Около лирики. Часть 3

               
     Содержание

     Новое о теории происхождения человека
      Предисловие.
      Глава 1. Научная гипотеза.
      Глава 2. Научная теория.
      Заключение.
    
     Урок.
     В парке.
     Поездка к океану.
     Вина
     Четверостишие


                Новое о теории происхождения человека
                (Научное сообщение)

     Предисловие.
     Данное научное сообщение желательно приурочить к 8 Марта.
    
     Глава 1. Научная гипотеза.
     Известный биолог Чайников много лет посвятил детальному развитию теории Дарвина и в результате пришел к неожиданному выводу: оказывается, только женщина произошла от обезьяны, а мужчина произошел от бегемота.
     Это косвенно подтверждается характерной визгливостью женщин, а также известной толстокожестью и неповоротливостью мужчин. И объясняет, почему женщина как биологический вид более хрупка, дольше живет, обладает, бесспорно, более проницательным глазом и особой, непостижимой для мужчин женской логикой.
     Таким образом, из гипотезы Чайникова следует: женщина как вид эволюционно опережает мужчину.
    
     Глава 2. Научная теория.
     И вот специальные раскопки на острове Борнео и сравнительный анализ костных останков неопровержимо доказали справедливость смелой гипотезы Чайникова, превратив ее, тем самым, в состоявшуюся научную теорию.
     Конечно, мы и раньше догадывались, что женщины превосходят мужчин по многим качествам. Они, несомненно, более практичны, куда как более расторопны, во многом более сообразительны, а если надо, то более убедительны, и много еще чего.
     Но это все только догадки. Предположительные выводы из некоторых наблюдений.
     А теперь биологическое превосходство женщин является неоспоримым научным фактом.
         
     Заключение.
     Согласно общепринятой теперь теории Дарвина – Чайникова пальму эволюционного первенства безоговорочно держит женщина.
     И нам, мужчинам, дорогие женщины, остается в этой жизни покорно следовать за вами. И конечно, по мере сил и возможностей стараться быть полезными.
    
     P.S. Если 8 Марта где-либо случится застолье, то в этом счастливом случае данное научное сообщение предлагается зачитывать вслух. После чего все присутствующие осознанно и единодушно выпивают за женщин – венец эволюции.


