Откровения на посиделках

        Малинники – глухое местечко на севере Подмосковья. Посёлок прозван в округе «Пингвиньим» из-за отсутствия молодёжи и компактного проживания в нём пенсионеров. Добираться до Малинников несложно: сначала электричкой, затем – три километра пешком сквозь рослый разлапистый ельник. В Подмосковье ещё сохранились подобные уголки с потемневшими от дождей деревянными домиками на крошечных подворьях и обитателями, время жизни которых сместилось к закату. Если пройтись вдоль единственной улицы посёлка и бросить взгляд по сторонам, то там и сям за заборами можно увидеть селян в серых панамах, усердствующих лопатами на своих участках или лютующих косами в заросших крапивой палисадах. Это суетятся на родных наделах пенсионеры, из тех, что посвежее годками. Более почтенные старцы уже не в силах огородничать и им остаётся лишь скорбеть на лавках под липами по дням ушедшим, перечисляя по пальцам уже перебравшихся на погост предшественников. Хищное время беззвучно выдёргивает стариков из насиженных гнездовий, но по прошествии незаметных ритуальных условностей, в осиротевших хозяйствах неизменно всплывают новые подслеповатые фигуранты, своим невнятным появлением утверждая, что жизнь в посёлке продолжается. Есть в Малинниках подворья и посолиднее прочих, к тому ж совершенно сокрытые от глаз чужих за буйно разросшимися садовыми насаждениями. В глубине зелёных недр дотошные хозяева с рассвета истязают себя заботами ради грядущих урожаев фрукт и ягод, а в полуденный зной любят расслабляться на скамеечках под сенью выпестованных ими раскидистых яблонь. Об одном из таких подворий и пойдёт речь. Участок расположен на самом краю вышеназванного посёлка, у леса, хорошо ухожен. Вдоль сплошного забора рассажена владимирская вишня с кустистыми шапками из тонких ветвей, усыпанных глянцевой листвой. За вишнями когда-то был грушевый сад, но поселившийся здесь с полвека назад драматург вырубил фруктовые деревья и посадил берёзы. «Берёзы – источник вдохновения, а не плебейского чревоугодия», – объяснял он непонятливым сельчанам. Спустя годы, драматург заболел жестокой астмой и покинул свой лесной уголок, а новый хозяин выкорчевал берёзы и на их месте разбил яблоневый сад, который стоит здесь и поныне. Сад уже старый, его разросшиеся ветвистые деревья прячут в своей глубине домик с двумя миниатюрными островерхими башенками на крыше. Подправленный в углах и сызнова проконопаченный домик-теремок смотрится почти новым. К нему от калитки виляет дорожка, регулярно и щедро подсыпаемая щебёнкой, всегда шуршащей под ногами идущих. С обеих сторон, склоняясь к дорожке, толпятся в живописной смеси люпинусы с пикообразными цветами, разномастные флоксы, ромашки с крупными белыми головками на упругих толстых стеблях и бурный фейерверк разнотонных садовых колокольчиков. Пристроенная к теремку веранда окружена высокими кустами душистой в майские дни сирени. Веранда обставлена неброско: овальный стол из грубо сколоченных досок, две лавки, продавленный старый диван, на котором любит отдыхать хозяйка, да пара венских стульев с протёртыми сидениями. К свежему лесному воздуху всегда примешивается терпкий запах сена, а густоты ему на веранде добавляет аромат индийской заварки, бьющей из носика фаянсового чайника, стоящего на самоваре. Сам кипящий самовар высится на столешнице, рядом с ним вазочка с пряниками и ещё другая, наполненная крыжовенным вареньем с янтарными, налитыми сиропом ягодами. Чашки с блюдцами и розетки под варенье довершают убранство стола, вокруг которого cегодня сидит пятёрка немолодых женщин, по разным причинам доживающих свой век без мужей в этой глухомани. Все они не первый год знакомы и иногда собираются вместе скоротать время за чашкой чая, поговорить о жизни и поиграть в лото. У самовара, как всегда, хозяйка – высокая дородная Настасья Васильевна, с мягкими манерами и слегка подкрашенными губами на добром лице. Мужа её несколько лет назад свёл в могилу застарелый туберкулёз, дочь недавно вышла замуж и жила теперь в городе, но изредка навещала мать. Рядом с Настасьей Васильевной разливает по чашкам чай её близкая приятельница Зоя Эдуардовна, любящая гостить в этом уютном доме. Лет тридцать назад она совершила удачный обмен и переехала из Североморска в районный центр Подмосковья. Когда сын женился, Зоя Эдуардовна оставила квартиру молодым, а сама поселилась на природе в Малинниках, в опустевшем доме невестки. Другая приятельница хозяйки, Анна Сергеевна Шершень, выйдя на пенсию, продолжает трудиться общественным библиотекарем в местной «избе-читальне», как она сама любит говорить. За отсутствием средств на постройку библиотеки, районная администрация во времена ушедшие снимала