Художник

               
       Было яркое солнечное утро одного из тех погожих дней, коими одаривал Подмосковье июнь конца шестидесятых после слишком прохладной весны. Подстать погоде и благодушное настроение, когда я, двадцатичетырёхлетний художник стоял в очереди центрального гастронома Загорска за творогом и кефиром – составляющими моего завтрака. Я не страдал ни язвой, ни гастритом, просто с детства привык к кисломолочному и не представлял себе, как можно обходиться без него. Прошло наверное с полминуты, прежде чем услышал сзади сиплый женский басок:
        – Вы крайний?
       Я кивнул, за мной становится дородная тётя в робе, – наверное со стройки неподалёку. За ней продолжает выстраиваться хвост, – люди с утра покупают продукты, кому что нужно. К обеду тут уже не протолкнуться, а пока народу немного. Краем глаза отмечаю, как к застеклённым дверям гастронома поворачивает семейная пара. Первым вошёл высокий представительный мужчина, лет сорока, спортивный, важный на вид, в модном сером костюме. Наверное, думаю, не последний специалист одного из режимных предприятий, представляющих лицо города. Переступив порог, мужчина придержал скрипнувшую ржавой пружиной дверь и впустил невысокую спутницу с прехорошеньким бойким личиком – эдакая сладенькая пышечка, как говорят в народе. Она вела за руку красивенькую девочку годиков четырёх. Я боковым зрением рассматриваю вошедших, выигрышно отличавшихся от окружающего простенького люда, и отметил, как «пышечка» с дочуркой прошли середину очереди и встали сбоку поблизости. Её супруг тем временем отправился пить томатный сок в бакалейном отделе рядом. Пишу так подробно, потому что вошедшая, интеллигентная по первому впечатлению пара вскоре коренным образом изменит всю мою молодую, не очень безупречную жизнь. Сейчас же от нечего делать наблюдаю, как продавщица в давно не белом халате отвешивает кому-то круг копчёной колбасы, – больше двух килограммов в те годы в одни руки не отпускали. Потом она накладывает в бумажный пакет соевых конфет, ставит на прилавок бутылку шампанского и выжидательно смотрит на покупателя. «К Новому Году готовится загодя мужик», – усмехнулся я пришедшей на ум шутке. Рассчитавшись с покупателем, работница сектора равнодушно занялась следующим из очереди. Вереница людей зашевелилась и не успела ещё толком продвинуться на одного вперёд, как бойкая пышечка тут же встала передо мной. «Спросила бы, уж впустил, с ребёнком всё же», – мелькнула мысль, но вслух произнёс, стараясь придать голосу твёрдости:
       – Гражданочка, вы же только вошли. Или пройдите с девочкой к прилавку вне очереди, либо займите воон там, – я показал пальцем в конец людской шеренги. – Лично я занимал вот за этой женщиной.
      Вместо вежливого объяснения, «пышечка» увереннее втиснулась, сдвинув меня назад.
       – Я здесь стояла! – последовал ангельский ответ, нежная интонация коего никак не гармонировала с её цепкими манерами.
       – Уух, ... – выругался я вполголоса, упираясь в нахалку, и тогда «пышечку» словно прорвало, она без малейшего перехода звонко заверещала:
       – Виталий, скорее сюда, тут хулиган обзывается и жмёоот...
       Женщина, за которой я занимал, уклончиво отвернулась. Нейтральную позицию заняли, будто сговорившись, и остальные – поведение знакомое, когда с утра людям хочется есть и все помыслы заняты нежданно «выброшенными» в продажу кругами колбасы – пределе мечтаний загорчан. Тем временем появившийся «Виталий» увидел, что я прижимаюсь к его жене и что-то бормочу. Как человек интеллигентный, он был выше вульгарных разборок. Просто сходу по-мужски двумя руками вытолкал из очереди, как говорится, взашей и, отвернувшись, утвердился на моём месте, приобняв расстроенную подругу жизни. На её белых ручках уже сидела девочка. Между внедрившимися варягами да тётей сзади не осталось и миллиметра зазора, мало того, обнаглевший супруг резко наддал мне жилистой спиной, когда я попытался вернуться в очередь. Моё ребро ощутило жёсткий удар, а душу захлестнула незаслуженная обида, даже в горле запершило. Казалось бы, такой малозначительный инцидент не заслуживал внимания, но грубая бесцеремонность, продемонстрированная парочкой,задевала за живое. «Вроде», – думаю, – «не стоит очередь огорчений, однако к чему получать при этом чуть ли не плевок в лицо!» Попробовал объясниться, за что вдруг так охально вытолкали, да где там! Меня демонстративно игнорировали. Чувствую, – все на стороне приличной пары, а не какого-то пустого скандалиста. Или разом ожила коллективная убеждённость, что я... просто «дурной человек»? Не знаю. В быту, почитай, всегда старался уступать, а тут, стоило втянуться в пререкания, как был бит. Я очутился в молчаливой изоляции под косыми взглядами новых покупателей, прибывающих на колбасный запах, который наверняка уже гулял по улице. Пришлось на всё махнуть рукой и, не солоно хлебавши, покинуть гастроном под начавшее активно хмуриться небо. Слышу, что где-то в скученных облаках погромыхивает, – климат средней полосы неустойчив, погода, которую похвалил, часто изменчива. Весной не пролилось ещё ни одного настоящего дождя, а теперь похоже гроза засобиралась. Бывает же в жизни странное стечение обстоятельств, поэтому, немного забегая вперёд, добавлю, что ненастье действительно через короткое время разразится и, если бы не оно, то не было бы сейчас рассказа да, возможно, и автора этих строк. А случилось так, что прежде чем отправиться за кефиром в другой, дальний магазин, решил всё же дождаться вытурившую меня пару и объясниться в более спокойной обстановке, когда нервы граждан уже не подогреваются дефицитом. На этот счёт я ошибался, – как вскоре выяснится, мои обидчики не собирались покупать колбасы (зачем, если ею надёжно обеспечивает своих служащих родной завод), а ограничились на скорую руку сырками, конфетами и двумя бутылками молока. Просто дамочке не терпелось торчать лишний десяток минут в очереди, вперёд почему-то не прошла и выбрала из людской шеренги наиболее слабодушное на её взгляд звено, то есть меня – впрочем, это лишь предположение. Я ещё некоторое время продолжаю стоять и ждать своих обидчиков. Ага, вот они выходят с покупками, оба серьёзны, меня не замечают. Выжидаю момент и попридерживаю мужчину за рукав. Он удивлённо поворачивается, смотрит на меня сверху вниз, хотя я тоже не из маленьких, и выдёргивает руку.
       –  Не обращай внимания, Виталий. Пошли скорее.
       Пышечка взяла мужа под левый локоток и силком потащила по улице, но во мне нарастает досада. Я зло хватаю интеллигентного героя за правую руку, разворачиваю к себе лицом, произношу:
        – Ваш магазинный поступок просто подл... Врезать бы тебе хорошенько...
       Мужчина вскипает. Он опять выдёргивает руку, пытается снять пиджак, но уже не игнорирует меня, а запальчиво выкрикивает:
       – Подожди, Надя, подержи пиджак, дай я дам в рожу этому подлецу!
      Моментально стали останавливаться прохожие. Посрамлённый, я отступил, а гордый победитель, более не взглянув в мою сторону, двинулся с семьёй дальше. Вот они перешли улицу, миновали ювелирный и отправились вниз по тропе вокруг Лавры, – вероятно жили где-то за ней. Итак, меня, походя, ни за что ни про что унизили совершенно посторонние люди, да ещё при всех и с нескрываемым принебрежением. Я не смог пересилить себя, решил объясниться серьёзнее. Поэтому, не топчась на французский манер на распутье между «невысказанными душевными страданиями и справедливым гневом», тоже пересёк улицу и почти бегом стал нагонять обидчиков под крупными каплями начавшегося дождя. Безлюдная тропа обходила глухую часть монастырской стены. Дома с улицей сзади потерялись из вида, впереди просматривался только крытый белилами угол Лавры, внизу в овраге – разросшийся парк. Совершенно не вовремя навязалась сардоническая фраза из допотопного спектакля: «Обиженный русский мужичонко – что пьяный: любит покуражиться, показать себя, а получит в морду и успокаивается». Может не стоит, думаю, лезть в бутылку? Но я уже догнал обидчиков. Мужчина, ставший пятнистым, как леопард, от щедро сеявших тучами капель, нёс дочурку на руках, накрыв ей голову широким носовым платком, и мои шаги заставили пару оглянуться. Вновь увидев меня, заботливый семьянин на сей раз не удивился, только жена жалобно проскулила:
       – Оой, опять этот хулигаан...
       Её супруг бережно поставил ребёнка на тропу и, обращаясь к жене: «Постой-ка, Наденька, сейчас я его навсегда отважу», сделал наступательный шаг в мою сторону. В безлюдном месте Наденька не препятствовала мужу – надо же наконец проучить негодяя, приставшего к порядочным людям! Я не лезу в драку. Первой выбираю мамочку, чтобы не успела пикнуть, и молча выхватываю из-под нагрудного отворота пиджака пистолет с глушителем – это его рукоятка больно врезалась в рёбра от толчка в очереди. Я прибыл не из ближней деревни, оружие приготовлено совсем для иных целей, но что ж делать! Не давая семейке опомниться, привычно взвожу курок и не без удовольствия жму на спуск. Ствол с лёгким хлопком выплёвывает пулю «пышечке» прямо между бровей. Сумка с покупками выскальзывает из мамочкиных рук, вся снедь, – сырки, конфеты, бутылки с молоком, – вывалились из торбы и покатились по откосу. Её муж останавливается, как вкопанный. Спесь сразу слетела с него, ставшее, как мел, лицо не выражает ничего, кроме животного страха. Через мгновенье и он с простреленным лбом уже валяется у моих ног, подтверждая циничный старомексиканский афоризм: «Последнюю точку в споре ставит кольт». Бросаю взгляд на девочку, невольную свидетельницу бойни. Глаза расширены, она ничего не понимает, сидит на корточках и, повторяя: «мама, мама», теребит неподвижную женщину. Я, отвернувшись, прячу своё орудие убийства, перешагиваю трупы, затем как всегда быстро удаляюсь, однако на этот раз перед поворотом оглядываюсь. Девочка* всё также сидит под дождём над матерью, далёкая от постижения случившегося, но уже плачет навзрыд. Не отдавая себе отчёта, разворачиваюсь, подбегаю к ребёнку, хватаю и, автоматически удостоверившись, что ещё никого вокруг нет, несусь с ревущей девчушкой на руках уже не по тропинке, а вниз в овраг, после чего протискиваюсь в брешь в деревянном заборе безлюдного с утра парка и присаживаюсь в кустах.
       Не бывает, скажут читатели, чтобы убийца оказался сентиментален и принял бы на себя отеческую заботу о маленьком свидетеле злодеяния. А вот и бывает! Хотя объяснение тому может балансировать на грани невозможного. «Не плачь, не плачь, –  твержу я, – не то мама с папой сейчас встанут и тебе за это нашлёпают». Странно, но фраза подействовала и девочка перестала рыдать, только слёзы продолжали безудержно литься из её глаз.
       –  Тебя как зовут?
       –  Хмыии... Нястяаа, – всхлипывая, отвечает девочка.
       – Настенька, мама с папой устали, легли отдохнуть и велели, чтобы я тебя пока покатал и потом привёз к ним, – продолжаю я свой экспромт.
       Ошеломлённая Настя уже сидит на моей шее, а я кустами несусь к противоположной, теперь кирпичной ограде парка. Знаю, что в её стене есть пролом, который я некогда уже использовал. Надо успеть, пока тихо. Вопреки криминальным правилам, оружие не всегда скидывал, – водился такой грешок. Вот и сейчас – мало ли что произойдёт в создавшейся ситуации, вдруг придётся отстреливаться. К слову сказать, стреляю я быстро и очень метко – всё же... профессиональный художник. Мы подступаем к пролому под ударившем дождём. Я снимаю Настю с плеч, мы пролезаем в широкий стенной раскол, – результат воздействия на кирпич сырости и морозов, – и оказываемся в кустах у бурлящего ручья. Сверкнула близко молния и почти одновременно, как из пушки, бабахнул гром. Настя вздрогнула, закричала с испугу, а я вновь принялся её успокаивать. Дождь превращается в ливень, я уже без колебаний выдёргиваю ствол и, рамахнувшись, выбрасываю оружие в ручей, затем снимаю пиджак, накрываю им Настю с головой и снова сажаю себе на плечи. От туч стало темно. Под вспышки молний и раскаты грома мы устремляемся вдоль ручья к трассе, подгоняемые вслед потоками воды сверху. Спасительный для нас дождь разогнал редких в этой части города прохожих. Только по центральной улице-трассе ещё мечется туда, сюда запоздавший спряться от ливня народ. Я с ребёнком, укрытым пиджаком и сидящим на моих плечах, выглядим более, чем естественно, когда вливаемся в общую весёлую людскую панику. Машины, выбивая фонтаны брызг, носятся по трассе вверх, вниз. Я улавливаю момент, перебегаю улицу и просительно вытягиваю вбок руку. Почти тут же тормозит новенький ЗИЛ-самосвал, в приоткрывшуюся дверь высовывается возбуждённый водитель и кричит:
       – Давай, давай, скорее!
       Я изображаю благодарную улыбку, просовываю на сидение девочку и со словом «Спасибо!» сам влезаю в кабину.
       –  Что, не нравится такой ливень? А с утра было ясно! Далеко вам?
       –  А вы куда?
       –  Хе, мне-то далёкоо, за Урал, я перегонщик.
       –  Мне в Я-ю, я скажу, где.
       –  Дочка, что ли?
       –  Племянница. Извините, что залили сидение.
       –  А мы сейчас врубим отопление, быстро просохнем.
       Водитель сдвинул жалюзи, из мотора в кабину заструился тёплый, даже горячий воздух и я вздохнул с облегчением. Пронесло и, благодаря непогоде, пока всё складывалось относительно удачно. К убиённым привычно не испытывал сожаления, они не занимали мои мысли, главное сейчас – выпутаться самому из этой расстрельной истории. Девочка закрыла глаза и посапывала, – просохнув, она уснула в тепле после выпавших на её долю передряг. Я тоже стал было клевать носом, но мгновенно опомнился и напряг внимание – мне спать не положено. Гроза шла почему-то с юга, вровень с машиной. Встречный поток транспорта редел, и хотя дождь продолжал колотить кабину с прежней силой, ехать всё же стало поспокойнее. Перед нами тягач тащил двуосную тележку со стальными трубами и я отметил, что её заднее левое колесо на скользкой дороге опасно завосьмерило. Через десяток секунд колесо совсем размотало, вместе с полуосью вырвало из опоры и весь несущий узел замысловатыми прыжками поскакал по встречной полосе шоссе, забирая влево. Наш водитель притормозил, так что мы с ним некоторое время беспомощно наблюдали, как узел, разнося веером тучи брызг, перескочил обочину, сделал по кочкам ещё несколько внушительных подскоков, пока не замер, застряв в деревьях у какого-то придорожного магазинчика. Трубы не вывалились из тележки на дорогу – спасли бортовые ограничители.
       –  Повезло нам, – сказал водитель. – Вывались трубы, из нас мог бы получиться фаршмак.
       – Дааа, – пришлось вымолвить.
       Хорошо, встречного транспорта не было и никто не пострадал, а могло быть хуже. Объезжая место происшествия, водитель дал несколько коротких гудков, в ответ раздался протяжный долгий. 
       – Проезжай, говорит, не останавливайся. Теперь побежит в магазин звонить, вызывать аварийку, а когда она доберётся до него в такую погодку?
      Впереди нас – пелена сплошного дождя, к тому же где-то с болот потянуло туманом и водитель включил фары. Он невольно покосился на ребёнка, – девочка, прислонившись ко мне, сладко спала. Дорожное происшествие её не разбудило – конечно сказывалось нервное перевозбуждение от пережитого за день. Потекли часы, в течение которых самосвал отсчитывал километры под монотонный гул двигателя и дробные встряхивания на неровностях трассы. Показался развилок с очередным постом ГАИ, но из будки и тут никто не вышел. Водитель свернул на дорогу, что шла вправо и теперь дождь, до этого гнавший нас перед собой, стал бить сбоку в стекло с моей стороны.
       – Отстаанет, впереди должно просветлеть, – как бы сам с собою гнусавил перегонщик.
       Распогодилось однако только через час езды, в просветы облаков брызнуло солнце и дождь, стеганув на прощание бичом струй, перешёл в барабанную дребедень. Ещё через какое-то время он и вовсе отстал. Мы въезжали в зону, где грозы пока не было.
       – Ты это... вот что, – проговорил водитель. – Здесь сухо, «они» не прячутся на постах в будках, могут остановить, а от тебя того... порохом чуток пахнет. Тебе куда нужно-то?
       – Спасибо. Справа будет грунтовка на Дерюги (название выдумал), я скажу. Там и сойду.
      Километров через пять шофёр высадил нас у съезда на просёлок. От денег отказался, пожелал на прощание:
       – Удачи тебе, мил человек.
       Отъехал он быстро, словно убегал, и вскоре скрылся из виду за лесистым загибом шоссе. Мы с Настей пропустили встречный грузовик, перешли шоссе и отправились в сторону, противоположную «Дерюгам». До известного мне урочища Гнилая Строжка – часа три(!) хода лесом, кое-где болотами, а с маленькой девочкой и того вдвое  больше. Там у меня лёжка, где я уже пережидал тревожные дни у блаженной, тронутой умом от одиночества тётки Груни, встречавшей старость посреди нескольких заброшенных дворов с истлевшими остатками изб. Были в её натуральном хозяйстве козы, птица и огород. На Руси немало подобных вымерших урочищ, в некоторых доживают век одинокие, забытые Богом и людьми полупомешанные старики, которых после смерти никто не похоронит.
      Всё это разумеется очень прискорбно, однако старики стариками, а у меня в настоящем свои проблемы. Я посмотрел на Настю, давно следовало покормить ребёнка, да нечем. Придётся нам терпеть с ней ещё. А если вдруг тёти Груни уже нет? Я отбросил такую мысль, привычно вскинул девочку на шею и, отвлекая её разговорами, отправился в длинный путь. Настя, убаюканная ходьбой, опять уснула. Я это понял, когда её тяжело закачало на моих плечах из стороны в сторону. Пришлось часть пути нести ребёнка лесом и болотом на руках, укрыв ей ноги от комаров неизменным, уже просохшим пиджаком. Девочка была не из лёгких, упитанная, поэтому нередко приходилось останавливаться и отдыхать, присаживаясь, где посуше. Солнце садилось неохотно, – в это время года у ночи только часа два темноты, с одиннадцати до часу. Причём, после часа уже становится совсем светло, но речь идёт об открытых пространствах – полях, лугах. Я же двигался, как автомат, сквозь сизую сумрачную лесную глушь, двигался полузабытыми стёжками, больше полагаясь наверное на везение, чем на память. Наконец, около десяти вечера в лесу пахнуло дымком и близко затявкала собака, значит урочище обитаемо и скоро мы будем на месте. Я так устал от дороги, что мне уже было почти безразлично, кого мы сейчас там застанем. Как быть – разберёмся после, главное – сначала накормить и уложить Настю спать. Вот и заросшая полянка, на которой когда-то стояло три двора, а теперь только одна покосившаяся избёнка и трусоватый, но горластый пёс – раньше его не было. Из трубы валил сырой дым, а на крыльце, держась за дверь заметно дрожащей рукой, с тревогой всматривалась в пришельцев баба Груня. Радости моей не было предела, когда её увидел. Спешу успокоить пожилую женщину, кричу:
       – Тёть Груня, это я, Лёнчик. Помните, я же у вас уже был?
      Вижу, тётя Груня узнаёт меня и, улыбаясь, подвывает вместо слов:
       –  Ооо, ааа выы...
       Она всегда очень заикалась, а сейчас добавилось волнение. В начале века маленькая девочка Груняша оступилась и упала в пруд неподалёку от дома. На вскрик выскочила мать, бросилась в воду и спасла дочь. От полученного шока Груня навсегда осталась заикой и у неё подрагивала вбок голова. Наверное по этой причине замужества не получилось и она осталась одинокой. 
       – Мы, мы, баба Груня, здравствуйте. Вот, приехал отдохнуть у вас с племянницей... Олечкой...
       – Яяя Нястяя...– поправляет меня девочка, но я заглушаю её возгласом:
       –  Пр;мете, тёть Грунь?
Конечно, приняла. Я залёг на дно.


