Сумерки

      Ветхий дом, будто дед, сторонящийся мирской суеты, молчаливо дремал в густой зелени разлапистых деревьев, таких же старых, как и сам. Большой, облезлый, обитый некрашенной рейкой, потемневший от дождей он давно забыл о своей былой осанистости и сейчас, как нечёсаный дряхлый кот щёлочками глаз, подслеповато щурился на прохожих сквозь трещины ставень.
      За прихваченными мхом стенами угадывались просторные жилые и подсобные помещения.  Всё вместе взятое требовало постоянного хозяйского присмотра и регулярного ухода, будучи рассчитанным на большую семью. Однако сегодня дом пребывал в том отжившем свой век рыхлом состоянии, когда для наведения в нём порядка существовала одна единственная возможность – сжечь его. Тем не менее, старики, обитающие в древнем, без возраста строении, имели на этот счёт другое мнение. Это было их родовое гнездо, помнящее не одно поколение Звениголовых, родившихся, выросших и затем последовательно перебиравшихся в город. Дети пожилой пары жили в современной одноподъездной башне, втиснутой между более ранними постройками райцентра, укрытыми держидеревом и уличной копотью.
      Догматичные родители не захотели менять пригород на тесную клетку восьмого этажа и уличную лавочку у подъезда. Отныне они, невольники привычек, стали для лукавой поры сродни брошенному хламу и коротали свой век в родном тереме, скрипящем, словно артритными суставами, дверьми, половицами и лестничными ступеньками. Обиды на детей Звениголовые не держали – у всех свой выбор.
      Хозяйкой дома была полная пожилая женщина, излучавшая тепло, рассудительная, привлекательная в молодости, со всё понимающими внимательными карими глазами. Её лицо украшали бесстрастные свидетели возраста – морщинки в уголках рта и глаз. Она по мере сил ухаживала за жилыми комнатами дома и своим мужем – седовласым мужчиной, старше своей жены на добрый десяток лет, со строгими чертами лица, иногда смягчающимися тёплой улыбкой. 
      Эта пара находила смысл жизни в какой-то необычной взаимной чуткости, заслоняя друг друга от ветров времени, и счастье обоих не линяло от разъедающе-однообразной повседневности быта.
      Неподалёку от Звениголовых жил их давний знакомый, Михаил Пахомович Дурыгин. В посёлке он слыл отшельником, что не мешало ему хаживать в гости к Звениголовым, ибо своей семьи Михаил Пахомович не имел и предпочитал со стороны наблюдать за счастьем других. Ему нравилась атмосфера дома Звениголовых, незамысловатый, спокойный уклад жизни обитателей и, как казалось хозяину Вадиму Георгиевичу, его жена. Он даже подозревал, что по этой причине Дурыгин по молодости так и не женился. Фамилия приятеля, как ни странно, подходила её обладателю. Сосед был добряком с улыбкой от уха до уха – неблагодарное свойство человека, часто эксплуатируемое нечистоплотными людьми. Любые добродетели в наше бестактное время воспринимаются как юродство и несут робким персонажам неприятности, причиняемые гуманоидами более напористыми. Очевидно поэтому так непросто мягким по характеру людям ориентироваться среди сложных человеческих отношений, а Дурыгин был по своей натуре именно такой бесконфликтной личностью. Природа наделила его голубыми водянистыми глазами без глубины и насыщенности тона и каскадом шелковистых светлых волос, отчего седина на его голове оказывалась не очень заметной. Самой привлекательной чертой лица Дурыгина были красиво очерченные, слегка пухлые, достаточно яркие губы, притягивающие внимание женщин, чего нельзя было сказать о носе – коротком и толстоватом. Однако при общении, недостатки внешности компенсировались коммуникабельностью характера добряка. Он не боялся уронить себя в чьих-то глазах, не любил понапрасну сетовать на судьбу, рассудительностью речи внушал доверие, при этом умудрялся оставаться немногословным. Драматизм положения соседа состоял в том, что он действительно всю жизнь симпатизировал Варваре Васильевне, которая в юности выбрала Звениголового, более привлекательного внешне, но безвкусного внутри, с фонтаном безумных увлечений и неосмотрительных поступков. Получивший отставку