Воспоминания пустыми не бывают - 1

                ВОСПОМИНАНИЯ  ПУСТЫМИ  НЕ  БЫВАЮТ

Воспоминания – это богатство старости.
              Ф. Раневская

Совет:
Забудь то, что в прошлом ранило тебя, но никогда не забывай, чему это тебя научило.

     Чистый лист всё ещё ожидает на письменном столе. Ощущение такое, будто ты никогда не держал пера в руках. Но когда оглянешься на прожитые годы, припомнишь все свои университеты, отдашь, должное людям, дружившим с тобой… помогавшим тебе в жизни, можно набраться смелости, чтобы начать первую строку новой песни…
                Михаил Матусовский

     В народе говорят: «Нет сказок лучше тех, что создаёт Природа».
     Дети, выросшие в селе, конечно же, не стараются что-то там запомнить. Это происходит как бы само собой. Машин в колхозе, в то послевоенное время было мало, в основном все грузы перевозились на конной тяге. А конюшня была рядом с нашей школой, да и так на улицах села, дети не раз встречали подводу, на ней сидящего ездового и его пару лошадей. Мы даже знали, какие у какого ездового масти кони. Знали и племенного жеребца на конюшне. Не конь, а зверь. Его все боялись, кроме Мытра – зоотехника. Он садился на него верхом и тут улица - обезлюдела, только собаки яростно лаяли.
     Было такое. Я, хоть и не очень интересовалась лошадьми, но по лошадям узнавала: свои это или чужие по дороге проехали. Но, однажды, со мной приключился случай, отголоски которого мне до сих пор снятся.
     Зима в то время стояла. Полнолуние. Светло, как днём. Я откуда-то возвращалась домой. Да и до дома уже было совсем недалеко. И вдруг, в морозной тишине послышался топот копыт. Было странным то, что не пара лошадей, а один конь торопливо отстукивал копытами по накатанной дороге. Я это слышала и шла навстречу этому топоту. Было мне в то время лет десять или одиннадцать. А дорога, которая пролегала мимо наших ворот, если посмотреть в ту сторону, откуда я шла, чуть не доходя до ворот дяди Пети (горбатенького почтальона, очень добродушного человека), сворачивала вниз. А прямо -  всего лишь была протоптана тропинка к колодцу, что был выкопан в глубине яра. И по ту сторону яра тоже была тропинка. Люди ходили этой тропинкой, сокращая кружный путь, по которой ездили подводы. Вот я и шла, без всякой опаски, рассчитывая на то, что конь свернёт на дорогу вниз ещё раньше, чем я дойду до развилки. Кони – животные умные, в большинстве случаев сами дорогу знали. Но этот конь был явно чужой. Он не свернул вниз, а шагом пошёл по тропинке.
     Я это поняла и, в растерянности остановилась. По обе стороны тропинки росли высокие, даже в зимнюю пору тенистые деревья. И только в отдельных местах виднелись лунные просветы. Лихорадочно соображая, как мне избежать встречи с конём, я увидела куст шиповника и, увязая  по колени в снег, забежала и спряталась за этот куст, полагая, что уж на этот колючий куст он не пойдёт.
     В эту минуту конь вошёл в малое пространство лунного света и остановился. Конь был без седла и без седока. Даже уздечки на нём не было. И как бы мне ни было страшно одной, на ночной тропинке, я всё же отметила, что этот конь просто сказочно красив. Он вскидывал голову, шумно дышал, выпуская пар из ноздрей, перебирал ногами, топтался на месте. Там, где пряталась я, была густая тень и идти туда ему не хотелось. А как у меня колотилось сердце… я даже боялась, что его  удары конь услышит. Снег, попав за голенища кирзовых сапог, предательски подмораживал ноги, но топать ногами я боялась…
     И всё же, сквозь страх и холод, я вдоволь насмотрелась на этого вольного коня и, именно потому, что он был не во власти человека, я решила, что это и есть – Сказочный конь, который ищет сам себе достойного седока. Я даже в уме стала подбирать наших сельских мужчин и пыталась мысленно усадить их на коня, но никто на эту роль не подходил.
     Когда я уже дошла до отчаяния от холода, конь повернулся, как-то очень красиво взбрыкнул и помчался обратно. Я, на «деревянных» окоченевших ногах, вышла на тропинку и, прислушиваясь к удаляющемуся топоту копыт, поспешила домой.
     Дома я обо всём рассказала, но, ни тогда, ни позже, так и не узнала, откуда появился этот конь. В память он мне крепко запал, даже время от времени снился… Но, потом, с годами, как-то стало забываться. И вдруг, в моём-то возрасте… во сне всё повторилось. Я всё видела, вот только холода не ощутила. Нет, мне было так же страшно, и сердце колотилось громче кованных копыт по дороге. А ногам было тепло. Вот этим-то мой сон отличался от былой реальности. Не знаю только, кого благодарить, за счастье вновь увидеть Сказочного коня…

