«Нас водила молодость...»
«...Там, тарам, тарам, там-там...» Я невольно вслушиваюсь. Отзвуки волнующей мелодии «Сказок Венского леса», плывущие издалека, будоражат мысли, пробуждают видения солнечной бакинской молодости. Перед глазами – яркое октябрьское утро 1960-го года. Те же волшебные звуки лились из чьих-то окон, носясь над Торговой улицей, когда я, молодой инженер-механик, добился наконец свободного диплома и ощутил себя независимым человеком соцобщества. Такое событие стоило отметить. Первым делом съедаю в гастрономе парочку пропитанных ромом бисквитных пирожных, затем отправляюсь электричкой на загульбинский пляж смывать коридорную пыль, которая въелась в поры от беготни за свободными «корочками» по кабинетам несговорчивых чиновников. В себя я верил, ибо материализацией моего дипломного проекта было два патентоспособных макета – плавающая муфта для смещённых валов и устройство по электромагнитной проверке на качество свинчиваемости буровых свечей. То и другое я внедрил по согласованию с кафедрой Ярошевского на Сумгаитском трубопрокатном комбинате, по неопытности предварительно не оформив надлежащим образом заявок на изобретения. Единственное, что я получил, – вознаграждение по БРИЗу в четыреста рублей. Уверен, мои задумки работают на комбинате по сей день. Добавлю, – учась в институте, я звёзд с неба не хватал и вышеназванные макеты явились полной неожиданностью для коллектива кафедры и самого автора. Удачные конструкторские решения подняли моё реноме в среде преподавателей, разом выведя в лидеры среди дипломантов. Случились и издержки: меня возненавидел некто Матвеев – жёлчный подъязычник, преподаватель-дублёр, ориентированный на студенческие «курсовые». По его милости меня одного не взяли в Говсаны на приборы для подлодок, где я перед этим побывал и растормошил дремлющих кадровиков на предмет организации вызова на работу всей нашей институтской группы. Фёдор Маркович Ярошевский и его заместитель Бушнев Александр Александрович (Сан Саныч) были в это время в Москве на Первом подшипниковом. Самоуправство пакостника их возмутило, но назад не вернёшь, и они мне предложили два места на выбор: конструктором на шинный завод, где главным инженером был Фишер – приятель Бушнева, или в АзНИИТЕХМАШ (если я сейчас не ошибаюсь в названии) к доктору Шнейдерову – близкому другу Ярошевского. Я выбрал конструкторский вариант и отправился за город на шинный завод. Через час уже был у проходной и сунулся было в турникет, однако вахтёр меня остановил:
– Пропуск!
– Но у меня нет...
– Позвоните Главному, пусть выделит для вас сопровождающего.
Бывает же! Не взял паспорта. Что ж делать? Меня ждут и я звоню из проходной Фишеру:
– Семён Исакович, это Ефремов, я у проходной.
В ответ слышу слова в ореоле ужасного азербайджанского акцента:
– Тхак идыти жи, я вась жьду!
– Но я... не взял паспорт, в кармане только, простите... студенческий.
– Кхак жи тхак?
– Может вы распорядитесь...
– А я кхак магу?
Пришлось возвращаться домой и только через два часа я сидел в шикарном кабинете Фишера. Это был человек среднего роста, крепкого телосложения с короткими ухватистыми руками, густо заросшими, словно шерстью, светлыми волосами. Главный расспрашивал конечно же о макетах, в которые посвятил его Бушнев. Ещё спрашивал, заявлены ли они, но я уже чувствовал, что из-за моей рассеянности и нерасторопности с паспортом, карты перетасованы и козыри поменяли масть.
– Ми вас бером на должнаст тэхныка с окладам в шесот рублэй, – энергично откосноязычил Фишер. Наверное его положение обязывало непомерно уважать своих хозяев и он долго тренировался, оттачивая акцент. Секунду помедлив, Главный добавил:
– Эта пхака шесот, но всо будэт зависэт ат вас. У нас инжнэри пхалучают и пха тышу рублэй и пха тхыша четырста – всо кхак ви сибэ пхакажитэ. Ви сагласны?
Я оказался в плену его логики и в замешательстве согласился. Довольный Фишер даже вышел из-за стола, чтобы, расставаясь, пожать мне руку. На улице я ощутил полный душевный дискомфорт, а дома вечером возмутились родители. Сначала выступил отец:
– Да какое он имеет право брать тебя, молодого специалиста, инженера, на должность техника?
Ему вторит мать:
– Он просто нахал. Забудь о шинном заводе, сходи к Шнейдерову.
Однако, к Шнейдерову я уже не пошёл, хотя он звонил Фёдору Марковичу, спрашивал про меня. Фишер в свою очередь звонил Бушневу, почему это я не приехал, не подал заявления на должность... инженера. Удивлённый Бушнев вынудил меня на откровенность, а потом задумчиво произнёс:
– Странно... Толковый был мужик и так изменился. Вообще, Фишер мне многим обязан. Давайте я ещё раз для большей ясности переговорю с ним.
– Нет, Сан Саныч, не надо. Я уже договорился с Давтяном на собеседование с...
Сан Саныч неожиданно перебивает:
– Нуу, уж если с самим Давтяном, то это другое дело.
– Давтян – это кто, директор ком...? – почтительно поинтересовался было у Бушнева преподаватель Габо, оказавшийся рядом и слышавший наш разговор. Сан Саныч сморщился:
– Да неет. Это тот, помните, студент, приятель Алёши Ефремова.
Слов нет – Бушнев обижен, но всё же пока расположен ко мне:
– В общем, думайте. Моё обещание остаётся в силе и я переговорю с Фишерем. Мой телефон знаете.
Тем не менее, Сан Саныча гложет досада и он не выдерживает:
– Как это вы быстро, однако, Алёша. Мы с Фёдором Марковичем старались...
Я смущён, оправдываюсь, но Бушнев уже не слушает.
****
В оговорённый день Виктор Давтян привёл меня за руку к своему шефу Саркисову, изветному в определённых кругах конструктору-изобретателю. Собеседование состоялось, мне предложили написать заявление и сразу же отвезти его в административный корпус на Шемахинку – «метрополию». Помню заключительную фразу директора АЗНИИЭЛЕКТРОТЕХПРОМа (так длинно назывался научно-исследовательский институт, где мне предстояло работать) товарища Алиева – как оказалось, тоже незаурядного изобретателя. Подписывая моё заявление, он обронил: «Оклад 940, будете расти». Я понял – расти как конструктор. В канцелярии выдали пропуск, который своим внешним видом и цветом напоминал «корочки» КГБ.
Итак, я буду ездить на работу в Кишлы на Электромеханический завод – БЭМЗ, несколько помещений которого арендовал институт, в частности и для лаборатории товарища Саркисова. Только так к нему обращались подчинённые, за глаза называя Рафиком. Говорили, что полное армянское имя со сложным отчеством пытались использовать, искажали, краснели и в итоге вернулись к «товарищ Саркисов». В его лаборатории занимались в основном техническими заводскими проблемами и результат был налицо. Это – пресс БАКИНЕЦ, могучий агрегат для автоматической безотходной штамповки статоров и роторов электродвигателей. Он мог заменить значительный участок поточной линии и высвободить десятки рабочих рук. Пишу «мог», поскольку пока пресс не избавлен от ряда недостатков, о которых речь пойдёт ещё. Такой агрегат – не единственное детище лаборатории. Решались и другие серьёзные вопросы, поэтому товарищ Саркисов окружал себя творческими сотрудниками. Перечислю их всех:
– заместитель Саркисова Эрнест Балаян, тридцать пять лет, инженер-конструктор;
– парторг лаборатории Эдуард Алахвердов, тридцать лет, инженер-конструктор;
– бывший сотрудник КГБ Александр Рощин, сорок лет, инженер-конструктор;
– Юрий Мардиев, двадцать семь лет, инженер-электрик;
– мой приятель Рауф Эфендиев, двадцать пять лет, инженер-конструктор;
– другой мой приятель Виктор Давтян, двадцать пять лет, инженер-конструктор;
– бывшая сокурсница Тамила Мамед-заде, двадцать пять лет, инженер-конструктор;
– Саиба Велиева, двадцать семь лет, инженер-конструктор;
– Камила Кулиева, двадцать лет, толковая копировщица;
– и наконец я, Алексей Ефремов, двадцать четыре года, инженер-конструктор.
Да, ещё Лаура Оганесян – наша учётчица, профорг, казначей и душа коллектива, двадцать семь лет, незамужем, живёт с другом. Её временное рабочее место – за одним столом вместе с товарищем Саркисовым, сбоку. Лаборатория занимала две смежные комнаты в административном корпусе завода, в одной сидел за большим канцелярским столом товарищ Саркисов. В этой же комнате работали за кульманами обе наши женщины-конструкторши. Стоял ещё один кульман, свободный. За него меня и поместили. Я ожидал, что как начинающий надолго «сяду» на деталировку, пока не набью руку в графике и не освою гибкого общения со справочниками. Однако, товарищ Саркисов сразу поручил сконструировать устройство для напрессовки статорных пластин на «спутник» – стальную гильзу диаметром в тридцать сантиметров. Задание фигурировало в качестве испытательного и я с ним справился. Затем последовало поручение более серьёзное – необходимо продумать механику полуавтоматического скрепления спрессованных статорных пластин в пакет стальными скобами. Проблема в том, что пакеты отличаются в пределах допуска и скобу-шаблон использовать невозможно. Я предложил шаблон с плавающим наконечником-кронштейном по образцу штанген-циркуля. Шаблон гидравликой сжимает статорный пакет, затем идёт точечная приварка стяжек, поворот, снова сжатие и так ещё семь раз по окружности пакета. Рафик приятно удивился:
– Думали, думали, а он смотри – молодец, догадался.
Мой кульман окружили конструкторы, я стоял польщённый, а товарищ Саркисов, поразмыслив, добавил:
– Не думай, Алик (так по-свойски меня стали называть и я не обижался), что и в металле это так же просто получится. С плавающим наконечником ещё придётся повозиться.
****
Так я вписался в коллектив лаборатории. Стояла середина осени. Она одаривала горожан обилием комфортных солнечных дней, когда летняя сорокаградусная жара отступила, а холодные, валящие с ног ветр; с севера ещё не нагрянули. Я встаю в половине седьмого. Пока на скорую руку съедаю бутерброд с маслом и запиваю сладким чаем, моя мама, прежде чем самой отправиться на работу, уже успела поджарить яичницу с луком, обложить ломтями хлеба и завернуть в целлофан и газету. Прихватив объёмистый полдник, мчусь через центр города к Черногородскому Мосту, где нас ждут халтурные машины с фанерными будками-кузовами. Отправление битком набитых «алабашек», как мы называли этот левый транспорт, ровно в семь. Позже машин не будет, так что лучше не опаздывать. «Дэнги взнос – рубл с нос», – всегда шутили шофера. Едут на заводы трудиться в основном рабочие-азербайджанцы. Алабашки делают остановки в посёлке Монтина, в Кишлах, и других промышленных районах, где рабочий класс разбредается по своим предприятиям. С утра люди хмуры и сегодня произошла в тесноте перепалка. Один работяга сказал наверное другому «Не толкай!» и в ответ услышал громкое матерное:
– Иди на...!
В свете, идущем из окошечка, вижу здоровенного азербайджанца, который адресовал своё обращение высокому сухопарому русскому парню. Чувствую, людям стало неловко, но все молчат. Парень обиженно:
– Не знаю человека, никогда не видел и вдруг – «Иди на...!». И не боится.
– Тэбе, што ли?
– Ну тогда давай ещё и побей?
Азербайджанец брезгливо сморщился:
– Дэсят таких, как ты!
– Ты одного попробуй! – запальчиво выкрикивает русский. Его оппонент внезапно сник, но в перебранку вмешивается другой рабочий:
– Ащи, слющай, канчай, да! Сказал тебе «иди на...» – давай иди «на...», да!
Парень сразу замолчал и на этом перепалка завершилась. Наконец, алабашка остановилась в Кишлах, с частью пассажиров вышел и я. Смотрю на часы – прошло сорок минут с момента выхода из дома. До завода идти ещё минут пятнадцать, приступать к работе – в 7.45. Я перебегаю шоссе и в толпе служащих спешу по асфальтированной дорожке мимо заросшего камышом огромного карьера в сторону кирпичного забора. На душе погано. В алабашке азербайджанцы унизили русского парня, тоже рабочего. Значит, унизили и меня, а я по натуре не настолько отважен, чтобы ввязаться и заведомо быть битым коллективом куморылых. В лучшем случае. Стараюсь об этом меньше думать и заостряю внимание на девушке, тоже спешащей на службу неподалёку от меня. Замечаю, что лицо у неё серого оттенка, но черты славные. Она светловолоса, высокого роста и аппетитно сбита, что всё в целом больше характерно для северянок. Вот и проходная. Девушка остановилась и принялась копаться в сумочке, ища пропуск. Возникла короткая заминка. В итоге, заветная картоночка найдена.
– Пропуск заранее готовить надо! – нарочито-строго выговариваю я. Девушка повернулась ко мне и мило улыбнулась. Надо бы продолжить знакомство. Девушка, поднимаясь на второй этаж, немного задержалась на лестнице, но я, боясь опоздать, уже молча обгоняю её и упускаю свой шанс. Почти без четверти восемь. Я успеваю уложиться на минуту раньше и открываю дверь. Шеф уже давно сидит за своим громоздким столом.
– Здравствуйте, товарищ Саркисов.
– Здравствуй, – ответил он.
Я киваю недавно вошедшим Рауфу и рядом с ним Виктору, прохожу к своему кульману и усаживаюсь. Теперь до половины девятого я не встану, пока со своего насеста не снимется куда-нибудь наш начальник. Следом за мной, но минут на пятнадцать позже входит, скрипнув дверью, невозмутимый Юра Мардиев – незаменимый электрик. Он привык добросовестно опаздывать и руководство с этим похоже смирилось. По дороге на службу Юра никогда не опускается до алабашек. Из города он ездит до посёлка Монтина на трамвае, затем пересаживается на рейсовый автобус, ну а дальше, конечно, как и все, идёт пешком, только неспеша. Саша Рощин объявил раз, когда товарища Саркисова не было на месте:
– Бегу на алабашку и вижу в окне трамвая Юру. Он сидит в пустом вагоне и едет... ну как на стадион в футбол умные болельщики ездят? Вот так же, в обратную сторону до кольца, потом назад. Люди штурмом возьмут вагон, на подножках висят, а он уже давно сидит, и до самого Монтина. Лучше лишнее время потратит.
Между тем, вошедший Юра громко здоровается:
– Здравствуйте, товарищ Саркисов!
– Здравствуй, – буркнул в ответ Саркисов.
– Привет остальным!