                Урок

     Студент Чалый опустил смычок.
     Профессор Серебрянский помолчал, как будто разглядывая прыщи на лбу студента.
     - Неплохо,- сказал он наконец и величественно тряхнул седой гривой.- Ну что, Галина Леопольдовна, - он бодро повернулся к роялю , за которым сидела, скучая, пышная красавица концертмейстер, - растет студент!
     Чалый преданно улыбнулся.
     - Но только огня, огня больше! – значительно сказал профессор. – О чем эта пьеса? Представь, Костя, картину: яркое солнце, птицы поют, ты увидел красивую девушку и загорелся.
     Он выстрелил взглядом в Галину Леопольдовну. Та устало подкатила глаза и чуть заметно криво ухмыльнулась.
     Чалый внимательно слушал.
     - Представь, Костя, ты увидел девушку, о которой давно мечтал, - доверительно продолжал профессор. – А она идет прямо к тебе и призывно улыбается. Что ты чувствуешь? Возбуждение! Небывалый восторг! – кося взгляд на Галину Леопольдовну, профессор играл рубаху-парня. – Но тут вторая часть. Вдруг ты встречаешь траурную процессию. Лес шумит, стало темно, смятение. Понял? Ну, давай! И огня, огня больше!
     Студент, не наделенный даром ясновидения и не ведающий никакой беды, поднял скрипку и подвигал подбородком, прижимая ее к плечу. И в этот момент дверь в класс распахнулась.
     Профессор, концертмейстер и студент повернули головы, и их взоры одновременно застыли на рыжей высокой прическе, хорошо известной всей консерватории.
     Дарья Ивановна, методист ректората, входила в класс.
     - Вы знаете, что ваш студент не явился на концерт? – обратилась она к Серебрянскому.
     - Какой концерт? – испуганно спросил Чалый.
     - Вы объявление читали? – Дарья Ивановна грозно повернулась на голос студента. – Три скрипача записаны на концерт, и никто не явился!
     Оказывается, на доске расписания занятий среди десятка разнообразных объявлений было одно, начертанное неброским шрифтом, которое обязывало трех студентов в указанное время явиться на благотворительный концерт. Студент Чалый то ли по рассеянности, то ли по общей невнимательности его не прочел.
     - А вы знаете, что концерт проходит через Григория Захаровича? – в тоне Дарьи Ивановны зазвучали зловещие ноты. – Вы понимаете, чем грозит вам срыв концерта?
     - Но мне никто не говорил! – воскликнул Чалый, меняясь в лице.
     Он имел в виду, что в дополнение к объявлениям устроители таких концертов обычно не только оповещают лично всех участников, но и организуют репетиции.
     - Никто ничего не говорил! – повернулся Чалый к профессору. – Виктор Андреевич, меня же никто не предупреждал!
     Но Виктор Андреевич после упоминания о Григории Захаровиче пребывал в трансе. В отличие от студента профессор Серебрянский обладал некоторыми навыками ясновидения. И сейчас перед его внутренним взором вдруг предстали документы, посланные недавно на присвоение ему звания «Заслуженный деятель искусств». Он ясно увидел, что папка с его документами может теперь застрять на широком канцелярском столе Григория Захаровича.
     Вид документов, которым грозила остановка, преобразил благодушного Виктора Андреевича. Его холеные щеки затряслись от негодования.
     - Как? – вопросил он Чалого. – Как это ты не читал объявления? Тебе что, наплевать на обязанности? Наплевать на честь консерватории? – праведный гнев его нарастал. – Вот, Дарья Ивановна, распустились студенты! Только и знают левачить. Левая работа ему важнее обязанностей. Да таких надо гнать из консерватории!
     Дарья Ивановна при упоминании о левой работе уставилась на Чалого. В глазах студента мелькнул ужас.
     Следует сказать, что незаконная практика устраиваться на работу еще до распределения и оставаться там по окончанию консерватории была распространена многие годы. Если студент успевал в учебе и не имел нареканий, на это смотрели сквозь пальцы. Но сейчас над Чалым навис меч.
     - Работаешь? – тихо спросила Дарья Ивановна, глядя на студента, как удав на кролика. – Завтра утром зайдешь в ректорат.
     И непреступная вышла из класса.
     - Виктор Андреевич! – чуть не плача воскликнул Чалый. – Виктор Андреевич, зачем же ей про работу?
     Но возмущение Серебрянского остановить было нельзя.
     - Плюешь на консерваторию? – гремел он, - Левачишь? О себе не думаешь, о других бы подумал. Так подвести меня!
     - Мне же распределяться надо, - причитал потрясенный студент. – Меня же теперь заставят уйти с работы.
     Серебрянский воззрился на Чалого, соображая что-то свое.
     - Позор, - веско сказал он. – Подвести Григория Захаровича!
     И выскочил из класса направляясь вероятно в ректорат,
     Оглушенный Чалый потерянно обратился к концертмейстеру.
     - Галина Леопольдовна! Что же теперь будет? Ну не видел я это объявление! Да неужели не пошел бы на концерт? Да я, если надо, когда угодно отыграю!
     Галина Леопольдовна, жена помощника режиссера академического театра, наблюдала происходящее, не меняя позы. Она была выше этой суеты. Но ей было жаль Чалого.
     - Вот с этого ты и должен начинать, - сказала она. – Прежде всего, и главным  образом ты должен твердить, что готов играть в любое время и рад участвовать всегда и во всех благотворительных концертах. И не за труд это считаешь, а за желанную радость.  Еще ты должен убедить всех в ректорате, что убит горем из-за случившегося. А не прочел объявление потому, что болел и отпрашивался с уроков. Кстати, у тебя осталась справка с прошлой недели? Обязательно ее покажи! Обязательно! И тверди, что всегда читаешь все объявления и ничего другого вообще читать не любишь. И ни в коем случае никого не упрекай и ничем не возмущайся.
     Чалый внимал с робкой тенью надежды.
     - Только так ты должен говорить завтра. Так и не иначе. И больше, Костя, самого чистосердечного раскаяния, - она вдруг усмехнулась. – И огня, огня больше! Может все и уладится.
     Чалый согласно кивал.


