Возвращение домой

  *       *       * 
Я шел в свой родной совхоз, в котором не был много лет. Идти мне было еще долго – километров двадцать, а то и больше. Вокруг меня - только перепаханная черная земля. И дорога, а больше ничего.

Но и этой дороге я не мог доверять, потому что она постоянно разбегалась в разные стороны: то вправо, то влево. Я знал, что повернуть надо направо, но где и когда? Повернешь не там – и заблудишься. В степи заблудиться так же легко, как и в лесу. И неизвестно, куда ты выйдешь. И выйдешь ли вообще.

Я и сам не знал, почему отправился из райцентра пешком. Раньше я ездил только на машине. А за рулем всегда был человек, который точно знает дорогу. Но теперь я решил обойтись без попутки. Или, может быть, просто не дождался ее.
Я шел домой.

А вот и мой поворот! Я его узнал, я не мог перепутать! Здесь была уже непаханая земля, покрытая скудной травой, а местами – и высоким бурьяном. И дорога, хорошо накатанная машинами. Давным-давно где-то здесь было одно из отделений нашего совхоза. Но постепенно люди перебрались на центральную усадьбу, и остались только развалины домов. Я уже и видел их, эти развалины. Через час с небольшим, если я буду быстро идти, появится на горизонте и мой совхоз.

И вдруг на дорогу выскочил волк. И побежал мне навстречу, виляя задом, как нашкодившая собака.

«Этот не нападет, не посмеет напасть!" – подумал я.

Но тут же увидел второго волка. Впереди на дороге лежала большая палка, которой я мог бы отбиться от зверей, но я, кажется, уже не успевал к ней. И это было – все…

И тогда я от отчаяния громко закричал, надеясь, что волки испугаются моего крика.
 
- Олег, что с тобой? – толкнула меня жена. – Что-то приснилось?

И я очнулся кошмара. Приснилось! Это был всего лишь сон…

  *       *       * 
Сколько уже лет я не был в своем совхозе! Мне и страшно, и стыдно называть эту цифру – восемь лет! Восемь лет я не навещал свою маму! А ведь она осталась совершенно одна: мой отец давно женился на другой женщине и переехал в город, здесь он и похоронен.

Рядом с мамой, правда, есть мальчик Витя. Хороший мальчик, а у него замечательные родители. И мне от этого немного спокойнее.

И не сказать, что мой родной совхоз далеко от города, в котором я живу – какие-то 250 километров. Но добраться туда очень трудно: автобусы и в райцентр давно не ходят, а про совхоз нечего и говорить. Положим, до райцентра я мог бы добраться и на такси, наскреб бы денег, хотя их постоянно не хватает. Но вот как дальше? Там еще далеко. А своей машины у меня нет.

Многие люди из нашего совхоза перебрались в город. И некоторые из них на своем транспорте ездят иногда на свою маленькую родину. А потом, встретив меня на улице, сразу начинают с упреков:

- Что же ты мать-то свою совсем забыл и не навещаешь? И не стыдно?

- А что же ты, когда ехал в совхоз, не взял меня с собой? – всегда отвечаю я.
 
И всегда слышу в ответ:
- Да как-то не подумал о тебе.

Или еще более убедительное:
- Свободного места в машине не было!

А упрекнуть ведь никто не забывает! Хотя чего меня упрекать? Я и сам это делаю каждый день. Свою совесть еще не пропил окончательно.

Но от этого мне не легче. Мне от этого только больнее.

  *       *       * 
У моей мамы необычные и имя, и отчество – Меланья Климентьевна. Точнее, старинные. Но друзья и знакомые называли ее коротко – Мила. И мне это короткое имя нравилось гораздо больше.

Моя мама выросла в большой семье – восемь детей, а их отец умер еще до войны. Хотя я думаю теперь: может быть, и не умер, а был репрессирован? Но мама никогда не говорила об этом.

Никогда не рассказывала и о том, насколько трудно они жили. Но как-то в детстве я спросил у нее:
- А зачем ты поехала на целину? Ведь Украина гораздо лучше! Один только лес возле вашего села чего стоит!

- «Лучше»! – возразила она. –Ты просто не знаешь, какой у нас был голод!

И больше ни слова об этом. А о том голоде я прочитал много позже.

Восемь детей! И ведь почти все выжили!

Но старший мамин брат Трофим во время войны пропал без вести где-то под Одессой – он уже был в армии, когда началась война. У нас дома долгое время висел его портрет, а мама писала письма в разные инстанции, пытаясь узнать судьбу брата, но так ничего и не узнала.

Да еще младшая мамина сестра Маняша в детстве умерла от менингита.

Хотя все мамины братья и сестры остались жить в Украине, мама поддерживала с ними теплые отношения: писала письма, отправляла посылки. И они в ответ тоже присылали нам свои подарки.

