Рассвет на Москве-реке

Шофёр – рыжий парень с форсистым чубом из-под старой армейской фуражки – сразу спросил:
- Рыбь  есть?
- Не ловил ещё! – усмехнулся Вадим.
- А чо дашь?
Вадим пожал плечами:
- Консерву!
Парень поскрёб в затылке:
- Садись! Кинь в бардачок!
Вадим влез в кабину, достал из рюкзака и аккуратно уложил в полный всякого барахла бардачок «Кильки в томате».
- Лучше б, конечно, нашу рыбь! – покосился на банку парень. – У нас рыбь скусная! Особь, если  в уху плеснуть самогонки ! Тада быдто краля  какая тебя ласкает снутри! Сладкая рыбь! А тебе куда?
- В Наумово!
- Ту! – удивился парень. – Туда не еду! Далече!
- Тогда переночевать бы где!
- Эт сделаем! – озорно улыбнулся чубатый. – Эт моментом!
Минут через двадцать грузовичок остановился на краю небольшой деревни у хилой, покосившейся избы с замшелой черепичной крышей.
- Здеся! – деловито сообщил водила. Вадим вылез, и грузовичок затарахтел дальше.
Вадим огляделся. Редко  торчали избы – с одной и с другой стороны заросшей муравой улки.
Дверь ближней избы отворилась, вышла носастая старуха в драной на локтях вязаной кофте, в длинной затасканной юбке.
- Тебе чего, малец?
- На постой бы! Можно?
Старуха сразу сказала, что денег с него не вОзьмет, пусть живет даром, а если уделит  ей немного консервов и сахару, то и довольно.
Он вынул из рюкзака хлеб, железные баночки – кильку и сайру,  в поданную ему алюминиевую миску сыпанул сахару.
У старухи заблестели глаза, бесцветные губы изобразили улыбку, она стала крупно резать хлеб, прижимая буханку к засаленной кофте на тощей груди, потом радостно затеяла самовар, и пришлось выудить из рюкзака пачку индийских «Слоников».
Разомлев после еды и жаркого чая, старуха заворковала:
- Уж не знаю, как у вас в городе просють, а у нас, деревенских, вот так!
И взяв его руку, положила её на скамью вверх ладонью и стала водить по ладони грубым растресканным средним пальцем.
Вадим мгновенно вспомнил свои детские впечатления: на скамейке бульвара городской дурачок Веня – скуластый, зубасто улыбчивый – начинает водить пальцем по ладони сидящей рядом с ним девушки и она сразу отдёргивает руку.
И Вадим тоже резко отдёрнул руку, в ужасе от этой страховидной носастой старухи, но, чтоб смягчить свой отказ, вроде бы радостно предложил:
- Давайте выпьем сначала!
- Давай! – охотно согласилась старуха, и он, достав «горючее» из рюкзака, вышиб засургученную картонную пробку, опрокинул бутылку над алюминиевой кружкой и подвинул полнёхонькую к ней:
- За ваше здоровье!
- На здоровье! – отозвалась старуха и, причмокивая, высосала всё.
Он тут же налил вторую, чокнулся с ней и вроде бы начал пить, искоса глядя, как она поглощает вторую кружку, а сам, поставив свою, сунул ей, как только она выпила, кусок хлеба с салом, и налил ей третью.
- Да куды ж ты гонишь, дай роздыху! – она уж с трудом держала голову прямо, её тянуло прилечь на стол, и он подал ей третью:
- Ну, по последней!
Она начала пить, но, морщась, отставила кружку, упала головой на стол и захрапела.
Вадим неожиданно перекрестился: так легко получилось избавиться от похотливого внимания к себе, не обидев старуху отказом.
Съел свой ломоть хлеба с салом и прилёг на лавку возле стены.