Юра проходит в смежную комнату, где у него не кульман, а стол. На нём – кипа бумаг с набросанными на них хитроумными сплетениями электрических схем к узлам пресса БАКИНЕЦ. Слышно, как Юру там весело встречают, гогочут, потом всё смолкает, конструкторы погружаются в работу. Наступил, так называемый, творческий час. Длиться он должен до двух часов дня, никаких хождений туда, сюда. Потом обед и всё такое, но творческое время с утра – священно. Установил распорядок сам директор Алиев. Он далеко от нас сидит – всё-таки на Шемахинке, почти в центре города, но иногда любит проверять и Кишлы. Правда, нам тут же звонят свои люди и предупреждают, так что мы встречаем спонтанные набеги руководства подготовленными. Сейчас вроде все на своих рабочих местах, кроме Тамилы Мамед-заде, а ей поручили серьёзную разработку приспособления к захватыванию роторных пластин. Всё бы там ничего, но мешают остаточные заусенцы от штамповки. Товарищ Саркисов знает, что Мамед-заде появляется ещё на пятнадцать минут позже Юры. Он слегка нервничает, только не от угрозы задержки задания, – уж что-что, а свою работу Тамила выполняла всегда вовремя и квалифицированно. Просто, шефу уже не терпится отправиться по делам, но он этого сделать не может, пока не усадит всех за кульманы. Наконец, приоткрывается дверь, в её щель смущённо не входит, а скорее вползает возбуждённое и растрёпанное от спешки чудо, в котором мы признаём Тамилу Мамед-заде. Товарищ Саркисов в такие торжественные секунды пока ещё сидит за столом – он по уши погряз в своих бумагах. Но вот он отрывается от набросков чего-то нам пока непонятного, поднимает глаза на пришелицу и произносит скороговоркой обычное:
– Тамила, ну как же это так? Для тебя что, издать отдельный приказ начинать работу на полчаса раньше, чтобы не опаздывала? Смотри, и Юра уже пришёл, а ты...
Опоздавшая, потупив взор, скромно проходит к своему кульману, садится за него, сразу же с головой погружается в вычерчивание линий и хватается за справочник Васильева (он один у нас на всех) – работа пошла. Макияжем Тамила займётся чуть позже. Теперь, когда лаборатория в сборе и все заняты делом, шеф направляется к кульману своего заместителя – Эрнесту Балаяну. Пригнувшись, товарищ Саркисов шепчет наставления держать всех в узде в его отсутствие, на что Эрнест согласно и уважительно кивает головой, как умная лошадка. Наконец вроде всё в порядке. Рафик смотрит на часы – восемь тридцать. Обычно он уходит в цех понаблюдать, как работают наши хитроумные конструкции и выслушать мнение рабочих. Это – минут на сорок или пятьдесят. Но сегодня шеф инструктировал Эрнеста Балаяна – значит, поедет в город на желанную встречу с Алиевым. Там оба энтузиаста надолго засядут в кабинете, начнут горячо обсуждать назревшие технические проблемы, азартно оспаривать правомочность возникших идей и приёмов их разрешений. И так до двух часов дня – до окончания «творческого часа». Потом директор займётся текущими вопросами, а Рафик поедет назад в лаборторию и это займёт ещё часа два – ведь надо же по дороге заскочить домой и пообедать, чтобы восстановиться! Однако сейчас он пока не исчерпал себя, по-боевому свеж, поэтому натягивает кепку на голову, перегруженную спорными решениями, и уходит. Выждав минуту, Эрнест пристраивает к окну стул и высовывается в форточку поглядеть, в какую сторону отправился товарищ Саркисов – налево к заводским цехам или направо к шоссе, чтобы автобусом добираться до города. Хотя Рафик предсказуем, но осторожность всё-таки не помешает. Вскоре раздаётся радостный вскрик заместителя:
– Всёоо, в институт, в институт поехал!
Теперь работа подождёт. Тамила срывается с сумочкой в туалет, – привести себя в порядок после утреннего стресса, а мужчины, с хохотом расталкивая друг друга, кидаются к квадратному столику – забивать очередь в «козла». Из них я один не люблю эту игру, но тоже расслабляюсь. Шефа нет, никто вдумчиво не сопит за моей спиной и я раскованно сижу за кульманом наедине со своими пока ещё непорочными мыслями. Решение созревает постепенно, я увлечён наброском конструкции, меня не остановить, пока кто-то сзади не охлаждает моего порыва. Это – наша рационализаторша Саиба, приятная цветущая женщина. Портит её необычайно толстый зад, которым при ходьбе она словно пол метёт. «Полная жо... идей!», говорит про неё заглаза Юра Мардиев. Я раздражаюсь, тем более, что советчица права:
– Слушай, Саиба, занимайся своим. С моими делами я сам разберусь.
– Хм, это вместо «спасибо». Ты что, не видишь? «Серьгой» замкнул механизм на себя. Он не сработает.
Саиба обиженно идёт к выходу, в дверях сталкивается с Тамилой. Та вскрикивает:
– Ой, чуть не сшибла!
Но Саиба уже захлопнула за собой створку двери.
– Что это с ней, оса ужалила?
Я отвечаю, что не знаю. Тамила садиться за кульман и минут десять сосредоточенно думает. За это время успела появиться Саиба. Скосив глаз, она отметила, что я исправляю ошибку и удовлетворённо втискивается на своё рабочее место. Мужчины в соседней комнате громко стучат костяшками домино, орут от восторга: «Яйца, Яйца!», то есть «Рыба!». Слышно, как Эрнест перемешивает костяшки и кричит:
– Что, э! с вами играть! Вон внизу в цеху – одни армяне. Знаете, как играют? Академики, э! Один ещё не успевает поставить – другой уже над головой заносит, а третий – в руке держит!
Слышу голос Юры Мардиева:
– А у нас что, не одни армяне?
Вмешивается Лаура:
– Да какие вы армяне! Так, армяшки. Кто из вас хоть понимает что-нибудь по-армянски? Кроме нашего Рафика...
Ребята смущены, а Лаура продолжает наставительный монолог:
– Да и другие: Витя у нас – полухохол, Рауф Эфендиев тоже полухохол, раз мать полька, Алик Ефремов – чистый хохол, хотя за еврея принимают, а Саша – вообще чистый хохол. Так что вообще-то армянами у нас не очень пахнет.
– Одними армяшками воняет, – подправляет кто-то сзади.
Все хохочут, Лаура смеётся тоже. В нашем помещении Тамила вполголоса возмущается:
– Фу, ржут, как стоялые жеребцы.
Вдруг её что-то осеняет, она выходит из-за кульмана и начинает ходить по комнате кругами, разговаривая сама с собой: «Значит, надо перед коллектором толкатель... воздух слишком дорогой, а мы – электродвигателем с «червячком» на реверс... поставим реле... в одну сторону – в другую, в одну – в другую... а листы... разъединяем магнитными полюсами с боков!» – почти выкрикивает конструкторша. – «Гениально и просто!»
Саиба вскипает:
– Слушай, Тамила, думай молча, да!
Тамила улыбается, решение созрело и она довольна.
– Саиба, ты же знаешь, я по-другому не могу, только вслух размышляю. Алик, я тебе тоже мешаю?
– Конечно мешаешь...
Из смежной комнаты появляется на несколько мгновений Давтян. Он по натуре – интриган:
– Хочешь думать вслух – ходи по коридору, да! Не мешай одним людям работать, другим – играть.
Давтян исчезает. В другое время Тамила завелась бы, но сейчас на неё снизошла благодать:
– Да кто вам мешает, э? Стучите яйцами себе на здоровье, а другие пусть, – отмашка в нашу сторону, – ну, пусть творят молча, сопят себе в пятачок.
Из смежной комнаты выходят Саша Рощин с Эдиком Алахвердовым. Эта пара продулась в домино и теперь оба идут в коридор покурить и успокоиться, освободив места за игорным столом Рауфу с Давтяном. За моей спиной Тамила сосредоточенно воплощает на ватмане в линиях плоды своих озвученных раздумий. Она сидит на стуле и кульман заслоняет её. Её белые пышные колени под чертёжной доской были бы на виду сразу же для всех входящих, но Тамила завесила их листом ватмана, прикрепив его внушительной кнопкой к обратной стороне липовой тесины. Сейчас Тамила зависла над чертежом и что-то громко бормочет, поворотный лимб с линейкой пантографа выдвинулся за доску. Я поддаюсь искушению: бросаю работу и осторожно просовываю в дырочку в нижнем углу ватмана нитку, затем незаметно обматываю вокруг выступающей в мою сторону части пантографа. Остаётся встать, отойти на несколько шагов к двери и шкодливо ждать, словно я тут ни при чём. Входят окурившиеся Саша с Эдиком, натыкаются на меня и спрашивают:
– Ты чего торчишь на дороге?
Я в ответ полушёпотом:
– Хотите кино посмотреть?
– Какое? – удивляется Эдик. В это время Тамила говорит сама себе:
– ...А теперь воот таак!
Она взялась за пантограф, он потянул нитку и отвернул в сторону лист ватмана, открыв взору публики ядрёные голые женские ноги выше колен. Но вот пантограф вернулся в исходное положение и колени снова скрылись.
– Хааа-хааа-хааа...!
Эдик с Сашей, приседая, давятся хохотом. Тамиле не до них. Она занята делом и успевает показать коленки ещё раз. Хохот пуще от комизма ситуации – Тамила о своём откровении не подозревает. Зрители достают ещё по папиросе и, продолжая задыхаться от хохота, снова выходят покурить. Пока их нет, а мысли Тамилы ещё бурлят идеями, я успеваю лезвием обрезать нить, смотать её и выбросить в стоящую сбоку мусорную корзину. Снова появляются в дверях Эдик с Сашей и со смехом прямо ко мне:
– Алик, мы ещё раз хотим кино посмотреть.
Показываются доминошники из соседней комнаты. Они оставили «козла», вышли на весёлый шум и вопрошают хором:
– Что тут у вас происходит?
Тамила с Саибой тоже высунулись из-за кульманов.
– Да так, ничего особенного... – продолжают смеятся Саша с Эдиком, не объясняя причин.
– Пошли доигрывать, – тянет ребят за руки азартный Мардиев.
– Нет, я уже пас, – заявляет Рауф.
– Я тоже пас, – присоединяется к нему Витя. Оба идут к своим чертёжным станкам – надо до прихода Рафика всё же что-то на ватмане набросать.
Неожиданно настежь распахивается входная дверь и вваливается Владимирский, киповец из лаборатории этажом выше. Он бесцеремонно направляется в мою сторону и громко просит:
– Слушай, Алик, я слыхал, ты здесь кино показываешь! Слушай, покажи мне тоже.
Ясно, – этот почему-то уже в курсе. Чтобы остудить его разгорячённое любопытство, я протягиваю ладошку и произношу:
– Давай рублёвку, покажу.
Владимирский немного растерялся, но быстро сориентировался:
– Я тебе и десять рублей дам, ты хоть скажи, что показываешь.
– Да ты, Владимирский, и с рублём никогда не расстанешься, не то что с десяткой!
Это за доской подаёт голос Тамила. Она наконец заподозрила неладное и вышла из-за кульмана.
– Я только что слышал, Алик... Ооо, привет Тамила!
Владимирский широко раскидывает руки, подходит и пытается приобнять её.
– Да перестань, что ты позволяешь при всех, дурак?
Она отбрасывает руку нахала, однако Владимирский не смущается:
– Как что? Обнимаю, да!
– Иди обнимай своих евреек.
– Они меня покиинули, – шутливым плачущим тенорком всхлипывает Владимирский. Не так давно он ушёл от жены с разделом имущества в её пользу. Говорят, что когда при разводе судья спросила его Фаю: «А как же любовь?», Фая ответила: «Любовь – дело нажитое, но этот нахал вынес холодильник...». Конечно, Владимирский испереживался весь, однако на людях бодрится и отшучивается. Но вот выглядывает из другого помещения Эдик Алахвердов. Он радостно улыбается Владимирскому, словно год его не видел, хотя несомненно только что стоял с ним в коридоре рядом:
– Кого я виижу! Привееет! Как себя чувствуешь, тёзка?
– Как чувствую? Высше себя чувствую, э! Высше!
Потом внезапно добавляет:
– Чтобы я ещё раз когда на своей еврейке жениился...
Владимирский с хрустом повёл плечами, – он активно занимался греблей, любил при случае прихвастнуть своей мышечной статью, но сейчас его всё-таки снедает любопытство и он опять поворачивается ко мне:
– Ты же высший чувак, Алик, покажи кино, да!
Поскольку я отмалчиваюсь, Владимирский шутливо обхватывает мою шею, а я не остаюсь в долгу, обхватываю его. Каждый пытается пригнуть голову другого книзу. Несколько секунд мы тужимся в окружении ребят, как в цирке. Неожиданно я оказываюсь крепче и мой оппонент под шумный восторг конструкторов припадает на колено. Он шипит:
– Всё, всё, всё, сдаюсь...
Поднявшись, Владимирский, улыбается, отряхивается и миролюбиво произносит:
– Ты просто сам по себе не хилый чувак, в натуре. А так – чего стоят, э!, твои мощи?
– Как так?
Владимирский смотрит сверху снисходительно, – он повыше меня:
– Мощи в первую очередь должны быть красивыми, э! Красивыми! Для этого люди тренируются.
Ничего не добившись от меня по части «кино», он переходит в смежную комнату, где переключает свою просьбу на ребят. Словами «высше» и «высший» Владимирский управляется, как двухлопастным веслом на дистанции, но всё впустую – его ни во что не посвящают. Потом слышно, как пришелец перешёл на пикантные новости о нижнем женском белье:
– ...Правду, правду вам говорю, э! чуваки. Сейчас стали делать женские трусы и бюстгальтеры на меху. Да! И это уже оправдано!
В смежной комнате – опять общий заразительный смех. Я тоже смеюсь и за спиной улавливаю шаги Тамилы, слышу её нежный ехидный голосок, не связанный с конструкторскими изысками:
– Алик, поздравляю тебя с маргинальным самовыражением.
– Ты о схватке гигантов, Тамила?
Тамила скривилась, как от кислого:
– Неет, о твоём персональном самовыражении. Ещё до этого дурацкого ребячества. Хорошо, хоть Владимирский не дотягивает, а то понёс бы вонючий горшок по всем этажам.
Я отмалчиваюсь, целиком погружённый в вычерчивание линий. Саиба между тем кричит в соседнюю комнату:
– Эдик, Алахвердов! «Васильев» у тебя?
Эдик немедленно в ответ:
– Что? Василий Тёркин?
Ясно, справочник не у него, но Саиба успевает прошептать:
– Сволочь!
Тамила виновато поясняет:
– Справочник Сара Прилуцкая взяла, сейчас я ей позвоню.