Например, дядя Федя, успевший немного повоевать, но потерявший правую руку уже после войны, присылал нам яблоки, груши, копченую колбасу. Дядя Федя научился писать левой рукой, и какой же красивый у него был почерк! Тетя Люся, которая одна осталась жить в своем родном селе, отправляла нам сушеные и маринованные грибы, липовый чай и тоже яблоки. Мама яблоки очень любила, и они все, наверное, знали об этом.

Иногда мама, взяв меня и мою сестру, ездила к ним в гости. Но при этом не забывала навестить и родственников отца.

И лишь с одной ее сестрой Наташей у мамы были какие-то непонятные мне отношения.

У меня есть лишь обрывочные сведения, но, кажется, в молодости мама, когда училась в сельскохозяйственном техникуме, жила у своей сестры Наташи. И, видимо, Наташа чем-то обидела маму, потому что мама собрала чемодан и отправилась на вокзал. Мама сама проговорилась мне об этом своем отъезде.

Наташа догнала маму на вокзале и спросила:
- Мила, ты куда собралась?

- Я уезжаю на целину! – ответила мама.

- Мила, останься! – попросила Наташа.

Но мама не осталась.

Потом и тетя Наташа с мужем и тремя своими детьми приехала в наш совхоз и некоторое время жила в нем. Я был маленьким, а потому смутно помню то время. Их старшей дочери Люде, наверное, было лет двенадцать, и когда наши родители уходили в кино или к кому-то в гости, она оставалась присматривать за нами, малышами.

Старше меня был и их средний сын Саша. Запомнилась мне его присказка, когда зазывал он нас в темную комнату: «Кто со мной – тот герой, а кто без меня – тот паршивая свинья». Хотя и было страшно, но приходилось идти за ним. Кому приятно быть паршивой свиньей?

А вот с младшим сыном тети Наташи Сережей мы были почти ровесниками и очень дружили. Я часто бывал в гостях у тети Наташи. У них в коридоре был большой ящик с крышкой, и когда мы играли в прятки, то часто залезали внутрь. В ящике было темно, пахло зерном и мышами.

А потом они уехали. И опять это была какая-то ссора, потому что мама перестала общаться с тетей Наташей.

  *       *       * 
Лет, может быть, через пять после их отъезда мы были в гостях у дяди Феди. Рядом с поселком, в котором он жил, был город, названный в честь известного полководца. И не город даже, а так – маленький городок. Один раз мой двоюродный брат Вася, недавно вернувшийся из армии, свозил меня туда на велосипеде.

В городе Вася купил мне игрушечный пистолет с пистонами, но стрелять на улице не разрешил, затем напоил газированной водой из автомата, а сам занял очередь к автомату с пивом. Первый и последний раз в своей жизни я видел автоматы с пивом!

Обратно мы ехали мимо кукурузного поля, и Вася наломал кукурузных початков. Я тут же попробовал кукурузу – ее вкус мне понравился.

- Сырую кукурузу есть нельзя, - сказал Вася, но початок отнимать у меня не стал.

- Почему нельзя? – спросил я.

- Вредно!

И есть сырую кукурузу мне тут же расхотелось. Я был мнительным мальчиком.

И вот в этом маленьком городке жила тетя Наташа.

Дядя Федя спросил у мамы, когда мы только приехали:
- Мила, а ты не хочешь встретиться с Наташей? Я позову ее!

Мама ответила: нет.

Когда же мы уезжали, дядя Федя и Вася провожали нас на вокзал. И мы проходили мимо дома, в котором жила тетя Наташа.

- Может, зайдем? – предложил дядя Федя, но мама снова отказалась.

Но Вася, сказав нам «подождите», побежал к дому тети Наташи.

Обратно вместе с Васей прибежала, запыхавшись, Люда – стройная, веселая и очень красивая девушка.

- Мамы дома нет, - сказала она и опустила глаза.

Мне Люда подарила несколько значков, я как раз в то время собирал значки. Моей старшей сестре Вале – красивые открытки, которые позже перешли в мою собственность. О чем-то она поговорила и с мамой.

А еще лет через десять, уже в совхозе я увидел, как по нашей улице идет незнакомая женщина с чемоданом. И неожиданно она подошла к нашей калитке.
- Как ты вырос! – сказала она. – Не узнаешь? А ведь я твоя тетя – тетя Наташа!
Увидев тетю Наташу, мама ахнула.

- Так неожиданно! Хотя бы телеграмму дала! – только и смогла произнести мама.
И они обнялись и расплакались. И никто словом не упомянул про старые обиды.
Я теперь думаю: а вдруг мама ждала свою сестру все эти пятнадцать лет?