                ***
     Моя соседка по саду, Раиса Семёновна, из-за моей тучной растительности на огороде, всегда появлялась передо мной неожиданно. И тут же искала глазами, на что бы ей сесть. Я – одинокий человек, по этой причине на моей веранде всегда стояла одна табуретка. В доме были стулья, табуретки, но на веранде садилась я одна чаёвничать за столиком, и другую табуретку мне нести на веранду просто смысла не было. Вот её-то и увидела Рая. С облегчённым вздохом она и водрузила своё необхватное тело на мою табуретку, которая мне ещё досталась от бывшего хозяина сада. Что Рая говорила, до моего сознания почти что не доходило. Я, с замиранием сердца, смотрела на эту бедную. шаткую табуретку, с обоих краёв которой свисало соседкино тело ещё на две таких табуретки. Понимала, что табуретку мне уже не спасти… Но будет хуже, если Рая грохнется на пол. Мне её точно потом не поднять… А крику будет столько, как будто лично я ей нанесла увечье. Все эти мысли, наскакивая одна на другую, пробежали в голове и, как предотвратить несчастье, что-то никак не придумывалось.
     Уже ни на что не надеясь, я побежала в дом, взяла такую же табуретку, принесла и поставила перед Раей. Подкладывать под её телеса я как-то не решилась. Тем более боялась, что она вздумает опереться на меня. Тогда лежать на полу мы будем вдвоём…
     Рая сидела на той табуретке, как на велосипедном седле. Однако она сообразила, что на двух табуретках ей будет удобнее сидеть. И тут она набрала в широкую грудь воздуха, оперлась на табуретку, поставленную мной перед нею, со стоном и натугой встала, выпрямилась и тогда только самолично сложила две табуретки в одну сидуху, правда не совсем впритык, так сказать с расчётом на две половинки пятой точки, и теперь уже, отдавшись силе земного притяжения, плюхнулась на них. Налила из термоса в самую большую чашку чаю, (я в ту кружку ягоды собираю), стала шумно втягивать в себя душистый напиток.
     - Анна, а ты что к чаю ничего не принесла?..
     Я тут же побежала в дом за баранками. Сама за стол уже не садилась. Печально догадывалась, что в термосе чаю уже не осталось…
     С тех пор на моей веранде стояли уже две табуретки. А большую кружку… стала прятать с глаз подальше…

                ***

     Ваша память – это монстр. Вы забываете, она нет. Она всё копит в себе. Она сохраняет всё это для вас, она прячет это от вас, - она сама решает, когда излить на вас всё, что накопила. Вы думаете, вы имеете память, - нет, это она имеет вас…
                (Выписка из моего старого блокнота).

