Мандариновый рай

 

...Ожидание – это своего рода безумие.
 А что такое безумие, как не избыток надежды?
                Александр Дюма
                               

                В С Т У П Л Е Н И Е
 
        Говорят, что в реальности редко удаётся замыслить и осуществить что-либо грандиозное, не будучи гением, президентом или другим удачливым джентльменом. Ну, а если вы не из категории блистательных личностей, а являетесь всего лишь набитым соломенными идеями доморощенным чудаком, от фантазий которого порой цепенеет здравый смысл, тогда как? По молодости любой чудак страдает запоем праздномыслия и оптимизма, поскольку держит в руках не размененными на медь быта главные свои ценности, – грядущие годы. Он готов швыряться ими, ставя, как на скачках, всегда не на ту лошадь, которая в итоге только в дрёмах возносит его на крыльях времени к Парнасу своей мечты. Ну так что ж? И это неплохо. Всемогущей наукой давно подмечено, что одни из самых сладостных мгновений своей жизни человек проводит в грёзах и сновидениях. Да, да, не улыбайтесь! В сновидениях часто вершится и имеет место то, о чём наяву можно лишь мечтать, и согласитесь, – это приятно. Даже, если случайно во сне вы окажетесь не героем, а злодеем, – всё равно безмерно будете счастливы при пробуждении. Треть жизни люди тратят на сон. Молодым он открывает мир легкокрылых надежд, стариков возвращает в молодость, а мечтателям среднего возраста дарит грёзы жизни на тропических островах. Там они могут круглый год купаться в океане и возлежать под пальмами без малейшего риска быть съеденными акулами или каннибалами. А осведомлены ли вы, что собственно сновидениям в восьмичасовом сне отведены, увы! скупые секунды. Если, случаем, того не знали, – вас могут охватить разочарование и досада от невосполнимости потерь. Не впадайте сразу в унынее. Налицо – относительность времени, и пусть вам это послужит каким-то утешением. 

   
                АБХАЗСКИЙ  СИНДРОМ

       Итак, дав вполне объективное начало о пользе сновидений, мы теперь можем плавно перейти к основной теме нашего необычного повествования.       
      Отставному конструктору Вадиму Петровичу после поездки на юг часто снились пальмы. Сны ординарные, если не учитывать критического возраста отставника и особенностей его характера. Поэтому ниже представим нашего героя читателям, а остальные появятся в процессе изложения.
      Вадим Петрович Иванов, пятидесятилетний плотный мужчина, достиг расцвета мудрости и шагнул, как писал И. С. Тургенев, «в то сумеречное время, когда молодость прошла, а старость ещё не наступила». Как большинство жителей Страны Советов, Иванов не переступал расплывчатых норм жизни, не отличался ни пороками, ни излишеством добропорядочности, и в сущности был способен на любой обывательский компромисс, оправданный в его глазах «необходимостью» или иными смягчающими обстоятельствами. В отличие от большинства бывших сослуживцев Вадим Петрович не пил, не курил, регулярно занимался коридорным атлетизмом и имел даже несколько личных рекордов, но никогда не отваживался использовать свои достижения, как принято говорить, в нестандартных ситуациях. Что ж делать? Не слишком яркую личность всегда оттеняет робость характера и гимнастика тут бессильна. Вадим Петрович обычно всем уступал. Уступал сверстникам в детстве, учителям и одноклассникам в юности. Уступал позднее хулиганам, продавцам, начальству, просто сослуживцам побойчее. Конечно, наш герой пытался и самоутверждаться, но особенно не усердствовал, покорно возвращаясь при неудачах на место, которое, как считалось, ему в жизни было предопределено. Внутренний протест против сложившихся традиций Иванов выражал по-своему, – любил подправлять заурядность духа силою досужего воображения. Отвлекаясь порой от чертёжной доски, он вдруг без всякого казалось повода «погружался в транс», выставляя себя в мыслях грозной персоной,  причём с такой  убеждённостью, что со временем даже в сновидениях перевоплощался в героя «Сказок Южных Морей». В грёзах Вадим Петрович эффектно расправлялся с соперниками, грабил банки, переплывал Чёрное Море и с мешком денег скрывался от постылого закона на необитаемых тропических островах. В такие минуты всплесков вдохновения, сотрудники взирали на отрешённого от мира сего Иванова с долей уважения, полагая, что он осенён конструкторскими замыслами, которыми рано или поздно порадует окружающих. 
      Шло время, замыслами Иванов не радовал и, воспользовавшись наступившей «перестройкой», вовсе бросил казённую должность. Из кляузного коллектива микролюдоедов он перешёл в мелкий бизнес, обрёл материальную независимость, а с нею – душевное равновесие. Со временем незаметно для себя Иванов расстался и с «соломенной» романтикой. В нём померк образ джеклондоновского героя, в памяти сохранились лишь кокосовые пальмы на островах грёз, но и это стало забываться. И тем было для всех неожиданней, когда из глубин устоявшегося омута жизни, как прошлогодний утопленник, вдруг всплыл конфуз, – необдуманный поступок на склоне лет по мнению толпы досужих зрителей. Всё началось с поездки с супругой на юг в субтропики, ибо Вадим Петрович был семьянином, имел уже внуков, и хотя жена Вера Васильевна входит сейчас в повествование без подготовительной презентации, это нисколько не умаляет её роли в рассказе.
      Итак, – субтропики: Гагры, Сухум, Новый Афон – такие привычные слуху названия! Мало кто из городских жителей бывшего Союза не знал этих прекрасных мест и не побывал там хотя бы раз. Многие любили проводить отпуск на кавказском побережье страны,  залитом солнцем и изобилующим фруктами. К своему сожалению, Ивановы раньше не входили в число таковых. Они предпочитали Крым, и тем ярче высветился их восторг от первого «дикого» посещения Абхазии. На следующий год Ивановы уже с нетерпением ожидали часа, когда можно будет сесть в ночной поезд (летать аэропланом они не любили) и через сутки оказаться в объятиях моря, прямо с вокзала направившись на пляж, как говорится – с корабля на бал. Блаженство длилось несколько недель, в свою московскую квартиру супруги возвратились с большой неохотой, и тут коварный возраст нашептал на ухо, что неплохо было бы реализовать что-нибудь из области ранних вадимовых грёз. Это уже будет не фантазией, а кое-чем посущественнее. Пусть в Союзе нет райских тропических островов, но пальмы и магнолии (да ещё с огромными, как чайные блюдца, цветами!) в изобилии растут на его юге тоже. Разве не прекрасна сама мысль поселиться на склоне лет в одном из уютных сельских местечек, и ни где-нибудь, как их знакомые, под арбузным Камышиным, а в субтропической Абхазии! Жизнь коротка. Люди, не тратьте бесценного времени на тягостные раздумья, вот она ваша мечта! Утвердившись в верности выбора, Вадим Петрович приступил к выполнению своих... нет, уже семейных стратегических планов. Он ощутил прилив энергии, почувствовал себя вновь молодым. Не взглянув на затягивающийся постперестроечными тучами вечерний небосвод, наш экс-конструктор поднял все якоря и пустился в открытое плавание на поиски, – чего уж тут! – пряного берега в беспокойном океане своей  мечты. 
      Если вы едете электричкой от Гагр в сторону Сухума, по левую сторону вас неизменно сопровождает величественная гряда Большого Кавказа, а его отроги, заросшие дубово-буковым и сосново-лиственничным лесом, подступающие почти вплотную к железной дороге, манят к себе из окна вагона, сменяя одну картину прекраснее другой. Пейзажи эти особенно хороши осенним вечером, когда снежные вершины гор отражают багровый закат, а на погружающихся в сумеречную темноту лесистых склонах там и сям зажигаются светлячками голубые и зелёные огоньки. То – селяне на открытых верандах своих жемчужных особняков трапезничают, смотрят телевизоры и до полуночи спорят за стаканом душистой «маджары» о мировой политике и последних увлечениях молодостью Аллы Пугачёвой. Аромат ночи и близость моря притягивают к себе, приглашая выйти на затерянном полустанке и окунуться в музыку цикад, прислушаться к слабым шорохам волн, доносящимся справа из-за лесистых холмов Мюсеры. Не сопротивляйтесь этому желанию! Смело шагайте вон из духоты вагона и вы будете вознаграждены!
      Так, однажды октябрьским вечером, откомандировавший себя в субтропики Вадим Петрович, не долго думая, вышел на незнакомой станции. Электричка, прощально свиснув, растворилась в непривычно быстро сгустившихся сумерках, оставив его на узенькой платформе, освещённой единственным фонарём, под лампой которого весело резвились ночные мотыльки. Вадим Петрович не спешил выбираться тропинками сквозь ежевичные заросли на тёмное шоссе. Встречный поезд по однопутке будет нескоро, через два часа, и платформа выглядела среди буйной растительности островком уединения. Прежде чем решить, в какую же сторону лучше отправиться, скромный «бизнесмен новой волны» присел на скамейку и расслабился. Хотелось сполна насладиться звенящей тишиной леса, ничего не предпринимая. Тепло. Комаров нет и в помине, – результат стараний Союза по ликвидации очагов гнуса, давший возможность горцам спуститься в прогретые солнцем долины. Интересно, сколько сейчас градусов? Наверное, все восемнадцать! А в Москве – холод, предпокровная снежная метель и обычная уличная суета. Иванов вспомнил казённую службу, бывших сотрудников. Все торопятся после работы поскорее добраться до своих натопленных квартир, принять рюмочку за ужином и завалиться на софу перед телевизором. Но... постойте, сколько уже времени? Половина одиннадцатого? Скорее на боковую, – завтра в шесть тридцать подъём. Пораньше бы поспеть в метро, чтобы битый час не торчать в вагоне на ногах. Домой возвращаются в семь вечера и на следующее утро всё повторяется.
      – Дааа, – думал Вадим Петрович, – на открытой веранде там не повечеряешь... 
      Здесь на заросшем полустанке между Гаграми и Гудаутой экс-конструктором овладело не испытанное доселе душевное спокойствие. Неожиданно в памяти всплыли виденные ранее замечательные картины уроженца Абхазии, живописца Барцица: «Страна души», «Утро в горах у Блабырхвы», «Дом у моря». От них веяло лирикой предгорий, иодистыми запахами черноморского прибоя. Все эти чувства и ощущения безраздельно овладели Ивановым. Он и не подозревал, что село Блабырхва – неподалёку и в скором времени ему представится случай познакомиться с дядей Барцица, председателем поселкового совета по должности и мечтателем-романтиком по содержанию. И в какие только фатазии не ударятся два чудака во взаимных беседах, каких планов не будут строить... И дальние конные маршруты в горы за кавказским мумиё, и ночные путешествия по лесам в очках ночного видения, приобретённых Барцицем у военнослужащего в обмен на чачу, и подводные съёмки. Но сейчас наш «очарованный странник», убаюканный надеждой, сидел на бетонной платформе, предаваясь восторженному блаженству своего одиночества. Прекрасно, что они с женой решили поселиться в Абхазии, где жизнь тиха и безмятежна, как этот тёплый вечер. «...Завтра будет лучше, чем вчера», – вполголоса напевал мечтатель навеянные памятью слова незатейлевой песенки, популярной когда-то в стране. Благодать! Вокруг никого. Только нет, нет, да и промчится где-то за лесом на машине загулявший лихач, торопясь угнаться за днём ушедшим. Вадим Петрович все сидел и думал. Теперь он пытался сориентироваться, где всё же находится. Прямо перед собой Иванов видел в свете луны близкие очертания гребня Большого Кавказа. За спиной – лесистые мюсерские холмы, а ещё дальше за ними должно быть Чёрное Море. В прошлом году Ивановы пропутешествовали пешком по морскому берегу от Пицунды до Гудауты. Это было незабываемое время, особенно для Вадима Петровича, когда однажды вечером неподалёку от забытой Богом и временем приморской деревушки анатолийских переселенцев, в которой он собирался договориться о ночлеге, нашего отдыхающего остановили трое неизвестных, сервированных столовыми приборами. Пожонглировав ими для верности, джигиты спрятали орудия устрашения и потребовали раскошеливаться. Опустим нелитературный аккомпанимент, подкреплявший реквизицию, в преддверии которой разбойники улыбались Иванову как и положено старым знакомым, знающим его уже минуту. Скажем лишь, что нападавшие, исчерпав себя в словах, решили на деле помочь Вадиму Петровичу найти карманы. Надо полагать, это был устоявшийся промысел потомков бывших турецко-поданных, старики которых занимались вялым садоводством, а молодёжь, как писал классик, – «чем-то средним между контрабандой и грабежом». Контрабанда – дело тонкое. О ней можно было догадаться по шепотку за спиной: «Турецкий ангорский свитер ест, турецкий...». Другая крайняя статья дохода сельчан застала нашего героя врасплох. Правда, ему удалось прорвать заслон и, несмотря на годы, во всю прыть пуститься наутёк. Преследователи – за ним. Один отстал, но двое стали настигать. Вот и деревянный, приколоченный к вкопанным в землю сосновым брусьям шлагбаум поперёк просёлка – дорожный знак извещал, что въезд запрещён. Дальше начиналось людное село, но такое обстоятельство только добавило энергии преследователям. Вадим Петрович уже видел точку, где его схватят. С ходу он протаранил шлагбаум у правого края. Старые гвозди не выдержали и вырвались из бруса, оставив три продольные рваные раны на левом боку и предплечье преследуемого. Сам он, задыхаясь, продолжил бегство, невольно увлекая за собою... пружинящую поперечину. В нескольких метрах сзади, пригнув голову, пыхпя и работая, словно паровоз, локтями, мчался за Ивановым бравый любитель чужого, – бугаёк этот своего не упустит, сельчане уважать перестанут! Не успел разбойник миновать вкопанный брус, как катапульта, оторвавшись от преследуемого, вернулась к исходному рубежу и пригвоздила дорожного вора к брусу, словно к позорному столбу. Тот взвыл и повалился вместе с шлагбаумом. Товарищ остановился около поверженного, а Вадим Петрович, балансируя, уже сбегал вниз по крутому откосу к берегу. После отчаянной стометровки с препятствиями сердце пожилого бегуна готово было вырваться из грудной клетки, и наверное только регулярные, почти ежедневные физические тренировки не дали тогда живому мотору лопнуть от перегрузки. Иными словами, инфаркта он не получил. В сгустившихся коротких сумерках Вадим Петрович вошёл подальше в море в чём был, лег на воду и, отдыхая, медленно поплыл в том направлении, где его ждала с рюкзаками супруга. С суматошно орущего берега беглеца не было заметно в пене прибоя. Иванов видел, как, включив дальний свет, по ухабистой дороге в сторону Пицунды заплясала легковушка, – должно быть, повезли в хирургию пострадавшего. Этот поучительный случай не охладил пыла нашего мечтателя и не поколебал его веры в будущее. Что уж тут поделаешь, если кавказский народ такой горячий! Спустя годы Иванов даже встретил бывшего агрессора на бензоколонке. Тот первым узнал растерявшегося Вадима Петровича и, будучи слегка навеселе, бешенно расхохотался, задрал рубашку, демонстрируя рубцы. Иванову ничего другого не оставалось, как тоже рассмеяться и показать свои. Затем, заправившись горючим, оба приятельски пожали друг другу руки и разъехались. Однако это случится, как было сказано, позже, а тогда... жена продезинфецировала мужу выполосканные иодистыми волнами рваные, словно от когтей крупного хищника раны и залепила их пластырем. Взвалив на себя оба рюкзака, Вера Васильевна толкнула перед собой раненого супруга, и Ивановы под покровом ночи выступили в путь. Они направились на юг вдоль теряющейся в лунной дали узкой полоски суши, зажатой горами, морем и небом, – необходимо было по возможности дальше уйти от опасной деревни. Вадима Петровича могли искать в пятиэтажке рыбозаводского посёлка, где отдыхающим сдают комнаты. Но для этого нужен день, а за ночь любому беглецу легко скрыться куда угодно.
      С восходом солнца, пройдясь под горой при свете фонарика таинственным гротом, чета оказалась в весёлой лесной долине, именуемой в народе «Третьим Ущельем». Везде царил зелёный полусвет, благодаря высокому своду из листвы могучих платанов, росших повсеместно. Впечатление – будто на глазах зелёные очки из сказки «Волшебник изумрудного города». Широкий извилистый ручей с девственно-чистой питьевой водой, отражая листву, тоже казался зелёным. Он журчал вдоль долины и впадал в притихшее, такое же кристально-чистое утреннее море. Под платанами там и сям разбросаны палатки «дикарей». Неожиданно из кустов слева появились две обнажённые разнополые фигуры, держащиеся за руки, – прямо Адам и Ева в раю! Фигуры, нимало не смущаясь Ивановых, дошли по траве до поляны и, после затяжного поцелуя, расстались. Каждая прошествовала к своему матерчатому домику, чтобы на четвереньках скрыться внутри. Как выяснилось позднее, любители гармоничного слияния с природой встречаются и проводят здесь купальный сезон далеко не первый год, считая, что им в этом плане везёт куда больше, чем «номенклатуре» в люксовых номерах. Они прибывают сюда в отпуск из разных концов страны, мечтая месяц побродить под сенью субтропической флоры и понырять в тёплом море. На здоровенной сосне вблизи устья ручья висел щит с санитарными правилами для отдыхающих. Продукты «дикарям» доставляли на ослах армяне из сельского магазина в шести километрах отсюда за перевалом. Они же привозили плоды своих приусадебных хозяйств: молоко, лук, картошку, сливу, а осенью – хурму, груши, свежий инжир, словом, – был налажен устойчивый «сервис».
      Отдохнув и напившись прохладной водицы, Ивановы двинулись дальше, – к вечеру надо успеть добраться до Мюсеры. Впереди ещё одна гряда, поросшая сосновым лесом. На её каменистом склоне среди смолистых стволов стояли две видавшие виды парусиновые палатки под обширным, притянутым к высоким веткам брезентовым балдахином, – на случай дождя. Тут же из валунов и досок сооружено подобие стола с «табуретками» вокруг. Рядом – кострище с тлеющими углями, на которых готовилось что-то, судя по запаху, рыбное. Неподалёку в скалах – родник. Смуглая дама в накинутом на плечи ситцевом халатике, склонившись над водой, увлеченно мыла посуду. Метрах в шестидесяти внизу – сапфировое море.
       На приветствие Ивановых, женщина оставила свое занятие, подошла к ним и представилась Зинаидой Осиповной. Откуда-то из-за сосен появился её муж, поджарый и загорелый мужчина в оранжевых плавках. На вид ему было лет сорок пять. «Гундарев Александр Дмитриевич!» – отрекомендовался он. Ивановым предложили присесть. На «столе» появились стаканы, трёхлитровка с мандариновым соком, и начались обычные взаимные распросы, – кто и откуда.
      Супруги Гундаревы – химики из Ленинграда, бездетные кандидаты наук. Их образ жизни оказался необычным и довольно приятным. В молодости «развелись с властью» и, навсегда покинув государственную службу, посвящали три месяца в каждом году репетиторству, остальные – друзьям и природе. Шестнадцать лет назад, прибыв «дикарями» в Пицунду, были покорены красотой края. Вот тогда Гундаревым удалось открыть для себя прелестную долину – Третье Ущелье. Последнее десятилетие там собиралось много народа и супруги «откочевали» дальше к Мюсере, условно назвав скалистый склон на берегу Четвёртым Ущельем. Место конечно не столь красивое, но имеет два плюса. Первый: здесь дольше лето, так как... вообще нет никаких ущелий с их неизбежными осенними сквозняками. Второй плюс – отсутствие  «чужаков», ибо на всём склоне имеется единственная удобная площадка, но и тут нельзя разбить больше двух палаток. В одной из них хранятся продукты.
       – Спрашиваете, не страшно ли нам, отшельникам? – говорили Гундаревы. – Нет. За все годы не было инцидентов: через горы сюда не проникнуть, а тропой, которой вы поднялись, регулярно пользуются пограничники. ...Костёр? А что – костёр... Костры жечь позволяют.
      Окружающая природа наполняет душу поэтическим настроем. Супруги любят гулять среди хаоса валунов, деревьев и петь романсы. Если нет шторма, часами наслаждаются морем, плавая между скал с маской, отстреливая неосторожную рыбу и даже сочиняя стихи.
      –  Слишком крутой у вас спуск тут, – заметила Вера Васильевна.
      – Правда, – соглашается Зинаида Осиповна, – с некоторых пор стало тяжеловато спускаться к берегу...
      – Зато – какая вода, какая рыбалка! – с мальчишеским восторгом перебивает её муж. На счастливом лице – азарт.
      У Гундаревых вечерами нередко собираются такие же приверженцы природы, – «флористы», как они себя величают. То – давние приятели из Третьего Ущелья, но иногда припоздняются отдыхающие и из других мест Пицунды, например, из Дома Писателей. Последние приходят с одной, двумя ночевками прямо на тёплой земле, а днём купаются, декламируют и поют под гитару, заряжаясь вдохновением перед предстоящим литературным творчеством.
      – Обычно мы, люди Севера, прилетаем сюда «первыми бабочками», яркими апрельскими днями, и покидаем этот уголок в конце ноября, – делились робинзоны своим календарным графиком.
      Итого, – восемь лучших месяцев в году благословенной Абхазии Гундаревы встречали-провожали отпускников половины Союза, вместе с которыми отдавались воле волн и свежего бриза, как беспечные жители Маркизских островов. Задерживались бы и дольше, но... становилось свежо и наступала пора готовиться к следующему бархатному сезону. А что дальше? Любители природы не задумывались. Их девиз – не делай вреда никому и живи в своё удовольствие.
      Конечно, не у всех на роду написано быть вечными пчёлками и муравьями. Александр Дмитриевич позволил себе на прощание даже пошутить по этому поводу, чуточку подкорректировав известную фразу художника Гогена:
      – Если все будут работать, – кто же будет наслаждаться прекрасным?   
      