Сара Прилуцкая – та девушка, с которой я шёл на работу. Она – техник заводского КБ и приступает к работе на час позже. То, что я её встретил – случайность. Тем временем, Саиба строго отчитывает сотрудницу:
– Между прочим, Рафик не велел «Васильева» из лаборатории выносить.
– Да ладно тебе, – отмахивается Тамила, – сейчас его принесут.
Сара действительно вскоре появляется с «Васильевым» в руках. Не замечая меня, проходит к Тамиле, вручает ей справочник, Тамила передаёт справочник Саибе и на этом процедура завершается. Сару устроил в КБ главный технолог завода Прилуцкий, её двоюродный дядя – детина двухметрового роста и такой же великий молчун. Племянница поведала Тамиле, а та в свой черёд нам трагичную историю родственника. В войну немцы вели семьи евреев, схваченных в близлежащих к Одессе сёлах, на расстрел. Прилуцкому было тогда девятнадцать. Немцы гнали всех полем с разбросанными по нему там и сям скирдами. Охранник невзначай отвернулся и мать изо всех сил толкнула долговязого юношу в скирду. Страх – штука ужасная. Прилуцкий моментально зарылся в соломе, а конвоир сделал вид, что не заметил. Вскоре всех расстреляли, включая и мать с отцом на глазах сына. Как он выжил – рассказывать не любил. Известно лишь, что когда прогнали немцев, – переселился в Баку. Здесь закончил институт и теперь трудится на БЭМЗе. В дальнейшем мне пришлось с ним столкнуться весьма своеобразно, отчего забегаю вперёд. Я раз задержался на работе – нужно было подогнать пару деталей своей конструкции под номинал, для чего пришлось воспользоваться наждачным кругом. Шеф пресекал подобную самодеятельность словами: «Не отнимайте хлеб у рабочего. Ваш инструмент – голова и карандаш». Я пренебрёг правилом и поплатился – два пальца левой кисти попали под наждак, который моментально снёс мякоть и по четверти ногтя. И вот я стою в умывальной, струёй воды промывая раны. Неожиданно, словно чёрт из табакерки, передо мной возникает долговязая фигура. Прилуцкий молча закрывает кран и уходит. Кровь продолжает хлестать и я вновь пускаю на пальцы воду. Раздражённый главный технолог снова появляется, вентиль крана закрывается. Затем Прилуцкий ведёт меня в туалет, подводит к сточному бетонному жёлобу и категорично приказывает:
– Промойте мочой.
Я подчинился и промыл. Прилуцкий поворачивается и неуверенно спрашивает:
– Это всё?
Я отвечаю:
– Всё.
Прилуцкий вновь подходит. Мне почудилось, что главный технолог хочет внести свою долю, и машинально отодвинулся. Однако Прилуцкий вывел меня в пустой вечерний коридор и строго:
– Поднимите руку и ждите.
Я опять повинуюсь. Через полминуты Прилуцкий приносит отдельскую аптечку, обильно посыпает мои пальцы стрептоцидом и ловко перебинтовывает. Только теперь он ведёт меня на далёкую другую территорию в центральный медпункт, где мне вводят противостолбнячную сыворотку. В общем, своеобразным человеком был главный технолог и, как оказалось, отзывчивым. В дальнейшем, я всегда с ним здоровался и не было случая чтобы он не ответил.
Тем временем, Сара уходит, высокомерно задравши курносенький нос. Мне это кажется обидным:
– Тамила, почему это твоя подружка опять приходит ни здравствуй, ни прощай? Словно я ей ползарплаты задолжал.
Мамед-заде рассмеялась:
– Хочешь, скажу?
– Нуу, скажи, – позволил я.
– Просто, ты не в её вкусе.
– Странный аргумент, оправдывающий хамство.
Тамила вдруг находит этому причину:
– В целом, она чувиха неплохая, но её мать – из-под Саратова, бывшая колхозница.
Я проглатываю такое объяснение.
****
Последнее октябрьское воскресенье принесло с собой небывалую летнюю жару и мы с Давтяном сговариваемся провести его на Шиховском пляже. Я прихватываю с собой самоделку для подводного плавания с полным оснащением, а Виктору в сумку сую запасной кислородный баллончик в 0,7 литра для сорокапятиминутного пребывания под водой. Поехали с утра, как обычно, троллейбусом до Азнефти, потом нужно автобусом, который сегодня запаздывал. Наконец, появляется уазик-коробочка, его быстро окружают горянки с хурджинами*. Они едут в Патамдар и ждут, когда водитель откроет задние двери. Мы стоим метрах в десяти от толпы и не участвуем в штурме. Остановка здесь конечная, пусть шумливые бабы рассядутся, тогда мы войдём и встанем на задней площадке. Слышно, как громко шипит воздух, подаваемый для открывания дверей, но те, как говорится, ни тпру, ни ну. Женщины дёргают двери, пытаются руками раздвинуть створки, однако у них это не получается. Мы всё ещё стоим поодаль, продолжаем слушать шипение воздуха в патрубках и ждать результата.
– Надо помочь, – вздыхает Виктор, не двигаясь с места.
Действительно, помочь надо. Я оставляю у ног товарища рюкзак с подводным снаряжением, направляюсь к дверям и включаюсь в работу. Женщины тут же посторонились. Я двумя руками пытаюсь раздвинуть стальные створки, они не поддаются. Силы есть – ума не надо! Я начинаю действовать энергичнее. Воздух шипит, двери скрипят, позади чей-то обозлённый голос:
– Ты чего ломаешь, э?
Поворачиваюсь и вижу перед собой перекошенное от бешенства лицо водителя. Чёрные, как смоль, волосы слиплись от пота, на крепких смуглых скулах гуляют желваки, а в угольных глазах – злорадная ненависть. Рядом с ним стоит мрачный и небритый другой типаж – в пору в кино такого показывать.
– Ты что ломаешь? – продолжает надвигаться на меня водитель.
Подошло самое время двинуть мне в рожу. Он заносит жилистый кулак за свой тёмный затылок, намереваясь, как говорится, от души всадить прямым правым и расплющить хрящи моего сопельника. Водитель прав и ему за показательный мордобой ничего не грозит. Думаю, не будет даже общественного порицания. Толпа напряжённо замерла, я тоже. Машинально отвечаю:
– Что ж, бей! В больнице будешь.
В больнице, скорее, окажусь я, но предупреждение подействовало. Шофёр стиснул зубы – эх, с каким вожделением он вмазал бы сейчас русаку, будь я пожиже! Вижу, как в напряжении дрожит его рука. В итоге, удар не состоялся.
– Чёрт здоровый! – пасует водитель и ещё раз повторяет:
– Чёрт здоровый!
Рука безвольно опустилась. Теперь он и напарник ждут, когда я отойду. Моё место занимает «небритый», снова дёргание дверных планок, шипение воздуха и в итоге створки раздвинулись. Я за это время успел вернуться к рюкзаку, закинуть его за плечо, после чего мы направились к автобусу. Поехали только после того, как «небритый» собрал с пассажиров деньги, не выдав билеты. В пути – никаких происшествий. Водитель, видать, тоже угомонился. Через пятьдесят минут мы вышли вблизи Шиховой косы, скинули обувь и босиком потопали по горячей мешанине песка, глины и рисовой шелухи на совершенно пустой пляж. День был жаркий, но вода показалась нам ледяной – видимо прошёл осенний сгон её верхнего тёплого слоя. Пока Виктор плескал на себя у берега, я снарядил самоделку и пристегнул её на груди. Вес аппарата в жестяном кожухе был около восьми килограммов, размеры – 30х40х15 (в см), и в целом я смотрелся с ним не очень щёгольски. Наконец, поёжившись, вхожу в холодную воду, ополаскиваю и надеваю маску, затем беру в рот загубник, после чего открываю вентиль на баллоне. Резиновый мешок в кожухе быстро наполняется кислородом и я, махнув Виктору на прощание, погружаюсь с головой под воду. Через некоторое время холод частично отступает, уши слышат равномерный гул моря и мои собственные вдохи-выдохи. Вдох, щелчок клапана, воздух из резинового мешка поступает в лёгкие; затем – выдох через регенеративный патрон обратно в мешок, щелчок клапана и снова всё повторяется – аппарат работает. Прозрачность воды хорошая, метров пять. Я плыву в полуметре над пологим дном в сторону моря и постепенно достигаю примерно пятиметровой глубины. Её можно было определить по степени замутнения зеркала водяной глади над головой. Болей в ушах нет, ибо я погружался постепенно по наклонному дну и давление на барабанные перепонки плавно уравнивалось с глубиной. Ощущаю, что вода стала значительно теплее и дискомфорта не создаёт, скорее наоборот. Критический предел глубины с моим аппаратом – десять метров. Затем последуют кислородное отравление, внезапная потеря сознания и смерть, однако я начеку и дальше продвигаться в глубину не намерен. Вообще, погружаться ниже шести метров на Каспии неинтересно – фауна беднеет, рыбы мало, да и чувствуешь себя как-то по-иному, неуютно. Я разворачиваюсь назад. Морское дно – в застывшей ряби песка, минирельеф которой параллелен берегу. Это от действия волн. Илистые участки усеяны норками, в них при моём приближении прячутся белёсые рачки. Неожиданно путь пересекли две чёрные змеи, поболее, чем по метру в длину. Извиваясь, они быстро плыли к им одним понятной цели. Хотя водяные змеи здесь сродни ужам, но я с холодком в сердце приостановил своё продвижение, пропуская гадов. На примерно двухметровой глубине вновь вхожу в холодную воду. Температурный скачок резок, не размыт. Ещё минут пять – я встаю в рост и шагаю к вялой кромке моря. Сегодня жара и штиль – бакинское «бабье лето», однако пройдёт пара деньков и погода изменится. Штормовые ветра вспенят Каспий, обрушат грязно-зелёные валы на пологий берег, забивая его илом и лёгкой рисовой шелухой. Её бездумно сбрасывает в море рисоочистительный завод, находящийся в нескольких километрах дальше. Здесь – юг Апшерона, лето дольше, чем в Бузовнах, и припоздняющиеся купальщики привыкли валяться в колючей рисовой шелухе вместо песка. Я отсутствовал с полчаса. На берегу меня ждёт озабоченный Давтян – случись что, он не смог бы мне ничем помочь.
– Я уж испереживался весь за тебя, – говорит Виктор. – Людей никого... ну да ладно, как там на глубине?
– Хочешь увидеть?
– Давай, но ты плавай рядом.
Я снимаю с себя аппарат, достаю из рюкзака гаечный ключ и заменяю кислородный баллончик.
– Подходи, надевай.
Виктор неуверенно подходит. Он никогда не погружался под воду и моя самоделка повергла его на миг в задумчивость, однако отказаться уже слаб;. Я помогаю приятелю набросить аппарат, застёгиваю поясной ремень, открываю вентиль баллончика и инструктирую:
– Ты уши продувать не можешь, поэтому пойдёшь, как и я, по дну от берега и так же вернёшься. Пройдёшь на глубину только в два метра.
– А как узнаю?
– Сам остановлю тебя на ней, а теперь давай попробуй дыши.
Я втыкаю в скривившийся рот приятеля загубник, сказав при этом:
– Не брезгуй, промыл, когда выходил.
– Хм, а кто брезгует, – успевает ответить Виктор и набирает полные лёгкие кислорода. Потом выдыхает в мешок и так несколько раз. Вроде тут всё в порядке.
– Только смотри, не вытаскивай изо рта загубник под водой, а то вода попадёт в патрон, натронная известь растворится и может попасть в лёгкие, понял?
Виктор утвердительно кивает. Я передаю ему, предварительно ополоснув, запасную маску, и помогаю натянуть её на лицо. После этого вспоминаю:
– И ещё: вот кнопка, называется «байпас», нажмёшь на неё в критическом случае, а ну попробуй!
Виктор нажимает, слышно как струя кислорода со свистом наполняет мешок.
– Всё, хватит, запомнил? Это так, на крайний момент.
Мы оба входим в воду и идём до тех пор, пока не погрузились по пояс. Я говорю:
– Теперь опускай голову под воду и продолжай дышать, как сейчас дышишь.
Виктор дрожит всем телом, думаю, не только от холода, однако повинуется, правда, слишком осторожно. Куча пузырей вырвалась из загубника. Тогда я сам решительно пригнул голову обучаемого под воду и пузыри пропали. После этого мой мужественный приятель поплыл уже под водой как рыба, а я над ним. Глубина стала выше человеческого роста. Я ныряю и беру Виктора за руку, предлагая на этом остановиться, но обучаемый выдёргивает её. Он уже вошёл в тёплую воду и почувствовал вкус к открытию загадочного мира. Пока следую за ним, понимая, что энтузиазма его для первого раза надолго не хватит. Тем не менее, вовремя остановить всё же не успеваю. Виктор неожиданно сам, взбивая облака ила, конвульсивно, по-черепашьи взмахивая конечностями, рвётся к поверхности. Он в панике. Загубник болтается на гофрированном патрубке, изо рта вырываются, увеличиваясь в размерах, пузыри. Вот голова его на мгновение высунулась над водой, затем снова погрузилась – обманчивая чуждая среда не спешит расставаться с теми, кто опрометчиво бросает ей вызов. Под водой вижу, как Виктор судорожно пытается сорвать с себя аппарат, который тянет его ко дну. Ему удаётся освободиться от заплечных ремней и аппарат отвис на поясе. Я спешу снизу на помощь и получаю удар ступнёй в плечо, который подбрасывает Виктора к спасительному воздуху. Вижу, что и поясной ремень уже сорван, освобождённый от груза Виктор несётся на втором дыхании к берегу, а аппарат пошёл плавно вниз, пока не лёг на дно. Лёгочный мешок, заполнившийся водой, утяжелил мою самоделку. Я всплываю, вентилируюсь, ныряю за аппаратом и, сжав его ладонями, отталкиваюсь от дна. Подышав несколько секунд, ныряю, снова отталкиваюсь от дна в сторону берега, и так раз пять – всё-таки легче, чем просто плыть по поверхности с восемью килограммами в руках. На берегу разбираю аппарат, части раскладываю на камнях для просушки на солнце. Виктор тяжело дышит рядом. Он не понимает, что с ним произошло, но я знаю – на мгновение заклинило лёгочный автомат в мешке, лёгкие приятеля пусты и это испугало. В принципе, ничего страшного, поскольку кислород продолжает поступать через постоянный жиклёр редуктора, но отсутствие глубокого вдоха вызвало замешательство. Я объяснил причину Виктору и он взвился:
– Чего ж ты мне раньше не сказал об этом?
– Извини, Витя, запамятовал. Это редко случается и...
Я продолжил лекцию, что, дескать, стоило похлопать по мешку и лепестки лёгочного автомата расклинились бы. Можно и по-другому – порезче втянуть в себя воздух и автомат обязательно бы заработал. А можно было в принцие дышать только тем, что поступает через жиклёр – этого достаточно для скромного поддержания жизни, правда, за рыбкой уже не угнаться.
