Непридуманная история

Кто объяснит, кто растолкует
Очей двусмысленный язык...
 М.Ю.Лермонтов

       Эту взрослую историю я услышал более полувека назад в Баку будучи школьником, когда приходил к матери на работу в камералку. Там под ее строгим присмотром готовил уроки. Однажды, как обычно, войдя в комнату, я своей родительницы не застал. На ее стуле, придвинутым вплотную к столу тети Ани, – начальницы партии и нашей семейной приятельницы, – сидел потрепанного вида мужчина в дряхлом ротиновом пальто с засаленными, отполированными до блеска лацканами и довольно длинным сизым носом, покрытым затейливым узором венозных прожилок. Серый облик его с опухшими веками и тяжелыми мешками под воспаленными глазами выдавал давнишнее пристрастие хозяина к не очень благородным напиткам. Я поздоровался. Странный дядя тревожно повернулся в мою сторону, но тетя Аня, кивнув мне, успокоила его:
      – Ничего, ничего, продолжай.
      Дядя перестал мною интересоваться, и я начал спокойно раскладывать учебники на подоконнике, невольно слушая их разговор.
      Позднее узнал, что человека звали Николай Констажогло и он из «бывших». В студенческие годы Констажогло был однокурсником тети Ани, которую сейчас величал  по имени-отчеству. Многие обороты его речи свидетельствовали об образованности интеллигентного человека, по ряду причин где-то утратившего связь со своей средой. 
       – Даа, Анна Анатольевна... Так получилось, что десять лет назад я влюбился в библиотекаршу Люду из МИНЗЕМа. Может быть ты видела ее...  Исключительно была миловидная и скромная девчушка. Пышные белокурые волосы с мягким взглядом таких, больших серо-голубых глаз делали ее всегда привлекательной.
      Тетя Аня не прерывала рассказчика.
       – Ну, и я в то время, если помнишь, был еще сравнительно ничего. Поэтому роман развивался благоприятно для меня, молодого и опасного для дам дон-жуана.
       Краем глаза я отметил, что рассказчик смущенно улыбнулся.
       – Но, как часто случается в жизни... Дааа... Пылкие страсти, не всегда подчиняются привитому нам воспитанию... Они быстро улеглись и, охладев, я стал избегать встреч с недавно еще желанной подругой. Девушка, как водится, ждала ребенка и, несмотря на внешнюю податливость и кажущуюся уступчивость характера, настаивала на браке, грозя подать на алименты. На Людмилину беду, не готов был я к женитьбе, и совесть моя искала оправданий. Перспектива однообразной семейной жизни вводила в уныние. В некоторых вопросах мужчины, – что уж тут поделаешь, – слишком консервативны и я тому не исключение. Свой покой и комфорт ценил более всего на свете, к тому же я еще и... трусоват. Начало истории, как видишь, банально. Настроение – хуже некуда, аппетита никакого, сон потерян, работа валилась из вялых рук. В общем, не стало жизни у твоего бывшего однокашника. Даже приятели, – помнишь таких «лихих рубак» из «Геофизики»: Чемеров, Студенкин, Венька Рубинштейн, Мишка Мюллер, – даже они...
       – Мишку твоего недавно посадили из-за его же дури. А Студенкин с Венькой умерли, – перебила говорящего тетя Аня неприятными вестями.
      –  Слышал... А Мишку за что?
      – Да, так... Четыре года дали за фамилию.
      – За фамилию???
      – Он поменял Мюллера на Ренненкампфа, разве ты не в курсе? Все мои предки, говорил, были Мюллерами. Надоело. Не для того, говорил, мой отец вместе с Ворошиловым советскую власть в окопах завоевывали, чтобы я не смел выбрать себе красивой фамилии. Хочу быть Ренненкампфом. Ну, и стал. Потом выяснилось, что у Корнилова был в подчинении один прибалтийский барон с такой фамилией. Наверное решили, что Мишка его... родственник.
      – Ха-ха-ха... – оценил шутку собеседник. – Чего же тогда ни меня, ни Чемерова не берут, а Анна? Наши отцы были... гхм, все это знают. Кстати, куда он тоже делся?.. А Мишкин папаша – красный командир... Нет, тут что-то другое. Я думаю, за длинный язык. Любил трепаться по-пьянке, немчурик, и его видимо продал кто-то из наших. Все анекдоты  рассказывал.