                ВАЛЕРА

      Давно пришло время подумать Вадиму Петровичу о ночлеге, – не устраиваться же в самом деле под кустом. Осмотревшись, наш герой по-юношески спрыгнул с платформы, пересёк пути и, пробившись сквозь колючий придорожный кустарник, вышел на автостраду, идущую вдоль железной дороги. На противоположной стороне его внимание привлёк высокий бетонный забор, поверху охваченный колючей проволокой. Ситуация знакомая: раз – забор, значит есть сторож, а если есть сторож, то можно договориться о ночлеге. Пройдя несколько десятков метров вдоль охраняемого объекта, «курортник» обнаружил массивные ворота на пружинах с предостерегающей табличкой: «Посторонним вход строго воспрещён». Поколебавшись мгновение, Иванов нарушил запрет. Тугая створка, втолкнув вошедшего на просторный двор, захлопнулась за спиной как мышеловка. Навстречу со злобным лаем мчалось несколько коротконогих дворняг, готовых растерзать незваного гостя. В брызнувшем светом дверном проёме подсобки появился заспанный человек. Оказалось, что ночной посетитель попал на трансформаторную подстанцию, территорию которой занимали аккуратные ряды чудовищных махин, гудящих мерно и успокаивающе. Дорожки между ними были выложены дощатыми настилами, а вокруг – три ряда недавно посаженных деревьев. Мужчина успокоил кровожадных собак и пригласил Вадима Петровича присесть здесь же, на открытом воздухе. Гостеприимным хозяином оказался улыбчивый абзазец средних лет. Он работал электриком и в этот вечер дежурил, выполняя заодно нехитрые обязанности сторожа, как впрочем и любой другой из четырех сослуживцев-сменщиков. Нового знакомого звали Валерий Токуевич Зухба, или просто – Валера. Жил он в десяти километрах отсюда, в ауле Гарп со своей семьёй. Здоровый румянец и белые крепкие зубы говорили о пользе климата, благотворно влияющего на его организм, а безграничная доброжелательность этого человека сразу расположила к себе. Оба испытывали потребность в общении и с удовольствием проговорили почти всю ночь. Наш странник не ошибся, когда открыл дверь с запретной надписью. Здесь он нашёл не только кров и ужин, которым с ним поделился хлебосольный хозяин, но и преданного товарища на многие годы.
      Так Вадим Петрович Иванов впервые появился в урочище Бармыш-Отхара-Гарп среди его обитателей.
    

                «АБХАЗИЯ – ТЕРРИТОРИЯ ГРУЗИИ!»

      Бытовало мнение, что жить среди беспокойных абхазов русскому человеку непросто. Откуда уж такое пошло, то истории известно, а вот что крепко обосновалось оно в умах людских, – это точно. Иванов никогда всерьёз не задумывался над этим. Он знал, что горцы  гостеприимны. Ещё усвоил твёрдо, – нельзя разочаровывать их относительно себя. Тогда никогда не окажешься в изоляции. А недостатки? Они есть у всех, и у русских их предостаточно. Сейчас Вадим Петрович вплотную приблизился к осуществлению своей заветной мечты. Воспоминания босоногого детства, проведённого у тёплого Каспия, часто посещали его, романтика гор и моря не давала покоя ночами, поэтому разного рода предостережения, слышанные от наезжих туристов и отдыхающих, он вопринимал с большой поправкой. Вадим Петрович сам родился среди азербайджанцев и армян и знал, что с кавказским народом можно найти общий язык. К тому же, переселенец собирался работать в сельской школе, а учитель – лицо уважаемое. Пицундский  инцидент был предан забвению.
      Иванову уже приходилось встречаться с представителями местной интеллигенции и впечатление складывалось в их пользу. Общение с такими людьми было лёгким и приятным. Их не душил националистический угар, они не гнушались русским языком, которым владели наравне с абхазским. Коренное население в целом не препятствовало поселению московитов в республике. Однако северяне, привыкшие к просторам снежных полей и любящие здоровые морозцы, не очень охотно оседали в субтропической зоне. Одно дело – приехать, позагорать и уехать, и уж совсем другое – навсегда остаться здесь жить и работать. Энтузиастов, подобных Ивановым, оказывалось мало, хотя абхазцы держали двери открытыми, считая, что русские привносят свежую струю в культуру и экономику, не покушаясь на их суверенитет. С грузинами все обстояло иначе и сложнее.
      – Вера, – обратился к жене Иванов в первый их приезд в Сухум, – как много здесь  народу, кто же из них по-твоему абхазцы?
      – А ты спроси.
      – Молодые люди, – задал супруг вопрос встречным старшекласникам, о чём-то спорившим между собой, – вы абхазы?
      – Нет, мы грузины!
      – Кто же здесь абхазы?
      – А это те, кто идут и разговаривают по-русски, – усмехаются старшекласники.
      – Понятно! Они между собой должны говорить по-грузински.
      – Абхазия, – территория Грузии! – победно вскинув подбородки, гордо акцентировали старшекласники. Эта запальчивая молодёжь воспитана в самовосхищении. Ей внушили не признавать самостоятельного тернистого пути присоединения абхазов к России. Вряд ли старшекласники знали, что Абхазия добровольно вошла в состав большой страны независимо от Грузии и лишь формально была включена царем-батюшкой в Тифлисское Генерал-Губернаторство. Не потому ли её народ настаивает на территориальной целостности с РСФСР!
      Надежды Вадима Петровича на переселение оставались самыми радужными и он энергично продолжал поиски подходящего участка с домом.
 

                «А ЛЮДИ ГДЕ БУДУТ ЖИТЬ?»
   
      – Спрашиваете, можно ли здесь дом купить? А его люди где будут жить!? – с вызовом задала встречный вопрос недипломатичному Иванову пожилая горянка. В её чувственных зелёных глазах сверкнула слеза. Женщина на мгновение задержалась перед Вадимом Петровичем на подъёме к одному из сёл и, отвернувшись, вновь засеменила вверх.
       «Черт возми! – обиженно ругнулся про себя опростоволосившийся домоискатель. – Я про Ивана, а она про болвана».
       В тридцати метрах позади горянки работник волок на спине хозяйские узлы.   
       – Здравствуйте! Вы... вижу русский? – спросил, верный своей «простоте душевной» Иванов, поравнявшись с неулыбчивым светловолосым парнем с монашеской бородой на разукрашенном синяками лице и отрешённым взглядом голубых глаз.
       – Русский, – прошепелявил тот, приостанавливаясь и обливаясь потом, – Иван...
       Местные жители принимали провинившихся в родных пенатах и искавших спасения в Закавказье мужичков. Ареал прежнего обитания «русобородых» обширен, – от Закарпатья до Дальнего Востока. В Абхазии больше оседало украинцев. Российский центр поставлял бомжей по ту сторону Кавказского хребта, – в Адыгею и Кабардино-Балкарию. Чечни беглецы избегали: там их обували в колодки и сажали в ямы. Своих настоящих имён скрывавшиеся не называли, до смерти оставаясь Иванами.
       – Иван! – громче выдохнул парень. Он решил, что его могли не расслышать.
       – Очень приятно, а меня – Вадим Петрович. Вот, тоже задумал поселиться в Абхазии...
      – Век бы её не видеть, – мрачно оборвал запыхавшийся работник доверительные откровения Вадима Петровича.
      Сверху подошел молодой хозяин, сам внешне чем-то похожий на работника, и разговор прервался.
      Позже абхаз заглянул к старожилам Коваленко, у которых остановился Иванов, и разъяснил:
       – Земляк, мы сами не знаем, как этого Ваню правильно зовут. Он из какой-то деревни на Западной Украине, кого-то там убил и теперь прячется.
       – А если милиция?
       – Такого за семь лет ещё не было. Его недавно побили и он домой засобирался уезжать, сумасшедший. Думает, о нём там забыли... Мы набрали денег ему на билет до Львова.
      Собранные на билет деньги Иван пропил, был опять бит и остался в Абхазии.
      Таких несчастных опекали некоторые абхазские семьи, где те становились бесплатными работниками, трудясь за миску мамалыги и стопку чачи. Спали как правило в сараях на замызганных тюфяках, порой без подушки и укрываясь старой телогрейкой. Вот и всё, на что могли рассчитывать беглецы в обмен на призрачную свободу в стране парникового тепла и мандаринов. Да, но Вадим Петрович-то не беглец! 


                ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

       В засушливые тридцатые Иван Петрович Коваленко с юной женой Галиной покинули родное село под Киевом и год скитались по свету в поисках лучшей доли. Осели под Гудаутой, и сюда их звала не романтика, а гнал повальный голод, вслед за Поволжьем начавший опустошать Украину. Работящий Иван приглянулся сельсоветовскому старосте и тот разрешил семье занять брошенный полуразрушенный домик у дороги. Позже эта дорога превратилась в оживлённую трассу между Гаграми и Сухумом. Неплохо владея топором и рубанком, Иван Петрович быстро залатал дыры в своём новом жилище. Здесь родилась его первая дочь. Абхазцы оценили способности Ивана и стали нанимать его для выполнения всевозможных строительных работ. Теперь казалось бы, нищета должна остаться позади и хозяин сумеет создать семье обеспеченную жизнь, но не тут-то было. Окончание любой работы по найму завершалось кавказским застольем. «Нелюбивший выпить» работник забывал закусывать и потому редко помнил, как ему удавалось добраться домой. А дома всегда карман его оказывался пустым. То ли он терял деньги по дороге, то ли ему помогали их терять, – сейчас сказать невозможно. Его жена, ещё совсем молодая женщина, тянула семью на скудную зарплату уборщицы в школе. Несмотря на трудности они с мужем надумали построить свой домик, прежний становился тесен. Облюбовали место на пригорке у шоссе. Правда, подъём к будущему очагу имел большую крутизну, но молодых это не смущало. Очень медленно, с привеликим трудом шло строительство. Иван продолжал горбатиться в частных владениях окружающих сёл, пропивая вместе с заказчиками заработанные деньги. А Галина лезла из кожи вон, чтобы достать материалы для дома, униженно просила в сельсовете выписать в счёт будущей скромной зарплаты стройматериал и, хотя ссуды бывали невелики, строительство всё же продвигалось. Спустя время, на пригорке появилась украинская хатка, снаружи и внутри заботливо обмазанная глиной и аккуратно побелённая. Чем питалась семья, если все наличные деньги уходили на дом? Спасал огород да трудолюбивые руки жены. Со сравнительно небольшого участка Галина ухитрялась снимать два урожая картофеля, выращивала и другие овощи, посадила фруктовые деревья, плоды с которых частенько помогала собирать семья, жившая по соседству и числившаяся в друзьях. Что значит по соседству? Это – метров триста между домами, если речь идёт о хуторе, как в данном случае. В сёлах – расстояния  поменьше. Дома у местных селян – не белёные мазанки, – все шлакоблочные или кирпичные, двухэтажные. Абхазия славится круглогодичными грозами и повышенной влажностью воздуха, поэтому люди спят в более сухих комнатах второго этажа. Коммунальные удобства – во дворах, и это один из традиционных недостатков местного сельского домостроительства. Другим является отсутствие отопления. Повелось считать, что раз зима тёплая (среднесуточная температура января +6;С) – топить не надо. Заблуждение домовладельцев отражается на их здоровье. Зимой местный люд неизменно страдает хроническими простудными заболеваниями разной степени тяжести. Поэтому на фоне неотапливаемых двухэтажек, приземистая и по-северному утеплённая хата Коваленко, прогреваемая русской печью, имела холодными ночами все преимущества. Проблем с дровами нет – лес рядом. Всё это Ивановыми учитывалось для своего будущего жилища. 
      Приусадебные хозяйства абхазов вполне можно назвать товарными. По сравнению с русскими они выглядят огромными, двухъярусные дома утопают в рослой зелени фруктовых садов, славящихся своим разнообразием. Растёт всё, начиная от яблонь, хурмы, чёрного инжира, и кончая ореховыми посадками. Прилегающие лесные угодья сплошь увиты «изабеллой». Это – виноградники, неисчерпаемые источники домашнего красного вина и чачи, весьма почитаемые абхазами, однако знающими им меру. Беспробудного пьянства среди этой нации нет. Но главное богатство каждого уважающего себя селянина, – мандариновые плантации, небольшие и крупные. Землю под них нарезали в зависимости от количества душ в семье и коммуникабельности её главы с колхозным руководством. Мандарины выращивают, потом сдают и продают, имея уже только с них одних регулярный годовой доход, высвечивавшийся в бюджете семьи кругленькой суммой. Однако кроме цитрусовых, как мы уже видели, есть ещё виноградники, а также другие дары земли и климата. Благодаря сказанному, рядовой абхазский селянин являлся вполне зажиточным членом социалистического общества, то есть при советской власти не бедствовал. И это, невзирая на обязательные «табачный» и «чайный» оброки или барщину на колхозных полях! Конечно, встречались и бедняки, более обычного концентрировавшие своё внимание на чаче, но таких оказывалось относительно немного.
      Дав краткую характеристику домам и хозяйству жителей абхазских сёл в целом, на время оставим их в покое и вернёмся к семье Коваленко, статьи дохода которой оценивались, к сожалению, иными критериями и отставали от средних экономических показателей  региона. Иван Петрович, как и большинство русских, страдал дефицитом коммерческой инициативы, для присутствия которой всё-таки надо родиться кавказсцем. Поэтому у Коваленко не было мандаринов, семья была свободна от забот по их выращиванию на каменистом склоне, постоянному обереганию от дерзких воров, а затем – реализации, и вполне довольствовалась, как на родине, картошкой с огорода. Позднее стали присаживать кукурузу для выпечки хлеба, ибо денег на его покупку всегда было в обрез. Правда, Коваленко имел золотые руки, но... золото хозяйских рук пропивалось и семья сводила концы с концами, не отставая от традиций предков, – натуральным хозяйствованием. Итак, нелегко жилось Коваленкам с их сермяжными привычками на абхазской земле, но они не жаловались. Достаточно того, что здесь не бывает безжалостных многолетних засух и саранчи. Раз так, то и с голоду не помереть, а это – самое главное.
      Время двигалось вперёд. У Ивана Петровича и Галины Степановны родилась вторая дочь. Как говорили на Руси, спать ложились вдвоём, а встали – втроём. Это обстоятельство несильно беспокоило главу семьи. Он по-прежнему уходил, а то и уезжал на заработки, возвращался хмельной и пустой. Бывало, что жена высылала деньги на обратную дорогу мужу. Но не было случая, чтобы Иван изменил ей, об этом в селении знали все. Часто Ивана Петровича привозили к дому на арбе, выгружая у подножия холма. Поднимать пьяного каждый раз наверх охотники перевелись, – дорога крута, грунт скользок (многие жители Союза это место должны помнить по известному старому боевику «Белый башлык»). Прохлада ночи возвращала к жизни бесчувственное тело Ивана Петровича и тогда он с упорством скалолаза полз по взгорку, время от времени выкрикивая: «Га-люуу, я иду к тебе!», а преданный пёс, по кличке Боцман, учуяв присутствие хозяина, сбегал вниз и помогал горемыке преодолевать последние метры к дому, подтягивая за воротник незадачливого кормильца.
      Шли годы. Вместе с хозяином старел и Боцман. Однажды Иван Петрович привёл на двор молодую игривую суку по кличке Пальма, которая стала жить рядом с прежнем сторожем, вернее над его говолой. Старик надстроил будку Боцмана и новенькая поселилась на втором этаже импровизированного коттеджа. Собака не зря ела свой хлеб, – теперь мало кто отваживался зайти на участок в отсутствие хозяев. Боцман с высоты прожитых лет снисходительно отнёсся к появлению конкурентки, к тому же это была дама. Сам он слишком стар для несения службы, но достаточно мудр, чтобы вовремя остановить зарывавшуюся в своём усердии суку. Часто Пальма, заливисто лая, скакала вокруг гуляющего по саду маленького внука Ивановых, который в такие минуты замирал от страха. Собака с лаем продолжала дурачится, развлекаясь в силу своего возрастного характера. Она не собиралась причинять малышу вреда, но тот не понимал этого. Тогда Боцман подходил вплотную к Пальме и мордой решительно отталкивал развеселившуюся проказницу от мальчика, словно говоря: «Зачем пугаешь? Не видишь, ребёнок боится». С появлением Пальмы, обувь хозяина, снятая у входа в дом, стала таинственным образом исчезать. Утром, заспанный Иван Петрович, выходя на крыльцо, не находил одной сандалии. Кряхтя и ворча по дороге: «Хдэ эта вражина», он отправлялся к будке и, тыча в собачий нос другой сандалией, приговаривал: «Иды, принысы сей же час друхой, принысы тебе ховорю». Пристыженная Пальма куда-то скрывалась, а затем появлялась с находкой в зубах, заискивающе виляя хвостом и опуская сандалию у ног хозяина. После этого наступала расплата, – большая дрына опускалась на хребет бедного животного, которое от проявления такого внимания к себе несколько дней хворало. Но воспитательная работа, проводимая время от времени Иваном Петровичем не приносила желаемого результата, и собака превратилась во врага номер один. Сука, видимо, решила, что вся беда исходит от второй сандалии, которой хозяин тыкал её в нос. Теперь стали пропадать обе и рассерженный Иван Петрович в отсутствие жены продал Пальму за стакан водки абхазцу, который давно выпрашивал приглянувшуюся охотничью собаку.
       Так в трудах и постоянном напряжении, балансируя на грани выживания, прошла жизнь семьи Коваленко. Ежедневная борьба за кусок хлеба вызывала благосклонное сочувствие окружающих и освобождало переселенцев от алчного внимания досужих бездельников, которые всегда плодятся по свету.
       Ивановы познакомились с Галиной Степановной, доброй отзывчивой старушкой с мягким умным взглядом светлых глаз, когда ей было далеко за семьдесять. История жизни этой семьи стала известна из рассказов самой Галины Степановны. Старшая дочь рано покинула отчий дом. Судьба ее трагична. Младшую тоже уберечь не удалось. Девочка умерла в подростковом возрасте и похоронена недалеко от дома на русском кладбище. Теперь старики вдвоём доживали свой век на абхазской земле. Галина Степановна не могла уже распрямить свою спину. Безжалостное время согнуло её тело, но не смогло обозлить, заставить замкнуться на своих невзгодах. Она осталась приветливой, доброжелательной женщиной, душой обращённой к людям. Много времени и сил Галина Степановна щедро дарила соседским ребятишкам, помогая Тыне Махария с её мужем, тоже Иваном, растить мелюзгу: трёх девчонок и мальчика. Дети льнули к доброй душевной женщине, искренне считали её своей бабушкой, которая раньше всех научила их беглому русскому языку. Детишки освоили живую украинизированную речь, то-есть, согласно представлениям умилявшихся родителей, а позднее – педагогов, болтали по-русски, дальше некуда! Подросшая ребятня охотнее делилась своими секретами с бабулей, нежели со строгой матерью, а возмужавший мальчик Арсентий стал настоящим помощником дряхлеющих стариков. То, что уже не мог делать Иван Петрович, выполнял Арсентий: то он лазил на высокий тополь поправлять телевизионную антену, то приносил из лесу дрова. В домике на пригорке никогда не мечтали о дорогостоящем водопроводе, у них не было даже колодца. Его заменяла большая яма, вырытая экскаватором сразу за изгородью и наполняемая во время ливней дождевой водой. В засушливое время года уровень воды в этом водосборнике резко опускался и Ивану Петровичу, чтобы набрать ведро, приходилось, стоя на коленях, низко наклоняться над ямой, встречаясь взглядом с водяным, как он шутил. Такая вода годилась только на хозяйственные нужды, а для приготовления пищи приходилось носить питьевую от шоссе. Там из водопроводной трубы, протянутой от родника к задворкам небольшого ресторанчика, не возбранялось заполнять пару, другую канистр. С годами Ивану Петровичу это стало не под силу и безотказный Арсентий нет, нет и приносил старикам водицы. Но горе не обошло стороной и абхазский двор. Однажды в один из праздников, не стало услужливого Арсентия. Случилось это вот как.
      После Старого Нового Года на Абхазию обрушился неспрогнозированный буран, – явление здесь чрезвычайно редкое. Он отрезал селян от внешнего мира, завалив сырым снегом дороги, в одно мгновение сделав их непроходимыми. Люди на неделю остались без света и хлеба. Движение на трассах замерло. Только сообразительный местный машинист отправлялся на локомотиве, словно на своей кобыле, из Гудауты в Гагры за хлебом, ежесекундно рискуя сползти под откос. В ту роковую ночь Арсентий отказался остаться у приятеля, – мать будет беспокоиться. Он возвращался домой, с трудом пробиваясь сквозь хлопья снега, величиной с детский кулачок. Зная, что какое-либо транспортное сообщение с городом прервано, Арсентий, дабы не сбиться с пути, брёл по шпалам, совершенно не заботясь о своей безопасности. Неожиданно из-за поворота бесшумно выкатил злополучный локомотив, ослепив удивленно повернувшегося к нему человека. То было последнее, что видел Арсентий в своей жизни.    
       Русские старики оставляли в сердцах всех с ними сталкивавшихся светлую память о себе, и Ивановы нашли у Коваленко дружеское расположение, тепло домашнего уюта и хлебосольную хозяйку. Теперь они добирались до Абхазии на приобретённой для этой цели машине, и останавливались у Коваленко, как у своих родственников. 
 