  *       *       * 
Я был не только мнительным, но и капризным ребенком. Думаю, нелегко приходилось моим товарищам со мной в наших детских играх. Впрочем, в детстве мы все не ангелы, у всех свои причуды: тот драчун, этот ябеда, а третий вообще на всякие подлости горазд…

В детстве, например, я не умел пить таблетки: лишь возьму ее в рот, как сразу выплевываю – горькая! Поэтому мама раздавливала таблетку, превращая ее в порошок, добавляла в столовую ложку немного воды и меда – и лишь после этого я принимал лекарство.

А болел я часто. Или, быть может, не столько болел, сколько считал себя больным. И требовал, чтобы меня лечили. И мама, разумеется, лечила меня. Я еще удивлялся: откуда она без врача разбирается в таблетках?

Но иногда случались со мной неприятности и похуже. У нас был мотоцикл «Урал», и отец во дворе нашего дома построил деревянный гараж для него. А сверху над воротами отец сделал длинное и узкое окошко, которое почему-то так и не застеклил. Или, может быть, он и не собирался его стеклить, потому что низ этого окошка был своеобразным – плоская и неширокая доска. И зачем-то отец положил туда двуручную пилу. Как будто в гараже ей места не хватало!

По воротам и через это окошко я легко пробирался в гараж, тем более что там часто закрывали нашу собаку. И вот как-то раз я в очередной раз оказался в гараже, но, спрыгивая, задел пилу. И она упала мне на левую руку. Небольшой шрам от пилы у меня остался на всю жизнь.

Было много крови, было много крика. Мама мазала мне руку чем-то, что останавливает кровь. Потом наложила тугую повязку.

Но каким же чудесным оказался дальнейший тот день! На всю свою жизнь я запомнил его: отец посадил меня в кабину своей грузовой машины и повез в поле. Там его поджидали другие мужчины.

Они расстелили на земле газету, достали закуску и водку. Светило яркое солнце, и было весело: все мне сочувствовали и спрашивали о моем «ранении». Я чувствовал себя героем, получившим рану на фронте.

Отец подмигнул мне:
- Только маме не рассказывай, что мы пили водку! А если будет спрашивать, то скажи, что пили вино.

И когда мы вернулись домой, я маме, разумеется, сразу все и рассказал. Ябедой я не был, а просто не умел хранить тайну, особенно тогда, когда меня просили ее сохранить. Но я все-таки выполнил просьбу отца, заявив, что пили они вино, а не водку.

- А какая разница? – спросила мама и улыбнулась.

Наверное, она действительно не знала этой разницы, потому что никогда не пила. Я эту разницу тоже понял значительно позже.

  *       *       * 
А потом я сломал руку.

У нас на улице для полива огородов прокладывали трубы. Были они чуть приподняты над землей, и на них было удобно сидеть, на них можно было стоять, по ним мы ходили, изображая канатоходцев.

Вот и сорвался я с этой трубы и ударился о нее правой рукой. И половина моей руки вдруг изменилась. Когда я вытянул ее горизонтально земле, часть руки указывал в небо.

Боли я не почувствовал, крови тоже не было, и я с удивлением рассматривал свою руку. И больше меня испугалась моя сестра Валя. Она заплакала и потащила меня домой. Вслед за нею разрыдался и я.

- А мне не отрежут руку? – спросил я сквозь слезы.

- Нет, нет! – заверила Валя, но я не почувствовал уверенности в ее словах и стал рыдать еще громче.

Услышав наш крик, мама выскочила нам навстречу. И сразу поняла, в чем дело.
Отец взял у соседей грузовую машину – личных автомобилей в то время еще почти ни у кого не было – мама посадила меня на колени, и мы поехали на другой конец совхоза, к бабке, которая умела вправлять переломы.

Бабка налила в тазик теплой воды, положила туда мою руку и надавила на нее, пытаясь поставить кость на место.

Я закричал. Мама побледнела.

Бабка надавила снова, и я закричал еще громче.

- Хватит! – заявила мама и вытерла слезы. – Едем в больницу!

- Какая больница? – возразил отец. – Где мы будем врача искать? Воскресенье! Наверняка в гостях у кого-нибудь!

- Едем в больницу! – повторила мама. Если она принимала решение, то спорить было бесполезно.

Я не помню, сколько времени сидели мы в больнице, ожидая, пока отец отыщет врача. Больные выходили из своих палат и с удивлением рассматривали мою руку. Хоть какое-то развлечение для людей, которые о телевизоре только слышали, но не видели его.

А потом отец привез врача, который был заметно навеселе. Врач провел меня к себе в кабинет и стал вправлять перелом, не обращая внимания на мои крики. У него это получилось гораздо лучше, чем у бабки, тем более что мама ждала за дверью и не могла вмешаться. Затем он наложил на руку две дощечки, сверху и снизу, и перевязал их бинтом.