рубленый дом Анны Сергеевны. В посёлке многое изменилось с той поры. Молодёжи не стало, денег администрация давно за дом не выплачивает, а завезённые книги оставлены на личное усмотрение Анны Сергеевны. Волею судеб она тоже осталась одна. Когда-то муж, подвергавшийся постоянному давлению интеллекта супруги, не выдержал её властного характера и ушёл, как бывает в жизни, «за сорок вёрст» к другой женщине. Единственный сын Шершень, женившись вторично, давно покинул этот, с его слов, «волчий угол». Он каким-то чудом получил от завода, на котором много лет трудился, комнату в Москве и теперь иногда приезжал к матери вместе с семьёй погостить, подышать лесным воздухом и отдохнуть от городской суматохи. О четвёртой из присутствующих, толстушке Любаше, ничего не сообщишь интересного, кроме того что когда-то она взяла на воспитание девочку Машутку. Подросши, сиротка обчистила удочерившую её женщину и сбежала с отслужившим солдатиком в Молдавию, с чем флегматичная Любаша давно смирилась, говоря: «Что поделаешь, такова жизнь!». Немного обособленно от остальных, на венском стуле сидела пятая – шестидесятилетняя Раиса Дмитриевна Сучкова, среди людей просто Райка-сучка. Московскую квартиру она перевела на дочь, сама тоже для продления дней своих перебралась в лесной посёлок, где вышла замуж за местного старца. Спустя три года старец помер, оставив Сучковой в память о себе шесть земельных соток с деревянным домишком на них и рубленой банькой. Раиса Дмитриевна слыла бабёнкой бесцеремонной и хамоватой по жизни, из-за чего никогда не могла похвастать друзьями. Хаживала она в гости только к Настасье Васильевне, пользуясь её добрым покладистым характером. Приятельницы Настёны, как звали Настасью Васильевну среди своих, в душе недолюбливали Райку, однако мирились с её присутствием, не желая обижать хозяйку.
       Сегодня разговоры за столом коснулись сильной половины рода человеческого. Высказывались по-разному и сейчас вниманием собравшихся владела Зоя Эдуардовна: 
       – Все мужики, скажу вам, девочки, – негодяи и сволочи. Я уже говорила, как выходила замуж? Нет? Вспоминать не хочется. Учился один пацан вместе с моим братом в одном классе и часто ходил к нам в дом...
      Зоя Эдуардовна окинула взглядом слушательниц и сокрушённо вздохнула, прежде чем продолжить:   
       – ...А если вы помните, брат мой младше меня на два года. Так вот, придёт, бывало, этот пацан и сидит, брат уйдёт давно, а он всё сидит. Я и говорю: «Приходит Венька к тебе, а чего сидит потом?», а брат отвечает: «Это он не ко мне ходит – к тебе». А я говорю: «И зачем он мне сдался?» Вообще, он и не нравился мне никогда. Знаете, девчонки, я не люблю шибко красивых, а он был очень красив, я бы сказала – слащаво красив. Никогда я серьёзно не относилась к нему, а он продолжал бегать за мной, а уже тогда мне нравился один парнишка из нашего класса, я и замуж засобиралась за него. Правда, моей мамке Валерка очень не нравился, и она часто ругала меня, что я встречаюсь и зря морочу голову парню. Венька ушёл в армию служить на подводной лодке, а я жила своей жизнью, училась в Киеве. Как Венька нашёл мой адрес не знаю, но догадаться, конечно, не трудно, только вдруг я получаю от него письмо. Когда приехала во время каникул к мамке, я рассказала ей о письме и моих сомнениях, – ведь я совсем не любила его. Но моя мама сказала: «Знаешь, как пацанам трудно в армии, поддержи солдата, пиши, от тебя не убудет». И стала я переписываться с ним, в своих письмах рассказывала, где бываю, с кем встречаюсь, как провожу свободное время. В общем, дружеские письма без какого-либо намека на любовь. Шло время, мамка не знала того, что Валерка уже сделал мне предложение и я, втайне от неё, ответила ему согласием. Он заканчивал институт и должен был ехать на практику, а по его возвращении мы хотели пожениться. Валеркина мамка, моя бывшая учительница по географии, очень любила меня и осталась довольна выбором сына. Пошла я на автобусную станцию, опять потихоньку от своей мамки, провожать вместе с его мамкой Валерку. Он в этот день очень нервничал и, простившись с нами, грустный сел в отправляющийся автобус. Но видно что-то почувствовал, потому что вдруг остановил автобус, подскочил к нам и давай горячо уговаривать меня ехать с ним прямо сейчас, не откладывая до окончания практики. Глядя на сына, и мать подключилась к уговорам, предлагать деньги на дорогу стала. Тут я взбеленилась и говорю: «Вы что, с ума сошли, разве так можно? И потом, ты что совсем не веришь мне? Конечно, я дождусь тебя, и мы будем вместе». В общем, он уехал очень расстроенный, а я, отвечая на очередное Венькино письмо, сообщила ему, что скоро выхожу замуж и писать больше не смогу.