Михаил Пахомович подхода к Вареньке так и не нашёл и ему пришлось ограничиться созерцанием, как в ранние годы другой уводил из-под носа девушку его мечты. Сегодня однолюб Дурыгин доживал свой век вне родственников, семьи и живых интересов. Молодость отшумела, года отлетели и он скрашивал жизнь беседами с Звениголовыми, проводя за разговорами отпущенный лицедейкой-судьбой срок. Тоска медленно текущего бренного существования не угнетала его. Что же тут скажешь, каждый волен распоряжаться своей долей по-своему, и теперь, на восьмом десятке, посещение соседей стало главным смысловым содержанием его жизни. К концу отпущенного провиденьем пути людям не стоит менять систему житейских ценностей и привязанностей, – это может привести к нежелательным психологическим срывам. Дружба обязала Дурыгина быть терпеливо-снисходительным, покорным и осмотрительным, стараться не выпячивать подлинные причины расположения к семье Звениголовых и оставаться в этом деликатном вопросе как можно менее опрометчивым. Однако Вадим Георгиевич, будучи в глубине своей натурой слишком восприимчивой, с приставучей назойливостью зелёной мухи до сих пор переживал истинный источник дружелюбия Дурыгина, крывшийся в обветшавшем неравнодушии соседа к его супруге. К тому же хозяин был человеком наблюдательным и от его взора мало что могло укрыться. В силу возраста Дурыгина, Вадим Георгиевич не мог предъявить ему уже ничего существенного и, втайне стыдясь своей скоморошной ревности, раздражался от этого ещё больше.

      Наступала осень. В лесах и полях трава и листья постепенно насыщались жёлтым цветом. Кроткое солнце уже только скользило по крышам домов и верхушкам сосен, без былой смелости освещая дороги, путанные лесные тропы. Ветерок, тихо посвистывая, шуршал в ветвях деревьев, от листвы которых уже веяло тленом приближающегося увядания. На высоких берёзах разместились вороны и так драли горло, словно, как ёмко выразился известный писатель, «их грабили средь бела дня».
      Выдавшийся тёплый денёк, с самого утра тихий, словно весь проникнутый дрёмой, умиротворяюще действовал на Варвару Васильевну. Прервав свои хлопоты по дому, она устало присела на плетёный из ивовой лозы диванчик, прикрыла веки и позволила гулять мыслями где-то в облаках. Скрип шатких ступенек и последовавший шелест шагов оторвал хозяйку от раздумий.
       – Есть кто дома? – послышалось с крыльца, и Варвара Васильевна поспешила навстречу гостю по безвольно прогибающимся половицам веранды.
       – Проходи, проходи Михал Пахомыч, – пригласила хозяйка. От неё исходило спокойствие уравновешенной женщины, живущей бестревожно и невзыскательно. Оба по-свойски приобняли друг друга и поцеловались со щеки-на-щеку. Видел бы их сейчас Вадим Георгиевич!
       – Хорошо, Михал Пахомыч, что заглянул, у меня тесто подошло и начинка уже готова, так что скоро будем лакомиться чайком с горячими пирожками.
      Сегодня, как всегда, солнечное утро вытянуло Дурыгина на прогулку и он, наслаждаясь погожим деньком, брёл по посёлку вроде бы без цели и определённого плана, пока ноги сами не свернули в нужный переулок и привели к хорошо знакомому дому. Дурыгин волновался. Каждый раз, когда Михаил Пахомович видел свою тайную зазнобу, воспоминания о прошедшей молодости приводили его в смятение, ибо сердце до сих пор томилось каким-то неизъяснимым чувством, похожим не то на ожидание, не то на печаль по обошедшему его счастью. Когда-то на этом крыльце Дурыгин оставлял охапки нарциссов, регулярно по весне опусташая своими набегами сады близлежащих дач.
      Стряхнув с себя некстати нахлынувшие воспоминания, Михаил Пахомович проследовал за гостеприимной хозяйкой в столовую. Теперь он был вхож в этот потрёпанный непогодой дом с незатейливой обстановкой. Его хозяева так и не нажили палат каменных, но Дурыгина не смущал бедняцкий интерьер жилища приятелей, он всегда ценил в людях духовное начало, материальные же блага Михаила Пахомовича не заботили. Его собственное жилище мало чем отличалось от усадьбы Звениголовых, к тому же интерес соседа к этой семье был, как упоминалось, совсем иным.