Проснулся засветло и сразу вспомнил вчерашнее!
Старуха, уже без храпа, всё так же спала за столом.
Тихенько-тихенько, стараясь не скрипнуть половицей и не шумнуть случайно, он взял рюкзак, прокрался с ним к двери, осторожненько открыл её  и мимо козы в сенях так же тихо к наружней двери, и без оглядки на улицу!
И только вышел, отворилось чьё-то оконце и  кто-то крикнул:
- Куды ж ты, малец, сёдни б у меня ночевал, а завтра у неё! Нас вон скока!
Он остолбенел: из окошек соседских домов глядели жгучие как крапива старушечьи глаза!
«Ужас!» - холодком отдалось в груди.
И скорее к дороге, подальше от этих жутких старух, и едва ль не бегом прочь!

Когда Вадим рассказал об этом казусе водителю подобравшей его «газели», мужик долго смеялся, аж залысины порозовели, а потом укорил:
- И чего  побрезговал? Раньше у нас в/ч стояла, так все были довольны – и старухи, и солдатики!
И долго вспоминал, как было раньше и как сам  он,  служа срочную на севере, ходил в увольнительную к одинокой старухе.
- К ней вся наша в/ч ходила, других свободных баб не было. Все семейные!
- И много тут таких деревень со старухами? – спросил Вадим с опаской.
- Здеся?– удивился мужик.- Да все! – он опять засмеялся и стал похож на сельского пацана. – Как есть – все!

Но, слава богу, Наумово оказалось обычной деревней - с ребятишками, замужанками,  редкими мужиками и старичьём.
Сойдя с убегавшей вправо «газели» километров за семь отсюда и устав от пройденного пути, Вадим всё же устремился к Жижице, минуя короткие улки, спешил, спотыкаясь, - и вот оно, озеро!
Аж петь захотелось! Эх, жить бы у этой шири и дали, дышать этим воздухом!
И едва не задохнулся, когда осенило: «Вот откуда «Рассвет на Москве-реке»! Вот, где звучал пастуший рожок и плыл колокольный звон!»
И сел у озера, и глядел зачарованно, пока не просвистела над ним крыльями утиная стайка.
Тогда очнулся, с трудом поднялся на усталых ногах, и двинул в деревню: искать ночлег.
- Тебе, малец, надо в гостиницу, - подсказал первый же встреченный мужик, - ключ вон в той избе у Соловьихи.
Соловьиха, крохотная бабёночка с крашеной в черноту копёнкой редких волос, отобрала у Вадима  паспорт и выдала взамен большой дверной ключ.
- А завтре в музей, к начальнице, скажите, что у меня паспорт! А сегодня музей закрыт! Она уехадши!
Гостиница оказалась опрятной небольшой комнатой с двумя свободными койками, оправленными в грубые «солдатские» одеяла.  Он прилёг на правую.
Полежав с полчаса и поев хлеба с салом, пошёл, было, по деревне, но незаметно снова оказался у озера.
Тропка то взбегала на небольшой взгорок, то спускалась к самому краю берега, огибая топкие промоины или погружаясь в них, и приходилось искать обход, продираясь через жёсткий тростник, кудрявый ольховник, заросли малины с крапивою.
Устав, остановился, огляделся, понял, что тропка огибает неглубокую луку, вдающуюся в сушу, и что до ровного округлого берега уже недалече.
И выйдя к такому берегу, сел там, и сидел у воды, пока не поплыло к закату ясно солнышко по близкому белому небу.
Тогда вздохнул, прощаясь с простором, и поплёлся в гостиницу.

Дно  круто уходило вглубь, и Таня, сбросив платье, с маху кинулась в озеро, нырнула, а потом поплыла, млея от ласковости воды.
Метров через тридцать решила, что хватит, и только развернулась, увидела на берегу какого-то молодого, явно приезжего: у них в таких шикарных джинсах никто не ходит.
Стало досадно: теперь придётся напяливать платье на мокрое, не пойдёшь же при этом охломоне переодеваться в кусты! И стал рядом с платьем ,нахратый!
На берегу сердито подхватила одежду, босоножки, и, не взглянув на молодого, ходко зашагала прочь, решив, что всё же переоденется где-нибудь подале, кустов хватает.