– А можно, Витя, и вообще было нажать на кнопку «байпаса», я же тебе показывал...
Слушая меня, Давтян заскучал. Я понял, что под воду его наверняка больше никогда не загонишь.
****
Купание в почти ледяной воде не прошло даром – каждый из нас подхватил сильную простуду и слёг в постель на несколько дней. Мне вызвали врача, а мама, перед тем как отправиться на службу, вскипятила молока и велела его выпить с чайной содой. Так что к приходу врача я основательно пропотел и температура спала. Всё, думаю, больничного не получу, а отлежаться стоило бы. С утра задул гнусный северный ветер, резко похолодало и ухудшение погоды сказывалось на настроении. Рядом на стуле лежал журнал «Вокруг света». Попытался читать, но интерес к излагаемым событиям поблек, глаза стали слипаться и я, выронив журнал, погрузился в тревожную дрёму. Ближе к двенадцати вздрогнул от требовательного стука в дверь – это пришёл врач. Чтобы меня мокрого не охватило у входа сквозняком, пришлось закутаться в стёганое одеяло (под байковыми в Баку не спят) и в таком виде отправился отпирать. На пороге стояла слишком интересная для своих почти «зоологических» обязанностей молоденькая докторша, наверняка со свежеиспечённым дипломом и сейчас вся при исполнении врачебного долга. Пожалуй, я выглядел достаточно комично по шею укутанный одеялом с разметавшимися по голове клочьями пены вместо волос, отчего докторша, вместо дежурной улыбки, еле удержалась, чтобы не прыснуть со смеху. Пригласив войти и извинившись за свой вид, я чуть ли не бегом отправился к своему ложу, рискуя запутаться ногами в одеяле и грохнуться на полпути. Слава Богу, конфуза не произошло и вскоре я уже сижу в кровати, голый по пояс и распаренный как варёный рак, а докторша, сунув мне под мышку термометр, с важным видом прослушивает грудь фонендоскопом. Меня просят глубоко подышать, потом затаить дыхание, потом покашлять в сторону, после чего я облачаюсь в подготовленную мамой сухую рубаху и жду приговора. Докторша пересела за стол и сосредоточенно пишет. Наверное по прошествии лет нешуточные обязательства участкового врача изменят её облик, но пока щёчки в ямочках ещё пылают не местным «багрянцем» и на мраморном лбу нет профессиональных морщинок – ни дать, не взять Панаева с картины худ. Горбунова, если бы не светлый цвет пушистых волос.
Наконец, врач завершает свои записи и сообщает мне:
– У вас острый бронхит, это от перемены погоды. Выписала вам больничный, третьего с утра придёте на приём в поликлинику. Если будет температура, вызовите врача на дом, а это... – юная докторша подвигала на столе листками, – ...это вам антибиотики и микстура от кашля.
Сделав дело, врач поднялась и, уходя, не велела вставать:
– Лежите спокойно, я сама прихлопну дверь. Выздоравливайте!
Я остался один и лежал, покорённый славным обликом докторши и, – не скрою, – ощущением тех «чудных мгновений», когда её мягкие белые пальчики касались меня, потного и дурно пахнущего. Я с некоторым волнением ждал похода в поликлинику, но он к сожалению не состоялся. У меня подскочила температура и пришлось снова вызывать на дом, однако врач на этот раз пришёл другой.
Уже на службе делюсь с Давтяном по поводу красивой участковой врачихи. Виктор вздыхает:
– Неет, ко мне приходил всё тот же папуас.
Потом договаривает:
– Судя по описанию, я встречал раньше твоего бомбончика на вечере в медицинском. Высокая, такая. Если не ошибаюсь, её Валей зовут. Высше клёвая чувиха, моя Ленка с порога бы такую обратно завернула.
Лена Батурина – жена Давтяна со студенчества, лёгочница в активной форме, но усердно скрывает это и лечится. Со слов Милы Гольдшмидт (сокурсница Давтяна), у Батуриной прямо на работе случилось кровохаркание, вызывали скорую. Потом несколько месяцев отлёживалась в санатории. Однажды наш общий приятель Тофик Махмуд-заде откровенно поделился со мной:
– Алик, как ты относишся к витькиной Ленке?
– Мм, да вроде она ничего... Мать, правда, у неё – сука гнусная, а Ленка? Да вроде ничего, всегда приветлива.
– А я тебе так скажу. Есть люди, которые когда сами уже это... близко, других тоже туда тянут.
– Ты про Ленку?
– Ал;, конеечно, э!
– А кого она «тянет», Витьку?
– Не знаю, э! Это я насчёт себя.
Я в изумлении раскрыл рот, а Тофик разъяснил:
– Последний раз был у Витьки на дне рождения. Нуу, пришёл, отдаю, там, подарок, а Ленка вдруг подходит ко мне со своей чашкой, ложечкой зачерпывает и говорит: «Тофик, я готовила, попробуй, как вкусно!». Сама пробует и суёт после этого ложку прямо мне в рот. Я отодвигаюсь, говорю, что раз ты Лена приготовила, то конечно вкусно и за столом я всё равно выпью. А она из ложки опять отпила, облизала её белым языком и опять суёт мне в рот. «Нет, ты попробуй!», говорит.
– А ты бы ещё раз отодвинулся, сказал бы, что в туалет срочно захотел. После, мол, попробуешь.
Тофик смеётся:
– Ал;, Алик, знаешь, все смотрят, неудобно это сделать как-то. Так что всю ложку она засунула мне в рот чуть не до горла и я выпил. Ал;, чувствую, что побледнел, э! Походил по комнате, вышел на балкон, вернулся и сказал, что мне надо ещё в одно место сейчас сходить, и ушёл. Как вышел, купил сто грамм масла и, сянуль, сразу проглотил его. Потом позвонил Явузу (Явуз Шахбазов, тоже сокурсник). Когда встретились, я говорю ему, что мол так и так. Явуз говорит, что раз уже случилось, первым делом для дезинфекции надо пойти выпить. Мы с ним спустились в подвал напротив Ордубады и по сто пятьдесят грамм дёрнули. Явуз говорит: «Закусывать не надо», и мы с ним ещё по сто грамм водки засадили. Только вышли, еле до олеандровых кустов добежали, нас обоих там наизнанку. Когда отдышались, Явуз смеётся: «Ну вот, Тофик, вся её зараза вышла. Теперь нам надо обоим на бульвар, проветриться». Так пьяные и пошли на бульвар, и я с тех пор, знаешь, к Витьке больше не ногой. Даа... А у Ленки что, ещё приступ был, говорят?
Заглядывая в будущее, сообщу, что Давтян с Батуриной переехали в Мариуполь, Лена всю жизнь лечилась, но отважилась родить Виктору дочь. Недавно случайно узнал, что Виктор на восьмом десятке женился на молодой и та тоже родила ему дочь. Зная Виктора, скажу, что Лену бросить не мог, не из таких он. Так что думаю, Лена всё-таки умерла и свела её в могилу застарелая болезнь.
****
После Октябрьских праздников в наш коллектив прибыло пополнение – ещё одна сокурсница Давтяна, полурусская Пера Прошьян. Это была уже разведённая яркая женщина и стоит признаться, что к ней я раньше был неравнодушен. Рафик поместил Прошьян за моим кульманом, а меня перевёл в соседнюю комнату под дружный гогот собравшегося там коллектива. Ещё немного подумав, товарищ Саркисов сажает меня за кульман Рауфа, а последнего переводит туда, откуда меня выпроводил. Полдня Рауф Эфендиев ходил безлошадным, пока Эрнест с Сашей и Эдиком не приволокли ему свободный кульман из заводского теходела, так что никто не остался обиженным. Рокировка вызвала немало шуток и неочевидный смысл её оставался ясен только нашему шефу с его нештатным воображением.
Сегодня Рафик остановил наш созидательный процесс и поставил перед всеми сложную технологическую задачу, очень важную для качества выпускаемой заводом продукции. Дело в том, что балансировочное аллюминиевое кольцо обычно приваривалось к торцам вентиляционных лопастей аллюминиевого ротора электродами, причём, довольно сложно и ненадёжно. В целом это являлось ахиллесовой пятой вращающегося узла и следовало придумать что-нибудь поубедительнее. Время отпущено до обеда и шеф подключился тоже. Нам следовало дать только приемлемо-выполнимую идею, а воплощением в чертежах и металле завод займётся сам.
Почти до самого обеда мы активно напрягали своё сероё вещество и бесконечно советовались между собой, стараясь найти решение. Наконец, Рафик сказал «Стоп, ребята, я кажется придумал. Подходите, садитесь». Все мужчины сгрудились вокруг «доминошного» стола, об игорном предназначении которого шеф, наверное, не подозревал. Сначала последовал беглый опрос каждого из «думающего» коллектива. Забраковав все идеи как несостоятельные, шеф вдруг обращается ко мне:
– Алик, а как же ты? Ай-яй-яй, а я на тебя надеялся...
Мне оставалось только жалко улыбнуться. Между тем, шеф быстро набросал на бумаге схематический рисунок и приступил к разъяснению:
– Вот это – две короткие керамические гильзы, одна в другой, но между ними зазор, ну пусть по контуру миллиметров двадцать будет, так? Ставятся они вертикально, так? Снизу в промежуток между ними вставляется торцами лопастей наш ротор. Алюминиевый расплав должен будет потом покрыть их.
При этих словах Эдик и Юра по-колумбовски хлопнули друг друга по спинам и засмеялись. Рафику это не понравилось:
– Что радуетесь? У вас что, есть решение? Рассказывайте тогда вы.
Юра и Эдик только тыр-пыр и полная тишина. Рафик подводит итог:
– Так что ничего у вас за душой реального, вижу, нет. Так что слушайте дальше. После всего мы заливаем в керамический зазор аллюминий, погружаем в него тугоплавкий резец иии... прокручиваем его. Резец снимает с торцов под расплавом окисную плёнку ии... потом мы его выдвигаем назад. Лопасти ротора теперь надёжно «сплавились» с балансировочным кольцом. Теперь вы ждёте, когда всё остынет и, как мороженое из формы, вытаскиваете ротор с кольцом и отдаёте на обработку. Всё.
– Наполеон! – объявил Эдик, когда товарищ Саркисов ушёл со своей идеей в заводоуправоение. Да, техническая мысль у Рафика работала.
На следующий день Рафик не появился на рабочем месте. Он позвонил из дома и сказал Эрнесту, что с утра отправляется на Шемахинку. Мужчины криком «Ура!» встретили это сообщение и бросились забивать очередь в козла. Пришёл грузный заводской технолог Вадим и тоже включился в домино. Я отметил, что куда-то подевался заместитель шефа, обычно он не пропускал ни одной игры. Поэтому спрашиваю:
– А где Эрнест?
Все играют и молчат. Один Рауф выдавил из себя:
– Эрнест играет только с академиками.
– Даа, с академиками, – подхватил Вадим, ставя костяшку. – Вот так вот, только с академиками. А мы сошка помельче, ему и играть с нами нечего.
Но вот Давтян забивает и кричит: «Яйца, яйца!». Все разом загалдели и сбили меня с творческого настроя. «Ну, – думаю, – работать будет сложно». Тем не менее, продолжаю вычерчивать линию за линией: месяц – крайний срок исполнения конструкции для сбора в пакет роторных пластин. Скорость сбора пластин роли не играла и я использовал цепную передачу с керамическими магнитами для захвата. Подошёл Эдик. Он уступил место в домино Юре и сейчас рассматривал мой механизм:
– Охрененно, Алик, Рафик цепные параллелограммы уважает.
– Шутишь?
– Нет, не шучу. Он любит такие конструкции: жжих, жжих, жжих, жжих.
Эдик по паровозному задвигал локтями туда, сюда, туда, сюда.
– Увидишь, шеф тебя похвалит. Кстати, как ты в таком содоме работаешь?
– Как видишь, – жалуюсь я. Эдик подумал и заявил:
– Тут выход только один: тебе надо тоже садиться играть.
Я промолчал. Лучше бы в шахматы, но у меня второй разряд и с пятиразрядниками играть заведомо скучно. Как Эрнесту с ребятами в козла.
В последующие дни Рафик часто отлучался и «содом» повторялся. Конечно, я опять не в ударе. За столом уже сидит и играет хмурый Эрнест. Видать, «академикам» он проигрался, так что теперь в дурном настроении и во весь голос журит Вадима:
– Ара, зачем, э! так пошёл? Считать до десяти не умеешь?
Потом вскрикивает:
– Араааа, а вот так тебе! Как нравится?
Я настроен решительно:
– Всё, всё, перехожу назад в прежнюю комнату, а Рауфа – попрошу опять сюда.
Все одновременно вскидывают брови, смеются:
– Да кто тебе позволит? Может, Рафик специально тебя сюда подсадил.
Так оказывается вы ещё шутите! Я завожусь:
– Подсадил слушать, как вы орёте, не даёте работать? А спрос будет с меня?
– Успокойся! – ревёт Юра и заносит руку с очередной костяшкой. – Яйца, яйца, чуваки!
Нет, так продолжаться больше не может. Я вне себя, отрываюсь от кульмана, подхожу к игрокам и внаглую перемешиваю костяшки:
– Всё, забирайте домино и идите к чувихам в ту комнату. Там можете играть, сколько вздумается, а мне дайте работать.
Вместо того, чтобы хором возмутиться, конструкторы вдруг дружно захохотали и разбежались, словно со страху. Все, кроме Эрнеста. Вообще-то, я убедился – ребята воплощают на ватмане идеи может и не так заковыристо, но гораздо быстрее моего. Свои задания завершили и Эрнест, и Виктор, и тем более бывший государственный степендиант Рауф. Меня злит, что «шустро», как они, работать не могу, – неминуемо пойдут сбои.
На мой внезапный демарш Эрнест сузил глаза, превратив их в две злые щёлки, и зарычал, словно тигр:
– Уходи отсюда на...! Без году неделя здесь и уже командуешь?!
Я вступаю в свару:
– Это вы все уходите отсюда вон в ту комнату. Я вам бесконечно ирать здесь всё равно уже не дам!
Игорный «зал» – пуст. Все с хохотом толпятся в коридоре, курят, прислушиваются и злословят. Я говорю:
– А ты чего застрял, Эрнест? Иди тоже в коридор, поплачься людям, тебя поймут.
– Нужно будет – выйду... А ты подойди, ещё что-нибудь скажи, да!
– Скажу. Ты всё равно ни к людям, ни в люди не выйдешь. Нос у тебя, как армянский парус на Севане, перспективу скрывает.
Нос у Эрнеста был действительно, что надо. Я выступал достаточно громко и глупо. Ребята в коридоре после слов «армянский парус» дружно надрываются. Эрнест стоически переваривает сравнение, потом всё же собрался с мыслями:
– Ну что сказать тебе? Задеваешь нацию, – набитый русский дурак и всё! Пробы ставить негде, и таких вас придурков-хохлов в Баку до едрёной фени.