      Но вернёмся в столовую, обставленную скромно, без особых изысков; большой овальный стол на толстых ногах с несколькими стульями вокруг был накрыт гобеленовой скатертью и размещался в центре комнаты. У одной стены стоял не первой молодости диван, прикрытый тоже гобеленовым покрывалом, в простенке между окнами на старой тумбочке примостился телевизор марки «Рекорд», не очень древний, но и не последнего года выпуска. Ещё в столовой, ближе к окну стояло кресло – законное место хозяина. К спинке кресла прекреплён подголовник, собственноручно вязаный Варенькой, стены украшали вышивки, выполненные также заботливой рукой хозяйки. Вышивкам было много лет и дожив до сегодняшнего дня нитяные картинки уже утратили свою первоначальную яркость.
      В столовой не было, как это принято в других домах, серванта, забитого переливающимся хрусталём и дорогой посудой, не видно книжных полок. Дурыгин знал, что в небольшой комнатке, пышно именуемой кабинетом, дверь которой скрывалась за плюшевыми портьерами,имелся книжный шкаф, заполненный в основном литературой, интересной только Вадиму Георгиевичу, ибо хозяин увлекался древней историей и путешествиями. Художественным же романам Вареньки хватало одной полки. Ещё в комнате помещался письменный стол и пара стульев. В спальне хозяев Дурыгин никогда не бывал, да и не стремился туда заглядывать, для него это место было заповедным.
     Варвара Васильевна усадила гостя на диван, положила рядом с ним последние номера журналов «Работница» и «Здоровье», попросила не скучать и отправилась за мужем, который сидел за письменным столом и штудировал книгу по истории этрусков.
       – Вадик, иди в столовую, к нам гость пришёл, – миролюбиво обратилась она к мужу.
       – Знаем мы этих гостей... всё ходит и ходит... – вскинув бровь, сварливо пробурчал муж, оторванный от любимого занятия.
       – Ты что, не выспался сегодня? – удивилась жена. – Чем тебе помешал Пахомыч? Он же наш приятель!
       – Знаем мы этих приятелей!
       Вадим Георгиевич свою дружбу дарил гостю с большим натягом.
       – Тише ты, человек может услышать, – перешла на шёпот Варвара Васильевна.
       – Ну и пусть, – упёрся муж, но голос тем не менее понизил.
       С годами Звениголовый всё труднее переносил присутствие Дурыгина в своём доме, хоть и был знаком с ним не один десяток лет. Зная о расположенности соседа к жене и страдая старческой болезненной подозрительностью, ревнивый Вадим Георгиевич уже не мог отвязаться от мысли, которая впилась в его мозг, как пиявка. Пока по-молодости все работали, тайная влюблённость Михаила в Вареньку не сильно тревожила Звениголового. На его плечи наваливалась масса неотложных дел, много времени супруги уделяли растущим взбалмошным детям, так что окна в плотном жизненном графике для визитов гостей почти не оставалось. Ко всему, у самого Дурыгина сложилась какая-никакая своя частная жизнь, да и время постепенно туманило следы прошлого. Теперь же старики стали пенсионерами, дети отделились и давно жили своими интересами, вот тогда-то Михаил Пахомович и зачастил в дом Звениголовых. Успокоившаяся было ревность забилась в голове Вадима Георгиевича с новой силой, нарушая безмятежность десятилетиями отлаженной семейной жизни.
      – А у твоего Дурыгина глаза мутные, как недельное пиво, – поговаривал Вадим Георгиевич, когда ему хотелось укусить соседа и уесть жену, совсем не заслуживавшую такого отношения.
      Яд, бывало, неосторожно выпущенный на волю, продолжал сочиться, отчего Звениголовый часто уже не мог  верно отслеживать своего поведения:
      – И детишки наши! Да-да, детишки, на которых ты всю жизнь горбатилась, что-то не торопятся нас радовать своими наездами, или, как говорится, чего их глаз не видит, о том душа не болит? Зато этот всё ходит и ходит...
      – Причём здесь дети? – удивлялась жена. – Зря ты так, ведь Пахомыч стар и одинок. Ну, какая может быть теперь любовь! Просто привязанность к нам одинокого человека, затерявшегося в сумерках жизни... Тебе жаль подарить безвредному приятелю немножечко человеческого тепла?