                ФИЛЬКИНШТЕЙН

       Подножие холма, на котором приютилась белая хатка Ивана Петровича и Галины Степановны, огибала дорога, ведущая к рыбохозяйству села. Извилистая, местами затенённая деревьями, она вела к отрогам гор. Там, стиснутая ущельем, звенела норовистая кристально чистая река, в холодных водах которой разводили серебристую форель. Вдоль дороги слева, сразу за холмом начинался абрикосовый сад, в феврале покрывающийся взбитой пеной цветов. За ним тянулись ряды темнозелёных кустов известного всему Советскому Союзу грузинского чая, на глянцевых листьях которого играло абхазское солнышко. С другой стороны дороги, немного в отдалении от неё, под великолепной пальмой стояла на сваях покосившаяся «хижина дяди Тома». Лохмотья её крыши никак не вязались с окружающим пейзажем и портили открывающуюся взору панораму. Окна были обшиты полусгнившими древесными отходами, сквозь которые виднелись края выленялых рваных занавесок. Дверь строения также была забита досками на манер буквы «Х» и вместе с этой буквой открывалась настежь, предлагая взору любопытных провалившиеся полы. Сторожилы помнят, что когда-то тут обитала семья Полищуков. Мирное течение жизни родителей с тремя детьми, взращенных этим краем, было нарушено Бахусом. Увлечение домашним вином и самогоном исковеркало и без того толком неустроенную жизнь поселенцев, не дав ей уклониться от русского сценария. Промаявшись многие годы без определённых занятий, побираясь и приворовывая, Полищуки снялись с насиженного места и затерялись на восточных просторах Родины, оставив после себя несколько могил, полуразрушенное убогое жилище и приумножив неприглядную славу пьющего русского человека. Вспоминали о них без оттенка сожаления.
      В небольшом отдалении от забитой хибарки начинался каскад искусственных прудов, где совхоз выращивал карпа. Эта неприхотливая рыба прекрасно чувствовала себя в неглубоких водоемах с илистым дном. Время от времени она весело выпрыгивала из воды, сверкая на солнце радужной чешуей. Тут же в тёплой жиже прудов, спасаясь от назойливых слепней, лежали огромные буйволы, лениво перетиравшие жвачку своими зубами-жерновами. Такую картину можно было наблюдать в жаркий летний полдень, когда заполнявшая воздух духота теснила людей под прохладные навесы беседок, а огромные ивы замучено стояли вокруг, понурые и неподвижные. Зато с наступавшей вечерней свежестью в придорожных кустах слышался приглушенный шёпот, словно лёгкий ветерок теребил листву пробуждавшихся после зноя деревьев. Это рыбаки-любители, игнорируя запрет, промышляли глупым прожорливым карпом, клюющим даже на пустую блесну. Почти сразу за прудами струилась Чёрная Речка, получившая название за тёмную глубину своих омутов. Её истоком являлся огромный бурун, бьющий вверх из каменистого ложа под горой километрах в четырех, пяти от обиталища Полищуков. Вода в речке всегда оставалась ледяной и мало кто отваживался купаться в ней, не опасаясь судорог. Впереди на взгорке проглядывала среди деревьев четырёхскатная крыша абхазского дома, привлекшая внимание Вадима Петровича. На его зов никто не откликнулся и, зайдя в соседний двор (там, как выяснилось, жил один из племянников хозяина упомянутого особняка), Иванов узнал, что владельцы Агрба давно умерли и их поместье пустует. Сыновья хозяев разбрелись по Союзу и только один остался в Абхазии. Он работал зам. начальника районного отделения милиции города Сухума, имел там неплохую репутацию и квартиру, а также великолепный коттедж в Гаграх, который сторожила его русская жена. Племянник был уверен, что дядя отцовский дом не продаст, хотя...
       – ...«Он» ему нужен, как мухе паук. Вы можете взглянуть изнутри, но я думаю, что с дядей не договоритесь. Ваши деньги ему не нужны, он и так богат. И вообще, дядя у нас очень, очень... своеобразный человек.
       Последнюю фразу Вадим Петрович оценил потом, когда разыскал наследника, а пока пошёл осматривать дом. Открыв калитку, он остановился в нерешительности. Слева от дорожки, ведущей к дому, за ржавой оградой возвышались два чёрных памятника над могилами, заросшими сухой травой и почти сравнявшимися с землей. Иванов знал, что абхазы, проживающие в селениях, хоронят своих предков на участках, но эта осведомлённость не мирила его с заведёнными обычаями, – во всех дворах имелись колодцы-верховодки, ими пользовались наряду с водопроводной водой. Поколебавшись с минуту, домоискатель прошёл в глубь участка, как можно почтительнее миновав последнее пристанище хозяев. Когда-то тщательно выбеленное двухэтажное строение стояло на возвышении. На стенах зияли огромные трещины, большая часть штукатурки облетела, оголяя сыпавшийся кирпич, разъеденные ржавчиной водосточные трубы обрывались высоко над землёй, и водяные потоки прошедших ливней разрисовали стены неопрятными разводами. Тем не менее, дом с лепными фигурами и отделанной на старинный манер каменной верандой производил впечатление и после основательного ремонта ни в чём не уступал бы барскому особняку толстовских времён. Двери не закрывались на замок. Войдя внутрь, Иванов и здесь увидел следы всеразрушающего тления. Комнату заполнял полумрак, создаваемый задёрнутыми занавесками. Украшенный лепниной потолок был увит паутиной трещин. В запыленном буфете тускло светились ряды хрустальных фужеров и ваз, стол накрывала когда-то белая скатерть, в беспорядке застыло несколько ветхих стульев. В приоткрытую дверь спальни просматривался распахнутый шифоньер с остатками уже никому не нужной одежды и незаправленная кровать со скомканным одеялом без пододеяльника. В углу в изголовье висел большой портрет мужчины, вероятно бывшего хозяина. Зависшие на потолке летучие мыши дополняли интерьер брошенного жилища. Везде царило унылое запустение. Захотелось скорее покинуть осиротевшие комнаты и выбраться на свежий воздух. Выходя, Вадим Петрович не удержался от необъяснимого соблазна бросить последний взгляд на портрет хозяина. Глаза обоих встретились и в снопе света, рвущегося в распахиваемую дверь, Иванову почудилось, будто зрачки покойника недобро блеснули, а рот дрогнул в насмешливой ухмылке. Что за чертовщина? Вадим Петрович теперь уже не без труда заставил себя ещё раз внимательно всмотреться в тёмный угол. Нет, это прорвавшийся с улицы солнечный луч виноват. Лицо оставалось серьёзным и даже чуточку опечаленным.
   
      Через два дня Вадим Петрович все-таки встретился с наследником заброшенной усадьбы. В Сухуме у одноэтажного кирпичного здания милиции ему указали на майора, стоящего вблизи автомобиля с разбитым стеклом и гневно поносящего непойманных хулиганов:
       – Их надо всех заставить на четвёртый этаж бегом бегать! – горячился майор.
      Иванова пригласили в небольшой кабинет, обставленный стандартной мебелью, которая всегда загромождает подобные служебные помещения. Зам. начальника привычно сел за массивный стол напротив посетителя и, взглянув на ручные часы (рабочий день окончился), обратился к Иванову с короткой служебной фразой: 
       – Слушаю вас.
       Он объективно полагал, что перед ним запоздалый проситель. Вадим Петрович объяснил цель визита. На лице ошарашенного милиционера отразилось полнейшее недоумение от нежданного предложения.
       – Вы что! За этим сюда пришли? – воскликнул он с патетикой и добавил:
       – Вы хоть сами понимаете, о чём здесь просите?
       – Извините, я понимаю.
       Глаза майора широко раскрылись и, казалось, застыли, – он не до конца ещё осмыслил, кто перед ним: наглец или дурак? Но вскоре удивление сползло с лица представителя власти и служитель правопорядка, осенённый свежей идеей, быстро спросил:
       – Простите, как ваша фамилия?
       – Филь-кин-штейн, – отчеканил Иванов, тоже не мигая уставившись на оппонента.
       – Очень хорошо. Теперь вы представляете, что случится?
       – Нет.
       – Соседи видели, что вечером в свой дом вошёл Агрба, а утром вышел... Филькинштейн!
       Говорящий выдержал многозначительную паузу.
       – Разве это хорошо? Что люди подумают! Нет, это решительно невозможно!      
       В голосе блюстителя пробивались высокомерные нотки местного силовика с его открытым пренебрежением инородцами. Во время поношения подростков глаза милиционера ещё теплились мыслью, но сейчас в них горела лишь обида, незаслуженная и с трудом сдерживаемая.
       – И потом, это только русские продают свои дома и землю, – сорвался он с тона. – Абхазы не продают.
       – Значит, вы считаете, что русские продают свою землю?
       Продолжать разговор стало бессмысленным. В тот вечер на подстанции раздавались заразительные взрывы смеха. Франтоватый ростовец Николай, обрусевший грузин, утирал руковом белоснежной рубашки слёзы: 
        – Так и сказал? Непонятно людям будет, как это получилось: вошёл Агрба, а вышёл... Филькинштейн? Оох, не могуу... Хаа-ха-хааа...


                ТАБАК

       Но вернёмся на нашу дорогу. Рейсовый автобус довезёт Вас до конечной остановки – просторной лужайки у моста через Чёрную Речку. За мостом расположился посёлок тружеников рыбохозяйства, где на тесной площади, окружённой административными постройками и магазинами устало ссутулились в тени стен несколько старомодных «запорожцев» и одна древняя «волга». В конторе рыбзавода местное население имело возможность купить для своего стола форель – лакомство, поставляемое непосредственно в Кремль. Приобрёл рыбу и Валерий Токуевич Зухба, после чего пригласил Вадима Петровича к себе на ужин. Приятели уселись в «волгу» и стали отплясывать сидалищами лезгинку, поднимаясь в облаке пыли в горы к аулу Гарп по разбитой колее. Её двойная лента, продавленная в грунте колесами транспорта, копировала все неровности старой дороги, пережившей не одно столетие. Через минут сорок машина, петляя поворотами, остановилась у железной ограды, за которой посреди двора возвышался, как седой сарыч в гнезде, белый двухэтажный особняк. К калитке с радостным визгом спешили двое румяных погодков – трёх и четырёх лет, но, увидев странного незнакомца, мальчики застенчиво отступили назад. На дворе показалась их мать, улыбающаяся темноволосая абхазка, и проказники тут же спрятались за её юбку. Гостя пригласили войти. Валера стал знакомить Вадима Петровича со своим подворьем и водил по хозяйственным постройкам, демонстрировал навесы с сохнущими тяжёлыми гирляндами нанизанных на бечеву крупных листьев табака. Его гость уже слышал, что валерин табак считался лучшем в колхозе, чем тот немало гордился. С табаком было всё в порядке, а вот куры почему-то дохли в добротном хозяйстве Зухбы. Но главная печаль, – молодая жена часто жаловалсь на боли в сердце и даже уже успела полежать в стационаре кардиологического отделения гудаутской клиники. Оттуда её выписали с диагнозом острой сердечной недостаточности, что, сказали, являлось результатом неважной... наследственности. Мать Валеры скончалась от сердца, на которое жаловалась годами. И это тоже никого не удивило, ибо старушке было под семьдесят, – ведь странно, прожить жизнь, да не иметь болячек! Тем не менее, озабоченный отец семейства поражался:
       – Почему и у Витьки Ампара, и у Светки Асатиани, и у Харби Чачбы, ии... у Автандила Баграпша все родные живы-здоровы и куры не дохнут? Почему только у меня, а? Вадим Петрович!
      Однако, вскоре все объяснилось самым естественным образом и свет на разгадку пролил действительно Вадим Петрович. Мы ещё расскажем об этом немаловажном для Зухбы откровении, а пока Валерий Токуевич нетерпеливо заглянул в старый материнский дом, стоящий рядом с новым, чтобы справиться об ужине. Его жена, растопив печь, на сковороде жарила форель и была очень удивлена, узнав, что с рыбы... счищают чешую. В котле варилась обезглавленная четырёхлетним сыном и, слава богу, ощипанная хозяйкой, курица. Ужинать сели ближе к двенадцати ночи, дождавшись пока дети были накормлены, вымыты и уложены спать. На столе появились мамалыга (каша из грубой кукурузной муки на воде без масла и соли), обязательная в меню каждого абхазца зелень, рыба в чешуе и с трудом расчленённая курица. Приступили к трапезе. Вадим Петрович смотрел на жизнерадостного Валеру и завидывал его крепким белым зубам, которыми тот с лихостью рвал недоваренную птицу.
      Наутро гость проснулся позже своих друзей и сразу же включился в кипящую на дворе работу, стараясь не обращать внимания на невесть откуда появившееся частое сердцебиение. Табачная страда не позволяла расслабляться. Иванов с удовольствием таскал огромные корзины с уже сорванными листьями, превзойдя в этом виде спорта обливавшегося потом хозяина, который наконец сдался и всё чаще стал присаживаться перевести дух. Римма, жена Валеры, нанизывала табак на длинные бечёвки. Высохшие листья старых гирлянд она аккуратно стягивала с ниток и укладывала в коробки, которые позже хозяин должен был отвезти на колхозный приёмный пункт. Работали дружно, с огоньком, а под вечер ненормальное сердцебиение стало значительно больше беспокоить гостя. Ещё одна ночь, проведённая в доме с открытым окном, в которое врывались дурманящие запахи увядавшего лета, привела Вадима Петровича к выводу. Все болезни валериной родни и кур исходили от табачного поля, примыкавшего к дому. Разводя из года в год прибыльное зелье, хозяевам невдомёк было связывать свои недуги с губительным воздействием никотина на организм. Новый же человек сразу ощутил вред, наносимый табачной пылью и смолистыми испарениями, прочно зависавшими в неподвижном воздухе во время роста и заготовки этой благородной культуры. Озадачив Валеру своими соображениями, Иванов в этот же день покинул гостеприимную семью. Позже он узнал, что Валера при зрелом размышлении нашёл в себе достаточно духа отказаться от опасного бизнеса. Он не состоял членом колхоза, но за землю обязан был регулярно отрабатывать «барщину», беря обязательства по выращиванию табака. У такого энергичного хозяина, как Валера, никотиновые стебли были, хоть в Москву на выставку – в полтора(!) человеческих роста. Зухбу уговаривали всем правлением продолжать подряд, приносящий выгодный дополнительный доход семье, но он остался при своем решение.
       – Теперь я знаю, – невинно оправдывался Валера перед круглолицым здоровяком-председателем, – почему и у Лёньки Захарии, и у Сергея Гушбы, и у Булата Хасаи раньше времени умирали родственники, а в твоём доме, Зураб Алексеевич, недавно отказало сердце у тещи.
       – Что за глупые намёки, друг... – тоже переходя на русский, глухо прорычал председатель и заёрзал на стуле.
      – Нет, нет, никаких намёков. Наоборот, я точно знаю, что виноват только табак, и я лично больше травиться им не хочу. Лучше буду выращивать колхозу капусту.
      – Ну, смотри, Валерий... это... там... Токуевич!
      В селах не обращаются по отчеству, но раз председателя уважили, то и он не отстал, подчеркнув, что обладает изумительной памятью.
      – Упрашивать тебя больше не будем, но смотри...
     Он красноречиво помолчал, прежде чем пригрозить на будущее:
       – Узнаем, что, как тот Гурам... будешь оптом скупать для нас капусту на базаре у краснодарских хохлов, – землю урежем. Понял, золотой? Попрощаешься с мандаринами.
      И потом, загадочно ухмыляясь во всю ширь своих щёк, добавил, сбившись с грамматики:
      – Интересна, кто эта тебе всё надоумил?


                БОЛЬНИЧНАЯ   ПАЛАТА

      Ещё пролетело около года, а Иванов всё продолжал безуспешные поиски в округе дома с участком. Март 198...-го выдался в стране мандаринов туманным, сырым и Вадим Петрович... заболел. Лежание у русской печи не очень помогало, температура была высокой, требовались уколы антибиотиков. Пришлось Иванову, прикрыв нос платком, сходить на трансформаторную подстанцию, где дежуривший Шалико вызвал из Гудауты скорую. Через полтора часа Вадим Петрович с термометром под мышкой ждал своей участи в приёмном покое большущего гудаутского стационара. Принимал людей сам главврач, невысокий пожилой абхазец с прекрасным старомодным выговором.
       – Так... ммм... тридцать девять... покажите... эээ... пожалуйста, горло, – занимался врач Ивановым. – Отоларингит, что поделаешь, погодка, да-с. Придется полежать у нас.
      Иванов раскрыл было рот для благодарности, но именно в этот трогательный момент неожиданно широко распахнулась дверь и в покой ввалилась странная небритая личность в засаленном двубортном пиджаке без пуговиц, подпоясанным... верёвкой.
      – Хде э! здес главный дохтур? Эта почему мой машину с хлебом не пускают ворота?       
      Врач вынужденно прекращает медосмотр и глядит вопросительно на вошедшего, которого пытается удержать медсестра.
      – Простите, кто вас сюда впустил?
      – Я сам себе пустил, я хлеб давно привёз, а мине задерживают.
      Вошедший протягивает накладные, но главврач отстраняет его руку и сдержанно объясняет:
      – Товарищ, отправляйтесь со своим водителем к завхозу, это – за углом. Вы, наверное, новенький, впервые тут?
      – Какой, э! первий... Я здес уже двадцат минут торчал и не вижю никакой завхоз... Мине сказали, главный дохтур здес счас ворота открывает. Не хочешь, – назад хлеб повезу, – пригрозил экспедитор.
      Родник его красноречия исторг для связки несколько служебных аббревиатур, подействовавших на присутсвующих как ожоги разной степени, после чего все пришли к выводу, что экспедитор – он конечно же и шофёр в одном лице. Приходилось гадать, какой неизвестный весельчак ради здорового смеха направил его сюда и теперь в сторонке похихикивает в кулачок?
       Главврач начал осознавать, как катастрофически быстро утрачивает перед больными свое реноме. Совсем немного, и он оставит их, бросившись распахивать ворота хаму.
       – Вон из покоя, – закричал вне себя «главный дохтур». – К завхозу должен идти, Фома Неверущий... Лиза, бросьте всё, отведите, пожалуйста, за ручку этого... в кушаке... к завхозу.
       Врач демонстративно отвернулся от внезапно съёжившегося экспедитора и занялся снова больными, постепенно обретая утраченную форму.
       – Вас мы временно положим в инфекционную, у нас пока... не хватает мест.
      У Иванова забрали одежду, выдав взамен нательное больничное бельё и халат. Шлёпанец не было, поэтому больному оставили его обувь на босу ногу и отвели в ванную рядом с гепатитчиками. Вадим Петрович полагал, что привели помыться, но его успокоили, дескать, с температурой мыться нельзя, да и горячей воды нет, после чего указали на кровать, стоявшую в углу. Ванная оказалась достаточно просторным помещением с двумя угловыми окнами на больничный двор. Укладывать в одну палату с болеющими желтухой Вадима Петровича видимо не решились. Это резервное помещение, как и все остальные, не отапливалось и из-за сырых заплесневелых стен здесь было даже холоднее, чем на воле. Появилась медсестра со шприцем – началось лечение. В дальнейшем, больному ежедневно делали два укола антибиотиков, ещё два – витаминной группы «В». Кроме перечисленного, Иванов принимал аскорбинку, массу всевозможных таблеток и по четверти стакана прозрачно-розовой, горьковатой на вкус никотиновой кислоты, утром и вечером. Курс был рассчитан на несколько недель, но уже спустя восемь дней антибиотики сняли, отпала необходимость. Нехитрое питание, – каши, щи с кусочками постной говядины, сладкий чай с хлебом и тонюсенькими ломтиками масла, компот, – четырежды на день доставляла в палату нянечка-мингрелка. Желаешь добавки – пожалуйста, хочешь ещё – опять пожалуйста. Ешь, сколь хошь, пока брюхо не лопнет. Несъеденное относилось в прибольничное птичье хозяйство и свинарник. Что говорить, лечили профессионально и уже через неделю Иванову разрешили ходить к раздаточному окошечку самому.
      В палате, находящейся за звукопроницаемой переборкой, весело и безмятежно проводили дни выздоравливающие гепатитчики. Тяжёлые лежали в следующих по проходу боксах. Лечили  спецпрепаратами с упором на постные картофельно-морковные супы в течении многих недель, ибо более эффектного лекарства от желтухи (со слов нянечки) ещё не изобрели. Выздоравливающих было четверо – абхазец, грузин с мингрелом и армянин. Днём они убивали время, слоняясь по коридору из конца в конец, а с семи часов бесконтрольного вечера до двух ночи с грохотом забивали в палате козла и разговлялись мужскими анекдотами. Когда надоедало то и другое, вступала в сражение тяжёлая техника, – Большая Политика, и это ещё на час.
       – У нас с капиталистами совершенно разная психология, – с пафосом выступает начитанный и политически подкованный армянин. –  Представьте себе, – сидят за круглым столом Картер, Тэтчер и Я!
       –  Вай, какой ты маладец, э!
       – Нет, серьёзно, просто чтобы понятней было. Ну, что я со своей коммунистической идеологией в душе могу им сказать?
       – ...Нам надо пример с американцев брать, э! – кричал другой, – тогда всё хорошо в экономике будет. Мы почти похожи. У них больщая страна, и у нас даже ещё больще. У них народу много...
       – ...и у нас даже ещё больще, – язвит кто-то. – Ну и дальще что? Твоя (непечатное) Америка полмира грабит, и наверно даже ещё больще, потому и живут хорошо...
       – Ишак ты...
      Завязалась схватка. Два высушенных режимом спецпитания тела грохнулись на кровать, которая жалобно заскрипела под дерущимися. Двое других завопили:
       – Вы что, Сергей... Артём... Сергей... Артём... ара, нельзя, ээ!... печёнки загубите!
      Было слышно, как петухов, обменивающихся радужными выражениями, растаскивают. Наконец бешеное сопенье за стеной ослабло, а минут через семь соперники вовсе утихомирились.
      – Насчёт Америки я вам вот что скажю, товарищи, – раздался после недолгой тишины голос. – Я работаю с человеком, у которого брат в Америке и потому тот человек тоже хотел в Америку уехать. Тогда брат ему написал: «Исай, если ты никого не убил, живи там, где живещь. В Америке делать нечего, здесь для тебе будет намного хуже».
      Все враз глухо загудели, каждый старался высказаться, но затем решили, что уже три часа ночи и достаточно диспутов. Кто-то щёлкнул выключателем. За стеной постепенно начали раздаваться храпы на разные лады. Не отставал от соседей и Иванов.
      К концу второй недели в ванную втащили ещё одну кровать и вслед за ней вошёл, опечаленный недугом, молодой грузин. Поздоровались, после чего новенький растянулся поверх одеяла, закатив тоскующие глаза в потолок. В течение получаса его болезненное лицо оставалось неподвижным, словно отлитым из гипса. К Вадиму Петровичу стала подкатывать волна тревоги, но оказалось, что зря. Получив порцию уколов, означавших, что лечение началось, больной повеселел, присел на кровати, откинувшись на прислонённую к стене подушку и, максимально удобно умостившись в таком положении, приступил к рассказу о себе. Звали его Сандро. Он – инженер-строитель, заканчивал в Воронеже, сейчас работает в Мюсере. На работе упал в горную речку и заработал пневмонию.
       – Я благодаря Горбачевым здесь оказался... Не понятно? Велел вбивать сваю в русле ручья, расширять их дачу...
       – Что, у них здесь тоже дача есть? – осторожно спросил Иванов.
       – Есть, государственная в Мюсере, бывшая сталинская, а теперь – их. Я её отделываю... –  оживился Сандро.
       После обмена междометиями по части дачи, беседа по душам продолжилась:
       – У Сталина всё скромно было, дачка была маленькая, а сейчас это – почти Дворец Съездов. К приезду Горбачевой я лично проследил, чтобы и бассейн, и... все соответствующие места лучшим специальным кафелем выложили.
       – Надо же как здорово...
       – Даа! Горбачева приехала, посмотрела на отделку камина, – он ярче солнца сверкал, – и давай кричать, как на базаре. Это не то, то не так. Велела выписать кафель из Чехословакии, на камине и в бассейне весь заменить.
       – Вот тебе рааз...
       – Даа! Работать заставляет днём и ночью, контролирует постоянно, вчера одно, сегодня новая идея в голову пришла, разваливай и делай всё по-другому... В общем, – Сандро с хитринкой подмигнул, – все мы пользуемся своим положением. Измучила нас больше, чем своего Мишу. Потом собралась и улетела. Только уехала, я без неё упал в воду и проходил полдня в мокром белье, пока температура не поднялась, ха-ха-ха! Теперь буду просить, чтобы перевели в другое место. Никто не хочет там работать. Кто здесь эти, за стенкой?
       – С желтухой, но они выздоравливают. Вот в следующей палате за раздаткой, там уже тяжёлый контингент гепатитчиков.
       У Сандро от услышанного отвисла челюсть. Глядя на его облик, удивлённый Вадим Петрович спросил:
       – Неужели вы не знали, куда вас кладут?
       – У нас в армии один от желтухи умер... Она что, действительно очень заразна? – словно не слыша, спрашивает собеседник.
       – Вообще, говорят, да, – невольно подлил масла в огонь Иванов.
       – И вы... едите с ними!
       – Нет, не с ними, отдельно.
       – Я, когда сюда с сестрой-хозяйкой входил, мимо них прошёл. Они рядом за этой дверью курили и тут же прямо с подоконника ели суп и окурки оставляли!
       – Но вам же принесли обед в палату! – Вадим Петрович кивнул на тумбочку с борщем.
       – Какая, э! палата... Вы думаете, посуду хорошо здесь моют?
       – Горячей воды нет. Так что, прощайся с жизнью, дорогой, – раздался чей-то хриплый голос за стеной.
       Сандро вышел и в ванную больше не вернулся. Весь день он не ел, не пил и, чтобы предохранить себя от случайной инфекции, проторчал во дворе под солнечным ультрафиолетом. К вечеру пришли друзья и принесли минералку. Больной, отстранив стакан, жадно выпил воду прямо из горлышка, затем напялил на себя чужие брюки и ухитрился убраться через высокий забор с колючей проволокой, навсегда оставив в больнице все свои вещи. 
   