Этой фразой он завершил свой болезненный укол и вышел. После его ухода, ко мне тут же подошли Рауф Эфендиев (он вернулся) и Лаура Оганесян.
– Не расстраивайся, Алик, все они сволочи, – успокаивает Лаура. – Эрнест сволочь, твой Витя сволочь, Эдик сволочь, и Юра сволочь. Один Саша у них ничего. Он хоть русский. Тоже сволочь, но...
Я захохотал, а Лаура продолжает награждать мужчин солёными эпитетами. Потом останавливается и говорит:
– В общем, все они просто сволочи, какими всегда были. Так что ты не расстраивайся.
Возвращаются из коридора Давтян и Юра Мардиев, ведут себя дипломатично, словно ничего не произошло. Виктор спорит с Юрой о посторонних вещах:
– Тебе, э! говорю Юр: на посёлке Монтина есть квартира, где женщины зашиваются. Стоит это всего двадцать пять рублей.
Я уже «рисую» и слушаю, как за моей спиной Рауф с удивлением спрашивает:
– Как так, зашиваются?
– Ну, как? Ниткой и иголкой. Чтобы опять девочками быть.
Рауф хихикнул:
– Ии... такое возможно?
– Наивный ты. Конечно можно, Рауф! Вон, Лауру спроси, она каждый вечер туда бегает.
Лаура пропускает мимо себя этот бред, Виктор для неё – «просто сволочь».
«Зашивание» забыто. Рауф теперь стоит около меня и произносит сочувственно:
– Понимаешь, Алик, ты сейчас вступил в конфликт со старшим и это чревато для тебя. Но пока у Эрнеста нет против тебя веских прицепок. Мне сейчас его даже по-человечески жалко.
Потом он подходит к кульману Эрнеста, всматривается в безукоризненно выполненный чертёж и констатирует очевидное:
– Дааа... Графика у него завидная. И конструкция продуманная.
Конструкция, предложенная Эрнестом, лучше прежней моей. Рафик колебался, потом всё же принял вариант Балаяна – у того концы скоб не запрессовываются, как у меня, раздвижным шаблоном, а подбиваются пневматическими молоточками.
– Конструкция у него неплохо продумана, – повторяется Рауф. – Ты, Алик, всё же с ним не связывайся, я тебе не советую.
– Как же не связывайся? – смеются Саша с Эдиком. – Алик сказал, что у Эрнеста нос, как надутый армянский парус. А в коридоре Эрнест сказал, что Алик, ха-ха-ха, полнейший русский... это самое...
Я уже обмяк и пассую:
– Правильно он сказал. Пусть Его Высочество радуется, я не в обиде.
Я произнёс – Высочество, потому что район Арменикент, где живёт Балаян, находится на довольно высокой возвышенности. Теперь Эрнест титулован и это радует конструкторов.
– Хаа-хаа-хаа... Сейчас пойду и скажу ему...
Эдик-провокатор хохочет и приседает, словно собирается пуститься в пляс под зурну.
– Скажу, что Эрнест... Ха-хаа... на могу больше... Как ты его? – Арменикентское Высоч... Ха-хаа... А вот он сам идёт...
Открывается дверь и... вместо Эрнеста входит хмурый Рафик со свёрнутым в трубку куском ватмана. Наверняка, кое-что слышал, ничего не понял, но с его появлением веселье заканчивается. Рафик срывается на Давтяне, словно только для этого пришёл:
– Ты какой дал размер на штампе, Витя? Я тебе, как это... подкинул халтуру, а ты...
Шеф закосноязычил, во гневе затряс ушами.
– Ты вогнал перед производственниками меня в краску. Вместо двух с половиной соток... Смотри, что написал на чертеже!
Рафик показывает Виктору. На ватмане стоит: 0,25. Давтян «не догоняет»:
– Так здесь и написано двадцать пять сотых.
– Пойми, ты, чайник, – это десятки. Хорошо, Ребров не стал шлифовать, мне показал.
Мы собрались вокруг и зацокали языками, мол, как же это ты так, Витя? Но Рафик уже перегорел, вспышка погасла и он произносит миролюбиво:
– Лаадно, Витя. Не переживай очень, я всё уладил. Только вперёд смотри и думай, что делаешь, чтоб мне не краснеть потом! Чуть сомнение – спроси, не стесняйся.
Давтян соглашается. В принципе, проставлять допуски на штампах – дело исключительно кляузное, однако Рафик всегда ловко всё просчитывал и вообще ориентировался в сложных расчётах, как рыба в замутнённой воде. Он две недели назад решил подкинуть работу со штампами в качестве договорной Виктору, а тот споткнулся на ровном месте. Слава Богу, всё позади, штамп не запорот, и теперь шеф оценивающе стоял перед моим чертежом:
– Вот это решение! Туда его – сюда его. Туда его – сюда...
Слышно, как Эдик за своим кульманом скрипит карандашом и почти беззвучно добавляет:
– Жжиххх...
Рафик наверное скорее догадался, чем услышал, тут же сбился, смущённо улыбнулся и говорит:
– А что ты Эдик там смеёшься? Такие конструкции есть, они надёжны. Правда, со временем неизбежен провис цепи от износа, но этот вопрос решаем. Поставь, Алик, вот здесь компенсатор иии... на десять лет точно, э! хватит.
Потом он пошевелил усастыми бровями и сказал:
– Когда это всё закончишь, знаешь что хочу тебе поручить?
– Что-нибудь на стыке наук, – сказал я, важно сомкнув губы.
Шеф смеётся:
– Хы-хыи, неет. У пресса БАКИНЦа есть недостаток. Статор из листа пермендюра он выштамповывает, а с ротором – проблема. Диск часто сминается, в одном случае из четырёх – брак. В общем, займёшься потом этим.
Эрнест так и не появился. Витя подобный факт отметил и, чтобы Рафик не слышал, сказал негромко:
– Чуваки, а Эрнест смотрите, как стушевался, даже на обед не пошёл, э!.
Потом он повернулся ко мне:
– Ты, Алик, абсолютно не прав, это – хамство. Неужели ты не понимаешь, что твоя выходка – вызов нам всем? Всё свели к шуткам, но... – это нехорошоо...
Незаметно подступил Новый Год.
Первая декада января выдалась тёплой, температура воздуха на улице днём +18°, – прекрасно! Я после работы не отправлялся сразу домой, а сворачивал за заводским забором к поросшему высоченным тростником карьеру-водоёму, становился на небольшой плотик, когда-то сколоченный охотниками на уток, и, отталкиваясь шестом, направлялся в заросли. Где-то ближе к центру водоёма, где дремучий тростник расступался, я останавливался, раздевался по пояс и наслаждался вечерними остатками зимнего солнечного тепла. Вокруг – безмолвная идиллия, – камыши заглушают ветер и шум с трассы. Только откуда-то из глубины, доносятся глухие звуки, словно водяной к себе зовёт. Вздор, но всё-таки жутковато. К шести часам солнце совсем уходит, пора выбираться, иначе немудрено заблудиться и остаться в камышах. Я продираюсь по одной из извилистых водных стёжек к берегу и, когда заросли раздвинулись, в упор сталкиваюсь с встревоженным Эрнестом Балаяном. Мой плотик притирается вплотную к берегу, раздался шум кишащих у кромки воды гамбузий – ненасытных истребителей личинок комаров. Я не успеваю раскрыть рта, как Эрнест обрушивает на меня поток радостной матерщины, облегчившей его душу. Оказывается, он видел, как я свернул к карьеру и, не задумываясь, направился следом – в камышах этого водоёма исчезали люди. Думал встретить меня у берега и предупредить, а когда нигде не увидел, встревожился.
– Я уж думал на помощь звать, э! звать... Слыхал – кричал тебе: «Алик, Алик»?
– В камышах всё глухо. Я решил, – водяной зовёт.
– А ты и вправду глуп!
Мы помирились.
****
В январе заболела ангиной мама. Перед этим приехал из командировки отец, рассказал, что внезапно попал в горах в чудовищную пургу. Он работал с «кепрегером», когда нежданный вихрь стал быстро заметать всё вокруг снегом. Идти нельзя, не оставалось ничего другого, как влезть под треногу «кепрегера» и в таком скрюченном положении пережидать непогоду. Пурга оборвалась столь же внезапно, как и нагрянула. Когда отец с превеликим трудом выбрался из-под снежного заноса, глазам предстала безотрадная картина: вся травянистая зелень яйлагов оказалась покрытой белым снежным покрывалом. Вдали на одном из склонов появилась чёрная точка. Отец направил на неё окуляр прибора, который, сокращая расстояние, чётко продемонстрировал перевёрнутое изображение замершего на снегу волка. Серый смотрел на отца и разумеется видел его, благодаря своему острому зрению, столь же отчётливо. Некоторое время человек и зверь рассматривали друг друга. Затем волк большими скачками кинулся в сторону отца, уверенно преодолевая разделяющую их дистанцию. Казалось, что снежные заносы нисколько не мешали ему. Мой папаня, недолго думая, сгрёб «кепрегер», завалил его на плечо и по глубокому снегу заскакал в противоположную сторону, к кочевьям, где у него осталась лошадь. Снег был рыхлым, отчего бежать оказалось непросто, но вскоре залаяли овчарки, заспешили навстречу чобаны и увидели человека, укутанного липким снегом, как саваном. С отца быстро стянули одежду и принялись сушить над костром, а его самого напоили горячим чаем и уложили спать под буркой. Ничего, не заболел, ни разу даже не чихнул. В принципе, мой папа с детства отрегулировал свой организм по системе Мюллера так, что простуда его никогда не брала. Сейчас он вызвал матери доктора и, когда я после службы явился домой, мама сидела с завязанным горлом, а папа пошёл в аптеку за лекарствами. Ещё я узнал, что приходила понравившаяся мне новенькая участковая, которая медицинской лопаточкой выдавила из гланд гнойные пробки и боли в горле утихли. Мама также сообщила:
– Алик, врач сказала, что две недели будет принимать в поликлинике Шаумяновского района, так что там мне её можно найти. Она назвала свою фамилию: Громкоголосова.
Я некоторое время размышлял над услышанным, не зная, как мне отнестись к такой информации. Между тем, мама продолжила:
– Для чего ей сдалась я? Думаю, всё было сказано для тебя. Так что, если желаешь, знаешь, где тебя могут ждать.
Пришёл отец и принёс лекарства. Пока он готовил полоскание, мама с сомнением взглянула на меня и завершила мысль неожиданно:
– Ты в целом сам ничего, но всё же этот «бутон садовый», как писал Куприн, не для тебя, поверь мне. Вид у неё конечно серьёзный и порядочный, тем не менее... не обожгись.
После маминых слов, сердце моё учащённо забилось, краска стала заливать лицо. Чтобы скрыть это, я вышел на балкон, словно заинтересовался чьей-то перепалкой во дворе. Там соседка Нюра, вреднейшая из когда-либо существовавших стерв, перебранивалась со своей сватьей Ниной. Год назад застоявшийся нюрин сынок Коля-рыжий удачно женился на видной девушке из соседнего двора. Внешне она была привлекательнее его, к тому ж ещё моложе на десять лет. В браке родился розово-рыжий малыш и Коля от счастья не просыхал вторую неделю. Пора бы уж остановиться, на работу выйти, и сватья во весь голос требует от Нюры повоздействовать на сынка. Та в ответ:
– А, а, а может, он... с горя напился.
– С каакого, с каакого?!
– Аааа... может узнал, что дитё не его.
Нюра подло дразнила, так, от беспробудной вредности, и двор замер в предвкушении взрывной реакции. Я не стал дожидаться развития событий и, погружённый в собственные раздумья, вернулся в комнату. Мама к тому времени полоскала в умывальной горло и я, предупредив отца, вышел на освещённую фонарями улицу. Мне следовало побыть одному, чтобы разобраться со свалившимся на голову счастьем.
На неделе я повёз часть готовых чертежей в институт на Шемахинку в отдел нормоконтроля, чтобы заручиться подписью завотдела – Лисицкого Вольдемара Витольдовича, личностью в целом неплохой по характеру, но как специалиста чрезвычайно въедливого. Конструктора ходили к нему с чертежами, словно на голгофу. Только наш товарищ Саркисов не боялся Вольдемара Витольдовича. У Рафика за плечами два десятилетия стажа и он сам мог проверить на компетентность любого Лисицкого. Уважаемый Вольдемар Витольдович по образованию инженер-электрик, как наш Юра, и механическими разработками за кульманом никогда не занимался. Однако он хорошо освоил систему ГОСТов и отточенный кохиноровский карандаш уверенно держал в руке только для подчёркивания ошибок и личных комментариев на чужих чертежах. Мастеровито используя аппарат нормоконтроля, Лисицкий умел держать конструкторов в напряжении, правда всё же в пределах разумного. Тогда претензий к нему будет меньше и за своё место под солнцем можно, заглядывая в будущее, не очень волноваться. Юра Мардиев не любил его: «Фальшивый и высокомерный, мы в институте называли его пан Лисицкий. Не знаю, почему он поступал на энергетический, – инженер-электрик из него так и не состоялся».
Я развернул перед Лисицким первый лист общего вида.
– А деталировка?
Пришлось признаться:
– Ещё не готова.
Лисицкий повёл кохинором по чертежу, мимоходом ставя метки. Потом спросил:
– Вы от Саркисова?
– Да.
Саркисов – это фирма. Лисицкий ещё некоторое время, думаю для вида, поводил карандашом по ватманским листам, прежде чем сказать:
– Особых нареканий нет. Приносите остальное, когда отдеталируете.
После этого он поставил карандашом подпись с числом и, показывая, что разговор окончен, взглянул на ручные часы. Они у него «прилипли» к ребру запястья, так что Вольдемару Витольдовичу не приходилось выкручивать левую руку, чтобы увидеть циферблат, тот сам смотрел на хозяина.
У меня оставались не занятыми полдня, их-то мне и надо было, чтобы нанести визит в поликлинику Шаумяновского района. Добирался на трамвае, потом пешком. Вот и здание поликлиники. Я вхожу в вестибюль и останавливаюсь у регистратуры. Пожилая регистраторша в белом халате смотрит на меня вопросительно. Я начинаю:
– Здравствуйте! Скажите пожалуйста, в каком кабинете принимает врач Громкоголосова?
– Громогластова, – поправляет меня регистраторша. – Она у нас временно. За талоном приходите с утра.
– В каком она кабинете?
– У вас больничный?
– Нет.
– Тогда завтра с восьми утра.
Я не слушаю и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. За моей спиной вопль:
– Молодой человек! Остановитесь или я вызову...
