Крест Исповедь вора

   Вор - это я. Я присвоил вещь, мне не принадлежащую. Этим, однако, не исчерпывается состав моего преступления. Я оскорбил память давно умершего человека. Более того, я осквернил символ чуждой мне веры. Все эти мерзости слились в едином акте воровства: я украл могильный крест.
   Я крал его, не зная сомнений; глупость особого рода, заключавшаяся в нежелании размышлять над моральной стороной поступков, развязала мне руки. Более того, я крал крест, не задумываясь о том, зачем, собственно, он мне нужен. Об оправданиях и говорить не приходится. В чём, интересно, я должен был оправдываться? Что подобрал валявшийся без дела предмет? И перед кем, простите? Перед неизвестным мне покойником? Перед двумя друзьями - свидетелями моего мародёрства? Перед живущими ныне потомками пострадавшего? Перед человечеством? Перед богом, наконец, которого, как известно, нет? (Кстати, перед кем я согрешил более, перед Яхве или Иисусом?)…
   Заявляю во всеуслышание: украденный мною крест валялся ЗА пределами кладбища. Да и кладбища как такового не было - было место, где прежде располагалось кладбище. Самое свежее надгробье датировалось началом века. Можно, следовательно, допустить, что время вполне разрушило имевшуюся некогда связь между кладбищенскими атрибутами и людьми, чью память они охраняли. Крест, таким образом, выступал как некий изолированный предмет, существующий в природе вполне самостоятельно. Мне как вору это соображение на руку. Моя тогдашняя личность обходилась без прошлых поколений; их следов я в себе не искал и потребности в том не испытывал.
   Возникает, однако, вопрос: коль скоро крест оказался всего лишь обычным природным предметом, наравне, скажем, с камнем или трухлявым поленом, то почему же, чёрт меня подери, я ухватил именно его? Почему не избрал тот же камень, или то же полено, или, к примеру, прекрасное перо альбатроса, столь милое моему сердцу несостоявшегося морехода?..
   Считать мой выбор случайным есть безнадёжный самообман. Точнее - просто обман, отчаянная клевета. Я - честный вор, и не желаю мараться в этом отдельном грехе. Самая скандальная зависть и примитивная, прямо-таки дебильная страсть к подражательству - вот что толкнуло меня в лапы Князя Тьмы. Оба мои православных друга (условно, конечно, православных: оба были тайно крещены в младенчестве) уже являлись владельцами крестов, а я, видите ли, нет!
   …Все мы трое от большого ума были тогда изрядными идиотами. В вопросах же идиотизма я - и надо отдать мне должное! - мог заткнуть за пояс их обоих, вместе взятых. Моя тогдашняя незамысловатость и посейчас приводит меня в уныние.
   Я смутно ощущал более тонкую душевную организацию моих друзей и, чтобы не отстать, не выдумал ничего лучше, как обзавестись собственным крестом. Впрочем, надо признать, что в этом эпизоде средства мои как никогда соответствовали цели.
   Один из моих друзей, по прозвищу Князь, в ту пору ещё не изживший в себе надсадно-вымученный псевдоромантизм, имел дешёвенький прибалтийский сувенирчик, выдержанный в лучших традициях мирового китча - стилизованное под натуру, сусально-декоративное дутое распятие из раскрашенного гипса. Это гармонировало с его неприятием галстуков и пристрастием к салонно-туристским песням, служа важным элементом в системе его тогдашнего эстетизма.
   Второй же мой друг, прозывавшийся в те годы Пух, владел, посредством жены, настоящим церковным распятьицем, очень, правда, стареньким. Оно служило ей - жене - символом протеста против площадного атеизма и ублажало её своеобразную религиозность. У меня же, по вполне понятным причинам, ничего подобного не было и быть не могло; я томился, я страдал, и, в конце концов, спёр могильный крест.