А на работе сразу к столу: надо написать в Москву – добиться разрешения министерства на покупку новых экспонатов, об этом же в Псков, потом коллегам в Луки и Новгород – обмен опытом, потом маме в Опочку.
- Здравствуйте! – вдруг раздалось у порога.
Она испугалась от неожиданности и в тот же миг глянула: кто это?
Береговой мужчина глядел на неё весело, в глазах бегали озорные лучики.
«Ой, девка, с такими его глазами не заметишь как пропадёшь!» - горячей волной окатило её,и  улыбнувшись тому, что подумала о себе «девка» - после замужества-то – легко ответила:
- Здравствуйте!
А он, глядя на неё всё так же зорко и весело:
- Вы здесь директором? Давно?
«Ой, девка, опасно!» - опять торкнулось в ней, и ответив:
- Три года! – снова глянула в глаза его – умные, насмешливые, и поняла: пропала!
Он, посмотрев всё так же ласково и озорно, подошёл к столу и, увидев на нём отсечённую кисть руки в прозрачном футляре, вмиг стал серьёзным, спросил:
- Его?
- Его! – ответила она, подивившись тому, что он сразу всё понял.
А он и вправду понял: одержима своим кумиром, и трудится здесь, потому что Его жизнь стала её жизнью!
Улыбнулся, сказал:
- А ключ у меня!
Она подхватила шутливость:
- А паспорт у Соловьихи!
И засмеялись оба.
Больной одутловатый похмельный Мусоргский с портрета глядел мимо них.

Вечером Вадим пошёл её провожать: оказывается, она живет за три километра отсюда, в небольшом посёлке сплошь из двухэтажных кирпичных домов.
Дорога шла полем мимо недалёкого бора. За разговорами о Наумове, где была усадьба матери Модиньки, о соседнем Кареве, где в родовом гнезде Мусоргских и родился Модест, о Жижице и ближних озерах – «Их у нас, как бус на девке!» - о том, что после войны  в Кареве ничего не осталось и поэтому открыли музей в Наумове, - незаметно подошли к посёлку.
В квартирке её было чистенько, открытые форточки в комнатке и на кухоньке аккуратно затянуты марлей.
Чай пили в напряженном ожидании главного, что должно было произойти с ними. И произошло – жадно и пылко!
Он хотел остаться на ночь, но она его сразу наладила прочь:
- Ты с ума сошёл, тебе обязательно спать надо в гостинице, иначе меня завтра же так ославят, что груздко будет!
- Да откуда они узнают?
- Узнают! И в окно будут глядеть, и фонариком посветят!
И точно! В гостинице он и уснуть не успел, как в окно «заглянул» чей-то фонарик!
И вправду: «груздко»!

Утром он сел на ступенях крыльца и долго зевал и потягивался, чтоб видели, где он ночевал, и так увлекся этим, что и в самом деле всласть потянулся, зевнул и подумал: «А хорошая всё-таки штука жизнь!»
И поймал себя на том, что дома у него таких мыслей давно уже не было.
Долго сидел: всё думалось. Ведь сколько уж прожил, а вроде, и не жил ещё, только собрался жить, ждал, что вот-вот, сегодня- завтра придёт желанное долгое счастье, и начнется та жизнь, о которой мечтал.
Вздохнул, и направился к озеру.

Утренний воздух, резкий и сладковатый, кружил голову, казалось, слышен шелест растущих трав, всё обещало тепло, тишину, однако утки, слёту севшие в ближней отмочине, шумно обозначили: день начался!
Подошёл Прокопыч, тот самый мужик, который вчера поведал ему о гостинице .
С утра был хмельной и настроен поговорить:
- Ждёшь кого?- и засмеялся, обнажив частокол кривых зубов.
- Кого? – удивился Вадим, и подумал, что им с Татьяной не миновать бдительного ока общественности.
- И то! – понимающе одобрил Прокопыч его конспирацию. – Жись у бабов лихая! Мужуков-то в деревне нехватка, попросить некого, да и глазато! А?
Вадим молча пожал плечами, и Прокопыч хитро улыбнулся:
- Челон мой давно без рыби, поди, исть хочет!
И, пошатываясь, двинулся к берегу: рядом с камышанником приткнулась тупорылая плоскодонка.
Там обернулся, махнул прощально и подмигнул.