      Увидев, как муж капризно сморщил рот, Варвара Васильевна высказалась решительнее, пресекая его капризы:
      – В общем, вот что! Заканчивай брюзжать. При желании во всём можно сыскать пятна. Иди уже, неудобно как-то, ждёт ведь человек.
      – Тебя он ждёт, – не сдавался муж, но сам поднялся с места и наконец направился в столовую, а жена заглянула по каким-то своим делам в спальню.
      Проходя мимо зеркала, она приостановилась; из глубины стекла на неё глядело утомлённое лицо, изношенное временем и заботами. «А рот-то, рот-то как взяло в скобки! Даа... есть из-за кого копья ломать», – устало усмехнулась «неподелённая сударка». Преклонные годы и изнурительная работа по дому отразились на её внешности и уж тем более убивали в ней всякие желания.
      В дверях столовой тихо и как всегда неожиданно возник хозяин дома с опущенными на губу седыми усами. Своими резкими чертами лица с немного удлинённым, ровной формы носом, он в целом внешне выгодно отличался от Дурыгина. Сейчас хозяин смотрел на дремлющего гостя и подумал: «Ишь, пригрелся в чужом гнёздышке». Вадим Георгииевич словно увидел на диване надоедливое насекомое и теперь прикидывал – прибить его снятым шлёпанцем или оставить на милость случая?
      – Затопчи тебя комар, – с кривой ухмылкой и холодком в голосе наконец поприветствовал добряка Звениголовый и прошёл к креслу, удобно устроившись на своём любимом месте.
      Дотоле, блаженно утопающий в тёплой трясине мечтаний, Дурыгин вздрогнул, открыл глаза, и с трудом разомкнул губы, склеенные сладкой дрёмой:
      – И тебе не хворать!
      Гость отозвался с некоторым запозданием, и если и заметил недовольство хозяина, то виду не подал.   
      – Какие новости в мире? Чем порадуешь нас, соседушка? – глядя на гостя с хитреньким прищуром, спросил Звениголовый.
     – Так это ты у нас по части политики и путешествий! Тебе и карты в руки, – высказался Михаил Пахомович, привычно перенося некоторую небрежность соседа к себе.
      На том разговор и заглох, тёмным облачком набежала пауза, а за переплётами оконных рам солнышко продолжало радовать людей последними погожими деньками.
      – Отменный сегодня день выдался, – наконец выдавил из себя хозяин, по законам гостеприимства всё же обязанный развлекать визитёра. – Эх, хорошо должно быть сейчас в Крыму! Вот помню мы с Варюхой...
     Он вдруг оборвал свою речь и подался всем корпусом к гостю:
      – Ты-то хоть бывал ли когда на юге необъятной нашей страны?
      – Как не быть. Ездил пару раз, – вяло отозвался Михаил Пахомович.
     Варенька запропастилась со своими пирожками, а этот разговор Дурыгину был вовсе неинтересен.
      – Ееездил... – передразнил Звениголовый, становившийся совсем вредным. – А был ли ты в Крыму на Айе? А посещал ли Батилиман? А гулял ли по Яйле? – сыпал хозяин, с усмешкой глядя на соседа, пытавшегося выбраться на поверхность из-под вороха вопросов, ставящих в тупик. Энтузиазм путешественника и жажда приключений во взгляде гостя отсутствовали полностью, зато Вадим Георгиевич, сев на своего конька, уже остановиться не мог. Дурыгин, начавший тяготиться разглагольствованиями приятеля, смотрел на него с унылой покорностью мерина и оживился только после появлении Варвары Васильевны. Добрая хозяйка внесла на подносе чайные чашки с симпатичным заварным чайничком и вкусные сладости: конфеты, сушки, ассортимент благоухающих свежевыпеченных пирожков с мясом, капустой, вареньем, от запаха которых сводило скулы, а рот немедленно наполнялся слюной. Михаил Пахомович бросился помогать сервировать стол, взгляд его на миг коснулся лица Вареньки и свет радости мелькнул в его водянистых глазах, что сразу же отметил ревнивец. Тёмная сторона души Вадима Георгиевича заворочалась, не давая покоя и нарушая её равновесие. В дальнейшем стоило Дурыгину завести разговор пусть даже на самую безобидную тему, как Звениголовый настораживался, принюхивался, словно пёс на охоте, и начинал проворачивать в голове сказанное соседом в поисках сокрытого смысла. Он был помешан на своей Вареньке, особенно это стало заметно в последние годы, когда бытие каждого могло завершиться внезапно, как тропинка, обрывающаяся в пропасть. Жена понимала его терзания, но соглашаться с этим не желала даже мысленно. Теперь хозяева и гость сидели за одним столом, наслаждались ароматным чаем и тихим спокойным разговором о самых разных незначительных вещах. Даже Звениголовый отвлёкся от худых мыслей. Умиротворение разливалось по лицам чаёвничающих. Вадим Георгиевич наклонился и что-то зашептал на ухо жене, лицо его при этом засветилось нежностью. Звениголовый не без гордости любовался своей Варенькой. Глядя на супружескую пару, Дурыгин вдруг ревниво подумал: «Да они до сих пор возмутительно счастливы!», однако непроницаемое лицо Михаила Пахомовича надежно скрывало снедающую его зависть. «Хватит нервишками-то бренчать», – оборвал он себя.
