Батилиман

(из переписки с далёкими друзьями)

Запрягайте хлопцы кони,
Кони вороные,
Да поедем догоняти
Годы молодые.

Здравствуй, дружище!
               
       Представление об «огненной земле», где я сейчас живу, дорогой Игорь, Ты имеешь неплохое. В дальнейшем я его дополню, а сейчас позволю себе вернуться в прошлое, да не куда-нибудь, а в Крым наших тридцати пяти, и толчком к этому, как Тебе ни странно, послужило Твоё же предпоследнее письмо. Я позволю себе перенестись в «мой Крым», где Ты сам, живя почти рядом, видимо, никогда не бывал, а я, «дикарь», посещал этот уютный уголок неоднократно, бродил по заказникам, сидел у костра на крутом Южном Берегу и, любуясь лунным морем, жевал, запивая подслащенным кипятком, верховинскую брынзу, – нежное солоноватое «пирожное», чей пикантный вкус, скажу Тебе, превосходит все прочие сорта сыров! В этом «творческом послании» о небольшом отрезке моей жизни я поведаю Тебе о рощах и родниках Батилимана, людях палаточных городков, дружбе с одними и стычках с другими, а также, как обещал по телефону, о мавританской вакханалии во время «международного товарищеского» футбольного матча шестидесятых годов на стадионе в Симферополе, накал страстей на котором был равноценен вашему «французско-мароканскому», а финал все же отличался, – русаки-зрители арабам намяли бока. Точные даты и многие имена сорокалетней давности я не помню и буду называть их приблизительно или вообще опускать, но события прочно осели в моей памяти, как в хорошо сохранившейся любительской кинопленке. Итак, начну обыденно и пока скучновато, оставляя «более итересное на потом».
      Ты знаешь, в наше время москвичи ждали желанного отдыха целый год и устраивали его себе по-разному. Некоторые постоянно проводили бархатный сезон в домах отдыха на всем готовом. Отпуск у них начинался в авиалайнере («”трамваем” Мы  не ездим!»), на пути в спецпансионат. Их кресла всегда оказывались рядом, что позволяло между рюмочками ликера и сигаретными затяжками чваниться друг перед другом своей значимостью «в подлунном мире»:
       – Надо же! Два месяца придётся проторчать в санатории! Что там на службе будет без «Нас»?... Вы проводили испытания? – говорит первый, начиненный элегантностью молодой человек, этак, «лет пятидесяти», в дорогом костюме и, почему-то, с гвоздичкой в петлице, «ни дать, ни взять, жених едет отдыхать». – Ну, и как эллипс рассеивания?... Да?... О, это уже кое-что! Можете дальше не сообщать... Простите, что мешаем вам...– наклоняет он головку с академической бородкой слегка в мою сторону (я был откомандирован тогда на сочинскую птицеферму), – наша терминология, еще раз простите, вам непонятна, никак не можем  отвлечся от профессиональной тематики.
       – Что вы, меня это не беспокоит, – отвечаю, прикидываясь простачком.
       – На днях схоронил отца, – после паузы продолжает второй курортник, –  инсульт, скончался прямо на полигоне пред светлы очи Правительственной Комиссии. Двести машин было на похоронах!
       – У меня папаша работал директором N-ского комбината, умер полтора года назад. Триста машин собралось на похоронах! – выигрывает состязание первый.
       – А моего отца хоронила одна машина, отвезла его на кладбище,  – бросил я, поднимаясь с кресла, и вышел на минуту.
      Подумать только! Не удивлюсь, если машины вместо людей станут и рожать. Вот так, нажмёшь на кнопочку и на белый свет сразу появится в перехваченном золотой тесёмочкой целлофане уже готовая академическая бородка под насмешливой улыбкой и с красной гвоздичкой в петлице.   