                ****
       Подошла пора поведать читателям о себе. Звали меня, как уже понятно, Леонидом, точнее – Леонидом Петровичем Тереховым. Сейчас у меня иная фамилия, какая – не важно и называть по-другому себя не буду. Я – художник, в основном пейзажист, хотя увлекаюсь и портретной живописью – это в повседневной жизни. И договорной «валюшник» средней руки, но то уже за подмостками быта.
       Обстоятельства, подтолкнувшие меня к непопулярному роду занятий,банальны. Первым была месть, переступившая вредные сантименты, связанные с посягательством на чужую жизнь. Вторым – безнаказанность, поскольку всегда ловко оставался вне подозрений. От природы я одарён интуицией на опасность, по-кошачьи осторожен и в то же время дерзок. На улицах обладал сноровкой, не оглядываясь, всё подмечать вокруг себя, с одного взгляда определять намерения идущих или едущих навстречу и сзади, а потому точно знать, что следует предпринять. Правда, для того, чтобы подольше в жизни протянуть при адовом промысле, необходимо ещё одно  правило и оно главное: уметь вовремя остановиться. К сожалению, такое непреложное условие не всегда в ладах с повадным вкусом обретаемых привычек, что в итоге губит даже самого удачливого исполнителя.
       Начиналась моя биография не совсем азбучно. Мы – москвичи. Отец, вдовец с двумя детьми, привёл в дом молодую лимитчицу с завода, на котором работал. Ему вновь не повезло – моя мать умерла при родах, а я выжил. Узнав о несчастье, плачущий отец воскликнул с горя: «Убивец родился!», невольно напророчив мне будущность. Став дважды вдовцом, батя уже с тремя детьми крутился, как мог, стараясь поставить всех на ноги. Сестре Анне удалось выучиться на машинистку, а брат Сергей закончил техучилище и поступил на завод электро-аппаратуры настройщиком. Я же пока продолжал школьное образование. Первая жена отца от рождения была гипертоником. Наверное дурная наследственность отразилось на здоровье моего брата – врождённый порок сердца. У сестры сердце тоже было неважное, к чему добавились ещё женские болезни. Помню её лицо, в котором всегда ни кровинки, но именно на Аню свалилась тяжесть семейных забот после смерти ударившегося в запои родителя. Он оставил нам квартиру с полупещерной мебелью и нарезную мелкокалиберную винтовку, которую купил в военторге за сто двадцать семь рублей. В моё детство ещё продавалось такое оружие с массивным стволом, правда только при наличие охотничьего билета, который выдавался в охотничьем обществе после старублёвого взноса (деньги – сталинские). Охотничий билет могла заменить пятидесятирублёвая ассигнация. Её продавец военторга получил, по словам моего папаши, как фокусник, из ладони в ладонь. Отцу нужен был этот бесшумный малокалиберный винтарь. Он высказался раз, будучи под очередным шафе:
       – Вот выстрелю ночью с балкона той сволочи в окно. Никто ведь и не увидит, и не услышит.
       Мы не знали, о ком речь. Так и унёс батяня в могилу свой секрет, ничего не совершив. Брат после его смерти запер винтовку и картонные коробки с патронами в шифоньере, а ключ куда-то убрал. Только спустя годы мне удалось извлечь мелкашку на свет Божий, дважды использовать по назначению, затем я навсегда избавился от неё.
       Изначально я рос довольно робким мальчуганом, так что ровесники частенько поколачивали меня. Доводилось проглатывать обиды, лишь бы со мной играли – ведь это такая тоска оказаться вне притягательных забав сверстников! Паче других игр мы предпочитали войну и с возрастом дворовые утехи переросли в бескомпромиссные драки улица на улицу и даже – район на район. Баталии происходили по договорённости на пустырях около мусорных свалок, дрались чем попало, – руками, ногами, палками, камнями. В потасовках меня было не узнать: кидая в противника камни, уклоняясь от ударов и увлекая за собой других, с рьяным азартом всегда рвался вперёд. Однажды отметил, как на «ничейном» промежутке между дерущимися лежит выроненная кем-то «вертуха», – нечто вроде пращи, – и ни одной из сторон не удаётся завладеть ею, несмотря на отчаянные призывы лидеров. Я и тут поддался всесилию мальчишеского легкомыслия. Наверное наряду с подлинным героизмом и оно в войну неплохо послужило. Я, кидая камни, ринулся напролом в самую гущу дерущихся. Завладеть «вертухой» ради благосклонности нашего вожака не удалось. Любопытно – перед рывком меня на мгновение охватил острый внутренний неуют, представилось вдруг, что ослеп. Я пренебрёг предостережением, исходящим из глубин подсознания, остервенело швырнул перед собой подхваченную с земли какую-то бутылку, потом что-то ещё, и в сантиметрах от добычи получил под правый глаз удар камнем, в упор выпущенным в меня из рогатки, – бывает же такое! На какое-то время я и впрямь лишился зрения, затем под градом камней бросился назад наугад, забыв о трофее. Через десяток минут зрение вернулось, так что домой добрался сам, с огромным лиловым фингалом вокруг основательно повреждённого подглазья. Белок с пару недель оставался красным от залившей его крови – от удара лопнули сосуды глазного яблока. Брат снисхождения не дал, отлупцевал за боевые заслуги ремнём при всём дворе да по высшему разряду – ведь глаз едва не был выбит! Экзекуцию остановила сестра. Загородив от ударов, Аня увела меня с собой. Надо сказать, что воспитательная мера подействовала – в дальнейшем я никогда не совершал ошибок, таящих в себе роковую неопределённость. Но это случится потом. Сейчас же мне труднее всего было появляться с подбитым глазом в школе. Конечно, забавно представить «старичка-мухолова» (так меня иногда звали в школе за обычно спокойный нрав и искусство двумя пальцами ловко ловить на лету мух), сидящего за партой с заплывшим синевой оком. Насмешкам не было предела. Меня постоянно при всеобщем хохоте вызывали к доске и наверное действительно весело было лицезреть, как смущённая беспомощность топчется перед гогочущим коллективом, словно клоун на цирковой арене. Так продолжалось, пока глаз не вошёл в норму. Было у меня ещё одно прозвище – «художник», но это – дворовое. Его я получил за то, что любил рисовать, сидя с сообразными причиндалами на своём балконе. Вместо мольберта использовался табурет с косо приколоченным фанерным листом. Набор карандашей и красок мне подарила сестра. В свободное время Ане доставляло удовольствие наблюдать за моей работой. Особенно удавалась мне акварель и я с натуры воссоздавал на листах ватмана виденные перед собой пейзажи, в основном индустриальные, изловчился довольно точно изображать по-памяти лица и даже баталии сверстников на пустырях, в кои включил и свой злополучный «рывок». Сестре удалось убедить меня поступить после седьмого класса в художественное училище. Я пришёл с готовыми работами, успешно сдал экзамены и был зачислен. Кроме любимого дела я не забывал и походы со сверстниками на далёкие пустыри, но в драках участия уже не принимал, смотрел издали, стараясь потвёрже запечатлеть потасовки в памяти. На пустырях стала появляться милиция, устраивались облавы на нашего брата и постепенно баталии свелись к нулю. Оставались улицы, по которым часами слонялись мои дружки. Иногда к ним присоединялся и я, когда удавалось выскочить из дома, чтобы развеяться. Ходили мы большими шайками, занимая всю пешеходную часть. Это называлось «бре;днем». Если встречались семейные пары, особенно с юными доченьками, – облапливали сверху до низу и дочек, и мам и с хохотом убегали, слыша за своими спинами бессильные проклятия папаш. Однажды меня вызвал дружок Генка. Я сидел на балконе за этюдом, развлекаться было недосуг, поэтому крикнул ему вниз:
       –  Ген, слушай, – очень занят, пока без меня там!
       –  Выдь на чуток, покажу – свалишься.
       Гена зря не скажет. Я спустился в тёмный подъезд и почувствовал, как мне в живот упёрся короткий ствол.
       –  С ума сошёл? – выкрикнул я.
       –  Тсс... – приложил палец к губам Генка, пряча ствол за пазуху. – Видал «фигуру»? А вот ещё эта хреновина была надета на неё.
       Генка вытащил из кармана металлический цилиндр со сквозным отверстием. Потом разобрались, что «хреновина» предназначалась для глушения звука выстрела – очень редкая самоделка для тех времён. У меня отлегло. В темноте не разобрал типа пистолета, поэтому попросил:
      –  А ну, покаж ещё разок.
      Генка дал мне подержать. То был наверное сам ТТ и я, изображая разочарование, произношу полушёпотом:
       –  Это не «фигура».
       «Фигурами» мы называли старые барабанные милицейские наганы. У меня был раньше ржавый дамский, с пустым барабанчиком, – я обменял его у пацана на большой игрушечный пугач, заряжаемый бумажными пистонами. Наган я втихомолку собирал и разбирал, пока он мне не надоел. В конце концов выкинул его. Сейчас же у Генки был настоящий пистолет.
       –  Откуда у тебя? – спрашиваю.
       – На свалке нашёл, там ещё полный ящик с «маслинами» остался. Я завалил мусором, чтобы никто не видел.
       – А как ствол там вдруг оказался?
       – Хрен его знает, может скинул бандит какой.
       – И с ящиком патронов?
       – Ну, это я не знааю. Хочешь, пойдём, вытащим ящик и ворон постреляем.
       Конечно, этюд временно забыт на балконе и я согласился. Мы отправились на свалку, но ящика с патронами в тайнике не оказалось.
       – Всё, кто-то уже скоммуниздил! – сокрушённо произнёс приятель.
       – Свистишь ты мне всё. Ящик «маслииин»! Да его и не...
       Я не успел досказать, как глаза Генки злобно блеснули и прозвучало короткое:
        –  Заткнись!
        Не ссорюсь с приятелем из-за мнимого ящика и поддакиваю:
        –  Раз пропал, значит, следили.
        – Неет, никого не было. Просто бичугай какой-нибудь ковырялся после и случайно нашёл.
        – Бывает.
      Генка с убитым видом почесал голову и добавил:
      – Эх жалко, ну хотя бы я коробку одну вытащил – неет, поскорее взял и весь ящик засыпал. Фраер и есть фраер!
      – А может, ещё где удасться достать «маслин» к твоей «лошадке»?
      Генка оценивающе взглянул на меня, как на дурачка:
       –  Ты что, шутишь?
      Ясно, без патронов ТТ (а это действительно оказался он) – всего лишь красивая железка.
      – Хочешь, продам тебе? – вдруг неожиданно предложил   Генка.
      Может он меня всё время и разыгрывал, чтобы с выгодой «сбагрить» опасную игрушку, тем не менее я стал обладателем пистолета ТТ с уже отстрелянной обоймой. Для чего он мне сдался, тоже не мог понять. Только беспокойство внёс. Вдоволь наигравшись, я через месяц потерял к ТТ интерес и решил, соблюдая осторожность, перепродать пацанам с другой улицы. Захотелось вернуть потраченное, да ещё и подзаработать – вдруг они вскладчину и купят. На вырученные деньги рассчитывал приобрести дорогую кисть-колонок с новыми красками, однако вскоре сообразил, что не стоит пистолет никому афишировать, – законы в стране строгие, можно и в колонию загреметь. С другой стороны – оружие, да ещё с глушителем обязательно уже стреляло. Попади сейчас к субъекту бывалому – ТТ опять начнёт стрелять, может и человека убьёт. Страшно такой грех на душу брать, надо просто разобрать пистолет и части раскидать по мусорным ящикам, но случилось всё иначе. Возвращаясь раз из школы, я застал в подъезде Генку. Видно, ждал меня, отчего немедленно приступил к переговорам:
       – Лень, дай мне назад «коня», я тебе деньги прямо сейчас верну.
      Заряжённый благими намерениями, я возьми да и брякни:
       –  Поздно уже, Ген, я ствол выкинул.
       –  Как это так?!
       В возгласе Генки звучала откровенная досада.
       – Да вот так, взял и выкинул – а вдруг из него людей мочили!
       Но приятель казалось не слышит меня, как во сне повторяет:
       – Выкинул значит? Ээхх...
       И вдруг встрепенулся:
       – Да брешешь!
       Я как мог заверил, что говорю чистейшую правду.
        – Жалко это, а то я узнал, кто «маслины» стырил.
       Такой неожиданный поворот мгновенно оживил меня:
        – Взаправду? Чего ж сразу не сказал?
        – А ты б тогда «коня» не вернул.
       Пришлось признаться, что пистолет при мне. В свою очередь Генка сообщил, что ящик с патронами нашёл и выволок со свалки один из малолеток. Потом спрятал, но кому-то всё же выболтал.
       – Адрес знаешь?
       – Знаю даже квартиру. Живёт вдвоём с маханьей, пахана нет. Надо б ящик с «маслятами» выколотить из этого «малолетнего преступника», – шутит Генка. – Пока он не вытряс весь порох и не сжёг с другими пацанами.
       Мы рассудили, что мальчуган, хоть убей, «маслин» уже не отдаст. Пойдёт, как говорят, в отказ. Хочешь не хочешь, придётся привлекать взрослых ребят. Выбор пал на приблатнённого увальня Димона. Ему всё равно скоро в армию, нас не обидит и использовать такого сам Бог велел. Разумеется, насчёт «не обидит» мы ошибались, но не с нашими умишками далеко просчитывать. Главное, что договорились быстро. За бутылку, которую заранее приготовили, её сразу пришлось отдать. Димон тут же в подъезде бутылку распечатал, глотнул для поднятия духа, вновь прикрыл пробкой и отдал нам на сохранение, сказав: «Снычте пока». После этого он по-бойцовски браво взял быка за рога, показав, что является человеком слова и дела. Поначалу мы все втроём дождались на улице в сторонке, когда наш пацан вернётся из школы. Затем Димон натянул себе на руку красную повязку дружинника и, велев нам дожидаться у подъезда, отправился к пацану домой. Меньше, чем через час, он вышел из подъезда с обёрнутым тряпками ящиком «маслин». Уже после Димон подробно рассказал, как ему всё удалось провернуть. Он поднялся на нужный этаж и позвонил в квартиру. Дверь открыла пожилая женщина, наверное мать. Димон небрежным жестом махнул перед её носом красными корочками ДОСААФ’а и представился внештатным сотрудником милиции. Из-за спины матери растерянно выглядывал сам виновник его вторжения. Не давая обоим времени опомниться, Димон со словом «разрешите», нахально протиснулся в переднюю и, прикрыв за собой входную дверь, приступил к допросу:
      – Ты Боря Смагин?
      –  Да, он, – ответила за Борю мать.
      – Нас ввели в курс, что ты прячешь ящик с «масл»... это... с боевыми патронами.
      Видно было, что мать не очень поразилась такому заявлению, значит что-то знала. Только Борька упрямо затряс головой:
       –  Какой ящик, дяденька? У меня ничего нет.
       Поняв, что из мальчишки правды не выбьешь, Димон перевёл стрелки на мать:
       – Вы, гражданочка, понимаете конеш, што вашму пацану выпадёт ребячья колонья. Покашто я здеся один, но ежли Боря по-хорошему не вертанёт это... патроны обчеству, к вам завалит милицья. Патроны не базар, найдут, но базар будет уже крутой.
       –  Отдай, отдай, – взмолилась мать.
       – Я ничего не брал, у меня ничего нет.
     Уговоры: «Отдай» с неизменными ответами: «Ничего я не брал», «Ничего нет» продолжались с полчаса. Тогда Димон решительно взял мальчугана за руку:
      – Всё, замётано, давай кореш, похляли в лягавку.
      И к матери:
      – Вас, гражданочка, попрошу тоже.
      – Отдай, отдай! – взмолилась мать и... рраз! сына по щеке от души, рраз! по другой. Мальчуган заплакал, а мать надрывается:
      – Буду бить, пока не отдашь, нас же посадят, сволочь!
      И ещё ему рраз!, рраз! У пацана вся рожа красная стала.
      Боря ревел, проливая слёзы, но в конце концов сдался. Ящик он прятал на чердаке дома, прикрыв старой ветошью.
    
      «Маслины» есть – теперь можно и пострелять. Через час мы втроём стоим в дальнем углу свалки и лупим из ТТ с глушаком по банкам, бутылкам и прочим отходам быта. В отличие от обоих партнёров, я бил, не целясь, и ни разу не промазал, чем заслужил неподдельное уважение коллектива помоечных конспираторов. Тесты усложняли – Димон отошёл подальше и бросал в сторону камни, а я выбрасывал с пистолетом руки (тяжеловат всё же был) и на лету расшибал их ему на зависть. Потом Димон допил остатки водки, размахнулся и запустил в небо пустую бутылку. Пуля разнесла её тоже, я был в ударе! Кончилось тем, что наш старшой положил в карман пару коробок с патронами, пистолет с глушаком по-ухарски заткнул за пояс и, сказав: «Хорош, двинули отсель нахрен», направился со свалки.
       – Стой, Димон, – заблажил Генка, – это не по-пацански, отдай, так не договаривались...
       – А мы никак не догваривалися, – внаглую отмахнулся Генка и утешил:
        – Завтрь ищё пошмальём, а щас снычте «масляты», да хорошенько, шоб не спёрнули. 
      Сказал и вразвалку, как голливудский киногерой, двинулся в сторону домов. Что нам оставалось делать? Мы, всхлипывая, вернулись к ящику.
      Конечно, ни завтра, ни послезавтра он с нами не пошёл, зато забравировал перед своей девахой, храбро гуляя с ней ночами специально глухими проулками, где и днём показываться страшновато. Глушитель Димон снял – что это за ствол без шумовой аффектации! Пистолет, который вдвое стал короче, он, как заправский урка, держал уже под ремнём за спиной. Теперь Димон не боялся даже отца своей Надьки, – сумрачного пожилого сапожника, нелегально промышлявшего на дому изготовлением дамской обуви. Строгий папаша ненавидел лоботряса и потому раньше Димон встречался с Надькой украдкой, к девяти часам провожая её только до угла, не смея показаться на глаза отцу. Сегодня всё было по-другому. К двенадцати ночи Димон, пребывая немного на взводе, демонстративно провожал свою подружку до самых дверей. По безлюдному двору прохаживались под желтоватом светом столбовых лампочек только две пожилые соседки, им отчего-то не спалось. Одна съязвила вслед полуночной парочке:
      – Ну, Димка, загулялся – будет с тобой сейчас расчёт!
      Димон даже не взглянул в их сторону. Он галантно распахнул перед Надькой подъездную дверь и провёл «даму» на третий этаж, то есть совершил то, что задумал его порожняк на плечах – проводить спутницу до самой квартиры. Не успели влюблённые достичь порога, как дверь – настежь, и разъярённый папаша замахивается сапожной ногой на провожатого с явным желанием разнести кавалеру башку. Дальше картина такая: Надька визжит, Димон зайцем несётся по лестнице вниз, за ним «тесть», а пробудившиеся соседи радостно затаились по всем этажам своих нор. Тем временем, взбешённый родитель, чуствуя, что лоботряса не догнать, запускает железной ногой вслед беглецу и действительно, чуть не попадает тому в темя. Сапожная нога ещё громыхала по ступенькам, как растрёпанный Димон уже стоит во дворе и поднимает глаза на подъездное окно второго этажа. В нём он видит в свете лампочки потрясающего кулаками «тестя» и слышит его густой бас, исторгающий матерщину. Димона захлёстывает накатившая волна запоздалого, но справедливого мщения. Он выдёргивает из-за спины пистолет и посылает две пули в направлении окна. Мгновением ранее что-то дёрнуло стрелка за руку и пули не ударили сквозь стекло в лицо обидчика, а ушли вверх, в бетонную притолоку, оставив в ней две щербины. «Тесть» после выстрела проворно нагнулся, спрятавшись под подоконником. Два хлёстких выстрела обязаны были всполошить дом, но никто не зажёг света и не вышел во двор. Наверняка лишь к окнам прильнули. Димон едва успел спрятать ТТ под пиджак за спину, как во двор вкатила мотоколяска с двумя милиционерами. Последовал грозный окрик:
       – Кто стрелял!?
       Обе соседки стоят, скрестив на груди руки, и молчат, за всех отвечает пришедший в себя Димон. В голосе – обычная наглость плюс неподдельное удивление:
       –  Не знаем, вот мы тож вышли смотреть.
       Милиционеры оценевающе взглянули на говорящего и спросили уже тише:
        – Откуда стреляли?
        – Воон оттоль!
       Димон чётко, не задумываясь, отвечает, показывая рукой куда-то за дворовые посадки. Мотоцикл взревел, милиционеры, не тратя больше времени на расспросы, помчались объезжать подозрительный участок. Только отъехали, как соседки тревожно повернулись к виновнику ночной суматохи и вполголоса:
       –  Димка, скорей давай леволверт, они щас вернутся.
      Димон передал бабкам пистолет, одна из них спрятала его под кофтой и снова по-обывательски скрестила на груди руки. Милиционеры, объехав по контуру двор, оказались на прежнем месте, заглушили двигатель и теперь взяли в оборот Димона. Со словами «Давай-ка мы всё же тебя обшмонаем», стражи порядка обыскали его сверху донизу. Потом в присутствии такого неодушевлённого предмета, как Димон, переговариваются между собой:
        – Нет у этого фраера ни ...я.
        – Заберём с собой, раскрутим?
        – Да ну его на хрен, возиться ещё.
        – Тогда бабок спросим.
        –  И их туда же. Заводи, поехали по объекту.
        Милиционер втиснулся назад в люльку, другой «рванул» пяткой педаль. Взревел мотор, выбросив дым, и бригада стражей порядка покатила вдоль аллеи, затем свернула за угол дома. Ещё слышно было как тарахтит движок где-то на улице, а димкин «тесть» уже выскочил во двор с малодушным намерением уладить конфликт.
        – Ты, это, Дим, чевой в меня-т стрелял?
        – Да я просто так. Ты, дядь Вань, это...
        – Всё путём, Дим. Ты это, вот што, хот;шь – гуляй с Надькой, до девяти толь, – я ж не супротив.
        Надькин родитель знал, что скоро оболтуса загребут в солдаты, а там, глядишь, дочь и забудет его.
        Повылезали ещё любопытные, заохали, заахали разом. Димон от разговоров отмахнулся, забрал втихаря у бабок ствол и через посадки по диагонали направился героем к своему корпусу. Он был уверен, что его не сдадут.
        Целую неделю Димон вместе с какими-то взрослыми мужиками праздновали победу над «тестем». Пили, гуляли – деньги кончились. «Ничего, добудем», – сказал Димон и с похмелья вышел ночью с новыми друзьями на Большую Дорогу, в руке пистолет – страашно! Подошли грабить конечно женщину, а она кошелёк сначала отдала, – в нём было шесть рублей. Потом, когда грабители уже ушли искать другую, стало жалко и – в крик. Димона женщина потом в милиции опознала, провели обыск на дому, но ТТ воришка уже успел вернуть Генке. Тот, не долго думая, – мне, а уж я-то спрятал его в свалочном карьере – там, где хранились патроны. С тех пор пистолет остался у меня и на него никто другой не претендовал, ибо Генка струсил, а Димон сидел под следствием. Он нас не выдал, ушёл в глухой отказ. Мол, нашёл на улице детскую игрушку, вздумал попугать, потом сам испугался, разбил молотком и выбросил. Тётка всё врёт, тоже с перепугу, и он перед нею извиняется. А деньги? Так, денег никаких не брал. Одним словом, из предвариловки Димона выпустили на поруки, благодаря поручительству двора – всё же жаль молодого дурня. Следствие по групповому грабежу затянулось на недели, Димон никуда из квартиры не отлучался, как на иголках ждал две вещи: с одной стороны – милиционера, который поведёт его в суд, с другой – повестку из военкомата. Кто-то подсуетился, повестка пришла раньше и Димон оказался на призывном пункте. Дело его замяли задним числом – может родня раскошелилась, я этого не знаю. После армии Димон домой не вернулся, говорили – женился и остался по месту воинской службы, работать в челябинской милиции.
      Теперь я уже один в свободные часы бегал на свалку и упражнялся на бутылках и воронах. Всё совершенствовал своё искусство в стрельбе, и скажу, – дело это очень «заразное». Забава продолжалась с месяц, пока в ящике осталось патронов только на обойму. Их я пожалел тратить, не хотелось оставлять ствол холостым, так что развлечения на этом оборвались. Пришлось опять только «стрелять пальцами» мух в комнате, когда они залетали в окна на запахи краски. Сестра, наблюдая эти фокусы, дивилась моей ловкости и глазомеру, а брат советовал проверить себя в стрелковой секции. Он так и не узнал, что сам я себя давно проверил и размениваться на бумажные мишени не собирался. Кто мог предвидеть тогда, как всё сложится!
      Приключения с пистолетом не закончились. Однажды, когда я шёл по улице с этюдником, ко мне подошли два «братана» и «уговорили» сесть в подъехавший к обочине опель-москвичок. В салоне мне дружелюбно сказали:
      – Пацан, мы хотим с тобой по-божески: ты нам свой ТТ с глушаком и патронами, а мы тебе – спортивный мелкокалиберный и тоже с ящиком патронов. Тебе всё равно, с какого ворон стрелять, правда? Вот и развлекайся себе на здоровье, пока оно есть.
      При этом мне показали готовый к обмену мелкашок и в ногах полный ящичек с картонными коробочками, такими же, в каких отец хранил патроны к своей винтовке. 
      Понятно, кто-то мужичков направил, но не думаю, что Генка – слишком пердучий. Сейчас я видел, что попал в лапы к настоящим уголовникам, которые не шутят. Пришлось соглашаться «на условия», ведь могли и передумать. Что им стоит меня «отпарить» и я просто отдал бы им свой ТТ, раз нахожусь у них в лапах! Мы подъехали к району свалки. «Братаны» оставили одного из своих в машине, а двое, которые повязали меня на улице, отправились со мной к карьеру, неся в руках приготовленную загодя небольшую лопатку – откапывать мой «клад», если придётся. Каково же было их разочарование, что в ящике, который я выволок из норы, уже не было «маслин», лежал под тряпьём только ствол.
      – Чего ж ты не сказал, что расстрелял всё?
      – Так вы ж не спросили, – дрожащим голосом отвечаю им.
      Бандюган взял ТТ, проверил обойму и, целясь в небо, сказал сам себе: «Бах, Бах!» Потом навернул глушитель, прицелился в ворону, но не выстрелил – жаль патроны. Обо мне они словно забыли и я жалобным голосом напоминаю:
       – Мужики, а мелкаш отдадите? Вы ж обещали...
       – Будет тебе мелкаш.
       Я и глазом моргнуть не успел, как бандюган направил на меня ТТ и нажал на спуск. Щелчок – осечка, ущё раз щелчок – осечка. Патрон видимо отсырел, хотя, до этого сбоев не было. Я зажмурился, задрожал, как осенний лист в непогоду и слышу:
       –  Не стреляй, чего тебе сдался пацан?
       –  Так заложит, надо его здесь закопать.
       Я открыл глаза в тот момент, когда второй отбирал у первого пистолет. Затем он обращается ко мне:
       – Ты ведь, пацан, никому не скажешь, правда?
       – Мыыы, – только и смог промычать я.
       – Вот видишь, он говорит, что не скажет. Пошли.
       Бандюги подобрали лопату, так и не воспользовавшись ею, и ушли к машине. Этюдник тоже у них остался. Страшась, что уголовники передумают, я вскарабкался на обрыв и, как заяц, «деранул» в сторону лесной чащи, а не к домам. В ней меня не отловят.
      Изрядно поплутавшее по помойкам детство моё на этом закончилось.


                ****
       В нашей семье назревали проблемы, связанные с воинской повинностью. Пришлись они на лучезарные дни «оттепели», когда по стране прокатилась волна блатных отказников – тех, кто, как говорится, «закосил» армию. Но разве можно армию оголять? Вакантные места заполняли кем угодно, даже студентами вузов. А что уж говорить об истиных «белобилетниках»! Большинство таковых отправляли служить, не задумываясь, – были бы целы руки, ноги и глаза с любой близорукостью, а на болезни внутренних органов просто старались не обращать внимания, искусственно подгоняя их под графу «пригоден». Получил повестку и мой брат. Немало удивлённый, Сергей не мешкая отправился в военкомат с соответствующими документами. Их сразу же изъяли, якобы утратившими силу «по истечение срока», и велели принести новые или пройти военно-медицинскую комиссию. Результат её нетрудно было предвидеть и Сергей отправился к своему врачу-кардиологу Марье Ивановне Кирсановой. Подошла его очередь по записи. Врач со словами: «Вы, Серёжа, что-то нас забыли», приступила к прослушиванию шумов в сердце, долго щупала у брата живот в области печени, задумчиво шевелила губами и наконец произнесла озабоченно:
       – Ну, и что мы с вами будем теперь делать?
       Видя, что брат мнётся, Марья Ивановна безжалостно продолжила:
      – Сердце барахлит, печень от этого уже увеличена. Учтите, она может через год, может через два оказаться на грани необратимых явлений. Давайте всё-таки положим вас в стационар. Свободных мест пока нет, но они скоро появятся, а мы поставим вас на приоритетную очередь. Вы согласны?
     Брат терпеть не мог стационара в кардиологическом, почему-то всегда боялся его, тем не менее, сейчас согласился. Ещё Сергей сообщил, что... в военкомат нужно представить подтверждение о его сердечной недостаточности. Тон Марьи Ивановны изменился и она сухо по чиновничьи ответила:
      – У вас же есть соответствующие бумаги.
      – Требуют новые.
      – Пусть направляют на комиссию, врачи там квалифицированные.
      – Марья Ивановна, комиссия всех признаёт годными, а ваше медицинское заключение их остановит.
      – Послушайте, Сергей. У нас совсем другие обязанности. Мы только лечим.
      – Ну тогда поскорее положите меня на...
      Марья Ивановна перебивает голосом, в котором звучит металл:
      – Я вам лишь сказала, что поставим вас на очередь. Пока могу выписать общеукрепляющие.
      Врач быстро набросала рецепт. Брат попытался сопротивляться:
      – Доктор, но вы же сами сказали только что про мою печень, – год, два...
      Марья Ивановна неразумного пациента ещё не выпроваживает, однако уже не слушает. Она сосредоточенно перекладывает на столе бумаги, затем почему-то, отвернувшись, взглянула на пол и задержала там взгляд. Сергей понял одно: он погиб, и теперь не осторожничая, произнёс:
      –  Своего сынка вы наверняка освободили от армии.
      Нужно было видеть, как исказился облик добродушной Марьи Ивановны. Она заревела, «аки зверь»:
       –  У моего сына туберкулёз, а не «сердечные дела»! Муж умер от туберкулёза... а выии...
      Муж её давно попал под поезд и сейчас врач горько заплакала. Брату ничего не оставалось, как попытаться бедную женщину успокоить:
      –  Ну, простите меня, Марья Ивановна, я не прав. Просто уже нервы на исходе и... я правда, очень задыхаюсь при ходьбе, у меня очень частый пульс и... повышенная температура.
      Марья Ивановна не принимает покаяний.
      – У кошки тоже частый пульс и повышенная температура! – загремела она и с криком швырнула  Сергею  рецепт:
      –  Убирайся, пока я сама не позвонила в военкомат!
      Поведение кардиолога не укладывалось в общечеловеческие нормы. Брат собрался было что-то сказать – не получилось, сердце вдруг «захолонуло». Задыхаясь от внезапной нехватки кислорода в помещении, он заставил себя подобрать с пола рецепт, чтобы разорвать затем его в клочки. Словно в тумане, услышал:
       –  Даже так?!
       После этого Марья Ивановна набрала номер военкомата (значит знала его на память) и в присутствии человека с пороком сердца доложила военкому:
       – Кардиолог Кирсанова. Довожу до вашего сведения, что гражданин Терехов обычный симулянт, не желающий служить. Не церемоньтесь с ним.
      Положив трубку, кардиолог отчеканила:
      –  Всё!
      Она стояла глыбой, уперев кулаки в стол. Глаза – в ледяных слезах. Сергей вышел из кабинета и сел в коридоре на освободившийся стул. Он отметил, как люди с испугом рассматривают его. Когда сердце немного отпустило, брат заковылял к выходу. Надо ещё добраться до автобусной остановки.
      Через полгода брат умер в армии во время марш-броска с боевой выкладкой и нам сообщили, что рядовой Сергей Терехов погиб как солдат при исполнении воинского долга. Тела  его не выдали.

