Базуль

Столярное ремесло начиналось с табуретки.

— Пилить нужно не то-О-оропясь, по краю линии, за счет выбрасываемой части, о-о-от т-а-а-ак! — поучал Базуль, виртуозно орудуя лучковой пилой. Полотно пилы быстро прорезало доску по идеально прямой траекторию, ни на миллиметр не отклоняясь от карандашной линии.

— Да ты, как я погляжу, хороший историк будешь! — сказал он мне, понаблюдав поверх очков мой поединок с пилой и доской. В моей руке пила отплясывала гопака, с визгом и скрежетом скручиваясь в восьмерку, и то и дело  застревала в зигзагообразной древесной прорези, которая все дальше отдалялась от намеченного пути.

Владимир Сергеевич Базуленков вызывал в нас священный ужас и обожание.

Это был невысокий седовласый человек лет 55-57 с простым мужицким лицом, медвежьей походкой и внимательным умным взглядом.

В училище он по праву считался мастером-золотые руки, да что там мастером — генералом столярного дела!

На вид и ощупь руки у него были отнюдь не золотые — большие, тяжелые и шершавые, как дубовые чурки. Но во всем Ленинграде в те времена вряд ли нашелся бы равный ему в умении обучать пацанов мастерству столяра.

В начале каждого занятия мы рассаживались вокруг верстака мастера и затаив дыхание наблюдали, как в его руках занозистый обрезок доски чудотворно превращается в изящную деталь будущего табурета.

Вместе с ароматами стружки, столярного клея и лака наше хлипкое юношеское сознание постепенно заполняли диковинные названия с немецким акцентом: цинубель, зензубель, шерхебель, шпунтубель, федергобель, рейсмус…

Инструменты у Базуля были не те, что продавались в хозяйственных магазинах, а особенные, ручной работы. Рукоятки ножовок и стамесок, рубанки, киянки и все прочее, любовно вырезанные из дорогих пород дерева, румяно поблескивали лаком.

Все инструменты располагались у него под рукой в безупречном порядке: одни лежали на верстаке, другие были расставлены в гнездах специального лотка, привешенного с тыльной стороны верстака.

Что же касается огромного дубового верстака, за которым Базуль работал, то своим видом он скорее напоминал не верстак, а образец дорогой мебели. Все его формы, изгибы, выемки и отделка формировали безупречную гармонию, присущую истинному произведению искусства.

Но не менее примечательным в мастере была его манера говорить. У него был чудной просторечный говор, и речь его изобиловала самобытными сплетениями слов, простыми и меткими, как сама правда.

— Вы пока что не столяры, а шпана зеленая, и ни бельмеса не умеете, окромя как забиться по щелям и махорку курить, — вещал Базуль из-за своего верстака.

— Вы должны всеми своими фибрами внимать и дублировать мои движения, потому что я опытный мастер, а вы сопляки!» — продолжал он нас поучать, виртуозно взмахивая полуфуганком, и из-под его рук вылетало и струилось на свету тончайшее полотно душистой сосновой стружки.

Прозвище «историк» в лексиконе Базуля означало бесполезного интеллигента-болтуна и было сродни обвинительному приговору.

Большинство моих однокурсников выросло в пролетарских семьях, и их руки с детства были приучены к работе. Что же касается меня, то в определенной мере Базуль был прав. До поступления в училище, на школьных уроках труда я не отличался особыми успехами, а дома умел разве что забить в подоконник гвоздь.

Моему решению выучиться на столяра, скорее всего, поспособствовал кризис переходного возраста, побуждающий все бросить и «пойти искать по свету…»

Ну, а кроме того, услышав однажды по радио о наборе учащихся на специальность столяра-краснодеревщика, меня привлекли заманчивые слова «изготовление художественной мебели».

«Художественная мебель» мне представлялась не иначе как в виде резных трюмо на гнутых ножках, которые я видел в Эрмитаже, и я живо вообразил себя будущим Страдивари мебельного искусства.

— Из английской школы ты собрался в ПТУ? — удивился отец, услышав о моих планах.

Впрочем, наведя справки и узнав, что ПТУ располагалось в роскошном здании бывшего Императорского Александровского лицея на Каменноостровском (тогда еще Кировском) проспекте, где при поступлении даже требовалось сдать вступительные экзамены по рисунку и композиции, он успокоился.

В те далекие времена тотального дефицита любой непьющий ремесленник ценился дороже рядового инженера, поэтому у родителей не находилось веских аргументов против моего решения.

Сказать по правде, мраморные лестницы с колоннами, высокие потолки с лепниной и инкрустированные паркеты, помнящие стопы лицеиста Салтыкова-Щедрина и князя Николая Голицына, возвышенных эмоций во мне не вызывали, зато овладение азами ремесла давалось с трудом.