                «МЕСТО  ВСТРЕЧИ  ИЗМЕНИТЬ  НЕЛЬЗЯ»

       Спустя неделю, по настоянию приехавшей Веры Васильевны, Вадим Петрович выписался под расписку. Гепатита он, видимо, не подхватил и, переждав месяц для полного восстановления здоровья, возобновил свои прерванные поиски, которые завели домоискателя ещё выше в горы. Дорога проходила через рабочий посёлок, и новый человек тут – на виду. Путник почувствовал это сразу, благодаря весёлой детворе, увязавшейся за ним и закидывавшей его колкими вопросами, словно мелкими камешками. В небольшой долинке из небогатого на вид двора вышел навстречу Вадиму Петровичу пожилой, уставший от дел, абхаз и, узнав причину появления Иванова в селе, радушно предложил передохнуть в своём дворе. Звали хозяина Харби, по-русски – Харитоном. Под развесистым деревом стоял грубо сколоченный стол, на котором тут же появился холодный квас из погреба, большая запотевшая бутыль с виноградным вином и конечно же чача. Закуска не отличалась разнообразием и сводилась к зелёному луку и киндзе, что подтверждало первоначальное представление о достатке дома. К тому времени Вадим Петрович неоднократно бывал у абхазцев, и мог с уверенностью утверждать, что народ они приветливый и многие из встреченных им, не скупясь, выкладывали на стол всё, чем были богаты. Вот и теперь Иванов вдвоём с Харби сидели за столом, потягивали квас и вели неспешную беседу понемногу обо всём. Там, наверху в лесу, пустовал недостроенный дом, владелец которого несколько лет назад погиб у самого его порога. Возвращаясь поздно вечером, он задремал за рулем на извилистой узкой дороге, петлявшей по краю склона. Машина, потеряв управление, сорвалась в пропасть, несколько раз перевернулась, пока не застряла в дереве, раздавив подвыпившего хозяина. Ходили слухи, что жена владельца, жившая в Сухуме, готова избавиться от участка с домом, напоминавшим о трагедии. Узнав об этом, Вадим Петрович для начала решил осмотреть дом и уже затем отправиться в Сухум для прояснения ситуации. Мирно беседуя в спасительной тени дерева, он поинтересовался ближайшими соседями упомянутой усадьбы.
       – Чуть выше живут родственники того Ивана, который погиб. Они сейчас пользуются участком, пускают на него своих коров.
       – Говорят, у покойного Ивана на участке плодоносят с сотню мандариновых деревьев...
       – Да, были, но сегодня там торчат колючки. Знаете, люди разные: одни – сажают, другие... Короче, – скот сломал ограду, а поправить некому, вот коровы и потравили посадки.
       – Это единственные соседи?
       – Нет, там у поворота дороги стоит еще один дом. В нём живут абхаз с женой-мегрелкой.
       – А ниже?         
       – А ниже живёт Гурам, молодой да ранний.
       – Почему так?
       – Поживёшь, сам увидишь, – уклончиво ответил собеседник Иванову.
       Испарина на бутыле вина давно высохла, пора было и честь знать. Харби вывел отдохнувшего Иванова на дорогу, взяв с него обещание заходить в любое время, и махнул рукой.
       Просёлок под ногами путника, бугрясь ухабами, сделал петлю и заспешил вниз к тому месту, где его глинистую наготу прикрывали выцветшие лоскутья выщербленного асфальта. Теперь это уже шоссе, по которому три раза в сутки ходит в Гудауту автобус. У «дома Гурама» Вадима Петровича остановил молодой приземистый мужчина с головой,  украшенной, словно ермолкой, лысиной и с двойным подбородком. То был сам хозяин. Протянув потную ладонь, он представился Иванову, после чего с интересом стал распрашивать о жизни в столице и всё никак не мог насытить своего бесконечного любопытства. От приглашения войти Вадим Петрович на этот раз отказался, сославшись на неотложные дела. Распрощавшись, он двинулся дальше, гнусавя в гулком воздухе себе под нос мелодию из красивой песни: «Помню наших встреч первую весну...» Через километр пути домоискателю встретилось с полдюжины гнетомых скукой колхозников, сонливо сидевших в тени деревьев вместе со своим смешливым бригадиром, полухохлом Костей Махарией.
       – Ааа, Вадим Петрович, почему пешком? – в порыве радости, что отвлекся от безделья, кинулся тот к Иванову.
       – Да так... решил прогуляться... У вас что тут, партсобрание?
       – Ха-ха, неет, деревья вдоль дороги извёсткой мажем. Председатель приказал.
       – В честь чего? За все годы не припомню такого.
       – В честь жены Горбачева, – враз подали голос оживившиеся колхозники. – Скоро её опять на сталинскую дачу повезут, – после шумной Америки отдохнуть надо, успокоиться...
       – ...А то жена американского президента ей руку не подала.
       – Как это, не подала?
       Иванов не смотрел телепередач и заинтересовался, а весело всколыхнувшаяся маленькая толпа наперебой затараторила:
       – Не подала, да! Эта ей руку сует, а та – будто не замечает. Ха!
       – Теперь обиду заглушить чем-то надо. Вдруг захочет на форелевое за закуской загнуть... Поэтому, велели все стволы побелить, как на сухумской трассе. Чтобы её глазам приятней стало.
      Неожиданно один из молодых, Тенгиз Гурба, скоморохом вскочил на ноги и, с жаром тыча указательным пальцем в землю, хрипло продекламировал:
       – А теперь – Горбатый, я сказал – Горбатый!!!
       Побельщики залились в хохоте.
       – Давай, Тенгиз, покажи ещё, а то, как Горбатый пришёл, этого кино по телевизору не стало...
      Тенгиз, ловко подражая голосу Высоцкого, скопировал следователя Жеглова из телефильма «Место встречи изменить нельзя» уже дважды, а его всё просили повторить. В кабине остановившегося самосвала рыдал от хохота кирпичный мордан водителя.
       – Но он несёт нам демократию, – подзадоривает толпу Иванов.
       – Какая, э! демократия, – откликнулся кто-то. – Демократию в карман не положишь!
        – У него в Мюсере подводная лодка стоит. Ни у кого её не было там, а у него стоит. Зачем?
        – Как зачем? Не хочешь демократию, – он обидится, положит всю демократию вместо твоего кармана в свой чемодан и увезёт продавать на базар в Турцию...
        Простой люд в открытую потешался над непопулярным лидером.      


                ДОМ  ЗА  ЧЕРВОНЕЦ

       Наконец, свернув на один из лесных просёлков и вновь двинувшись в гору, Вадим Петрович подошёл к интересующему двухэтажному строению, врезанному в покрытый дубняком склон. Дом был одет в шершавый набрызг-шубу, очень любимый абхазцами, но многие стёкла в окнах оказались разбитыми. Балкон-веранда второго этажа находился на уровне поднимающейся в горы лесной тропы. Это обстоятельство лишало иного смысла существования мезонина, кроме как быть удобной мишенью для забавы бегающей за каштанами в лес детворы. На выровненном участке перед домом стоял сарай-навес с тремя стенами, которые хранили остатки строительного материала, не заинтересовавшего соседей. Мандариновые кусты выродились в колючки, среди них бродило несколько грязных быков. В сторонке над склоном завис на честном слове скворечник отхожего места, грозивший уже было опрокинуться, но пока решивший дождаться своего последнего посетителя. На крыше строения виднелась дыра, пробуравленная смерчем и прикрытая подвернувшимся листом шифера. Внутри помещений не было полов и межэтажного перекрытия, то-есть была одна большая коробка из стен и стропила, о чём Вадима Петровича предупредили заранее. В целом, строящийся двухэтажный особняк в лесу с обширным земельным наделом казались очень неплохими. Убедившись, что всё требовало серьёзных капиталовложений, Иванов на следующий день отправился в Сухум разыскивать хозяйку.
      После полудня он уже входил в тесный двор дорогого сухумского особняка, стиснутого со всех сторон себе подобными. Любовь Чошовна, так звали жену покойного, неулыбчивая женщина в возрасте, была по телефону предупреждена о визите и встретила покупателя вместе с сыном Авто благосклонно. За щедро накрытым столом они долго беседовали, но никак не могли сойтись в цене. Упорствовал в основном сын, ибо появились конкуренты, – родственники покойного. Прослышав о предстоящей сделке, они прибавили к оговорённой сумме половину и склоняли Любу, – решающий голос оставался всё-таки за ней, – продать дом им. Сын взял сторону родных отца, но суровая мать гордо заявила:
        – Я дала человеку слово и сдержу его. Он в такую даль приехал сюда зачем? Для того, чтобы узнать, что я продалась за какие-то паршивые пять тысяч? А потом обо мне пойдет молва скаредной бабы? Я не допущу этого, а ты, сын, успокойся.
        Любовь Чошовна стоически сопровождала Иванова в бесконечных поездках, связанных с оформлением документов и помогала преодолевать всё новые и новые трудности, возникавшие ниоткуда. В нотариальной конторе города Гудаута Вадим Петрович столкнулся с людьми иного сорта. Нотариус, молодая самоуверенная женщина с рыбьей фамилией – Нототения, вела себя «вызывающе невозмутимо», как говорят в подобных случаях.
       – Ишь, какие хоромы приобретаете почти даром, а платить государству не хотите, – иезуитски улыбаясь, смотрела в лицо Вадима Петровича молодуха.
       Она требовала внести в стоимость дома цифру на порядок выше суммы, оговоренной сторонами. Соответственно возрастал и налог от продажи. Но таких денег Иванов не держал и в руках. 
       – Где вы хоромы увидели? Давайте мы вас свозим и вы убедитесь, что дом-то ещё достроить надо, – несколько опешив от беспардонного натиска юриста, возразил возмущенный клиент.
       – Покупает двухэтажный домино буквально за червонец и вопросы задает, – ухмыльнулась стряпчая.
      На помощь неожиданно пришла Любовь Чошовна, переминавшаяся с ноги на ногу у стола блюстителя порядка в сделках.
      – Голубушка, предложи пожилой женщине стул и не забывай девочка, что голова твоего клиента покрыта сединой, – не сдерживаясь и подчеркнув слово «девочка», отчитывала Люба на абхазском языке зарвавшегося государственного посредника.
      Лицо нотариуса вспыхнуло, но она продолжала упорствовать. 
      
       – Конечно, безликие бумаги, отображающие этажи, не могут передать степени готовности дома, но надо же и такт иметь, – заметил Любови Чошовне уже на улице обиженный Иванов. 
       – Какой такт, вы о чём? У этой невоспитанной девицы на её купленном месте развился слишком большой аппетит. Неужели вы не поняли, чего она добивалась? – брезгливо отреагировала Люба.
      Теперь Вадим Петрович гадал, как преодолеть возникшие трудности, ибо нотариус, блуждая закоулками беззакония, так и не подписала купчую.
       «А вы обратитесь в сельсовет. Он обладает правами нотариальной конторы в вопросах недвижимости», – посоветовали Иванову и хозяйке дома. Ларчик действительно просто открывался. На следующий день колхоз, на чьей земле было строение, без проблем оформил сделку.
      

                «СГНЭЛИ»