      После случившегося оставалось напомнить о себе Марье Ивановне. Несколько месяцев я маялся в нерешительности, стараясь перебороть сенситивность и внутренне подготовиться к убийству. Дело оказалось очень непростым, тем более в моём возрасте. Спокойно отправлять людей на тот свет, не задумываясь, – прерогатива таких, как Марья Ивановна, а мне к этому порогу ещё предстояло подобраться. Наконец, обратившись к самому себе с дерзким призывом: «Брат ты убитому Сергею, или нет?», я собрался с духом и сквозь кусты застрелил из отцовой «мелкашки» ответчицу через открытое окно, затем на кладбище после похорон прикончил выхоленного сынка. Его уже – из-за разбушевавшейся ненависти к этой семейке, – сынок был однолеткой брата. Места, где сидел в засадах, и свои башмаки обсыпал предварительно нюхательным табаком на случай, если пустят собаку. Странно, издалека оказывается так просто убить человека, даже следов угызений совести не чувствовал. Так, в шестнадцать лет я стал душегубом, а значит – полноценным бандитом. Выстрелов слышно не было, только лёгкое тиканье, – толстоствольная «мелкашка» поглощала звук, но била точно, без отдачи и наповал. Подозрение пало на бывшего любовника врачихи. Он при свидетелях угрожал Кирсановой ужасной расправой, ибо дама сполна получила мзду, но не «отмазала» от армии его единственного отпрыска и того направили в погранвойска под Нахичевань. С сыном любовника приключилась невероятная по тем временам история. Дело прошлое, каждую осень из московских вузов отправляли студентов «на картошку» и «на капусту», а из бакинских – на помощь колхозникам-хлопкоробам. Один из годов выдался особенно урожайным – собирай хлопок, не ленись! Студенты бродили вдоль Аракса и под присмотром пограничников набивали холщёвые мешки-фартуки ватой. Дождей давно не было, так что студент Мамедов Эльхан, воспользовавшись невнимательностью охраны, перешёл через обмелевший Аракс на иранскую сторону «посмотреть заграницу». За ним, дабы вернуть дурачка, бросился по приказу недалёкого лейтенанта пограничник с автоматом. Дурачок вернулся, а солдат, он же сынок экс-любовника Кирсановой, «заблудился» где-то на иранской территории. Прослышав о двойном убийстве, бывший кавалер не стал искушать судьбу и на всякий случай скрылся. Может и сейчас с сынком по иранским горам вдвоём бегают.
      После гибели брата я возненавидел воинскую повинность и готов был сделать всё возможное, чтобы её избежать.
 

                ****
      Смерть брата оказалась не последним для нас испытанием. С год мы жили с сестрой тихо и замкнуто, отгородясь от докучливого внешнего мира своими повседневными заботами. В семнадцать я закончил училище и вплотную занялся этюдами, время от времени сдавая их в комиссионки. За ближайшее десятилетие не заглядывал, отчётливо понимая, что до художественных салонов вряд ли дорасту, но в комиссионные магазины мои творения принимали и они сносно расходились. Аня продолжала тянуть лямку на службе, с утра до вечера зависая над пишущей машинкой, бесконечно «расшифровывая» и отпечатывая чьи-то мятые рукописи. Её толстая начальница любила свежий воздух и в бюро круглый год были открыты форточки. Летом – это хорошо, но зимой у машинисток мозжили от сквозняков ноги, а Аня к тому же застудила низ живота. Мне тягостно бывало наблюдать, как иногда сестра, стоя на цыпочках и протирая мебель, вдруг, скрючившись, присаживалась на стул и лицо её не выражало ничего, кроме страданий. Поэтому мы обрадовались зимней санаторной путёвке в Кисловодск, которую Ане неожиданно предложили в профкоме. Санаторий специализированный, там лечили «водами», и сестра, полная оптимизма, отправилась на Кавказ. Из присланного ею письма я узнал, что здравница стоит на горе, за «Серыми Камнями», сухой горный воздух недвижим, всё вокруг в пушистом снегу и морозец в минус пятнадцать почти не ощутим. Народ в санатории подобрался разновозрастный, в основном интеллигентный, что меня чуточку смутило. Анна «землю пашет» и ей проще бы отдыхать в своей среде, а там... Жила сестра в двухместном номере, соседкой была пожилая литераторша из Подольска, в которой на свежем воздухе пробудилась вторая молодость. Она частенько вытаскивала мою некомпанейскую сестру в жизнерадостную возрастную компанию «саночников», чтобы покататься с горки. Аня не могла отказаться и, видимо, добавила себе простуды, но посчитала, что это ничего – пройдёт.
      Спустя три недели после отъезда сестры, вечером в дверь позвонила её сослуживица. Из уклончивого объяснения следовало, что Аня внезапно тяжело заболела, отчего мне надлежит, не теряя времени, отбыть в кисловодскую больницу. И больше никаких подробностей. В тот же вечер я срочно покупаю билет на ночной рейс ИЛа и, строя всевозможные догадки, лечу в Минводы, откуда, договорившись с частником, мчусь по предутреннему, почти свободному от машин шоссе в Кисловодск. Наконец, прибываю в больницу, где узнаю, что дела обстоят гораздо трагичнее самых невероятных предположений: Аня отравилась уксусной эссенцией, выпив её из купленной бутылочки прямо за углом магазина. Её забрала скорая, сделали тщательное промывание желудка, но лишь отдалили смерть и сейчас сестра, заменявшая мне мать, доживала с превращёнными в лохмотья внутренностями последние часы своей невесёлой жизни.
      А произошло следующее. Аня, катаясь с горки, застудилась, как я уже говорил. Соседка по палате удержала мою сестру от посещения местных, малоопытных и, что опаснее всего, безответственных эскулапов, сказав, что это – риск. Через своего санаторного кавалера она из самых благих побуждений направила простодушную Аню за советом к известному московскому врачу-гинекологу Воскресенскому. Он к счастью тоже отдыхал в вышеназванном санатории, любезно согласился осмотреть Аню, если она не против, и вынести свой вердикт. Смотровым кабинетом стал номер-люкс Воскресенского, гинекологическим креслом – коридорный стол, который для такой деликатной процедуры врач-гинеколог самолично затащил в номер, дабы избежать досужего внимания посторонних. Гинеколог натянул на трудовые руки медицинские перчатки, затем с помощью столовой ложки тщательно исследовал пациентку. Потом выбросил в мусорную корзину перчатки с ложкой, вымыл руки и сообщил моей сестре, что у неё всё в норме и посоветовал срочно завести любовника. Вскоре о «смотровой» знали все, поскольку гинеколог поведал мужской части отдыхающих пикантные подробности, те в свою очередь – близким дамам и санаторий битый день давился по углам смехом потешавшейся публики, ибо знаменитый гинеколог оказался всего лишь... преподавателем рисования одной из московских студий. Совпало, что я его знал, – «гинеколог» подрабатывал и в нашем училище, обучая студентов технике рисунка, на занятиях больше усердствовал недурно подвешенным языком, чем карандашом. Помню, когда студент Гродзовский изобразил на ватмане севастопольского моряка-героя с гранатой в руке, Воскресенский ученика безжалостно высмеял. Я примерно воспроизведу его монолог:
       – Скажи мне, неужели это можно называть геройством? Броски на пулемёты и под танки всегда совершались в состоянии кратковременной невменяемости. Причины, испокон веку толкавшие простолюдинов на такие «подвиги», конечно разные, но чаще всего зависели от ударных доз алкоголя. Так что, героизм тут ни при чём. Вот творчество Бетховена, который оглох, но нашёл в себе силы писать великую музыку – это уже героизм. Или Стивенсон – потеряв способность писать правой рукой, он научился писать левой, затем потеряв речь, обучился языку жестов и продолжал диктовать свои знаменитые романы – вот тут героизм! Это – настоящие люди.
      После такого убедительного выступления, Гродзовский почувствовал свою полную ущербность и оставил в покое тему с моряком-героем. Мы, студенты, посоветовали однокашнику заменить советского краснофлотца одноглазым пиратом с колотушкой вместо ноги, с попугаем на плече и с бутылкой рома в руке вместо гранаты. 
      Разумеется, наш зелёный молодняк не мог в те дни представить, что люди, подобные Воскресенскому, суть по жизни актёры, не блещущие яркостью красок, привыкшие прикрывать духовную серость апломбом, который всегда их выручает. Воскресенский исчез из здравницы сразу же, как запахло жареным. Вместе с ним куда-то подевались и остальные глумливые весельчаки. Я, по приезде в Кисловодск, отложил в сторону все вопросы с изначальным словом «Кто?» и просидел в больнице у изголовья сестры до её кончины. Мы были совершенно одни. Выглядела Аня ужасно. Даже медсестры, стараясь скрыть эмоции, долго не задерживались в палате и со слезами выбегали в коридор. Перед смертью Аня пыталась что-то прошептать, как мне показалось, – «отомсти». Упреждая события, сообщу, что возмездия не свершилось. Лжегинеколог буквально растворился в пространстве. Исчезла и анина соседка по палате. Её я тоже нигде не нашёл, после чего невольно подумал: неужели шутники-подельники что-то «пронюхали» про меня, раз так разволновались? Этого я не знаю, однако внезапное исчезновение обидчиков будоражило мысли, что не так уж надёжно сам убережён. Хуже всего то, что Аня осталась неотмщённой, и её несчастный образ по сию пору будоражит мои мысли.

      Так я остался один, один в пустой квартире. Я даже не смог достойно похоронить сестру из-за нехватки средств. Анина организация конечно помогла с перевозом тела в Москву, но добровольные сборы среди сотрудников оказались почти нулевыми – подумаешь, какая-то там машинистка отравилась! Сама во всём виновата! – хорошая отговорка, чтобы осудить и вычеркнуть человека из памяти. Такова изнанка жизни.


                ****
      Унылые дни плелись друг за другом, складываясь в месяцы томительного одиночества. Я, не попав под распределение, оказался в обомшелой тоге вольного живописца и существовать пришлось, как уже было сказано, за счёт реализации этюдов. Со временем за ними выстроился караван невзыскательных миниатюр и набросков оголённых заказчиков разного возраста и даже пола – находились любители такого рафинированного увлечения. Заработанного едва хватало, чтобы сводить концы с концами, а о продолжении профессионального образования не стоило и мечтать.
     Однажды днём пришла повестка из райвоенкомата и я предположил, что меня направляют на допризывную комиссию. Хотя ожидал этого момента, но всё же дух захватило от грядущих перспектив. Неет, служить точно не пойду. Лучше брошу всё и сбегу куда глаза глядят, пусть на нелегалку вопреки безрассудству такой выходки. С другой стороны, понимаю, что военкомат посетить надо – рано ещё гусей дразнить. Кто бы мог подумать, что дела будут обстоять куда серьёзнее и мне уготованы нечестивые  бенефисы!
      Итак, в назначенные двенадцать часов дня появляюсь в постылой конторе и предъявляю повестку. Военкома нет, ушёл на обед. О причине вызова молоденькая секретарша отмалчивается, затем предлагает подождать. Уязвлённый неопределённостью, я выхожу на улицу. «Ничего, – думаю, –  пойду тоже обедать, пусть теперь военком меня подождёт». В ближайшем гастрономе покупаю тюбик творога, бутылку кефира, маковую булочку и неспеша трапезничаю в закусочной за столиком. Загрузившись каллориями, обтираю платком губы, после чего иду к выходу. Меня обгоняет какой-то поношенный мужичонко и бросает на ходу:
      – Засадил «дозу» – порядок.
      Я не реагирую, выхожу, гуляю по улицам, наконец, удовлетворённо смотрю на свои часы. Ого, стрелка спешит к двум. Пожалуй, теперь пора. Я разворачиваюсь и направляюсь в сторону  военкомата, вхожу в одиозный подъезд и поднимаюсь на второй этаж. Завидев меня, секретарша чуть не вопит:
      – Долго идёте! Да, да, долго идёте!
      В ответ не произношу ни слова. Секретарша наконец успокаивается и предлагает уже обычным тоном:
      –  Проходите в десятую комнату, вас давно ждут.
      «Пожалуй, всё же комиссия», – успеваю подумать я с огорчением и нажимаю на ручку указанной двери. Но почему других призывников не видно? Ах да, я же опоздал... Шагнув в комнату, не вижу людей в белых халатах. Вместо них – два внушительного вида субъекта в гражданском, лет по сорок. Один из них, могучего сложения блондин, мрачно спрашивает, будто в пустоту:
      – Почему так здорово опаздываете, вам же назначено в двенадцать?
      Бесспорно, человек ещё не сталкивался с подобным неуважением к своей особе. Я тоже завожусь:
      – Так я и пришёл в двенадцать, никто ничего не знает, а военком, сказали, на обеде.
     В ответ – прежнее:
      – Ваам сказаали в двенадцать – значит в двенадцать! Никого нет – обязаны ждать, хоть до второго пришествия, – здесь армейское учереждение. Вы обязаны нас ждать, а не мы вас, улавливаете разницу?
     В разговор включается другой, высокий жилистый мужчина с военной выправкой:
     – Вы же по коридору ходили и вам велели немного потерпеть.
     Интересно: «велели», а не «просили». Пожалуй, эти двое были здесь и каким-то образом следили за мной. «Ага, наверное в приоткрытую дверь», – подумал я, когда сухопарый, обойдя меня, прикрыл и запер створку. Потом он вполне спокойно произнёс:
      – Ладно, уже проехали. Вы присаживайтесь, Терехов, не стойте. Разговор будет долгим.
      Я невольно начал догадываться, из какого ведомства эти мужланы, хотя удостоверений своих они мне, восемнадцатилетнему салажонку, не предъявляли. Оба молча изучающе уставились на меня. Возникла пауза, во время которой пытаешься разобраться, с чем же всё-таки связан вызов. Неужели им известна моя поднаготная? Я похолодел. Но тогда логичнее меня арестовать и допросить в камере, а этого не случилось. И почему работники госбезопасности (я уже ни секунды в этом не сомневался) вызвали меня в районный военкомат, а не в своё мрачное ведомство? И вообще, бытовуха ведь не их профиль. Нет, тут что-то другое...
     – Не парься, – вдруг улыбнулся белокурый богатырь, – скоро всё узнаешь. Ишь, вспотел уже.
     Он посмотрел на меня, потом на напарника. Тот в ответ улыбнулся тоже. У меня немного отлегло от сердца. Раз такие важные дяди способны добродушно мне улыбаться, значит ничего серьёзного у них на меня нет. Имён их до сих пор не знаю, так что буду называть Толстый и Тонкий, хотя богатырь был вовсе не толстым, «сухопарый» – не тонким, скорее – узловато-жилистым.
      – Сколько вам лет, Терехов? – спросил внезапно Тонкий, даром что дело моё наверняка изучил. Я дерзко отвечаю:
      – Мой возраст указан в папке, она перед вами.
      – Вы нам не хамите, – включается Толстый. – Мы! задаём вам вопросы, так что потрудитесь отвечать.
      – Не буду отвечать, не обязан вам. Лучше скажите, зачем я здесь?
     Щёки Толстого стали кирпичными, даже почудилось, что меня сейчас могут и ударить, но гэбист взял себя в руки:
     – Из снисхождения к вашему юному возрасту, пропускаю эти, мягко сказать, резкие слова мимо ушей. Мы знаем, сколько вам лет, но хотим услышать это от вас лично.
      – Через несколько дней – восемнадцать.
      – Так-то будет лучше.
      Выдержав паузу и посчитав, что я поставлен на место и ершистость приглажена, Толстый продолжил: 
      – Теперь слушайте, юный ранний гражданин Терехов. По нашим сведениям, вы контактировали с неким Кацем.
      – Никогда не слышал о таком.
      – Зимой вы катались с ним на лыжах в Подлипкинском парке.
      Теперь я вспомнил того, о ком шла речь. Я действительно случайно познакомился на лыжне с неким молодым человеком. Звали его Мишей. Оба мы без лыжных палок долго скользили параллельным курсом, беседовали и, отчаянно жестикулируя, спорили о... сюрреализме. Михаил восхищался, я – напротив, считал такой вид живописи совершенно беспредметным, выражающим лишь натуру автора. Расставаясь, мы пожали друг другу руки и неожиданно я ощутил в ладони многократно сложенный листок бумаги. «Что это?» – успел я спросить, но Михаил, будто не слыша, ловко перепрыгнул на перекрёстную лыжню и уже заскользил по ней к станции. Я развернул то, что он мне сунул, оказалось – листовка. Не мешкая, я её скомкал и выбросил.
       – Не эта ли?
       Тонкий извлёк из папки и показал мне разглаженный, может быть тот самый листок с провокационным текстом. Потом показал снимки меня с Мишей.
      – Понимаете, что вас ожидало?
      Отвечаю, набравшись духу:
      – Думаю, более ранняя встреча с вами.
      Тонкий усмехнулся:
      – Вы правы, вот такая вот встреча.
      С этими словами он положил на стол ещё одну фотографию с тем же «Мишей», но уже извлечённым из-под снега. Я внутренне содрогнулся.
      – Михаил Кац – псевдоним. На самом деле имя и фамилия у этого функционера другие.
      Толстый резонно поправил:
      – Теперь уже были другими. От него его же хозяева и избавились.
      – Так что вы теперь от меня хотите? – безрадостно спрашиваю я опять, однако Толстый не слушает, он весь отдаётся мелодии классических рассуждений: 
      – Наш советский строй, скажу вам откровенно, может и не свят, но стабилен, а поддерживаем стабильность и покой в стране мы, чекисты. Нам известно, что например в доме, где вы сейчас живёте, тоже есть подозрительные элементы, занимающиеся самиздатом и пытающиеся раскачивать государственную твердыню. Они с восторгом пишут об Америке, восхищаются западным образом жизни. Поверьте нам, людям искушённым: ничего хорошего на Западе нет, одна болтовня. Для выявления этих отщепенцев и борьбы с ними мы широко привлекаем порядочную молодёжь, желаем привлечь и вас. Вы должны согласиться...
      – Нет, нет, нет! Осведомителем не буду, – как попугай, затараторил я.
     – Даже после всего того, что видели? Или этого мало? Ведь это с вашей стороны уже... нелогично.
     – Я понимаю, что это нелогично, но... что хотите со мной делайте – не буду.
      Тонкий зло прокомментировал:
      –  Бреезгуете...
      –  Нет, просто не буду.
      И тут неожиданно приходит на помощь Толстый. Лицо его разгулялось наверное вместе с душой, как небеса после грозы. Он встал, растащил улыбкой лоснящиеся щёки, пожал мне руку и сказал:
      – Будьте всегда таким прямолинейным и не вступайте в контакты ни с какими сомнительными группировками. Имею в виду диссидентов.
      Конечно не буду, зачем они мне! Я принял его телодвижение за подведение черты под нашим рандеву, раздольно улыбнулся и, готовясь откланяться, собрался выразить богатырю личную признательность, когда меня остудил холодный взгляд Тонкого:
     – Не спешите, мы пока ещё вас не отпускаем.
     И тут же невзначай:
     – Скажите, а у вашего покойного родителя была мелкокалиберная винтовка?
     Я растерян и «морожу» глупость:
      – Дааа, была, но... он вроде бы её продал, ещё до того, как умер, больше десяти лет назад.
      На это Тонкий бровью не повёл:
      – Тогда чем вы объясните, что всего два года назад из этой винтовки были застрелены два человека?
     Расслабившись, я не был готов к заставшему меня врасплох удару, буквально обухом по голове, и машинально спрашиваю:
     – Какие два человека?
     – Врач-кардиолог Кирсанова и её сын Николай Кирсанов.
     На меня подуло сквознячком с Того Света. Я мучительно защищаюсь:
     – Но мало ли таких винтовок! И стрелков тоже.
     Тонкий неприятно осклабился:
     – Грамотно, молодой человек, изъясняетесь. Прямо-таки  не по возрасту. Но сами-то вы верите в то, что говорите?
      – А что такое?
      – А такое, что тщательное обследование артефактов указало именно на вашу винтовку (он заглянул в папку) за номером 3119, купленную в Калининском военторге 16 сентября 1948 года.
      Как легко попасться на «самодур» неискушённой рыбёшке вроде меня! Много позже сообразил, что и номер, и дата, и даже военторг могли быть вымышленными. Винтовки давно уже не существует в природе – я постарался, а всё остальное рассчитано только на мою неосведомлённость. Слово какое-то мудрёное сказано – артефакты. Я этого термина не знаю и спрашиваю себя: «Почему не просто – факты?» А Тонкий выкладывает ещё козырь:
      – Ко всему, мы хорошо осведомлены, что вы талантливый стрелок, а это – редкость в ваши годы. Где учились стрелять?
     Совсем сбитый с толку, я опять попадаю на крючок:
      – Нигде, просто я художник, а у художников меткость – профессиональная черта.
      И затем не без хвастовства приболтнул:
      – Я даже мух ловлю двумя пальцами на лету.
      Толстый и Тонкий какой уже раз переглянулись. Затем Толстый, поглубже вздохнув, сообщил:
      – Всё вами сказанное мы записали на плёнку, так положено. Дать прослушать?
      – Да нет, не надо, – отвечаю, перейдя на обречённый тон.
      – Так вот. Мы здесь не для того, чтобы вести расследование по факту убийства. Это – дело милиции и помогать мы ей не собираемся. Пока не собираемся. Но! Вот вы и слышать не хотите быть осведомителем – это конечно ваше право, флаг вам в руки. Но всё же, к вашему неудовольствию, вам придётся стать нашим сотрудником и выполнять общую с нами работу. И вы не посмеете отказаться! Надеемся, понимаете, почему.
      Я подавленно молчал, уперев глаза в пол.
      – Не унывайте, все с чего-то начинали. Служба наша, как всякая служба, не хуже других и волосы рвать на голове не стоит. Наоборот, она благородная, хоть и не всегда понимаема. Будем сообща охранять покой советских граждан и огораживать от мерзавцев, мешающих нам жить. Вопросов нет?
      Я вздрогнул и чужим голосом ответил:
      –   Есть. Мне через год в армию.
      – Об этом не беспокойтесь, вы теперь в нашем! ведомстве. Ещё?
      –  Что я должен делать?
      – Это вы узнаете из следующей встречи с нами. По повестке из военкомата. Смотрите, не опаздывайте.
      И никаких расписок с моей стороны – куда я денусь! Последнее слово осталось всё же за Тонким:
      – О разговоре нашем с вами никто не должен знать, ясно?
      Конечно уж, яснее ясного! Однако, как легко и быстро я сдался, спасовал из-за жуткого ощущения дамоклова меча над головой и кураж мой забуксовал. Недобрал баллов. На смену пришёл финитизм висельника: радуйся дням отсрочки.
      Так началась моя вторая жизнь. Изменить что-либо был не властен, а всплывшая на поверку ограниченность духа парализовала волю и породила чувство, что выхода нет и падение моё продолжится. Я энергично встряхнулся. Рано отчаиваться! Жив буду – придумаю, как выбраться из тупика. Со временем. А оно ещё есть.
     Однако, бравада помогла лишь пролётом.
     В сумрачном настроении я отправился домой.