      У людей попроще отдых начинался большей частью в купированном или плацкартном вагоне, а по прибытии к месту назначения они прямо на вокзале договаривались о койках с частниками. Эти спали на жёстких прокрустовых лежанках, благодаря судьбу за то, что им повезло, да часами простаивали в очередях гагринских или ялтинских закусочных. Остаток дня они проводили на забитых отдыхающими лоскутных пляжах, дезинфекцию которых поддерживало солнце. Третья категория трудящихся любила рыбачить и отправлялась на Селигер или Север к своим друзьям и знакомым с набором удочек и мазями от мошкары... Словом, сколько людей, столько вариантов. Я был убежденным «дикарем-бродягой» и, поэтому, всегда считал, что провожу отпуск лучше других, никогда не отираясь по частным лавкам. Раз в году, отрицая коммунальные удобства, слонялся по горам, по долам с палаткой или без неё, частенько оказываясь в невыгодных ситуациях с их неизбежными стрессами. Вы с Аней, пожалуй, узнаете об этом с долей сожаления в мой адрес, но мне нравилась такая ежегодная разрядка. Повторюсь, – я несостоявшийся геолог, все-таки! На предпрятиях, где работал, устанавливали графики, сослуживцы любили лето. Не споря с агрессивными сотрудниками и кляузным начальством, я выбирал лучшее из того, что оставалось, – ноябрь, добавляя к заслуженному отдыху декаду на конец октября «за свой счёт по договоренности» или отгулы, если таковые были. Небезынтересно вспомнить, что в ранние годы на одной из регулярных лекций по КЗОТу для молодых специалистов, приглашенный почти юный лектор-юрист извлёк на Свет Божий какой-то сводник законов и неосторожно ознакомил нас с интересным постановлением, согласно которому каждый честный советский служащий, в том числе и инженер, после, кажется, трёхлетнего стажа работы официально имел право на дополнительный(!) ежегодный месячный (или даже сорокадневный, не помню точно) отпуск без сохранения содержания. Ты, Игорь, слышал, когда-нибудь о таком постановлении? Наверняка, нет. Те из нас, у кого уже был стаж, связались с руководством кадров, изрядно его озадачив. Данного свода законов у последних под рукой, конечно, не оказалось, а лектора нам заменили на пожилого и более опытного. Итак, как и все, я любил свой отпуск и отправлялся всегда куда-нибудь на Юг, –  на Кавказ или в Крым. Второй выбор оказался со временем предпочтительнее из-за русского населения и отсутствия осенних дождей с комарами, отчего можно было не таскать с собой тяжеловесной палатки. Обычно я брал шерстяное стеганое одеяло, надувной мат с байковой подстилкой и простынь. Без этого спального комплекта мой вариант отдыха выглядел бы пижонством. Еще я упаковывал в рюкзак крошечный примусок-«турист», алюминиевое ведёрко с продуктами, двухлитровую ёмкость с бензином и остальные мелочи, дотягивая вес причандалов до пятнадцати килограммов. Остальные килограммы приходились на десятилитровую пластиковую канистру для воды, ласты, гидрокостюм из губчатой резины, маску с трубкой, водонепроницаемый «шахтёрский» фонарик с комплектом батарей, и специальное  приспособление для «безнатужного»(!) двухминутного пребывания под водой. Думаю, Ты мою техническую выдумку оценишь, если я в общих чертах обрисую её. Представь себе проволочную прямоугольную призму (30Х25Х20)см на спине пловца. Ближе к нижнему основанию прикреплен мелкозернистый корундовый абразив, диаметром и высотой в 100мм. От центра абразива гофрированный противогазный шланг тянется к загубнику с клапаном. Другой шланг – от загубника к резиновому мешку с вырезанным дном, снятому с кислородно-изолирующего аппарата КИП-5. Сам мешок без дна прикреплён к верхнему основанию призмы. Ты плаваешь в тихую погоду по поверхности, а, завидев что-либо интересное под собой, ныряешь. Затем, приняв под водой горизонтальное положение, переключаешь вентиль загубника на замкнутый цикл и выдыхаешь воздух через абразив, который снопом вспенённых струй попадает в резиновый мешок (вспомни обогащение кислородом воды в аквариуме). Теперь остается вновь вдохнуть посвежевший и вполне очищенный от избытков углекислоты воздух. Хотя я и приспособил отражатели, двигаться под водой всё равно приходилось только в моменты после вдоха, иначе пену отнесёт в сторону и ты будешь вынужден всплывать с пустыми лёгкими, а попробуй потом, продуй трубку, когда переключишь на неё вентиль! Одним словом, неудобства были, но в целом приспособление работало и помогало без особого дискомфорта пробыть под водой на небольшой глубине до нескольких минут с одним(!) «вдохом». Затем, – подъём, гипервентиляция и – опять вниз. Оставалось разобрать конструкцию, поместить её в старенький  чемоданчик и, закрепив резиновыми жгутами вместе с рюкзаком на специальном откидном багажнике велосипеда, отправиться заблаговременно троллейбусом (в метро не впускали) на Курский вокзал. Теперь бери билет в общем вагоне (туда разрешалось с велосипедом) на ближайший вечерний поезд до уже «открытого» властями Города-Героя Севастополя. Так и случилось однажды после Покрова Дня в начале семидесятых, когда я, не по сезону легко одетый, дожидался на платформе подачи крымского состава. То было моё первое посещение заветной всесоюзной здравницы.