       – Ничего не знаю, – сразу открестилась тетя Аня.
       Констажогло, скосившись в мою сторону, наклонился к уху собеседницы и  доверительно зашептал громко:
       – Было, было... Ну, такой его анекдот: мальчик спрашивает отца: «Папа, кто такой дедушка Ленин?» Отец отвечает: «О, это человек, который снял с нас цепи!» «Цепи рабства?» «Нет, у меня с часов, у мамы с шеи», хи-хи-хи....
       Тетя Аня сдержанно улыбнулась и перевела беседу в прежнее русло:
       –  Не отвлекайся...
       – Даа... В общем, «мушкетеры» обратили внимание, что со мной твориться неладное, забыл я их совсем. Стали, как водится, приставать с расспросами и скоро картина для них прояснилась. «Зря хандришь, – сказали, – всякое случается. И мы, – говорят, – попадали в подобное положение, однако ничего, живем! Все устроим в лучшем виде, вот посмотришь». Ведь ты, Анна Анатольевна, помнишь, – любили пошкодничать, чудаки. «А вы-то здесь причем? – спрашиваю посредников. – Да и что, вообще, теперь можно  сделать, когда уже все сделано». Я понимал, что Людмилу на фокусы не уговоришь. А они мне: «Не твоя печаль! Сказали, все устроим, значит так и будет, верь нам, мы Людочку знаем.  Вот скоро Октябрьские, надо только малость подготовиться».   
      Прошла неделя. Наступили праздники. Компания собралась, как всегда, дома у Мишки. Захожу я в гостиную, а там полный стол закусок, вина, водки... – словом все, что полагается для встречи Годовщины Октября! Подскакивает ко мне Венька с невинным взглядом бесцветных глаз и говорит: «Коля, мы тут своего фотографа пригласили, чтобы память осталась, надо заплатить ему, пока трезвые, а то мы... поистратились немного». Естественно знаю, что надо. И протягиваю в общий котел сотню. «Мало, – говорят, – доставай еще хотя бы одну». Странно, думаю, и, жалеючи, отдал последнюю. Вроде фотограф доволен остался, улыбается, только у меня настроение не праздничное. Да еще рядом Венька веретеном вьется, опекает: «Пей, пей, – твердит, – полегчает».
       –  Люды твоей там не было? – спрашивает тетя Аня.
       – Нет, конечно, для чего ей там? Дааа... А Венька все подливает в рюмку, все подливает. Ну, что оставалось делать? Я и увлекся. Не может человек слишком долго противостоять соблазнам! Чувствую, веселее стало, даже петь пытался. А Венька все мне подливает. Я ему втолковываю:
       – Может хватит? Голова сверх норматива кружится.
       А он, трепло, хотя и нехорошо так про покойников говорить, все посмеивается:
       – Не журись Мыкола, избежишь подола!
       А сам все подливает... и подливает... Чувствую, что я уже носом по тарелке водить стал, а потом и вовсе отключился.
       Очухался на Мишкиной кровати, продираю глаза, а мне говорят: «Вставай, на работу пора». Вот это да! Все праздники, думаю, здесь провалялся, как поросенок, и ничего не помню. А Мишка шутит: «Давай, давай поднимайся! Считай, твоя проблема решена».  Промолчал я тогда, голова болела сильно. Приняли мы с ним по фужеру и куда боль девалась, глядь и помятое лицо разгладилось. С тем и пошли на службу. Ну, на работе все хором уговаривают уехать в Евлах. Там, говорят, и тебе спокойнее будет, и зазноба твоя тебя быстрее забудет, – не будешь ты ей в Баку глаза мозолить.
        – Аа... об остальном? – заикнулся я.
        – Об остальном, – говорят, – не беспокойся.
Может быть, правда, это и есть решение проблемы? И поддался я уговорам, Анна Анатольевна, быстренько оформил перевод. Наш Васильев помог. Вот почему меня в городе так долго не было. Ведь тут среди знакомых толки ходили...
        – А комнату свою сдал? – остановила его Анна Анатольевна.