                ****
     Первое задание – устранение действующего в Москве вражеского агента. Чтобы сомнения не били под коленки, принял на веру версию, что фигурант – подготовленный функционер-провокатор, остальное меня не касается. Описали его: кучерявый, коротко стриженный шатен, невысок ростом, выдаёт себя за русского, но на славянина не похож, коренаст, с зелёными, немного навыкате глазами и при этом мне показали фотографию в фас. Посмотрев, я запомнил лицо. Сейчас известны место, день и примерно час появления провокатора – это толкучка «неформалов» за фонтанами у Ломоносовского Университета, неподалёку от центрального входа. Ещё меня информировали, что фигурант возможно вооружён. Одним словом, на подготовку оставили только сутки и добавили, что при провале, спасать себя обязан сам, но ни в коем случае не должен попасть в руки милиции. Логика подсказывала, что за мной следом могут послать и «чистильщика», по иному – ликвидатора. Я подумал тогда, что при неудаче, – я вздрогнул от этой мысли, – мне следовало бы «чистильщика» опередить и потом попытаться куда-нибудь скрыться, хотя, как справиться с такой объёмной задачей – ясно себе не представлял. Я получил уведомление, где будет лежать пистолет с глушителем, забрал его и спрятал в коробку из-под туфель, обложив тряпками и перехватив коробку крест-накрест шпагатом. Ещё я получил в конверте аванс за предстоящую работу и за несколько часов до свершения акта отправился наземным транспортом на Ленинские Горы.
      Вот и они, запружены народом. Я проезжаю на троллейбусе лишнюю остановку и выхожу у усадьбы Мосфильма – райского островка актёрского киногеройства и содомского распутства. Отсюда, не спеша, направляюсь к Университету, по пути исследую окружающую обстановку, – мало ли что! – ничего подозрительного не вижу и, выбрав момент, сворачиваю в кусты. В кармашке пиджака всегда ношу лезвие, сейчас я им перерезаю шпагат на коробке. Затем, осмотревшись, извлекаю пистолет, сую за брючный ремень и прикрываю рубахой навыпуск. Глушитель прячу отдельно во внутренний пиджачный карман, после чего важно покидаю кусты, оглядываюсь и пропускаю перед собой пожилую пару. «Даже комбинацию не заправил, все посадки загадили», – слышу недовольную фразу в свой адрес. Я откашливаюсь и иду в противоположном направлении, к Ленинским Горам. Вот и аллея фонтанов, на которую сворачиваю. Вдоль неё бродят абитуриенты с учебниками, вдали – каменные ступени лестницы центрального входа с колоннами. По лестнице, словно муравьи, снуют человеческие фигурки. Вчера я уже прошёлся вокруг этого огромного учебного комплекса, запоминая детали. Отметил, что с противоположной стороны исторической высотки – у её второго входа, тоже суетился разноплемённый легион студентов и абитуриентов; милиции не встречал, автобусы и троллейбусы подходили регулярно. Сейчас я приближаюсь к правому крылу высотного здания и уже издали наблюдаю у стены броуновское движение людских групп. Справедливо полагаю, что это и есть искомое «толковище» инициаторов уличных беспорядков, поэтому прямёхонько направляюсь в его сторону. Читатели ухватят меня за руку, мол, «толковища» появились только в восьмидесятые-девяностые годы, но это не так. И во время хрущёвской «оттепели» возникали подобные стихийные собрания, – на них, возможно по-умолчанию свыше, стравливался спрессованный десятилетиями пар общественного недовольства. Тогда, в эпоху писателя Дудинцева, горлопанили, как и теперь, о чём угодно, отваживались даже против советской власти с предсказаниями её конца, приводя Никиту Сергеевича такими прогнозами в ужас и бешенство. Он приказал разгонять толкучки и решительно избавляться от смутьянов, что естественно выполнялось под негодующий вой западных политиков. Сегодня у Университета «наших пока ещё не били» и я через десяток минут уже тёрся среди взбалмошного сборища всевозможных «правдолюбцев», «правдоискателей» и разных прочих патлатых правозащитников – ни дать, ни взять семнадцатый год, только почти без молодёжи. Даже не верилось, что рядом знаменитый Университет. В основном разговлялись своей мини-свободой и судьбоносностью представители интеллигенции среднего звена и возраста, возможно не испытавшие в жизни счастья карьерного взлёта. Многие были из праздного подсемейства косматых, ищущих приключения неудачников, которых хлебом не корми, лишь бы языки почесать о шершавую демократию, свободу слова, печати, даже легализацию в ней матерщины. Из сказанного, легко представить себе воспитанность таких интеллигентов. Они всегда, либо приторно-вежливые, либо хамы пошлые, ровно вести себя не способны долго, устают. Немало вертелось нацменов из кавказсцев. Люди разбились на кучки, в одних – бубнят, в других – жарко дискутируют с разгорячёнными лидерами. Между кучками, как помешанные, снуют озабоченные щелкуны, словно свободные атомы среди молекул. Время от времени щелкуны покидают сборище, но невесть откуда появляются свеженькие. Сбоку раздался громкий шлепок, – в одной из кучек крепкий лохмач наотмаш приложился к щеке какого-то нацмена и тот вылетел из толпы, потеряв головной убор. Ни слова не говоря, он поднял его и вместе с ещё двумя такими же покинул «толковище». В поисках своего клиента я прибиваюсь то к одной кучке, то к другой, но среди лидеров и их полушалого окружения не вижу нужной физиономии. Прошёл битый час, как я безрезультатно брожу среди спорящих. Ко мне вплотную пристроились двое незнакомцев. Один в упор смотрит на меня, другой спрашивает:
      – Вы кого-то ищете?
      – С чего вы взяли? Просто хожу, слушаю.
      Выручают две пожилые женщины, по-моему единственные на толкучке. Они сразу распознают в незнакомцах «классовых врагов» и атакуют их:
      – Что вы пристаёте к студенту? Сами-то вы что здесь делаете?
      Незнакомцы засуетились:
       –  Да мы ничего, как и все...
      Но женщины продолжают наседать:
       –  Нет, кто вы вообще такие? Ищейки?
      Последнее слово привлекает внимание окружающих и «ищейки» спешно ретировались. «Вот и засветился», думаю, но спасительниц от души поблагодарил, прежде чем отойти и смешаться с толпой спорящих. В группе, куда втиснулся, обсуждается крымско-татарский вопрос. Лидер – однорукий пожилой говорун режет правду-матку, и я невольно заинтересовался. Говорун наступает на своих оппонентов:
      – ...Причём тут Сталин! Скажите вы мне! Причём тут Сталин! Не знаю, как в других местах, но у нас в Крыму, в Симферополе вопрос о выселении татар поднял весь ещё оставшийся в живых русский народ! Да, да! Понимаете – в живых русссский народ! Написали не Сталину, а товарищу Ворошилову, как только немцев выгнали в сорок четвёртом. Да, написали письмо Ворошилову и он лично приехал на место разбираться.
      Я придвинулся ближе. Со стороны оратора потягивало, когда он раскрывал рот, – видно, чуточку «подзаправился» для раскрепощения духа. Вопрос из толпы:
      – И ты писал?
      Ответ:
      – Да, и я руку приложил, и что?
      Ехидный голос:
      – Вот она и отсохла.
      Повальный чужеродный хохот, спорящий перекрикивает смехачей:
      – Ах вы сволочи, откуда вас столько здесь взялось-то паразитов?
      – Сам ты сволочь недобитая. Нет, вы послушайте его только – конкретный полицай!
     Назревает мордобой. В конце концов говоруны соглашаются, что инвалида всё-таки трогать не надо. Что ж! Лупцевать не стали – можно продолжать:
      – ...Руку мне татары отрубили, чтобы пацаном в партизаны не подался. Когда в крови валялся, они моей рукой в футбол играли.
      – Врёшь всё, инвалид ты трамвайный.
      Но однорукий уже взял над собой контроль и я отдаю ему должное – язык у спорящего ничего, работает. Держа в левой руке и показывая всем газетную фотокопию вместе с листком из тетради, исписанным корявым почерком, инвалид терпеливо продолжает, временами вчитываясь в содержание каракуль:
      – Вот фотокопия из американской газеты, а воот... перевод. Бачте, я читаю: здесь сказано, шо (инвалид сползает на малороссийский говор) за гходы оккупации Крыма, татары, – учтите, не немцы, а татары...хм-хм... да, татары – перебили «двести девяносто семь тысяч человек, из них – сто сорок семь тысяч доверенных им военнопленных».
      Оратор обвёл присутствующих суровым оком:
       – Хотели и всех нас оставшихся вырезать, да немцы... – вот, опять читаю: «арестовали шестёрку рьяных активистов и расстреляли», вы понимаете – сами немцы, враги наши!
      – Врёшь, врёшь, холуй фашистский, подделку подсовываешь! Это русские расстреливали своих же и списывали на татар. Татары уходили в партизанские отряды, а полицаев было больше из русских, чем из татар.
      – Ааа, опять ты, мелочь пузатая! Чего так стараешься, ведь ты же не татарин!
      Вновь сорвавшийся на неформальный лексикон однорукий обращается к оппоненту – выдвинувшемуся из толпы невысокому гражданину с короткой волнистой причёской и с явными чертами прогнатизма на угристом лице. Его до этого скрывали спины спорящих. Я тут же признаю в нём заказанного «клиента» и пока не знаю, как поступить. Решил не терять его из вида и ждать. Чего ждать? Ну, отправится он агитировать к другой группе, а дальше что? Не стрелять же среди людей. Неет, надо его «попасти», дождаться, когда покинет «толковище», – ведь долго ему оставаться на одном месте рискованно, тут хватает внештатных.
      Тем временем, агитатор, проигнорировав выпад инвалида, продолжает развивать тему, обращаясь к одобрительно замычавшей толпе:
      – Граждане! Давайте допустим мы с вами, что некоторым вышестоящим товарищам очень нужен Крым, этот орден на теле Земли, однако мешают татары. Надо сделать их виноватыми – и это делают. Затем, когда на фронтах стало полегче, выдёргивают татар из окопов и под конвоем отправляют на восток, в среднеазиатские республики. После этого...
      – ...Слушай ты, нерусский, крымских татар почти не было в окопах, по горам прятались... – перекрикивает теряющий терпение и реноме лидер. Толпа после его несдержанного выкрика снова возмущённо загудела. Мой «клиент» не откликается на реплику и бесстрастно продолжает:
      –...берутся за их семьи, которые на грузовиках, в товарняках отправляют туда же на восток...
      –...Ещё расскажи, как татары фашистам прислуживали и зверствовали...
     Однорукий пытается вернуть инициативу, однако бестолку, его уже мало, кто слушает. Борьба за правду-матку гулко накаляется, все присутствующие больше симпатизируют моему «клиенту». К нам подтягиваются люди из других групп и агитатор уверенно продолжает набирать очки, сообщая подробности:
      – ...В Средней Азии местным уголовникам подали команду «Фас!» и они кинулись уничтожать всех репатриированных татар, всех, сколько смогли...   
      – Ах ты гнус, провокатор! Значит ты один правду несёшь, а мы здесь всё врём?! – в иступлении хрипит однорукий и вдруг бац! зажатыми в кулаке бумагами себе по коленке, ещё и ещё раз. Лицо свело судорогой, кулак потом разжал, вырезки выпали, чуть не рыдает в подступившей бессильной злобе: «Ууфф, ссуки, гхады, провокаторыыы... Не было вас таам...» Что поделаешь, думаю, проигравший всегда плачет. Никто не кинулся его успокаивать. Все, как по команде, сдвинулись в сторону, оставив инвалида в срамоте, и митинг продолжился без него. А где же мой «клиент» – его уже нет, несколько секунд суматохи и он исчез, словно в воду канул. Появился, взбаламутил до истерики и ушёл – почти как Цезарь. Я бросаюсь по гудящим кучкам – нигде, испарился. Что ж со мной теперь будет!!! Я – вон из толпы, забегаю за угол и вижу, как баламут быстро-быстро уходит по безлюдной липовой аллее в сторону Университетского Проспекта. Уходит не один, по бокам два семенящих пожилых джентльмена, соплёй таких перешибёшь, но они – его телохранители. Я не обольщаюсь: «Эти могут быть стрелками, – подсказывает внутренний голос, – и даже в прошлом разрядниками». Кроме уходящей троицы и ещё появившейся вдалеке женской фигуры, на аллее никого больше нет, однако и женщина вдруг куда-то свернула. Стараясь не выдать себя, я не по тротуару, а кустами бросаюсь в погоню, ежесекундно рискуя, что пистолет с уже взведенным курком от тряски сорвётся в выстрел. Мой пиджак растёгнут, чтобы сподручнее, вздёрнув рубаху, выхватить оружие. Стоп! Забыл про глушитель. Велю себе останавиться, пригнувшись, вытягиваю из-за пояса пистолет и рискованно насаживаю на ствол металлический цилиндр. После этого случая, я взял за правило всегда навинчивать глушитель заранее, а сейчас с пистолетом в руке спешу кустами дальше. Проносящиеся по трассе машины заглушают мои шаги. Сквозь кусты вижу, что до «троицы» уже метров тридцать, затем пятнадцать. В  обратном направлении с грохотом промчалась пожарная машина, за ней тут же другая. В голове отвлечённо мелькнула смешинка: не разгонять ли водой митингующих! Я сквозь листву, не целясь, резко выбрасываю двумя руками ствол в живые мишени, словно тычу им свои жертвы. Сперва стрелков! Три хлопка следуют один за другим, каждый через доли секунды – влево, вправо, в центр. Все трое по очереди заваливаются на тротуар. Хлёстко треснул встречный выстрел, левое моё плечо легонько обожгло. Это второй сопровождающий успел выхватить оружие и послать пулю на звук хлопка, но на спуск нажимал уже мертвец. Сейчас на его звучный выстрел появятся люди. Тем не менее, я прошёл кустами поближе, секунду прислушиваюсь и отправляю в головы телохранителей по пуле, а в «клиента» – две. После этого двинулся дальше. Впереди мелькнула присевшая фигура. Чистильщик! Тут же всаживаю в него последнюю пулю, спешно обтерев, выбрасываю пустой ствол и несусь вперёд. Ух! Вот он, поверженный чистильщик! Им оказалась та самая встречная девица, виденная ранее вдалеке. Меня ждал полный конфуз – девице просто приспичило по малой нужде, но терять время, когда мужчины пройдут, уже было видимо невтерпёж. Пришлось девке без стеснения нырять в кусты, а потом затаиться, услышав выстрел. Для меня это теперь не имеет значения, всё равно девица была свидетельницей моих продуктивных упражнений в стрельбе по людям. Я перешагиваю её, завалившуюся на спину, с дыркой во лбу, из которой ритмично выдавливается кровь. На бёдрах – приспущенные рейтузы, в них упругой струёй ещё бьёт урина. Замечаю, что глаза девицы остались открытыми, уже ко всему безразличные. Меня тошнит, однако я, отвернувшись, продолжаю бегство по кустам и сворачиваю за угол учебного комплекса, стараясь как можно дальше уйти от места бойни. Приступы тошноты усиливаются, принуждают остановиться и меня выворачивает наизнанку утренним чаем. Подёргавшись в спазмах, я утёрся платком, спрятал его в карман и обязал себя не думать о происшедшем. Что и говорить, разыгравшиеся события воздействовали в тот момент на мою психику куда энергичнее, чем воспоминания о них спустя десятилетия. Я заставляю себя двигаться дальше. Кусты кончились, вот и второй центральный вход, перед ним – сквер, по которому тоже бродят группы абитуриентов, прибывшие со всех концов страны попытать счастья поступить в МГУ. Выстрела тут наверняка никто не слышал. Успокаивая дыхание, я вписываюсь в их число и двигаюсь к остановке. Ещё через пару минут сажусь в троллейбус и он увозит меня от места драмы. Дома выношу на свалку пиджак с дырой, рубашку, туфли и, облив керосином, сжигаю, то есть делаю всё, что было велено «работодателями». Кажется, обошлось.
    
      С год меня никто не тревожил, словно забыли о моём существовании. Может быть, дали время прийти в себя после бойни, но, скорее всего, придерживали в резерве, а уже к началу лета я получаю новое задание. На этот раз негласная встреча с «шефами» состоялась в моей квартире. Нагрянули они утром, как снег на голову, и я заключил, что были важные причины, раз избрали для общения столь ранний час и моё жильё. Со мной «нежданные гости» проводят предварительно недолгую беседу, по всей видимости оценивали накоротке моё психическое состояние, но о прошлогоднем мочилове – ни слова. Потом сообщают, что в Москву прибыло из Средней Азии несколько десятков татар и они устроили сидячую забастовку перед зданием ЦК на Старой Площади. Требования обычные, кликушеские – разрешить вернуться в Крым, ну а затем, разумеется, – вернуть им Крым. Мне, как уже «знакомого с татарским вопросом» (значит, «шефы» знали подробности!), было велено убрать их лидера. Кому пришла в голову такая сумасбродная демонстрация власти, оставим аналитикам. Во всяком случае, неизбежный резонанс не беспокоил высоких людей. Вполне возможно, что дело подогревалось каким-нибудь невнятным личным оскорблением, бездумно перенесённым в политическое лоно. Разные люди сидели у власти, некоторые даже возлежали на ней, подперев твёрдым кулаком лёгкую на решения голову.
       Для свершения акта, как и в первый раз, показали фотографию, снабдили оружием и пухленьким конвертом с дензнаками – на текущие расходы. А может здесь и «зарплата» за истекший молчаливый год, но тогда не густо. На этот раз я выторговал несколько дней для подготовки, ибо время для неё было – новый «клиент» не бегал по Москве, а торчал у здания ЦК.
      Нет большой нужды описывать предварительные этапы акции, сразу перейду к её завершению.
      В запланированный день в одиннадцать утра я праздно восседаю на скамейке в сквере напротив Политехнического музея. На коленях – дипломат, на нём – завтрак: ванильный сырок и бутылочка с ряженкой. Если бы не задание, сжавшее в саднящий ком всю нервную систему, то конечно приятно наслаждаться горячим солнышком, сидя в наброшенной на тело тонкой рубашке, откусывать сырок и запивать его вкусной ряженкой. Завтракал «на природе» я не один. Справа располагалась толпа развесёлых и разноголосых крымских татарок, которых можно было принять за цыганок, если бы не проскакивающие в русской речи тюркские фразеологизмы. Бабы со смехом и шутками уплетают булки с кефиром прямо с газет, разложенных на скамейках. Вместе с ними сидят два задумчивых и небритых, смугловатых, но почти русских мужика, и один из них – мой «клиент». Бабы не обращают на главарей никакого внимания, на меня – тем более, во весь голос обсуждают свои дела, при этом забористо и бесстыдно матерясь в хвост и в гриву. Они в открытую радуются, что, слава Богу, их сегодня вытурили с места сидячей забастовки на Старой Площади и теперь можно отправиться по магазинам.
      – А то дома засмеют, скажут, была в Москве, а в Детский Мир не сходила.
      – Мы тоже, Люба, с тобой пойдём, ха-ха-ха... Надо детям к сентябрю шмотки присмотреть. Вообще, весь город поручений мне надавал – до ... матери. Деньги, говорят, вышлем, жди их в...
      – Даа, дождёшься их в... от них, ... твою мать.
      – А со мной знаете, что было?
      – Что?
      – Ко мне, когда я только вышла из уборной на улице, один мудак подходит и просит..., «Погадай!», говорит, и рубль суёт. Думал, что я цыганка, ...твою мать, ха-ха-ха...
      – Ну и погадала?
      – Конечно погадала. Сказала, что его жену сейчас, пока он ср..., чернож... в уборной...
      – Ха-ха-ха-хаа...
      – И что он тебе за это, ещё рубль дал?
      – Что вы? Сказал, что жены у него нет, а мне... оой бл..., не могуу... Ну, я его послала в... До сих пор наверное туда ползёт, не доползёт.
      – Так вы собираетесь, ...вашу мать, в Детский Мир, или нет? А то растопырились тут как б...!
      Часть баб с шумом поднялась и двинулась к переходу, остальные продолжают балагурить, вкрутую, словно рыбий фарш солью, замешивая речь матерщиной. Один из мужиков что-то сказал соседу и тот кивнул, видимо разрешая. Тогда первый встал со скамейки, прикрикнул на баб: «Хватит!», затем что-то ещё по-татарски. Женщины разом перешли на татарский, тоже поднялись, смяли и сунули в урну газеты, а бутылки от кефира по-деловому задвинули под скамейку. Потом, не переставая уже по-татарски трещать, пошли куда-то вслед за мужиком. Мой «клиент» остался. Повернувшись ко мне в профиль, он продолжал сидеть и отчуждённо смотреть в пространство. Нас разделяло всего несколько метров, но я его не интересовал. Погружённый в свои тягостные мысли, «клиент», видать, и думать не думал о каком-то там покушении, да ещё на него, да в таком месте! Он мог ожидать только «чёрного ворона», в который его рано или поздно всё равно упекут и отвезут в кутузку. Я оттрапезничал, собрал крошки в обёрточную бумагу, скомкал, заткнул горлышко бутылочки и приготовился сунуть в дипломат – ведь тару можно сдать в магазине! Мои телодвижения отвлекли татарина от дум, он вяло перевёл взгляд на меня. Лицо оживилось, когда фигурант кивнул на пустую бутылку и шутливо произнёс:
      – Порядок на заправке?
      Странно, он сказал почти то же, что я уже слышал больше года назад. Улыбаясь, отвечаю ему:
       – Даа, теперь порядок.
       Я встал со скамейки, кивнул «клиенту» на прощание и пошёл обезлюдевшим в полдень сквером к мусорной урне, – для меня операция по ликвидации была завершена. Что-то удержало мою руку выстрелить из дипломата в сермяжника, потом перемахнуть скамейку, уйти, затеряться в уличной толпе. Никто бы мне не помешал. Однако, я не выстрелил, фигурант жив, и по телу неожиданно прошлось волной умиротворение. Я даже возликовал, что не отправил «на Тот Свет», пускай не угодного Отечеству, но человека. В то же время отчётливо ощущаю душевный неуют из-за невыполненной работы. Сейчас я нахожусь в центре Москвы. Демонстративное убийство какого ни на есть, но всё ж национального лидера между зданием КГБ и резиденцией ЦК на Старой Площади... тут всё ясно – должно привести силовиков к альтернативным действиям. Однако, привести немедленно! Как же я глуп! Моя голова занята одним: удачно провести убойный выстрел, всё остальное – получится, как уже было. И только теперь, когда выстрел не состоялся, а нервы всё ещё собраны в кулак и обострены, с меня спала пелена недомыслия. Мне внезапно пришло в голову, что я сегодня – разовый исполнитель и был бы уничтожен после покушения. Может даже в эти мгновения из окна известного серого здания за мной наблюдает в прицел снайпер с инструкциями и только пока ещё живой «клиент» удерживает его от рокового для меня нажатия пальца на спусковой крючок – чушь конечно, но... а вдруг! Идя по переходу, стараюсь не волноваться. В запасе ещё целых полдня завтра, надо это время использовать, теперь уже чтобы скрыться. «Они» следили за мной вчера, когда я сам присматривал за татарами сквозь стёкла Политехнического музея. «Они» ожидают активных действий сегодня или, если вдруг сбой, – завтра. Пусть сутки подождут. Им и в голову не придёт, что я передумал! За моей квартирой разумеется надзирают – так положено. Я, не таясь, прихожу домой и раздумываю: а что, если сейчас же по чердаку перейти в чужой подъед по другую сторону дома, подсесть к проезжему частнику и он отвезёт меня на Речной вокзал. Там куплю билет на отходящий круизный теплоход и пошёл кататься с пересадками по водным артериям Руси-матушки. Денежки есть – живи, пока живётся! Нет, абсурд всё это, от системы не скроешься. Я решил не дёргаться и ждать развязки событий – будь уж, что будет.   

      Дни текли тревожной чередой. Я жил, словно ходил в тумане по минному полю, ожидая мгновения, когда вознесусь на небеса за самодеятельность. Тем не менее, признаков охоты на себя пока не замечал и это порождало массу необычных вопросов. Ответы появлялись порой самые причудливые и несуразные, вроде таких, что вдруг меня после провала почему-то решили... оставить в покое, да ещё с пистолетом в дипломате. Прошла неделя, две, уже месяц, а я всё ещё дышал, вкушал пищу и даже позволял себе иногда отправляться с этюдником на природу заниматься живописью, то есть я исподволь входил в повседневную житейскую колею. Мучительное ощущение опасности за спиной с течением времени притуплялось и в конце концов свелось к вялотекущим симптомам хронического характера. Лишь годы спустя я случайно разгадал возможную причину своей живучести. По иронии судьбы я встретился с некой Елизаветой М., бывшей секретаршей из военкомамата, той самой, которая меня когда-то отчитывала за опоздание. Мы столкнулись с ней нос к носу на праздничных торжествах в парке Горького, потом сошлись и она поведала мне в интимной обстановке нечто интересное:
      – ...А помнишь, Лёнь, тех мужиков, которые тебя тогда к нам в военкомат вызывали?
      Как же мне их забыть! Разве это возможно? Лиза между тем продолжает:
      – Их обоих что, посадили тогда, да?
      Я искренне поражён, но тут же спохватываюсь и отвечаю с безразличием:
      – Откуда мне знать? Я их больше не видел, не подошёл им как информатор.
      – А у нас военком покойный их обоих знал и сказал, что...
      – Военком умер? – сорвалось с уст.
      Лиза лукаво посмотрела на меня:
      – Отравился денатуратом.
      – Давно?
      На этот раз Лиза взглянула уже с удивлением и ничего не ответила.
      – Даа, делаа у вас там... А ты чего ж ушла? – комкаю я разговор и Лиза теперь простодушно выкладывает:
      – С новым не сработалась. Сразу под юбку полез...
      – Не солидно.
      Я примолкаю, Лиза сама возвращается к начатой теме. Ей сейчас хочется поделиться тем, что когда-то узнала, а может что-то и другое за душой, кто их разберёт?
     – Вроде у обоих семьи, говорил Палыч, а они явочную квартиру провалили, – бабу привели, одну на двоих...
     – Надо же, какая распущенность...
     – Они наверное там ночью пошумели лишку, а нижняя соседка...
     Я перебиваю, стараясь следовать логике диалога:
     – ...поднялась объясняться.
     – Да. Они её со злобы и пристрелили. Такие вот дела.
     – И что из этого?
     – Хм, да ничего. Дальше я ничего не знаю. Виталь Палыч тогда говорил, что наверное их, в общем, посадят. А к тебе другие не подгребают?
     – Погоди, я ж уже сказал, – не подошёл им, отфутболили навечно и подальше, слава тебе Господи, – продолжаю врать, как сивый мерин, и, прерывая ставший опасным разговор, с жаром переключаюсь на иное дело.
     Больше я у недалёкой Лизы ничего не допытывался, но и того, что нечаянно узнал, показалось мне достаточным. Полагаю, всё рассказанное ею произошло через пару дней после того, как «шефы» завернули ко мне с утречка пораньше в гости с «новым заданьицем». Логично представить, что «погуляли» они на славу. Теперь можно даже набраться смелости предположить, что я был у «шефов» на подхвате и никто, кроме них, ничего обо мне не должен был знать. Не исключаю, что мне отводилась роль сугубо личного секретного исполнителя. А может они и не одного такого, одинокого и безродного, шантажировали и подставляли вместо себя, а? Не иначе, люди со временем исчезали, – кто их хватится, кроме управдома? Я уже не задумываюсь, куда девались сами «шефы». С ними обрывался поводок, на котором Толстый и Тонкий удерживали меня. Разумеется, на допросах «шефам» желательно было о многом помалкивать! Фантазии в моей голове продолжали бурно циркулировать. Неужели по сию пору Толстый и Тонкий сроки отбывают? Пожалуй, дела могут обстоять и круче: походя зверски убили женщину, засветились, но самое главное – из-за этого сорвали серьёзное задание. Такое завершалось и камерным приговором. Относительно себя, я в очередной раз возблагодарил судьбу, что «клиент» со Старой остался жив. Поэтому сам «не засвечен», а значит и жив тоже, по-иному трудно представить себе случившееся. На память от Толстого и Тонкого остался малокалиберный пистолет с глушителем, думаю – неучтённый. В остальном – оба «шефа» исчезли из моей жизни.
      Добавилась ещё любопытная деталь: мною перестал интересоваться военкомат, – немного странно, да уж Бог с этим.


