Воспоминания пустыми не бывают - 3

                *** 
     Моё поколение не избалованное достатком было, принимали всё как есть, а то, чего нет, так мы о нём даже не догадывались. Построенная после войны школа, все классы под одной крышей, не могла принять всех учеников. Мы учились в «поповском доме», в перестроенном телятнике, а третий класс ходил во вторую смену. В классах под полом пищали мыши, иногда пробегали рядом с нашими ногами, от чего девочки среди урока с визгом залезали на парты, а мальчишки шапками пытались изловить нарушительниц порядка. Учительница указкой стучала по столу и требовала, чтобы все сели по своим местам. После школы мы шли домой и о своих приключениях рассказывали родителям. И это никого не удивляло, ведь сельский клуб разместили в большой деревянной церкви, где собирали собрания колхозников, а потом были танцы под гармошку или под заезженную пластинку. Медпункт разместили в пустой хате, до которой надо было ещё дойти от центра села по кривым улочкам в сторону реки. Зато библиотека была от школы, сразу же за конюшней. Это была хата на одну половину, под соломенной крышей, чисто выбеленные стены, вымытые окна и … стеллажи с книгами, истрёпанными, подклеенными вишнёвым клеем.
     В школе была своя, школьная библиотека. Я любила заходить в сельскую библиотеку, робко так, на цыпочках, чтоб не нарушить тишину. Садилась на скамейку, с самого краю и просто смотрела на бесценное богатство, которое было заключено в обложки, называемое теперь – книги. А тётю Улю я считала даже выше нашего директора, Николая Порфирьевича. Мы, сельская ребятня, видели наших учителей, живших в таких же хатах, как и мы, и ходивших по тем же улицам, всякими… И то, что о них порой говорили взрослые, тоже слышали. А, вот, тётя Уля, она приезжая, поселилась в хате возле моста. Её специально направили в наше село из района, библиотекарем. И если учителей колхозники иной раз поднимали на смех, мол, здоровые мужики и бабы, вместо настоящей работы в поле или на ферме, умничают перед детишками. Так и говорили: «Я сегодня проучительствовал». Это значило – бездельем мучился… То про тётю Улю так не говорили. Во-первых, эта женщина была хромая на одну ногу, ходила с палочкой и когда шла по улице, была похожа на хромую уточку. Ни в поле, ни на ферме, конечно же, такая работница была не нужна. Так, что за то, что она сидит в библиотеке, никто упрекнуть её не мог. Надо же кому-то и там сидеть, кого же посадить, как не увечную…
     А во-вторых в нашем селе сравниться с её начитанностью даже высокообразованные приезжие учителя не могли. Одевалась она по-городскому, но с определённой скромностью. Тугую косу укладывала на затылке калачиком. Со всеми в селе здоровалась и ей отвечали с лёгким поклоном. Значит, уважает простой народ и её люди уважали. Но для меня, малой, она была, чуть ли, ни волшебницей и это потому, что эта женщина из засушенных растений, на которые из-за их дикого происхождения и бесполезности в мире трав, мы даже внимания не обращали, собирала букеты. А она же собирала из них такие букеты – глаз не оторвать. Однако, из всех букетов мне запомнился один, это была ветка зимней белой акации с длинными острыми шипами и, как украшения – слипшиеся плоские стручки с бугорками семян. (Я нашла на своём дровяном дворе за нашей хатою  похожую на эту ветку, принесла её в хату, затолкала в зелёную бутылку и, с гордостью поставила на стол). Дедушка лежал на широкой лавке, головой под образа, с любопытством наблюдал, как я, царапая руки, заталкивала непослушную ветку в бутылку. Пытался догадаться: зачем она мне понадобилась?.. Но, когда я эту «красоту» поставила на стол, он, по-молодому, рывком сел и уставился на эту мою блажь. Обычно сухую ветку акации не каждая хозяйка в подпечье бросит…