Слишком большой резонанс. Я не стал дожидаться, кого регистраторша вызовет, развернулся и вышел на улицу. Может дождаться, думаю, когда докторша выйдет сама после трудового дня? Но это случится только с темнотой, «она» устанет, можно всё испортить. А вдруг – вообще всё мираж и я «её» не слишком обрадую! Такая мысль отрезвила меня. Оставалось ни с чем отправиться домой.
****
В нашем дворе жили разные люди. Одним из них был Цодиков Григорий Григорьевич. Он жил с нами на общем балконе, который по периметру охватывал весь двор. Жил не один – с женой Клавдией Ефимовной Соловейчик. Когда у Григория Григорьевича возникали житейские осложнения, Клавдия Ефимовна тут же отказывалась от мужа, обрекая его переживать трудности и выбираться из них в одиночку. Неудачи возникали из ничего и внезапно. Неполадила эта семья стариков с другой такой же по возрасту соседней семьёй, некими Иванниковыми Лукой Фёдоровичем и его женой Татьяной Викторовной. Однажды при переписи населения к Цодиковым постучали статисты.
– Ваше имя-отчество.
Григорий Григорьевич не успел раскрыть рта, как выскочил из своей двери Иванников и скороговоркой заявил:
– Его – Гирш Гиршевич, а жену его – Хая Хаимовна!
– Паазвольте, мы не вас спрашиваем!
И к Цодикову:
– Тут написано Григорий Григорьевич Цодиков и Клавдия Ефимовна Соловейчик, всё так?
Григорий Григорьевич помедлил, потом ответил:
– Пойду спрошу.
На балкон вышла жена и в итоге недоразумение с именами было улажено. Когда статисты покинули двор, Григорий Григорьевич стал находить удовлетворение – подходить к двери одной из уборных во дворе, если там сидел кто-либо из Иванниковых, и, с молотком в руке, глухо повторять одно и то же:
– Ах ты... твою мать! Ах ты... твою мать!
Иванникова из-за двери уборной:
– Заявлю в милицию!
А ей в ответ:
– Ах ты... твою мать! Ах ты...
Раз к нам летом в открытую дверь вошла без спроса соседка. Я сейчас помню только её отчество – Калистратовна. Сестра соседки – лётчица, в 1945-ом направила свой горящий истребитель в лоб мессершмидту. Враг не успел отвернуть и обе машины взорвались в воздухе. Это произошло в воздушном бою над Берлином в последние часы войны. По сей день Калистратовна спекулирует памятью сестры. Сегодня она занималась сбором подписей в пользу своей подружки Иванниковой. Надо было заявить всем двором, что старик Цодиков – фарцовщик и посадить его в тюрьму. Он действительно был мелким фарцовщиком и Иванниковы уже сажали его на четыре года, но этого им мало. Я под мышки вынес миниатюрную, взвигнувшую лжесвидетельницу на балкон и захлопнул дверь.
Прошло время и мама как-то сказала отцу:
– А Цодикова не слышно больше.
– Надоело, оставил свой пост.
– Нет, заболел. По слухам – опухоль.
Мама оказалась права. Григорий Григорьевич лежал у себя один, приговорённый неизлечимым недугом к смерти. Жена, чтобы не ухаживать, ушла к родственникам. Недолго думая, я отпросился на работе и отправился в городскую поликлинику – кому-то надо из соседей похлопотать за Григория Григорьевича. В регистратуре я объяснил ситуацию и меня направили к новому, приехавшему из района врачу – Мамедову Алекпер Самед оглы. Дверь в его кабинет была открыта, внутри за столом я увидел здоровенного детину, лучившегося жизнерадостностью и оптимизмом.
– Заходите, заходите, – пригласил врач.
Я не успеваю войти, как мимо меня в дверь шмыгнула... Клавдия Ефимовна, которую я почему-то не заметил. Ну и слава тебе Господи, думаю: раз жена Цодикова явилась, мне здесь делать скорее всего нечего. На всякий случай решил задержаться и удостовериться, что она пришла хлопотать за мужа. Из коридора вижу, как врач придвинул к себе какие-то бумаги и весёлым густым басом спросил:
– Ваша фамилия?
– Соловейчик.
– Ух, какая фамилия!
– Что смешноого?
– Нет, ничего, просто очень хорошая фамилия. Бывают Иванов, Соловьёв, а тут – Соловейчик! На что жалуемся?
– Доктор, замучила голова...
– Ну, это понятно.
Клавдия Ефимовна продолжает говорить о своих старческих недугах, врач внимательно выслушивает и что-то записывает. Пишет, пишет, а Клавдия Ефимовна говорит, говорит и ни слова о муже. Но вот она вышла с кучей рецептов и пошла по коридору, не взглянув в мою сторону.
Из дверей выкрик:
– Следующий!
Я захожу, здороваюсь и сходу стараюсь изложить главное:
– Доктор, я собственно пришёл к вам относительно больного Цодикова...
«Доктор» словно давно ждал этого и сразу же перебивает:
– Извините, но Цодиков пока не мой больной.
Я обескуражен, ведь только что врач принял жену Цодикова:
– Но меня направили к вам.
– Ошибочка. Цодикова лечит Громогластова, она в четырнадцатом кабинете. Поспешите, может застанете.
Я ухожу и наконец-то стою перед Громогластовой. Приём больных окончен, она сидит одна и сосредоточенно что-то записывает. Прелестная головка склонилась над чьей-то историей болезни, пушистые белокурые локоны пенятся вокруг лба и уложены на голове в пышный тюрбан. Самое время сказать ей что-то очень для себя важное, но сегодня я, болван, пришёл по другому вопросу. Я слегка наклоняюсь и бодро произношу:
– Валентина Дмитриевна, я к вам.
Головка не дрогнула, только брови чуточку приподнялись, но глаза остаются прикованными к записям. Врач давно поняла, что за кавалер стоит рядом и кажется, это её не слишком впечатляет.
– Доктор, я по поводу Цодикова. Он лежит один, беспомощен, сделайте что-нибудь, пожалуйста.
Напряжённость спала, чудесная головка наконец повернулась и уставилась на меня. Я выдержал её изучающий взгляд. Алые уста докторши раскрылись и она начала говорить:
– Я всё понимаю. Вы знааете, что у него?
Я промолчал.
– С таким безнадёжным диагнозом в больницу не берут, – щебетала Валентина Дмитриевна, – необходимо...
– Но у него никого нет, жена сбежала. Сейчас я её встретил, но этой женщине только до себя самой.
– А что я могу сделать? Я не главврач.
– Так подключите её.
Лапушка задумалась, на виске под вуалью волос забилась синеватая жилка.
– Хорошо, посидите в коридоре, я сейчас.
Она оставила меня и побежала наверное к главврачу. Я не сел, а принялся расхаживать по коридору взад и вперёд, пока Громогластова не вернулась.
– Ничем не могу вас порадовать, в больницу Цодикова не положат.
– Вы, Валентина Дмитриевна, не радуете отнюдь не меня. Впрочем, чему Цодикову радоваться?
Я сам направился к главврачу Алиевой, легонько постучав, вошёл в её просторный кабинет и начал с порога:
– Здрасте, доктор! Вы ко всему наш депутат. Как же власть может быть так равнодушна к брошенному всеми больному Цодикову?
– А вы меня не упрекайте, я нашей властью вполне довольна.
Понятно, разговора не получится и я решаю хлопнуть дверью:
– Я тоже нашей властью доволен, но я не хотел бы оказаться в положении, в каком оказался Цодиков. Всего доброго!
Спускаясь по лестнице, слышу, как за моей спиной Алиева видимо вышла из кабинета и спрашивает кого-то:
– А где Валюша, уже убежала?
На следующий день за Григорием Григорьевичем приехала неотложка и отвезла его в больницу. На неограниченный срок.
С Громогластовой я столкнулся раз на улице лицом к лицу. Она отвела глаза, чтобы не поздороваться. Вот и все мои фантазии, а я-то губу размотал!
Вскоре Громогластова куда-то пропала. Ходили слухи, что она вообще уехала в Россию, а новым участковым врачом назначена немолодая женщина, приехавшая из Новосибирска. Тем неожиданней оказалась через полгода моя встреча с Громогластовой на лестнице в поликлинике. Она поднималась, я спускался, Валентина выглядела посвежевшей, жизнерадостной. Она не отвела взгляда, но отвернулся я, вспомнив давнюю обиду на улице. Через несколько секунд Громогластова развернулась и уже была внизу, крутилась совсем рядом за моей спиной в пустой раздевалке.
– Оо, Валечка, – приветствует её кастелянша, – здравствуй дорогая! Как здоровье?
– Здравствуйте, Марья Васильевна, ничего, хорошо.
– Ну и слава Богу. А то мы уж испереживались за тебя.
– Нет, нет, Марья Васильевна, всё действительно хорошо.
Я продолжаю выдерживать марку и не поворачиваюсь. Пусть, думаю, немного потомится неизвестностью. Теперь мой ход. Конечно, на радостях долго терзаться не собирался и обдумывал более осмысленный шаг к возмутительнице своих сердечных ритмов. Главное – не отпугнуть, добиться всё же её благосклонности и согласия на встречу. Если всё пойдёт и дальше гладко, – не мешкая делать предложение, может мне и повезёт. Это же счастье, иметь всю жизнь рядом такую очаровательную подругу! На меньший срок не был согласен. Неожиданно подвернулся более чем подходящий случай, который расставил всё по своим местам. В первое воскресенье сентября наша учебная группа аквалангистов решает отправиться в Бильгя; и провести там тренировки. Да, теперь я готовился стать аквалангистом, а свои прежние рискованные погружения с самоделками оставил истории. Бильгя наша группа выбрала из-за относительно высокой прозрачности воды и... прекрасного поющего ракушечного пляжа. Нас было семь человек и прибыли мы к месту назначения на ДОСААФовском автобусе с полным комплектом аквалангистского снаряжения. Нет нужды рассказывать о подводных погружениях, в принципе о них уже писал. Наше появление на пляже вызвало неподдельный интерес у купающихся, – в то далёкое время акваланг был сродни экзотике и вскоре нас окружила толпа. Их внимание оказалось чрезмерно навязчивым, что в итоге вынудило нашу команду сменить пляж, где народу поменьше. Именно там я увидел метрах в тридцати от нас свою пассию, лежащую на ракушках в немного фривольном купальнике под тенью, отбрасываемой огромной скалой, и в обществе бронзового от загара молодого кавалера. Вагиф Новруз-заде, напарник по погружениям, перехватил мой взгляд, подмигнул и, кивнув в сторону пары, произнёс:
– Классная у него чувиха, что скажешь?
Я уклончиво улыбнулся в ответ:
– Да так, ничего... Мы пойдём с тобой в воду, или будем здесь торчать?
Погружались мы до четырёх часов, потом просто лежали на ракушках, слушая инструктора и наслаждаясь мягким теплом клонящегося к закату солнца. Ребята – все молодые специалисты и энтузиасты нового веяния, приехали на несколько отгульных дней. Мне же к сожалению надлежало быть в понедельник на службе, поэтому пришлось распрощаться с бескручинным коллективом и отправиться пешком в сторону железнодорожной платфоры. Когда уходил, отметил, что Громогластовой с кавалером уже не было на прежнем месте.
До станции пришлось нести туфли в руках и босым вышагивать сначала по ракушечным дюнам, а потом по дороге километра два. Вот и тупиковая платформа по которой уже снуёт в ожидании поезда народ. Я приобретаю билет и прохожу к середине платформы. Громогластовой со своим пижоном не заметил, они скорее всего уехали раньше. Пошёл седьмой час, темнело, а до прибытия поезда ещё сорок минут. На платформе появилась большая толпа чернявых подростков лет от четырнадцати до семнадцати – самый неустойчивый и опасный возраст. Подростки метались туда и сюда, сквернословили, несли по-азербайджански всякую дрянь, так что один из мужчин подбежал к заводиле с явным намерением влепить ему по физиономии наотмашь. Окружающие еле его удержали, а семнадцатилетний верзила захохотал и побежал, сквернословя, дальше. Часть подростков сгрудилась возле расписания и стали самодельными заточками играть «в юрты» на фанере стенда. Игра опасная. Кто выбивал своей заточкой чужую, – получал, по-моему, рубль. Никто из окружающих не делал им замечания – свой покой дороже. В конце концов в сумерках стало трудно попадать в цель, игроки перессорились между собой, потом помирились и вновь, теперь при свете фонарей, с криками забегали по платформе туда, сюда, как в своём дворе. Один из них мимоходом выплюнул мне в правый глаз спичку. Я отреагировал, схватил его за шею и отшвырнул в сторону. Он не удержался на краю платформы, спрыгнул с неё. Вскарабкался назад тут же и вся ватага с радостным воем окружила меня, намереваясь устроить самосуд. Я, отбиваясь, закрутился как лось среди стаи волчар. В руки вцепились четверо мелковатых хулиганов, пробовали столкнуть на рельсы, я не давался. В итоге, ещё кто-то сорвался с платформы, а я, отчаянно размахивая во все стороны кулаками, старался удерживать взбесившуюся свору на дистанции. Вокруг ни одного стража порядка. Наконец, окружающие люди не выдержали моей жалкой срамоты и, не сговариваясь, бросились на хулиганов, принялись их растаскивать и урезонивать. Всё продолжалось минут десять, но мне показалось, что схватка с бандой подростков вышла из-под контроля времени. Наконец, заливая пути светом прожектора, подкатила, стуча колёсами, электричка и встала у бетона платформы. Тогда в электричках ещё не было автоматических дверей и они всегда оставались открытыми. Люди, сломя голову, кинулись в вагоны занимать места и я тоже. Свора меня не забыла, – как это я не проглотил плевка, а швырнул обидчика с платформы! Подростки заняли чуть не весь вагон, расселись вокруг, в меня полетели жёваные бумажные катыши, окурки, куски проволоки. Словом, меня энергично провоцировали на ответные действия, хотя я уже скукужился на сидении и предпочитал не отвечать. Глумление сопровождалось издевательским смехом вперемешку с восточной матерщиной – так заявляло о себе подрастающее поколение полутрущёбных беспредельщиков, уже уверовавшее в животную силу коллектива, но ещё не испытавшего фунта лиха. Через десятилетилетия они трансформируются в армии воинствующих головорезов, которые по зову сердца займутся очередным геноцидом армян, но сейчас будущие ансамбли антропофагов пребывали ещё в зародышевом состоянии. Я решил покинуть вагон, забитый этим подростковым отребьем, однако прорываться к тамбуру пришлось по проходу с боем. На очередной станции не успели заскрежетать тормоза, а вагон с лязгом податься по инерции вперёд, как в открытые двери ворвалась бригада милиционеров – её видимо вызвали из кабины машинистов по телефонной связи. Подростки бросились было по проходам, но их хватали и передавали с рук на руки другим милиционерам на перроне, а те в свою очередеь волокли извивающихся хулиганов в комнату для правонарушителей. Теперь озлоблённых родителей заставят уплатить немалый штраф. Когда поезд тронулся, из нескольких десятков апашей наверное недосчиталось человек семь. Столько же сейчас торчало вместе со мной на площадке уже того вагона, куда я прорвался. Их звериные взгляды не предвещали добра. Я представляю, как, разобравшись со мной, они сорвут потом стоп-кран, попрыгают с поезда и разбегутся по ночной степи, а пока – заблокировали оба выхода с площадки и придвинулись ко мне вплотную. Передо мной стоял в тёмно-красной ковбойке тот самый рослый заводила и со злорадной усмешкой заглянул мне в глаза, – ему нужно было увидеть в них панический страх. Наверное так и было, но пустить в ход «инструменты» несовершеннолетние бандиты не успели. За моей спиной с лязгом раздвинулись внутренние двери, плотная русоволосая девушка ворвалась в «предбанник» и оттолкнула от меня отморозка в бордовой рубахе с такой силой, что он запрокинулся на спину, заваливая других. Потом так же расправилась ещё с кем-то, но и я тоже осмелел. С боков – пустые дверные проёмы. И тут подростковое зверьё впервые ужаснулось быть вытолкнутыми на полном ходу с поезда. Помню, что кто-то из них дёрнул тамбурную дверь и весь сброд на плечах друг друга принялся с криками заваливаться через проход в соседний вагон. После этого, Валентина крепко схватила меня за руку и как вещь втащила в салон. Пассажиры энергично раздвинулись. Её кавалер уступил мне место, а сам отправился на противоположную площадку, наверное покурить. Валентина крикнула ему вслед:
– Миля, ты куда, я тут одна!