                ****
      Прозрение случится только спустя годы, а сейчас я продолжал беспокойную жизнь «вольного живописца» и даже задумал для душевного равновесия отправиться в круиз по Волге. Перед поездкой я посетил могилу на самом краю Старопрудненского кладбища, в которой покоился прах моей загубленной сестры Анны Расторгуевой, – она носила фамилию матери, – возложил цветы и, придавленный воспоминаниями, постоял возле холмика. Через несколько безымянных захоронений пребывал в задумчивости неряшливый седоватый мужчина, лет сорока, погружённый в грусть возле большого куска гранита.
      На отполированной поверхности камня был портрет девушки и выгравированы слова:
               «Лена Мишина, 9/II 194... – 23/III 196...
                Скорблю и помню
                тётя Зоя»
Ниже приписка:
              «Ты ушла, не простившись, Хорошулечка моя.
               Как же мне теперь без тебя?
                Вечно любящий Юрий»
               
      Я уже собирался уходить, а мужчина всё стоял и гладил ладонью плиту, погружённый в безмолвную печаль. Позже узнал, что зовут незнакомца Юрием Дмитриевичем Брелем. Здесь на краю погоста, где с давних пор по привычке ещё хоронят самоубийц, пересеклись наши жизненные тропы. Нас свели несчастья и мы даже немного подружились, несмотря на определённую разницу в возрасте. Познакомились по дороге с кладбища, уходя от могил вместе с другими опечаленными посетителями, живо передвигавшими ножками, а навстречу уже двигалась новая траурная процессия с портретом старика. Брель догнал меня на выходе. По дороге к метро мы с ним немного поговорили о превратностях человеческой жизни, об одиночестве, а расставаясь, новый знакомый неожиданно пригласил к себе в гости. Я полагал, что Брель собрался приглушить тоску и сейчас ему необходим напарник. Поразмыслив, приглашение всё же принял, – с пониманием, хотя без особого энтузиазма. В ближайшее воскресенье я поднялся на четвёртый этаж в небольшую двухкомнатную квартиру, придерживая рукой бутылку «столичной» в кармане, а в голове вертелась отговорка, что, к сожалению, не смогу разделить с новым приятелем поминальный напиток. Это не было фарисейством, – мой организм слишком бурно реагировал на спиртное, отчего кроме «горькой» принёс популярный торт «Сказку». Каково же было моё удивление увидеть не на кухонном трапезном «верстачке», а в гостиной на столе приготовленный чайный сервиз с кокетливым заварным чайником и рядом с ним торт «Пражский», – выходит, мой новый приятель тоже не чурался сладенького. Оказалось, что на спиртное у него аллергия, как и у меня, так что с водкой возникли в некотором роде затруднения. Юрий Дмитриевич (с момента знакомства и до внезапно прерванных встреч, мы обращались друг к другу только на «вы» и по имени-отчеству) усадил меня за стол, а сам прошёл на кухню греть чайник. Я окинул беглым взглядом оклеенную красными обоями комнату. Сервант, книжный шкаф, справа – трёхстворчатое окно, совмещённое с балконной дверью и задёрнутое тюлью, за столом – четыре стула, на одном из которых сидел я, слева – простенький диван, на стене над ним – портреты пожилых людей, вероятно – родителей. И ещё один большой красочный фотопортрет девушки, напоминающей выкладку на могильном камне. Фотопортрет в стиле Маковского – глаз не оторвёшь! Рядом – дверь в спальню, она была закрыта, дальше в углу стоит на трёх ножках телевизор – в общем, обычный интерьер «честного советского специалиста». Судя по всему, женщины здесь появлялись и холостяцкой пылью в квартире не пахло, кругом царил порядок, что однако не очень гармонировало с тем невниманием к своему внешнему облику, каким запомнился мне хозяин на кладбище. Ко всему, он оказался значительно моложе, нежели я раньше полагал, дома ходил в тенниске, под которой перекатывались бугры мышц – ясно, на застеклённом балконе лежат гантели. Я сказал Юрию Дмитриевичу об этом.
       – Занимаюсь, иногда... – ответил хозяин неопределённо.
       – А кем вы служите, если не секрет?
       – Я конструктор, работаю в институте птицеводства.
       – Сейчас в отпуске?
       Брель быстро взглянул на меня:
       – Угадали. Он у меня за два года сразу.
      Юрий Дмитриевич поведал в общих чертах о своей работе, я тоже рассказал немного о себе, что счёл возможным. Сообщил ему, что являюсь свободным художником, но в «союзе» по ряду причин не состою. Юрий Дмитриевич посчитал такое легкомыслие возрастным:
       – Вы ещё слишком молоды, но через годы у вас возникнут проблемы.
       Как известно, я так далеко не заглядывал в своё будущее, выпавшие передряги приучили меня жить днём сегодняшним. Мы с Юрием Дмитриевичем долго пили чай, который собеседник на правах хозяина сам разливал, и беседовали на всевозможные темы. Я рассказал, что на днях собираюсь путешествовать на теплоходе по Волге с этюдником, к чему мой знакомый отнёсся с интересом. За всё время разговоров никто из нас не поделился своей скорбью, каждый имел на то свои причины. С темнотой я засобирался домой и неожиданно для себя принялся перед уходом подбивать Бреля к совместному волжскому круизу, не сразу поняв нетактичность уговоров – у моего знакомого возможно не было на это свободного времени и средств. Брель обещал подумать.


                ****
     Спустя неделю мы уже оба плыли теплоходом по Волге, но не круизным, а обычным рейсовым, и любовались лесистыми берегами великой реки. Билеты взяли сразу до Астрахани и забронировали обратно, и хотя теплоход не был прогулочным, вояжёров – пруд пруди. Обычно я сидел на корме с этюдником, делал акварелью наброски, а Юрий Дмитриевич гулял по кораблю, рассматривал во взятый с собой бинокль берега, фотографировал и время от времени что-то чиркал в блокноте. Иногда он останавливался за моей спиной, наблюдая, как я кладу на ватман краски, но ни разу не высказался. Не скрою, хотелось бы, чтобы мой спутник похвалил набросок, но он просто молча смотрел и уходил, что немного задевало. Перед обедом я сворачивал созидательный процесс и относил результат творчества в сумеречную нору, которая называлась каютой третьего класса на четырёх человек. Кроме нас там поселились ещё две мучительно пожилые тёти, мы им уступили нижние полки. Сейчас бабуль в каюте не было, верно – обедали. Через пять-шесть минут мы уже тоже находились с Юрием Дмитриевичем наверху в столовой и поглощали щи со сметаной, после чего переключились на второе – омлет с ветчиной, приправленный жгучим соусом. За столиком рядом обедали две девушки-подружки – беленькая и чёрненькая. Им докучал сидевший напротив пьяненький мужичишка. Он что-то мямлил вспухшим от водки языком, помогая себе руками перед самыми носами подружек, спешившими завершить трапезу. Подошла официантка:
      – Ты что здесь размахался, Лёха, не даёшь девочкам поесть?
      – Яаа? А яаа... штоо... пущай ядяат...
      Мужичонка с предыханием икнул и официантка повернулась к подружкам:
      – Он мешает вам?
      – Нет, нет, ничего, – отвечает, не глядя, черненькая, склонившись над тарелкой.
     Брель допивает компот и улыбается сам себе:
      – Ещё говорят – «ничего».
      Через полчаса я стоял на корме и глядел на берега, воду и небо, акварелью перенося виденное на ватман. Мой попутчик где-то бродил по судну со своими биноклем и фотокамерой, и во мне с запозданием пробудилась совесть. Очень нехорошо  получалось: я сподобил человека на круиз, а отгородился этюдами, предоставив Юрия Дмитриевича самому себе. Нельзя так! Я сворачиваю живопись и отношу всё вниз, в каюту. Здесь неожиданно застаю отдыхающих на койках бабуль, ведущих разговоры свободного содержания и с наслаждением портивших воздух. Переваривая обед, они сплелись языками и, слава Богу, иллюминатор на волю был открыт, – за ним слышалось монотонное журчание речной воды. Входя в дверь, я конечно стукнул в неё из приличия пару раз, но всё же уловил обрывки речи:
      – ...завстоловой в Астрахани, так что в войну нашей семье жилось даже намного лучше, чем сейчас.
      – Извините меня, всем добрый день! Пообедали? – здороваюсь я, на несколько секунд задержав дыхание.
     Бабули от неожиданности вздрогнули, повернув головы ко мне.
      – Ой! А мы-то думаем, кто это вваливается? А это наш Лёнечка, – отвечает Вера Семёновна, поднимаясь с койки и опуская ноги в шлёпанцы. Другая, Александра Васильевна (имена, как и везде, произвольные) продолжает лежать и улыбаться. Я кладу этюдник на свою лежанку, затем, ещё раз извинившись, спешно ухожу наверх, туда, где облепила борта нашей каравеллы полураздетая вакантная публика. Я прохожу мимо дышащей радостным бездельем толпы, ищу своего приятеля и нахожу его на носу судна. С ним – полдюжина свежещёких девиц, включая и двух подружек, которые обедали с нами. В окружении радостных поклонниц, Юрий Дмитриевич молниеносно набрасывает карандашом в блокноте профиль брюнетки, внизу пишет: «На память о круизе», ставит подпись, выдёргивает листок и с шутливым поклоном вручает его натурщице. Брюнетка с благодарностью приняла листок. Она рассматривает свой удачно выполненный профиль и вся светится счастьем. Ещё мгновение и девушка вот-вот одарит портретиста за труды поцелуем, а великовозрастный кавалер уже сосредоточенно занят другой девицей. Я присоединяюсь к весёлой компании.
      – Знакомьтесь, девушки, это Леонид Петрович, молодой художник! –  представляет меня женскому обществу мой компаньон.
      То, что приятель прекрасно рисует, стало для меня большой неожиданностью. Я отвешиваю всем вежливый поклон и произношу:
      – Вижу, и у вас неплохо получается, Юрий Дмитриевич.
      – Рад такое слышать от вас.
      Брель довершает набросок профиля, опять пишет: «На память...», ставит в углу листочка кучерявую подпись и вручает творение девице. Затем он передаёт блокнот и карандаш мне со словами:
      – Теперь ваша очередь, Леонид Петрович.
      Я принимаю вызов и в отличие от компаньона рисую остальных девушек в фас. Подписываюсь неразборчивыми вензелями. Все в восторге, нас уже окружила небольшая толпа. Кто-то спрашивает:
      –  Сколько он берёт?
      Это уж слишком. Мы здесь не на подработках, да и мне избыточное внимание вовсе ни к чему. Я возвращаю блокнот хозяину, он закрывает его и объявляет любопытным:
       – Всё! Девушки эти – наши знакомые, других не обслуживаем.
      Публика недовольно зашевелилась, а мы с щебечущими девицами отправляемся на верхнюю палубу и неожиданно оказываемся в обществе их мамочек, вернее двух из них. Увидев сидящих в шезлонгах дам, Юрий Дмитриевич немного смешался и отодвинулся в сторону.
       – Мила, я вижу, ты с кавалером, – кивая на меня, говорит чёрненькой девушке одна из дам. 
       – Мама, это Леонид Петрович, художник, – отвечает Мила, предлагая маме набросок для оценки. Мама взглянула критически:
       – Очень похоже.
       – Но это не он рисовал. Это – Юрий Дмитриевич.
       Мила показывает на Бреля, который, стоя поодаль, переминался с ноги на ногу.
       – Значит, ещё один художник. Поздравляю вас с Софочкой. Главное, он по возрасту вам подходит.   
      Не знаю, расслышал ли Брель, но приятель отвернулся, независимо отправился к поручням и легонько подёргал их, проверяя на прочность. Тем временем, вторая из мам, сняв тёмные очки, рассматривала уже мой рисунок и ахала в упоении:
       – Ты посмотри, Региночка, как здорово ты получилась! Правда, Юлия Борисовна? Спасибо, ммм...
       – Леонид Петрович, – успеваю подсказать я.
       – Спасибо, Леонид! Вы молоды, можно я просто по имени буду вас называть?
       – Пожалуйста!?
       Я невнятно шевельнул плечами, а Регина стрельнула глазами в мамину сторону и её щёчки из бледно-розовых стали пунцовыми. Маму это не смутило:
       – Меня зовут Алла Анатольевна. Ты кстати что заканчивал, Леонид, Суриковское?
       – Нет, поскромнее.
       – Приезжай к нам в гости в Оренбург, у нас прекрасный здоровый климат, это видно по Региночке, правда?
       Штурм был слишком стремительным и сконфуженная Региночка не знала, куда деваться, а её мама, в одностороннем порядке перешедшая со мной на «ты», продолжала с напором:
       – Вот тебе наша визитка с телефоном, Леонид.
       С этими словами Алла Анатольевна достала из кошелька и протянула мне картонный прямоугольничек с напечатанными фамилией и телефоном. Визитка – исключительная редкость в обиходе тех времён и мне вручили её торжественно, как подарок. Разумеется, я ею не воспользуюсь, ибо Регина не в моём вкусе. Я больше был расположен к Миле и старался произвести на Юлию Борисовну приятное впечатление, но споткнулся о ледяной взгляд её бесцветных глаз. Как бы там ни было, с лёгкой подачи Аллы Анатольевны я без лишних усилий перешёл на «ты» со всем девичьим коллективом. Только Брель с высоты своих трёх десятков не опустился до такой фамильярности.
      Регина с мамой сошли на следующий день в Куйбышеве, им нужно было посетить родственников, переехавших из Польши. Девушки обнимались с ней, целовались и всё никак не могли расстаться, некоторые даже брызнули слезой. Я не выдержал такой пытки, незаметно послюнявил веки и с трагизмом произнёс:
      – Прощай, Регина, давай и мы с тобой... поцелуемся!
      Огорчения забыты, девушки буквально грохнули от хохота, а Регина шутливо ответила:
      – Я бы не против, но... мама?!
      Тем временем Алла Анатольевна уже сошла по сходням. Ожидая дочь, она махала рукой оставшимся на корабле знакомым, выкрикивая свои последние пожелания. Пользуясь моментом, Регина повернулась ко мне и напоследок злорадно зашептала:
      – Ничего у тебя не получится с Милой, Леня. Её мама не допустит.
      С моих губ невольно срывается:
      – Отчего вдруг?
      – Её маме почудилось, что от тебя дохнуло странным холодком. Как из склепа.
      Вот как? Сообщение застаёт меня врасплох. Я ошеломлён, но внешне стараюсь смятения не выдать и наивным голосом вопрошаю:
      – Что за чертовщина! Как это понять, Регина?
      – Ты у неё лучше спроси.
      Теперь я окончательно прихожу в себя и отшучиваюсь:
      – А что же думает обо мне твоя мама?
      – Моя мама не хиромантка, Лёня. И я тоже. Звони при случае.
      Регина протянула мне загорелую руку, я её крепко пожал. На всю жизнь запомнил бесшабашный взгляд суфражистки, отражавшийся в её чёрных глазах. От девичьей застенчивости не осталось и намёка.
      Ещё до Астрахани разошлись по приволжским городам и весям все остальные наши подружки. Софа с Милой и её проницательной мамой сошли в Саратове хмурым дождливым днём, причём даже ручками нам не махнули, и Брель по этому поводу высказался просто:
      – Се ля ви, Леонид Петрович, не грустите.
      – Не с чего грустить, Юрий Дмитриевич, – слишком далёкие от нас люди.
      – Вот и славно, наш путь короче – под навес, пока совсем не промокли.
      Я рассмеялся.

      Астрахань встретила пронзительным ветром, который снижал дискомфорт от почти сорокаградусной жары. До отплытия теплохода в Москву времени было достаточно и мы отправились прогуляться по городу. Дома здесь каменные, в основном в три, четыре этажа, ходят трамваи, автобусы. Улицы чисты, обсажены платанами, в меньшей степени – тополями и вётлами. Много пешеходов, одеты в целом скромно, держатся тоже скромно, но уверенно. Чувствуется, задень кого – спуску не дадут. В этом мы воочию убедились, когда проходили мимо какого-то ресторанчика и на нас в буквальном смысле вывалились из дверей двое развязных грузин. Кавказсцы пребывали на взводе, а мы к несчастью оказались в поле их зрения. Один глядит на меня и густым басом косноязычит: «Скушна энтот город. В рожа, што лы камо врэзат?». Сделать это он не смог – Брель встал между нами, а какой-то незнакомец, дёрнул грузина сбоку за рукав и вдруг предложил: «Вот я, бей мне в рожу!» И – понеслась. Второй грузин успел вернуться в ресторан и выскочить на улицу с захваченным там стулом. Он стал кружится, держа перед собой своё защитное средство и отчаянно крича: «Могут к нам, нэ подходыии хохол, убьюуу!» Один из прохожих кинулся ему в ноги, оба свалились, налетели другие охотники поколотить «чёрных», хотя грузины были русыми... Мы успели ретироваться до появления милиции. Чтобы не привлекаться в свидетели мордобоя, поскорее сели в подошедший поношенный трамвай с окнами без стёкол и он повёз нас по своему маршруту, продолжая и дальше знакомить с городом. Когда-то Астрахань входила в состав Золотой Орды, была со смешанным населением, но сейчас оно в основном русское, если не принимать во внимание понаехавших с юга торгашей и спекулянтов. Отношение горожан к ним сложное, часто конфликтное. На улицах много магазинов, встречались кинотеатры и около одного мы вышли из трамвая, увидев красочную афишу американского фильма об аргонавтах. Кинотеатр был летнего типа, с навесом для затемнения. Просмотром фильма, и посещением рынка завершилось наше знакомство с Астраханью. После такой дани уважения городу, мы тем же общественным транспортом отправляемся назад к пристани. Оставалось ещё одно дело: мы задумали купить чёрной икры, но ни в магазинах, ни на рынке её не нашли.
      – А вы обратитесь к милиционерам, они на пристани всех барыг знают, – советует нам пакгаузный грузчик.
      Обращаемся. Милиционер действительно, пошептался с какой-то личностью и тот вынес в пропитанном жиром бумажном куле заказанные свыше трёх килограммов присоленой зернистой икры за сто восемьдесят рублей оптом. Это примерно соответствовало магазинной цене в Москве при царе-горохе – шестьдесят рублей за килограмм, когда лакомое диво ещё не исчезло с государственных прилавков. В общем, что и говорить, дорого конечно. Для сравнения, буханка хлеба в то время стоила два рубля, десяток яиц – восемь рублей, а литр магазинного молока – около трёх рублей, однако хотя бы раз в жизни можно же побаловаться чёрной икоркой! «Куда нам так много?» – попробовал возразить я, но Юрий Дмитриевич взглянул на меня с сожалением. Мы ели её, ещё зернистую, больше половины пути до Москвы и, признаться, не очень этим выделялись среди прочих пассажиров. Нашлись гурманы, которые ничуть не отставали от нас, и оставшуюся часть рейса народ доедал икру, уже ставшую паюсной, не давая лакомству прокиснуть. Холодильников в каютах не было, поэтому думаю, все затарившиеся пищей богов и генсеков пассажиры наелись на десятилетие вперёд. Лично я до сегодняшнего дня равнодушен к этому ресторанному деликатесу.
      Наше приятное во всех отношениях путешествие подходило к концу. Теперь судно двигалось узким каналом и жиденькая береговая публика Подмосковья с любопытством рассматривала круизёров с бутербродами, привалившихся к бортам. Некоторые обыватели были с биноклями и Юрий Дмитриевич, ребячась, пошутил по этому поводу:   
      – Мы икру наворачиваем, а они смотрят и слюнки глотают.
      – Откуда ж им знать, что мы едим?
      – Как откуда? Рейс астраханский, а добрая треть пассажиров у борта жуёт бутерброды. С чем же они ещё могут быть – не с кабачковой же икрой?
      Брель дожевал остатки, швырнул корку чайкам и поднёс к глазам бинокль. Я отметил, что на береговом валу стоит молодой человек с раскрытым этюдником. Канал здесь, как было сказано, достаточно узок, наша махина проносится мимо, обрушивая на бетонные береговые плиты коричневые волны, а Юрий Дмитриевич все это время всматривается в парня. Затем он повернулся ко мне, но лица моего приятеля уже не узнать. Оно потемнело, сразу осунулось.
       – Что с вами, Юрий Дмитриевич?
       – Ничего, возьмите бинокль, а я пойду.
       – Вам нездоровится?
       Приятель не ответил, только махнул рукой и быстро удалился. Впечатление, что у Бреля в очередной раз взбунтовался желудок. Поскольку меня из-за икорной диеты коварные симптомы тоже подёргивали за ниточки, я потоптался ещё немного у борта, рассматривая в бинокль берег, а затем отправился вслед за приятелем. Однако, не тут-то было! «Скворечники» уже закрыты и не успевшим облегчить душу пассажирам пришлось набраться терпения до высадки на пристань. Круиз завершался, надо готовиться к выходу.   
 

