Я живу возле Кремля

Это словно впечаталось в её мозг: мать, она сама, братья, батрак сидят за столом, ждут, пока отец, закончив молиться, полезет своей ложкой в чугун с борщом, и тогда все полезут за ним вослед. Мясо отец вылавливает сам, – мать всегда режет на восьмерых, – и раздаёт  каждому по кусочку, а уж куски варёного сала из борща каждый добывает сам и жадно отхватывает от большой скибки душистого домашнего хлеба. А батрак сидит  рядом с нею и всё трогает её под столом своею ногою.
Из-за этого батрака их и сослали в Сибирь. Раз батрак – значит, труд наёмный, эксплуатация, хотя все они работают от зари до зари, не щадя поясницы и рук, и батрак живёт у них уж четыре года и столуется вместе с ними. Кулаки – и всё тут!
Лошадей и коров сразу забрали у них в «колгосп», коров тут же пустили на «колгоспное» мясо, а в голод и лошадей съели.
В Сибири, не вынеся морозов и голода, – и сюда докатился, проклятый, – померли братья, потом родители. Олюшка выжила: в лагере чистила картошку зэкам, и уж картохи-то ей всегда доставалось.
Потом пришла бумага, что раскулачили их неверно, не кулаки, а середняки они (ошибочка вышла), Олюшку отпустили, и она, пересаживаясь с товарняка на товарняк, питаясь подаянием, за два месяца добралась до родного села. Но деваться ей было некуда: все звали «кулачкой» и на ночлег никто не пустил. А в их доме жили вселившиеся туда бедняки, и уж они-то Олюшку сразу турнули – матом и проклятиями. Батрак ушёл из села, пропал. И Олюшка с думой о родственниках, работавших в Москве уборщиками в парке Сокольники, двинула пёхом до уезда, а там товарняками до неизвестной и жутковатой Москвы.
Родственники дали ей кров и по знакомству устроили на хорошее место: мыть полы в Спасо-хаусе. Американцы платили больше, чем в советских учреждениях, и чаем поили бесплатно. Всё было хорошо, но однажды ей под юбку запустил руку парень из обслуги посла, и у неё не хватило сил противиться ему и себе. Когда она забеременела, её арестовали за «шпионаж» (не иначе, парень-американец «стучал» в ГБ и решил от неё избавиться). Она опять оказалась в Сибири. И целых десять лет из последних сил выживала в стылых краях, возненавидев их навсегда и оставив там половину зубов и мертворождённого сына.
Родственники опять помогли, устроив её уборщицей в сельхозакадемию. Ей дали каморку под лестницей – здесь она и войну пережила, а ещё через тридцать лет – комнату в коммуналке на первом этаже, в самом центре Москвы. Двухэтажный дом был приспособлен под квартиры из бывших монашьих келий, стены в нём были метровые, и зимой там было тепло, а летом прохладно, и, помимо неё, там жила всего одна семья: муж и жена. Жизнь улыбнулась Олюшке!
Двор у них был большой, проходной, и можно было выйти на Арбат через музыкалку и ГИТИС. Олюшке нравилось жить в самом центре, рядом с Кремлём, выносить мусор под бой Кремлёвских курантов; нравилось читать на зелёных досчатых стенах спортплощадки ЦМШ «Ойстрах дурак!», нравилось, что мальчик Ойстрах стирает эту меловую надпись, а назавтра она появляется снова; нравилось ходить гулять в ГУМ или в ЦУМ, или – на худой конец – в «Военторг». Нравилось, что рядом консерватория – там всегда поют и играют! А в соседнем Нижне-Кисловском переулке жил когда-то сам Рихард Зорге; а рядом театр Маяковского, и можно ходить туда смотреть, как подходят и подъезжают к началу спектакля. «Ой! – радостно делилась она с соседом, – там такие из машин выходят! Летом в мехах!» Нравилось, что их двор регулярно навещает милицейский «Москвич», разгоняя алкашей, у мусорных баков жарящих на костре тут же пойманных голубей – на закусь. «Вы живёте в правительственном районе, – внушали мильтоны алкашам, отсидевшим «срока», – и здесь надо жить достойно!» Алкаши соглашались, кивали и – сразу после отъезда мильтонов – бежали в магазин за «подкреплением», а на сизарей снова набрасывали специальную сеть: охота пуще неволи!