В дополнение к этому, уже на третьем занятии я умудрился разбить единственный в мастерской оселок — брусок для доводки режущего инструмента, чем вызвал в глазах мастера высшую степень презрения.

Это выразилось в том, что он стал обращаться ко мне «товарищ Поташник». К остальным первокурсникам он обращался просто по фамилии. Обращение по имени у Базуля еще требовалось заслужить. Одним это удавалось уже на втором курсе, другим — только на четвертом, а кому-то и вовсе было не суждено.

Отыграв багряно-золотую увертюру, Ленинград уныло погружался в туманную зябкую сырость.

После пиления и строгания на подошла очередь освоения способов соединения деталей.

Водрузив свой тяжелый живот на верстак, Базуль демонстрировал нам, как выдалбливать прямоугольные гнезда в ножках будущего табурета.

—  Вы должны всеми своими фибрами внимать мои движения. Долбить нужно не то-О-оропясь, короте-Е-енькими движениями: долото ставим стоймя — удар прямой! Оооо! Долото ставим наискось — удар подрезающий! Оооо! — смачно комментировал он свои действия скрипучим утробным баритоном, — Удар прямой, удар подрезающий, удар прямой, удар подрезающий, удар пря… Ах ты, етить твою мать! А вот так делать не на-а-адо, — вырывалось у него, когда он ненароком попадал киянкой по пальцу.

После инструктажа мы расходились по рабочим местам и пытались всеми фибрами дублировать движения мастера.

В конце занятия Базуль вызывал нас по списку и оценивал проделанную работу.

— А каким предметом Вы такое дупло выдолбили, товарищ Поташник, — спросил он, держа в руках ножку моего будущего табурета. Его взгляд поверх очков был презрительно насмешлив.

— Так долотом, Владимир Сергеич, — отвечал я, не чувствуя подвоха.

— Да ну!? — недоверчиво заворчал Базуль, — Острым долотом? Таким как у меня?

— Так ведь… А чем же еще!? —мямлил я, едва шевеля онемевшим от ужаса языком.

— Не знаю, — отвечал он, — только похоже, будто Вы здесь не долотом поработали, а… гаечным ключом! — побагровев лицом, он крякнул, весело мотнул головой и сплюнул под верстак в стружки.

По группе учеников прокатился одобрительный хохоток: «Историк».

Впрочем, доставалось от Базуля не только «историкам». Пролетариев его язык тоже частенько не жаловал.

— Вон Козлов радуется, — говорил он, переведя взгляд на однокурсника, — а у самого шипы на царгах такие, как будто их Бобик погрыз!

Однокурсники отчаянно давились от смеха, но смеяться вслух уже не решались.


— Дерево надо не кусать, а гладить! Не то-О-оропясь, короте-Е-енькими движениями… А вы пока что не столяры, а сопляки, и ни бельмеса не умеете.., а потому должны всеми своими фибрами внимать и дублировать мои движения! — снова заводил он свою «песню»

*****

Кроме нас, первокурсников, Базуль вел группу выпускного четвертого курса.

Четверокурсники нам казались серьезными взрослыми дядями. Не только потому, что большинство из них действительно были высокими, крепкого телосложения, с лицами, нередко украшенными усами или бородками, а потому, что Базуль обращался к ним по имени, здоровался за руку и ставил нам в пример, рассказывая об их талантах и успехах.

Лучшие работы четверокурсников были выставлены в витринах по всему училищу: пано в технике маркетри, инкрустированные шкатулки, стулья на гнутых ножках из красного дерева, столики из карельской березы…

В коридорах училища мы провожали четверокурсников восторженным взглядом и мечтали дорасти до их размеров и статуса.

Как правило, они нас игнорировали, но если кто-то из них случайно удостаивал одного из нас словом или хотя бы взглядом, то счастливчик раздувался от гордости и принимался безудержно врать о своей давней с ним дружбе или даже родстве.

*****

По утрам Базуль бывал особенно строг и придирчив.

— Что это вы там по щелям забились? На работе надо бегать бегом, чтобы с носа капало! — покрикивал он, когда ему казалось, что ученики не проявляют должного рвения.

Впрочем, когда подходило обеденное время, он заметно веселел и добрел.

— Обед, мальчики! — победоносно провозглашал он на всю мастерскую, — Обед — святое дело!

Он менял рабочий халат на пиджак в елочку, причесывал седые волосы у зеркальца на дверце шкафа и строем вел нас в столовую.

В столовой он усаживался не за учительским столом, а вместе с нами, на длинной лавке с краю. Доверху наполнял алюминиевую миску густым горячим супом, громко отхлебывал, дуя на ложку и охая от удовольствия.