       Вскоре на побывку в посёлок приехал и Венька. Он буквально взял меня измором. В этот день я дежурила на медпункте, сменщица моя почему-то не пришла и мне пришлось ночевать на работе. Венька появился неожиданно и стал буквально преследовать меня, не отходя от меня ни на шаг. Говорит, когда узнал о предстоящей свадьбе – вешался, его из петли вынули и замполит отправил в десятидневный отпуск. Ходит Венька за мной и уговаривает выйти за него замуж. Я отнекиваюсь и так и сяк, а он настаивает на своём и всё. А я, смешно сказать, очень в туалет захотела, но по молодости лет глупая была и стеснялась сказать об этом, терпела из последних сил. Я говорю: «Мне необходимо выйти» и пытаюсь выскользнуть из помещения, а он: «Ты куда? И я с тобой». Меня уже и знобит, и корёжит, и трясет, и пот прошибает, а он как банный лист прилип и не отходит. Вы, наверное, не поверите, но я уж, и сама не помню, когда и как я согласилась. Утром с работы бегом домой, сунулась, а мамки дома нет, наверное, она пошла в магазин. Я – к соседке. За сутки этой пытки с моим желудком что-то произошло, – из туалета не выходила...
      – Постой, Зой, а зачем к соседке-то пошла? – спросила непонятливая Любаша. Все засмеялись, а Раиса Эдуардовна продолжила:
      – ...Сижу я уже дома на толчке и слышу, как Кравченко рассказывает о моём согласии мамке, а та уж и деньги на к;льца ему суёт. Я упоминала раньше, что она невзлюбила Валерку и поэтому теперь была рада выдать меня за кого угодно, но лишь бы только не за него. А Валерка, когда узнал, так ему плохо стало, он даже домой не вернулся после практики, так переживал. Вот так я замуж вышла. Зато, когда через восемь лет я развелась, Валерка сразу примчался, но к тому времени уже всё перегорело, да и после такого замужества мне что-то не хотелось торопиться вновь.
       Дааа... Прожили, как я уже сказала, восемь лет, а счастья не было. После свадьбы, Венька вернулся дослуживать на подлодку, а потом поступил в военно-морское училище на политработника. Он меня вызывал к себе, но я сказала: «Куда же я поеду, у меня и прописки-то нет». Через какое-то время он выхлопотал для меня прописку, и я приехала к мужу. Стали оформлять документы, чтобы я могла снять квартирку и выяснилось, что у него нет свидетельства о браке. Спустя несколько лет я узнала, что наше свидетельство разорвала женщина, которая устраивала мою прописку и которая тогда же спуталась с моим муженьком. Или он с ней – это уже как вам больше нравится. Жила я очень трудно, платила сорок рублей в месяц за квартирку при месячном окладе в шестьдесят пять рублей. Работать я устроилась в садик только потому, что там было бесплатное питание и мне надо было как-то сводить концы с концами. Муж учился и ничего не получал, кроме трёх рублей на табак, да ещё часто брал из моих заработанных на курево, так как ему не хватало. Прожив так четыре года, я забеременела и уехала к мамке, у которой жила до рождения сына. Через пять лет после нашей женитьбы муж мой закончил училище и стал служить на подводной лодке, часто уходя в море. Мне запомнилось последнее место моего прибывания – в Североморске, где я жила с двухлетним сыном, который часто болел. Муж совсем забыл о нас и в течении полугода не высылал пособия. За квартиру платить было нечем и сами мы перебивались с хлеба на воду. Тогда я решилась оставить ребёнка на попечение знакомых и поехать к месту его службы, чтобы увидеться с Кравченко. Приехала я неожиданно и мужа не застала на подлодке, а застала врасплох его товарищей по службе. Они с интересом смотрели на меня и со смущением признались, что Кравченко уже как неделю находится в отпуске. Один сослуживец сжалился, дал адрес его пребывания. Эта была квартира женщины, с которой он оказывается давно жил. Я решила подать на алименты, муж узнал об этом и тут же подал на развод.