                ****
      После волжского путешествия мы с Юрием Дмитриевичем долго не виделись. Мне тогда повезло с работой, я трудился над заказом по художественному оформлению иностранного детектива. Ещё ездил в «командировку» для выполнения деликатного поручения, в греховные подробности которого уже нет нужды посвящать дотошных читателей. Когда и как начал принимать заказы, – теперь не столь важно. Интересующихся этой нивой пр;работка отсылаю к книгам Монаха или Кивинова, однако советую не забывать, что в объективной ситуации, вколачивая гвозди в чужой гроб, сам стоишь на краю ямы.
      Пребывая под прессом Толстого и Тонкого, я любил тешить себя думами – как бы слинять из Москвы, да подальше. Куда? Конечно, в Союзе много удалённых «полян», например – за Уралом, но лучше всё же... в Крым – более подходящего места молодому «шурику» не снилось! Нужны только деньги для приличного каменного «дома с мезонинчиком» и садом на Южном Берегу. Как я выяснил, даже нелегальной реализации моей московской квартиры было бы для задуманного явно недостаточно. Тут нужны «настоящие» деньги, такие же большие и шустрые, как у культэлиты, а верный путь их добычи невольно указали Толстый и Тонкий. Добавлю ещё, что граница между филантропией и мезантропией в целом была уже преодолена мною после юношеских ходок.
       В итоге мне всё же удастся приобрести домик «на югах», правда – в другом месте и при иных обстоятельствах, о чём расскажу позже, а сейчас...
        ...за окном прошуршала листопадом продрогшая осень, выпал снег и наконец наступили новогодние торжества. Мы с приятелем поздравили друг друга праздничными открытками, причём Брель вновь пригласил в гости в первое же январьское воскресенье. Каюсь теперь – к себе я Бреля никогда не приглашал. Сам он не навязывался, но на приятельских отношениях такая однобокость контактов в общем не отражалась.
      И вот я опять сижу за чашкой чая в знакомой гостиной и слушаю странную исповедь, на какую наверное никогда бы сам не отважился. Дело касалось укрытого годами не слишком рыцарского прошлого моего приятеля и случись такое с другими людьми, – уверен, мажорная публика до скончания дней своих будет в платочек помалкивать. Я узнал, что Юрий Дмитриевич пережил серьёзные утраты, лишившись близких людей. Одиночество – барышня неласковая, так что после раздумий, Брель, перешагнув ипохондрию, видимо набрался духу поделиться частью своей биографии со мной, случайно встреченным на погосте таким же горюном. Повторяю, нас роднило несчастье и теперь, спустя месяцы, Брель посчитал, что его знакомый в известной степени заслуживает право на откровения. Так я оказался в роли мальчика, разделившего апокалипсис чужой юдоли.
       Юрий Дмитриевич начал издалека:
       – Птицеводство, уважаемый Леонид Петрович, не мой профиль, здесь я недавно, а раньше служил совсем в другом «департаменте». Начинали мы, выпускники ВУЗов, свой трудовой подвиг весело. Иначе говоря, после распределения я окунулся в довольно безалаберную жизнь молодого специалиста, которого перестали сдерживать институтские обязательства. Всякое бывало. Родители с терпеливыми вздохами относились к моим устоявшимся загулам по завершении чуть не каждого рабочего дня. Добавлю, что это теперь я в рот спиртного не беру, но раньше было по иному. «Жениться тебе, Юра, срочно надо», – пытался вправить мне мозги отец. Так продолжалось до двадцати семи лет, когда я встретил девушку, в чём-то перевернувшую мои представления о смысле жизни. Леной её звали. Я почти что влюбился – уж очень хороша она была собой. Немного останавливало, что в избытке молода: разницы оказалось целых... одиннадцать лет.
      Юрий Дмитриевич чуточку смутился, однако тут же подобрался и продолжил:
      – Не подумайте, Леонид Петрович, что, говоря о девушке, я нескромничаю на свой счёт и нарочно гиперболизирую её. Она действительно была хороша собой, это видно по фото...
      Хозяин показал на застеклённый портрет и я подтвердил, что девушка действительно красива. Про себя отметил, что на отполированном кладбищенском граните те же черты выглядят зауряднее.
      – ...И, что немаловажно, я оказался у неё первым мужчиной. Да! Первым мужчиной, взбаламутившем её чувства, которые бурно поднялись, чтобы через полтора года утопить нас обоих, о чём я ещё расскажу.
       После такой, полной драматизма фразы, Юрию Дмитриевичу понадобилось время на восстановление душевного баланса, затем речь потекла спокойнее:      
       – Увидел я Лену в вагоне электрички, когда ехал в Н-ск в командировку. Юная златоглавая фея...–
       Брель ещё раз трогательно повернулся к фото,    
       – ...сидела через два купе, поймала мой взгляд и не отвела свой, что толкнуло меня на очередной юбочный подвиг. Лена ехала в компании матери и, как понял, тётки, которые вскоре сошли, причём мать строго наказала дочери не опаздывать домой. Я еле дождался, когда дамы покинут вагон, чтобы тут же подсесть к девушке. Вы бы видели, как она взволновалась и зарделась! Она сразу же без жеманства дала мне телефон и домашний адрес с подробным разъяснением как добраться до указанного дома. Позже Лена призналась, что слишком уж я был похож на венгерского киноактёра Золтана Латиновича, это произвело впечатление и она не могла мне отказать...
       Брель искоса смотрит на меня, ловя иронию, и оправдывается:
       – А что, Леонид Петрович, думаю, именно схожесть с актёром Золтаном Латиновичем сыграла решающую роль в  наших отношениях на начальном этапе знакомства. Между прочим, подобные сравнения мне приходилось уже выслушивать, и хотя я не любил венгерских фильмов, ведать до этого не ведал о каком-то Латиновиче, но, как видите... – Юрий Дмитриевич усмехнулся – ...он помогал мне в амурных завязках. Самой Лене, обладавшей ангельской внешностью, окружающие прочили карьеру киноактрисы. Слава Богу, я отговорил её от такой перспективной глупости и посоветовал спокойно заканчивать свой техникум. Со временем, она собиралась продолжить образование и посвятить себя любимому предмету – литературе. Встречались мы уже полтора года с небольшим – срок, за который я окончательно вскружил девчушке голову и бывало подумывал, а не жениться ли мне в самом деле на этом невинном херувимчике. Втайне от её мамаши разумеется – по сию пору ещё довольно интересной дамы. Внешность мамочки не соответствовала характеру – вздорная была бабёнка, свалившегося дочке с небес «пожилого» кавалера естественно терпеть не могла, но Лена решительно отстояла право встречаться со мной. Случалось, мамаша подкарауливала нас где-нибудь, и, размахивая руками, вопила, обращаясь ко всему белому свету: «Люди добрые, смотрите, смотрите, – этот старый негодяй украл у меня доочь! И какую доочь, вы только посмотритее! Ведь этот старик женат и имеет детееей!»
      Смелое утверждение являлось её фантазией, однако Лена тоже затерзалась худой мыслью:
      – Не обманываете ли вы меня, дурочку, Юрий Дмитрич?
      Я, бывало, отвечал:
      – Не из тех ты девушек, чтобы тебя обманывать. Могу показать паспорт.
      – Не надо этих глупостей.
      Чуствуя недосказанность, она, нуждаясь в бо;льшей определённости наших отношений, поясняла:
      – Поймите меня, Юрий Дмитрич: встречаемся, дай Бог, больше полутора лет, а дальше что?
     Я отвечаю прямо:
      – К сожалению, до свадьбы ты пока немножечко... недозрела, Лена.
      Однако темпераментной девчонке занеможилось продолжать встречаться просто так и мне показалось, что замужество вдруг стало самоцелью.
      – Поедем, – торопит меня Лена, – тогда в деревню к знакомым. Там в сельсовете за сто рублей сразу и распишут нас, и паспорт новый мне выправят на... твою фамилию, и год мне в нём прибавят. Поставим маму перед фактом, она покричит, покричит и успокоится.
      Пришлось искренне удивиться:
      –  И откуда ты всё-то знаешь, Лена?
      – Две подруги в техникуме так схитрили, все остались довольны. Сейчас в их семьях скоро дети пойдут.
      – Надо же, как интересно! Всё-таки это чересчур... обходной вариант. Да и с моими родителями... тоже будет морока. Полтора года прошло, ещё чуточку можно подождать, правда ведь? До твоих полных, совершеннолетних (я сделал упор на этом слове) восемнадцати.
      На самом деле я всё-таки к женитьбе ещё не был в полной мере готов, а обижать влюбчивую девчушку не хотел. Вот и оттягивал добросовестно радикальные перемены в личной жизни. Лена вздохнула:
      – Было бы, Юрий Дмитрич, предложено. Я вас... к тебе... ты знаешь – очень, очень расположена. Видишь, сама в корзину лезу.
     Её глазищи вспыхивали в такие минуты голубыми всполохами, потом она немного остывала и вещала:
      – Вы, извините, сами уж в годах-то, а собираетесь ещё ждать. Думаю, это слишком... несерьёзно с вашей стороны. Пойми же ты наконец, Юра! Я тебя люблю, ты меня, вижу, тоже и жить нам надо вместе сейчас!, одной семьёй, а не встречаться-провожаться до электрички. Подсказывает мне почему-то сердце: если так оставить, – бедой всё может обернуться.
      Меня поразило и озадачило, что для своих семнадцати с половиной она оказалась столь рассудительна, к тому же – мудрее, чем я мог предположить, однако сдаваться не собирался: 
      –  Что за чушь? Какой такой бедой?
      Но Лена, недослушав, добавляет:
      –  Маму, конечно, жалко... Ну давай уж... без расписки, что ли. Мне ли тебя учить? Главное, чтобы всё время вместе. Дальше – само образуется, ведь ты же сказал, что меня не обманешь!
      Поразительно – Лена откровенно предлагала себя. И тут я понял, что разговариваю с почти зрелой женщиной, которая готова мне всё отдать, отодвинув девичью гордость за порог уходящей юности. Её смутное беспокойство тревожило. Ужели же моя красавица что-то чувствует? Если так, то дело существенно меняется, такой д;шкой грех не дорожить. За добром, говорят, не жди добра, и я в конце концов переломил себя, решил вогнать своё лицо в краску и представить Лену родителям. Потом, независимо от их согласия или несогласия, испробовать сельский вариант.
      – Хорошо, Лена, давай съездим в деревню... нет, нет, не беспокойся, деньги у меня найдутся.
      Лена, легонько подпрыгнув, забавно взвизгнула, обхватила мою шею и уткнулась мокрым лицом в грудь. Её плаксивый восторг будоражил мысль, что суть далеко не в желании скороспелого замужества. Просто эта куколка меня любит, сама ещё до конца не знает, как любит, – так уж вышло. Сейчас она безумно счастлива, а я глупо улыбался, под вязаной шапочкой сжимал и разжимал её тугую волнистую гриву, запустив лапищу в пушистую копну волос. Затем Лена выжидательно взглянула на меня и я понял. Губы наши сблизились и слились в долгий, затяжной поцелуй.
     – Но тогда со свадьбой может случиться задержка, – сказал я, отдышавшись.
     –  Ничего, мы её попозже справим.
     –  Понятно. Как говорится, не успели свадьбу дать – сразу на кристины звать, да?
      Лена смеётся и теснее прижимается ко мне...   
      Юрий Дмитриевич вздыхает, встаёт и идёт на кухню. Зажурчала вода из крана, слышно, как рассказчик наполняет стакан, затем, наверное, пьёт, после чего возвращается в гостиную. Я к своему чаю не притронулся и Брель спрашивает:
      – Может быть вы тоже хотите холодной водички?               
      – Нет, спасибо, Юрий Дмитриевич. 
      Я отрицательно повертел головой, приятель сел и продолжил рассказ:
      – ...Был поздний апрельский вечер, когда я провожал девушку уже не до электрички, как обычно, а до ступенек её пятиэтажки, но она затащила меня в тёмный подъезд.
      Спустя минут двадцать, мы стали подниматься по лестнице на пятый этаж, где моя невеста жила вдвоём с матерью в однокомнатной секции. На площадке третьего этажа лампа освещала троих парней. Стоят видимо давно, без головных уборов, в лёгких тёмных куртках под кожу. Двое вымахали ростом, им лет по восемнадцать, третий – почти подросток, чернявенький быстроглазый шкет, лицо – гунноподобное, сыроватое, смотрит на нас исподлобья и недобро щерится. Кого-то он мне напоминал. Да, я его определённо видел, но где? Парни молча посторонились, пропуская нас. Наконец, мы на площадке пятого этажа. Слава тебе Боже, мамаша не встречает криком у дверей. Я обнял Лену и прошептал:
      – Завтра везу тебя к себе и оставляю навсегда. С родителями договорюсь, а ты... договорись как-нибудь предварительно со своей мамой, она меня на дух не переносит.
      Затем, подумав, добавляю:
      –  Нет, Лена, пока лучше ничего маме не говори, я всё-таки сам...
      Слушая, Лена ослабляет на мне галстук, растёгивает сорочку и проталкивает замёрзшие ладошки мне под мышки. Я, прижимая, согреваю их.
      – Не думай, Юра, об этом. Я уже знаю, как маму подготовить.
      Она нехотя вытягивает ладошки, поправляет на моей груди рубашку с галстуком, кашнэ и говорит:
      – Давай теперь я тебя провожу до электрички – эти парни нехорошие. Тот заморыш (сама Лена была ладной и высокой) – его здесь зовут «Сашка Жопончик»...
      – Как, как его зовут?
      –  Ну, здесь так говорят...
      Лена сконфуженно засмеялась и уткнулась лбом мне в плечо. Я тоже смеюсь, приобнимаю подружку и слушаю дальше:
      – Он вообще-то домогается меня, ловит, грозится и они бьют каждого, кто на меня только посмотрит. Со мной... тебя не тронут.
      – Что!? Это уже какая-то новость. Полтора года о них не слышал, а...
      – ...а тогда они ещё были маленькими, – дурачится Лена. Я хохотнул:
      – Сейчас их спущу с лестницы.
      Я давно занимался домашней гимнастикой и с вызовом напряг мышцы. Лена улыбнулась, решительно взяла меня под руку, легонечко встряхнула. Мама её почему-то не появилась, хотя может и слышала возню за дверью. Мы отправились вниз. Площадки были пустыми и я говорю:
      – Видишь, уже сбежали.
      – Остынь, год назад эти... сосунки до полусмерти избили инженера. Их пожурили в милиции и отпустили. Убьют они кого – их всё равно отпустят.
      –  Как же это так?
      –  Да вот так!
      Я искренне поражён, а Лена шутит:
      –  Могу ещё рассказать, но... не буду. А то испугаешься, сбежишь и я, – Лена смеётся, – с тоски умру.
      Вспоминаю, как в газетах, правда очень давно, сообщали о шестнадцатилетнем семипалатинском убийце, которого всё же расстреляли.
      – Этих никогда не расстреляют. У тех двух высоких – родители в исполкоме, а уж у маленького – отец, как чудят вокруг, «лицо, особо приближённое».
      – Да что ты! Смело однако. Хоть понимаешь, Лен, что сказала?
      – Не трудись, понимаю.
      – Интересная информация. А как его фамилия?
      – Неважно, потом сам узнаешь. У отца – семья в Москве. Этот маленький – его внебрачный сын, живёт здесь с матерью. Но отец его любит, навещает, и сын к нему ездит. Кругом свои люди, а ты говоришь – расстреляют.
      И тут я вспоминаю, где видел гуманоида. В суде! Мир действительно тесен. Сейчас шкет возмужал, а дело обстояло так. На филиале нашего предприятия в Н-ске был начальник химической лаборатории – дородный, уверенный в себе мужчина, по фамилии – Дементьев. Всё произошло зимой два года назад. Дементьев возвращался ночью домой, когда к нему пристали три подростка. Особенно наглел один малыш. Завлаб, взявшись за козырёк шапки малыша, натянул её ему на нос и пошёл дальше. Свою оплошность он понял, когда увидел ринувшихся за ним подростков уже с холодными орудиями убийства в руках. Мужчина бросился бежать, но подростки догнали, навалившись разом, сбили с ног и нанесли нашему химику десятки колотых и резаных ран. Мужчина умер на месте, а они всё измывались над его трупом. Собственно, измывался один, встреченный сейчас мною шкет. Потом он преспокойно обтёр нож, с наивной наглостью вложил его в ладонь убитого, пришёл домой и лёг спать. Нашли быстро. Люди рассказывали, что милиция вломилась ночью в квартиру и дулом пистолета растолкала мирно спящего убийцу. Администрация нашего предприятия требовала расстрела в порядке исключения, – тогда в особо-вопиющих случаях шли навстречу общественности. Но... сработали невидимые рычаги и несовершеннолетнему подонку дали условно. Его подельников приговорили в виде исключения к высшей мере. Сейчас я увидел убийцу ни в одном глазу и с новыми корешами. Понятно, в одиночку он ничего не стоил, поэтому и окружал себя гармоничной компанией.

      Лена продолжала конвоировать меня под руку в сторону станции. Мы шли наискосок через пустырь по асфальтированной дорожке, ведущей от пятиэтажек к безлюдному шоссе. Справа оставался какой-то тёмный, заросший деревьями комплекс за высоченным каменным забором. Вдоль него – несколько осветительных столбов, а дальше в сторону платформы – овраг. Темень в нём, хоть глаз выколи. Я останавливаюсь, крепко целую Лену в огненные губы. Она с жаром отвечает на поцелуй и говорит:
      – Старые болячки ещё не зажили, а теперь губы снова распухли и начнут облезать. Опять подружки на занятиях дразнить станут, хи-хи-хи.
      – Да ну?
      – Даа! В электричке всё время губы шарфом прикрываю, ошмётки прячу.
      – До занятий отпадут.
      Лена смеётся:
      – С тобой уж отпадуут...
      – Ничего, завтра воскресенье. Значит так! Встречаемся на железнодорожном мосту в десять... нет, – в девять утра. Прихвати с собой только минимум, а лучше пока ничего с собой не бери, оденься и приходи. У нас всё есть, чего нет – достанем. Да! Придёшь и сразу же едем ко мне.
      Лена, поёживаясь, как от холода, задрожала, нервно переступила ногами:
      – Оой, как-то всё это боязно всё же однако... Такое вытворяю!.. А твои родители?
      – Примут тебя как родную – вот умереть мне на этом месте!
      Лена зыркнула на меня и со страхом сказала:
       – Никогда не говори «умереть», слышишь!
      Потом задумчиво произнесла:
       – На шею тебе сяду, Юра.
       – Давай-ка без чепухи. Работать всё равно не пойдёшь, будешь и дальше учиться – ты же хотела?
       – Не знааю теперь. Нарожаю тебе детей, какая уж там будет учёба!
       Я пытливо взглянул на этого взрослого ребёнка.
       – Шутишь, девочка?
      Лена заразительно рассмеялась:
      – Агаа, испугаался? Шучу, конечно. Но там уж – как получится.
      При этих словах Лена вновь целует меня и я теперь с большим теплом воспринимаю её дерзостное обещание. Передо мной стояла любящая женщина, для которой семья – превыше всего. Во всяком случае, сейчас она искренне этого желает, а слишком далеко вперёд не стоит загадывать. Я убеждаю Лену идти всё же домой. При этом самоуверенно успокаиваю, отмахиваясь от преступного прошлого шкета:
      – Да ты не бойся за меня, они ушли. Если что, я им так наддам! Иди, не прощаемся.
      Вроде, убедил. Она оторвалась от меня и как козочка на длинных ножках, вприпрыжку поскакала к дому. Я, развернувшись, двинулся к станции. В левой руке – горсть конфет «маска», которые Лена мне сунула, расставаясь. В правой – роман «История Тома Джонса найдёныша» Генри Фильдинга. Мы вместе читали его в вагоне и моя Хорошуля оставила книгу мне, чтобы не скучал обратной дорогой в поезде. Я ещё продолжал бодро вышагивать по асфальту, что-то напевая, как передо мной, словно из-под земли, выросли трое уже подзабытых охотников на расправу. Вне сомнения, они двигались где-то рядом, выжидая, когда я останусь один. При этом, высокие встали слева и чуть позади, а шкет придвинулся вплотную, уверено заведя правую руку под куртку за спину. Прозвище ему дала улица меткое. Минимум воображения – и действительно: ни дать, ни взять – бандит «Яшка Япончик», возможно так выглядел оригинал с Молдаванки. Сейчас передо мной стоял пока ещё «несовершеннолетка» и взятки с него будут гладки – убил раз, можно и в другой. Безнаказанность не в диковинку, привык. Куда девался мой апломб! Я похолодел, отрешённо ожидая мгновения, когда шкет трафаретно выбросит руку с заточкой мне в живот, а позадистоящие естетсвенно тоже не отстанут – пойди, разберись потом! Сучёнок определённо верховодил в уличном беспределе. Изъясняется он не по годам чётко и ясно, а слова звучат приговором:
      – Зря ты встречался с Ленкой. Через секунду тебя грохнем, Ленка будет молчать...
      И вдруг я со всей очевидностью понял, что мне действительно с ними не совладать. Без ножей и заточенных отвёрток мерзавцы не сунулись бы – физически я достаточно жилист. Мне никак нельзя ждать рокового мгновения, когда шкет прекратит говорить и приведёт в действие свой колющий аргумент. Как в случае с Дементьевым. В памяти проносится школьный инцидент, когда взрослый парень, взяв меня за шиворот, потребовал денег. Я наотмаш ударил его по лицу, он отпустил и схватился рукой за щёку, а я – был таков. Несколько кварталов мчался вор за мной, но в конце концов отстал. Сейчас ситуация в чём-то схожая и я, страшась быть проколотым, неожиданно принимаю постыдное решение: ударить и убежать. Может, логика была, да забыл о своём уже не юном возрасте! Я выпускаю из ладони конфеты на асфальт и внезапно бью мерзавца левым кулаком под подбородок. Надеялся, что он отключится. Шкет действительно, отлетел назад и смаху припечатал свой зад к земле. Под ним что-то звякнуло. Пока подельники в шоке, разворачиваюсь и... вместо того, чтобы резонно «врезать» другому, стремглав бросаюсь бежать, стараясь уйти по возможности дальше. Через несколько секунд слышу, как за мной уже мчится ватага вурдулаков с недомерком-жопончиком во главе. Он бежит и орёт: «Стой, стреляю!», «Стой, стреляю!». Быстро же шкет очухался. Насчёт пистолета  – сомневаюсь, но нож или заточка у него есть. Для униженного недомерка важно, чтобы я от такого грозного окрика попридержал бы шаг, но я бегу, не притормаживая. В руке ленина книга. Она мешает, сбивает дыхание и я бросаю её по дороге, словно бегущий с поля боя солдат родную винтовку. Передо мной маячат образ покойного Дементьева и Страх, а я несусь за ними по безлюдному шоссе, с каждым метром безвозвратно теряя остатки сил и мужества. Желание одно – подальше убежать. Больше ни о чём не помышляю, ибо останавливаться уже нельзя и предпринимать против разъярённых подонков что-то радикальное – слишком поздно. Да и что говорить? Собью одного – другие довершат дело: шесть рук – не две. Позади метров двести сумасшедшего спурта и я почувствовал, что резко сдаю. Расстояние между мной и несовершеннолетками неуклонно сокращается, перед собой уже вижу обезображенный труп. Мелькает мысль, что это я и невольно срываюсь, как свинья под ножом, в пронзительный визг. В полной панике бегу к точке, где меня настигнут и, как Дементьева, станут протыкать острым железом разъярённые убийцы. В срывающемся безумном крике «Ааа... Помогитеее!» трачу последние силы. На пустынном шоссе появляется «москвич-опель», видимо, полный народа. Бегу навстречу фарам, водитель резко затормозил и я в изнеможении наваливаюсь с мольбой о помощи на капот. Водитель немедленно дал задний ход. Я падаю на дорогу, поднимаюсь, продолжаю молить помочь, но «москвич» уже развернулся и удирает. Слева лесной склад, дверь приоткрыта, высунулся озабоченный сторож с одностволкой. Я скатываюсь в кювет и сразу чувствую резкую боль в аппендиксе, задыхаясь, почти ползу к двери, но она звучно захлопывается перед самым носом. Сторож меня не впустил и даже свет погасил. Слышу чей-то далёкий крик и замечаю, как ко мне спешат только двое – шкет и рослый парень. Шкет – первый, второй – позади. На моих глазах рослый догоняет недомерка, неожиданно решительно отнимает у него что-то длинное и, широко размахнувшись, швыряет через каменный забор. Словно в бреду осознаю, что это была скорее всего заточка. Невзирая ни на что, до сих пор благодарен чужому подельнику, спасшему меня, ибо я до того обессилел, что справиться со мной мог уже ребёнок. Я судорожно хватаю ртом воздух, но его слишком мало. В голове от избытка углекислоты какой-то угар и мысли бродят, будто в дыму. Сам кричать больше не могу, вяло слушаю отдалённый визг и с мрачным сарказмом успеваю подумать, как о постороннем: «Это спешит тебе на помощь твоя невеста». Вероятно, кто-то её там действительно останавливает и даже бьёт, но я воспринимаю всё уже в апокрифическом смысле. Мой спаситель направляется в сторону выкриков, а шкет, вцепившись в меня клещём, безумно завопил: «Димкаа, стоой, скорее сюдааа, он меня держииит!» Так и орал шкет без передышки минут пятнадцать, пока не вернулись подельники. У Димки в руке вижу ленину книгу, он подобрал её по дороге. Время их отсутствия сил мне не прибавило вовсе. Я продолжаю сидеть на земле с прицепившимся, орущим во всю мощь своих лёгких недомерком, и судорожно, как рыба на берегу, заглатываю ртом воздух. Ноги мои подогнуты под себя, я их не ощущаю, поэтому встать не могу. Почему-то подумал о заводском стальном баллоне, с которого, помню, стравливали кислород. Я проходил тогда мимо и чувствовал, как в мою сторону с шипением бьёт освежающая струя живительного газа – вот бы сейчас её сюда! Даа, сердце у меня оказывается совершенно неважнецкое. Подошедшие парни оторвали и подняли клеща, с трудом помогли подняться мне и тут я ещё раз почувствовал резкую боль в аппендиксе, которая уже не отпускала. Тем временем, мой спаситель сунул мне в руку утерянную книгу и жалостливо сказал: «Идите домой».
      – Ты что, его отпускаешь!? – взъярился шкет. У него в руках откуда-то появляется тяжёлая штакетина, шкет двумя руками, как самурайский меч, занёс её за свою голову назад, а я из-за режущей боли не могу сделать шага, стою и безвольно жду, когда маленькая сволочь обрушит штакетину ребром на моё темя. К шкету снова бросается мой спаситель. Он вскрикивает:
      – Сашка, Сашка, так нельзяаа, так нельзяаа!
      С этими словами спаситель успевает схватиться руками за другой конец дубинки и вывернуть её из рук палача...
      