                В парке
    
     Так случилось в эту беспокойную зиму, что в суете дел никак не находилось времени побродить бездумно по любимым прогулочным местам. Только на исходе зимы я выбрал, наконец, для этого время.
     И вот темным вечером в глухом углу парка я иду по обнаженной уже земле. Снег стаял. Я ступаю по сырым прошлогодним листьям и начинаю спускаться по склону небольшого оврага. И вдруг – с очередным шагом вниз – пропадает шум отдаленной улицы. Пораженный тишиной замолкает рассудок. Прерывается тот ручеек непроизвольных воспоминаний вперемешку со случайными мыслями, который литературная критика двадцатого века назвала почему-то «потоком сознания». Прямо-таки «сознания». Еще и «поток»!
     Это секундное рассуждение мелькает последним, затем наступает тишина, дающая восприятию окружающего свежесть и остроту. Я угадываю на склоне оврага открывшиеся переплетения корней, ясно различаю стволы и сучья черные на фоне серого неба.
     Я замедляю шаг, глядя вокруг. И невольно начинаю искать среди всевозможных видов то сочетание рельефа, ветвей и стволов, которое привлекло бы меня для созерцания. То есть ищу глазами тот вид, который, попросту говоря, был бы красивее других.
     Наконец, вот он. Я останавливаюсь перед огромным деревом с мощными корявыми сучьями, растущим на некотором возвышении в симметричном окружении тонких молодых стволов.
     Я вижу – это тот вид, который отвечает моему представлению красивого.
     Постояв перед ним, мне подумалось: а почему именно этот вид привлек мое внимание больше других? Объективно он не лучше и не хуже, чем многие другие вокруг. Возможно, подумал я, это влияние живописи. Но в любом случае приходится признать – мое чувство красивого субъективно.
     Продолжая размышлять, я задался вопросом: а есть ли в природе что-то объективно красивое?
     Пожалуй, цветы. Независимо от личных склонностей и эмоциональных предпочтений все люди понимают, что цветы — это красиво.
     Но цветы, говорят биологи, придуманы природой, чтобы привлекать насекомых для опыления. Они должны лететь на запах и на эту необычную, иногда вычурную форму цветов. И они летят. А вот есть ли при этом у насекомых чувство красивого, сказать затруднительно. У них не спросишь.
     Тогда возникает еще вопрос: а есть ли у кого-то кроме людей чувство красивого?
     Конечно, есть! Я мысленно улыбаюсь. Это пава. Ведь павлин склоняет ее к семейной жизни, раскрывая перед ней веер шикарных перьев. Глядя на его распушенный хвост без слова «красиво» не обойтись. Так что тонкому чувству красивого у павы можно даже позавидовать.
     С этими мыслями я начинаю двигаться к выходу парка.
     Тут мне вспоминаются бабочки. Они ведь не просто красивы, а своей формой, раскраской и рисунком зачастую избыточно красивы. При этом сложно объяснить практический смысл их порой феерической красоты.
     И уже на выходе из парка мне приходит в голову (возможно, не бесспорное) определение: бабочка – это беспричинная улыбка Создателя.
     Пока какой-нибудь биолог не назовет обоснованную причину того, что вполне можно назвать избыточной красотой бабочки.