      Завершив один этап, Вадим Петрович приступил к другому – решил не тянуть с достройкой приобретённого дома. Он распросил местных жителей и отправился в Гудауту, где согласно веяниям времени действовал строительный кооператив «Ветерок». Организацией заправлял высокий рыхлый грузин по имени Хуто Майсурадзе. Подрядчик заинтересованно выслушал нового клиента и довольно покивал головой. На протяжении всего диалога с Ивановым он вёл себя вполне выдержано, исключая момента, когда речь коснулась денег. Майсурадзе нетерпеливо потребовал предоплату наличными. Пожалуй это единственный вопрос, который по настоящему его беспокоил. После оговора условий сторон, в которых, казалось, ни одного пункта не было упущено, был заключён договор и внесена первая сумма. Вскоре Хуто надолго исчез из города. Как сказали в кооперативе, – ушёл в очередной отпуск. Вадим Петрович убеждал себя, что всё сделано правильно, но на душе скребли кошки. Через месяц руководитель объявился на японской иномарке, гордо и необычно восседая в кабине с правой стороны. В Союзе разрешалось ездить на таких машинах, не разобьёшься – твоё счастье. Иномарка есть, наступил момент похвальбы. Перед кем в первую очередь? Ну, конечно же перед простаком Ивановым! Хуто затащил своего клиента в кабину.
      – Смотри, здес и кондицьонэр ест. Смотри – я его вклучаю.
      В салоне стало прохладно.
      – Ну, как! – Хуто  победоносно смотрел на Иванова. – Ты слюшай, как его сэрдцэ работает, э!
      Шум двигателя еле прослушивался и Вадим Петрович обязан был восхититься.
       – Просто здорово! А как тебе удалось...
       – Ничего не говори, – это домашний секрет. Умет надо! Недаром, мой отец бил белорусский еврей.
       – ???
       – Да, да... Это я тебе тоже открыл наш домашний секрет. Майсурадзе я по матери.
       – А как же – тойота?
       – Я сказал – секрет и всо.
      Во внутренностях тойоты что-то засвистело и хлопнуло, но Хуто продолжал держать скорость до ста сорока. Стрелка датчика охлаждения резко подскочила вверх, а вместе с ней и владелец иномарки.
       – Вай, щто это?
      Он рывком припарковался к обочине, открыл капот и сразу отстранился, – из мотора ударило волной жара.
      – Ну, что там? – выйдя, спросил Иванов.
      – Эээ-эхх! Римен лопнул. Где, э! тепер такой достану...
      Иномарку отбуксировали на стройдвор. Хуто попросил Вадима Петровича свозить его в гудаутскую авторемонтную мастерскую и сам сел за руль «комби». Хозяин уступил.
       – Вот ты говорщь, что у твоей мащины мотор плохо тянет. Счас проверим.
       Сын белорусского еврея включил стартер и сразу основательно придавил ногой акселератор. Двигатель взревел всеми своими семьюдесятью пятью лошадинами силами, москвич, завизжав скатами, сорвался с места и понёс седоков по сухумской трассе со скоростью в сто тридцать километров в час. Хуто, ловко орудуя баранкой, с лихостью обходил все встречные препятствия, – велосипедистов, коров, гуляющих по шоссе, жигули, рейсовые автобусы. Он оставлял за собой облака пыли и жестикулирующих вслед проклятиями пешеходов. Наконец, круто развернувшись, «комби» встал как вкопанный у ворот автомастерской.
       – Вот видищь тепер, как твой мотор работает. Надо с ней сразу так... Надо, чтоби она вся продралась, прочихалась, про... Ты должен сидет в ней, как... яничар. Тогда это уже мащина. Понятно?
      Понятно, чужого не жалко. На обратном пути Вадим Петрович не доверил управление потомку янычар, и всю дорогу не превышал скорости. Хуто сидел рядом с брезгливой усмешкой, демонстративно не пристегиваясь.
      На стройдворе Майсурадзе стал подбирать к вентилятору своей иномарки привезённые из автомастерской отечественные ремни, а вокруг собралась толпа иронично-смешливых племянников-полукровок, которых радушный хозяин вызвал к себе в Гудауту из разных городов Союза.
       – Щас ви щто?.. Правилно, никто. Я из вас сделаю настоящих гурузин! – пообещал им дядя.
      Действительно, кем они были сейчас, – ни два, ни полтора! У Вахтанга из Владивостока – отец русский, и хотя сам...
       – ...он сечас типичний хохол, – представлял Вахтанга дядя, – но через два месяца первоспитаний будет типичний гурузин. Ну а Сащик, он из Воронежа, у него толко мать русская, и похож почти что на гурузина, ну а Федя, – он так, посерёдки, боксер второй разряд, из Томска, такие нам очен нужьны...
      Представляя полукровок, Хуто по очереди кивал головой на каждого из собравшихся. Одновременно, он пытался подогнать ремни, но из привезённых четырёх, только один укладывался в канавки шкивов, а по длине был безнадёжно велик. Хуто цокал языком, качал головой и надолго задумался, как быть в этом случае. Племянники сочувственно молчали. Наконец дядя не выдержал, решительно накинул ремень на шкивы, натянул его и, сжав излишек в кулаке, страдальчески обратился к родственничкам:
      – Ну, вот если би он так бил, э!... так бил... как раз бил би на месте!
      Нервничая, Хуто ещё больше акцентировал и тряс торчащей из кулака ременной петлей.
      – Завижжи... – в тон дяде с самым невинным видом посоветовал Сашик из Воронежа. Грохнул хохот, но Хуто не принял шутки:
      – Я знаю, Щащик (он умышленно исказил имя), щто ты на подковирках живещь...
      Сашик усмехнулся. Стало ясно, – стопроцентного хевсура из него уже не выйдет. На другой день племянник уехал. Вскоре улетел в Томск и Федя. Удалось ли превратить в «гурузина» белобрысого курносенького русака Вахтанга, пока его отец был в плавании, Вадим Петрович не узнал.
      Однажды Хуто пригласил Иванова к себе на ужин. Он жил в колхозе им. Орджоникидзе на полпути между Гудаутой и Бармышем в богатом двухэтажном особняке с плоской бетонной крышей, дополненной бетонным навесом над ней от солнца и дождя, а также металлической оградой по периметру, – отличная круглогодичная веранда, не лучше и не хуже, чем у остальных жителей этого большого посёлка. Не будем сейчас описывать интерьер, скажем лишь, что последний стоимостью не уступал дому. После традиционных кавказских церемоний с омовением рук, сели за стол. Были выставлены вино и обязательная мамалыга с сыром. Вадим Петрович не пил, только пригублял из хрустального бокала. Зато Хуто решил перед москвичом расслабиться и бомбил тост за тостом. «К чему такая дружба? Видимо...» – в раздумьи подбирался к истиной причине застолья приглашённый, но Хуто его опередил.
       – Думаешь, что если я тебе пригласил, значит мне от тебе щто-то нужьно, так?
       – Не знаю...
       – Скажю тебе, что било нужьно, я уже от тебе получил. Просто мне тебе немножечко жялко.
      Иванов в удивлении разинул рот от неожиданного признания хозяина.
      – Слюшай, я хочу тебе спросит... – Хуто сделал длинную паузу, – хочу спросит: для чего ты сюда приехал? Это же не просто так...
      Увидев, что Вадим Петрович собрался возражать, Хуто протестующе замахал руками.
      – Эээ... не говори мине ерюнду всякую, не надо... Не говори мине, щто субтропики понравлис. Если би толко субтропики, можьно било би жить в Сочи, – там Россия, а здес – Гурузия. Здес ты всю жизнь будещь чужим и ты это знаещь. Раз хочещь переехать сюда, значит ест какой-то секрет. Можешь намекнут? Какой?
      Иванову стало очень обидно, что его не понимали. Почему человеку нельзя просто жить там, где ему хочется, хотя бы в рамках Союза! Зачем за этим должен крыться какой-нибудь нездоровый умысел?
      – Никакого секрета, просто здесь теплее, чем в Сочи.
      – Ээээ... это несерьезьно.
      – Нет серьезно. И потом – здесь Абхазия...
      – Бичо... Ты щто думаещь, щто если будещь жит в абхазской деревне, тебе они никогда не тронут? Ты знаешь, какая это льживая и... лицьемернья нацья! Да, да, молчи, не возряжай, дай мне сказат слово. Допустм, что я тебе поверол... Стой, садис, садис, еще не вечер...
       Хуто усадил размашисто поднявшегося было гостя, досадуя на его упрямство. Возбуждённый винными парами хозяин уже не мог перейти в беседе на нейтральную тему. Иванов, будто невзначай метнув взгляд на часы, послушно сел. Легонько покуражившись, он не собирался раскачивать ладью ссоры с подрядчиком, в чьих сетях  давно запутался.
       – Садис, уйти всегда не поздно. Счас я пьяний совсем, поэтому говоръю тебе без всякой задней мисли. Завтра откажюс, ты тоже скажещь, что ничего не знаещь, но сегодня я открою тебе секрет. Воровьство и жюлничство у абхаза в крови, в генэтики, понял!? Все они абреки, все! На их устах – сладкий мьёд, а ножик за пазухой. Тот русский Иван, у которого ты живещь, с другом абхазом вместе пили, как мы счас с тобой, потом его друг витащил ножь... 
      Хуто взял со стола небольшой десертный ножичек.
       – ...Поднес ножик к боку Ивана и сказал ему: «Мне сунут ножь в русского – все равно, щто в мещок с ватой»... Ты понимаещь? Вот такой вот народ... Дай я все-така тебе тоже налъю, випей... Никогда не пил?... Ха-ха-ха, первий раз вижю, чтоби хохол не пил. Харащо, не буду настаиват... Пей свой чай. Дааа... Ну а я ещё випью, за твоё здоровье.
      Хуто наполнил бокал и выпил. Потом подумал и налил ещё.
      – А вобще зачем за тебе пить, ты здоровый и так, наверно раньше щтангой занимался... в полутяже... Нет? Странно тогда...
      – Я вырос в Баку, потом переехал на север и потяжелел. Сразу на десять килограммов! Просто удивительно.
      – Эффект знакомий. У нас тоже, как толко переехал жит повище в горы или куда-нибуд в Россию, – вес растёт. Как толко вернулся назад, – вес снова заходит в норму... Но ты кроме этого ещё чем-то занимался...
      – Лыжами и хокеем в молодости, – соврал Вадим Петрович. 
      – Наверно не болел тоже никогда? Я вот раньше перворазрядник боксёр бил, а счас вот, инфаркт заработал. И вед тоже фактичски не пью! Толки при моей... это... деятелности надо раз в квартал расслабляться, потомушто тебя и пригласил, не хочу с нашими чурьками сидет...
      Он замолчал, как-то закис над тарелкой с невзрачной закуской. Потом встряхнул головой.
      – Бррр... Ты знаещь, я никогда не пьянею.
      – Так ты только что сказал, что – пьяный?
      – Где я так сказал? Не может, чтоби с этот сгнэли я стал пьяний. Знаещь, что такой «сгнэли»? Это по-гурузински – г...
      Иванов пожал плечами, Хуто выпил ещё.
       – Как там у вас в Москве, харащо? Наверно всо-таки лючше, чем здес. Я же тепер понял, щто ты тоже не бедный. Для тебе это плохо.
       – Почему для меня это плохо?
       – Потомошто, чтоби среди абхазов жить, нужьно бить гораздо... я повторъяю, гораздо беднее их, как твои хозяевы Коваленки. Вот причина, почему этих русских не трогали. Если абхази знают, что ты беднее, чем они, тогда к тебе не будет у них резон приходит ночью в гости. Однажьды к Чупрунову в Блабырхве...
       – А как же тогда ты? Не видно, чтобы к тебе абреки приходили.
       – Ты, Вадим, не строй из себе простака, э! Здес гурузинскъе село, если кто чужой придет, отсюда уже не вийдет.
       – Я тоже?
       – Ха-ха-хааа! Абрек нащёлся! Ха-ха-хааа...
       Хуто позабавила шутка. Отсмеявшись, он вдруг стал серьёзным и сказал:
       – Потомушто колхоз вино делает, потому болшинство здес богатые. И от этого, я чувьствую, тоже всем нам сразу будет хана когда-нибуд.
       Вадима заинтересовало упоминание Блабырхвы и он вернулся к месту в разговоре, где перебил Хуту:
       – А что случилось с тем... с Чупруновым?
       – А, тебе уже это интересно? Уже это лючще. Слущай тог...
       Хуто вдруг остановился на полуслове:
       – Ты щто, его знаещь? Нет? Ну это ладно, неважьно... Чупрунов жил в Блабырхве долго и бил сначала бедним. Потом жинился на гурузинке, очен красивой молодой вдове. Такая, знаещь, висооокая блондинка... волоси длинние такие, она их как ваши украинци косой на голове закрючивала.
       Хуто изобразил, как грузинка закручивала на темени косу.
       – Одним словом, – била гурузинка, стала хохлущка. Конечно, абхазам это не нравилос, тем боле, щто первий муж – абхаз бил. Сем лет они жили – ничего.
       – Кто, абхаз с грузинкой?
       – Нет, э! Я про Чупруновых рассказиваю... А тепер, как власт в Союзе слабъя стала, – ты же догадываешься, Гурузья отделится скоро, и потому здес бардак стал подниматься, – как власт слабъя стала, для его соседий это стал сигнал. Недавно четырнадцат... – Чупрунов так говорил, – четырнадцат бандитов от четырнадцати до тридцати четирох лет пришли с тесаками и ружьём ночью его грабит. Все в масках. Жену связали, мужа тоже хотели, но он здоровий, раскидал их и убежял к родственнику от жены, одному абхазу. Давай, сказал, ружьё, я их пойду убиват. Тот, дурак, не дал. Ну, в общем, всё равно шум поднялся, они убежяли, я имею в виду – эти... которье прищли ночью. Унесли, там, ерюнду всякую. Золото жены на комоде лежяло, – они спешили, не заметили его, и жена потом над ними открито смеялас. Чупрунов после этого случья поругался с председателэм... со всеми поругался и они с женой собралис уезжат жит на Кубан. И ты знаещь, пока он полчаса с их администрацьей ругался у магазина, эти абреки поставил лестницу на второй этаж, открил окно и забрал с комода все золото, про которъе жена сказала!
       Оба от души посмеялись, прежде чем Хуто продолжил:
       – В общем, что я хочу тебе сказат: следущий будет ваща семья, если я тебе не убедил.
       – Нет, не убедил. Я сказал абхазам, что, как устроюсь, буду преподавать в их сельской школе математику, – у меня диплом есть.
       – Ха-ха-ха... – опять закатился в хохоте Хуто. – Если ты так уверен, что тебе не тронут, ты щто, до пенсии на зарплату будещь жить?
       – А что? Будет свой огород, разобьем мандариновый садик... Раньше там было сто кустов.
       – Вот это уже другое дело. У тебе балщой участок. Сначала вокруг – хорощий забор. Потом – хорощий кобёл, потом еще...
       – «Максим» в окно, скажешь, да? – засмеялся Вадим.
       – Ха-хаа... «Максим» дорого стоит, бичо... Я тебе дом доделаю и забор помогу тебе поставит. А ты срочно посади новие кусты. Через три года бросищь щколу, будещь как все в аэропорт ездит, подходить к тем, кто из Москви прилетел и тихонко в ухо щептать: «Мандарин ест, мандарин ест...» Ха-ха-ха-хаа! Для этови конично нужьно било в Москве аспирантурю кончат... Ладно, – сказал Хуто, утирая слезы, – все это щютки, конично... Ты всо-таки  подумай, щто я сказал, хотя би пока домой едищь, бичо.
   

                ПОЕДИНОК

       Обязательства по достройке дома кооператив выполнил частично. Спорить – бессмысленно, и Вадим Петрович начал подыскивать других подрядчиков. Наступало тревожное время. Не сегодня, завтра Союз мог развалиться, однако розовая идея продолжала обволакивать разум фантазера своим мягким бархатом и мечта навсегда перебраться в Абхазию не выцветала. Чтобы быть рядом со строящимся домом, Иванов перенёс свой «малый бизнес» из Москвы в Сухум. Приятной была каждая первая неделя по прибытии в Абхазию в начале января. Ясной погоды в это время года – хоть отбавляй. Оказаться после российских снежных заносов на зелёной травянистой лужайке рядом с хатой Галины Степановны, лужайке, окружённой высокими лавровишнями, доставляло ему немалое наслаждение. Вадим Петрович заменял брюки шортами, выталкивал на лужайку стол, стул и, скинув рубаху, садился работать. Вокруг – тишина уединения. Листья вечнозелёных кустов неподвижны, температура воздуха ясного дня – градусов семнадцать. В сочетании с мягкими лучами южного зимнего солнца, условия для творчества просто райские. Однако в такие дни дело не слишком продвигалось, ибо курортник, разморённый теплом небесного светила, прикрывал веки и часами дремал за столом, загорая и предаваясь благим мечтам. Лишь вечерняя прохлада и Галина Степановна вынуждали его уходить в дом ужинать. Через неделю опьянение солнцем спадало и Вадим Петрович рьяно принимался за писанину. Время от времени он ездил к своему дому, с тоской наблюдал, как медленно выполнялся заказ новым подрядчиком, затем отправлялся по делам в Сухум. Раз поехал электричкой, но перед Новым Афоном поезд, ожидая встречного, простоял полтора часа в прелестном зелёном местечке между двумя тоннелями. Половина состава вышла на бетонную перрон-веранду. Вокруг – оранжерейная красота! Люди, потерянно вздыхая, слонялись под душистой листвой магнолий и лениво созерцали плещущееся далеко внизу синее море, усыпанное мириадами янтарных солнечных бликов. Сказочная экскурсия, если бы не было иных забот! Но вот прибыла встречная секция. Из кабины машиниста высунулась усатая физиономия и первым долгом оповестила перрон о причине задержки: возле Эшеры два деспетчера, абхазец и грузин, сражались в шашки не на жизнь, а насмерть. Согласно традиции, матч перерос в мордобой. Затем противники выпили и перед следующим туром решили сначала разгрузить переполненную ветку, а также пропустить московский эшелон.
      Большая часть публики восприняла сообщение о международном шашечном турнире с пониманием, но Вадим Петрович с той поры стал полагаться только на свой транспорт, хотя путь на машине более утомителен, полон опасных горных поворотов и неожиданностей поярче, чем в фильме «Воры в законе».

        – Здорово, Петрович! Ну, как съездил в Москву? Покатался на лыжах?.. Замёрз, говоришь, раз на солнышке греешься.
       Бросив жигули на пригорке, во двор вломился медвежковатый мингрел Дмитрий. Он долго выжимал своими лапищами все соки из руки Иванова и, тесня перед собой табачно-винное облачко, излишне преданно глядел переселенцу в лицо.
       Дмитрий Маргания, цветущий сорокалетний здоровяк, был преподавателем грузинской школы в селе Гладхара. Рассказывали, что в молодости у Дмитрия была неприятность, едва не стоившая ему жизни. Тогда он сдавал экзамен на вождение мотоцикла. Очевидцы помнили, что экзаменуемый лихо завёл стального коня, вскочил в седло и стал на зависть провалившимся задорно выкручивать по площади круги, – один, второй, третий...
       – Хорошо, останавливай! – крикнул экзаменатор и обратился с назиданиями к друзьям Дмитрия:
       – Вот как надо уметь ездить, поняли?
       Экзаменуемый откатал в это время еще пару кругов.
       – Хватит, Маргания, останавливай, не фикстули!
       Ездок, поравнявшись со всеми, бросил на ходу:
        – Не могу остановить!
        И помчался дальше.
        – Как это не можешь?! – завопил поражённый экзаменатор.
        Подобного ещё на его веку не случалось. Бывало, в критических случаях и падали, но на средних скоростях, на такой бешеной не соскочишь без переломов позвонка или шеи. Пошёл ещё круг, люди стали разбегаться, все, кроме экзаменатора.
       – Выключи зажигаанииее!
       В ответ – три слова:
       – Не могу остановить!
       – Сбрось гааз!
       Вместо того, чтобы сбросить, Дмитрий в панике добавил, мотоцикл взревел и рванулся вперёд пуще прежнего. Экзаменуемый в одиночестве гонял по парковой площади кругами, судорожно сжимая руль и не смея уклониться в сторону. Люди прятались среди деревьев, экзаменаторы не знали, что делать дальше. Вмешиваться больше нельзя – разбиться может. Наконец решили, – пусть кружит, пока бензин не кончится.
       Так и катался Дмитрий по площади часа три. Потом ещё три дня отлёживался дома, – голова ходила ходуном.
       Сгорающий от стыда перед друзьями, боксёр Маргания крепко набил тогда морду и сломал несколько ребер милиционеру-экзаменатору прямо на рабочем месте. В дальнейшем, милиционер не принял денежной компенсации. Тогда Дмитрий бросил отчий дом и удрал от судимости на Север. Он внезапно объявился в глухом якутском посёлке, где назвался преподавателем... немецкого языка. Любой учитель там – на вес золота. Вникать глубоко не стали и в течении долгих семи(!) лет окончивший восьмилетку Дмитрий добросовестно обучал школьников мингрельскому диалекту немецкого языка, пользуясь вместо «латиницы» – грузинской азбукой. Когда его раскрыли, уже все оленеводы посёлка писали и бегло ругались по-мингрельски. Не только якутский язык, русский мат стали забывать, – мыслимо ли это!
       Маргания собрался ехать в прокуратуру по вызову. Всем посёлком провожали. Его жены, – Дмитрий четыре раза женился за эти семь лет, – пригрозили, что если бывший муж уедет без них – застрелятся. Маргания верил, – якуты на предмет самоубийства ещё легкомысленнее алкашей Подмосковья, куда он когда-то возил с отцом мандарины. Пришлось забирать всех с собой, зато ехал на оленях как барин с такой обслугой. До отделения прокуратуры большая семья не доехала, свернула в сторону и сталинскими тропами добралась до вертолётчиков, обслуживающих геологов, а уж те за песцовые шкурки (валюта Севера) отправили преподавателя в аэропорт Якутска. С женами пришлось распрощаться, – вертолётчики не могли их с оленями принять, а для якутов бросить в тайге этих животных – большой грех.
       Прокуратура не стала Дмитрия разыскивать и закрыла его папку. «Не надо, – сказали там со смехом, – раздувать из мухи слона, – всё-таки преподавал Маргания язык добросовестно. А что – мингрельский, сами виноваты». Ко всему, наверное, посчитали, что своё Дмитрий уже давно отсидел в глухомани. В центральной «Комсомолке» появился курьёзный фельетон на этот счёт, потом о прохиндее забыли.
       В Гладхаре не сразу признали в появившемся там крепком тридцатилетнем таёжнике своего бывшего односельчанина. Зато потом был пир горой, лились рекой вино с чачей и бесконечные рассказы об Якутии и её жителях. Позднее скинулись всей грузинской диаспорой, чтобы купить в Сухуме Дмитрию диплом. Теперь Маргания преподавал в родной школе грузинскую историю и... русский язык, – его классический якутский опыт и стаж пригодились.
       Дмитрий присел рядом с Вадимом Петровичем.
       – Чем занимаешься, – спросил преподаватель истории, – всё пишешь?
       – Что же делать...
       – Бросай всё это, я знаю что делать.
       – Что ты хочешь?
       У Иванова засосало под ложечкой. Он с тоской уставился на неугомонного мингрела.
        – Слушай, Петрович. У меня есть идея насчёт отличного бизнеса. Давай пополам. В год будешь иметь за просто так тридцать тысяч. Сразу соглашайся и я тогда расскажу. Всё будет хоккей, ты меня знаешь.
      Вадим Петрович понимал, что скорее всего историку нужна под базу московская квартира Ивановых и он ответил уклончиво:
       – Дима, мой бизнес уже сложился. Лучше, как говорят, держать синицу в руках, хе-хе...
       Мингрел пожевал губами, размышляя.
       – Ладно, не хочешь, как хочешь. Моё дело предложить. Тогда у меня к тебе нескромная просьба. Одному человеку надо с недельку побыть в Москве. Устрой его, а? Он заплатит.
       – Не в этом дело...
       Иванов придумывал, как бы подипломатичнее отказать:
       – Квартира небольшая, и там живут сейчас сын с невесткой и детьми. Куда поместится твой друг с чемоданами?
       – Сколько у тебя комнат?
       – Ну, три... Тебе же Варлам всё рассказал.
       – Значит, Варлама можно было впустить, а моего друга нельзя. Так я понял?
       – Нет не так! Варлам приехал на неделю, а прожил сорок дней. И ещё: тебе Варлам возможно не говорил, что соседи по этажу заявили на сына, сказали – спекуляцией занимается. Сказали, – сутками туда, сюда азербайджанцы с чемоданами ходят.
       Маргания зло посмотрел на Иванова. Ух, сейчас бы он ему... Нет, в тоге преподавателя надо быть всегда выдержанным.
       – Ну, ладно. Получается, у нас здесь ты уже как все живёшь, а землякам – отказано в Москве?
       – Как все ещё не живу.
       Прохиндей задумался и затем произнёс уже умеренным тоном:
       – Лаадно, Петрович... Хорошо... Забудь, что я сказал.
       – А я уже забыл.
       Дмитрий с удивлением покосился на Иванова и вдруг, сделав нарочито-зверское лицо, стал больно тискать приятеля.
       – Вот тебе за это, вот тебе за это...
       Вадим Петрович, облегчённо хохоча, сопротивлялся, как мог. Тем не менее, он внутренне ощущал, что без обиды проглотить неожиданный отказ – это для Маргании будет выше сил. Обязательно выкинет что-нибудь напоследок.
       – Слушай, Петрович, – нашёл Дмитрий решение, – давай с тобой физически посоревнуемся. Я проиграю, – оставляю тебе червонец. Ты проиграешь, – уважешь меня. Согласен?
       Иванов испугался, вдруг Маргания предложит бокс! Надо отказаться:
        – Нет, гражданин начальник.
        – Почему?
       – Ты – бывший боксёр. Набьёшь мне по всем правилам морду, и взятки с тебя гладки. Ещё заставишь сыну в Москву звонить, и затевать с ним скандал. Нет, я не согласен.
      – Ты меня не понял: давай на локтях, кто сильнее.
      Маргания поудобнее уселся напротив и, положив локоть своей правой ручищи на стол, застыл с раскрытой ладонью, выжидая. Видя, что Иванов не спешит принимать вызова, Дмитрий предложил утешительный вариант:
      – Если так тоже не желаешь, тогда давай просто поборемся.
      – Ну, это уже совсем ребячество, я не согласен во всех случаях.
      – Знаю, ты просто боишься проиграться? Ну, ладно, давай так, на интерес.
      Приятель нетерпеливо постучал локтем по столу. Ему требовалась немедленная сатисфакция.
      – У тебя, Петрович, эти группы мышц сильнее моих, уверен. Я, между прочим, гимнастикой не занимаюсь, курю как сапожник и ещё иногда выпиваю. После Якутии. Так что, шансы одинаковы, хоть ты и старше. Давай, ну, испытай свои возможности! – подзадоривал горячий кавказец.
      Иванов неожиданно для себя бросил работу и бездумно принял вызов, на интерес, конечно. И вот, два немолодых дурака, сцепившись ладонями и пригнув свои бараньи головы, надолго застыли в силовом напряжении. Сбоку следил за схваткой Иван Петрович, прикидывая, «хто одолеить?». Галина Степановна интереса к состязанию не проявляла вовсе и, проходя с кастрюлями мимо, неодобрительно щёлкала языком и что-то бурчала. Прошло пятнадцать минут, полчаса... Лицо Иванова налилось венозной кровью, а щёки Маргании – наоборот, стали всё больше бледнеть. Подошли его племянники. Они устали ждать дядю внизу, решили выяснить, почему он застрял, и теперь превратились в страстных болельщиков.
       – Этоо что, яаа... один против... вас всех? – хрипел Иванов, пытаясь шутить.
       Маргания не тратил зря энергии на слова и только пыхтел: «Хыыы...». Он продолжал бледнеть, вкладывая во вздувшиеся бицепсы руки весь арсенал своей слепой ярости борца, и Вадиму Петровичу, бросавшему на соперника испытующие взгляды, стало ясно, что Дмитрий в таком тотальном силовом режиме долго уже не продержится. Сам Иванов не собирался предельно выкладываться. Он не приблизил нагрузки на организм к опасной для здоровья черте, остановив свои усилия на предельно допустимой сбалансированности в работе мышц и сердца. «К чему такая страсть? – рассуждал Вадим Петрович. – Ещё не война!».
       Часы продолжали отсчитывать время. С раскрасневшегося лба Иванова ручьями стекал пот, а покрывшееся смертельной бледностью лицо соперника засеребрилось холодной испариной. Вадим Петрович испугался: «Он что, задумал тут же на стуле умереть?» Племяши скакали вокруг, подбадривали дядю криками «Давай, давай...», пренебрегая его критическим состоянием. Иванов решил положить конец безумию и вырвал руку. Костяшки пальцев Дмитрия грохнули об стол, сам он повалился вперёд и стал сползать со стула, но племянники успели его подхватить.
      Через полгода Иванов столкнулся с Марганией у рыбозавода. Приятель выглядел исхудавшим, сознался, что перенёс локальный инфаркт. Выразив сочувствие, Вадим Петрович вымолвил:
      – Не стоили того наши глупости, чтобы тратить на них здоровье, правда, Дмитрий?
      – Это так, Петрович, но честное слово, не мог себе позволить, чтобы хохол одолел мингрела.
      Больше они не встретились.
      