Соловьиха развешивала на штакетнике мокрую мешковину, рядом стояло мятое пустое ведро.
Таня в комнатах стирала пыль с экспонатов.
Что бы ни изучал Вадим, -ноты, фотографии, письма,- мысль возвращалась к отсечённой руке композитора.
Тонкие чуть припухшие изящные пальцы, изящные ногти,- эта рука никогда не знала крестьянской работы, - какой же силы был удар по клавишам?
Многое здесь волновало Вадима, с детства сами слова: Чайковский, Римский, Калинников – отзывались в нём ощущением музыки, а уж когда слышал любимые творения, был счастлив, это были лучшие минуты жизни.
Как же богата жизнь Тани – здесь, в мире гения! Среди этой природы, где сами названия ЖактО, ДевятО, Жижица удивляют и радуют, в этих озёрных именах что-то древнее, вещее, языческое!
А без озера здесь всё не то: и леса, и поля, и небо- всё не то!
И когда шёл прямой тропкой обочь  ивняка, сплошь перевитого блестящей паутиной, опять думал об этом.
Тревожно торкнулось: уезжать скоро, а ничего даже не начато и не ясно, что да как будет в очерке.

Жару он переносил легко, хотя все маялись, даже рыба стала, как тут говорили, млЯвая, еле двигала плавниками: вода паркая, не вода, а лень ленью.
Но Вадим легко шёл прямым стопником, и стопник  вывел его к белопесочному берегу.
Яростно отцветали травы, их томный дух пьянил, кружил голову.
Вадим лёг на траву и поглядел на близкое небо, в который раз пытаясь представить, понять неохватную тишину бесконечности.
С воды потянул ветерок, в ближнем лесу заскрипели иссохшие ели, Вадим привстал и глянул: на озеро опускался туман.
И  стали слышны и глухие выстрелы вдали, видно, кому-то не давали покоя утиные стайки, и бабья брань-бЕседа по-здешнему: ругали погоду – уж больно печёт, как бы огороды не погорели, гадали, как уродит картоха и почём она будет осенью, кляли начальство – запрещает косить траву, а чем корову кормить, а без коровы как жить – без молока, творога, сметаны?! И на рыбь нельзя мережи ставить – браконьерство! А с удой сидеть – где ж стока времени взять? Как жить?

Татьяна шла медленно, наслаждаясь покоем и непонятной уверенностью, неожиданно появившейся в её жизни.
Иногда останавливалась: хорошо если муравей ожжёт ниже колена, а если много повыше? Вот и стояла, задрав подол, выискивая маленькую кусачку.
И комар ест. Как вколет, так шишка вспухнет. Пусть уж ноги да руки, а как лицо в шишках?
Но вот, слава богу, открылось озеро, широкий берег у воды – и костёр! И человек рядом!
- Вадимушка!
Ох, и крепкие руки у него, ох, как сильно прижимает её к себе, как хорошо!

Ночь беззвёздная, тёмная, на перекате сонно бормочет ручей, вверху неслышными тенями скользят совки, шептун-ветерок отгоняет комаров, мягко толкается в береговые кусты, освежает горячие губы.
- Какой ты сильный, какая мощь, чудо моё!
Разве такое забудешь?