— Хлеб всему голова, а суп — еликсир жизни! — поговаривал он с набитым ртом.

*****

Близилась зима.

В противовес неудачам в мастерской, я блистал в местной самодеятельности. Ни одно торжественное мероприятие в училище не обходилось без сцены из спектакля «У лесного озера», где я в роли идейного беспризорника нередко срывал бурные овации, когда с криками «А-а-а-а, попался, ко-о-онтра! Партизаном прикинулся?!» набрасывался на однокурсника, изображавшего американского шпиона.

Скоро меня стали узнавать в коридорах. Незнакомые преподаватели мне приветливо кивали. Завуч и директор с теплом в голосе окликали меня по имени. Даже недосягаемые дяди-четверокурсники, проходя мимо, иногда одобрительно хлопали меня по плечу: «Как дела, беспризорник?» И только на Базуля мои неоспоримая актерская слава не производила ни малейшего впечатления.

— Да это Вы, товарищ, не туда попали, — уныло ворчал он, — мы здесь работать учимся, а не козлом скакать, задрав штаны!

К концу первого полугодия все детали табурета были готовы. Оставалось собрать каркас на клей, приладить к нему сидение и покрыть лаком.

Чтобы придать нашим изделиям чуть более художественный вид, для сидений специально были подготовлены мозаичные наборы из разноцветного древесного шпона.

— Пресс надо завёртывать  нето-О-оропясь,— воркотал Базуль, поворачивая тугое колесо ручного пресса, под которым были стопкой уложены промазанные клеем сидения вперемежку с наборами для облицовки.

От натуги его лицо багровело, мясистые щеки дрожали, и на лбу выступали капли пота. Искренне желая помочь мастеру, я тоже налег на руль винта.

— Ого, тяжело как идет! — вырвалось у меня.

— Тяжело-о-о! — подхватил Базуль — А Вы как думали? В нашем деле сила нужна, дорогой товарищ. Вот эта самая — своими толстыми пальцами он помял мне то место, где у человека обычно бывает бицепс.

Мне на помощь подскочили два однокурсника.

Тяжелая стальная плита пресса неохотно со скрежетом опускалась, сдавливая деревянные «бутерброды».

— Ну, вот, — одобрительно ворчал Базуль, — а то «тяжело-о-о»!

— Это у них, в Америке, поди, легко! У них, вишь ты, все за счет механиза-а-ации, за счет автоматиза-а-ации, за счет роботиза-а-ациии… А у нас — за счет пердячего пара! — он весело крякнул и сплюнул под пресс.

После облицовки и шлифовки сидений подошло время покрыть их лаком.

— Лак надо ложить не т-о-О-оропясь, короте-Е-енькими круговыми движениями, — нараспев приговаривал Базуль, проворно орудуя большим тряпичным тампоном, набитым ватой, — чтобы крышка блестела, как зеркало, и не было соплей!

Поверхность у него действительно выходила идеально гладкая, ровная и без «соплей». Однако для нас, учеников, нанести нитролак по всей поверхности однородным тонким слоем оказалось невероятно трудно — пахучая лужица стремительно загустевала и высыхала не равномерным глянцем, а бугристыми разводами.

— Что, товарищ Поташник, спо-о-ортил? — услышал я рядом с собой голос мастера.

Не поднимая глаз я машинально замотал головой.

Базуль недоверчиво взял в руки мое сидение, повернул его к свету и, прищурив глаз, стал рассматривать.

— Конечно спо-о-ортил! — удовлетворенно резюмировал он, — вон сколько соплей намазали! А говорите не спо-о-ортил…

Он засопел и, зажав в кулаке широкую стамеску, стал решительно соскабливать мой лак с блестящей поверхности.

— Уразумел? — спросил он, наконец, протягивая мне стамеску и с сочувствием посмотрел на меня поверх очков.

*****

Иногда, колдуя над чем-нибудь у верстака, в приливе доброго послеобеденного расположения, Базуль с удовольствием гнусаво мурлыкал себе под нос:

«Ведь от тайги до британских морей 
Красная Армия всех сильней!»

Мы прыскали в кулаки, корчили гримасы и шкодливо перемигивались. Певческим талантом, равно как музыкальным слухом и мелодичным голосом, наш мастер явно не обладал.

Трудно было понять, каких политических взглядов Базуль на самом деле придерживался. Будучи беспартийным, он тем не менее любил ввернуть в свою речь нравоучительную фразу с классовым подтекстом, и невозможно было понять шутит он или говорит серьезно.

— Палкин! — вдруг осаживал он попавшегося ему на глаза однокурсника, — тебе так весело, потому что ты уже всему научился? Или потому что у тебя голова выкрашена в желтый цвет и челка как у Гитлера?