Но что потрясло Олюшку более всего – это прачечная! Прачечная тылами упиралась в правительственный дом на Грановского, и клиенты бывали в прачечной именитые, а хозяйничала там Роза – громогласная и страшнозубая, и, казалось, что все из этого властного дома подчиняются ей, этой клыкастой  Розе, а она командует ими, ругает их и только что не посылает их на три буквы!
Олюшка, сама пострадавшая в раскулачивание от таких вот Роз из комитета бедноты, – восхищалась ею. «Опять эти Молотовы свою срань принесли!» – гремело возле растерянного мужа молотовской внучки, – он всегда приносил груды белья. «А-а-а! Коневы-ы! Ну и грязнули!» – крушила Роза самых видных военоначальников, и никому тут не было пощады! Олюшка замирала: какие имена! И как она их! А Роза, читая в её глазах неподдельное восхищение, взлетала на высоты своего борения с клиентами: «Ворошиловы-ы! Постыдились бы-ы! Что это за бельё?! Маршал, называется!»
Олюшка, придя домой, с восхищением пересказывала это соседу и заканчивала восторженно: «Революционерка! Настоящая революционерка!» Сама она перестала носить бельё в прачечную, стирала своё и ещё брала постирушки у кого-либо: всё рубль дадут! Но к Розе ходила, как в цирк: где ещё увидишь такие фокусы?! И Роза – в знак особого расположения – угостила её однажды чаем с печеньем. «Ну, чего рот раззявила? Хочешь – садись со мною!» И хвастала, что через её руки проходит бельё самых знаменитых людей страны, и что все они засранцы!.. Олюшка блаженно щурилась от такого доверия и от того, что знаменитости такие засранцы, а у неё самой бельё всегда выстирано и выглажено на совесть! И, польщённая таким уважением к себе, слово за слово рассказала Розе всю свою простую и скудную жизнь! А громоподобная, неуязвимая Роза вдруг всхлипнула по-бабьи жалостливо: «Бедная ты моя, бедная!  Но у тебя хоть мужики были, а я так и не знаю, что это за сладость такая!»
Олюшка, разбережённая воспоминаниями, заявила соседу: «Эх, была б я вашей женой, я б вам ноги мыла и воду эту пила! Вы ж как борец и мыслитель, любезный вы мой соседушка! А чого вы не пошли в балерины? У вас такие ноги! Афиши, овации, слава, у подъезда ждут! А то пропадает всё это на Средне-Кисловском! И жизнь у вас получается средней кисловости!» Кривоногий сосед смеётся, и Олюшка тоже смеётся: ловко поддела!
Пенсия у неё была крохотная, и она, к неудовольствию соседей, пускала на ночлег дагестанок, – те спекулировали цигейковыми шубами из «Детского мира», в пять утра уходили в очередь, а к вечеру появлялись с товаром. Через неделю уезжали  к себе домой, увозя для продажи шубы и оставляя Олюшке и соседям кусачих блох. Олюшка брала за ночлег на полу рубль с человека, и три рубля каждый день её очень бодрили.
«Если б не эти спекулянтки, я б с голоду сдохла! – говорила она соседям, устилающим свои комнаты полынью от блох, и пела громко: «Широка страна моя родная!» Родная страна исправно поставляла ей спекулянток, но Олюшке этого уже было мало, и она всё чаще брала постирушки, – кому за рубль, а кому и за два; и в небольшой кухне постоянно кипели выварки с бельём, рождая бесконечные клубы пара. Ванной комнаты в коммуналке не было, и Олюшка тёрла белье тут же на кухне, в корыте.
«Эх, почему я не Михалков, у него стихи сами изо рта вылетают, и каждое слово – рубль!» Соседи усмехались, наливали ей супчику, давали котлетку с пюре, и Олюшка в такие дни ликовала: сэкономила! И бежала в сберкассу купить облигацию!
«У меня в Германии служит племянник с детьми. Вот приедут они из Германии, а я им бах облигации, – и будут у меня внуки!»
Откуда взялся этот племянник было не ясно, но Олюшка жила мыслью о встрече, и отказывала себе во всём.