                «ЗА  ОКНОМ  ДОРОГА  В  ГОРЫ»

      Прошли годы топтания на месте. Работы по дому всё ещё оставались незавершёнными, возникали проблемы то с водопроводом, то с септиком и другими коммунальными мучителями. Всё требовало новых вливаний и Иванов, зарабатывая средства, трудился изо всех сил. Как обычно в апреле приехала Вера Васильевна к бесконечной взаимной радости обоих супругов и стариков Коваленко. В хозяйстве Галины Степановны стало уютнее и веселее.
       – Надолго ль, Веронька? Аль опять тильки до зимушки? – осторожно спросила старушка.
       – Ох, Галина Степановна, хотелось бы уж навсегда. В Москве у нас... известное дело, знаете ведь...
       – Надоть тильки решиться, Веронька, надоть, – словно уговаривала её Галина Степановна. – Живите до нас усё времечко, в теснотке, да не в обидке, – вы нам уж родные. И хатку вашу, бачите, помаленечки и доделають. И хлопчики ваши будуть на поглядку прибуваты. Усе будэ добре, помянь моё слово.
       – Спасибо, баба Галя, мы и так злоупотребляем вашим гостеприимством. Уж в Москву ездим, как в гости. Вадим, – тот вообще бывает в Москве месяц, не больше.
      Вера Васильевна обняла старушку, впервые назвав её по-домашнему, – бабой Галей.
      Теперь в Сухум и Гагры супруги отправлялись вместе, – по их делам так меньше риска. Домой к бабе Гале возвращались с багажником продуктов и иных покупок.
      
       – Послушай Вера, а не тряхнуть ли нам стариной, как когда-то? Не прогуляться ли разок в горы! – предложил после майских праздников Вадим Петрович.
       – Давай попробуем, – приняла идею Вера Васильевна, – но лишь на день. Ночевать в палатке больше не буду, – ушёл возраст. Правда, не люблю я слишком рано вставаать...
       – Я тоже не люблю, – живо отозвался муж. – В Бармыше вообще мужчины пробуждаются к обеду, хи-хи-хи.
      
       Галина Степановна разбудила Ивановых перед восходом. Дождя по радио не обещали и в лёгком воздухе раннего утреннего часа кружила весенняя свежесть. Наскоро умывшись, супруги поспешили на подходившую электричку, которая через несколько десятков минут доставила их в Гудауту. Отсюда они намеревались добираться рейсовым автобусом до аула Хуап, дальше – пройтись по горам траверсом (что уже выглядело сумасшедствием для их лет), а вечером – спустится к своему недостроенному очагу у форелевого хозяйства. И вот теперь немолодая чета с кучкой полусонных пассажиров сидели в кряхтящем на поворотах дороги рыдване, который не уступал Ивановым в возрасте. Внизу в полутьме раскинулись тёмными волнами чайные плантации, впереди еле тащущегося автобуса ускользала к вершинам дымка молочного тумана. Наконец плантации спрятались за зеленью мандариновых садов. К декабрю их пышнее новогодних ёлок разукрасят миллионы кисло-сладких и душистых оранжевых шаров, – третье после чая и табака богатство края. Конечно, Абхазия не тропики. Пусть для кого-то на цивильном Западе эти мандарины кисловаты, не слишком ароматен чай и горчит табак, зато их традиционно принимает Восток. Огромная, суровая по климату, непривередливая Россия, – вечный рынок для абхазсцев. У России никогда не было заморских тропических колоний, отчего её население избавлено от утончённой придирчивости британцев и томных капризов парижан. Главное для россиян, – вкусно и ароматно, рядом и дёшево. Пусть для снобов Альбиона Абхазия в сравнении с бесконечным летом на Канарах выглядит Сибирью, но только не для самих сибиряков. Для них Восточное Причерноморье – доступные «домашние» субтропики, где всё время тепло. Рядовой россиянин готов год трудится, чтобы месяц блаженствовать в таком климатическом раю. Канары ему не нужны! Месяц сибиряк будет принимать морские и солнечные ванны в Гаграх, вечерами пить изабеллу и местную самогонку, распевать песни и по-пьянке драться с абхазом, однако никогда они не расстануться недругами, – их всегда помирят солнце, море и... – пусть даже с дополнительной поправкой на сибирский желудок, – обоюдная любовь к благородным напиткам. Ведь, недаром средневековых абхазов чума не брала в войне с безнадёжно ослабевшими от этого страшного недуга арабами! Тем коран запрещал пить чачу, разлагающаяся от эпидемии армия захватчиков оказалась обречённой и вскоре навсегда забыла об Абхазии. Изменилось время, ушли в историю арабы с их чумой, но героические сюжеты, связанные с крепкой чачей, продолжают удерживаться в памяти абхаза.
      Наконец, автобус оставил внизу субтропические сады. Теперь сплошной стеной стал карабкаться в горы орешник, который казалось никому не уступит в своей решимости покорить высоту. Но и он через несколько километров пути обессилел, посторонился перед более выносливым скалолазом – дубово-буковым лесом. По обеим сторонам щербинистой дороги буйно разрослись кусты ежевики. Заметно похолодало. Шоссе упрямо стремилось в горы сквозь пробитые в скалах траншеи, ширина которых не всегда позволяла разойтись встречному транспорту. Ещё несколько поворотов по серпантину трассы и скрежещащий ржавым металлом пазик, миновав стадо пегих коров, въехал в Хуап, доковылял до деревенского пятачка, именуемого конечной остановкой, и развернулся. Ивановы вышли вместе со всеми, а их места уже занимали русоволосые румяные сельчане, собравшиеся ехать в Гудауту. Воздух поражал прохладной горной остротой. Сразу захотелось есть. Час ранний, а Хуап уже жил деревенской суетой. По травянистым улочкам из дома в дом сновал народ, на разные голоса доносилось мычание скотины. Неподалёку спозаранку подправлял изгородь высокий и мускулистый русский парень. Супруги обрадовались. Где русские, – там дешевле яйца и молоко. Справились у парня – тот сказал, что на его дворе только козье. А коровье? Да в любом другом хозяйстве. Вадим Петрович принял на себя молочные заботы и смело постучал в ворота углового дома. Из деревянной пристройки вышла молодая курносая блондинка и в ответ на просьбу вынесла стеклянную «четверть» парного молока. В дверях дома появилась пожилая,  предложила войти. Тут же на веранде Ивановы со вкусом поели, остатками молока заполнили термос и распросили о кратчайших «тропах» на форелевое хозяйство. Женщины откровенно подивились безрассудству супругов, тем не менее подробно объяснили предстоящий нелёгкий путь и посоветовали, где нанять лошадей. Конечно, лошадь – хорошо, но хлопотно. Да и Вера Васильевна раньше в седло не садилась. Поэтому решили обойтись своими ногами и пройтись пешком до Верхней Джирхвы, – это гораздо короче запланированного маршрута, – а оттуда добираться автобусами или электричкой, – как получится, – до хаты Коваленко. Ивановы поняли, что путешествия до форелевого хозяйства им сегодня не одолеть, придётся оставить его «за кадром». При расставании Вадим Петрович полюбопытствовал, много ли ещё русских живёт в ауле.
      – Ни одного, – ответили женщины.
      – А как же вы?
      – А мы абхазы!
      –  ???
      – Вот, опять... Все приезжие думают, что здесь кругом живут одни русские, – засмеялись женщины. – Нет, мы чистые абхазы.
      Так вот оно где «тринадцатое племя», потомки беглых каторжников и польских дезертиров ХУIII – XIX веков! Теперь они действительно абхазы. В старину предки оных бежали в верхние аулы и перекрещивались в горцев, чтобы спрятаться от властей, но внешний облик, традиции, а также некоторые семейные фамилии до сих пор выдают их  происхождение. «Чисто абхазское имя Золотицкий» здесь – через дом. А кто не помнит выходца из этих мест, известного абхазца-долгожителя Андрея Николаевича Шапковского! Он родился в Польше ещё во времена Наполеона. В шестнадцать лет участвовал в набеге на чужеродное село. Потом – солдатчина, Кавказ, где в сорок четыре года дезертировал. В сто один год взваливал на спину и носил на мельницу мешки, вес которых был неподсилен молодым. Кажется, не ел мяса, но в остальном питании себя не слишком ограничивал и любил выпить за трапезой красного виноградного вина. Раньше Шапковский (с его слов писателю Анри Барбюсу в 1929 году через трех переводчиков) ещё говорил по-русски, но затем полностью утратил этот язык. Благодаря животворному местному климату, а также природному здоровью, Шапковский прожил сто сорок семь лет(!) и оставил после себя обширное семейство долгожителей. По дороге за околицу Ивановы то и дело здоровались с молочно-румяными встречными абхазами, многие из которых наверняка были прямыми потомками Шапковского.
      После Хуапа тропа, все теснее сжимаемая безжалостной ежевикой, какое-то время с трудом карабкалась вверх, но затем выровнялась и зашагала бодрее, пока не утонула за мшистыми стволами в вуали веток и оживавшей листвы. Пробудившийся с первыми лучами солнца лес встречал путников задумчивой улыбкой. Погожий майский день вступал в свои права. Он разогнал остатки липкого тумана по ещё тёмным сырым лощинам и стряхнул туда же с косогоров искристую росу, бисером рассыпав её по малахитовой траве и молодым листьям кустов. Волны оранжевого света перевалили гребень и хлынули вниз на кроны елей и буков, постепенно затопляя широкие долины. Насыщаясь теплом, воздух начал источать тонкий аромат медовицы. Справа в провале блеснуло зеркало безымянного озерца, а близкие снежные вершины Большого Кавказа засверкали золотом. Замечено, если весной на горах снег, – в прибрежной зоне дождя не будет. Но снег через какое-то время растает, облаками мучнистых испарений накроет горы, затяжной многодневный ливень напоит землю, – залог будущего урожая. В такой период температура воздуха резко падает. Наконец, иссякнет влага обложного неба, развалится плотный войлок туч на шерстистые комья, в их просветах заиграет солнце и люди увидят альпийскую зону Кавказа вновь... в снегу. В последний раз это случится в конце мая. Затем, вершины Бзыбьского и Гагринского хребтов затянутся на лето травой, больших дождей не будет до осени на радость беззаботным пляжникам и беспечным горожанам. 
      Ивановы неторопливо шагали по широкой, выдыхающей запахи прогретой земли тропе, опираясь на свои длинные «туристские» посохи, – при встрече с весенней гадюкой эти палки могут пригодиться. Тень от буков над головами путников  укоротилась. Начало припекать и Вадим Петрович скинул с себя ковбойку, а Вера Васильевна нацепила панаму. Слева в резной оправе из древесных стволов – широкий просвет, открывавший панораму обширной поляны, затянутой зелёной паутиной папоротника. Пересечь её из края в край очень сложно даже «с косой вострой». Тем не менее, внизу несколько далеких фигур чёрными занозами застряли в застывшей зыби этого волнистого покрывала.
       – Адлерские корейцы, – пророкотал в мёртвом воздухе баритон супруга.
       Он рассматривал фигурки в бинокль, который для устойчивости водрузил на посох.
       – Собирают ранние побеги папоротника.
       – Они что, и их едят?
       – Да.
       – Хм, – подытоживает Вера Васильевна.
       – Зря ты так. Если поджарить, – вкус белых. Я пробовал.
       – Нуу, тебя вообще пора в книгу Гиннеса...
       Вадим Петрович продолжал держать у глаз бинокль, только, подкручивая окуляры, рассматривал на сей раз в папоротнике не корейцев, а недалекий ветвистый кустарник.
       – Смотри-ка, Вера, что я вижуу!
      – Наверное змею, – пошутила жена, но муж не сразу ответил. Он продолжительное время что-то изучал, и лицо его всё больше принимало удивленное выражение. Наконец, исследователь оторвался от бинокля и уступил место супруге.
      –  Смотри воон на то скопление соцветий, рядом с акацией, что там летает?
      Вадим Петрович показывал рукой в сторону выбранного им ориентира. Теперь уже Вера Васильевна, морщась от напряжения, пыталась разобраться в хаосе ветвей, листьев и цветов.
       – Где, где?.. Хм... Ну что там может ещё летать, кроме мух... Постой, куда ты? – подняла она удивленные глаза на супруга, пытавшегося протиснуться сквозь дебри папоротника вниз по склону.
       – Надо попробовать рассмотреть поближе, если удастся...
       – Мух? – спросила Вера Васильевна.
       Оба взглянули друг на друга, затем на свежую зелень лесов под синим небом, на хранящую ледяное молчание громаду хребта, бирюзу моря вдали и рассмеялись. Весёлым птичьим гомоном и трелями кузнечиков вторил Ивановым радостью жизни, солнцу весенний денёк. Это счастливое рандеву с горной природой субтропиков оказалось последним для супругов, но они того ещё не ведали.