       Как политработник, он должен был веско обосновать своё желание и указать причину развода, с чем он справился блестяще. Меня вызвали в суд, и молодой судья ознакомил с делом. Причём, муж уведомлял суд, что сам присутствовать не сможет. Всё то время, пока судья зачитывал заявление мужа, я просидела с опущенной головой, и было отчего. Из заявления я узнала, что когда муж женился на мне, то я скрыла от него, что имею бабушку, проживающую за границей. Иначе бы он никогда не женился на мне. И кроме того, мой моральный облик не соответствует его представлениям о преданной жене, поскольку я являю собой подстилку в буквальном смысле этого слова, не пропуская ни одного мужчины в своей жизни и сразу соглашаясь на близость с ними. Судья закончил чтение. Наступила, как это говорят, гробовая тишина. Я чувствовала на себе взгляд судьи, такой внимательно изучающий, но поднять головы и посмотреть на него не решалась. Он спросил меня: «Я только хочу знать, вы хотите развестись с этим человеком?». «Да, – еле слышно прошептала я, – но я только недавно устроилась на работу и поэтому не смогу часто отпрашиваться».
      Потом уже по почте я получила решение суда о разводе и о алиментах в мою пользу. Так закончилось моё замужество, а ещё много лет спустя я узнала от мамки, что весь период учёбы моего мужа она ежемесячно высылала мне для поддержки молодой семьи шестьдесят рублей в адрес воинской части на имя Кравченко, и родители мужа тоже посылали ему какую-то сумму. На вопрос: «Почему я только сейчас слышу об этом?», я от мамки ответа так и не получила.
      Зоя Эдуардовна замолчала. Пенсионерки поохали, повздыхали, а Любаша сочувственно поддакнула:
      – Дааа, Зой... Не повезло тебе cмолоду, на подлеца нарвалась.
      Зоя согласно закивала седеньким пробором, тёмные глазки её, окружённые сеточкой морщин, увлажнились и задёргались от жизненной несправедливости. Все были на стороне Зои Эдуардовны, кроме Райки.
       – Эт чё ж ёй да не свезло? – без жалостливых ноток в голосе вступает Раиса Дмитриевна в разговор. Женщиной, как уже отмечалось, она была прямолинейно хамоватой, хотя вместе с тем – неглупой. В молодости Райке удалось перебраться из каких-то тьмутараканьих Репихов в Москву – предел мечтаний деревенских баб. Прожила она в столице достаточно, однако к правильной городской речи так толком и не привыкла. А может, и не старалась больно. В доме Настасьи Васильевны беспардонную Райку терпели, а если осторожно расширить предел этого мученического состояния, то окажется, что пенсионерки терпели её не только из одного уважения к гостеприимной хозяйке. На своём дивном выговоре Райка развлекала присутствующих забавными россказнями и так азартно с прибаутками играла в лото, что сыскала в маленьком коллективе славу шута горохового. Правда, иногда Райкин темперамент выходил из берегов, за что Сучкову в иной компании могли бы и поколотить, но только не в среде обременённых возрастом женщин. Вчера Раиса Дмитриевна, на пару с соседкой растопив свою баньку, парила косточки, а сегодня после позволительной воскресной рюмашечки для услады духа заглянула к приятельницам. Поболтать по обычаю и в лото поиграть. За чаем повелась беседа, как уже отмечалось, о мужиках, прожитом и пережитом, воспринималось оно неоднозначно, и о лото пока забыли. Дерзкий вопрос Сучковой всполошил собравшихся. Всем им известны Райкины взгляды на жизнь, всегда блиставшие исключительностью, и лишний разок послушать «особливое мнение» под «газком» бывало занимательно. Потом и посудачить можно. Уже без Сучковой, разумеется. Сейчас женщины за столом заёрзали, зашевелили ногами, напрягая внимание, а глаза зажглись огоньком любопытства.
      – Эт чо ж мы, Зойк, должны тебе верить, ай? – наступала Райка.
      – Да я и ... – готова была возразить Зоя Эдуардовна, но Райка решительно перебила:
      – Скольки тебе лет було-т, как замуж засбиралася? ...Ааа, вот вишь, не могла ты в енти годочки монахиней-т быть. Всего видать попробвала, хучь и втихаря, а? А мужучка свово небось дурила, недотрогой прикидвалась. Могёт же тако быть? Могёт. Вот он сгоряча и жонился, думал, шо на нятронуту наскочил, а там у нятронуты, блин... хороводы води.