А на следующий день отец отвез меня в райцентр, где мне и наложили гипс. Помня нашего врача, я очень боялся ехать. Но мама поклялась мне, что теперь уже больно не будет. Но я боялся другого: а вдруг, когда снимут шину, моя рука снова сломается? Но все обошлось: и не больно, и рука не сломалась.

Вот только изначально она была вправлена неправильно, и потом уже, когда сняли гипс, на месте перелом можно было увидеть выпиравшую из-под кожи кость. Рука, однако, действовала хорошо, а со временем и этот едва заметный изгиб выправился. На детях, как и на собаках, все заживает легко и быстро.

Но все эти детские болезни, травмы и переломы – такие пустяки, о которых и говорить не стоит. Кто в детстве не пережил всего этого? Теперь только мы и помним о них. И наши матери.

*       *       *
Пережил я в детстве и настоящую трагедию, но у кого ее не было? Это тот день, когда я узнал о смерти.

Наверное, я и раньше знал, что некоторые люди умирают. Как-то моя мама мне строго-настрого запретила подходить к белене, а где она растет и как выглядит, мне еще раньше показали старшие мальчишки.

- Почему? – спросил я.

- Девочка Аленушка съела ее – и умерла, - ответила мама.

Видимо, эта история в нашем совхозе случилась совсем недавно, если мама вдруг заговорила о ней. Но я подумал: это было очень давно и где-то далеко. А в наши дни разве может человек умереть?

И потом, когда я видел шоколад «Аленка» с нарисованной на обертке девочкой, вспоминал Аленушку, отравившуюся беленой. Мне казалось, что именно она и нарисована на шоколадке. И мне до сих пор кажется, что правильное название шоколада - «Аленушка», а не «Аленка».

Но умирают лишь некоторые люди, а разве я могу умереть? Главное, белену не есть!

Но кто-то из старших мальчишек в детском саду сказал мне, что умрут все. И даже я, после чего меня закопают в землю.

Я не поверил. Но вечером, вернувшись из детского сада, спросил у мамы, которая сидела в кухне и чистила картошку.

- А это правда, что все люди умрут?

- Да, - сказала она.

- И ты? – я не хотел сразу спрашивать о себе.

- И я.

- А я? – решился, наконец, спросить я.

- И ты тоже, - мягко сказала мама.

- А умирают навсегда?

- Да, умирают навсегда.

Лампочка вдруг погасла у меня над головой, хотя продолжала гореть, и пол закружился под ногами. Я до сих пор помню те свои ощущения. Больше всего меня поразило это страшное слово – навсегда. Я это не просто понял, но и почувствовал – навсегда! Меня нет и больше не будет. Черная яма. Вечность.

Много позже после меня похожие чувства пережил и мой старший сын. Меня не было в тот момент, когда моя жена так же честно ответила на его вопрос, но она мне рассказала потом: «Он так плакал!»

Я не заплакал. Но я ушел в темную комнату, хотя всегда боялся темноты, и забился в угол. Я пытался привыкнуть к смерти, понять, как это будет.

Но долго выдержать я не смог и вернулся к свету. Но эта мысль не оставила меня: «Там – навсегда!»

- Что с тобой? – спросила мама.

- Я не хочу – навсегда! – сказал я.

- Не бойся, - сказала мама и погладила меня по голове. – Не надо бояться! Ведь еще не скоро!

И я немного успокоился. Но с этим «навсегда» мне теперь предстояло жить всю свою жизнь.

*       *       *
И сколько потом раз это ощущение смерти неожиданно настигало меня! Средь бела дня, а еще страшнее, когда ночью! Поэтому я не любил ложиться спать, до последнего оттягивал минуту, не желая отправляться в постель. Ведь и сон, думал я, есть маленькая смерть.

Уже и в школу ходил – знал, но не мог поверить. И когда нам на уроке первый раз показали скелет человека, я все еще сомневался в том, что и я – я! – когда-нибудь стану таким же скелетом. Пусть и умру, но разве же могу превратиться в скелет?

Превращусь, разумеется, сомневаться в этом было бессмысленно. Но согревала мысль: еще не скоро.

Лет через сорок-сорок пять я попытался выразить это в стихах:
В детстве со мною часто бывало:
Ночью проснусь я – и дрожь по спине!
Так ясно представлю: меня вдруг не стало!
Черная яма. Меня больше нет.
Во сне дышит мама. Все в полном порядке.
Луна за окошком. Спокойствие. Тишь.
Но хочешь вскочить и бежать без оглядки!
Вот только куда от нее убежишь?

А как-то раз зашел я в гости к своему однокласснику и увидел его бабушку, чье лицо было сплошь изрезано морщинами. Это была сама старость. Это была сама смерть.

«Как она может разговаривать с нами и даже улыбаться? – удивился я. – Ведь она знает, не может не знать, что ей уже СКОРО!»