     Я прерываю повествование Бреля неожиданным вопросом:
      – Это что, штакетина была такой здоровенной?
     Приятель останавливается и поясняет:
      – Здоровенной, не здоровенной, но черепушку с размаху ещё как проломила бы.
      – Извините, Юрий Дмитриевич, забудьте мой нелепый вопрос. Прошу вас, продолжайте.      
      Вижу, Брелю не нравится, что я его перебил. Он вздыхает, что-то бормочет про себя и только затем приступает к дальнейшему изложению событий:
       – Одним словом, «Сашка» рвёт и мечет, ему нужна лишь сатисфакция. Тот, что Димка, опять кричит мне: «Уходи от греха к... матери, видишь он озверел!» Но мои ноги словно вросли в землю и сдвинуть их с места – для меня сейчас непостижимо. А «жопончик» уже вцепился в мой галстук и стал крутиться на нём вокруг меня, как на карусели. Крутится, пытается меня свалить, чтобы пустить в действие свои копытца. К счастью, боль в боку стала понемногу отступать и ко мне, в целом ещё нехотя, начали возвращаться силы. Так что я устоял. Шкет орёт, что есть мочи, призывая подельников к экзекуции:
      – Что смотрите! Давайте, сбивайте его с ног, падлу. Пацаны, вы что, б..., мне, не кореши!?
      Кругом пусто, бояться некого. К несчастью для «Сашки», он обезоружен Димкой, поэтому пускает в ход кулаки. Я их отбиваю, не отвечая на выпады. И тут под заключительный аккорд этой мерзкой сцены на меня набрасываются все трое. Они одновременно наносят серии ударов, целя в лицо, не попадают, я кручусь в центре, уворачиваясь, а сердце и аппендикс вновь бунтуют. В моём состоянии отвечать невозможно. Главное – надо закрывать живот, чтобы не попали в бок даже случайно. Нельзя теперь и упасть им под ноги. Наконец, братва устала бить. Подельники оттаскивают шкета и, исторгая ругательства, готовятся уйти, советуя на прощание «забыть Ленку и больше здесь не болтаться».
      – Это моя баба, мояаа! – фонтанирует пробудившейся похотью «жопончик».
      – В следующий раз точно угрохаем! – обещают все хором.
      Я им верю, но сейчас оба шкетовских подельника уже не те. Меньше часа назад они были агрессивны, затем вдруг поостыли. Не Лена ли сбила им кураж своим внезапным появлением? Но где сейчас она сама? Как же я бравировал перед своей зазнобой час назад! Где моя твёрдость духа, смелость? С горечью признаю, что их не было у меня никогда, иначе по-другому повёл бы себя. Боже, как стыдно! Лучше Лене на глаза больше не показываться. Да она и сама больше видеть меня не пожелает. Надо же! Малодушно бежать от ножа и потерять такую девушку! Во всё случившееся просто ещё не верится. Вот и соображай, что для тебя важнее.
      Шкет ещё продолжает метать на меня свирепые взгляды, он не удовлетворён, однако вижу, тоже выдохся, еле стоит на ногах, отягчённый клокочущей в нём злостью и ненавистью. Друзья силком утаскивают его, оставляя меня наедине со своим позором.
      Шляпу и кашнэ я где-то посеял, макинтош и костюм – изорваны чуть не в клочья. Добраться до платформы мне, измочаленному, стоило немалого труда. В вагон ввалиться в таком виде не осмелился, попросил машинистов, сказав, что пострадал от жуликов. Не знаю, поверили ли, но в водительскую кабину впустили. Домой, пугая редких прохожих, тащился, пока боль в правом боку не принуждала меня присаживаться на скамейки. Так и волок ноги я несколько часов к ряду. Родители меня ждали. Увидев своё великовозрастное чадо в таком состоянии, мама всплеснула руками, заохала, запричитала, а отец ограничился фразой: «Поздравляю с крещением!». Сам я рад был, что остался жив, а не валяюсь где-то в кустах.
      Последующие две недели сердце меня не отпускало и я слёг. Врач сказал, в перспективе может быть инфаркт и на время запретил вообще двигаться, но я, немного отлежавшись, начал ходить. Собрался удалить аппендикс, однако доктор из-за забарахлившего мотора отказал в направлении к хирургу. Он сказал, что в принципе на операцию ложатся во время приступа аппендицита, а раз острота прошла, её следует дождаться – чудно слышать, конечно! Спустя полгода я и вправду от аппендикса избавился, а ещё через полгода с осторожностью приступил к прерванным тренировкам. После случившегося, сделал для себя неутешительный вывод: в критической ситуации я не герой, а постыдный трус. Ох, Леонид Петрович, как совестно в первую очередь самому себе в этом признаваться!
      Я деликатно промолчал, а Юрий Дмитриевич продолжил:
      – Когда оправился от болезни, – пошёл на службу, и, вопреки рассудку, всё время ждал каких-нибудь вестей от Лены. Не дождался.
      Прошло несколько месяцев. Днём я работал, вечерами сидел у телефона с тайной надеждой услышать долгожданный звонок, а по воскресным дням ездил в Н-ск, чтобы из укромного уголка выследить шкета тет-а-тет и основательно проучить его...
       - Что, Леонид Петрович, смешно? Хорош, мол, махать кулаками после драки, правда? Пусть будет так, но должен же я был чем-то себя утешить! Оставалось отплатить мерзавцу за... ну вы понимаете. При этом я очень боялся случайно встретить объект своего увлечения – милую сердцу, обаятельную Лену. Вопреки всему, ждал её звонка, а увидел бы – уж точно убежал бы, сгорая от стыда.
      Моя затея со шкетом успеха не принесла – он как в воду канул, и тогда я перестал себя обманывать: мне надо набраться духу и встретить Лену, вернуть книгу, смело взглянуть в её прелестные голубые глаза... Ой, что за абсурд бродит в голове, не о том думаю, – мне просто очень хотелось ещё раз увидеть этого родного человечка. Только теперь по-настоящему понимаю, как она мне дорога! Надо увидеть, а потом придётся, виновато потупив взор, удалиться. Навсегда.
      Духу встретить Лену я, разумеется, так и не набрался, ночами стал плохо спать, вскрикивать во сне, чего со мной раньше не случалось. Моё взвинченное состояние тревожило родителей. Особенно переживала мама. Помню, как она с грустью смотрела на меня, когда мы вместе сидели за столом, и, поглаживая мою руку, осторожно пыталась выведать источник беспокойства. В принципе, причина была ясна, но ей хотелось узнать, кто же эта женщина? Я всё рассказал матери, только в истории с избиением немножечко поскромничал. Сначала мама очень испугалась:
      – Господи, с ума сошёл, совратил малолетку. Ты что, был с нею близок? Так за это срок!
      – Не был близок. Между прочим, ей уже почти восемнадцать.
      – Кого это будет волновать?
      Тем не менее, родители всё же приняли близко к сердцу мои откровения – на то ведь они и родители! При этом заметили, что раз уж такое случилось, то с Леной обязан встретиться и объясниться. «Сейчас эта девушка для тебя главнее... твоего позора! – твёрдо сказала мне мама. – Судя по твоему рассказу, её чувства годы не убьют, а ты говоришь о каких-то трёх месяцах». Затем родители наперебой принялись убеждать меня не отказываться от их третейской помощи в этом деликатном деле и я... согласился. Меня тревожила только ленина мамаша, поэтому сошлись на том, что родители сначала прозондируют ситуацию. Решено – сделано. В один из дней мы всей семьёй отправились в Н-ск и через два часа уже были возле лениной пятиэтажки, где мои старики, оставив меня в такси, вошли в знакомый подъезд. Вышли через час, хмурыми и озабоченными. Увидев их, я вышел из-за угла дома, но на моё вопросительное молчание, отец отвечает неожиданной фразой:
     – Где наше такси, Юра?
     – Долго вас не было, я отпустил.
     – А сам почему за угол спрятался?
     – Вовсе нет! Сейчас поищу другое такси.   
     Был тёплый денёк, на площадках перед домами резвилась детвора. Несколько девчонок постарше рассматривают нас с интересом и перешёптываются. Одна из девочек достаточно громко, чтобы мы слышали, в шутку журит подружек:
      – Любопытство не порок, а большое свинство. Хватит вам!
     Мы не обращаем на девчушек внимания и уходим, а отец вдруг соглашается со мной:
      – Отпустил такси и ладно. Пройдёмся до платформы пешочком, проветримся.
      После этих слов, он взял мать и меня под руки и решительно собрался отправиться через центр города. Я про Лену не спрашиваю, сами расскажут, пока же говорю:
       – Нам не туда, лучше наискосок, прямо к станции выйдем.
      Сказав, я разворачиваю родителей вправо и мы направляемся по знакомому, самому короткому пути моего фиаско. Значит, думаю, в своих выводах всё-таки прав я, раз Лена не спустилась. Наверняка, зубоскалы-соседи прилипли к стёклам, а Лене стыдно из-за меня даже в окне показаться – вот тебе и любовь! Естественно, наше появление здесь породит уйму насмешек с кривотолками: «Ишь, женишок побитый явился с делегацией».
      Родители терпеливо отмалчивались и только дома, умывшись и сев за стол, отец сказал:
       – Мужайся, сынок, Лены у тебя больше нет.
      Конечно, я уже был внутренне подготовлен к такому дефолту, однако ответом отца не доволен и хладнокровно желаю дополнить его слова своими выводами:
       – Значит, она с...
       – Ни с кем, – обрывает отец, – она... умерла.
       Потом жёстко, не глядя на меня, добавил:
       – Покончила с собой, бросившись с моста на проходящий товарняк. Вот и всё.
       –  Как так?!
      Тогда ещё не было решёток на мостах, да разве они спасли бы? Спазмы свели мне горло, но я кое-как сдерживаю себя и смотрю на маму, у которой глаза в слезах, хотя Лены и не знала. Словно в дремучем лесу, глухо звучат слова отца:
      – Ваши, Юра, свидания были тайной только от нас с мамой. После последней вашей встречи, Лену сильно избила родная мать, прямо ночью на улице. Наутро дочь в синяках ушла из дома, возможно к тебе на свидание спешила. Матушка выскочила за ней и на мосту довершила наказание. Ну, Лена не вынесла прилюдного унижения и... дальше я уже сказал.
     Боже мой, как же я виноват! Не подумал, что первое девичье чувство действительно сильнее моего позора! Следовало бы перемочь себя и появиться на мосту в оговорённое время. Увидев меня, Лена бросилась бы ко мне, пусть и осрамившемуся, но не с моста на глазах толпы, наблюдавшей, как гибнет под колёсами девичье сердце. Моя Хорошуля осталась бы живой, однако сейчас я машинально почему-то спрашиваю:
      –  И матери... ничего?
      –  Как же? Завели дело, а она возьми да повесся. Дома на дверной ручке. Квартира по сию пору опечатана, нам всё рассказала соседка по площадке.
      – Какой-то кошмар, – прошептала сквозь слёзы моя мама, а отец тем временем продолжал выкладывать:
      – Следователи посчитали, что после скандала с матерью, произошло обычное самоубийство и дело якобы закрыли.
      Однако, я уже хорошо понимал, почему дело закрыли.
      Спрашиваю ещё:
       – Где же Лену похоронили? Мне это надо...
      Я не договорил, резко защемило ретивое, в глазах вдруг потемнело, я оказался близок к обмороку. Мой простодушный папаша хотел наверное ещё что-то добавить, может быть, что там нечего было и хоронить, но остановился на полуслове.
     Мать Лены похоронили в Н-ске, а урну с прахом останков племянницы увезла тётка в свой Старопрудный и погребла на тамошнем кладбище. Смерть Лены она сестре не простила, как и мне тоже. Тем не менее, я разыскал родственницу, поговорил с ней, заказал и поставил гранитную плиту – крест ставить тётка запретила. Общая беда нас примирила лишь на время. Во всяком случае, у могилы я её больше не встречал.      
      После всех подробностей, Брель на несколько минут притих, должно быть перебирая в памяти прошлое. Наконец, он с горечью произнёс:
      – Вот так вот, Леонид Петрович, нет больше моей Ленушки, сгорела, как мотылёк, порхнувший в огонь. Всё. Не могу больше рассказывать...
      Юрий Дмитриевич уставился в чашку с чаем, стал его помешивать, потом словно очнулся:
      – Кстати, когда мы... то есть наше с вами путешествие завершалось... Вы видели молодого шкета с этюдником на берегу канала, помните его?
      – Того на бугорке?
      – Да, мне показалось, это был он, тот самый недомерок, который с подельниками измывался надо мной и погубил Лену. Увидел его и понял – продолжать носить в себе мучения нет больше сил.
      Несколько секунд молчания и Брель неожиданно заявил:
       – Мне надо бы его всё-таки найти.
       – Так вы уверены, что это был он?
       – Полностью нет, но... похож.
      Легко возбудимые люди склонны к поспешным выводам и готовы видеть в схожих образах реальный предмет своих восторгов или огорчений. Я не вполне разделял аллюр желаний Юрия Дмитриевича, однако чтобы не обидеть приятеля, внешне ничем не выдал сомнений. Брель замолчал, уткнувши взор в портрет на стене, и вряд ли сейчас стоило его беспокоить. Конечно, я на месте приятеля поступил бы по велению души, но Юрий Дмитриевич, хотя и ершился, по натуре был мягким человеком для радикального решения своих проблем, к тому же он всегда ладил с законом. Признаться, я всё-таки осуждал Бреля, что тот вскружил нецелованой девчонке голову и невольно подвёл её к трагедии. Со временем оказалось – я и сам такой. Сейчас же, выждав, спрашиваю:
      – А что с вашими родителями, Юрий Дмитриевич?
      – Они умерли.
      Сделав скорбное лицо, я не стал больше донимать вопросами.


                ****
      Безвольно потекли годы. Я совершил вынужденный обмен жилья, и пойти на это меня заставили финансовые обязательства. Всё сложилось просто. Я посетил конфиденциальную квартиру с картёжником-гастролёром и сначала крупно выиграл, а потом полностью проигрался. Карточный долг свят. Наличных, чтобы рассчитаться, не хватало, пришлось нелегально продать грузинским евреям родную квартиру, совершив фиктивный междугородний обмен. Дополнительно выдвинутым мне условием было, чтобы я не въезжал в размененную квартиру далёкого города, и за это выдали ещё определённую сумму. Дальше – крутись, как можешь. Моё банкротство произошло, потому что устал от всего и поддался искушению сорвать вдруг одним махом очень много денег. Захотелось без промедления заняться тем, к чему неуклонно стремился годы – покупкой дома с садом на крымском взморье, уехать туда, а всё прошлое забыть. Не вышло, хотя, благодаря отменной зрительной памяти, в карты когда-то «гонял» весьма недурно. В общем, надо всё начинать сначала, но об азартных играх забыл навсегда. Конечно, гастролёра я, спустя время, выследил и застрелил вместе с охранником, разом лишив его бизнеса по облапошиванию дураков, но денежки-то мои всё равно тю-тю. Обитал я теперь в дальнем «углу» Москвы, снимая комнату в частной двухэтажной развалюхе, и виделись мы с Брелем уже значительно реже. Хозяином дома был одинокий старик Чекмарёв, родной брат автора известного задачника по арифметике. Я поселился внизу и были мы единственными обитателями этого деревянного старья. Цену имела только земля. Старик понимал, что дом рано или поздно снесут и такая перспектива ввергала его в неописуемое уныние. Деньги он с меня за постой получал регулярно, но в свою домовую книгу не вносил из-за боязни, что отобью у старого скупердяя часть его «недвижимости». Так что, в нарушении закона я жил, можно сказать, на положении нелегала и это обстоятельство меня даже известным образом устраивало...
       Как-то Юрий Дмитриевич, когда я сидел у него в гостях, поделился новостью:
       – Вы знааете, на прошлой неделе ночью в нашем вообщем-то нешумном районе была перестрелка.
       – Кого с кем?
       – Говорят, – бандиты между собой и какого-то самого главного застрелили. Причём, внезапно и у меня на глазах. Я на балкон в это время вышел подышать свежим воздухом. На улице светло от неона. Слышу, завизжали тормоза, одна машина встала поперёк другой. Потом – из неё вдруг: «Пук!», «Пук!» – почти неслышно, а спустя секунду, опять «Пук!». Машина вырулила и умчалась, а другая так и осталась стоять. И ни милиции, никого. Это после уже понаехали, но я захлопнул балконную дверь и вернулся в постель.
       Меня трудно было удивить рассказанным проишествием, но счёл необходимым предупредить приятеля:
       – Вам повезло Юрий Дмитриевич, что вас тоже бесшумно не «пукнули», как свидетеля.
       – Да что вы говорите?! Но тогда шансы у них ещё есть, – шутит Брель.
       – Уже не тревожтесь, – тоже отвечаю шуткой. – У вас милиция ещё не появлялась?
       – Пока нет, но по подъездам шныряют, народ опрашивают.
      – Заявятся к вам, скажите, – ничего не видели, не слышали – спали. Для своего же спокойствия. Как ваше сердце сейчас?
      – Вы меня опекаете, словно врач. К сожалению, ощущаю сердце. Особенно после тренировок, но бросать их нельзя, может быть хуже. Думаю, в дальнейшем всё войдёт в норму.
       Дело в том, что Юрий Дмитриевич, когда-то переживший позор бегства от юных уголовников, решил поднять свою выносливость и начал тренироваться бегом с ускорениями – дело рискованное, ибо сердце приятеля после перенесённых злоключений так в целом и не оправилось. Ни в физическом, ни в духовном смысле.


                ****
      Теперь пришло время вернуться к самому началу повествования. Именно тогда, в канун лета 196...года я обнаружил в условленном месте очередную фотографию с приложенной информацией. Сообщалось, что мой «клиент» обитает в Загорске. Оплата по исполнении, понятно – сколько и как. Пока никаких неожиданностей, кроме неясности относительно оружия, но от выгодного заказа не отказываюсь. Решаю использовать оставшийся в наследство от Толстого и Тонкого «мелкаш», однако магазинный инцидент смешал колоду и волею случая разбирался уже с иными фигурантами. Всё слишком глупо, нелепо для наёмника. В итоге не выполнил задания и понял, – для серьёзных людей я уже потерян. Мести не опасался, ибо авансов, как начал работать самостоятельно, не брал, – это стало моим непреложным правилом. К тому же, как обычно, выяснил и знаю в лицо нервозного заказчика, а он меня – нет, и я полагал, – такой не рискнёт искать и накатывать на исполнителя, себе может обойтись дороже. После двойного убийства совершенно посторонних бурбонов, на руках оказалась четырёхлетняя Настенька. Бросить ребёнка на улице, почему-то вдруг не позволила очерствелая совесть – видимо, я уткнулся лбом в психологический тупик своих лиходейств. Так и осталась малышка убиенных у меня навсегда, к которой вскоре очень крепко привязался, а раз такое свершилось, – ничего не поделаешь, – пришлось ломать свой заведённый уклад. Для этого принуждаю себя забыть о ремесле наёмного душегуба и делаю такой шаг вовремя: интуиция подсказывала, – от силы ещё года два и меня может не стать. Напоследок я сильно наследил. Поэтому с Настей, теперь уже Олей, отсиживаюсь на первых порах в глухомани – в Гнилой Сторожке у добрейшей бабы Груни, в тех местах, где ещё находились припрятанными на самый крайний случай кое-какие ценности и фальшивые паспорт с дипломом строительного техникума. Вторично появляться у бабы Груни было опасно, однако всё сложилось слишком внезапно и у меня не было ни времени, ни возможности заниматься другим пристанищем. В законопослушном мире оставался доверчивый романтик Юрий Дмитриевич, но о нём приходится забыть. Да и не такие уж мы с Брелем были не разлей вода друзья. Конечно приятельствовали, встречались иногда, он делился со мной своими бедами, я своими – скромнее, контактировали всё реже и со временем наша потребность друг в дуге потеряла былую значимость.   


                ****
      Шестнадцать лет прошло с поворотной в моей жизни поры, многое изменилось.
      Вначале не воротилась с клюквенных болот наша с Олей верная подруга и помощница баба Груня, – последний абориген истлевшей Гнилой Сторожки. Домой примчался один Шарик и залаял, зовя на помощь. Я взял с собой Олю, – не оставлять же её одну. Мы осторожно и долго блуждали болотами, пока я всё же не провалился по пояс в бочаг с холодной зелёной жижой. Оля, увидев это, заголосила и кинулась ко мне, но я окриком остановил её порыв. Выбирался с трудом. Помог шест. Навалившись на него, удалось дотянуться до ветки, которую мне пригнула сообразительная девчушка, после чего я вытянул себя на более надёжное место. Подступающие сумерки ставили крест на дальнейших поисках бабы Груни. Я, обессиленный, некоторое время безвольно лежал и слушал отдалённый вой Шарика, звавшего нас в бездонную могилу. Пёс не вернулся.
      Так и остались мы вдвоём с подросшей Олей среди болот в обществе кур и коз. Бесконечно робинзонствовать я бесспорно не собирался, да это было и невозможно – а вдруг какая старуха да забредёт откуда-нибудь в сырые дебри за клюквой, заинтересуется. Будь хозяйка с нами, – обошлось бы, но теперь объяснение усложнится. Ко всему, у девочки началась от доминантного картофельного рациона золотуха. Козье молоко с высушенным подвядшим чесноком уже не помогало, зелёный лук с щавелем перестали урождаться на истощённой почве. Грядки необходимо удобрять навозом, а корова бабы Груни околела от старости ещё до нас. Я уговорил прикипевшую к своеобразному комариному быту Олю отважиться покинуть сырую берлогу пока мы совсем не раскисли. Живность распустили.

       Москва с окрестностями оставалась для меня запретной. Мы прибились к бродячим цыганам, с которыми мне удалось договориться, и теперь сообща добирались до их табора на ставропольщине. Случалось всякое – и глумления, и вымогательства, но только не со стороны цыган. Во многом благодаря этим вечным странникам, нам удалось с Олей осесть на Северном Кавказе, оказавшись далеко от мест моих разборок. Во всяком случае, фоторобота своего я на милицейских стендах не встречал. В выбранном регионе много плюсов: местный люд большей частью русский, круглый год полно отдыхающей публики в основном из Закавказья, есть такие, кто по состоянию здоровья оставался там жить, и мы вскоре затерялись в этом вавилоне.
      Поселились под Нальчиком, где мне удалось приобрести домик-хатку, неказистый и приземистый, зато с высоким чердаком. Впоследствии я этот скворечник переделал под мансарду. Была ещё на участке сложенная из булыжников банька с печью, в которую вмуровали чугунный котёл. Печь топили снаружи «коксом», вода в котле доводилась до кипения – вот тебе и русская парная. Внутри рядом с парильной полкой – большая бочка с холодной водой, которую разбавляли кипятком, – его зачерпывали ковшом из котла. Своя банька-парная – это здорово! В ней мы избавлялись от вшей, а ими нас наградила бродячая жизнь. Я со своими паразитами управился довольно быстро, пропарившись и сменив одежду. Старую сжёг. Оля была уже большой и мне пришлось просить помощи у пожилой соседки-казачки. Она выкупала Олю, одела в приобретённое чистое бельё, но вши завелись снова. Пришлось девочку опять мыть, а бельё проваривать. Так повторялось трижды, мы не знали, что делать дальше. Ко всему, Оля после купаний наверное переохладилась и под мышкой у неё обнаружился фурункул с уже потемневшей головкой, из-за чего мне пришлось вести ребёнка к фельдшеру. Сельский эскулап знал своё дело. Он наложил на чирей нафталановый компресс, прикрепил его и пообещал, что гнойник к утру прорвётся. Фурункул действительно прорвался, но вместо гноя из него вывалился клубок выморенных подкожных вшей, которых я облил керосином и сжёг. После этого случая, насекомые больше девочку не донимали, о них вскоре вообще забыли, хотя сам факт такой адаптации паразитов меня очень удивил.
      Время складывалось в годы, в течение которых мне пришлось жить по подложному паспорту. В нём было верным только имя Леонид. С Олей дела обстояли проще, – в Малгобеке я сумел выправить на неё фальшивые метрики и теперь девочка посещала школу. Оля давно уверовала, что была брошена на улице пьяными родителями-алкоголиками и я, добрая душа, подобрал её. Спустя ещё время, мне обменяли паспорт по истечении срока действия старого, так что я наконец превратился в полноценного легала.
      Теперь Ольге двадцать лет, мне скоро сорок и уже два года мы зарегистрированы в сельсовете как муж и жена. Правда, отношения наши сложились раньше, в результате чего имеем двоих малолетних сорванцов. Я преподаю в сельской школе черчение, в свободное время пишу картины и складываю их на чердаке – ведь я теперь просто художник-любитель! Думаю, что диплом на имя Терехова давно где-то истлел. Ольга очень любит детей, и не только своих, поэтому, сдав экзамены, начала учиться на преподавателя младших классов. Живём мы скромно, воспитываем мальчишек, привыкли довольствоваться малым и не тяготимся этим. 
      Что произошло после моего исчезновения из дома Чекмарёва, я примерно представлял себе. Дело в том, что ещё незадолго до этого, старика забрала скорая, которая направила его в онкологическую лечебницу. Домой хозяин не вернулся и строение какое-то время оставалось бесхозным в окружении себе подобных уродцев. Никто ни развалюхой, ни мною, всё ещё обитавшим в ней, тогда не интересовался, ничего из ряда вон, кроме одного случая. Доставшийся в наследство стариковский пёс Бобик с радостью облаивал любого редкого прохожего, а однажды пролез под воротами и укусил сзади злоумышленника, который сосредоточенно мочился на угол дома. Укушенный долго объяснялся со мной, отчаянно матерился, обещал «намылить рожу», но нас надёжно разделял забор с воротами, так что увидеть друг друга нам не довелось. Кончилось тем, что мужик, крикнув: «Ну, теперь жди!», ушёл. Милицию никто не вызвал, просто отравили Бобика, оставив меня без привычного сторожа. Это был дурной знак, но вскоре я сам волею уже известных обстоятельств не вернулся в бесхозный дом. Думаю, никто такого факта не отметил. Да и вообще – в чекмарёвской «домовой книге» сведений обо мне нет, улик я не оставлял. Снимал, скажут, какой-то постоялец угол, а как старик помер – ушёл. По требованиям ещё Толстого и Тонкого никогда не держал у себя ни любительских фотографий, ни документов, а временные схроны не вечны. Сейчас в округе, где был дом, наверняка всё перекопано экскаваторами и высятся новостройки.
     За все эти годы я естественно не искал контактов с Брелем, но дорогу к знакомой «двушке» помнил хорошо. Поэтому, когда мне пришлось с известной долей риска побывать во время каникул в Москве, квартиру давнего приятеля отыскал почти без проблем. Вот и знакомый подъезд. Я поднимаюсь на четвёртый этаж, не зная, как меня встретят после столь долгой разлуки. А вот и звонок, но уже другой. Я нажимаю на кнопку и мне приоткрывает дверь на длину цепочки какой-то нацмен. Я, смущённо извиняясь, докладываю:
       – Простите, здесь раньше жил Брель Юрий Дмитриевич.   
       – Он давно умер, – отвечает нацмен.
      Его русский чист и грамотен, без малейшего акцента. Я стою в растерянности, держа в руке торт «ночку», – не думал, что приятель покинет этот мир столь рано. Неожиданно для себя спрашиваю:
       – Инфаркт?
       – Вроде да, по словам соседей, но точно не знаю.
       Немного поколебавшись, новый владелец снял цепочку и открыл дверь шире. Передо мной стоял в пижаме усталый пожилой мужчина, по внешности, скорее всего, узбек. За его спиной появляются молодой парень, возможно сын, и русская девушка. Заметив моё замешательсво, мужчина спросил, не являюсь ли я родственником Бреля.
       – Нет, просто старый приятель. Да вы не беспокойтесь, я в Москве проездом, остановился у знакомых и решил зайти проведать, а тут такое несчастье! Вы не подумайте что-нибудь худого, вот мой паспорт.
       Продолжая говорить, я достаю, раскрываю и показываю документ. После этого молодой произносит из-за плеча:
       – Папа, что же мы держим человека на лестнице, пусть войдёт.
       – Да, да, войдите, пожалуйста. Чего нам объясняться через порог.
       Я вошёл в знакомую крохотную прихожую, разулся и проследовал за новыми хозяевами в гостиную. Обстановка в комнате была уже другой, на полу – паркет. Обновлены и обои – ничто не напоминало здесь прежнего хозяина, если не считать поблекшего портрета Лены, преспокойно висящего почти на прежнем месте вопреки смене антуража.
       После того, как мы представились друг другу, – хозяин назвался сложным именем: Фируддин Рамизович, а я только Леонидом, – мне предложили присесть за стол, покрытый скатертью с восточным орнаментом. Извинившись, передаю невестке торт, – куда ж его девать? – и пока она хлопотала на кухне, готовя для нас чай, Фируддин Рамизович рассказал, что он – бывший военнослужащий, с жильём в столице трудности, а квартиру получил от министерства обороны и живут они в ней уже десять лет.
       – Честно сказать, мы переживали тогда, что кто-нибудь вселится сюда раньше нас без ордера – потом судись. Такое могло случиться, – ведь я... не москвич! Так что, мебель домуправ вывозил в нашем присутствии и мы тут же въехали.
       – А фотография... Лены осталась? – отваживаюсь спросить я, показывая на портрет. При упоминании имени Фируддин Рамизович, мне почудилось, вздрогнул:
       –  Вы знали её?
       –  Да более чем! – лукавлю в ответ.
       – Просто, лицо девушки нам очень понравилось. Я и упросил управдома оставить фотографию, – ведь сам по себе снимок не представляет ценности для госкомимущества.
       К разговору, с оглядкой на отца, вежливо подключается сын:
       – Как же, пап? Он заартачился, как помню, вначале, мол опись и всё такое, а ты...
      Фируддин Рамизович зыркнул на простодушного сынка, отчего тот, споткнувшись об отцовский взгляд, замолчал. Чтобы как-то сгладить возникшую неловкость, я пересказываю хозяевам трагичную историю Лены и Бреля, чем привожу в возбуждение молодую невестку Фируддина Рамизовича. Она расставляла перед нами стаканы с чаем, прослезилась и, отвернувшись, поспешно скрылась на кухне. Я тут же попросил прощения у хозяев, а про себя отметил, что у мужчин лица тоже посерьёзнели. Фируддин Рамизович вздохнул:
      – Нам, извините, ненароком раньше думалось – бросила его красавица, случается же такое...
      Сказал и виновато осёкся.
      Настала пора уходить. Я поднялся, причём обратил внимание, как хозяева странно переглянулись. Фируддин Рамизович помедлил, затем, видимо решившись, кивнул сыну. Последний порылся в книжном шкафу, после чего положил на стол томик в аккуратно подправленном переплёте. Передо мною лежала «История Тома Джонса найдёныша» Генри Фильдинга. Я поразился:
      –  Так и у вас...
      Хозяин перебивает:
      – Да, тот самый роман, который вы упомянули. Ваш рассказ во многом меняет дело, теперь книга ваша.
      –  Простите, Фируддин Рамизович, как это?
      –  А вы потрудитесь открыть.
      Я осторожно повернул обложку. На внутренней стороне – написанное ученическим почерком дарственное обращение: «Юрию Дмитриевичу на долгую память!» Ниже – подпись: «Лена». Даты нет. Налицо – подарок Юрию Дмитриевичу романа Фильдинга от Лены. Вместе с удивлением возникает в мыслях лёгкое недоумение: «Интересно – написано Юрию Дмитриевичу, а не «Любимому Юре» или просто «Юре». И почему Брель промолчал, что книга ему дарёна?». Я, подавив готовое сорваться восклицание, опять вопросительно уставился на Фируддина Рамизовича и он приходит на помощь по-своему:
       – Всё становится логичным: книгу ваша знакомая Лена... (хозяин делает упор на имени) ...дарит вашему другу Юрию Дмитриевичу, а затем, простите, оба уходят из жизни. Получается, книга заждалась вас, Леонид...
      – Привык просто Леонид.
      Фируддин Рамизович не настаивает и продолжает:
      – Я, Леонид, человек вроде партийный и далёк от мистики, но факт, что мы сами! заинтересовались именно этой книгой и не дали ей уйти с вещами покойного, а затем ваше внезапное появление здесь наводит на мысль, что далеко не всё в жизни случайно. Вы так не находите?
      Что ж, пусть будет, как считает Фируддин Рамизович. Мне пришлось что-то промямлить в ответ, соглашаясь с необычностью приключившегося, хотя химерное объяснение не совсем по душе. Я прилагаю усилия, но не освобождаюсь от липучего визионёрства* и подтверждаю, что в реальном мире совпадениям всё же отведено куда больше места, чем порой думаем.
      Между тем, Фируддин Рамизович на книге не останавливается. Он поднимается, неожиданно снимает со стены Ленин портрет и, словно избавляясь, кладёт передо мной тоже:
      – Будет правильнее, если и портрет перейдёт к вам.
      Становится в высшей степени неловко, но отказываться уже нельзя, так что я принимаю нежданные подарки. На прощание, суеверный (а я в этом уже не сомневался) узбек крепко жмёт руку, можно сказать, с драматизмом человека, выполнившего необычный долг перед гостем и совестью, и я уношу с собой странные дары.