        – Сдал, конечно. Здесь сдал, там дали, – перевод же!
        – А как же прописка?
Констажогло в ответ состроил кислую гримасу, будто надкусил зеленую алычу.
       –  Ну, не перебивай, Анна Анатольевна, – раздраженно ответил он, – слушай дальше, что было... Ох, а что было? Да... На периферии запил здорово, водкой глушил совесть... Ой, ты наверное знаешь, Васильев в тюрьме умер, – опять отвлекся от темы рассказчик.
       – Мы слышали об этом. Его до меня еще в министерство перевели.
       – Прекрасный был специалист, – перешел на внятный шепот Констажогло. – И пил в меру. Сам Везиров уважал его, а вытащить... говорят, не смог.
       – А как же он влип? – полюбопытствовала тетя Аня, тоже шопотом.
       – Кто?
       – Васильев, конечно. Ты сейчас о нем.
       – Ааа... Это так! Приехал он к нам в Евлах... с высокой комиссией... Стал всех тормошить. Его, как водится, – в ресторан. А там – драка. Вызвали милицию, а у них знаешь, прием прост, – коленкой, как грузины говорят, под «клёри»...
      Тетя Аня кивнула головой.
       – ...А у него – грыжа... прорвало...
       – Да что ты!
       Собеседники сделали небольшую паузу и я отметил, что оба болезненно зажмурились.
       – Не знаю, как это ему удалось, но он схватил стул и... припечатал милиционера к полу... На время... Его у нас же и судили. Получил десятку.
       –  Какой-то кошмар, – простонала бывшая сокурсница.
       –  Даа, – откликнулся Констажгло, – дело путанное...
       –  Бог с ним. Рассказывай про свое, – напомнила тетя Аня, вновь обретая голос, – как сам-то жил там... в Евлахе.
       – Как жил?! Первый год еще болезненно замирал от каждого звонка, потом пообвык, Людмила меня не беспокоила. Я даже, скажу тебе, обиженным себя почувствовал, что-то слишком быстро она забыла о моем существовании. Думал, как это все просто, извини, у женщин: с глаз долой – из сердца вон. Словно она от меня сбежала, а не я. Так и прожил десять бесцветных лет в полном одиночестве. Со временем свою работу пришлось... оставить, перешел в столовую, а последние годы, ты представляешь, вдруг так затосковал по Баку, по этому огромному городу, по друзьям-знакомым! Сама знаешь, редко кто бывает доволен настоящим. Особенно... когда сознаешь, что нет будущего. Сколько раз я раскрашивал яркими красками дни минувшие, – и не вспомнить! А в этом Евлахе сидишь один среди чуреков и пьешь втихую. Единственно, что азербайджанскому их выучился. Поневоле. В конце концов нервы мои не выдержали. Десять лет прошло, думаю – хватит, нарушу обет! И два месяца назад ранним утром приехал, как говорят, в свой родной милый город. Выхожу на кипящий жизнью перрон и... кого же вижу?
       – Подожди, а у кого ты остановился? – вновь прервала рассказчика тетя Аня. Вопросы жилья интересовали ее в первую очередь. Констажогло замялся.
       – Ну, ладно, не отвлекайся, что дальше-то было, – подбодрили его.
       – А что дальше? Спускаюсь я осторожно из вагона на перрон... И кого же вижу?  Трудно в это поверить! Стоит неподалеку лицом ко мне моя Людмила на платформе, сияющая как красное солнышко. Словно меня ждала. Во всяком случае, видимо, кого-то недавно проводила. Вот судьба! Удивился, что время не очень ее помяло. Мордашка свежая, с тем же румянцем во всю щеку и губы по-прежнему... сочные. Похоже, косметикой еще не пользуется в отличие от многих... Всегда вы, мои дорогие, пытаетесь подправить природу, даа! Не в состоянии смириться с утерей молодости, правда? Эх, женщины, женщины... – снова увлекся Констажогло.
       Тетя Аня спокойно восприняла это авторское отступление, – она уже не пыталась подправлять природу.