— А чё голова-то, чё голова?! — пытался возражать Палкин.

— А то, что в семнадцатом году за такой внешний вид тебя бы морячок шлепнул как контру! — со знанием дела отвечал Базуль, — В ревтрибунал и к стенке!


*****

За окном был май, пахло липовым цветом и юностью.

Не желая вечно оставаться «историком» в пролетарском окружении, я стал являться в мастерскую во внеурочное время и, упрямо склонившись над верстаком, нередко изрезав руки в кровь, всеми своими фибрами старался доказать самому себе, конечно, надеясь когда-нибудь доказать и Базулю, неслучайность выбора профессии.

Перелом настал на втором курсе.

Я задумал смастерить подарочную шкатулку с мозаичным изображением памятника Пушкину на фоне Русского музея. Деревянную мозаику я долго и кропотливо набирал дома, а все остальное — оставаясь в мастерской после учебы.

Базулю я свое произведение показывать не решался, но однажды вечером он зачем-то вернулся в мастерскую и застиг меня за работой.

Он молча подошел. Не спеша надел очки. Взял в руки почти готовую шкатулку и стал ее рассматривать, как ювелир рассматривает брошь, пытаясь распознать подделку.

От неожиданности душа моя в полуобмороке ойкнула и затихла, готовясь к худшему.

Наконец Базуль крякнул, отвел взгляд от поделки, внимательно посмотрел на меня поверх очков и тихо спросил:

— Сам делал?
— Ага, — кивнул я.

— Ну, во-о-от, — заурчал он, — а ты говоришь!

— Вот же ведь, ети его мать! — повторял он на разные лады, потрясая Пушкиным, а говоришь «исто-о-орик»!

К третьему курсу мои руки окончательно стали на место и я перестал Базуля бояться. Теперь, принимая от меня очередную работу, он только кивал, и довольно посапывая, рисовал мне в журнале успеваемости жирную «пятерку».

*****

В конце четвертого курса я представил выпускной комиссии свой дипломный проект — собственноручно разработанный и изготовленный стол для творческих занятий, с механизмом регулировки столешницы под любым углом.

Ну, что скажете, Владимир Сергеич? — наконец спросил Базуля кто-то из членов комиссии, после того, как все желающие придирчиво осмотрели и ощупали мою работу.

В комнате воцарилась тишина. Коллеги выжидательно смотрели на мастера.

Базуль неспеша вытер платком лоснящееся от июньской жары лицо. Налил себе в стакан воды из графина. Неспеша выпил. Неспеша протер стекла очков тем же носовым платком, насадил очки на нос и посмотрел на меня так, как будто бы впервые видел.

— Мо-о-ой ученик! — наконец довольно проурчал он, широко улыбнулся и хлопнул по столу тяжелой ладонью, словно ставя печать.

*****

— Ну, куда теперь, Боря? — спросил он меня, после церемонии вручения дипломов, — В институт, поди, будешь поступать?

В своей группе я оказался единственным, кому был вручен «красный» диплом, и одним из троих, кому была присвоена квалификация столяра пятого разряда, вместо обычного четвертого.

— Не знаю, — отвечал я, — может после армии…

Базуль посмотрел на меня поверх очков долгим испытующим взглядом.

— Ну, а в Америку не собираешься уехать? — наконец тихо спросил он. Шел 89 год и вопрос был вполне уместным.

— В Америку? — переспросил я, притворяясь что не понимаю сути вопроса. — А чего я там забыл?!

— Ну, может не в Америку, а еще куда-то? Многие из ваших теперь уезжают, — сказал он задумчиво.

— Он огляделся по сторонам и придвинулся ближе, благоухая одеколоном и луком, — Раньше ведь как говорили? Загнива-а-ющий капитали-и-изм со звериным оскалом! — утробно пропел он мне на ухо. — А оказалось вона как!

— Да ладно, Владимир Сергеич! Разве здесь плохо? — на всякий случай я снова «включил дурака».

— И то верно, — согласился он, отступив на шаг. — В Афган тебя уже не пошлют, чем плохо? Только у «них» там и автоматиза-а-ация, и компутериз-а-ация, и дальше по полному списку… А у нас — одна болтовня по телевизеру! А на деле что? Знаешь как это называется? — он вопросительно посмотрел на меня, как будто в самом деле ожидая ответа.

— Пердячий пар? — попробовал угадать я.

— Еще какой! — грустно сказал он.

— Тебе-то есть с чего выбирать. Вот и выбирай, сынок! — резюмировал он пожимая мне руку.

Поскрипывая паркетом, он удалялся своей косолапой походкой, и под сводчатым потолком гулко разносилось:

«И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!»