      Нахалка Райка шелестела страничками пикантного прошлого приятельницы, поддразнивая бедную Зою Эдуардовну, чьи масляные цыганские глазки и вкрадчивый голосок порой раздражали не только Сучкову. Однако сейчас ни у кого и в помыслах не было ставить под сомнение Зоины откровения. «Во всём должна присутствовать этика», – любила повторять библиотекарша Анна Сергеевна. Для Райки же не существовало в жизни подобных несуразиц. Чувствовалось, что ей доставляло удовольствие заводить Зою, и, попав случайно в цель, Сучкова безжалостно елозила по больному месту:
     – Могёт ж тако всамделе быть, спрашваю? То-то шо могёт... А твой Венька и впрямь дурень... Да, чай, и опосля ты, кохда одна без него жила, небось...
      Медвежья прямота рождает ссору. 
      – Да как вы это так смеете... – наконец заспотыкалась в ответ Зоя Эдуардовна, стараясь ещё сдерживать себя. От вспыхнувшей неприязни к обвинителю у неё заломило скулы, как от перекисшей квашеной капусты во рту. Нервничая, Зоя Эдуардовна неожиданно перешла с привычной упрощённой речи на интеллигентное «выкающее» обращение, а Райка – знай себе косолапит дальше, бесцеремонно обшаривая закоулки её души:
      – Не обижайсь, Зой, тута все свои сошлися, но... Венька твой, средешный, хучь и поздне, а всё ж разобралси и должно навёл справочки-т. Могёт так тож быть? То-то! Я и говорю, шо могёт. Потому он и перминился враз, а так с чего б? Это-т всё и разъяснят...
      Рассуждая, Сучкова ощущала прилив энергии и раскраснелась. Попавшая ей на зуб Зоя Эдуардовна испуганно оглянулась, ища поддержки приятельниц, и взвизгнула:
      – Да что вы вообще себе такое позволяете! Стыдно вам, старой женщине, Раиса, стыдно так говорить... Ой, девчонки, да она ж пьяная! Всё. Я ухожу.
      Не желая выслушивать оскорбительные подозрения, Зоя Эдуардовна проворно для своих немолодых лет поднялась и, хлюпая раскисшим носиком, зашаркала к выходу. Утешать её отправилась всегда выдержанная хозяйка. Флегматичная Любаша, не поспевавшая мыслью за разгоравшейся ссорой, всё время переводила взгляд то на обиженную приятельницу, то на Райку. Наконец, видимо, разобравшись, она попыталась умерить разгулявшееся воображение обличительницы:
      – Нехорошо так, Рай, на себя лучше взгляни, ведь и вправду должно быть стыдно. Хоть бы заела чем-нибудь, когда сюда шла...
      И все усовещивания в таком же роде.
Рая энергично возражала:
      – А чо? Я ж здеся и заела пряником. У меня, чай, как у всех. Можу досказать-от и не тольки про нё. И про себя можу тож, ежели кому не знамо. Как на духу, а не полезать с того в бутылку-то.
      Вернулась Настасья Васильевна. Она уселась на продавленном диванчике, царапнула строгим взглядом возмутительницу спокойствия и отвернулась в сторону, насупившись. Райку это не смутило:
      –  Ну, таперча, кохда собралися, и я расскажу о себе.
      Поредевшая компания насторожённо молчала.
      – Так будьте слушать, аль не?
      Не получив ответа, Райка ощутила зудящую небрежность к своей особе. Впрочем, ретивое её не стало разрываться от душевных переживаний и Сучкова твёрдо произнесла:
      – Значь будьте.
      Как знать, может быть, она решила облегчить грешную душу, не обливая её слезами. Предаваться горьким радостям – занятие не для Райки. Сучкова видела, что послушать её хочется всем, хотя друг другу, конечно, никогда не признаются в этом. «Тута поде одне святохи-т собралися, шоб косточки чужи помылить – ох, умора-т! Ну, слуште ж, развалюхи крашены», – про себя съязвила Раиса Дмитриевна и приступила к рассказу:
       – Мне тохда, дурёхе здоровой, одиннадцать годков тольки и було, когда Петруха, мня на сеновал таскать начал. Баловаться, в папку-мамку играть-от. Вот и поиграли-т – чрез семь месьцев я и родила яму сыночка зимушкой.
       – Ври, да не завирайся. Это противоестественно... – оживилась аудитория.
       – Эх, Райка, всегда что-нибудь да отчебучит.
