Женщины

 Suum cuique
(Каждому своё)

 Старуха, по словам сиделки, «озоровала». То есть развлекалась, как могла. Вначале, от злости на «прислугу», как она любила называть обслуживающий ее персонал, она наложила в штаны. Прислуга, задерганная пьяницей-мужем и неустроенным бытом, матерно ругаясь (втихую, конечно, ибо боялась потерять теплое, хорошо оплачиваемое место), замочила испорченные трусы, вымыла упирающуюся «Барыньку» и побежала на кухню спасать погибающий ужин.  Видя, что  «поздняк  метаться»,  как говорил соседский мальчишка (змееныш под стать Старухе),  она, размазывая по щекам слезы злости и бессилия, выбросила подгоревшее месиво в ведро и начала готовить на скорую руку молочную кашу. «Надия, обедать!» – голос «Барыньки» вывел ее из водоворота размышлений о вечной несправедливости мироздания по отношению к ней, несчастной и несправедливо осужденной гореть в неустроенном  житейском быту  здесь, на этой грешной земле. «Иду, иду, – запела приторно-притворным голосом  Надия и помчалась на зов. – Сию минуточку, Мариям-апа, сейчас…», – и застыла в преддверии  подступившего комком к горлу отчаяния.
 - Надия, где мои черные туфли? Мне надо на работу. Ты слышала, обнаружили описторхоз. Много случаев. Идем, возьму тебя пока лаборантом. Потом, может быть, повысим до старшего. 
 Старуха стояла около шкафа, из которого методично, палкой, выковыривала все вещи, отбрасывая ненужное.
 - Ой-бай, Мариям-апа, что же это делается? – завыла нянька, – ну зачем же вы, миленькая, вещи-то раскидали? Ну-ка, присядьте-ка на диванчик, я быстренько все соберу, а то обед простынет…
 - Vade retro, Satanas! – завопила бабка.  Она была «из образованных» и методично сеяла в душе прислуги классовую ненависть, бросаясь непонятными, а потому из-за этого страшноватыми фразами. – Прочь! Рогатый скот под угрозой! Крупный рогатый скот! Ты это понимаешь?
 - Конечно, конечно, Мариям-апа, – поспешно согласилась Надия, получившая от бабкиной снохи краткую инструкцию: не перечить и угождать, –  сей момент, супчику поедим и пойдем искать эту… «пистархозу»…
 - О, Аллах, не отвечай глупому по глупости его, – смиренно вздохнула Старуха и живо поинтересовалась: «А что на обед?»
 - Кашка рисовая, – заворковала прислуга, втайне надеясь, что очередной трудовой порыв благополучно завершился.
 - Фи, кашка рисовая, – передразнила «Барынька», – я не в богадельне – кашку есть. Не хочу.
 - Да как же «не хочу»? Кашка не богадельная, на молочке да на маслице. Скушайте хоть ложечку…
 - Не богадельная…. Знаю я вас. Вчера из холодильника все унесли, ничего не осталось. Воруют и воруют. Куда Алия-апочкин сервиз делся? Кому отдала?
 - Да чего уж вы на меня напраслину-то возводите? Аллах все видит, да разве я когда чужое брала? Да ни боже ж мой…
 - А конфетки к чаю дашь? Знаю я тебя, все попрятала…. Или съела.
 От  негодования поджатые в ниточку губы прислуги подергиваются.
 - Да нельзя же вам, врач говорит – сахара гуляют, нельзя конфетки.
 - Ну и кашу не буду.
 - Да разве что одну…
 - Две.
 - Ну хорошо, две, только Татьяне не говорите, а то скажет, плохо слежу за вами.
 - Я ей это и так скажу. Кто меня утром на балконе заморозил?
 - Вам же дышать надо воздухом. Доктор сказал…
 - Вот и дыши сама этим воздухом. Да ты хоть знаешь, что это за воздух. Им и дышать-то нельзя, ты что, газет не читаешь, телевизор не смотришь? А, отравить меня хочешь?
 - Ой-бай, что вы такое говорите? Видит Бог, я никогда такого не замышляла, только добра Вам желаю…
 - Ну, давай свою кашку.
 Старуха со вздохом ковыляет на кухню, еле волоча на отекших ногах отяжелевшее тело. Прислуга поддерживает за локоток, ужом просачиваясь в узком коридоре между стеной и необъятными бабкиными телесами.
 Тяжело опустившись на стул, Старуха берет  в уже мало послушные руки ложку:
 - Ну, где там твоя каша?
 Надия  суетится:
 - Вот мы сейчас передничек привяжем…
 - Убери этот ошейник, без него буду...