Меня она конечно в расчёт не принимала. Миля ответил «Я скоро», после чего Валя решительно усадила меня рядом, приказав: «Сиди!». Я молча повиновался и сел, восхищаясь девушкою. Мне бы её красоты и неженской отваги!
Не сразу отметил, как неожиданно вновь раздвинулись двери в салон, а в их створе показался в разорванной бордовой рубахе главный заводила. Выпучив белки глаз, он окинул всех ненавистным взглядом и, увидев Валентину, громко обратился вдруг к ней:
– Килянус тебе! Сегодни ти живой атсуда не вийдишь, э! Ти уже мёртвий, э!
Потом по-змеиному взглянул на меня и добавил:
– Ти уже мёртвий тожи, э!
После такого заявления, растерзанный заводила развернулся и убрался назад. И тут меня в буквальном смысле осенило, кто скорее всего эти подростки. Возможно, я столкнулся с бандой несовершеннолеток-«нашахорчиков». Кличка прилипла к ним за недетское пристрастие к анаше. Их нанимают, чтобы, например, избавляться от одиноких пожилых квартиросъёмщиков. Обычно несовершеннолетки толпой подбегают к своей жертве, протыкают её заточками из ножовок и вязальными спицами, после чего разбегаются, а освободившиеся квартиры занимают «очередники» – была такая практика. Появляться на улицах подобная категория беспредельщиков стала только после смерти Сталина.
Услышав «приговор», Валентина продолжала спокойно сидеть, игнорируя угрозу. Запаниковал я. Ясно, на оставшихся остановках нас будут пасти и после конечной займутся вплотную. Я уже понял, что валин кавалер не будет подставляться. Максимум, на что он способен, это пройти к машинистам и попросить их опять вызвать милицию. Однако, разводить нас по домам милиционеры конечно не станут. Чтобы спасти Валю и себя, я принимаю не совсем мужское решение.
– Пойдёмте со мной, – шепчу ей, после чего в свою очередь решительно взял девушку за руку и, расталкивая пассажиров, направился было к площадке, но Валя упёрлась.
– Я пойду к Миле, – заявила она и стала протискиваться в другой конец вагона к своему кавалеру. На площадке его не оказалось, мы перешли в следующий вагон, там Мили тоже нет. Валя усмехнулась, а я комментирую:
– Не беспокойтесь за друга, «они» его не знают и не тронут. Им нужны мы.
Электричка остановилась в Кишлах. Я почти силком подвёл Валентину к дверному проёму, противоположному выходу на платформу, спрыгнул в темноту, протянул снизу руки и приказываю:
– Прыгай!
Валя колеблется, оглядывается, всё ещё ищет глазами наверное Милю, а поезд вот-вот тронется. Два черноволосых субъекта, привалившись к стенкам площадки, молча с интересом ждут продолжения сцены – выпрыгнет девушка или нет.
– Прыгай! – повторяю я. – Поезд пойдёт...
Я схатился за низ поручней и завис на них:
– ... меня может затянуть...
Это подействовало. Валя, присев на корточки, прыгает мне в объятия и оба заваливаемся на сухую траву. Электричка, погудев, тронулась. Валя лежит на мне, через тонкую ткань я ощущаю её упругое девичье тело и крепко прижимаю к себе до тех пор, пока не простучали колёса последнего вагона. После этого мы поднялись, обошли тёмную платформу и по каменной лестнице взошли на станцию. Валя поправила волосы, потом при свете лампочки со столба принялась отряхивать мне от травы спину. Оба не произносим ни слова, ждём электричку. Минут через пятнадцать подходит бузовнинская, но я удерживаю девушку.
– Эту надо пропустить.
Валя беспрекословно подчиняется – что ей оставалось делать? Ещё минут через пятнадцать подходит сураханская секция, полная народа. Мы вошли в вагон и встали на площадке. Я пытаюсь придвинуться теснее к славной девушке, но она соблюдает дистанцию, словно и не лежала недавно на мне. Скоро конечная, Сабунчинский вокзал, но я вытягиваю Валю за руку из вагона на предпоследней станции, на Фиолетова. Она опять подчиняется. Теперь нам несколько кварталов предстоит идти завокзальным районом по освещённой улице до трамвая и я хочу взять девушку под руку. Она высвободила локоть, с неудовольствием взглянула на меня и сказала:
– Давайте пойдём раздельно.
Я смущён и мы при обоюдном молчании продолжаем двигаться дальше. Вот и остановка. Трамвая ещё нет, но у тротуара стоит свободное такси. Валя спрашивает водителя в открытое окно:
– Подвезёте нас к кинотеатру Низами?
В ответ – короткое:
– Садыс.
Девушка садится рядом с шофёром, а я устраиваюсь на заднем сидении. Машина тронулась. Навстречу замелькали уличные огни, пошли повороты, вот и Телефонная, такси останавливается у центрального кинотеатра. Я не успеваю расплатиться, – Валя сунула в руку водителю денежную купюру раньше. Вместо сдачи, он заученно сказал «Спасиба». Мы выходим на тротуар у прекрасного бастиона с колоннами из розового гранита. Это – кинотеатр Низами, в недавнем прошлом – Художественный. Валя не даёт мне рта раскрыть, объявляет:
– Теперь наши пути расходятся и, слава Богу, что относительно благополучно. Заболеете – приходите.
– Но я хотя бы провожу вас сейчас?
– Не дай Бог, у меня другие провожатые.
«Видел я твоих провожатых», ухмыляюсь про себя и безнадёжно смотрю девушке вслед, как она семенит на своих высоких полных ножках в сторону, противоположную моей.
В понедельник шеф даёт обещанное интересное задание и я направляюсь в цех к БАКИНЦУ. Внимательно слежу, как пресс работает: загрузочный автомат посылает к верхнему штампу пермендюровый лист, пресс выдавливает из него венец статора, который выталкивается в накопитель, а оставшийся диск-заготовка ротора п;дает ребром в приёмник матрицы нижнего штампа, перекашивается и благополучно сминается. После многократных наблюдений, я прихожу к простому решению: достаточно прижать диск к матрице струёй воздуха, диск не будет перекошен и движущийся штамп не сомнёт, а перебьёт его в пластинку ротора. С этой идеей я прихожу к Саркисову, но тот сморщился:
– Ненадёжная игрушка. Надо поставить только механический удерживатель и ты подумай, как.
Я снова возвращаюсь в цех и простаиваю у пресса несколько часов. Воображение подсказывает, как будет работать задуманный механизм. Я возвращаюсь в лабораторию и сажусь за кульман. Плод своих раздумий выкладываю сначала на миллиметровке и через неделю показываю Рафику. Шеф задумался.
– А кто же будет толкать кулачки?
– В движущемся штампе есть место для установки толкателей. Когда штамп отойдёт, эти пружины стянут лепестки, удержат пермендюровый диск, затем толкали...
– Всё понятно, – останавливает меня товарищ Саркисов, затем задумчиво добавляет:
– Как это, столько времени не могли придумать, а оказывается так просто решается?
И неуверенно:
– Ну давай, вычерти на ватмане, потом отдеталируй. Попробуем.
Через две недели, когда всё было готово, чтобы нести чертежи к Лисицкому, Рафик вдруг бракует конструкцию и предлагает другую:
– Не надо никаких пружин, они ненадёжны. Нужен просто шток, на нём канавка с изгибом. На шток насаживается заслонка и изгиб канавки через штырь перемещает заслонку вверх и вниз, вверх и вниз. Заслонку сделать из лёгкого сплава, например – декопира.
– Я не знаю этого материала.
– А вон, лампа у Юры на столе. Абажурный колпак сделан из декопира – алюминиевый сплав, а смотри, какой лёгкий и прочный. Всё, работай!
На отработку и изготовление конструкции ушло несколько месяцев. Когда всё было готово, конструцию поставили на пресс, но она после ряда циклов развалилась. Рафик не отчаялся:
– У меня есть более надёжное предложение. Знаешь, какое?
– Пока нет.
– Так вот. Когда роторный диск упадёт и окажется на матрице, мы пустим на него струю воздуха, понимаешь? Она прижмёт диск к матрице и не допустит перекоса.
И, обращаясь ко всем:
– Слушайте, как у вас здесь темно. Надо будет к кульманам сообразить лампочки. Займитесь этим между делом, вы же конструкторы!
В феврале освещённость в лаборатории ещё слабая, чертить с утра исключительно тяжело для глаз и я решил навесить над своим кульманом лампу. Для этого принёс из дома старую настольную лампу на искривлённой дужке, прикреплённой к круглой подставке. Дужку решил отсоединить от подставки и прикрепить к верхнему рычагу пантографа. Тогда, куда бы я не передвигал линейку, лампа всегда будет перемещаться вместе с пантографом и светить на карандаш. Таким решением заинтересовался Юра Мардиев:
– Понятно, придумано неплохо, а если всё же не получится? Как тогда ты лампу вынесешь назад с завода?
– В смысле?
– В смысле, внести можно хоть атомную бомбу, а вынести...
– Да я и не собираюсь её выносить.
– Но всё же? Лаура, ты как думаешь?
Лаура видимо уже догадалась, куда клонит Юра, хихикнула и убежала в коридор.
– Так вот, Алик, но у тебя есть единственный шанс.
– Ну, какой?
Конструкторы застыли в ожидании и Мардиев заговорчески шепчет:
– Ты пронесёшь лампу между ног. И дужка с колпачком удобно впереди ляжет, и сзади для кнопки на подставке место будет.
Когда меньше, чем за полчаса, все отсмеялись, – вошёл товарищ Саркисов. Я уже успел снять подставку, прикрепить низ дужки к рычагу пантографа и включить свет. Саркисов заинтересовался, долго перемещал в разные места доски пантограф и свет всё время падал в зону черчения. Шеф остался доволен. Пошутил только:
– Теперь, Алик, ты навсегда оставишь лампу в лаборатории. Если вдруг захочешь её вынести без спецпропуска, у тебя никак не получится, правда? Работай на здоровье, а вы...
Рафик поворачивается к конструкторам:
– ...не хихикайте, понимаете, а сделайте себе такую же подсветку и вопрос закроем.
После этого товарищ Сакисов выходит по неотложным делам, а Юра Мардиев торжественно продолжает речь шефа, подражая его голосу:
– ...Когда ротор упадёт, матрица сожмёт пёрмандюр в гармошку и вопрос закроем. Не хихикайте, понимаете!
****
У мамы возникли некоторые проблемы с желудком, так что в отсутствие отца пришлось взять отгул и сопроводить приболевшую пожилую женщину в Черногородскую больницу на проверку в хирургию. В ожидании приёма мы сидели в общей очереди в коридоре, когда мимо нас неожиданно прошествовала, окружённая толпой поклонников, Громогластова собственной персоной. Спустя несколько секунд, Валентина Дмитриевна не выдержала, повернулась и задержала на мне взгляд, удивлённый добрый взгляд, который я видел перед собой в набитом людьми вагоне электрички. Высокий шатен, тот самый, что тёрся около неё на пляже, а потом в поезде, сейчас подхватил мою пассию под руку и триумфальное шествие девушки с поклонниками продолжилось. Я обращаюсь к матери:
– Мама, посиди здесь, я на минутку.
– Не надо Алик, забудь о ней! – вдруг взмолилась мать.
Но я уже закусил удила и стремглав помчался вдогонку за своим унижением. Не могу сказать, почему я отважился на это, теперь уже явное бессмыслие. Как и следовало ожидать, меня уверенно отвергли. При этом её Миля со скучающим видом стоял поодаль, ожидая, когда я от Валентины отвяжусь. Мне и на ум не пришло, что вижу Валю во здравии в последний раз. Лишь отметил тогда, что вид у неё был притомлённый, а привычный здоровый румянец на щеках заменили побуревшие пятна. «Загуляла. Видно, далеко уже не девушка», – острой болью отозвалось в мыслях. Так и ушёл я, погребя малодушные надежды на призрачную удачу. Мне стало стыдно за себя. Что ж, не послушался матери, вот и моргай глазами. Ночь, естественно, провёл без сна и даже Рафик утром удивился:
– Что-то, Алик, вид у тебя сегодня... не творческий. Женился, что ли?
Было тяжело это слышать, но я заставил себя улыбнуться:
– Совсем наоборот, товарищ Саркисов.
– Ну, тогда дело поправимое. Проверь, как изготавливаются сопла для подачи воздуха, а после...
Рафик говорил о пульсирующей подаче струи воздуха на плоскость статора и собирался подать заявку.
Я отправился в цех.
****
Однажды город потрясло ЧП – чуть было не взбунтовалась кишлинская тюрьма, в двух километрах от нас. Это был бы уже второй республиканский мятеж. О первом, куда более серьёзном, сообщил интересные подробности бывший гэбист Саша Рощин:
– Вы помните, как гудела Сибирь? Всё тайная работа америкосов, мы выяснили. Так вот, когда сибиряков раздавили, лагеря расформировали и распределили по тюрьмам страны – кто сколько сможет взять. Так воот, мы приняли полторы тысячи и поместили в специальном лагере, не буду говорить, где.
– Где всё же, может мы знаем? – шутит Эдик Алахвердов. Саша хохотнул:
– Я и так вам лишку рассказываю. Однажды мы одного такого любопытного взяли прямо на улице...