 Но Райку махом не свалишь:
       – А я про шо? Смехота! Хошь верь, хошь не верь. Мне с Петрухой-т по двянадцать, а у нас уж крахуля в кровате лежить. Молока – яснен корень, нету. На скусвеном. Петруха-т из Репих примчалси в роддом, в стекло глядить, а сынка яму не видать. Слышу – кричить с улицы-т: «Ну как эта он?» А я яму с палаты ору: «Литой ты!» Ну бабы с детками на кроватях враз заголосили: «Чо орёшь, бесстыжа?» А я – йим: «Не ваш дело, вонючки саные», и – Петрухе: «Приходь завтря тож!» А он: «Не можу, завтрем зайцев едем ловить с пацанами». С нами одна охфицерша растопырка лежала, суёт мне трёху: «На, толь не ори». Я спрашву: «У тя шо, денех непроворот?» А она: «Нам хватат, муж всё ж охфицер, косых не по лесу л;вить!» Я и взяла. А шо? Раз дають – бери. Ну и язык узлом завязала, конеш. А мой Петруха таки не вернулси с зайцев, поди пропал в лесу. И весной тож не сыскали, верно, волки сожрали.
      – Какой кошмар. А сын же, как? – спросила Настасья Васильевна.
      – Крахуля наш тож не пожил, там в роддоме и помер. Я вышла, реву сдуру, а мамка, мня утешат: «Не реви, молода ишо, чай другоо-т слепишь». Но я уж не сразу на другоо-т решилася. Эт кохда уж постаршее стала. Ухожвал за мной москвичонок один, ничего соби такой. На танцульках познакомилися, Степкой звали. Ехать с ним в Москву всё мня уговарьвал. А я тохда – ух, кака была! Не то, шо ноне...
      Видать время и прочее основательно потрудилось над райкиной внешностью. Глядя на её серое пористое лицо, «развалюхи крашены» сморщились в улыбках, а Райка, словно и не заметив, продолжала:
       – Ну, и угворил. Пожила с им перначал три годочка у тётки яго...
       – А он что ж, Рай, сиротой был? – полюбопытствовала Любаша.
       – Да ни. Мать у яго тож була. В том ж дворе и жила, дворником работла, а мня не признавала-т. Со Стёпкой у нас конеш всяко бувало... Дочке уж, глядь, годок, а он, хучь и обешал, а всё не расписватся. Я к няму, а он: «А шо, тебе плохо щас?». Так ишо годочки полетели ни то, ни сё. С тёткой своёй он тож не ладил. Ёй не любо, шо он при живой мне всё по бабам шарилси. Я для него ишь некультурна оказалася. Ну, всё ж таки я настояла посля, шоб расписаться. Ить без постоянной-т прописки у тётки его жила, а эт при той строгой жизни – шатко, да и на работу не особливо-т беруть. Тольки разе в няньки домашни нехфицально. За гроши-т. А тётка, моя зашытница, возьми да от чевой-т без поняток и помри. Ну и припугнула я Стёпку маленько, не без того. Расписалися, однако. А он, чую, с бабами поизносился чрез врямёчко, спокойн;е стал. Для другой мож и хорошо, но эт кому как! Для мня ведь само главно в жизни шо? Шоб в постели кажну ночьку мужик был, а не студень какой-то, – даром, шо он уже охфицальный твой муж. И шо мне с ним делать прикажте? Гладить? У мня у самой полюбовничек нарисовалси, старлей в отставке, тож как у Зойки Веней кликали. В годах, но ишо мужичонок ничего, заправски работал. Фигово, шо женатый, шо ж поделаш. И сын у его взрослый имелси. Венька и говорит мне, шо он, мол, со своёй разведётся и ко мне пердъедит. Куда, спрашваю, ты пердъедишь-от? Место ж занято. А он мне – а ты, мол, тож разведися тохда. А и вправду, думъю, прописка уж есть, можн и развестися. Муж надоел, хуж редьки, но таперча он ко мне прилип уж. Ух ты, думаю, кобель пустой! Хорошо б тебе оплатить прошлы днёчки.  С Венькой и придумали, как дело-т сладить. Подала я секретно на развод, бумажку с суда-т получила и молчу. Попиваём раз вместе чаёк, смотрим тильвизир, и вдруг мужу попадат на глаза та сама бумаженца. А я ё спецьяльно на стол подложила, глянуть, как он поперхнётси, кохда увидит. Ведь, до ентого последня время жили без особо шуму и про развод он ни слухом, ни нюхом. Муж взял, надел очки, глотат чаёк и читат.
     – А ето што за шутка-т? – спрашват и сам смеётси.
     – Вишь, на развод подала.
 И сама тож смеюся, чаёк так спокойненьки из чашки-т попиваю. Отпью глоточек – поставлю чашку. Жема с ложечки в рот, ищё отпью и на мужа гляжу-т. А он вдруг икнёт и мне:
     – Шо, вправду, шо ль?