Но эти мамины слова, что мне еще не скоро, долго, много лет утешали меня. Эх, разве же я мог тогда знать, как быстро, как чудовищно быстро заканчивается это «еще не скоро», как стремительно пролетает жизнь!

*       *       *
Чтобы закончить, наконец, с детским садом и перейти к более осмысленной жизни, расскажу еще одну историю, которая мне почему-то запомнилась.

Приближался вечер, и нам из детского сада пора было расходиться по домам. Мама не забирала меня, мне было близко – достаточно пройти через задние дворы нашей улицы, за сараями, как у нас говорили, и вот я дома.

Но тут наша воспитательница обнаружила, что у нее пропали деньги.

- Кто взял деньги? – грозно спросила она.

Мы молчали, не понимая, о чем идет речь. Понимал, видимо, только один из нас, но и он молчал тоже.

- Никто домой не пойдет! – объявила она. – Будете сидеть здесь всю ночь, пока не признаетесь!

И мы уселись на лавочке, ожидая ночи. Было скучно сидеть, потому что брать игрушки она не разрешила.

Одного мальчика воспитательница увела в другую комнату, а когда он вернулся, у него стали спрашивать:
- Это ты взял? Нашли у тебя?

- Нет! – гордо ответил он, присаживаясь на лавочку. – Искала, но не нашла!

И мы опять стали ждать. Я не знаю, как долго мы сидели. Может быть, час. Может быть, целую вечность. Но все продолжали молчать.

А потом воспитательница, так и ничего не добившись, отпустила нас всех домой.
Я возвращался по натоптанной дорожке, но мне вдруг дорогу перегородили гуси. Большой гусак вытянул шею в мою сторону и стал шипеть.

В то время я уже не боялся гусей, но предпочитал с ними не связываться. И стал осматриваться, как их можно обойти.  А потом увидел маму, которая шла мне навстречу.

- Я все жду, жду, а тебя все нет! – сказал она. – А ты все это время стоял здесь и боялся гусей?

- Да, - ответил я. Мне было стыдно признаваться в том, что меня заподозрили в краже.

Но на следующий день мама сама узнала об этом и, возмущенная, задала мне вопрос:
- Ты почему не сказал, что вас домой не отпускали?

- Я не брал денег, - сказал я и стал хлюпать носом.

- Я знаю, что не брал! Уже нашли того, кто взял! Но как она посмела не отпускать вас домой!

Теперь я понимаю, почему возмущалась мама. Не только потому, что воспитательница взяла меня под арест, но и по другой причине. Мама всегда внушала и мне, и Вале: чужого не брать! И у нас даже мысли не возникало что-то украсть. А потому, заподозрив меня, воспитательница оскорбила и маму – плохо, мол, воспитала своих детей!
.
Я не запомнил никого из своих воспитателей. Но остались у меня две групповые фотографии из детского сада.  На одном мы совсем еще маленькие и сидим в большом деревянном манеже. На другой уже сами стоим на ногах.

Хотя здесь правильнее сказать, что сидят или стоят все, но только не я. На обеих фотографиях симпатичная молодая женщина держит меня на руках. Ее я, наверное, смог бы запомнить, но она слишком рано уехала из нашего совхоза.
Позже, когда мы с мамой рассматривали фотографии, она сказала мне, указав на ту женщину:
- Как она тебя любила! Даже специально приезжала в совхоз, чтобы увидеть тебя!

А ты, бессовестный, вернулся из школы, забросил портфель и уехал кататься на велосипеде!

Но и тот случай не задержался в моей памяти. А вот свой велосипед я помнил прекрасно!

Как-то я вернулся из школы и увидел, что к стене нашего дома прислонен велосипед «Школьник». Я не сразу понял, чей он. Я не просил у мамы велосипеда, хотя и мечтал о нем.

Дом наш был на двух хозяев с одним большим общим крыльцом. Вот я и подумал сначала, что велосипед купили наши соседи. Но ведь стоит он с нашей стороны! Значит – мне!

У меня была строгая мама, но она умела делать неожиданные подарки! И вот это запоминается уже на всю жизнь!

*       *       *
Моя мама всегда была худенькой женщиной, небольшого роста, и со спины ее можно было принять за девчонку.

И она по-детски боялась грозы. Однажды я, уже будучи подростком, с удивлением нашел маму в шкафу, где она пряталась от грозы.

Мама объясняла свой страх тем, что в детстве на ее глазах молнией убило человека. Но рассказывала она еще одну историю: во время войны бомбили их село, и погибла целая семья. Наверное, один страх и наложился на другой, став фобией.

У мамы часто случались приступы мигрени, и в эти дни она туго перевязывала голову платком. Жаловалась она и на боли в сердце.

Мама была мнительным человеком и к своим болезням относилась серьезно. Как-то я спросил у нее, наступит ли двухтысячный год.

- Конечно! – ответила она. – И ты должен дожить до него. А вот я вряд ли доживу!