Решив получше приготовиться к его приезду, Олюшка договорилась с начальником ЖЭКа  о ремонте своей комнатки. Соседи были в отъезде – в отпуске, и Олюшка во время ремонта ночевала на кухне: раскладушка как раз влезла от двери до её столика. Рассказывала потом соседу: «Знаете, как я с рабочими управлялась! Они поработают до двенадцати, потом на обед – приобщаются! И на боковую – хр-р!  А я как закричу: «Бригадир идёт!» Эх, повскакивают – и за работу – тюк, тюк, молоточками тюкают!  Раз, два так! Они и смекнули, что старуха плутует, перестали на крючок попадаться, спят по-прежнему. А тут прораб идёт. Я и кричу им: «Прораб идёт!» А они и ухом не ведут: «Ври, бабка!» А прораб  и входит! Они меня с тех пор колдуньей прозвали! Ну, какая же я колдунья? – Денег нет!  Вот я в газете нашла объявление – пустая такая газетка, интересная – пишут, что скоро жара будет!»
Соседи ходили гулять в Кремль, и Олюшка однажды решилась: оделась получше – и пошла! С замиранием сердца смотрела  на царь-колокол и царь-пушку, ходила по всей этой роскоши, чистоте и великолепию, восторженно взирала на огромные дивные клумбы, и – о чудо! – её, дважды сосланную в Сибирь, здесь, в Кремле, никто не арестовал! И она стала ходить сюда как на праздник!
И теперь, вынося мусор под бой Кремлевских курантов, думала не только о Спасской башне, но и о клумбах! «Я живу возле Кремля!» – написала она племяннику.
И всё чаще заводила беседы «на умные темы»: «Согрешили наши прародители Адам и Ева в раю, – вот и пошло: баранки надо и сахар надо! Поросёнка, что ль, завесть? Только где держать? Придётся в уборной!.. Эх, сосед, вы богатый, у вас вот какие очистки, а у меня как бумага папиросная! Вы вот всё время в командировках! А меня никто не посылает в командировки, – да и куда меня посылать? За картошкой?» Сосед улыбается, и Олюшка довольна: есть контакт! Натужно кашляет: «Туберкулёз!» Сосед смеётся, а Олюшка похлопывает себя по боку: «Карманный!» – и тоже смеётся. «Знаете, лето в Москве безвкусное, не то что у нас на Украйне! Здесь плохая погода – сыро, мокро, бр-р! Куда Бог смотрит? Вот сколько космонавты летают, Бога не видят! Они, наверное, подлетают, а он брысь оттуда!.. А Есенин верил в Бога? У Есенина, знаете, так по-русски: и почитаешь, и поплачешь! А у Маяковского всё – дунул, плюнул!.. Вот, говорят, человека Бог создал по образу своему и подобию! Что же, значит, Бог сам такой же плохой? Ведь вы посмотрите, человек состоит из одних недостатков! Вчера в церкви была – какие чудеса! Святитель Николай неимущему человеку постучал в окно и три мешка золота дал! А я ему свечку поставила за тридцать копеек, а он мне ничего! Значит, Бога нет!.. Тысяча, – это ж страшно сказать: тысяча! Ажно мороз по коже! Вот бы мне тысячу! Я б сразу в «Гудок» пошла!»