     В эту самую минуту моя бабушка с ведром воды стала в хату входить, да как глянула на стол, который по обычаю стоял под образами во всю стену по другую сторону хаты от порога, запнулась за наш высокий порог и плеснула водой на земляной пол. То выражение, которое было на лицах, не терпевших  никакой вольности стариков, не составило труда догадаться, что пора удирать на печь от скорой на расправу бабушки. Объяснять ей, где я подобный букет видела, и начинать было нечего… Я сидела в тёмном углу на печи и горько плакала. Потом была попытка затащить мою неграмотную бабушка в библиотеку, чтоб она хоть на букеты посмотрела… В результате было большое разочарование у моих домочадцев «в кого я такая непутёвая уродилась? Хозяйству бы училась, а она…» Через какое-то время, я, уже обманом, всё же привела свою маму в библиотеку. Как сейчас помню, я первая в открытую дверь вошла, поздоровалась с тётей Улей, а следом мама вошла, только через порог перешагнула и тут же остановилась. В клетчатом платке, фуфайке, в ситцевом выцветшем платье и в больших, не по размеру, грубых резиновых сапогах. Вошла и стала, как вкопанная. Окинула всё и вся хмурым уставшим взглядом, а я ей на маленький круглый столик показываю. Мама, молча, пару минут на то, что стояло на столике смотрела, вздохнула тем вздохом, после которого уже не требуется слов, и так видно, мол, что ты с этой городской возьмёшь… ей бы вилы в руки и на ферму навоз чистить, а то… и ни слова не говоря, вышла на крыльцо. Высморкалась, и без оглядки, пошла домой. Сзади, спотыкаясь, виноватым шагом я за нею плелась. Знала, что ничего хорошего дома меня не ожидает. Это был мой горький урок: не пытайся обратить в «свою веру людей, которые и в своей вере ходят, как слепые». Не могут они радоваться чуду, сотворённому Природой. Они проще устроены. Это не их вина, это мне и таким как тётя Уля, надо благодарить Создателя за то, что позволит нам, в простом, обыденном, – видеть Прекрасное.
      Почти шесть десятков лет прошло с того времени, а я помню   тот круглый столик на высоких ножках, стоявший в нашей сельской библиотеке, возле простенка между окон. Вверху на стене вист портрет Тараса Григорьевича Шевченко, а на столике выкопанный красноватый вишнёвый корень, с множеством мелких корешков, осьминожьими щупальцами, охватил выкрашенную охрой столешню. Некоторые корни свисают, чуть ли ни до половины длины ножек. Но все они берут начало у аккуратно спиленного пенёчка. Видимо в этом пенёчке было выдолблено отверстие, в которое вставлена округлого вида с кудрявинкой ветка засохшей белой акации, на которой, как и полагается по её природе угрожающе выпирали длинные острые шипы. На узловатых веточках, на коротких черешках висели потемневшие плоские стручки белой акации. А сам срез пенёчка обложен сухим мхом, будто так оно и было, когда росло.
     Всё это в отдельности для сельской девочки, конечно же - не ново. Меня с рождения окружали деревья, пни, мох и ветки. Рачительные хозяева собирали всё это для растопки в печи. Но, чтобы в букет?.. Эту мелочь даже дровами не называли… Но когда всё Это составлено в одно целое, человеком с умелыми руками и мышлением художника, как же тут не восхититься такой красотой?.. И я её увидела, приняла… А ещё несколько раз являлось мне во сне, где эти «щупальца» тянулись ко мне, а мне почему-то не было страшно… Наоборот я восторгалась прозорливости тёти Ули, которая, ещё в первый раз, когда я увидела это Чудо и не могла от него глаз отвести, а уходя к порогу, оглянулась, чтоб ещё разок посмотреть, эта добрая женщина вернула меня и прямо таки заставила руками пощупать каждый корешок… Только теперь я догадалась зачем она это сделала. Раз запало увиденное в сердце ребёнка, то может быть ей когда-то Это в жизни припомнится…
     А я и сама удивляюсь: в кого я такая уродилась? И как бы мне было тяжело жить с моими взглядами, если бы я осталась жить в селе? Мне и в городе не сладко приходилось жить Белой вороной…

                ***

Если ты вещь подарил – она осталась твоей, если оставил себе – она пропала. Мне многие дарили, и до сих пор считаю – сервиз Тамарин, ковёр – Колин, блузка – Галина, … получается, своего у меня почти ничего и нет, кроме грехов…
           Т.Б. Смирнова «Маленькая истина»

     Порою одна и та же вещь вызывает разные эмоции. Вот, к примеру, моя соседка поздравила меня с 8 Марта и подарила мне горшочек, похожий на пузатенькую тыковку, а крышечка походила на верхний срез этой тыковки с толстеньким корешком. Поставила она эту «тыковку» посредине кухонного стола, отошла чуть в сторону, полюбовалась ярко раскрашенным этим глиняным изделием и стала предлагать мне разные варианты применения подаренной посудины. Наконец её осенило: хранить в этой тыковке кубики сахара рафинада. И, поскольку видок у меня был невесёлый, она сама достала уже распечатанную коробку сахара и тут же высыпала кубики в широкое горлышко тыковки.