     Вечернее небо сердится, заморосило. Я спешу в сторону автобусной остановки, попутно размышляя над надписью: «Юрию Дмитриевичу на долгую память! Лена». Книга сейчас со мной и безусловно является для меня источником сообразных раздумий. Лену я никогда не знал, умерла она до моего знакомства с Юрием Дмитриевичем. Роман  Фильдинга – то что осталось у Бреля от любимой девушки, я неожиданно наследую на правах близкого друга, каковым в принципе никогда не был. К тому ещё и ленин портрет – неужели это накладывает на меня какие-то обязательства? Почему жребий невнятного толка пал именно на меня?! Да, у Бреля не было ни родных, ни, насколько помню, близких друзей, и теперь я внутренне пожалуй сожалел, что отправился с визитом к бывшему приятелю. Конечно ужасно, как безжалостные явантропы* растоптали счастье любящих людей, бесцеремонно столкнув обоих в могилу, однако я уже ничем не смогу помочь несчастной паре. В лицо дохнуло ветром с брызгами холодного дождя и почему-то почудилось, что размытые тени душ покойников мечутся и даже ропщут где-то рядом. Тут впечатлительному человеку, в руках у которого вещи усопших, недолго удариться в мистицизм. Разумеется, я не относился к категории людей, кого потусторонними страшилками запугаешь, но ведь можно же представить, что, под праздным желанием проведать старого приятеля, я был, словно за руку приведён к бывшему очагу Юрия Дмитриевича, усажен на прежнее место за столом и услужливостью новых хозяев получил «Историю Тома Джонса найдёныша»? Несомненно, подобный расклад, разумно рассуждая, – полнейший вздор! Книга – средневековая ересь не на мой вкус, разве что Оля заинтересовалась бы. А портрет – всего лишь красиво выполненная фотография незнакомой девушки. И тем не менее, вопреки здравому смыслу, меня почему-то продолжает преследовать пристальный взгляд Лены с фотографии – источник неясных, сумрачных ощущений. Неет! Ерунда всё это конечно, полный абсурд! Я привычно подавляю в себе нездоровые причуды досужего воображения.

     Следующие несколько дней в Москве посвятил зондированию почвы для сбыта картин, которыми далековато отсюда! – в доме под Нальчиком забит чердак. Чёткого взаимопонимания с посредниками так и не было найдено, и в этом плане мою теперешнюю миссию в столицу можно считать провальной. Максимум, о чём удалось договориться, – поддерживать телефонный контакт (у нас с Олей телефона нет, поэтому звонить буду сам с переговорного) и – ждать.
      Осталось посетить в Москве могилу Ани на Старопрудном. (Из-за своих «подвигов» я на могилы родителей не наведывался. Они были на другом кладбище и наверняка их забытые холмики перекопаны под новые захоронения.) Ещё я собрался непременно освободиться от подарков, мне в принципе не принадлежащих, а для этого необходимо попытаться получить какие-нибудь сведения о Бреле. Проанализировав визит в бывшую квартиру покойного, я пришёл к утешительному для себя выводу – силовики меня, пожалуй, не ищут. Может быть за давностью лет, а может по иной причине – я не стал вдаваться в философию, поэтому довольно смело отправился на Белорусскую кольцевую в КБ Института птицеводства, где когда-то приятель работал конструктором. Вероятно, там произошло много перемен, тем не менее удалось выяснить, что Брель после второго инфаркта просил сотрудников на случай его внезапной кончины позаботиться о похоронах и свой прах предать земле... за Старопрудненским кладбищем, рядом с могилой невесты. Брель загодя сам, не стесняя себя в средствах, сполна снивелировал все сопутствующие условности и иные деликатные трудности, утряс формальности и оплатил ритуальные расходы. Ещё я узнал, что никто из его окружения не занимался похоронами – всё было отдано на откуп бюро ритуальных услуг, из чего можно заключить, что Юрий Дмитриевич при жизни не был обласкан вниманием сослуживцев. Прямо-таки, почти как с моей сестрой – умер одинокий сотрудник и не удосужились даже похоронить по-людски!
     Таким образом, сумасшедший спурт в молодости, затем снедающая тоска по девушке, усиленная неотступным чувством вины перед ней, коими сирый однолюб изводил себя, расправились с моим приятелем столь жестоко. Не помогли ни спорт, ни трезвость, ни наигранная весёлость мыслей с шаткими увлечениями.

     На Старопрудненское кладбище добирался от метро автобусом. За минувшее время место вечного упокоения горемык основательно расширилось, из-за чего могилу Ани и захоронение Лены отыскал не сразу. Ориентиром служило розовое гранитное надгробие с портретом Лены, но камень успел врасти в землю и с трудом просматривался в высоких сорняках. Мраморная плита на холмике Ани заплесневела, надпись угадывалась только по сохранившимся углублениям и я восстанавливал её бронзовой краской, которую принёс с собой. Потом я подправил надпись на граните Лены, однако привести в порядок могильную плиту Бреля не довелось, – её попросту не было, как и следов самого захоронения. Открывшийся нелицеприятный факт дал повод усомниться в добросовестности проплаченных ритуальных работников и присутствие праха Бреля рядом с могилой Лены можно считать условным.
      Над головой чёрным вороном закружила мысль: Брель был несчастлив в жизни, несчастлив и после смерти. В душе опять зашевелилась невнятная, уже суеверная тревога. Не отзовётся ли, думаю, моё появление здесь негативом для семьи? Не накличет ли какой беды? Стоит ли вообще тревожить чужие могилы с чужим горем, да ещё спустя столь долгий срок? Нет, нельзя отмахиваться от прошлого. По крайней мере из-за уважения к памяти приятеля, а также той, умчавшейся в мутную даль тройки с бубенцами, которая когда-то звалась нашей молодостью. Здесь у могил я смиренно принимаю убаюкивающее, вместе с тем принципиальное для себя решение: надо растормошить придавленные прошлым рудименты совести и установить хотя бы какой-нибудь скромный памятник Брелю с его портретом – единственное, что я ещё смогу для покойного, несчастного Юрия Дмитриевича сделать. Однако, посетив кладбищенский гранитный цех, понял, что задача к сожалению на текущий момент неподъёмна. Пришлось затею с памятником отложить и ограничиться небольшой мемориальной плитой, уложенной в цемент на насыпном холмике, притиснутом вплотную к лениному надгробью. На плите – выгравирована надпись:
                Брель Юрий Дмитриевич
                193...г. – 197...г.
      Под плитой были преданы земле роман Фильдинга с лениным портретом.
      Перед отъездом я вновь посетил Старопрудненское кладбище. Постояв некоторое время у символической могилы Бреля, я рассыпал на ней букет скромных незабудок. После этого отнёс гвоздики в баночке с водой на холмик Ани и попрощался с сестрой перед дальней дорогой.
      Кладбище покидал со странными мыслями. Пока шёл, вспоминал наш астраханский вояж с Брелем и тут непонятно с какого боку взбрела в голову вообще чушь несусветная – как же всё-таки здорово, что ничего с той чёрненькой Милой на теплоходе не получилось! Бывает же вздор! Небось и проницательная милина мама сопрела уже давно, старая сволочь.


                ****      
      И вот я снова в «казачьих пенатах», у себя дома. С началом школьных занятий нашёл приработок – договорился дополнительно на преподавание рисования, хотя раньше по этому поводу отмалчивался. Ещё занялся неафишируемым сбытом наиболее удачных из «чердачных» полотен, активно продолжая «пыхтеть» над новыми. Мне потребовалось около года труда, прежде чем посчастливилось собрать намеченную свободную наличность, не загоняя экономику семьи, как говорят, за Можай. Жена разумеется была осведомлена об истории с Брелем и, будучи женщиной практичной, бурно оспаривала грядущую реализацию, по её собственному выражению, «блажной затеи» с памятником:
      – Во имя чего? Ведь, Брель не был тебе закадычным другом. Да дело даже не в этом!
      Жена продолжала раскручиваться и бунтовать:
      – Ведь, это же бред! Кому сказать – не поверят. И... психом тебя никак не назовёшь, но задумать такое! Боже моой...
      Ольга, ритмично раскачиваясь, прижала ладони к щекам, взгляд устремился куда-то в пустоту.
       – Оля, Оля, что с тобой? Ещё ничего нет, успокойся ради Бога...
       Жена одумалась, оторвала руки от щёк и приступила к рассуждениям:
       – Хорошо, давай спокойно и по порядку. Начнём, Лёня, с того, что времени прошло уже невпроворот, а московское кладбище от нас слишком далеко. Во-вторых, – у твоей сестры на могиле тоже нет памятника, только небольшая мемориальная плита...
       – Я об этом думаю.
       – Опять молодец! Форс-мажор ещё на годик, другой. Давай тогда и моих поразыщем, не от ветра же цыплятки рождаются?
       Реакция супруги злит, я нервничаю, однако всё же понимаю обоснованность её претензий:
       – Всё, всё, довольно, Оленька. Просто, я... на могиле обещал... 
       – Вот как? Лёнь, да ты сейчас просто уговариваешь себя! Ты заставляешь себя свято верить, что душу твоего бедного приятеля успокоит персональный кусок гранита на пустой могиле, так ведь? Ой, прости, Господи, меня грешную... Неужели ты, Лёнь, в самом деле боишься покойников за спиной?
       От услышанного я вздрогнул! Жена, не ведая того, попала в цель. От жуткой олиной прямолинейности меня коробит, тело в мурашках, однако внешне сдерживаюсь:
       – Оленька! Я всё равно...
       –...вижу, вижу, конечно же поедешь. Поезжаай, поезжаай, папулечка, кто бы уже возражаал. Это от такой-то жены!
       Несомненно, Ольга себе цену знала.
       Правота супруги донимает и я решаю ещё раз трезво рассмотреть и взвесить все за и против. Заказ и установка памятника ввергают мою семью не только в материальные трудности, хромает и моральная сторона задуманного. Получается, я пекусь о памяти чужого человека, забытого мною на десятилетия, что со стороны – в высшей степени странно. При этом, собственную семью, которая мне дороже всего на свете, заставлял пусть и не туго, но затягивать пояса ради денег на каменную глыбу. Где логика? Камня, который с годами поблёкнет и начнёт врастать в кладбищенскую землю. Причём, на могиле моей поруганной сестры установлена лишь скромная мемориальная доска. Да что же это в самом деле со мной? Помутнее рассудка, наваждение или блажь обывателя?
      В конечном итоге победило здравомыслие. Я, вопреки данному на кладбище слову, отказываюсь от задуманного и жена вздохнула свободнее.
      Скопленные деньги быстро растворялись в повседнейной жизни, бюджет семьи требовал новых поступлений и я вертелся, как мог. Через четыре года я опять собрался в Москву, цели были сугубо коммерческими. Главная – реализация пастельных и акварельных творений, написанных в горах и в тиши чердачной мансарды. Как выяснил, посредники уже ждут от меня кавказской экзотики и я не должен их разочаровать. Была ещё задумка. Хватит, думаю, вариться в собственном захолустном соку, уж слишком я оброс мхом на периферии. Может в чём и поздновато, но выносить свои работы на суд столичных профессионалов всё же попробовать надо. В случае везения, могу в дальнейшем расстаться с преподаванием и халтурой, попробовать вступить в «Союз» и целиком посвятить себя только живописи. Остальное приложится. 
       Перед поездкой Ольга вдруг снова загундосила:
       – Не пущу тебя одного, старикашка наш. Тоскливо что-то на душе. Поедем, Лёнь, всей семьёй, пока деньги ещё есть. Дети подросли, мы тоже хотим на Москву поглядеть, да и... за тобой присмотреть.
       То есть как это? Я рассмеялся:
       – Оль! При нашей-то «валютной», как бы не обиднее выразиться... неброскости, что ли, это сложно на данный момент. Поверь мне!
       И тут же поспешно добавляю:
       – Оленька, сама рассуди, где же мы все остановимся? В гостинице? Ведь, баснословно дорого и вообще там с местами проблемы! Если у частников – так то же самое, да и постояльцев с детьми они не любят. Да к тому ж ты теперь... Нет, мы конечно съездим семьёй в Москву, но надо всё заранее подготовить, что я и собираюсь сделать.
       Жена усмехнулась, однако задумалась. Наконец, она сдалась и мы пришли к согласию, что меня «откомандировывают». В последний раз одного. На признание моих картин знатоками Ольга не очень надеялась, больше рассчитывала на реализацию – некоторые москвичи должны быть охочими до горной экзотики с аборигенами! «Только чур не задерживайся. Не пойдёт сбыт – упаковывай всё и возвращайся, в Пятигорске как-нибудь загоним в сезон», – было её женское наставление. Проглядывала у Ольги и одна заманчивая идея – письма с фотокопиями работ и предложениями напрямую рассылать в различные региональные инстанции. Я неплохо знал жену, коммерческая жилка у неё проявлялась. Временами.
       Провожали всей семьёй. Состав тронулся, повзрослевшие мальчишки, прощаясь, отчаянно семенили по перрону, махали руками, а Оля с уже заметно обозначившимся животиком, – ей очень хотелось девочку, – старалась бодро шагать рядом и выкрикивала последние напутствия:
       – ...Главное,  вернись, каким сейчас тебя пушистеньким видим, слышишь!
       – Слышу, слышу... – кричу в ответ, приглаживая лохмы пепельной шевелюры и констатируя: «Вряд ли в ближайшие годы Ольге удасться повидать Москву?»
       – Береги себяаа! – успеваю ещё крикнуть с площадки.
       И внезапно представилось, что вижу жену и детей в последний раз. Пришлось потрясти головой, освобождаясь от нелепой тарабарщины.   

   
                ****
       Уже вторая неделя моего пребывания в Москве двигалась к завершению. Сразу по приезде договорился в Банном относительно жилья и теперь, расквитавшись с посредниками, торчу в знакомых комиссионках с остатками своего «товара» в ожидании заинтересованных покупателей. С сожалением отмечаю, что почтенная публика вокруг моей живописи всё же не топчется, как хотелось бы, и это меня огорчает. «Ну, ничего, – успокаиваю себя, – время ещё есть, поживём – увидим!». Тем более, что мой приезд совпал с открытием выставки известного художника А. Варежкина в одной из картинных галлерей столицы. Вот, подумал я, где должно собираться нужное мне общество «современных авангардистов», а с ними и разных мастей любителей, испытывающих к картинной живописи трепетную страсть. Пользуюсь этим и отправляюсь на вернисаж, прихватив с собой пару акварельных работ. На всякий случай.
      Выставочный зал на К... разыскать было несложно, – около таких почитаемых храмов всегда толкутся кал;ки перехожие*. Я сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, подойдя к парадным дверям святилища искусства, и, успокоив невольное сердцебиение, ступил в художественный салон. Масштаб увиденного впечатлил, – все стены увешаны благолепными портретами великих личностей. Пейзажной живописи относительно немного. Во всяком случае, она терялась среди изображений гениев разных эпох, выполненных в вольной степени сходства. На центральном месте – колоритный лик самого генсека и соратники из его ближайшего окружения, увековеченные на разных ступенях творческого подъёма художника. За ними – не уступающие представителям правящей элиты в размерах и качестве, картина, изображающая заслуженного художника-портретиста Ивана Евгеньевича Варежкина – титулованного «патриарха кисти», пребывающего на природе, и исполненный в рост автопортрет его сына Александра Ивановича Варежкина, или просто – Варежкина-младшего. Затем, небольшие работы поэтэсс, актрисс и известных балерин в пикантных обличьях. Если оценить выставку в целом, я был ошеломлён объёмом мастеровито схваченного, выставленного  напоказ  сподвижнического конформизма. Устроитель вернисажа, Варежкин-младший – невысокий уверенный в себе мужчина, стоит под своими творениями в голубой рабочей блузе и непринуждённой позе признанного живописца. Перед ним торчит микрофон, через который Александр Иванович бойко общается с восторженными поклонниками своего таланта. Неподалёку разместились довольный маститый отец, жена Варежкина-младшего и их сынок, видимо тоже будущий портретист, продолжатель рода и семейного ремесла. Я пробрался сквозь толпу посетителей, в основном женщин, корреспондентов и прочих панегирических любителей прекрасного, пока не очутился в передних рядах. Под мышкой скромно держал застеклённые работы, принесённые наудачу на суд богов от искусства. Не вдаваясь в подробности, я уже сознавал тщетность своих надежд, а оценив по достоинству размах выставочной экспозиции, понял, что напрягаться не стоит. Личность устроителя выставки, Варежкина-младшего, показалась мне чем-то знакомой. Память выхватывала из тумана времени фрагменты, однако сложить их в законченный образ не удавалось, и я оставил это занятие. Вопросы Александру Ивановичу сыпались один за другим, как леденцы в ладошку. Он поспевал на них отвечать веско и с юморком, дополненным занимательными лирическими отступлениями из личной жизни. Мне такая манера общения с публикой нравится и я отдаю должное непосредственности хозяина вернисажа. Его, усиленный современной техникой хрипловатый баритон («Он маленький, но у него бас!» – мелькнула шуточка) скачет под сводами зала, словно заводной конёк, достигая слуха каждого посетителя:
      – Прошу прощения, граждане, но кроме служения портретной живописи, я отдаю дань ещё и другим видам, между прочим – тоже искусств...
      Варежкин-младший при этих словах лучисто улыбается и произносит вовсе забавное:
      – ...восточным единоборствам, с вашего позволения. Я, между прочим, получил звание мастера и сейчас вхожу... Вы хотели что-то спросить?
      Варежкин, не довершивши мысль словами, указывает пальцем в сторону миловидной корреспондентки. Она тут же задаёт интригующий вопрос, не имеющий отношения к экспонатам:
      – Говорят, в юности вы были сродни Робин Гуду, защищали молоденьких девочек от посягательств сластолюбцев?
      Александр Иванович, на глазах светлея душой, накоротке отправляется в экскурс далёкого прошлого:
      – Да, это бывало. В юности, как и у многих, у нас была крепкая команда боевых паца... извините – ребят... Вспоминаю – вроде мы однажды наказали сластолюбца, пытавшегося соблазнить девочку-подростка... помнится, благословили его как следует... затем конечно отпустили с миром, предупредив – впредь на глаза не попадаться.
      Раздаются лёгкие рукоплескания женщин, отдающих дань поступку «Робин Гуда». И тут моя память высветила плывущий по каналу теплоход и на близком берегу, увеличенного биноклем скуластого человечка с этюдником. Годы округлили его, добавили вальяжности, хотя он так и остался шкетом с хлёстким прозвищем «Сашка Жопончик». Перед глазами встают образы Бреля и Лены – две сломанные жизни, брошенные в горнило сексуальных дебютов будущего живописца на заре его копулятивных подвижек. Внешне я бесстрастен, не выдаю своего открытия и слушаю очередной вопрос дотошной корреспондентши:
       – А почему вы не передали совратителя милиции?
       – Понимаете, у мальчишек свои приёмы воспитания.
       Опять аплодисменты. Варежкин-младший обводит глазами довольную его ответом публику и взгляд мимоходом скользит по мне. Рассудок может и пытается меня сдерживать, однако тело перестаёт его слушаться. Я делаю несколько непроизвольных шагов в сторону Варежкина-младшего, словно собираясь передать художнику рамки с акварелью, и почтительно произношу:
        – Это вам от Лены Мишиной!
        Варежкин не может сразу взять в толк, о чём речь, и машинально протягивает руки к рамкам, но я роняю их на пол. Раздаётся секущий по нервам звон разбитого стекла. Александр Иванович охает вместе с публикой, удивлённо опуская глаза на осколки. В этот момент мой кулак описывает дугу и значительную часть своего веса я обрушиваю сверху на скобцеватую челюсть портретиста. «Ничего, – думаю, – его жевальнику не впервой терпеть. Пусть глотает привет с Того Света». Пока «Робин Гуд» на четвереньках скребёт пол, я разворачиваюсь и большими шагами направляюсь к выходу. Сзади слышу истеричные выкрики: «Вон он, вон он, держите, сейчас уйдёт!» Свора баб не даёт мне ретироваться. Как же? Ведь я опустил на коленки их мажорика! На меня набрасываются, виснут на руках, на шее и в итоге оказываюсь с такой ношей «на настиле». Я извиваюсь, как пойманный в сети кайман, стараюсь скинуть с себя кровожадных поклонниц, но на помощь им с возбуждёнными криками: «Держите, держите его!» спешат оба Варежкиных. Кто-то из них с налёта шмякает меня подъёмом ноги по лицу, нос мой смачно хлюпнул, бровь рассечена и кровь брызнула на глаза. Сбоку возглас, наверное к какому-нибудь залётному оператору: «Снимай, снимай дурак, не пропусти кадр!» А ноги виртуозов ширпотреба обрабатывают тем временем мою голову со скоростью шестерёнок – трах!, трах!, трах!...
        В помутившемся сознании вдруг всплывает Ольга с детьми, однако их заслонила метнувшаяся раненым волком мысль: «Если выкарабкаюсь, – ты, гнус, мой клиент. Готовься».               

 2013