                КОЛИБРИ

       – Скажите, хозяйка дома?
       – Дома. Вам её позвать?
       – Будьте добры.
       У калитки стоял средних лет мужчина с небритым тёмным лицом, в потрёпанном неопределенного цвета пиджаке нараспашку, под которым распухла пузырями выцветшая ковбойка. Замасленные брюки и рабочая обувь дополняли собою облик сбившегося с пути бомжа, который постучался в дверь небогатой украинской хаты.
       – Ааа, Юра, здрасте, скильки уж рокив вас не бачив, – радостно оживилась появившаяся Галина Степановна. – Заходьте, чего вы там стоите...
       – Тётя Галь, позвольте мне вернуть вам сначала должок, – торжественно сказал уже во дворе вошедший.
       – Да Бог с вами, Юра... не то вы говорите, який такий должок? Сидайте и повечеряйте с нами, наверное, голодны...
       – Нет, нет. Сперва – долг.
       Бомж сунул в руку сразу смутившейся Галине Степановне несколько мятых бумажек.
      Поздно вечером Юра, он же Георгий Андросович Кипианиди, потомственный сухумец, но проведший пол-жизни в Архангельске, сидел во дворе за столом с Вадимом Петровичем и, жестикулируя, с жаром рассказывал о себе. Вера Васильевна в это время помогала хозяйке, а Иван Петрович, как обычно, находился в комнате перед телевизором. Старая коробка давно вышла из строя и годилась лишь на выброс, однако старик придвигался вплотную к экрану и, вперив тяжёлый взгляд в калейдоскоп бегущих полос, смотрел, смотрел, смотрел на них часами...
       – Хотите знать, кто я на самом деле? – неожиданно спросил Юра.
       Прищурив карий глаз, он изучающе глядел на Иванова, а тот озадаченно размышлял, как бы меньше обидеть пришельца. Не дождавшись ответа, Юра решительно выдохнул:
       – Перед вами – выпускник Высшей Партийной Школы Архангельского Университета, марксист-пропагандист по образованию, профессиональный мошенник по призванию.
       – Аааа...
       – И утверждаю, что мошенник моего уровня скорее может сделать для общества что-то полезное, нежели образованный доктор наук, – словно завершая состоявшийся спор по этому вопросу, подвёл он окончательную черту.
       – Надо же...
       – Конечно! Важно уловить это и не упустить момента, вот в чём проблема! И тогда  мошенники могут стать даже государственными людьми... Да, да! Такое случается. И со мною подобное было.
       – Ккак же это у вас... получилось? – заспотыкался в словах Вадим Петрович.
       – Диалектика! Но начну издалека. Сперва вам предстоит проштудировать О’Генри.
       Юра решил не откладывать в долгий ящик приобщение Иванова к тайникам своей государственной стратегии. 
       – Уже читал... – признался собеседник.
       – Читали? Ну и как? Куда там Америке... Правда? Книги этого автора – пособие для такого клондайка, как наша страна, – они могут успешно конкурировать с марксистской философией. Правда? Дааа...
       Кипианиди задумчиво побарабанил по столу пальцами и продолжил:
        – Вам, думаю, уже доложили, – я ещё бывший фотограф. Не доложили пока? Хорошо, дело не в этом. Я сидел, но дело тоже не в этом. После освобождения мне отвели полгода на размышления по части трудоустройства, талоны на ночлег и питание и право на проезд в поезде во все концы страны сколько раз захочу. Отсутствовали только подъёмные. Как их добыть?
       – Нне знаю...
       – Есть, есть способы, на то и голова. Начинать, думаю, конечно лучше с южной периферии, хотя бы с Баку. Но и там я оказался на распутье и нечаянно поехал совсем не в ту сторону, то-есть не туда, где меня ещё не знали до... ну, вы сами понимаете. Судьба! Вы верите в неё? Я появился вдруг там, где когда-то уже потерпел неудачу, – в Барде. Существует в Азербайджане такой мерзкий городишко... Побывав в нём, согласились бы со мной: похабное местечко. Даже в сентябре пыль, жара, вечерами комары и... индейцы, одним словом, всё как не надо. Правда, по-русски всё же понимал каждый сороковой. У меня вначале была задумка внезапно всплыть в Ленкорани, собрать с её лимонных остолопов оброк и нырнуть в Туркмению, но... бывает же так!.. сел ночью не в тот вагон.
       – А что вас смутило, Георгий... Андросович?
       – А вы не перебивайте и слушайте дальше. Я уже дал вам наводку, что ещё до отсидки посещал по роду своего бизнеса Барду. Сбыл там разок колхозникам саженцы антоновки и семеренко. Этих веников наковырял загодя вдоль заброшенной дороги. Уже почти в потёмках сделал как обычно перочинным ножичком в некоторых из них надрезы, вставил туда разные ветки от придорожной флоры, обмотал изолентой, чтобы думали – привой, и ночью перетаскал всё поближе к рынку. Милиция дала возможность реализовать товар, затем меня арестовали, отобрали выручку и за нелегальную торговлю плюс драку с работниками правопорядка я отсидел четыре года. Представляю, какие за это время из моих фруктовых саженцев выросли у селян разносортные тополя! Я уже имел подобный опыт в Молдавии, дааа...
       Ностальгия по былому вызвала задумчивую паузу, затем Юра шумно вздохнул и продолжил:
        – И вот, теперь я на свободе. Проводник разбудил меня утром, высадил на станции и поезд умчался вдаль. Протираю глаза и в лучах солнца различаю знакомые до боли в душе очертания водонапорной башни, белокаменного вокзального строения и синих ларьков. Бог мой, неужели вновь Барда? Я не успел ещё схорониться в тени, как перронные торгаши-конкуренты уже распознали мою личность и доставили прямехонько сначала в ту же милицию, где мне дали посидеть с часок, а потом отправили под конвоем в местный Горсовет. Ну, думаю, дела совсем плохи, если к руководству. Теперь добавят на всю катушку, поскольку уже разрослось по району мое мошенничество в крупных размерах, – четырьмя годиками тут не отделаться. Вон и Председатель Горсовета, вижу, мрачнее тучи в кресле восседает. Подвели меня ближе, объяснили, кто перед ним, он и зашумееел. Ты, кричит, жулик государственного масштаба, под трибунал таких надо, но мы, говорит, цивилизованные гуманные люди, прощаем тебе тополиный пух вместо фруктов, поскольку ты...
    Юра упёр в меня палец.
       – Что – поскольку я? – задрожал мой голос.
       – ...поскольку... из двух твоих саженцев выросли деревья, на ветках которых раскрылись коробочки египетского хлопка. Нас такая селекция устраивает. Вон, посмотри в окно.
      Я повернул голову и действительно вижу, – стоят, словно близнецы, два дерева в палисаде перед Горсоветом как и положенно им в декабре – без листьев, и на ветках – раскрывшиеся, словно елочные шары, ватные бутоны, правда без коробочек, которые к празднику уже отвалились. Я и раньше это заметил, когда вводили меня сюда, да не придал значения, – решил, что готовятся отцы города к Новому Году, и ввиду отсутствия ёлок, искусственный снег на пирамидальных тополях перед окнами понавешали, – ведь в Барде настоящего не бывает! С недоверием глянул на председателя и его окружение, но лица у него и тех, кто нас с ним понимал, казались совершенно серьёзными. Однако чувствую, что мне всё же надо поскорее выбираться за порог этого душного помещения.
       – Извините, – говорю, – у меня произошёл по вашей милости четырёхгодичный перерыв в исследованиях. Позвольте выйти на свежий воздух, надо слазить на дерево с хлопком и посмотреть, того ли он качества.
       – Что ты, – забеспокоился председатель, – зачем тебе пачкаться, разве отсюда не видно? Чистый египетский! Ты что, своей селекции не доверяешь? Вспоминай лучше, откуда что взял и как прививал? Представляешь, если при нашем жарком климате вместо хлопковых полей будут хлопковые сады! Все хлопкоробы в тени будут трудиться! Мы тебя за это наградим-не-обидим.
       Конечно, председатель, речь которого страдала в литературном изложении, изъяснялся проще, однако не в этом дело. Мне кровь ударила в голову. Неужели правда? В суете житейской упустил открытие государственной важности! Мог бы второй академик Лысенко из меня получиться, – ведь и он где-то здесь за углом старался, и тоже с хлопка начинал. Но не на деревьях его выращивал, а делал разноцветным, радужным. У его последователей ничего, правда, не вышло, однако... сейчас о другом речь.  К сожалению, я сам так и не вспомнил чего-либо путного и вынудил себя признаться председателю, а также остальным членам его сообщества, что невозможно плодотворно думать в окружении такого серьёзного коллектива. Вид у меня был, пожалуй, самый потерянный, даже их разжалобил.
       – Не горюй, – втолковывает мне председатель, – у нас тоже ничего не вышло. Да, зря мы тебя тогда сразу посадили. Надо было дождаться селекционных результатов.
       В общем, взяли с меня обещание, что впредь буду фиксировать в блокноте свои спонтанные полевые опыты. Если случайно вдруг что-то вызреет, приезжай, упрашивали, милости просим, дорожку оплатим, а пока... вывели меня из здания через парадную дверь туда, куда я и хотел, на улицу. «Береги себя!», – сказали на прощание, изъяв из карманов всё, что представляло опасность для моей жизни, включая талоны на питание, после чего развернули и дали энергичный... ну, вы понимаете... прямехонько в направлении, откуда прибыл.
       – Полагаю, после таких проводов у вас больше ничего не вызрело, – догадывается Вадим Петрович, которого позабавил вольный пересказ истории с Джеффом Питерсом.
       – Не спешите, – обиделся Юра.
       – Опять селекция?
       – Нет, дважды в одну воронку снаряд не падает. Тут другой случай.
       Юра, разминаясь, сделал руками несколько энергичных мельничных взмахов, подвигал влево, вправо нижней челюстью и, убедившись, что с ней всё в порядке, приступил к новому рассказу:
       – Удалось мне тогда получить работу среди обезьян. Фотографом в сухумском питомнике. К примеру: посетили вы это уникальное заведение своих предков, – здорово! Хотите здесь себя увековечить с обезьяньей кузиной на плече, – я тут же к вашим услугам. Фокус старый и, чтобы быть новатором, я научил обезьянку ещё почесывать клиента за ухом. Работа пошла бойко, пришлось даже дублера-Васю подыскивать. Нашёл одного такого, Петьков его фамилия. Не слыхали? Дааа... Всё было сначало гладко, пока в летний сезон не появился в питомнике один высокопоставленный аппаратчик из Москвы, – он и сейчас там штаны протирает. Захотел этот лысый дядя тоже на память сняться с обезьяной на плече. Стала та его почесывать, а дядя не понял странного намека и шлепнул её. Тогда обиженная обезьянка возьми и откуси ему верхушку уха. Потом вырвалась и убежала. Госаппаратчик упал, физиономия в крови
 и – орать. Я хватаю казённую камеру, чтобы не увели, и бросаюсь ловить непослушную зверюшку, выскочил за ней из питомника, поймал такси, да – на вокзал. На перекладных домчался до интервала Туапсе – Новороссийск и закамуфлировался под «дикаря», спрятавшись на берегу в палатке у одной такой же интересной дамы. Стали вдвоём подрабатывать фотографиями, – загорать же тоже надо на что-то! Бродили среди скал, вдоль береговых райских кущ, я втихомолку от пограничников фотографировал природу, а она относила кассеты в ателье. Снимки сбывали, где придётся. Оказалось, что многие пожилые отдыхающие любят цветные фотопейзажи в сочетании с местной фауной, и тут я старался как мог. Фотографировал даже пчёл за сбором меда. Однажды просматриваю позитивы со шмелями и вижу вместо насекомых нечто другое, – в поле зрения объектива застыли в туманном ореоле вертящихся крылышек... кто бы вы думали? Ни за что не угадаете...
      Юра заговорщицки подмигнул Иванову:
       – Колибри! Ошибиться трудно, в молодости по роду знакомой вам моей деятельности я увлекался и орнитологией. Разве не говорил об этом? Нет? У меня даже был тогда атлас пернатых, и этих крошечных созданий распознал на снимке сразу. Интересно! Хорошо бы всё-таки проверить. Для этого нужно было постараться привести свою аборигенскую внешность в надлежащий вид, – побриться, почиститься и после рискнуть появиться в городской читальне, что и сделал. И вот, покопавшись в литературе, прихожу к окончательному выводу, – передо мною снимок неизвестного вида колибри, близкого к самой маленькой, весом в 1,6 граммов, – перелётной североамериканской, точнее, канадской рубиногорлой, – видете, до сих пор помню! Не обязательно быть орнитологом, чтобы знать: колибри водятся только в Западном полушарии. Но здесь-то – Восточное! А это уже след, да ещё какой! Теперь главное – не дать ему остыть, Барда кое-чему научила. Однако, я всё же не удержался и показал фотографию соседу по столу, одухотворенному на вид читателю с бородкой, тоже изучавшего птичьи справочники. Тот усмехнулся: «Не хватает крокодила, которому ваша пташка очищала бы зубы. Поищите его в другой раз где-нибудь рядом». Невежество остряка меня мало задело. Я твердо знал, чего хочу...
       – Прошу прощения! Вадим, надо срочно за водой, Галина Степановна просит, – сказала подошедшая Вера Васильевна.
       – Давайте съездим вместе, это здесь недалеко, внизу, – предложил Иванов Юре.
       – Нет, – ответила за Юру Вера Васильевна, – товарищу баньку Галина Степановна  подготовила...
       Вадим Петрович направился к машине один, а Юра послушно поднялся и пошёл мыться, куда ему указали. Утром он встал раньше всех и ушёл, простившись только с хозяйкой и не докончив своей занимательной истории о встрече с колибри.
       За завтраком разговор невольно пошёл об этом своеобразном полуинтеллигентном бомже.
       – Галина Степановна сказала мне, что раньше... Юра пережил сильный стресс и лечился в психиатричке, – надкусывая вареник с творогом, невинно изрекла Вера Васильевна. – Что любит фантазировать Бог весть о чём и особенно его россказням верить нельзя... Так, Галина Степановна?
       – Не знаю – можно или нельзя, – почему-то обиделся Иванов, – но мне он честно признался, что... сидел.
       – Не було того, – вдруг громким шопотом возразила баба Галя. – В шамашенчем доме – то сидел до двух разов. Сказывають, учився раньше на того, яки газеты пишуть. Знамо, что давненько вже був на пэнсии по хвори, а счас вже постарев, подаяние просить в церквах. Но чоловик вин хороший, и браги в рот не берёть, – ему нельзя.
        – Но он фотографи...
        – Не було того, – махнула рукой старушка. – Мабуть, ще вин казав, ще вин такий... мошенничек? Любит вин это... наговаривать, лишь бы его слухали. Но чоловик вин не злой. А родних у его счас нема... Який-то долх до мени видумав... Я ему ентот долх назад в пинжак сунула, покамест вин мывся... Оой, що це? – подивилась баба Галя, держа в вынутой из кармашка передника руке те же самые смятые денежные знаки.
        – От, Юра! – укоризненно покачала она головой.
        Следует упомянуть о юриных миниптичках. Странно, но до встречи с бомжом супругам уже доводилось слышать о них ещё в Москве от знакомых «палаточников», поклонников нежданных сюрпризов.
        – Вы знааете, – рассказывали туристы-бродяги развесившим уши слушателям, – там на юге есть такие дикие местаа, а в зарослях летают разноцветные птички колибрии...
        – И попугаии... – не выдержал тогда пытки Вадим Петрович, однако потом в Абхазии почему-то стал украдкой внимательнее вглядываться в кусты.  Эх, заняться бы этим кому сейчас!.. Но времена и помыслы людей уже стремительно менялись.
         

                НЕМНОГО ИСТОРИИ

      Наступали на пятки веку девяностые – годы открытых противостояний между абхазами и грузинами. Предысторией был 1989-й. Грузия готовилась к отделению от СССР, и абхазы на это ответили митингом протеста. Много народа собралось в Сухуме около здания правительства и толпа не сразу поняла, что её со всех сторон окружили голые люди с дубинками, – ведь надо же было грузинам чем-то выделить себя, чтобы не слиться с абхазами! Началась свалка и «голых», с жертвами правда, но отогнали. События всколыхнули регион. Одни праздновали победу, другие готовились к реваншу. На севере в Гаграх и на юге в Гальском районе среди населения преобладали этнические грузины, в основном – менгрелы. В горах жило много русоволосых крупнотелых, порой полуцивилизованных сванов, которые хотя как и менгрелы числились грузинами, но только не по языку. Поскольку Абхазия – территория Грузии, то сванов, где посулами, где принуждением переселял на абхазскую землю Большой Менгрел (по выражению  Сталина) – Лаврентий Павлович Берия. Для многих сванов выстроили за казённый счёт дома, а чтобы новопоселенцам было не тесно, абхазов решили под послевоенный шумок выселить с «территории Грузии» в Сибирь. Говорят, что опасное мероприятие остановил сам Отец Народов, – отсутствовала объективная причина для выселения, ибо немцы не дошли до Закавказья. До сих пор к горам ведёт отводная железнодорожная ветка с застывшим на ржавых путях полусгнившим товарняком для несостоявшихся передислокантов. До сих пор в предгорьях стоят и рассыпаются в прах пустые и бесхозные, когда-то прекрасные двухэтажные особняки, – часть сванов так и не переехала в них из Грузии, абхазцы тоже отказались осваивать эти жилища. У тех сванов, которых вместе с мингрелами уговорили переехать, сложилось вполне терпимое мирное сосуществование с абхазами даже в единых сёлах, а их дети учились по желанию в отдельных школах на грузинском языке. Иванов имел немало знакомых среди сванов, уважал их за честность, за спокойный нрав и практически не встречал среди этого народа антагонистически настроенных националистов.
      Немного истории. Некоторые исследователи считают сванов и даже мингрелов потомками готов с Приднепровья и Придонья. И у сванов, и у мингрелов имеются слова и фразы общие с немецкими. Например, «комахера» по менгрельски имеет сходный смысл с «kom her». Предполагают, что готы в IV – VI веках преследовали аланов (теперешних осетин) и осели в Закавказье. Сначала племя поселилось на берегах высокогорного большого озера, названного именем пришельцев – Севан. Позднее армяне оттеснили их на запад, к морю, но в районе Колхиды сваны пробыли недолго. Лихорадка вынудила отступить привыкший к снежным зимам народ в холодные горы, и на склонах Главного Кавказского хребта возникли свано-чанские поселения, – Сванетия. По одной из легенд так называлась на заре истории прародина сванов, теперешняя гористая часть Швеции, где, якобы, жили их отдаленные предки – свены. Если придерживаться этой красивой версии, то на Кавказ сваны принесли с собой короткий скифский меч-акинак – современный горский кинжал, войлочную сванскую шапочку, напоминающую подшлемник готов и викингов, а также неукротимое упрямство сарматов и их неуёмную страсть к кровной мести, когда-то узаконенной на Руси киевским князем Владимиром Мономахом и под страхом смерти запрещённую незадолго до татарского нашествия. Абхазов же скудный ряд историков пытается отождествить с... басками Пиренеев. У тех и других несколько общих слов и непонятных наименований сёл, а также сходность самоназваний обеих этнических групп. Абхазы в старину называли себя «абазги». Если опустить обязательную для абхазской лексики приставку «а», то созвучие с словом «баски» очевидно. Правда, на этом энтузиазм ученых обрывается. Как бы то ни было, происхождение абхазов уводит деятелей науки в дали более неясные, чем их соседей грузин, предками которых возможно были малоазийские хатты, защитники Трои. Хотя... в древности Грузия, как и страна Пиренейского полуострова тоже назавалась Иберией! Пока разгадки этих интересных феноменов таятся в пучине времени и абхазская история ещё ждёт своих поклонников.


                ОПЯТЬ  ВОЙНА

        Мы увлеклись далеким прошлым народов, отодвинув в сторону судьбу наших героев уже на фоне разыгравшегося конфликта между абхазами и грузинами. Случилось то, чего давно ожидали в Западном Закавказье: на сессии Верховного Совета СССP в Москве грузинские посланники картинно объявили на весь мир об отделении Грузии от СССР.
       – Нас Россия захватила, оккупировала и почти двести лет держала в рабстве, но теперь мы свободны! – твердят в унисон со своими избранниками свободолюбивые грузины.
       – А как же турецко-персидское иго до России? – спрашивате вы.
       – Не было такого! – взрываются негодованием ваши оппоненты.
       Ничего не попишешь. Иго, если и было, то так давно, что люди успели позабыть вкуса его крови. Те же, кто ещё помнят историю, сейчас непоколебимо уверены, что подобное никогда не повторится.
        – А вдруг турки...
        – Это несерьёзно. Америка нас защитит!
        Итак, – «Заграница нам поможет». Руководство Абхазии на бравурный демарш соседей с неменьшим энтузиазмом заявило в Сухуме о выходе из территориального подчинения Грузии. Стало окончательно ясно, что при новом развороте событий абхаз с грузином уже нескоро найдут общий язык. Раньше таковым был русский, а теперь... Как высокопарно использовал фразу известного поэта видный местный общественник, – «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань».
      – Уж не абхазцы ли «трепетная лань»? – спросил у любителя поэзии Вадим Петрович и поднивелировал слова, приведённые когда-то Хутой Майсурадзе:
      – Все вы абхазцы по характеру немножечко абреки.
      – Согласен, абреки, и не немножечко. Потому и держимся. Был при Хруще момент войти в состав РСФСР, да старики раздумали. Теперь они передохли, а мы расхлёбываем. Сейчас грузины мечтают создать унитарное государство, пользуясь малочисленностью абхазов.
      – А – русские?
      – Здешние русские – неорганизованная инертная толпа.
      – Я – про Россию.
      – Россия всё ещё не поняла, что может лишиться лучших южных курортов. Мы больше расчитываем на бомжей-«казаков». В стране десять миллионов бомжей. Им, как китайцам: что жить, что умирать.
      Более образно не придумаешь! Другой знакомый Ивановых, Валера Зухба, не вдавался в оценочную этнологию и высказывался упрощенно по-крестьянски:
       – Абхаз и грузин – кошка с собакой. Хозяин рядом стоит, – друг друга не трогают. Хозяин ушёл, – собака бросилась на кошку.
       Назревала гражданская война, народ начали призывать в ополчение, абхазская земля покрывалась окопами. Первые стычки ни к чему не привели и некоторое время ещё сохранялось приграничное противостояние обеих сторон без активных боевых действий. Неожиданно новый президент Грузии, уважаемый товарищ Шеварнадзе, отдал лихой приказ о наступлении и несколько тысяч выпущенных на свободу из тюрем грузинских боевиков (армии как таковой ещё не было), выдвинувшись вперёд, заняли Сухум. Власти города во главе с абхазским лидером-интеллектуалом Владиславом Ардзынбой перебрались в Гудауту. Линия фронта в мгновение ока откатилась на север. В Сухуме на тот период проживало девяносто тысяч жителей. В сезон его население от наплыва приезжих обычно удесятерялось, но теперь на пыльных улицах малолюдно. Часть города вообще закрыта, в переулки – лучше не заглядывать. На углах околачивались группы типов, явно уголовного толка. С калашниковыми на груди, они проверяли документы и ощупывали женщин непристойным взглядом. Особенно опасной оказалась из-за полной непредсказуемости своего поведении разносортица подростков. Вооружённые кухонным холодным оружием, несовершеннолетние разбойники на велосипедах, а при наличие бензина – на мопедах шныряли по всем закоулкам в поисках добычи и жертв своему воинственному настроению. Боевики часто закрывали на это глаза, чем поощряли энтузиазм грабителей. Выходить в город стало небезопасным. Тем не менее, народ на улицах всё же был, посещал рынок, заходил в магазины, что-то покупал и казалось, пытался жить своей прежней жизнью в ставшем для многих враждебным городе. Вперемешку с местными жителями бродили отставшие от времени и событий отдыхающие из России, бездумно решившие провести здесь по-привычке свой отпуск и не сумевшие выбраться назад, но таких уже было немного. Что их ожидало в оккупированном новой властью Сухуме, одному Богу известно. Богу и боевикам.   


                «ЩПЬЁН»