        – Даа... Встретился я глазами с Людмилой и, конечно, первое инстинктивное желание было – спрятаться за пассажиров. А та, как понял, сначала не признала в немолодом мужчине с землистым лицом бравого парня своей юности. Я и рад, не об алиментах сейчас речь, – стыдно стало за себя! Потом смотрю, Людины щечки бледнеют на глазах, а сама она стала валиться вбок. Не выдержал, бросился к ней, еле успел подхватить. Обвисла Люда у меня на руках, глаза закатились. Только придет в себя, взглянет, и вновь в обморок. Усадил я подругу дней своих далеких на лавочку. Постепенно совсем пришла в себя моя Людмила, – утренний воздух бодрит лучше всяких лекарств, понимаешь. А как признала она меня окончательно, – залилась слезами, остановиться не может. Вокруг народ снует, оглядывается. Чувствую, мною начинает овладевать  раздражение:
      – Ты что по мне, как по покойнику? Совсем ошалела от счастья?
      – Ой, Колокольчик, родненький, (это Люда меня раньше так ласково называла) ты... живой? Вот радость-то какая!!!
      Неужели, думаю, опять чувства пробудились у несчастной женщины. Ведь бывает же, и любовь, вроде, с годами проходит, а сердце еще долго тревожат памятные дни о ней, даа... Но сейчас я ответил ей немножечко дерзко:
       – А то как же, – говорю, – конечно, живой, раз сижу с тобой рядом! А ты меня уж и похоронила?
       – Это не я тебя похоронила, а друзья твои! – не скрывая волнения, роняет она в отчаянии.
       После этих слов, Люда вдруг порывисто открыла сумочку, покопалась в ней, вытащила потрепанный конверт и передала мне. Вынул я письмо и большую фотографию к нему. Смотрю – на снимке гроб на столе стоит, а в гробу с лицом, словно мелом вымазанным, лежу я собственной персоной, до ушей усыпанный цветами. Конечно, я не сразу себя признал. Сперва подумал, лежит вроде знакомый. Кто же это, думаю? Присматриваюсь внимательнее... Боже святый! Так это же я лежу, я! Здесь уж меня держать надо было. Уставился я тупо на фото, продолжаю машинально рассматривать. Вокруг гроба стоят хмурые приятели, вся гоп-компания налицо. Вон Машка-замарашка, вечно неопрятная такая, поцарапанная, а тут в темной газовой косынке, склонила головку и плачет, вон Руфка коллекторша с траурным черным бантом на шикарном бюсте и тоже утирает слезы, а вот и Мишка со скорбным лицом уставился на меня дурака, здесь же рядом Венька Рубинштейн в черном костюмчике, – я и не припомню такого костюма у него, летом все в безрукавочке бегал, зимой – в свитере. Уронил он кудрявую голову себе на грудь и видно, что тоже рыдает. Из-за Венькиного плеча выглядывают унылые физиономии Студенкина, Чемерова. Поднялся я с лавки потрясенный, стою, соображаю. Вот так решили проблему друзья-приятели! В полном смятении стою, что делать: обратить все в смех или действительно возмутиться такой бессердечности, – ты же знаешь, Анна Анатольевна, сердце-то у меня все же благородное...
      Рассказчик умолк ненадолго, затем продолжил.      
      – Люда увидела мое замешательство, уж не знаю, как она его истолковала, но пришла мне на помощь:
      – Не кручинься, Колокольчик! Все хорошо, что хорошо кончается! Не надо нам твоих алиментов, живем же мы с дочкой без них, да и Аленке уже десятый годик пошел, –  произнесла она так... задумчиво. 
      Такое признание поразило мое...
       – ...благородное сердце, понимаю, – согласилась тетя Аня.
       Констажогло, сбившись с мысли, недоверчиво поглядел на собеседницу.   
       – ...Воображение, – поправил он ее.
       – Ведь я от дочери это письмо, – говорит Люда, – за подкладкой в сумке прячу, чтобы та ненароком фотографию не увидела, – рано ее посвящать. Уж сколько сама слез над ней пролила, сколько всего передумала. Любила я тебя тогда очень, жалела. А теперь? Что ж... живи, дорогой, не умирай больше. Бог, говорю, с ними, с алиментами-то. Только не умирай пожалуйста, – сказала, а у самой глаза печальные, печальные...