                Поездка к океану

     Случается, что по прошествии времени из какого-то события остаются в памяти отдельные детали или сопутствующие моменты, тогда как само событие едва помнится. Так запомнились мне некоторые эпизоды из поездки к Ледовитому океану во время моей жизни в Нижнеянске.
     Полярным летом мы выехали на моторной лодке по реке Яне к заболоченным островкам на границе океана. На них во множестве гнездились утки и гуси, на которых мы и собирались поохотиться. Путь к океану занимал часа четыре. Нас было пятеро. Помнится, мы так ничего и не подстрелили в тот раз, ла и сам факт охоты постепенно стерся в памяти.
     Но запомнилось особое чувство пространственной пустоты, когда четыре часа плыл мимо нас ровный безлюдный берег тундры под треск моторной лодки.
     Стоял полярный день. Мы давно не видели звездного неба и, признаться, тосковали о нем. («Представляешь, - как-то сказал мне приятель, - на Большой земле каждый день – ночь!») Солнце казалось застывшим в небе, оно плыло на одной высоте, не меняя яркости света. Воздух был тих практически во все время полярного дня. Облака разных оттенков неподвижны. Как в замедленном калейдоскопе, растянутом на недели, они едва уловимо меняли формы и очертания. Но без привычной смены дня и ночи все это казалось давно известным и изрядно надоевшим.
      Вот и острова.
      Под небом, наполненным здесь многоголосым птичьим криком, стелется болотная тундра, ровная как стол. Чавкают болотные сапоги по оттаявшей жиже. Внизу, под ней – спасительная твердость вечной мерзлоты. Рябит однотонная блеклая зелень.
      А вот и Северный океан.
      Наконец-то, подумал я тогда, стоя на берегу, я вижу его, хотя уже полгода живу в Нижнеянске.
      Наступил короткий срок морской навигации. Льды в океане  только отнесло от берега. Мы  их видели вдали.
      Глядя на спокойную морскую гладь, вспомнилось, что океан где-то там окутывает льдом другие берега – Америки. Но так далеко не хватило ясности воображения, и ощущение океана осталось безграничным.
      Еще в деталях запомнилось, как на обратном пути мы останавливались у брошенного поселка Уакит. Жили там когда-то бывшие заключенные, пока не получившие права выезда на Большую землю. Занимались рыбной ловлей и образовывали даже рыболовецкий совхоз. Поселок этот еще долго наносили на карты, когда в нем давно уже не было ни души.
      По-другому ощутилась пустота тундры, когда мы вышли на берег. Нас встретил десяток полусгнивших черных бараков на фоне безлюдного пространства, далеко уходящего за край горизонта. Я побродил вокруг, с любопытством рассматривая брошенные жилища, из которых давно выветрился дух людского обитания. Бревенчатые полу рухнувшие стены. Между бревнами мох, мелкая травка. Увидел груду ржавых консервных  банок, брошенную печную железную трубу. Новым взглядом увидел и цветы вокруг – маленькие, разнообразные и бледные. И словно воочию представил тот примитивный, тяжелый, размеренный быт.
      Я закрыл бессильно глаза. Господи! Ведь здесь годы шли, Многие годы.
      Из глубины жадно улыбнулась эгоистичная мысль. Скоро мы будем далеко. Вздохнул, спокойней увидел жидкое небо, плоскую тундру. Где-то там затерялся и наш поселок, который отсюда мыслится как островок уюта.
      И снова безлюдная река. Снова треск моторной лодки. И снова все то же слепящее солнце, хотя по времени суток уже уходит ночь и скоро как бы наступит утро. Плывем в полудреме. А впереди – вожделенная кровать, одеяло и самозабвенный сон.


                Вина
                (Вариация на тему Пушкина)