Так называли продуктовый магазин на Герцена, рядом с редакцией газеты «Гудок». Олюшка заходила в магазин, всё оглядывала, осматривала, и, ничего не купив, отправлялась на Тверской бульвар: хлебными крошками кормить голубей у памятника Тимирязеву, это здесь, на памятнике, Олюшка прочла «Борцу и мыслителю», и запомнила! Она постоянно читала все надписи, которые ей встречались: хотела быть в курсе, а телевизора и радио ни у неё, ни у соседей не было. Соседи отдавали ей прочитанные газеты, она их проглядывала, но заявляла: «Никакие газеты афиш не заменят! В афишах прочтёшь – и сразу все ясно, а в газетах только туману напустят!». А голубей стала ходить кормить после того, как в «Военторге», в киоске, купила репродукцию картины художника Ярошенко «Всюду жизнь»: решётка вагона-тюрьмы напомнила ей Сибирь, и Олюшка понеслась с этой «картиной» к Розе, и они умилялись доброму лицу преступника за решёткой и его радости от голубей рядом с вагоном; а придя домой, прилепила хлебным мякишем репродукцию к фанерному шифоньеру, и взгрустнула над этой «картиной»: старик за решеткой напомнил ей отца! С тем же просветлённым лицом, что на картине, окончив праздничную молитву, он садится за стол и говорит ласково: «Жинка! А иде же Стакан Иваныч?» И мать лезет в старинный буфет, где на втором этаже поблескивает важный пузатый графин с водочкой – вокруг него хоровод маленьких гранёных стаканов, а рядом большой гранёный – Стакан Иванович, и наливает его до краев и подаёт отцу: «Шоб жизнь була така повная!» И наполняет маленькие стаканы братьям и батраку, и мужчины чокаются и выпивают, а батрак крякает и заглядывает в глаза Олюшке… А поздно вечером, засыпая, старая Олюшка медленно летит в черную бездну, и всё не может долететь и упасть, и в этом полёте из черной бездны всплывает другая чернота – лагерного кинозала, куда раз в месяц приводят их, зэков, и они в который раз смотрят всё тех же «Весёлых ребят», смотрят стоя – в зале нет кресел, – ползала мужская зона, ползала женская, и Олюшке повезло однажды – оказалась она в пограничье, совсем рядом с мужчинами, и они с каким-то мужиком прижались друг к другу и жадные руки их оказались в арестантских штанах друг у друга, а Утёсов с экрана пел о сердце, которому не хочется покоя… И медленно долетев, наконец, до дна черноты, Олюшка засыпает с тем же просветлённым лицом, что и у отца, и у старика на картине…
А газеты, вопреки обыкновению, не соврали: в Москву нахлынула жара! Олюшка почувствовала себя плохо: в голове гудело, стреляло, дым с горящих торфяников заполнил город, и стало совсем невмоготу! Олюшка полуголая выскакивала на кухню, обливалась холодной водой из крана, и тогда ей казалось, что она в селе, на речке, возле своего дома, отец, мать и братья ждут приезда её племянника, а его нет как нет!.. Она сбросила с себя всё, – стало чуть прохладнее, и она не выходила из комнаты.
Сосед встревожился, постучал к ней, открыл дверь – и отшатнулся: Олюшка голая сидела на полу, бросала вверх вороха облигаций, смотрела, как они разлетаются по комнате, и бормотала: «Вот приедет племянник, а я ему бах – облигации, и будут у меня внуки!»
«Слушай, – позвал сосед  жену, – она сбрендила!» Соседка зашла в комнату к ней: «Оденьтесь! И облигации зачем разбрасываете?» Олюшка обернулась – тонкие губы трясутся, водянистые глаза слезятся из-под нависших густых бровей, крючковатый нос морщится, как перед чихом, – вылитая колдунья! Отвернулась, схватила новый ворох облигаций и снова швырнула кверху.
Вызвали неотложку. Медики увезли Олюшку, не тронув ни одной облигации.
Соседи собрали все ценные бумаги и разбросанные банкноты в Олюшкину сумку, и стали перебирать оставшиеся на столе листки: может, всё-таки, у неё есть родственники? Нашлись какие-то имена с телефонами и такой же, как у неё, фамилией. Позвонили. Родственники приехали, забрали облигации, деньги, найденное под кроватью золотое кольцо и сберкнижку на тысячу рублей – всё, что сэкономила Олюшка за целую жизнь! («Это ж страшно сказать: тысяча! Ажно мороз по коже!»)
Через несколько дней родственники позвонили и сообщили о её смерти.
Двух недель жизни не хватило Олюшке, чтобы дождаться того, кого она так ждала: вернулся из Германии капитан-племянник – с детьми, с женой. Но на могилку к Олюшке не пошёл: была она дальней родственницей; как и прочая родня, не проронил о ней ни слезинки, – так, вздохнул, да и всё, была и нету.
Но был один человек на всём белом свете, который горько оплакивал Олюшку: Роза! Страшнозубая, крикливая Роза – маршал прачечной, «настоящая революционерка»! Она узнала о смерти Олюшки от её соседа, и горько заплакала, размазывая слёзы по своему неприятному для всех, бородавчатому лицу, и причитала: «Бедная, бедная!» Она пошла в церковь и заказала поминальный сорокоуст, она узнала у родственников покойной, где та похоронена, и поехала к ней на кладбище, и там наплакалась вдосталь, орошая слезами свеженасыпанный холмик с крестом!
Жили-были два одиночества, а теперь осталось одно.              2008 год