Но мне порой казалось, что мама преувеличивает свои болезни. Не симулирует, нет – просто боится их так же, как и грозу. Но потом случилось опровержение моих подозрений.

Жили мы уже в новом доме, недалеко от больницы. Мы сидели в зале и смотрели телевизор (а был ли у нас тогда телевизор?), а за окном стемнело. Отец задерживался на работе.

И вдруг мама схватилась за сердце. И нельзя было усомниться: это действительно сердечный приступ!

- Нужно врача, - только и смогла произнести мама.

Валя тотчас собралась бежать за врачом, но я схватил ее за руку:
- И я с тобой!
- Останься! – приказала мне Валя. – Вдруг маме надо будет стакан воды подать!

- Я с тобой!

Я боялся оставаться с мамой один. Мелькнула у меня подлая мысль: а если она умрет? И как я буду в квартире вместе с мертвым человеком?

Мы ворвались в больницу, как вихрь, и перепугали больных, которые стали выглядывать из своих палат. Врача не врача, но медсестру мы домой привели, и по дороге я поторапливал ее:
- Быстрей! Быстрей!

Мама была жива, и медсестра сделала ей укол. Маме как будто стало легче. Во всяком случае, она смогла сама одеться и вместе с медсестрой уйти в больницу. И я успокоился: маму вылечат! В те времена я свято верил, что врачи умеют творить чудеса.

И вряд ли то было чудом, но маму действительно вылечили.

Я понимаю, откуда все ее болезни. Мама была первоцелинницей, а они приезжали в голую степь и начинали строиться с первого колышка. Мама не любила рассказывать о тех временах, но упомянула однажды, что зимой они жили в палатке.

В моей памяти сохранились лишь обрывки рассказов других людей. Не совсем в голую степь приехала мама, потому что в тех местах был уже поселок, построенный во времена столыпинского переселения. Назывался он Богдановкой. Была еще Ольгинка, но я ее не помню совершенно, в те годы, когда я начал что-то понимать, от нее не осталось даже развалин. Одни лишь могильные холмики можно было разглядеть, но и те – без крестов.

Нынче жителей в Богдановке не осталось, но и теперь стоят каменные стены огромного склада, построенного пленными австрийцами в 1916 году. Склад сгорел еще в шестидесятые годы, пытались к нему снова пристроить крышу, но не смогли. А стены стоят…

Богдановку я всегда знал, как отделение нашего совхоза, но изначально она была центральной усадьбой. Была до тех пор, пока на целину не стали привозить уголовников. Вот и случилась страшная история: одному целиннику воткнули в затылок нож. Пока этого человека везли в город, он был в сознании и даже обещал поквитаться со своими обидчиками. А умер сразу после того, как в больнице нож из его головы вытащили…

После этого и решил директор перенести центральную усадьбу в другое место, недалеко – 12 км от Богдановки. Но там действительно приходилось начинать на пустом месте.

Еще мама постоянно работала с ядами. Она была в нашем совхозе главным агрономом и занималась протравкой от крыс посевного зерна.

А как-то раз мама взяла меня в поле «собирать колоски». Они нужны были, чтобы определить будущий урожай. Сидели мы в кузове машины, и вместе с нами ехали мальчишки и девчонки старше меня лет на пять-шесть. Для них сбор колосков – это возможность заработать деньги, пусть и небольшие. Я на этих ребят смотрел с сожалением. Их родители мало зарабатывают, думал я. Мне же достаточно было попросить деньги у родителей. Да и много ли мне требовалось в то время? Разве что в кино сходить, но монеты у нас дома всегда лежали в пепельнице. Пять копеек – стоимость художественного фильма. А если перед ним еще показывали мультфильмы – десять копеек…

Вместе с мамой я смог пройти только километра два – и сильно устал. Снова залез в кузов и сидел уже безвылазно. Потом стали присоединяться ко мне старшие ребята, тоже уставшие. А мама все ходила и ходила…

*       *       *
Я никогда не видел маму с книгой. Да у нее и времени не оставалось для чтения: корова, телята, свиньи, гуси, утки и куры.

Весной мы, как и все остальные жители нашего совхоза, покупали на инкубаторе утят. Перегораживали досками для них место на кухне, подвешивали большую лампу, стелили газету. Также ставили блюдца, а на них – перевернутые пол-литровые банки с водой. А чтобы вода поступала в блюдца, под банки подкладывались небольшие палочки. Но газета все равно быстро намокала, а потому ее надо было часто менять, чтобы не намокли утята. Когда же утята немного подрастали, их переводили на улицу в большую клетку, огороженную железной сеткой.

А место утят на кухне занимали уже цыплята – и повторялась та же история.
Гуси неслись сами, но делали это в то время, когда на улице еще лежал снег. Поэтому гусыню сидела на яйцах в нашем доме – в ящике под столом. И если ты близко приближался к ней, она могла ущипнуть тебя за ногу.