     Я родилась в 1952 году, уже после войны, но если кто скажет, что я войну не видела, это будет неправда. Добрая половина численности в селе женщин – вдовы, а ещё есть те женщины, которые живут с искалеченными войной мужьями, кто ходит на могилы к сыновьям, на маминых руках умершие от ран. У кого хата в землю вросла с подслеповатыми окнами. Что тут спрашивать, вдова век свой мыкает. Видела я у мужиков пустые рукава и деревяшки вместо ног, обезображенные лица, вспыльчивые характеры, пьющих без меры озлобленных людей. Все они дети войны. Мне, малой, жалко их было и, в то же время мне страшно было проходить мимо них.
     Помню, жил в нашем селе дядька один. Сколько я его знала, он зимой и летом ходил в кирзовых сапогах и с закатанными рукавами. Работал он на ферме, коровник чистил. Работа тяжёлая, неблагодарная, одно радовало – доярки за него горой стояли. Жил он  с матерью-старушкой. Лет ему было далеко за сорок, женатым он не был. Этакий себе молчун. Сельчане говорили о нём – руки золотые. Дерево и камень чувствовал, любую вещь мог сработать. Вот только странный он какой-то. До войны, люди рассказывали, он был как все молодые парни на селе, а с войны пришёл, как будто подменили. Соседи видели его иной раз в укромном уголке плачущим. Пытались разговорить, но лучше бы они не лезли к нему в душу. На вопросы он не отвечал, а просто молча, вставал и уходил. Куда? А кто ж его знает. Несколько дней коровник стоял не чищенный. Его не ругали. Радовались, что живой вернулся. Давали в руки краюху хлеба, большую кружку молока, ещё то, что у кого было из съестного, оставляли его одного в комнате отдыха. Он поест, посидит немного и примется за работу.
     Я, как все дети в нашем селе, здоровалась со всеми и с ним тоже. Одним он отвечал на его «Добрый день», другим кивал головой, а бывало в задумчивости проходил мимо, словно не видел и не слышал ничего. Несколько раз наша учительница ругала мальчишек за невежливое отношение к нему. Говорила, что у этого скромного человека есть награды и его сослуживцы иногда приезжают к нему. Он с ними разговаривает, смеётся и даже  песни поёт. Только его мать в эти дни уходит к соседям, там сидит и плачет. Рассказывает, что эти приезжие мужики очень его уважают, будто бы даже говорят, что жизнью ему обязаны. Но время проходит и они уезжают. А он ещё долго сидит на обочине шоссейной дороги. Из травинок всякие игрушки делает, детишкам раздаёт и… молчит. Потом идёт на ферму и сутками навоз на подвесной тележке вывозит с коровника. Ест что придётся, спит там, где усталость сморит. Приезжее начальство иной раз возмущается, но перекричать им наших горластых доярок, ещё ни разу не удавалось. И всё шло своим чередом.
     Была у этого дядьки одна особенность. Он, вроде бы без всякой цели ходил по селу. Заходил во дворы, молча, стоял, смотрел. Есть кто дома или нет, он на это и внимания не обращал. Если видел, что у колодца крыша набекрень, вздыхал и уходил. Если у кого ворота покосились или в хлеву дверь не запирается, тоже осматривал и уходил. А то бывало, ночью, хозяева стук во дворе слышат. Это он работает. От помощи отказывался и плату за работу не брал. Просто соберёт свой инструмент и уходит.
     Помню, однажды моя бабушка меня в сельмаг послала. Подхожу к тому подвалу, где керосин продают, а там такой гвалт стоит. Женщины одного запойного мужика хворостинами стегают, в чём-то упрекают, грозятся голого в крапиве вывалять. Я тогда так ничего и не поняла. А только спустя несколько дней, из слов соседки, которая всегда приносила свежие новости в наш дом, узнала. Этот молчаливый дядька, увидел, что во дворе того пьяницы «хозяина нет», а жена с детьми мучаются, начал сам во дворе порядок наводить. Вот и досталось тому пьянчужке от сельских непримиримых женщин. А потом ещё и сельсоветчикам нагорело за то, что у него меньше всех в колхозе трудодней. Даже в районной газете карикатуру на этого пропойцу нарисовали. Думаете, помогло? Сбежал из села, а куда? Вроде бы к брату своему, в какой-то город. Трое детей без него выросли. Жена жаловалась, дескать – ни копейки не прислал, пройдоха…
     Было за что и мне этого добродушного молчуна благодарить. Это уже, когда я в соседнее село в 9-10 класс ходила. Это ж надо мне было километра три вдоль своего села отмахать, с чемоданчиком с книгами и тетрадками в руках, выйти за цьвынтар (кладбище) и там ещё через поле перейти, и тем селом пройтись ого-го-го ещё столько, и только за мостом, деревянным, шатким, наша с виду неприглядная школа стояла. Так, вот, я делила свой путь на две части. У калитки, где жил с матерью этот дядька, стояла скамейка. Какие-никакие скамейки, деревянные, с вкопанными в землю ножками и с тёсанного камня. И только эта скамейка была со спинкой и с подлокотниками с гнутого железа. Вот я в школу или из школы иду, сверну с дороги в проулочек, посижу столько там минут на той скамейке и дальше иду. Только, вот незадача. Утром на той скамейке роса. На мокрое садиться, а потом с мокрым подолом в школу идти, мне явно было как-то стыдно. Вот я, с тех самых пор, отправляясь в дорогу, несла с собой тряпочку, чтоб подстелить, если где придётся присесть. Только, когда бы я ни пришла, на той скамейке, по правую руку, большой полосатый кот лежал. Он даже мыркал, как меня учует. А я ему хлебца или ещё чего в подарок приносила. Кот ел даже огурцы и капустные кочерыжки. Но только с моей ладони. Даже с бумажки есть не хотел. Вот и сидела я ровно столько, пока кот угощение не съест. А потом ещё просит, чтоб я его погладила.
     О том, что старушка из окна за мной наблюдала, я даже не догадывалась. Через какое-то время уже в моём доме об этом заговорили. Я всё удивлялась, откуда мама с бабушкой про мои секреты прознали. И ещё заметила, что, когда я к маме на свиноферму приходила, а молочная ферма рядом стояла, бывало, встречала того дядьку, то он стал отвечать на моё «Добрый день», а раньше просто не замечал.
     Пришло моё время, и я уехала из села. А через какое-то время мама написала о том, что тот дядька неожиданно для всех помер. Никто даже не догадывался о том, что он осколок с войны в груди носил. Жил себе человек, работал, а в один роковой для него день, шёл с фермы домой. Совсем немного до калитки не дошёл, упал и… Поговаривали, мол он что-то сверх силы в тот день поднял, вот тот осколок и зашевелился…
     Поколения меняются. Старики умирают, молодые по белому свету разъехались. Я, вот, каюсь, имя его вспомнить не смогла. Да и с годами в лицо бы его уже не узнала. Скамейку помню, полосатого кота помню, проулочек, куда сворачивала, тоже помню, помню о чём люди в селе говорили, а того дядьку – нет. То, что жил такой человек, как тут забудешь, а лицо как-то размылось в памяти. Очень скромным был человек и его добро было не на показ. А, в общем-то, кто ж его знает, как оно лучше жить. Он так жил. Не было бы войны, может по-другому бы жизнь свою прожил, а так – как уж вышло… Светлая ему память!