     Повеску и так разглядыват, и сяк, а сам всё икает. Не ждал – вот икота и напала-т. Я яму:
     – Ты ж вишь, шо правда.
     – Так с чего ж енто вдруг?
     – Да надоел ты мне, – отвечаю прямком. – Надоел и всё тута.
      Он ить словно и не верить, опять спрашиват:
       – Как же енто я надоел тебе-т, дура нетёсана? Вроде ж не дралися ишо недавно. А дочке шо скажешь? Ёй ведь скор тринадцать!
      Говорит, а сам так косо на мня смотрит, вижу – ишо не до конца его прошибло. Я опять яму:
      – Дочка уж больша, сама разберётси. Да и не от тебя-т она.
     Сказала, шоб разозлить яго больш того. Дочка сидит за столом, плачет, а уж посля ентих слов, как глазищи на менят вытарщит! А он тож каак вскочит со стула! Ну, думъю, всё – пошло само главно, пусть он при дочке мне-т в рожу как следват дасть, я яго и посажу. Он каак кинется, тольки не на мня, а к тильвизиру. Дёргнул шнур, сгрёб тильвизир в охапку и к своей матке тут же чрез двор и поволок. Пока он с тильвизией обнималси, я – раз! себе по скуле, раз! по другой за синяками. Дочка заорала, я ишо больше. Муж выскочил от матьри, бросилси к мне, руками машет, сам тож орёт: «Ты шо орёшь!», а я от яго – в подворотню да на улицу, шумлю: «Убиваюють!» Сразу народ, а средь них и Венька, мой полюбовничек подворачиватся. Видать, заждалси спектаклю на улице-т. Он хворму стару военну надел для ахфтритету. За вси месьцы мы с Венькой так старалися, шо ни Стёпка-муж, шо мы с Венькой любовь крутим, не знал. Он, то есть ентот Венька, и выходит таперя как самый главный свидетель збиенья. 
     – И что, посадила мужа? – спрашивают бабки.
     – А то! Конеш, посадила. Семь лет дали за збиенье. В Икутию отправили, город такой на севре есть.
     – А когда вышел-то из этого, как говоришь, «города»?
     – Да никохда. Помер он там на второй год. Тёща посля ентого – тоже... того. А Венюха ко мне пребралси. Жить – живёть, а свою жучку-сучку, хучь и обешал до ентого, да не бросат. Так и моталси промеж двух, пока инфарт его не сшиб. С палочкой ковылять стал. А на хфих тохда он мне такой без мотора нужон! Ну и направила я яго, откель пришёл, а себе ишо раньше молодоо нашла.
      – Богатая биография. Не многовато ль для одной, Рай? – не удержалась в оценке уравновешенная Настасья Васильевна.
      – А чо такоо-т? Как одна знатна наверху бабёха сказвала: кажной...
     Последовала скабрезность, однако пенсионерок не передёрнуло, всего за жизнь наслышались. Райка продолжила:
      – Молодоо, – эт ещё при Венюхе було. Пошла раз я втайке от яго в Дом Арми на гулянку, а там персичушка смнадцатилетни, всё ко мне сорокалетняй ластитси. Танцум, он и прижалси, аж вспотел весть. Я и говорю ему так, итилихенто:
     – Може буть я лушче вас со своёй дочью ознакомлю-т?
Ёй враз тохда пятнадцать стукануло. Персичушка конеш согласилси и решила я дочу замуж за яго отдать.
      – Брешешь, Райка, дочь ещё несовершеннолетней по закону была, да и персюк твой тоже.
      – Эт вам здеся, дуры, они несвреш... несвершелетни, а в Зребажане – самый раз, всё обстряпут, как нужо. Он и повёз мня, почтишто как тёшу, в свой колхоз. Дом мне свой показыват. Ну, там мы втишак и покувыркалися от души-т.
      – А родители его как же на это смотрели?
      – Да ничего нихто не разобралси. Богатъе оне, да темень – жуть! По-нашму-т оне сл;ва не знат, толь по-зребажаски и брешуть. Жаль, доча вотрез замуж отказалася, а то жили б вместе под едной крышей-т обезпечно и покойно. Так шо, пришлося потом мне в Москве хату с полюбовничком сымать.
      – Дочь знала?
      – Ишо чиво!
      – И куда твой персючишка делся?