Когда у нас резали свинью, тоже было много работы. Мы делали различные колбасы: кровяную, ливерную, мясную. Мама солила сало и закручивала его в трехлитровые банки. В духовке, шипя и разбрызгивая свиное сало, жарился фаршированный желудок. Зельц или сальтисон – таких слов мы не знали. Фаршированный желудок мама называла иначе – ковбык. Голова кружилась от этого запаха, хотелось скорее попробовать ковбык. Но его сначала требовалось остудить, а потом положить под гнет.

Вечером мы втроем – отец в этих «посиделках» никогда не участвовал – лепили пельмени.

Но в детстве моим любимым блюдом были коржи с маком. Делалось оно так. В макитре – глиняном горшке – пестом растирались мак и сахар. Потом это все заливалось молоком, и крошилась туда лепешка. Коржи с маком готовы!

По выходным мама занималась выпечкой: пряники, пирожки с творогом и повидлом из духовки, белый хлеб. Никогда больше не ел я такого вкусного и рассыпчатого хлеба! Куда там даже булочкам из магазина!

А с весны и до осени – огород. Почва в нашем совхозе плохая, сплошная глина. А потому к дому подвозилась машина перегноя, и мы потом ведрами перетаскивали его на грядки. Но зато росло все: помидоры и огурцы, острый и сладкий перец, патиссоны, кабачки, баклажаны…

До сих пор не могу забыть мамины соленые баклажаны. Мама разрезала баклажан на две части, а потом плотно их укладывала в ведро, залив все подсолнечным маслом. И мы их ели всю зиму. По вкусу они напоминали маринованные грибы.

*       *       *
Но до сих пор не могу я забыть и те обиды, которые нанес своей маме.

Было мне лет четырнадцать или пятнадцать, наверное. Мама не разрешила мне заходить в дом в грязных сапогах и велела, чтобы я их почистил. Я почистил.

- Еще! – сказала мне мама, стоя на крыльце.

- Да пошла ты! –ответил я вполголоса, чтобы мама не услышала.

Но она услышала.

- Куда мне нужно пойти? – спросила она.

Я смутился. Но прощения не попросил ни тогда, ни после, хотя этот случай всегда сидел занозой в моей памяти.

Потом я успел отслужить в армии и учился в институте. Мне кто-то подарил мужской одеколон, которым я почти не пользовался. Он долго стоял у меня в общежитии, но я привез его домой и… подарил маме на день рождения. А ведь мог бы купить что-то специально для нее: я получал неплохую стипендию да еще и родители каждый месяц подкидывали мне деньги. Но я забыл о дне рождения мамы!

И хватило же ума подарить мужской одеколон, к тому же начатый! Мама все поняла, но поблагодарила меня и даже улыбнулась. И когда я снова уезжал в институт, незаметно положила одеколон в мою сумку. Но сделал это не для того, чтобы упрекнуть меня, а просто подумала, что одеколон мне потребуется. Вот тогда свой промах, свою глупость понял и я!

Сколько лет прошло, а мне по-прежнему стыдно. Прости меня, мама!..

*       *       *
Восемь лет я не был в своем родном совхозе, но вдруг случилась оказия: в нашем городе проездом был мой одноклассник Женя и взял меня с собой. Женя ехал в совхоз, чтобы поставить памятник на могиле отца.

Ехали мы долго – с ночевкой в райцентре, у племянников Жени. Но и мне они были не совсем чужими – все-таки мои бывшие ученики.

А утром показался, наконец-то, и наш совхоз. И у меня защемило сердце, когда я увидел такие родные, но полузабытые места.

Но в совхоз мы сразу заезжать не стали, а завернули на кладбище. Женя и его племянник приступили к установке памятника.

Но и мне дальше не нужно было, я тоже приехал. Кладбище сильно разрослось, а потому не сразу я нашел нужную мне могилу. Но я ее нашел. И на памятнике было написано:

              Высоцкая Меланья Климентьевна
                14.01.1932 – 28.10.1990

Моя мама носила фамилию мужа, но мой отец зачем-то указал на памятнике ее девичью фамилию. Наверное, ему просто нравилась эта фамилия. Кому-то он сказал как-то, а я слышал:
- Если бы я знал, что будет такой известный артист, то взял бы фамилию жены!

Но я думаю, что отец всего лишь пошутил. Он вообще был большим шутником.
Я сказал «кладбище разрослось», но имел в виду только то, что могил здесь стало значительно больше. А вот деревья почти не росли - только по краю кладбища, но так, чахлые деревца.

Но зато сколько сорной травы! Вот и могила мамы вся заросла сорняками, а потому справедливо меня упрекали в том, что я совсем забыл маму.