       Крым! Слово сладкое и пряное, отдающее ароматом приятных ощущений  и  манящих новичка пробиться сквозь дебри информации в счастливую сказку. Я с азартом первооткрывателя нетерпеливо ожидал возможности сравнить вынянченные с детства розовые представления о Крыме с действительностью. Лучше, думаю, раз самому воочию прочувствовать его красоту, чем представлять себе картины, виденые чужими глазами и опираться на их вкусы. Казалось, мне удалось до мелочей отработать выбранный маршрут. На перроне, среди прочих пассажиров, выделив толпу «внятно ругающихся колбасных мешочников», я примкнул к ним, ибо, где мешочники, там и общие вагоны. Минут через пятнадцать состав подали задом наперёд. Обманутая публика нехорошо завопила и все, как пожарники в огонь, ринулись к другому концу поезда. Остальные  подробности посадки, всегда носящие скандальный характер, не раз ярко описывались различными авторами, поэтому перенесусь сразу в вагон к отвоеванной второй полке, на которой приятно запыхтел, наполняясь воздухом, мой матрац (спального белья для общего вагона, Ты знаешь, не полагается). На двух верхних полках (колесом на каждой) страдал, пристегнутый цепочкой к отопительной трубе, мой дорожный велосипед, вдавленный под потолок вагона чьими-то тяжёлыми чемоданами. Внизу плечом к плечу, как арестанты в спецвагоне, молча разместилось шестеро ветеранов отечественного земледелия разного пола, крепко прикованных к своим мешкам, а с противоположной полки уже слышался богатырский храп, словно пневматической помпой выталкивающий из могучих лёгких угарный газ. Вскоре уснул и я, проспав с короткими перерывами почти до самого Севастополя. Мешочники подо мною обновлялись каждую сотню километров и, вопреки юмористическим рассказам, никто из них (и никогда за все мои последующие поездки) не рассказывал анекдотов, не хохотал, не тасовал карты и не дрался, за исключением единственного забавного случая (иначе вообще бы нечего было о дороге писать), когда ночью чья-то жена кулаками внизу, а взрослая кобылка-дочь ногами с верхней полки сосредоточенно втихую молотили подскуливавшего папеньку за какой-то проступок, совершённый им очевидно до посадки. Мать с дочерью вошли во вкус и избиение продолжилось бы до Харькова, не выволоки сограждане обеих в тамбур вместе с мужиком, который перестал плакать и с жаром вступился за своих экзекуторш. Не знаю, что случилось с драчунами. Они не появились, а остальные вновь уселись, как прежде, и игра в молчанку продолжилась. Освободившиеся места вскоре заняли другие пассажиры, ибо общие вагоны, как и природа, не терпят пустоты. Наконец, к пяти часам вечера по московскому и местному времени поезд устало вполз в севастопольский вокзал и, скрипя тормозами, остановился. Трудно было заставить себя насладиться радостью прибытия, которое с первых же минут разошлось с ожидаемыми представлениеми об этом регионе нашего Юга. Город встретил пронзительным ветром и промёрзшими до дна лужицами. По Цельсию – минус два, конечно, теплее, чем в Москве, где на Октябрьскую, было время, всегда катались на коньках по льду водохранилищ. Однако, я – в Крыму, в Севастополе, от которого до Батилимана на Южном Берегу сорок минут езды автобусом. Позднее узнал, что той осенью произошло необычайно раннее вторжение арктических воздушных масс и график низких температур природой был сдвинут. Утренние заморозки при ясной погоде к ноябрю случаются и в Севастополе, но, чтобы морозец днём, да ещё с ураганным ветром, – это бывает осенью якобы редко. Однако, тогда меня мало утешило бы такое объяснение. Спешу к автокассе, совмещенной с вино-водочным киоском, но опаздываю. Ровно в пять отошел последний экспресс на Алупку и я пожалел, что в полдень не сошел в Симферополе. По крайней мере, был бы сейчас где-нибудь в районе «субтропической» Ялты. Тем не менее, раздумывать больше некогда, скоро стемнеет и надо возвращаться на вокзал в зал ожидания, где придётся просидеть до первого утреннего рейса. Можно было, конечно, в виде исключения, воспользоваться камерой хранения и попытать счастья трамваем добраться до какой-нибудь отдалённой гостиницы, ибо услужливых перронных домовладельцев я уже проигнорировал. Можно было, да заленился, – теперь шансов провести ночь в гостиничной постели немного. Подкатываю к вокзалу и, переполненный злобой на самого себя, «брякаюсь» на свободное место в нетопленом зале ожидания, но холод вновь быстро поднимает меня на ноги. Как же быть? «Не распаковывать же при всех одеяло!» – подумал я, картинно раскинув закоченевшие руки. Закутанным, как куклы, транзитникам от моей суеты ни холоднее, ни жарче. Они полны флегмы и терпеливо ждут утренних автобусов. Однако, эксцентричное поведение туриста-велосипедиста понемногу стало привлекать внимание сидящих и граждане один за другим по-коровьи поворачивают головы в мою сторону. Не желая их больше развлекать, выхожу в летней штормовочке на колючий ветер, слыша позади обидное: «За бутылкой двинул, псих». Теперь я качу верхом на своем «ишаке» пустынной улицей под уже зажёгшимися фанарями куда-то вверх, постепенно согреваясь. Город остаётся позади, улица переходит в шоссе, которое освещает только полная луна, а ветер, к счастью, стал утихать. Иногда, ослепляя меня светом фар, проносятся редкие машины. Одна из попутных легковушек притормозила и через опущенное стекло пошутили:
       – Друг, ты город-то проехал.
       – Иди ты ...
   – Что?!
       Водитель съехал на обочину и, хлопнув дверцей, двинулся на меня. Он оказался мал ростом, хотя и задирист. Я швырнул велосипед и с кулаками пошел навстречу. Дурному настроению подвернулась разрядка.
       – Ну, что ты хочешь получить?
       – Дай закурить, – неожиданно миролюбиво произнёс автолюбитель, словно он только для того и вышел.
      – Да я не курю, друг, – волна злости ушла в рыхлый песок благодушия, – извини уж, что сгоряча послал.
       – Да это ладно, ерунда. Куда направляешься?
       Я рассказал. Он затащил меня в теплый салон своего «москвича».