 Прислуга смиренно и обреченно смотрит, как очередное платье покрывается рисовыми дорожками. Молчаливое страдание прерывается трелью звонка.
 - Вот и Розочка пришла, – радостно скрипит Старуха, приветствуя одну из  постоянно, на беду прислуги, толкущихся у нее многочисленных родственников.
 - Надия, подай Розочке чаю. Как дела, Розочка?
 - Марьям-апа, это я, Римма. Не узнали? Дочка Фатхии.
 - А, Риммочка, а мама где же?
 - Да поднимается. Лифт у вас что-то не работает, пешком-то ей трудновато на седьмой…
 - Надия, две тарелки ставь.
 - Да, Мариям-апа, – Надия, про себя матюгнувшись, начинает обслуживать гостей. «Опять их черти принесли, ну хоть бы день без них. То одни, то другие. И всем подай, всем поднеси. И ведь ничего не скажешь – родственники».
С дежурной улыбкой на лице она подает, наливает, прибирает и старается присмотреть за вороватой девчонкой, шныряющей из кухни в комнату, – вдруг что стибрит, а потом кому отвечать? Кто спер? Она, Надия, кому же еще?
Ну вот, слава Богу, убрались восвояси. Хозяйка задремала. Можно и Валюхе позвонить,  на жизнь пожалиться…
 - Надия,  в туалет …
 - Давайте на "био", он рядом, а то тяжело же  вам идти.
 - Мне на этот игрушечный унитаз садиться? Сколько раз говорила – не буду.
Дошли до туалета. О, господи, так она опять уже!
 - Мариям-апа, вы что же, уже?
 - Не болтай глупости, иди там подожди.
 - Давайте переоденемся, – Надия тащит бабку в ванную. Некоторое время спустя та, умиротворенная процедурой, просит:
 - Надия, а ты давай спой, нашу, татарскую…
 - Да не пою я…
 - Как не поешь? Плохо. А Тамара поет, она меня любит. Попрошу – поет. А ты, Надия, меня заморозила. И на работу не пустила.
 - Да какая уж работа, – взывает к рассудку прислуга. Да отработали вы уже свое…
 - Дура. Описторхоз обнаружили, а ты …. Боже мой, загубят скот, загубят! И все из-за тебя, бестолочь ты несусветная!
 - Хорошо, хорошо. Сейчас отдохнем и этой «стархозой» займемся, – умоляет прислуга.
 - А знаешь, что мне сегодня снилось? – понижая голос, доверительно шипит Старуха. – Ни за что не догадаешься. Змея снилась. Свернулась клубком около меня и сидит, смотрит преданно. Кто эта змея-то?
 Прислуга, справедливо предполагая ответ, заранее подергивает головой, собираясь искренне доказывать, что она никогда, не приведи господь, не сворачивалась змеюкой в ногах у Хозяйки.
 - Думаю, это Фатхия, – в задумчивости изрекает Старуха.
 Надия в изумлении таращится на Хозяйку.
 - А кто еще? – пожевывает губами Старуха. –  Она, паршивка. Больше некому. Кто в прошлом году Алия-апочкину шаль унес? Она. На порог ее больше не пускать, поняла? Что таращишься, глупая? Или непонятно говорю?
 - Поняла, поняла, Мариям-апа, – испуганно лепечет прислуга, – не пущу. Да как же не пускать? Вы же сами говорили…
 - А не покушать ли нам, Надиюша? Устала ты, наверное. А как там твой, все дерется, деспот? – ласково вопрошает Хозяйка.
 - А…ы…дерется, – заикается от неожиданности Надия и моментально подхватывает, – ой, как дерется, Мариям-апа, пьет да дерется, а мать болеет, который год без движения, а свекровь, зараза, всем недовольна, – уже в голос рыдает о наболевшем прислуга.
 - Бедная ты моя…

 И вот сидят, обнявшись, и текут слезы с гладкого старушечьего лица и морщинистого, уже немолодого, но еще далеко не старого. Плачет одна о давно ушедшем, прекрасном прошлом, оставшемся навсегда за поворотом Судьбы; о начинающемся скудоумии, которое осознает в минуты просветления; об одиночестве, хотя и в ухоженной клетке; о приближающейся смерти, которая, увы, не за горами. И рыдает другая, всю свою пока еще не такую долгую, как у Хозяйки, жизнь  провозившаяся с мужем-пьяницей, постоянно работавшая в услужении и не видевшая ничего светлого. И кажется, глядя на них, что нет в мире никого ближе, чем две эти женщины, утирающие друг другу слезы, тихо скорбящие каждый о своем, не понятые одна другой, но оказавшиеся, волей его Величества Случая, на одном пятачке Судьбы.