      – К молодой сбежал. А мне шо, я друго нашла. Уже посля, как дом наш на Новслободке сломали-т и я квартеру с дочью получила. Приехал ентот другой в Москву тож из Баке. В иситут, ишь, поступать яму надо, я и пустила на постой. Летни каниклы були, дочку к матке в Репихрово справила, а сама с йим... Конеш, никуды он не поступил-от. Я посля спервадила его взад до дому – слабашок оказалси. А чего зазря такео держать. У йих враз там война с армяшками намечалася, ночью яго пьяным вдугарю на поизд и погрузила. На Баке состав отменили, так я яго на ерваньский, котор чрез енту, чрез... Сочу в Ервань. А армяши – они ведь тож бандюки бандюками! Скопом резаться, чай, ехали с зребажанами. Прямо отсель и чрез свою Ервань. Цельный поизд – откед ж стольки набралися! Интересна мне по сей пор, как ета он, кохда проснулсь в своём угле-то, а местечки везде заняты армяшами, все в вагоне брешуть по-армяшки, поизд вмес Баке скор в Ервани – вот умор-та…
      – Ну и сволочь же ты, Райка! Если не врёшь всё это конечно, как водится! – подала голос до поры молчавшая Анна Сергеевна. – Точно брешешь, бабью цену набиваешь, старуха.
      – А чо брехать-от, как було, так и сказыву. Старуха-т я старуха, да помолож всех вас тута буду...
      Анна оборвала её:
      – И дочь твоя тоже вымахала дрянь последняя. Мужика своего у тебя в бане…
      – Чооо?!
      – Да ничоо. Сама знаешь чоо.
     Анна Сергеевна поднялась, собираясь уходить, но не удержалась – бросила, повернувшись:
      – И чем бахвалятся только люди... Слушать противно.
      С трудом передвигая затёкшие от сидения ноги, она с достоинством человека, определившего себе цену, покидала веранду. Растерявшаяся хозяйка попыталась свести разлад к шутке, сказав:
       – Аня, басни эти ж исключительно для смеха. Не принимай всерьёз, сейчас в лотошку сыграем.
      Но Аня уже закусила удила. Чаепитие подпорчено, у порога «библиотекарша» в сердцах отмахнулась от уговоров и ушла. Свеженасыпанная щебёнка, мешаясь со сбитыми ромашками, зашуршала под её ногами. Неприглядная изнанка чужой жизни, так некстати приоткрывшаяся в этот воскресный день, заслонила от Аниного взора буйное разноцветье трав. Вскоре послышалось, как щёлкнула за ней калитка.
       – Ничего, – повернулась к оставшимся Настасья Васильевна. – Пробурчится к вечеру да снова явится. Пейте чаёк, девчата, а потом и в лотошку сыграем.
      Отвлекая гостей, она восторженно добавила:
      – А воздух-то какой у нас здесь с вами, чувствуете!?
      Хозяйка сделала несколько глубоких вдохов, жмурясь и ахая после каждого: «Ах, какая прелесть. Прямо бальзам рижский...»
      Веранду и впрямь затопило прогретым ароматом сирени, приправленным лёгким запахом сохнущего сена, – Настасья Васильевна регулярно окашивала свой участок, не позволяя траве своевольничать. Сейчас перед оставшимися пыхтел заново залитый самовар. Любаша, облокотившись о стол локтями, завертела ложечкой в вазе с вареньем, перекладывая янтарные ягоды в розетку. Она приготовилась дослушивать бабью историю, однако обиженная Райка умолкла и надулась, словно ёрш. Настасья Васильевна, продолжая сглаживать напряжённость, принялась рассказывать, как ездила в Москву на ярмарку, говорила, каким следует ожидать урожай белых в лесу, затем вдруг всплеснула руками:
       – Ой, да что ж это я? У меня в холодильнике ещё пирожки с грибами остались, сейчас принесу!
       Любаша не возражала. Откусив пирожка, она пожевала его и похвалила выпечку. Затем повернулась к Райке, но та уже отключилась, дремала.
     – Жаркий денёк сегодня выдался, совсем летний. Эк её сморило-то!
     – Пусть отдыхает от своих откровений.
      Настасья Васильевна улыбнулась, взглянула на жующую приятельницу и вполголоса, чтобы не разбудить Сучкову, попросила:
      – Ты мне, дорогая, вот что сейчас расскажи. У твоего соседа Сергеича что там, пожар что ли вчера приключился в его самогонной клетушке?
      – Небольшой. Сразу загасили.
      – Ну и то слава Богу. Ведь там у вас все домушки-то рядом.
      – Даа, слава Богу справились. Колтанюк, как услышал крик, тут же с полным ведром песка и примчался. Он у него всегда наготове...
     Ветерок доносит шорохи вишен, лениво перебирающих ветвями. Где-то зарыдала старая гармонь. Райка под её хриплые аккорды мирно посапывает, уронив подбородок на грудь и выпятив шевелящуюся нижнюю губу, а хозяйка с Любашей всё благодушествуют за самоваром, говорят, говорят...

2012