       – Взял бы тебя до Орлиного, переночевал бы у нас, но куда мы денем велик? В салон его, хрен запхнёшь.
       – Да не беспокойся ты, вернусь на вокзал, не один там.      
       Я уже решился на холодную ночевку. Мы зачем-то обменялись адресами, чтобы затем расстаться навсегда.
       – Заезжай в гости, пока здесь.
       – Ладно. Может, заеду.
       «Москвич» покатил дальше в гору по лунному шоссе. Вот он добрался до верха, пронзил на мгновение светом фар черноту теней от каменых нагромождений и скрылся за седловиной. Проводив его взглядом, я пересёк ров обочины, перевалил по хрустящей на морозце пожухлой траве невысокий пригорок и расположился в  ложбине, невидимый с трассы. Ветра здесь почти не было. Через полчаса я уже лежал, накрывшись тёплым одеялом, сунув штормовку под надувной мат. Поверх накинул пленку, пристегнув ее прищепками к краям мата, на лоб натянул лыжную шапочку, но уснул только после того, как вообще залез с головой под одеяло. Сквозь сон слышал временами шум трассы, а с рассветом, часам к семи, был уже на ногах.  Быстро, как мог, собрался, хотел было побриться, но смазка заводной бритвы «Спутник» застыла и затею пришлось отложить. На всякий случай проверил, как крутятся колёса и педали велосипеда. Тут все в порядке, слава Богу, что дома «набил» втулки «всепогодным» ЦИАТИМом. Я огляделся. Потрёпанное шоссе тащилось в гору между двумя серыми грядами невысоких гор. Ландшафт с застывшей зыбью бесконечных пологих холмов удивительно напоминал наш Апшерон, если изъять из внимания склоны, изрытые, словно брюхо кашалота, продольными складками. То были старые окопы и ещё более древние остатки валов, редутов и бастионов прошлого, – шрамы и рубцы минувших войн, стыдливо прикрытые временем под слоем дёрна и потемневшей от мороза травой. Я отправился в сторону Города-Героя. Велосипед подо мною теперь резво катился вниз, а часов в девять я уже трясся с ним на задней площадке битком набитого разболтанного рыдвана, развозящего повязанных  платками бабок с сумками по местам их постоянного обитания. Среди туристов, кроме меня, была ещё тройка припозднившихся скалолазов из Белоруссии и больше, пожалуй, никого, – бархатный сезон закончился. За окном видно, как дорога пробивается сквозь серое царство выходов пород, представленных глинистыми сланцами – основного материала, слагающего Крымские Горы. Автобус на крутых горных поворатах временами содрагается от порывов ледяного ветра. Изредка в распадках среди обглоданных осенью тополей появляются безлюдные посёлки с деревянными домиками и хатками, которые, словно стараясь спрятаться от сквозняков и согреться, жмутся друг к другу. В таких местах автобус останавливается, из дверных створок выдавливается, будто из тюбика, порция старух в галошах и резиновых сапогах с котомками через плечо и все они тут же сливаются с пейзажем местности. В последней верхней деревушке водитель выскочил сам и занёс трехлитровую банку магазинного молока в дом, возле которого на холоде, почему-то, стояли две коровы, радостно замычавшие, увидев хозяина. Через минуту мы продолжаем тащиться вверх к перевалу, отвоевывая сажень за саженью крутого подъёма. Мотор автобуса натужно пыхтит и, похоже, ему не слаще, чем марафонцу перед финишем. Еще минут десять пути и везущая нас колымага в очередной раз видимо повторяет своё достижение, взобравшись на предельную высоту в пятьсот метров. Некоторое время утомлённая трасса ещё тянется вдоль каменистого кряжа, который, наконец, стряхивает её с себя, и шоссе, словно обессилев, сваливается с перевала по другую сторону хребта, чтобы покатиться вниз мимо посёлка Ласпи до самой Ялты.
       – Стой! Стой! – сорвался я на визг, заметив в окне промелькнувшую табличку с завораживающим названием «БАТИЛИМАН», – цель моей «экспедиции». Эссенция смеха заполнила дребезжащий салон. «Ну и голосок! – отозвались в разных углах. – Остановите ему». Колымага перешла на юз, зарыдав всеми сочленениями, и, качнувшись вперед, замерла.
       – Куда сходишь, здесь волки, – шутят сзади.
       – Вам бы лучше до Ласпи с нами, – советует скалолаз, – здесь
никто не выходит.