Я постоял немного у оградки, глотая слезы, а потом, продолжая все так же молча плакать, стал дергать траву. Затем собрал ее и унес на край кладбища.

И снова вернулся к своей маме. Рядом была и могилка Вити. Я не знал этого мальчика, потому что он погиб еще до того, как я окончил институт и вернулся в совхоз учителем. Но я, разумеется, знал, как все случилось.

Трое мальчиков переплывали котлован, и Витя отстал. А когда его товарищи достигли берега и оглянулись, Вити уже не увидели. Вити больше не было.

Рассказали мне и о том, как мать Вити узнала о трагедии. Она работала в магазине, и к ней пришел ее младший сын, держа в одной руке удочку, а в другой ведерко с рыбой. И сказал:
- Витька утонул!

А дальше говорить мне трудно. Могу добавить только, что Витины родители содержали в идеальном порядке могилу своего сына, а каждый год в день его гибели приносили в школу конфеты и печенье.

Трагически сложилась и судьба одного из мальчиков, с которым Витя переплывал котлован. Когда Витя утонул, он настолько испугался, что убежал в совхозный сад и прятался там до вечера. А ровно через десять лет, успев отслужить в армии, но не успев еще жениться, он разбился на мотоцикле возле дома Витиных родителей. Хотя не он управлял мотоциклом, он сидел сзади. Сам же виновник трагедии остался жив и, испугавшись, убежал домой и спрятался на чердаке.

Такой вот поворот судьбы.

Моя же мама не погибла, а просто умерла.

Когда она тяжело заболела, мой отец вызвал телеграммой ее братьев и сестер, и все они приехали. Наверное, отец не должен был делать этого, потому что мама все поняла.

- Хоронить меня приехали, - грустно сказала она. И переубедить ее уже не было возможности.

Приехала и моя сестра с двумя своими маленькими дочками. Мама почти не вставала с постели, но в ту ночь встала и, держась за стенку, прошла в комнату, где спали ее внучки. Прошла, чтобы проверить: укрыты ли они, не сползло ли с них одеяло?

Мама умерла днем, в двенадцать часов. В это время я был в сарае, кормил корову и свиней. Управлялся, как у нас говорят. И когда, гремя ведрами, зашел в дом, услышал рыдания сестры. И я понял, что опоздал. Так и не попросил у мамы прощения за все, в чем был перед нею виноват. Я не сомневаюсь в том, что мама никогда не держала на меня обиды. Но, может быть, ей важно было услышать эти слова.

И как мне теперь сказать их?

*       *       *
С Женей мы пробыли в совхозе два дня. Но это уже был не тот совхоз, который я знал и любил – это было родное пепелище.

Сгорел и дом, в котором жила наша семья и в котором умерла мама. Я немного постоял на том месте и даже удивился, глядя на оставшийся фундамент: неужели наш дом из трех комнат, кухни, прихожей и большого коридора был таким маленьким?

А все наши яблони то ли завяли, то ли их вырубили. Да и почти вся наша улица «Садовая» лежала в развалинах. Теперь ее правильнее назвать было «Пустынной».

Котлован, в котором утонул Витя, почти весь высох. К фундаменту старого детского сада – о, мое беззаботное детство! - надо было продираться сквозь кустарник. А на месте нового двухэтажного детского сада, куда ходил мой старший сын – строительный мусор. Нет и дома быта, а вместо дома культуры, куда я в детстве бегал в кино, а в молодости на танцы – только стены, которые могут рухнуть в любую минуту. Но зато двухэтажная наша контора пока еще полностью не разрушена – стоит заброшенная и с выбитыми окнами.

Сад, который сажала моя мама, вырубили на дрова. Про больницу и говорить нечего: молодые люди – а их здесь осталось совсем мало - уже и не верят, что в совхозе когда-то была больница. А я вот до сих пор помню ее запах: запах лекарств и тревоги.

Но зато природа вплотную подошла к совхозу. Средь бела дня в самом центре, возле школы я увидел лису. Я уж грешным делом подумал, что кто-то разводит лис. Нет, говорят, это они из степи приходят. В поселке же поселились и барсуки. А брошенные и разваленные дома зарастают деревьями.

Природа возвращает себе то, что когда-то человек у нее отвоевал.

Находясь в совхозе, я подумал: лет через тридцать-сорок, когда не останется здесь ни одного жителя, все зарастет деревьями и кустарником. Случится вдруг какой-нибудь путник мимо – вот удивится оазису в глухой степи!

Когда мы уезжали, то напоследок снова завернули на кладбище. Я несколько минут простоял возле могилы мамы, но уже с сухими глазами, а потом спешно пошел к машине. Надо было торопиться: меня ждали мой город, квартира, семья, работа – обычные будни, привычная суета живого человека.

А мама снова оставалась одна. И я не знал, как долго ей теперь придется меня ждать.