      Сон Моцарта наполнился удивительными звуками. Тихо и напряженно запела музыка о холодном пространстве. Она звенела не возрастая и не спадая, и Вольфганг Амадей Моцарт почти ощутил охватившую его невесомость. Это была чуждая ему музыка. Даже во сне он понимал, что она не могла родиться в его душе. А между тем все сильнее нарастали в ней странные созвучия, и в тревожном предчувствии Моцарт заставил себя, наконец, проснуться и сел на кровати.
      Музыка смолкла. Комната наполнилась мягким светом, и он различил за клавесином длинный силуэт. Волнуясь, он замер под пронизывающим взглядом, уже зная и боясь поверить, что перед ним Люцифер.
      - Вольфганг Амадей Моцарт, - после молчания услышал он. – Я пришел предупредить тебя. Завтра ты будешь отравлен.
      Вольфганг плохо понимал сказанное ему.
      - И это сделает Сальери.
      Моцарт, наконец, осознал значение слов Люцифера.
      - Сальери? – воскликнул он. – Почему?
      - Потому, дорогой Вольфганг, что ты гениален.
      Вольфганг ощутил сомнение в реальности происходящего. «Я все еще сплю», - на мгновение подумал он. Но чувство реальности тут же вернулось. И уже вполне спокойно он спросил:
      - Потому что гениален? Только поэтому?
      - Да, - произнес Люцифер. – Поскольку Сальери понимает, что самим своим существованием ты перечеркиваешь плоды долгих лет его труда. Ты лишаешь смысла всю его жизнь.
      - Но разве я виноват?
      - А что это значит – виноват? И неужели виноват лишенный гения Сальери в своей беззаветной преданности музыке?
      Моцарт молча слушал.
      — Вот и убедил он себя, дорогой Вольфганг, что даже музыке полезна и нужна твоя смерть.
      - Музыке? – машинально повторил Моцарт. – Не может быть! Вчера ох хвалил мои сочинения. И раньше… Нет!
      - И все же это так. Иногда не мешает знать, на что способны зависть и бессилие, и как гибка душа человека в оправдании себя.
      Моцарт молчал.
      - Ты разве не подозревал, Вольфганг, - продолжал Люцифер, - подобного в душе Сальери? Ведь он теряет надежду на счастье при одном виде тебя.
      - Что же делать? – растерянно улыбнулся Моцарт и ощутил как зажегся взгляд Люцифера.
      - Яд он поднесет тебе во время обеда в бокале вина, - взгляд Люцифера замер на Моцарте. – Можно незаметно поменять бокалы.
      Моцарт вздрогнул и тут же уловил насмешку в пронзительном взгляде.
      - Послушай! – воскликнул он. – Я не верю тебе. Да и тебе ли спасать от отравы?
      Люцифер усмехнулся, но по-другому, будто даже устало.
      - А ты уверен, что спасать – это добро? Я легко могу доказать, что бывает иначе. Впрочем, я думаю, ты и сам понимаешь, как могут привести порой так называемые добрые поступки к трагическим последствиям. Для этого надо только видеть подальше.
      Люцифер замолчал, глядя сквозь Моцарта, и закончил:
      - Я не буду убеждать тебя. К тому же мне пора. Но ты должен сказать мне, что ты решил.
      Опустив голову, Вольфганг Амадей Моцарт долго молчал и, наконец, произнес почти твердо:
      - Я не буду менять бокалы. Я не верю тебе.
      Он в упор встретил насмешливый взгляд Люцифера и замер, поразившись его улыбке. Как показалось Моцарту, улыбка эта была похожа на ту, которой только что потерянно улыбался он сам. Хотя, конечно, не было и не могло быть в ней потерянности. Это была улыбка бессмертного, знающего все о мире и человеке. Улыбка того единственного из бессмертных, который отказался поклониться человеку и принял за это изгнание Творца.
      Между тем мягкий свет стал меркнуть, и Люцифер произнес скорее про себя:
      - Ты похож сейчас на книжного героя, который будет создан, правда, только через семьдесят семь лет.
      Моцарт вдруг потянулся, тело налилось сладкой усталостью, захотелось спать.
      - Что за герой? – спросил он.
      - Князь Мышкин.
      - Кня-язь… - долго зевнул Вольфганг и в последний раз увидел длинный силуэт, но уже скорее как видение сна. Тут же какой-то князь говорил издателю о музыке через семьдесят лет. Потом все смешалось, и когда наступило утро, Моцарт проснулся и встал как обычно навстречу очередному дню.

                Х Х Х

                Вечера приветливая ласка
                Усмирив простор души, улыбаясь, стихла.
                Выпал мягкий снег и проснулась сказка.
                Сказочно. Сумрачно. Тихо.