      Но мой дух непреклонен. Ведь, год я мечтал стоять у этой деревянной таблички! Тогда пассажиры выталкивают меня с велосипедом на асфальт, дверь захлопнулась и скрипящий суставами ревматик-рыдван, двинулся дальше. Я остался один на дороге. Резко потеплело, ибо золотушная осень, топчась за перевалом, ещё не шагнула сюда. Я снял штормовку с пуловером, сунул их под резиновый жгут багажника и остался в одной ковбойке и тренировочных. Первое впечатление от увиденного вызывает во мне восторженное изумление. Оно разметало карточные домики подкравшихся сомнений относительно дикой красоты западной части Южного Берега. Невольно начинаешь понимать поэтов и художников прошлого, покорённых, как сейчас я, открывшейся взору величественной панорамой. Живая природа очаровывает, а её могучая растительная сила внушает  уважение. Весь склон подо мною километра на три вниз усеян мощными зелёными дубами, которые цепкими корнями карабкаются вверх, беспрерывно атакуя ленту трассы. Вдоль серого полотна дороги лежат поверженные бульдозерами сухие исполины. Ниже дубняка тянутся широкой полосой сосны, а дальше за темной зеленью кипарисов выступает светлая гладь обширного залива, усеянного огромными валунами. И над всем этим возвышается могучая темносиняя грудь Чёрного Моря. Его водная пучина постепенно светлеет при приближении к невидимому в мареве горизонту и сливается с голубой бездной неба. Обилие ярких красок мягко чередуется с полутонами, и кажется, что, утомленный вниманием поклонников, край буйной природы и теплого климата встретил тебя усталой улыбкой голливудской «кинозвезды», обречённой всю жизнь раздавать автографы. Воздух, пахнущий лесом и солью, наполняет живительным теплом мои застуженные дыхательные пути. Не слишком строгое в это время года солнце посылает отвесно, как на экваторе, свои янтарные лучи на крутую стену западных отрогов Крымских Гор, – вот в чем секрет субтропиков Батилимана да и всего Южного Берега (вспомни учителя Солоида)! Горы и воздух вокруг них прогреваются до положительных температур в любое время года, создавая вдоль морского побережья тепличный микроклимат. Правда, зимою, скапливающийся на северных склонах холодный атмосферный фронт порой прорывается через перевалы и тогда приморские курорты одеваются в полуметровый слой пушистого снега на радость детворе. Однако, пройдет неделя и снег стает, воздух снова прогреется днём до восьми, двенадцати градусов тепла и в безветренные дни люди снимут верхнюю одежду. Если среднегодовая температура географических субтропиков по общепринятым нормам +15;, то в самом теплом крымском курорте Мисхоре она +14;, то-есть исключительно близка к номиналу. Среднегодовая температура Ялты +13,5;, в Алуште холоднее всего, +12;, а западнее Батилиманского залива на мысе Айя, где нет ветреных перевалов, а стена гор подступает почти к берегу (Айя по-татарски значит «лето»), +13,8;, почти как в Мисхоре, с той лишь разницей, что в Мисхоре жарче летом, но холоднее зимой, и если там иногда и выпадает снег, то в это же время на Айе идет только дождь. Южный Берег Крыма – климатическая жемчужина бывшего Советского государства, а Батилиман с Айей в свою очередь жемчужина Южного Берега, еще не покрытая коростой цивилизации. (Следует напомнить, что среднегодовая температура средних широт, например, в Москве и по области всего +3;.) Батилиман тоже татарское слово и в переводе значит Богатырский Залив, который лежал сейчас у моих ног. Эта водная акватория, живописно усеянная вывалившимися кусками гор, была отвоевана у моря разрушительными сбросовыми процессами. Залив – почти овальной формы и выдаётся в море на четыре, пять километров, в то время как в длину он тянется вдоль берега почти на двенадцать. Прибрежные сосновые и туево-можжевеловые рощи в сочетании с безветренными песчано-галечными пляжами и купальным сезоном пять месяцев в году (для ярых купальщиков – восемь месяцев, пока температура воды не опустится ниже +14;), да довольно редко встречающиеся экологические враги побережья – санатории, создают благоприятные рекреационные условия для отдыха нас, «дикарей», а прозрачная тёплая вода с видимостью дна до пятнадцати метров, прекрасные подводные ландшафты с обилием рыб всех расцветок, – круглогодичный рай для аквалангистов. Я съезжаю велосипедом вправо на щебенистую Старую Татарскую Дорогу, которая, изредка пересекая поперечные тропки, бесконечными зигзагами скачет вниз по крутому лесистому склону почти до самого берега. Её разбитая колея, стволы и листья дубов по обе сторонны вместе с кустами шиповника покрыты толстым слоем мучнистого глинистого грунта, поднимающимся облаком за спиной. Взбитая пыль, обгоняя, накрывает меня с головой. Пришлось спускаться пешком, ведя своего «ишака» рядом и ручным тормозом сдерживать его прыть. Это отняло у меня добрых три часа и когда я, наконец, добрался до монументальных колонн заброшенной дачи писателя Короленко, перевалило за полдень. Я очутился на территории курортного комплекса «Батилиман». Согласно туристской карте, километром левее вниз должен быть Дикий Пляж и палаточный городок, а тропинка на запад вправо ведёт через плотный лес в почти не тронутый цивилизацией подлинник натуральных ландшафтов – знаменитый заказник Айя. Выбираю девственную Айю, но, прежде чем продолжить маршрут, умываюсь и запасаюсь водой из крана. Километры велосипед несёт меня вдоль склона тенистой дубовой, а, затем, сосновой аллей, отбивая барабанную дробь по моему сидалищу на толстых корнях, опутавших тропу. На смену сосне временами приходит туя, – тогда только и берегись её низкорастущих, хлещущих по лицу веток с мягкой хвоей, источающей резкий аромат. Дальше тропа пересекает камнепад, где, как узнал позднее, снимался эпизод латвийского фильма «Мираж». Если Ты его видел по телевизору, вспомни место, на котором толстенького артиста Иванова «смертельно укусила» змея, когда он скакал на своих коротких ножках по валунам вниз. О змеях на побережье я не слышал, а вот на этом камнепаде решил остановиться. Температура неподвижного воздуха здесь была уже не менее двадцати четырех по Цельсию и с меня струился пот. Я с удовольствием скинул с себя всё, переодевшись в одни плавки. Тщательно упрятав велосипед в кустах, хватаясь за ветки деревьев и осторожно огибая колючий шиповник, начал спускаться в широкий распадок.  