялись?! Политбюро называется!
И всё громче звучало:
- Нужна чистка партии! Чистка всей страны!
Говорили о страшном тридцать седьмом, о сталинщине! О том, что нужно вернуться к Ленину, к ленинским нормам партийной жизни!

Дед всё это слушал со скепсисом и надеждой:
- Хрущ, конечно, мужик недалёкий, но хват, глядишь, и встряхнёт страну, сделает что-то хорошее!
Партийные, беспартийные – все обсуждали, возмущались, «кипели», и только артельщики и торгаши были уверенно спокойны, перешёптывались:
- Умный человек всегда найдёт, где украсть и с кем поделиться, чтоб всё было тихо! И как было, так и будет! А дураки пусть верят партии и правительству!
Это странным образом перекликалось со смутными, невыбродившими мыслями самого Индо: «Верь себе, верь своим ощущениям, интуиции, предвосхищениям, что б с тобой не случилось в борьбе – верь себе, верь себе, верь себе!»
Он часами бродил у подножья Машука, и в памяти всплывали и табун – тот, у Змейки, рядом с совхозным полем, и сама Змейка, вспученная среди степи, с рваными ранами каменоломен, с вагонетками, терзающими её скальное тело.
Кругом была степь – знойная, маревая, с громадами несбывшихся вулканов, - среди них орлом раскинул огромные сине-зеленые лесистые крылья могучий Бештау, и взгляд невольно летел далее – к снежной цепи, к исполину Эльбрусу.
«Самое страшное – рухнула вера!»
-Мы ж их всех чуть не святыми считали, а они!
«Да, Никита, завернул ты торпеду в самое днище государства нашего, и теперь уж вряд ли кто заделает эту дырину!»

И ярко и холодно – так, что он даже остановился:
«А о чём думал Сталин перед смертью?..
 А о чём будет думать перед смертью Хрущёв?..

А я?»


                2016 год