     - Во! Пей чай на доброе здоровье!..
     А поскольку в ходу на моей кухне сахар-песок, то тыковка с того времени стала на моём столе вроде красивого сувенира, с которого мне теперь приходилось протирать пыль. Это был мой «неприкосновенный запас» на тот случай, если приедет в гости внук, Саша, а у меня сахар закончился.
     Соседке, на её подарок отдарила своим (уже не помню, что именно я ей в тот день подарила), проводила её до дверей, вернулась в комнату и расплакалась. Что называется, в жизни никто бы не догадался о причине моих слёз. А всему виной моя память-злодейка, которая достаёт из моих давно забытых полочек то, что случилось со мной давным-давно. А случилось вот что.
     Ходила я в ту пору в школу или нет ещё, но как всякая девочка – любила цветы. Хозяйкой в нашем доме, особенно после смерти моего отца, была бабушка. Тут уже не смей ей перечить. У неё не забалуешь. Если какая-то вещь ей покажется бесполезной в хозяйстве, она тут же вынесет ей суровый приговор, да ещё и тому, кто посмел принести в дом «это непотребство», нагорит не только в тот злополучный день, но попрёки будут сыпаться при каждом подобном случае. Уж я-то знала, что букеты в нашем доме она не потерпит, поэтому в нашем огромном огороде находила себе укромный уголок и устраивала своим тряпичным куколкам «хатку» и украшала её чем и как могла.
     Жили мы в те далёкие послевоенные годы очень бедно, так что посуду берегли и под букет, (без которого можно обойтись, по мнению бабушки), мне никто даже щербатую посудину не даст. Да я даже заикаться на эту тему не смела. Но – охота пуще неволи…
     В народе говорят, что соседей мы не выбираем, но порой они становятся ближе родни. Такими соседями у нас были Штыфан с Наталкой. А у них была дочка – Оля, которая старше меня на четыре года. Понятно, что я во многом ей подражала, но не всегда перенятое в чужой семье нравилось моим домашним… К примеру то, что в этой семье всё и вся покрыто тайной. Наталка любила поболтать с соседями, всё про всех знала и умела выставить человека такой неприглядной стороной, что обхохочешься. Только о своём – молчок. Штыфан и вовсе молчун. Он заведовал артелью по изготовлению черепицы. Люди строились, на черепицу в очередь записывались. Не смотря на то, что Наталка нигде не работала, деньжата у них водились и обновками свою единственную дочь баловали, но, как все дети, Оля из платьев вырастала, Наталка мне их донашивать приносила. Я радовалась, а мама слёзы утирала. «Вот, был бы жив отец, и ты бы в новых платьях ходила…» - говорила мама, но эти слова были говорены столько раз, что я их пропускала мимо ушей и радовалась тому, что есть. А ещё, если в моём доме было всё на виду, то в Олиной хате – везде запреты. По этой причине я скромненько садилась, где мне укажут, и не проявляла видимого любопытства. Хоть лет мне было мало и, не обладала быстрым умом, но зато во мне было заложено природное терпение, и наблюдательность. Тайны постепенно, хоть и урывками раскрывались, остальное дорисовывало воображение. Но раз они о своих тайнах молчали, то и я делала вид, будто - ни о чём не догадываюсь. Так и жили, и вроде бы даже с Олей дружили.