От места, где находился, до берега было километра полтора лощины, выложенной плитняками с полвагона каждый, – результат отвала части горы во время землетрясения 1927 года. Тогда под обломками породы в мгновение ока была погребена ночью большая татарская деревня вместе с пресноводным озерцом. Из всех жителей спаслись двое, – отец с сыном, отправившиеся накануне в Орлиное и там заночевавшие. Теперь во всю длину дола, шириною в сотню метров и ограниченного с боков двумя скалистыми грядами, выросли между плитняками высоченные белоствольные крымские сосны. Они объединились в прекрасную реликтовую рощу, укрывшую светотенью братскую могилу. К самому берегу подхода не было, он был запружен теми же глыбами и, чтобы добраться до воды, нескольким «дикарям», ставшим бивуаками на огромных прогретых камнях, приходилось с ловкостью скалолазов спускаться с двенадцатиметровой высоты на пляж и также подниматься обратно. «Вот наше изобретение!» Мне показали «канат», сплетённый в косу из трёх бельевых веревок и привязанный одним концом к сосне. Пользуясь этими удобствами, пара семей обитала здесь уже три месяца и чувствовала себя в роще настолько уютно, что ещё месяц не собиралась расставаться с открытым ими эдемом. На нескромные распросы, изобретатели подъемного устройства поспешили сообщить, что являются членами самопровозглашённой религиозной секты, отгородившись от властей ментальными справками о нетрудоспособности. Я принял их объяснения с пониманием, ибо ходили субъекты обоего пола нагишом, считая, что рамки условностей для них в этом раю слишком тесны (добавлю без анализа причин, что потом и я стал ходить также), спали прямо на камнях с булыжниками в изголовьях, укрываясь простынями (нагретые солнцем плитняки ночами держат тепло, как русские печи). Костров не жгли, поскольку – запрещено, а заповедные правила они уважали. Поэтому обходились без горячей пищи, питаясь мидиями, рапанами (крупными морскими улитками), кажется, некоторыми видами ящериц и еще какой-то вонючей дрянью, считая эти гадости вполне деликатесным блюдом. Пресную воду мужчины доставляли из родника, отправляясь к нему вплавь на надувных матах, которые в основном только для этого сектантами и использовались. Я поинтересовался относительно местонахождения источника. Тут обе пары, по-детски улыбаясь, словоохотливо принялись объяснять мне. Дело в том, что метрах в шестистах западнее стоянки отшельников прямо из моря с небольшой глубины бьет бурун чистейшей пресной воды (уже позднее выяснил, что подводный источник объявился после того, как завалило вышеупомянутое сельское озерцо и подпитывавшие его грунтовые воды пробились в бухте). Запасясь этой ценной информацией и простившись с робинзонами, выражение лиц которых не покидало младенческое благодушие, я, перескакивая с валуна на валун, отправился вверх к тропе, отыскал свое имущество и ещё с километр продолжал двигаться вперёд, пока лес не поредел. Теперь тропа спускалась вниз ступенями, превратившись в пунктир и вывела меня на отлогий берег, поросший древовидным можжевельником и акацией. Слева уютно запахло костром, вокруг него под раскидистыми деревьями расположилась кружком восьмёрка скалолазов, игнорирующих заповедные противопожарные правила. Среди ребят я заметил «автобусную» троицу и, поздоровавшись, стал располагаться под ветвистой акацией  метрах в двадцати от добровольных самоубийц. За моей спиной начиналась полукилометровая, почти отвесная голая стена кряжа со скинутой к его подножию темнозелёной мантией леса. Над верхней кромкой стены клубились облака. Они комьями ваты скатывались вниз и тут же таяли в тёплом воздухе. Слой облаков выше, окрашенных в вечерние пастельные тона, беспрепятственно передвигался к югу. Впереди было море, на сотни метров вширь покрытое россыпью скал, некоторые из которых превышали размерами двухэтажные поселковые дома. Среди камней где-то поблизости должен находится заветный пресноводный бурун и я отыскал его на другое утро. В километре от берега море кипело, словно в гиганском котле, – то был рубеж, куда сваливался неистовый ветер с гор. Ну, а тут была идилия покоя и теплынь. Зеркальная вода в лагунах среди валунов казалась подогретой, и я с удовольствием не только выкупался, но и поужинал, отдирая от ближайшей скалы крупные мидии. Их створки тут же вскрывал большим ножом (я его всегда носил на бедре, когда ходил в море) и съедал содержимое сырым по совету «робинзонов». Наконец, ощутил, что насытился. На вкус мидии были самыми обыкновенными устрицами, которые иногда продавались в московских рыбных магазинах. Когда стемнело, я разжег примус и вскипятил в ведёрке чай, заварив его шиповником. Заправив термос, выпил остатки кипятка, подсластив их сахарком и разбавив холодной водичкой из канистры. Припасенные в Москве продукты в целом пока не трогал, оставил «прозапас». Итак, набив
                Излюбленным лакомством гурманов брюхо,