       И тут, дорогая Анна Анатольевна, я отчетливо осознал, что такой женщины у меня больше никогда не будет. Правда, никогда! А она, словно почувствовала:
       – Да, – говорит, – опоздал ты, Коля, на две пятилетки.
       Замызганный дядя высморкался в свой носовик.
       – Эх, дорогая Анна Анатольевна. Хуже оплеухи... А что делать? Посмотрела она мне в глаза, потрепала пальчиками за рукав, повернулась и ушла, не оглядываясь. Не бежать же за ней мальчиком! Бесполезно...
       После этих слов Констажогло расчувствованно отвернулся.
       – Как, веселую историю я тебе рассказал? – завершил он через несколько секунд вопросом свое повествование, растягивая губы в подобии улыбки.         
       – История... – протянула тетя Аня. – Могла бы быть веселой, если б не была такой грустной, – подвела она черту фразой, как я догадывался, с глубоким философским содержанием.
       Я уткнул лицо в учебник, вникая в текст. Ведь не слушать же чужие истории сюда пришел, уроки надо делать, а то влетит мне от матушки.
 
       С той поры Николай Констажогло больше в камералке не появлялся. Что с ним случилось позднее, я узнал из рассказов той же тети Ани, бывавшей у нас в гостях. С ее слов, Николай топился в море, затем тяжело заболел. Кто-то известил об этом его няню, бывшую кормилицу, единственного после ранней смерти родителей близкого ему человека, заменившего мать. Одинокая старушка якобы продала дом в деревне под Томском и приехала в Баку обслуживать своего непутевого Коленьку, – он навсегда остался для нее сыном, – родной-то умер в младенчестве. Вообще, отрывочная обывательская информация о спившемся субьекте, которого я и видел всего раз, мало трогала меня, уже студента, имевшего свой ворох забот и увлечений. Знакомый тети Ани мне был не интересен и казалось я полностью забыл об этом случайном в моей жизни человеке, но судьбе угодно было свести нас еще раз и вот при каких обстоятельствах.
       Начну со свалившихся неприятностей. В Тбилиси, где проходил заводскую практику, меня продуло на сквозняке и простая простуда переросла в плеврит. Пролежал в стационаре месяц на уколах и потом ещё почти год температурил. Любое быстрое передвижение было противопоказано, т.к. температура сразу подскакивала до тридцати девяти и оставалось странным, как я ее переносил.
       – Вы что, больны? – спросил меня раз армянин-парикмахер.
Стричь мою влажную после ходьбы голову ему было не слишком приятно. Я простодушно объяснил причину.
        – А какой у вас плеврит. Сухой или мокрый? – очень серьезно поинтересовался мастер.
        – Сухой... – не решился я произнести слово «эксудативный».
        – Вам тогда повезло. Мокрый – это уже... – мастер не сразу добавил, – ...смертельно.
       Слова парикмахера я воспринял спокойно. В роду у нас легкими никто не болел, – наследственность всё-таки очень важный момент, – и зона, охваченная плевритом, стабильно сокращалась. Я регулярно посещал ренгенкабинет туберкулезного сектора больницы им. Семашко. Для себя знал, что главное сейчас, – повторно не застудиться.
       Раз зимним ветреным днем я отправился на очередное просвечивание. Вышел позже намеченного для себя часа и приходилось спешить, чтобы не опоздать к сроку. Вот и больница. Войдя в вестибюль, разделся. Гардеробной не было и я, перекинув через локоть пальто, зафланировал по проходу от входной двери клиники до рентгенкабинета и обратно, пытаясь отдышаться и успокоиться. Коридор, по которому ходил туда, сюда, представлял собою в плане букву «Г». За углом – двери, ведущие в палаты больных, находящихся под особым контролем медперсонала. Эта глухая часть помещения служила также местом свидания с родственниками, там со своими заботами вечно суетился народ и казалось, до меня никому не было дела.