     В каждом сельском доме была жилая половина и чистая половина. На чистую половину приглашали только самых дорогих гостей. А поскольку Оля уже входила в пору девушки, то ей уже родители позволяли какое-то время проводить на чистой половине. Чтоб ей не скучно было, она и меня с собой брала. Чувствовала я там себя очень неловко. Сидела на застеленной новым полосатым рядном лавке, рассматривала фотографии в рамочках под рушниками, на нарядно убранную панцирную кровать с высокой горкой подушек с вышитыми наволочками, на длинный стол и на цветную клеёнку… Нет, я не завидовала. Просто считала, что это не мой мир и меня тут ничего не греет. На фотографиях чужие люди, а к этой кровати даже Оля притронуться боится. Всё это показное, вроде картинки. Оно вроде есть, а вроде как и нет ничего этого. К тому же я уже тогда понимала, что эти наволочки вышиты «на заказ». Ни Оля, ни её мама так искусно вышивать не умеют. Куда там. Наталка специально меня заманивала в гости и, не так просто, а я несла с собой специальное лукошко с нитками с вышивкой или вязанием. Я медленно работала, очень боялась ошибиться, тайно корила себя за это. Успокаивала себя тем, что Оля старше и уже наловчилась быстрее вышивать. Но когда приходила к нам тётя Наталка и бесцеремонно рассматривала наше рукоделье, то у меня лицо огнём горело. (В те далёкие годы мнение соседей было очень важным в селе. Если соседи скажут, что девушка – неумеха, то и отношение в селе будет к тебе совсем иное…) Какие-то изъяны и у меня соседка находила, но всё больше хвалила, учитывая, что я «ещё мала». Зато Оле спуску не было. Наталка кричала: «Ты что тут напутала?!», и тут же начинала распаривать вышитое. Оля шмыгала носом и утирала слёзы. Я же торопливо собирала в лукошко своё богатство и – за дверь.
     Если что-то надо было вышить или крючком связать себе, типа мешочек, чтоб носить в нём в школу чернильницу-непроливайку, я сама могла справиться с этой работой, но глиняная ваза, похожая на тыковку, была моим предметом несбыточной мечты. И тут сработала детская смекалка. Если Олина глиняная ваза стояла посреди большого стола на чистой половине, на кружевной салфетке, то у меня ни вазы, ни тем более салфетки не было, да и откуда им при нашей бедности взяться… Да и кто в моей семье позволил бы мне такую вольность, да ещё хозяйничать на чистой половине. И я стала думать, как подобным образом обустроить свою «хатку» среди сливовых зарослей на нашем огороде. Захватив с собой старый нож и умыкнув из дома ножницы и газету, (газеты тоже были ценностью, не в каждом доме они были), я уединилась в своей «хатке». Кукурузой у нас было засажено чуть ли ни пол огорода. А среди рядков растянули свои плети тыквы (кабаки). На этих плетях росли тыквы самой разной величины. Я же выбирала себе поменьше тыковки. Срезала с той стороны, где корешок. Ножом делала небольшое углубление в мякоти и втыкала туда разные цветущие травы. Из газеты вырезала подобие снежинок, только побольше. Какие-никакие кружевные салфетки.
     Вот так, сижу себе среди такой красоты, радуюсь. И тут ко мне в гости тихонько пришла Оля. Ей тоже понравилась моя затея. Но я очень просила её, чтоб она моим маме и бабушке не говорила, а то мне «не сносить головы…» Она и правда моим домашним ни слова не сказала, а побежала домой и себе стала из тыковок вазы делать. Наталка увидела и вынудила её рассказать, где она такое видела. Я ещё в своей «хатке» в огороде сидела, а Наталка с моей бабушкой уже обсуждали мой негодный поступок. Что дальше? А дальше моя бабушка, в сердцах, схватила свинячье ведро и пошла в огород искать мою «хатку». Что было дальше, мне и теперь вспоминать страшно. Букеты мои повыдёргивала, бросила под ноги, а тыковки скидала в ведро и понесла свиньям. А вечером, когда мама пришла с фермы, бабушка, ругая меня на все лады, рассказывала, какую потраву я содеяла на нашем огороде. Эти же тыквы могли бы вырасти большими. Они предназначались свиньям, чтоб было чем их прокормить до самого Рождества. «…Если не хватит корма, то я тебя… брошу свиньям!» - пригрозила бабушка. С того самого дня я на свиней поглядывала с опаской. А, вот теперь, на моём столе стоит сахарница, под сахар-рафинад, вроде той Олиной тыквы. Нет, поначалу я в неё поставила несколько цветочков, но воспоминания довели меня до слёз, и я решила – пусть лучше будут сладкие воспоминания. Вот только мысли сахаром не подсластишь…

                ***