                И придя в прекрасное расположение духа,   
                Я растянулся поверх надувного мата,
                Любуясь багровыми отблесками заката,
пока стремительно несущиеся на юг, словно розовые фламинго, облака не стали блекнуть в молочном свете мечущейся среди них луны. Некоторое время лениво наблюдаю за оранжево-красными бликами костра, пляшущими по стволам деревьев в быстро сгущавшихся сумерках. Стволы превращаются в альпинистов-«азиятов» (ребят из нашего бакинского института АзИИ), они бродят вокруг, устраиваясь на ночлег. Я засыпаю. Один из стволов оказывается освобождённым от армии по слабости здоровья двадцатипятилетним верзилой Марком Зубатым, – прибившимся к студентам лицом без определённых занятий, беспощадным насмешником и забиякой (Ты, Игорь, возможно, вспомнишь его голос. Когда на представлении самодеятельности в АзИИ по ходу пьесы девушка обнялась с парнем, из зала вдруг кто-то с предыханием спросил: «Софа, Софа ... а как же твой Марик, Марик...» Зал радостно загоготал, а девчонка смутилась и убежала за сцену). Я уже улёгся в спальник. Освещенный бликами от костра Зубатый подходит, светит мне в лицо фонарём, затем с замахом пинает альпинистским башмаком в бок, – «Вставай, хайло, отсюда!» и я... просыпаюсь. Вокруг – никого. С чего бы вдруг привиделось то, что давно «быльем поросло»? Может, и Зубатый уже истлел на Чемберикенде...
       – Кто этот тип, – спрашивает грудной девичий голос у костра, – вы его знаете?
       – Откуда? Он, просто, ехал с нами в автобусе, сошел на перевале...
      –… у таблички «Батилиман», – давится приглушенным смехом другой, – решил, что это уже посёлок с магазином.
       – Старик (для них в свои тридцать пять я уже выглядел конечно стариком), а здоров, килограммов за девяносто. Наверное, полжизни гантели крутит, – догадывается один из ребят.
       – Похудеет, раз на мидии перешёл, – добавляет теперь тонкий девичий голосок, все тихонько смеются, после чего обо мне забывают.
       Лежа на спине, я пожалуй захрапел, раз скалолазы отвлеклись от своих тем и дум. Продолжаю смотреть вверх. Облака пропали, оставив «небо в запустении». Только пронзительная луна, подавляя своей яркостью свет звёзд, бьёт прямо в лицо. Вот он, луч фонаря из прошлого! Память воскрешает юность, моё кратковременное увлечение альпинизмом, поход и связанные с ним неприятные события, тогда на протяжении почти двух недель увечившие моё самолюбие. Я пришёлся в те дни не ко двору девочкам-альпинисточкам (отвернулся от одной обидчивой барышни, Фаня её звали, – она мне не нравилась). Девочки пошептались и Зубатый в угоду нежному полу, исправил положение, превратив меня в объект своих глумлений, – ведь надо же было на кого-то тратить избыток здоровья и энергии! Ответить ему острым словом – не мог, на действие – не решился. Наградил меня Бог робостью, не то, что отца, который не раздумывая, кто перед ним и что его ждёт после, давал сдачи. Он был силён и как-то в молодости  раскидал пятерых (со временем и я стал вести себя гораздо увереннее, когда требовалось, но это случится много позже). А пока... мои мысли судорожно бились, точно в силках, ища выхода. Наконец, я отважился на детскую угрозу:
       – Подожди, приедем. У меня есть брат. Беззубый будешь, Зубатый!
       Надо было видеть реакцию недоросля! Готовый перед этим пнуть меня, он вдруг показал спину и быстро отошёл. Ещё через мгновение я почувствовал, что кто-то заботливо пристёгивает кружку к клапану моего рюкзака, а обернувшись, увидел покаянную рожу своего обидчика. Но Зуб, как его называли, быстро опомнился (возможно, бывший и единственный среди альпинистов одноклассник Мыскин бросил на ходу, что я «блефую») и за свою сиюминутную слабость «Герой нашего времени» расплатился с Олесем Минеевым сполна. Со временем, легенда о «старшем брате» приобретёт большую популярность среди разношёрстных альпинистских групп, в центре обожания которых неизменно будет вездесущий Марк Зубатый. А пока что... каждый из парней помалкивал, втайне удовлетворённый, что слава Богу кто-то другой, а не он попал в жернова обидных насмешек. К сему, все побаивались «гуттаперчивых», как говорили известные классики, кулаков негодяя. Плюшевому коллективу для путевых развлечений всегда нужен расходный материал и в нужный момент им оказался я. Остроумным оскорблениям сопутствовали взрывы хохота девиц и подобострастные похрюкивания будущих мужиков. Только здоровяк Мыскин пытался ободрить меня, незаметно для других вяло похлопывая по плечу, но сам в огонь не лез. В те бесконечные часы «беспредела» я только отмалчивался, презирая себя за ущербность сметливости и духа, за то, что не мог ответить хищному коллективу, который, распаляясь, способен довести и до самоубийства. (Осмелюсь сказать, что Зубатый уже имел радость довести до трагичной развязки чужака-альпиниста, коему Марик дал насмешливую кличку «сермяжный гостинец». Тот не выдержал издевательств, ушёл ночью от всех в незнакомые горы и пропал в них, однако «адвокатуре» легко удалось перевести вину на потерпевшего.) Довольный собой Зубатый так и прозвал меня «жертвой». Сбежать в ставшие ненавистными горы на стёртых до крови ногах, нечего и думать, – быстро схватят и унизят ещё больше, при всех набьют морду, приговаривая (помню одного рыластого кретина Лопатина), что, мол, «люди» устали и находятся на грани «нервозного» истощения, а ты, подлец, своим бегством создал проблемы, да ещё хотел лишить «людей» успокаивающего оздоровительного смеха. Так я превратился в заложника «веселых и находчивых». Не дай Бог оказаться с подобными «товарищами» в более серьёзной ситуации. Съедят без соли друг друга!