      Чаепитие продолжалось достаточно долго, пока в какой-то момент Звениголовый решил, что гость слишком засиделся и пора бы прервать его визит. Опыт общения с Дурыгиным подсказывал Вадиму Георгиевичу уловку, к которой прибегал, правда изредка: разговор следовало пустить по извечно нудному для приятеля маршруту, развивая мысль без ясно поставленной цели, а сидящий за чаем слушатель вынужден будет поддерживать беседу, пока, сомлев, не отправится домой почивать. Предварительно откашлявшись, коварный Вадим Георгиевич приступил к изложению задуманного на горячо любимую им историческую тему, всё увлечённее входя в азарт, и Дурыгин из вежливости поддакивал, кивал головой, в душе проклиная древние народности, такие многочисленные, разные, разбросанные по обширной территории земного шара и большей частью уже прекратившие своё существование. Его настроение менялось на глазах, однако Звениголовый, внезапно забывший о времени и очарованный своим же красноречием, радостно продолжал истязать терпение и слух соседа с садизмом злостного насильника. Разговор угнетал, уже действовал на гостя как снотворное, а хозяин знай себе всё распалялся и распалялся. Голова Дурыгина давно устала кивать и теперь он тупо смотрел в окно, не смея прерывать оратора, смиренно дожидался окончания разглагольствований, вошедшего во вкус и, как ему казалось, только-только разошедшегося хозяина. Даже Варвару Васильевну, привыкшую к говорливости супруга, немного сморило. Заметив утомлённость Дурыгина, она мягко накрыла ладонью руку мужа, давая тому понять, что пришла пора заканчивать затянувшуюся лекцию. Со словами «Ты ведь не с какими-нибудь школьниками, дорогой», жена, смущенно улыбаясь, поднялась из-за стола. Следом за ней, словно вспомнив о неотложных делах, тут же поднялся гость и стал прощаться с хозяевами.
      – Ну, как Михаил Пахомович, получил удовольствие от истории? – поддел приятеля довольный Звениголовый, при этом лукавая старческая улыбка растягивала его высохшие губы.
      – Да уж, – откликнулся нервным смешком Дурыгин, чувствовавший себя под взглядом хозяина ощипанным воробьём, а на ум вдруг пришла странная присказка, никак не вязавшаяся с речевыми перекатами хозяйской эрудиции «”Проси осторожнее, просьбу могут и выполнить”. Стоп, что за чушь взбрела в голову, ум за разум уже заводит от его племён и народов!»
      – Обязательно заходи, когда время будет. Поговорим! – приглашал Звениголовый.
     – Неприменно, дружище! Разве разом обо всём переговоришь? – вымолвил Дурыгин, в голосе которого вместе с облегчением звучала и скрытая досада.
     Приятели обменялись кривыми улыбками. Дурыгин поблагодарил хозяйку и, глубоко вздохнув, вышел на крыльцо.
     С конька крыши на него глядела с презрительной неподвижностью горластая ворона.
      –  Всё, – сказал он птице, – никогда больше не приду уже к ним, хватит.
      –  Врёшь, врёшь, придёшь! – закаркала в ответ ворона.
      «И вправду вру», – согласился Дурыгин. – «Не был раз недели две, так Вадька сам заявился. Скука, вишь ли, его одолела. Некого вышучивать в незнании истории бушменов и папуасов, кроме меня. Эээх, Варенька, когда же наконец надоест тебе этот семейный дурак…».
      
2016