      Постепенно остывая и обретая форму, я продолжал двигаться, каждый раз проходя мимо маленькой старушки, отступившей в сторонку. Она кого-то ждала, и была единственным человеком, кто неизменно провожал ходуна беспокойным взглядом. Я невольно ускорил шаг, опасаясь оказаться втянутым в разговор. «Все, – подумал, – лучше войду в душный «предбанник» кабинета, пережду там». Бабуля не дала мне возможности ретироваться. Она неожиданно смело уцепилась свободной от гостинца рукой за пальто и потянула за него. Я остановился. Неудовольствие, как колодезное ведро, еще колыхалось в груди, когда близко от себя увидел набухшие слезами бабушкины глаза. Стало неловко.
       – ... Доктор сказал, вы уж приготовтесь, мамаша... – начала она без предисловий, словно мы беседовали давно.
      Передо мной стояла маленькая старая женщина, согнутая бременем свалившегося на ее голову несчастья, и сейчас бабуле нужно было кому-нибудь высказаться. Из всех присутствующих, я наверное был для этого самым подходящим лицом. Незаметно взглянул на стенные часы – время еще было. Пришлось  изобразить на лице скорбное участие и на несколько минут отдаться во власть бабушкиного горя, – вон его сколько в образе ходячих скелетов сидит с родными на лавке и пребывает за дверьми палат.
        – ...Все мы, говорит доктор, через это когда-нибудь проходим... А легких у него уже почти нет и жить, говорит, вашему сыну осталось до последнего кровохарканья... Так и сказал... И в палату не впускают. Вот, жду, когда медсестра его выкатит. Гостинца принесла... пусть поест еще... – начала всхлипывать старушка.
      Почему-то последние слова ее стеснили мое дыхание и я на мгновение отвернулся.
       – Не пускают в палату, – повторила мать, справившись с собой, – ждите, сказал, его вам выкатят...
       Но сын вышел сам. Не человек, а живые мощи. Тем не менее, черты воскового лица показались мне знакомыми и я силился вспомнить, где раньше мог видеть его. По всему чувствовалось, чахотка съела не только легкие. Наверное, все скромное состояние старушки ушло на лечение, но остановить процесс не удалось. На вид Николаю Констажогло, – а это оказался именно он, – можно было дать все семьдесят. Неудачник в жизни, он давно покорился своему року и с недужным безразличием относился к каждому подаренному ему судьбой дню. Меня он не узнал (я, естественно, сильно изменился за годы), а если бы и вспомнил, – ему сейчас не до кого. Теперь я понимал, что старушка – это няня, о которой говорила Анна Анатольевна.
       Няня-мать засеменила к больному чаду и закусив губу, помогла сыну устоять. Я скромно отошел в сторону, но уйти совсем уже не мог. Я слышал и видел все так же, как много лет назад, только разговор Николая был уже иным по содержанию.
        – Какие ты мне мандарины принесла, – капризно захныкал больной.
        – Да другие-то доорого, сынок... Денег-то нет, – оправдывалась полушопотом старушка. – Ты все ж попробуй, поешь...
       Николай положил в рот дольку мандарина, стал долго вяло пережевывать. Проглотить никак не удавалось, отчего острый щетинистый кадык, стараясь протолкнуть пищу, загулял по тощей шее вверх и вниз, словно золотник. Мать во все глаза смотрела на сына. Говорить уже не могла, а только поглаживала его по костлявому плечу.
        – Ты придешь еще, мам, – как маленький мальчик спросил вдруг Констажогло тихо, почему-то стесняясь пробегающих мимо молоденьких медсестер.
       О чем он? Конечно! Старушка часто закивала белой головкой и сжала его прозрачные пальцы своей коричневой ручкой.
       – Вечером, – выдавила она наконец из сжатого спазмой горла.
       Недомогание раскачивало больного, вело вбок и он уперся ладонью в стену.
       – Что с тобой, Коленька? – не на шутку встревожилась мать.
       – Мне плохо... – прошептал сын.
       Больному тяжело было стоять, а скамья занята другими. Николай слабо махнул рукой и, сдерживая судорогу подступившего кашля, сделал неуверенный шаг в сторону палаты, оставив растерявшуюся старушку одну со своими мыслями, но что-то заставило сына обернуться, взглянуть еще раз на мать. Глаза их встретились, прежде чем палатная дверь скрыла его.

     Домой я возвратился с тяжелым сердцем. Рентген-кабинет перестал посещать, не объясняя родным причин.
    
 2005