      Ивановы наклонились к прилавку, делая вид, что рассматривают бижутерии. Они в очередной раз появились в Сухуме, чтобы рассчитаться с типографией, и застряли здесь. Приехали, как повелось, вдвоём, остановились у знакомых и... оказались заложниками обстоятельств, когда в город вошло грузинское «вооружённое формирование». Возвращение через «линию фронта» в Бармыш и Отхару стало невозможным, обход по горам выглядел бы полнейшей нелепостью. «Пусть эта сухумская поездка – наш сегодняшний тактический просчёт, но не горюй жена, мы изыщем способ оказаться на той стороне», – продолжал глядеть с оптимизмом в будущее Вадим Петрович. Однако, Вера Васильевна оценивала положение вещей с женской практичностью и яснее представляла последствия открытого вооруженного конфликта. «На той стороне» её великовозрастного спутника жизни ждало ополчение. «Мы бежали от московской суеты, – рассуждала жена, – искали на старости лет тихой тёплой заводи, а оказались в пекле. Необходимо покинуть этот обманчиво-спокойный регион, который раньше виделся только с приятной стороны». Оставалось подготовить к такому шагу икающего эффузивной смелостью, но робкого по своей натуре супруга. Задержались они с мужем в облаках невезения, пора спуститься на каменистую землю действительности. Только бы не разбиться.
       Сегодня Ивановы после вынужденного затворничества легкомысленно выбрались на улицу и уже кляли мгновение, когда решили заглянуть в заведеньице, представляющее собою  промежуточное звено между комиссионкой и промтоварной лавкой. Сбоку к ним пристроилась невзрачная русская девица, чуть поодаль разглядывали полупустые товарные полки толстый армянин с женой и о чём-то вполголоса переговаривались. Это – все посетители. Ещё недавно их бывало здесь гораздо больше и предлагаемые изделия обсуждались эмоциональнее. Почти всю стену магазинного помещения занимала сквозная витрина, через неё просматривался перекрёсток с неожиданно вывалившейся, как из преисподней, полдюжиной автоматчиков. Они расселись на корточках под большим деревом в полусотне метров от промтоварной точки, что-то обсуждая. Между боевиками видимо с ленцой решалось, стоит ли прочесать набережную или для начала пересечь перекрёсток и обшарить покупателей магазинчика. Пожилая продавщица-мингрелка нервничала, хотя и старалась своей озабоченности не показывать. Недавно она пыталась повлиять на события в этом же помещении и побуревшие синяки под рукавами не слишком деликатно напоминали ей об осмотрительности с подзащитными.
       – Серёжки неплохие, – обращается продавщица к девушке, – чехословацкие.
       Та притворно улыбалась в ответ, держа в руке бижутерии. Обе женщины изображали заинтересованность, расхваливали на разные лады ажурность оправы, одновременно украдкой косясь за витрину. Около боевиков припарковались жигули, двое молодцов поднялись с корточек и обменялись рукопожатием с тёмным лапешником водителя, свесившимся по локоть из салона, – сам владелец жигулей не показывался. За первыми двумя, словно нехотя,  проделали ту же процедуру и остальные. Потом все оживленно заговорили, бросая взгляды на магазинчик, клиенты которого окончательно уверовали, что оказались в осаде. Боевики медлили. Прирождённая лень мешала блюстителям нового порядка преодолеть под полуденным солнцем расстояние до дверей лавки. Куда спешить! Посетители сами выйдут и тогда их окриком подзовут. Конечно, слишком долго автоматчики ждать не будут, но сейчас вооружённые бездельники над чем-то гоготали, – значит время ещё было.
       Армянин задал продавщице вопрос по-грузински, показывая на махровое покрывало с  тигром, изготовившимся к прыжку.
       – Извините, эту вещь уже купили, за ней придут, – с улыбкой ответила мингрелка по-русски. – Однако на складе есть другие, приходите после обеда.
       «Складом» называлась кладовка с выходом во двор и дальше в переулок. В неё вела дверь, но продавщица работала сейчас одна и не могла оставить прилавка. Чувствовалось, что ей хотелось бы поскорее избавиться от мнимых покупателей, а те наоборот, старательно всё рассматривали и не торопились с выбором. Никто не решался выйти первым на улицу. Неизвестно, что у автоматчиков на уме, и все надеялись, что боевики в конце концов всё-таки уйдут.
       – Что это у вас там за пистолеты? – показал рукой Вадим Петрович.
       – Эх, – оживилась продавщица, кивнув на детский пугач, – самый ходовой товар для малышей, вам покупать сейчас не советую, – проверят, скажут оружие, хи-хи.
       – Да я пошутил, – смущённо оправдывался взрослый дядя.
       Все заулыбались. Вера Васильевна попросила с полки флакон какой-то прозрачной жидкости с завинчивающейся пластмассовой пробкой и стала его рассматривать с преувеличенным вниманием.
       – Тут нет этикетки, что это у вас?
       – Средство от клопов и тараканов.
       – Да?! – обрадовалась Вера Васильевна, хотя Ивановы вредными насекомыми ещё не успели обзавестись. – Можно нам открыть... понюхать?
       – Ради Бога...
       Пока светловолосая девушка рассматривала серёжки, Вадим Петрович не торопясь свинчивал  пробку с горлышка. Спёртые пары джином вырвались из флакона, перехватили дыхание и кипятком плеснули в глаза. Резкий запах быстро охватывал пространство, и Вадим Петрович поспешил ввернуть пробку назад.
        –  Так это нашатырь...
        – Ой, простите, – продавщица явно была обескуражена и уже сама открывала другую бутылочку, тоже без этикетки, – вот это кажется от клопов...
       Теперь она сама покрутила носом у горлышка и удовлетворенно кивнув, предложила проверенное средство Вадиму Петровичу:
       – Вот, можете убедиться.
       Тот стоически втянул в лёгкие смесь запахов конского пота и сухумского общественного туалета, придал лицу мужественное выражение и подмигнул жене, предлагая расплатиться за покупку. За время сделки армянская пара, поглядывая на улицу, продолжала перешёптываться. Жигулей уже не было, а вместе с ними и четырёх боевиков, которые наверное уехали. Двое из оставшихся вялой походкой направлялись в сторону магазина.
       – Можно ми счас купим покривала на ваща складе, ми счас должна ехат? – попросил армянин. Тяжело было воспринимать его неместный корявый диалект.
       – Нет, я же ясно сказала, – после обеда!
       – Ми просим, пропустите нас сквоз чёрный ход, ми платим денги...
       – Нельзя, – отрезала продавщица. Пара стала речетативом канючить на грузинском, но работница прилавка оставалась неумолимой. Ей сейчас не было никакого смысла рисковать собой, когда боевики, видящие в стекло клиентов как на ладони, уже приближались. Она взглянула на часы, – почти половина первого, – и заторопилась.
      – Все, извините меня, я закрываюсь на обед...
      Продавщица нетерпеливо встала у раскрытых дверей и начала подгонять присутствующих:
      – Скорей, скорей выходите, я закрываю.
      Первой покинула магазин белобрысая девица, за ней последовали остальные, дверь за ними с визгом захлопнулась. Боевики уже отшагали перекресток и теперь ожидали невезучих покупателей у бровки тротуара. Неожиданно тот, что был помоложе, рыжий, похожий на мингрела, стащил с плеча автомат, передёрнул затвор и, брезгливо скривив рот, в упор расстрелял на глазах у остальных белобрысую девицу. У Вадима Петровича от звука выстрелов заложило уши и прошило дрожью колени, к горлу подкатила горькая тошнота. Он заставил себя не смотреть в сторону девушки.
       – За что?... – сорвавшись в голосе,  выдохнула Вера Васильевна. При супругах впервые в жизни расстреляли человека. Убили хладнокровно, как скотину на бойне.
       – Ана нэ красивый, мнэ нэ нравился, – глумился мингрел, выразительно поводя дулом калашникова, – а ви предъявити ваща дакументы!
      Пока «старшой» копался в паспортах, молодой моментально обыскал всех, изъяв у армян  пачку денег. Вскоре эту пару отпустили, а с Ивановыми стали разбираться. Бандитов смущала постоянная московская прописка задержанных. Ведь туристы давно должны были покинуть Абхазию. Молодой, придерживая болтающийся автомат, побежал за угол.
       – Как ви здес оказался? – спросил «старшой».
       – Отдыхали, потом не сумели уехать. Вон там есть временная прописка города Сухуми, улица и дом...
       Ивановых приютили знакомые педагоги-грузины и постарались, чтобы их в милиции за деньги временно прописали задним числом. Сейчас Вадим Петрович вместо Сухум предупредительно произнес – Сухуми. Он уже справился с собой и спешил уверить боевика, что их чета – просто отдыхающие. Как здорово, что, покупая дом, ещё не выписался из Москвы, чего требовал сельский паспортист Мкяз и советовали в Москве дети. Сейчас мог бы лежать рядом с девушкой. Ивановы с ужасом взирали на окруживших их новых боевиков, которых привёл молодой. Ничего утешительного нельзя было прочесть в глазах тех. Пролитая кровь могла подтолкнуть автоматчиков к ещё одной расправе. «Старшой» озадаченно продолжал крутить паспорта и так, и этак. Затем, когда игра с документами москвичей надоела, он принял неожиданное соломоново решение:
       – Ти, женщина, иди, – сказал он, возвращая паспорт Вере Васильевне, моложавый облик которой боевику видимо симпатизировал, – а ти...
      Проверяющий неожиданно сгрёб Вадима Петровича за грудки и произнёс зловеще:
      – ...я знаю хто ти? Ти – щпьён! 
       – Щпьён, щпьён... – звенящим металлическим эхом отозвались боевики.
      Люди с калашниковыми уверовали, что «хохол» всегда на стороне абхаза. Поэтому ярлык «шпиона» боевики не задумываясь могли навесить на любого русского, которому в смутное время понедужилось остаться в Сухуме. Сейчас вокруг Ивановых волнами колыхалась перезревшая ненависть.
      Ноги у Вадима Петровича стали ватными и он, чтобы не упасть, уцепился за жену. От нервного шока, равносильного удару, носом пошла кровь, Иванов судорожно сглотнул. Происходящее он воспринимал в розовом тумане, голова шла кругом, все вертелось в каком-то диком средневековом танце.
      – Щпьён...
      На Вадима Петровича, как на еретика, указывали пальцами. Сейчас инквизиторы бросятся на него, начнут топтать и, прежде чем пристрелить, превратят в большой кусок сырой говядины. Вокруг выросла толпа любопытствующих подростков, охочих до зрелищ с быстрыми расправами.
       – Щпьён, щпьён...
       Вера Васильевна кинулась к «старшому», умоляя его разобраться и «не совершать ошибки». Плача, она вновь принялась объяснять, что они всего лишь отдыхающие в семье грузинских друзей, опять раскрыла свой паспорт с временной пропиской, просила отвести их на проверку к коменданту. Последнее вдруг подействовало. Главарь поднял руку, призывая всех утихомириться. Нижняя губа у него прикрыла верхнюю, отчего лицо приняло задумчивое выражение. Щёлочками глаз боевик внимательно изучал каждый штрих лица Веры Васильевны от бровей до точеного подбородка. Эти несколько тягучих секунд в невесомости Ивановым показались вечностью. Но вот «старшой» сказал своим архаровцам несколько слов на грузинском и обмякших Ивановых в сопровождении стражей нового порядка и толпы мальчишек переулками повели в сторону бывшего Горсовета. По дороге один из подростков, досадуя, что «щпьёна» уводят, разбежался и сзади хлестко по-каратэистски «звезданул» Вадима Петровича подошвой кросовки, целя в крестец. Получив от удара добавочное ускорение, москвич поневоле резко дернулся вперёд. Боевик зычно прикрикнул на озорника по-своему и тот ретировался. Миновали Горсовет, задержанных доставили в помещение той же милиции, где Вадим Петрович имел удовольствие побывать годами ранее. Теперь здесь распоряжались другие люди.
       – Я знаю Долидзе, он был моим школьным учителем, – сказал Ивановым новый начальник. – Мы вас отпустим. Ваше счастье, если вы отсюда выберетесь назад в свою Москву.
      Ивановы потянулись с униженной благодарностью, но тот отмахнулся:
      – Не надо нам ваше «большое спасибо», э! Вот пропуск для патрулей на выезд из Сухуми. Потом советую через Грузию…
      И добавил немного загадочно:
       – Если вы конечно верите в силу нашей бумаги...
      Оказавшись на улице, Вера Васильевна уткнулась в стену дома, – ее сотрясали рыдания. Вадим Петрович, успокаивая жену, сам был близок к такому состоянию. Подошла пожилая незнакомка в чёрном платье. Голову ее покрывал того же тона платок, – в Закавказье большинство женщин одеваются в тёмное. За столетия межродовой кровной мести люди не успевали снимать траура и он навсегда остался у них повседневной формой одежды. Вадим Петрович вдвоём с помощницей довели обессилившую Веру Васильевну до своего адреса. Прощаясь, Иванов как мог сердечнее поблагодарил незнакомку за помощь, и та, глядя на его безрадостный осунувшийся облик, ответила с сочувствием:
      – Что вы, что вы... За что благодарить? Наши мужчины воюют, а мы... страдаем. Дай Бог вам удачи!
      Сердобольная женщина перекрестила обоих и ушла.


                БЕГСТВО

       На следующий день решительный Долидзе обходным маршрутом вёз своих подопечных в сторону Батума, откуда Ивановым авиатранспортом предстояло добираться до Москвы. Автомобиль пришлось отдать в Сухуме за бесценок, а воплощение радужной мечты – особняк на склоне лесистой горы, – бросить. Справа и слева от синих жигулей проносился простор безотрадных порыжевших полей с изредка встречавшимися остовами сожжённых машин в кюветах. Впереди к набухавшей на юге грозе бежал асфальт разбитого, дрожащего в лёгком мареве шоссе, за спинами остался седой Кавказ с домом и подросшим мандариновым садиком, – ускользнувшее тихое тёплое счастье двух пожилых людей, которое ещё наверное долго будет им сниться северными зимними ночами. Прощай «Парнас» мечты, прощай Абхазия! Опять Вадим Петрович уступил. Как всякий неудачник, Иванов одушевлял, вставшую на его пути своенравную старуху-Судьбу. Сейчас она представлялась ему копией портрета хозяина осиротевшего дома, который Вадим Петрович когда-то осматривал: тот же злобный взгляд, та же ухмылка. «Не по мерину сбруя! Возрадуйся, если выберешься», – слышалось мечтателю в шуршании дорожных шин. 
       – Со временем всё уляжется, можно опять вернуться... – безнадежным голосом стонал муж. Вера Васильевна уныло покачала головой:
       – Нет, Вадик, поздно, жизни не хватит... Да и…               
       Она не готова была произнести вслух обидное: «не примут нас здесь уже». Иванов так и не стал работать преподавателем, всё мешал неустроенный быт.    
       – Сто лет не уляжется, – обреченно шептал за рулем седой Долидзе.
       Школьного учителя донимали заботы иного рода, – как быть со своей семьей, если грузины оступятся?
       О безнадежно одиноких Коваленко стыдливо помалкивали, ибо доброте сполна воздается лишь в сказках, а жизнь диктует свои правила, порой упирая вас лбом в неустранимые препятствия. Линия фронта развела сблизившихся людей, вытопив в тигле войны мечты Ивановых и оставив последних в неоплатном долгу перед стариками.
      Вдали вовсю уже бушевала гроза, но тут пока было тихо и автомобиль продолжал отсчитывать километры сухой трассы. В Сухуме Долидзе удалось за астрономическую мзду заправиться «под завязку» и в багажнике лежало ещё две полные канистры. Так что бензина надолго хватит, а там будет видно. «Только странно, – думалось водителю, – что дорога пуста. Пусть война, но хоть кто-то по ней должен всё же ехать...». Словно идя навстречу его мыслям, выплывают из марева две «нивы», перегородившие путь. Впереди застыл с поднятой рукой «карабинер», другие изготовились с оружием в омертвелой траве обочин. Стволы автоматов-гранатометов аргументированно направлены вдоль укатанного колёсами шоссе. Долидзе послушно притормозил. Подошёл командир. Утомлённый облик его не вселял радости.
       – Куда едем? – осведомился он по-русски.
       Абхазский патруль! Откуда ему здесь взяться? В салоне машины воцарила тупая меланхолия.
       – Контрольная проверка. Попрошу всех выйти!
       Путники покинули своё транспортное средство и покорно встали спиной к боевикам, опираясь ладонями на крышу кузова. Сейчас при досмотре у Ивановых обнаружат выданный контрстороной пропуск. Что за этим последует?
       Грозовые тучи постепенно завоевывали поблекшее небо. Ударили первые капли дождя и вместе с ними дурное предчувствие холодком застучалось в души людей. Вадим Петрович на мгновение обратил лицо к ещё не остывшему в набегавшей мгле солнцу и зажмурился.
Как он устал...


                «ЗРЕЕТ  РОЖЬ  НАД  ЖАРКОЙ  НИВОЙ»

       – Вот и ухожу я, Галь... – шепелявил дед. Ему хотелось посочувствовать своей старушке: «Як же тута ты будэшь без мени зовсим одна?», но не решился. После того, как в заварухе канула в безвестность зыбкая надежда их старости – Ивановы, Иван Петрович подумал, что жена может не вынести беспросветного одиночества и после его смерти покинет уединённый хуторок, на котором безвыездно прожито добрых полвека с гаком. Уйдёт, куда глаза глядят, и сгинет по дороге, а это ужасно. Старик продолжал любить свою Галю и чувствовал себя виноватым перед нею. Всю их совместную жизнь главные заботы доставались жене. Да, были и дочери. Где-то в бескрайних таёжных просторах затерялась могилка старшей, коллекторши Мани. Тая была неподалёку, на заросшем русском кладбище. Старики не знали точно, какой недуг с ранних лет подтачивал её силы. Помнилось, говорили врачи, что нельзя ей есть сладостей. А их здесь до пятидесятых годов и не было почти никогда. Как давно всё это было... Младшенькая осталась в затуманенной памяти деда безнадежно больным ребёнком, уже большим подростком, покорно осознававшим свою неумолимо приближающуюся кончину.
       – Мама, батя, не плачте, лучше заберите меня домой, – говорила она понуро сидящим у больничной койки родителям.
       – Заберём, заберём, дитятко, – отвечали те. – Вот скоро поправишься, – съездим погостить на Украину.
       Побывать на Украине было семейной мечтой. Не было лишь денег и поэтому поездка сначала откладывалась, потом о ней перестали упоминать. Да и ехать было в принципе некуда, – весь их бывший район вымер с голоду в тридцать четвёртом. Но сейчас отцу хотелось в чём-то ободрить дочку.
       –  Правда? – радовалась Тая.
       – Правда, правда, – делая над собой усилие, с улыбкой отвечал отец, – поправляйсь и мы билетики купим.
       – Таечка, чего ты, дитятко, кашки не съела? Возьми счас, при нас, – пытается Галина Степановна уговорить дочь поесть.
       – Не хочется, мам... – вяло отвечает та. Мать помолчала и сказала:
       – Тогда нехай батя доисть.
       – Пусть.
       И Иван Петрович, словно нехотя, принимался за еду под понимающим взглядом дочери.
    
       – Ты, Галь, всё ж приходь, не забувай нас с Таинькой... – опять зашептал дед. Старенькая Галина грустно смотрела на умиравшего, грея в узловатых ладонях его леденеющие пальцы, и кивала головой. Трудно было что-либо предвидеть. Села опустели. Ожидая грузин, весь люд разъехался или попрятался по лесам. Нынче и Ванька Махария с семьёй куда-то скрылись. Наверное, в горы подались. Останется теперь старушка одна в своей хатке, надолго ли... К кладбищу Галина Степановна с дряхлым Боцманом (ему уже было семнадцать(!) лет) как-нибудь постараются дотащить усохшего до костей Ваню. В течении ночи. Раньше здесь погребали рабочих, съехавшихся на постройку сухумской железной дороги. Прошлых захоронений не осталось, погосты заброшены. Уложит Галина покойного мужа, накрыв по-солдатски старой шинелью в ту неглубокую яму, которую дед предусмотрительно выкопал себе сам рядом с могилой дочери и бугорок рыхлой земли оставил. Хотел и подобие гроба соорудить, – не успел. Проклюнется Иван Петрович когда-нибудь ольховым кустиком на зарастающем лесом кладбище, в безмолвном хороводе сплетётся руками ветвей с Полищуками, Кебановыми, Вяловыми. Печален будет этот хоровод. Других крестов и надписей нет. Безымянные могилы лишь кое-где угадываются по едва заметным впадинам и только перелётные скворцы навещают их, передавая поклон от родных далёких полей и березняков. 
      Рассвет Галина Степановна встречала на кладбищенской горке вдвоём с верным Боцманом. Тот всё пытался повыть, но плачущая старушка успокаивала древнего пса, гладила и чесала его морду, приговаривая: «Тишь, Боцман, бо услышить лихой чоловик с дорози». В стороне Сухума беспрерывно громыхало, – там шли ожесточённые бои грузин с абхазами и «казаками». На неровном низком холмике вдова выложила крест из камешков, ими же прижала к земле бумажную иконку, перекрестилась и положила по кусочку рафинадного сахарку на каждую могилку – отцу и Таиньке.       
      Просидев до зари у могилок, опустошённая и вконец обессилевшая Галина Степановна спустилась к дому. Веки смыкались, после тяжёлой ночи хотелось спать, не думать ни о чём, – ни о грузинах, ни о «казаках», ни о прожитой жизни, а только спать и спать, хоть сутки, хоть двое...
      С утра на шоссе появлялись беженцы. В основном – это пожилые русские и армяне, женщины с детьми, которым не посчастливилось с транспортом или не отважились двинуться в неприветливые горы. Иногда, обдавая смрадом придорожные кусты ежевики, проносились машины с вооружёнными ополченцами. Никто не обращал внимания на сухонькую согнутую русскую старушку, стоявшую у плетня над дорогой. Безысходность и одиночество тянули её к проходящим мимо усталым путникам, всецело погружённым в свои заботы.
       – Заходьте, заходьте... – приглашала она словами и жестами идущих вдоль выщербленного асфальта людей к белой хатке, в окружении зеленого садика и кукурузных стеблей уютно прилепившуюся к косогору.
       – Заходьте, будь добреньки...
      Но идущим не до приглашений, не те времена. По слухам, с моря высадился грузинский десант, и люди спешили покинуть опасную зону, перебраться поближе к границе с Россией. «Топ, шлёп... Топ, шлёп...», – шуршали они ногами. Некоторые, не останавливаясь, бросали безразличный взгляд на странную бабушку и тут же равнодушно отворачивались. Топ, шлёп... Топ, шлёп... Грузины не появились, но и в последующие дни кое-кто продолжал уходить в неторопливом безостановочном ритме. Топ... Шлёп... Ни один не отвлёкся от своего маршрута, чтобы попить в хате кипяточку и на пару минут скрасить чужое одиночество. А отшельница всё стояла на взгорке у плетня и махала рукой, зазывая прохожих:
       – Заходьте, заходьте...
       Оставаться в доме со своими мыслями старушке было невыносимо, а уйти с народом на север в страну детства, родную Украину, чтобы помереть там, не хватало ни сил, ни духа. Да и как бросить одних Ваню с Таинькой...
       Но вот группки беженцев пропали. Многое вокруг изменилось. Неуверенно налаживалась мирная жизнь, мало чем напоминавшая равновесие прежних дней. Правда, вновь заходили электрички, возвратились в села крестьяне, но соседи не вернулись. Или наткнулись на каких-нибудь партизан, или... Не будем строить догадок, – не вернулись и всё тут. Оскудев пешеходами, трасса ожила моторами, нещадно чадящими из-за некачественного горючего. Одинокая старушка продолжала стоять на пригорке, прощально помахивая стремительно проносящимся, как время жизни, машинам.
      Однажды в дождь бабушка не вышла на свою смотровую площадку. Не было её и на другой день. Наступала сырая декабрьская пора и теперь солнцу редко удавалось приласкать и подсушить своим теплом разбухавшую от влаги глинистую почву. Бабушка не появлялась. Старая карта незамеченной выпала из людской колоды и никто этому не придал значения, – слишком много народа терялось в ту войну. Озадачен отсутствием старушки был лишь занимавшийся серенький рассвет, который она исправно встречала на ногах всю свою трудовую жизнь. Обеспокоенный вестник утра коснулся вершины лесистого холма, покатился по его склону к обезлюдевшему хуторку и заглянул в мутное окно хаты. Растворяя темноту, свет проник в комнату и размытыми пятнами стал оседать на стенах, слабо высвечивая внутреннее убранство домика. У противоположной окну стены на ветхой кушетке лежала Галина Степановна. Восковое лицо заострилось, рука покоилась на прижатом к груди небольшом семейном снимке, с которого весело смотрели из обвитого виноградом дворика две белёсые девчушки и их молодые родители. Сейчас взор бабушки был устремлён на оконный проём в ожидании восхода, однако жеманное Солнце не собиралось появляться. Лишь к середине дня его капризные лучи, будто передумав, на мгновение пробились сквозь разрывы в низкой облачности, заиграли на старой побелке и, косо рассыпавшись по домотканной дорожке, осветили соскользнувшие на пол пожелтевшие фотографии, школьные тетрадки дочерей, обложку от брошюрки стихов Фета «Зреет рожь над жаркой нивой», в которую были вложены детские рисуночки и другие памятные мелочи угасшего семейного очага.
      Лучи мягко прошлись по редким седым волосам и лицу Галины Степановны, лаская его, и вдруг погасли, словно споткнулись о холодный взгляд невидящих глаз с застывшем в них выражением невысказанной старческой скорби.


                *****
               
       – Русским пора забыть Абхазию и привыкнуть, что навсегда потеряли её. Абхазсцам никакой независимости, это – территория Грузии и мы Грузию поддержим.
      Смуглая американка говорит медленно и уверенно, держится без развязности, но и без тени смущения, всегда и везде, как у себя дома.
       – А как же тогда Косово, госпажа Райс? Ведь это территория Сербии.
       – Там другой случай. Косову мы предоставим независимость.

                (Из заявления Кондализы Райс корреспондентам в октябре 2007 г.)
               

2007



фото со страниц интернета