Погода с вечера поманила, а с утра обманула.
Идти куда-то, даже на озеро, не хотелось, но он всё же преодолел себя, и в этом преодолении было что-то радостное: ощущение бесцельности поступков, тяготившее в Москве, здесь ушло. И хорошо бы так жить и далее!
Походил по деревне, купил в магазине хлеба, вернулся, поел. И взялся за дело: Таня уехала во Псков, и самое время набросать статью – задание редакции.
Провозился сколько-то, подустал и вроде, заснул; хотелось увидеть Её, а привиделась Москва – утомлённая, переполненная, тяжёлая,  и вроде что-то кричала жена, и вроде ехал куда-то, но, так и не доехав никуда и не увидев Её, проснулся, и оказалось – уж заполдень!
 К окошку приклеилось чьё-то лицо, но, увидев, что на него смотрят, отлипло.
Вышел из дома – никого. Холодное серое небо, отражаясь в воде, сделало озеро таким же холодным и серым.
Вернулся в дом, прилёг, не ждучи, что снова уснёт, но уснул, и снилось близкое озеро и слышался близкий плеск.


Решили: на попутке до Куньи, оттуда автобусом в Луки, а уж там поездом на Рижский вокзал столицы.
В кузов грузовика влазили под ехидными взглядами Соловьихи и соседок её: всё Наумово уже судачит о директорше и ейном хахале.
В Кунье простились – будто жизнь из неё вынули! Ни следа от уверенности!
И дома непонятно, незнакомо ощущала себя: словно нет в ней ничего, пусто!
Взялась поесть – стало горько: опять одна! И слёзы!
А ведь чтоб любила Вадима – так, вроде, и нет! И как это – любить? С мужем жила – не знала, любит ли? Сперва робела, неловко было, потом привыкла, а как ушёл к другой – в  Торопец – сильно плакала. И стало важно: почему ушёл, что он думал о ней?
И с Вадимом вот: всё отодвинулось, что было между ними, всё полюбовное, а вот как ему о ней думается? И сейчас – думает ли? Ведь у него кольцо на руке!
А ведь как радостно жить для кого-то: слышать, что люба, шаги его слушать, убираться, стирать, стряпать – всё для него! И дети снятся – их дети!
Так и уснула.


Утром не то, чтоб хотелось спать, но не хотелось просыпаться. И то: куда спешить в воскресенье?
И Вадим, не желая выплыть из дрёмы, услышал голос её, и походку вспомнил, и глаза карие, и как они встретились возле старого сосняка, и оказалось так памятно всё, что связано с нею и озером.
Позавчера ещё в сырости высоких кустов он ел лопкие ягоды с прохладной сердцевиной,  позавчера ещё бежал-спешил к озеру, чтоб кинуться в чистую тёплую воду над волнистым песком с веснушками ракушек, позавчера ещё обнимал-целовал Таню, жарко владел ею.
И слышался Танин голос, и губы её – сухие, горячие – целовали и целовали его!

Спустя три месяца после их разлуки Таня позвонила, сказала, что остановилась в старой гостинице на углу Столешникова, и он, сбежав из редакции, тут же кинулся к ней.
Густо шёл крупный снег, ранняя зима сделала город уютным и вроде бы даже тихим.
Он влетел к ней в комнату заснеженный как Дед Мороз, и она, отряхивая от снега его пальто и шапку, смеялась так счастливо, так искренне, так по-детски, что у него защемило сердце.
В шестиместном номере кроме них никого не было, и она, заперев дверь и погасив свет,  позвала:
- Иди ко мне!

Назавтра она весь день провела в министерстве, и только на вокзале, у вагона он смог повидать её.
Они целовались, как юные влюбленные, оба с ужасом сознавая, что ,может быть, более никогда не увидятся, и он долго шёл вровень с набирающим ход поездом и всё махал ей. И когда истаяли в ночи красные огни последнего вагона, сердце стиснуло тоской и в душе стало пусто.
Ощупав в кармане пальто записку с её адресом, радостно решил, что завтра же ей напишет, но вспомнил, что завтра очень рабочий день и будет некогда, и понял, что не напишет. А когда от метро шёл к дому, подумалось, что если и напишет, то очень не скоро. А может, и никогда.                2014 год