Эдик убрал улыбку, а Саша успокоил:
– ...Не дёргайся пока ещё. Даа, в общем, смех смехом, но взяли в самом деле, думали – засланный с запада агент. А он и вправду оказался агентом, только из Москвы. Выслеживал здесь важного турецкого шпиона по наводке и мы всю операцию ему сорвали. Вот после этого меня...
– Турнули, – подсказывает Юра.
– Ээ неет. Турнул меня Хрущ, под сокращение.
Мы понимали, это – отговорка. Саша просто впал наверное тогда в очередной запой и ему нашли замену. Витя возвращает Рощина к изначальной теме:
– Саша, ладно, не отвлекайся. Так что там случилось в лагере?
– А вы не отвлекайте. Полторы тысячи разместили, но в лагере том уже сидело две тысячи местных отпетых. У сибирских...
– Так они что, сибиряками все были?
– Опять перебиваете. Какие сибиряки? Со всей страны там были, самые отпетые-преотпетые, поэтому и сидели в Сибири. Так воот. Пахан у тех, кого нам прислали, здоровенный такой бык, восемь побегов имел, восемь «коров» съел. За это его прозвали Людоед.
– Подожди! – прошу теперь я. – Какой же людоед, если коров ел?
Ребята встретили мой вопрос весёлыми междометиями, а Саша просветил:
– Алик, «коровами» называли дурачков из заключённых, которых пахан брал с собой в побег. В Сибири без ружья – смерть. Вот он и съедал дурачков, чтобы выжить, пока бежал по тайге, понял теперь? Ты смотри – если сядешь, не попадись так!
Я сконфуженно смеюсь, Эрнест при этом подводит черту:
– Лаадно, Саша. Напугал его, он теперь в тюрьму ни за что не пойдёт, правда Алик?
– Ха-ха-ха...
– Ну что там дальше?
– А дальше – у наших отпетых был свой пахан. Вот они и схлестнулись, власть не поделили. И – понеслаась душа в рай! Начали кромсать друг друга чем попало. Сначала – никто никого, а потом сибиряки, – они сплочённее, – стали одолевать. Там у нас ещё пристройка огороженная была, предвариловка такая. В ней сидело шестьсот барыг и спекулянтов. Так воот, они как увидели, что «наших бьют», – завалили загородку и бросились на помощь.
– И помогли?
– Какой там. Сибиряки их всех поколошматили и стали выгонять из лагеря. У заключённых – обычай: кого невзлюбят, выгоняют из зоны. У нас все лагеря огорожены дважды и они стали их гнать за колючку в буферный промежуток. Набилось их там, как селёдок в бочке.
– А охрана... почему не пресекла этот, с позволения сказать...
– Какая там охрана! У нас порядок: началась в лагере заваруха – охрана не разнимает. Она тут же покидает территорию зоны, окружает лагерь и ждёт, пока все не утихомирятся. Чем больше бандиты друг друга перебьют, тем лучше...
Саша подмигнул:
– ...Медпункты с врачами из отсидчиков правда оставались. Придут бандиты, принесут своих раненых, а в медпункте лежат чужие. Они приканчивают чужих и требуют лечить своих. Прибегают другие и кричат: «Выкидывайте этих, лечите наших!»
– Ну и в итоге, чем всё закончилось?
– Как это чем? Ясное дело.
– И для чего ты, Саша, пошёл туда работать? Ведь ты же по специальности инженер-механик, был ведущим.
Саша усмехнулся и покачал головой:
– Странный вопрос, я сам, что ли пошёл?
Вмешивается Виктор:
– Закрыли с Сашей. Я вам расскажу, как туда попадают...
И тут же к Рощину:
– Не возражаешь, Саша?
Тот невнятно передёрнул плечами.
– Не возражает. Тогда слушайте.
Мы знаем, что у Давтяна высоко сидящие приятели и от них он получает всегда интересную информацию.
Витя продолжает:
– Ездил, например, раньше Багиров по улицам, как увидит здорового русского, тут же на него указывает. Мужика вызывают куда надо и велят подавать заявление на увольнение. Отказаться невозможно. Потом его учат стрелять, рукопашным приёмам там всяким, водить хорошо машину и делают из него телохранителя. Всё ведомство так поступало.
– И что, только русских?
– Да, только русских, и сейчас так делают.
– Но почему?
– А ты подумай.
По достоинству воспринимаю это откровение, но тут же возвращаюсь на привычное место, вспомнив своё кислое поведение в вагоне электрички.
Сегодня мы с Виктором шли с работы вместе и он вдруг поделился:
– Моего пахана Багиров прямо у себя в кабинете застрелил.
– Как так?
– Вот так, повздорили. Вообще, интересная штука жизнь, теперь и его самого недавно расстреляли.
Относительно отца Давтяна, я был поражён услышанному, а Виктор обиделся на меня:
– Алик, ты хоть при мне не строй из себя наивного. Моя мать отчаянная, дочь старого генерала из бывших, всё же. Она же рассказывала твоей матери, что растила детей с клеймом «врага народа».
– Но дома мама об этом нам с отцом – никогда ни слова.
Виктор взглянул на меня с сомнением, однако ответил дипломатично:
– Значит, боялась. Как отца убили, мать нас сразу увезла в армянское село к брату отца. Только в сорок восьмом нам позволили вернуться. Вы тогда с Вовкой Байшевым ещё приходили с нами играть.
– Я помню.
До этого мы шесть лет проучились с Давтяном в одной школе. Потом в пятьдесят четвёртом поступили на один факультет. Со временем, я взял на год отсрочку, однако, то уже другая тема. Теперь мы оба работаем в лаборатории товарища Саркисова. Виктор вспоминает Сашу Рощина:
– Алик, ты, прежде чем ходить к Лисицкому, отдавай чертежи на проверку...
– Рафику? Ну что ты, стыдно.
– Ты, как всегда, недослушал: Рафику заниматься этим – не его уровень. Отдавай Саше – у него опыт, а как нормоконтролёр, он, думаю, даже выше Лисицкого. Будем просить Рафика, чтобы поставил перед Алиевым вопрос о своём нормоконтролёре в лаборатории и послали бы Сашу на аттестацию.
– Было бы неплохо. Надоело каждый раз ездить с чертежами на Шемахинку.
– Кнеечно! Всё равно же в металле изготавливает завод. Кстати, ты не видел здесь Тофика? Он приезжал со студентами. Его преподавателем провели, под крылышко Ярошевскому.
– Вот это ноомер!
– Даа! Чудны, можно сказать, дела твои, Господи.
****
Прошло ещё несколько месяцев и однажды Давтян довёл до моего слуха сногсшибательную безрадостную весть:
– А твоя красавица-докторша ужасно больна, ты не в курсе?
Новость резнула по-живому. Я почувствовал, как кровь отлила от моего лица, но отвечаю осторожно:
– Вообще-то, она не моя, у неё есть свой чувак, а что случилось?
– Разведка донесла, – уже не поднимется.
Давтян пробубнил это почти мне в ухо, чтобы не вызывать интереса у Прошьян, находящейся неподалёку и сразу же навострившей ушки. Виктор зря не скажет, но я не готов был к таким страшным для себя известиям. Машинально вырывается из уст:
– Так что же с ней? И откуда ты всё знаешь?
– Метастазы, Лена от знакомых врачей узнала. Сходи к ней, она лежит дома. Всё ж, блин, эта чувиха была тебе небезразлична.
Ещё как небезразлична! К горлу подкатила комом горечь. Так значит Валя все те прошлые месяцы оказывается... пролежала в больнице!
Виктор взглянул на меня неопредлённо:
– Я тебе всё сказал... В общем, поступай, как знаешь, но лично так думаю: её чувак – чуваком, а ты всё же навести. Рафик приедет – прикрою.
Адрес я разыскал быстро. Жила наша бывшая участковая на первом этаже в квартире с палисадом. Жила вдвоём с матерью. Был жаркий будний день, небольшой двор пуст и больная сидела в шезлонге, выставленном за порог. Бросался в глаза валин живот, – он уродливо вспух, резко выдавался вперёд. Лицо – наоборот, стянулось и оно стало пергаментно-жёлтым, от былых нежных тонов не осталось следа. Огромные серые глазищи запали, устремлены в даль. Моё внезапное появление не произвело на больную сколь заметного впечатления, кроме одного: видно было, что она застеснялась своего живота и заёрзала на сидении. На приветствие Валя ответила, но продолжала смотреть куда-то за меня. Мать предложила мне присесть на стул, стоящий рядом, а сама встала за спиной дочери и поправила ей сильно поредевшие и поседевшие волосы на ввалившихся висках. Вспоминаю, как Валя при мне приводила в порядок причёску на платформе в Кишлах, и какое богатство было на голове! Поразительна уязвимость человека! Как я ни старался держаться бодрячком, заливающую душу горечь унять не удавалось.
– Не надо, – прошептала Валя. Она положила тощую прозрачную руку на мою и на её глаза навернулись слёзы. Я безотчётно, не стыдясь матери, прильнул губами к иссушенной болезнью руке и долгие секунды пребывал в таком положении, не в силах оторваться. Как я мечтал когда-то об этом миге, и надо же, какая встреча!
– Не надо! – сказала Валентина твёрже и прикрыла веки. Вмешалась мать:
– Молодой человек, Валечка устала!
Мне не без труда пришлось встать. Взгляд матери настоятельно требовал, чтобы я удалился, а вслух она строго произнесла:
– Я провожу вас.
«Провожу» звучало как «выпровожу».
– До свидания, Валя, – выдавил из себя. В ответ Валя открыла влажные глаза и еле заметно кивнула – она прощалась со мной, своим бывшим пациентом.
Конвоируемый матерью, я дошёл до выхода со двора и, оглянувшись, махнул рукой. Валя смотрела мне вслед.
– Откачку должны ей делать, – произнесла мать, – но как она выдержит?
Своих скопившихся в груди чувств я сокрыть был уже не в силах. Мать, как и дочь, остановила меня:
– Не надо здесь этого, молодой человек. Не вы хозяин её сердца. Валенька все глаза проглядела, всё ждёт, ждёт...
Угол подворотни скрывал нас, и мать, вдруг закрыв лицо ладонями, сама стала судорожно всхлипывать. Но разве мог я, на грани полного горького срыва, утешить пожилую женщину, на руках которой гибнет красавица-дочь! Сейчас от неё остались лишь пергаментные мощи. Мать, отплакавшись, сама собралась с силами и, утираясь платком, сказала:
– Нет, не придёт он проститься... Боже ж мой, шесть лет использовал её, как хотел... Жизнь свою к его ногам бросила.
****
– А вы знаете, Громогластова умерла.
– Кошмар какой-то. Но всё к тому шло.
– Отмучилась...
Эти ужасные слова короткого диалога донеслись из регистратуры, когда я зашёл в поликлинику за результатами просвечивания – мне предстояло сдавать на аквалангиста-инструктора. Дома мама подсунула газету с некрологом, предупредив:
– Алик, не принимай слишком к сердцу, умерла врач Громкоголосова.
– Громогластова её фамилия, мама, Громогластова. Звали Валей.
Мама накинула очки и ещё раз просмотрела некролог, прошептав: «Вправду Громогластова, какая странная фамилия», и затем произнесла:
– Здесь адрес, ты сходишь на похороны?
– Схожу, мама.
Глаза мои сами собой стали наполняться слезами. Я нагнулся и стал подбирать с пола какие-то соринки, а мама, дабы не стать свидетельницей моей слабости, вышла из комнаты.
С тяжёлым сердцем я отправился на похороны.
Ещё через несколько недель сострадательные соседи свезли на кладбище валину мать и погребли рядом с дочерью.
Валин марьяжник на похороны не явился и я, хотя и задним числом, задумал с ним объясниться. Миля был успешным врачом-геникологом и знал, что ему от жизни надо. Я прямо в ординаторской плеснул ему в зрачки «царской водки» на помин валиной души.
****
Спустя тринадцать лет по амнистии я вышел из заключения. За этот срок умерли родители, жильё пропало, так что будучи без денег и без работы, некоторое время существовал по тюремным талонам. Приехав в Баку, первым долгом посетил кладбище на окраине города. Найти разыскиваемых могил не выпало удачи, их места заняли новые захоронения и я отдал дань памяти покойным в церкви, поставив поминальные свечи. Ещё я попросил у своих почивших родителей прощения за безутешное горе, причинённое им, – прощения за то, что с виновником валиной смерти поступить иначе не мог. Уж почти полтора десятилетия нет на свете этой славной, всколыхнувшей мои чувства женщины, только тень её все годы неотступно преследует меня. Освободиться от неё я бессилен и печальный валин образ постоянно ношу в себе, а её голос поныне слышу сердцем своим.
За истекшее время внешний вид знакомых улиц города мало изменился. Поменялись люди, – облик бакинцев представляли теперь приезжие из районов. Пройдясь по площадям и скверам, я заскучал и отправился почему-то в зверинец. В будний день народа там мало. Апатичные посетители сонно бродили между тесными клетками, с вялым интересом приостанавливались у решёток, за которыми шелудивые хищники, источавшие пронзительное зловоние, равнодушно глядели мимо людей. Всё это пробудило в памяти дни шкодливого детства и я попытался знакомыми приёмами привлечь к себе внимание царя зверей. Тщетно, лев ни разу не среагировал на выразительные жесты. Он глядел за мою спину, туда, откуда должен появиться служитель с ошмётками конского мяса на розовых мослах. Его царица, вытянувшись, дремала и жёлтая шкура на её боку подрагивала во сне. Двойная клетка с тиграми оказалась пустой. Сказали, что какой-то потешник ухитрился поднять решётку, выпустив полосатых хищников на волю, и они были застрелены чуть не в центре города на открытой сцене летнего театра. Со смешанным чувством покинул я зверинец и по сохранившейся за ним глинистой тропке прошёлся косогором в парк Кирова, где взобрался повыше. Сверху открывалась широкая панорама Центра с приморским бульваром и гаванью. Где-то внизу суетились тараканами машины, трамваи и люди-муравьи. Здесь на вольном ветру я собирался перед расставанием поклониться родному городу, но передумал.
Через четыре часа поезд увозил меня из Баку навсегда.
2013
Хорошо быть инженером
© Copyright: Олег Киреев, 2022
Свидетельство о публикации №222011001188
Свидетельство о публикации №222011001188
Рецензии
и опять и до половины не дошел, от удовольствия. как в детстве с найденными вкусными кукурузными палочками от мамы. на потом мечтал..
как оно и написанное. даже заохотилось в личку личное тиснуть..
надо только лишь похмелиться чуток
Сергей Одиниз 20.11.2024 17:49 • Заявить о нарушении
как оно и написанное. даже заохотилось в личку личное тиснуть..
надо только лишь похмелиться чуток
Сергей Одиниз 20.11.2024 17:49 • Заявить о нарушении