…Тоска по духовному единению в силу своей неосознанности не могла быть мною высказана, и на недоуменные вопросы друзей я просто пожимал плечами - дескать, приспичило мне, и всё тут. Они интеллигентно осудили меня. Они понимали, что я совершаю нечто, для меня ну никак недопустимое…
    …Томясь летней неудовлетворённостью, мы открыли изумительное место на южном берегу залива. Буйная по причине особого микроклимата растительность создавала иллюзию первозданности и безлюдья. Под её сенью, на самом берегу, среди песчаных отмелей и россыпей валунов имелись дивные уголки, словно созданные для товарищеской выпивки и беседы. Путь к этому месту лежал через джунгли двухметровых лопухов и старое дворянское кладбище. Эти исполинские лопухи привели нас в тихое изумление; кладбище, в силу ностальгической гусарской тоски Князя, мудрости Пуха и моей незатейливости, настроило нас на лирично-возвышенный лад. Потрясённые навалившимся вдруг осязаемым прошлым, мы метались среди развороченных временем могил и, взволнованно трепеща, читали надписи. "Баронесса фон…, урождённая …", "Его Превосходительство…"
   Мимо кладбища тянулась великолепная липовая аллея, заросшая травой по пояс. Простая мысль, что каких-нибудь шесть-семь десятков лет назад по ней носились экипажи, битком набитые баронессами и "превосходительствами", вызвала в нас священную дрожь. Мы оказались на поверку всего лишь непутёвыми исчадиями вполне дремучего исторического завитка, возомнившими, будто давно отделались от мешающей переделке мира памяти духа…
   Отчётливо помню, мы распили бутылку "Виорики", после чего Пух с Князем затеяли томительный разговор о поэзии, а я, обуреваемый внезапным приступом подвижной дурашливости, пошёл таскаться по камням, подбирая всякий береговой мусор. Среди прочих находок попались мне отбитые донышки от старинных бутылок - бесспорно, следы отбушевавших навеки гусарских кутежей, подковка от дамского ботиночка времён вальса "На сопках Маньчжурии" и северянинских поэз; более всего оказалось ржавых корабельных гвоздей всевозможных размеров. Добычу я добросовестно стаскивал к спорщикам. Они честно пытались втянуть меня в свой достойнейший разговор, но, в конце концов, махнули рукой - я был совершенно безнадёжен. Уйдя в очередной заход, я наткнулся на крест. Строго говоря, это был отломок от верхней части могильного креста, сантиметров двадцать. То есть, вполне компактная штуковина…
   …Хотя бы минутное колебание, хоть бы намёк на сомнение – нет, напротив! Очень даже оригинально: настоящий, тронутый вековою ржавчиной могильный крест, над диваном будет смотреться… Куда как интеллигентно! Представляю, с каким отчаянным усердием зарывал бы я его обратно в песок, кабы знал…
   …Впрочем, это уже события последних дней - разного рода предположения о роли креста в моей дальнейшей судьбе. Тогда же, воротясь домой, я отмыл его от природной грязи, высушил - и вдруг осознал, что вешать его на стену мне почему-то лень. То есть, сейчас, сегодня лень, но завтра всенепременно… И крест был водворён за шкаф, в компанию к останкам бывшего торшера и отцовой чертёжной доски. Водворён на три с лишним года… Ума не приложу, что помешало мне впоследствии повесить его? Быть может, неосознанное чувство вины?.. Я и не вспоминал о нём, даже заглядывая изредка за шкаф - лежит себе и лежит…
   О том, что было потом, я предпочёл бы вспоминать как можно реже. Хотя ничего действительно ужасного со мной не происходило. Несколько традиционных, чисто возрастных, разочарований, приобретших в моих глазах вселенский масштаб лишь в силу особо чувствительного к ним отношения; одно-два неглубоких увлечения, убедивших меня в собственной заурядности; неудавшаяся брачная попытка; отдаление друзей как результат естественного хода существования…
…Овладевший мною ужас обыденности вызвал мучительные поиски смысла, которые привели меня к спасительной идее самоусовершенствования; ухватившись за неё, как за страховочный трос, я понемногу выкарабкался из нравственной пропасти и огляделся.  Заглянув за шкаф, я обнаружил крест. Страшная догадка осенила меня…
   Поздние оправдания, возникшие в моей обновлённой душе, выглядели не очень-то убедительно. Являлся ли мой поступок воровством в строгом смысле слова? Был ли неведомый мне покойник вправе счесть себя оскорблённым? Осквернил ли я чужую веру? Согрешил ли я против мстительного бога иудеев, некую причастность к коему всё же стыдливо ощущал?.. Несмотря на духовное возмужание, я не находил ответов. К тому же, внешне жизнь моя ничуть не изменилась - кошмар обыденного не отпускал меня. Крест продолжал пылиться за шкафом…
   …Уже неделю льёт дождь, а я хожу просветлённый и ликующий. Дело в том, что у меня созрело решение.  Я перевернул свою внутреннюю жизнь - теперь я знаю, как мне перевернуть внешнюю, я знаю, как мне освободиться от кошмара повседневности, вырваться из его цепких лап… Я давно привык действовать в одиночку; ежели Князь и Пух, будучи связаны семьями, не смогут составить компанию, я и один съезжу на побережье… Пылись-пылись пока что, чёртова железяка…


Ленинград
Июнь 1982 г.