      Именно тогда во мне произошёл надлом. После «альпийской» эпопеи (слава Богу, единственной в жизни) у меня начали трястись руки, сначала почти незаметно для окружающих, но с возрастом всё больше и больше. Я стал чувствовать отвращение к походным коллективам, в которых всегда найдется хотя бы один зубатый гнус и пара трущихся об его шершавые колени шавок-лопатиных. С той поры предпочитаю отправляться куда-нибудь только в одиночестве или с очень близкими людьми. Дабы постоять за себя в сложных ситуациях, я усиленно и почти ежедневно стал тренировать мышцы темповыми упражнениями с постепенными отягощениями, занялся боксом и элементами акробатики (до сих пор выполняю «мужской» и «женский» шпагаты, а раньше делал даже сальто с места). Такая гимнастика вошла в норму и не раз на протяжении жизни выручала меня. Итак, я превратился в убеждённого бродягу-отшельника, но сегодняшняя тёплая лунная ночь в чём-то поколебала мои огульные представления о злыднях-коллективах. Невдалеке у костра сидели молодые скалолазы, любимое занятие которых – «карабкаться» вверх по отвесной скале, ежесекундно рискуя сорваться и разбиться. Если скалолаз добирается живым до верха, это становится источником его нескончаемого удивления и самоуважения. «Безумство храбрых, вот мудрость жизни!» Большего им не надо. Молодости свойственно балансировать между жизнью и смертью, волевыми усилиями подавляя в себе ощущения четкой грани между этими двумя взаимоисключающими состояниями. Статистика показывает, что несчастные случаи среди скалолазов бывают во много раз чаще, чем среди альпинистов. У моих соседей завтра отдых, поэтому сегодня вечером они позволили себе расслабиться и далеко за полночь  вполголоса «пробалагурили» у костра. Как мне уже известно, насмешки успокаивают нервы альпинистов-любителей. Скалолазы подбираются по иным критериям. Там не покрикивают. Их группы немногочисленны и к ним не прилипают массовики-затейники, которым нужны не испытания характера, а аудитория. Вокруг скромных костров поклонников такого вида спорта не услышишь бешеного смеха. Какое уж тут веселье, когда их коллега из предшествующей группы разбился несколькими днями ранее. Травмирующие дух забавы здесь не уместны, а перешучивание кощунственно.
       – ...Отрицательный склон, к нему пытались подобраться, но он обрезал шнур, на котором висел. Не потянул за собой других...
       – А я, ребята, сегодня сорвался в...(я не расслышал) раз. Я знаю, что разобьюсь, – обречённо махнул рукой и понурил голову атлетического сложения парень, лет восемнадцати.
       – Держись меня, жив будешь! – ободряюще отозвался сосед.
      Вокруг костра – смешок ребят, оценивших шутку. Сосед сам сегодня чуть не сорвался. Из их разговоров я уже знал, что если падаешь на пятиметровую длину страховочного фала, ломается позвонок. Возможно, скептики усомняться в истиности невесёлого содержания бесед скалолазов, но я находился неподалёку, всё слышал и фантазировать мне не к чему.   
       – А как ты, Ленка, попала к нам?
       – А меня Саша сагитировал, – ответила гибкая девчушка с тонким голоском. – Мы приехали тогда «дикарями». Я в первый раз, как увидела эту скалу, прямо с ума сошла. Решила одна попробовать подняться до первой площадки (это триста метров). Тропка есть и выступы кругом. Сначала пошла хорошо, потом полезла. Почти до середины добралась, оглянуться боюсь, чувствую, что слезть уже не смогу. Осталась одна дорога – наверх, а там – отрицательный склон... Прямо под ним я продрожала всю ночь. Холодрыга была, жуть. Саша тогда думал, что я у подруг осталась в палатке. Саша любил пробежки по утрам. Вот, я сижу и жду, когда он по тропинке пробежит поближе. Как рассвело, смотрю, мелькает среди деревьев желтое пятно, – он в желтой майке! Я – ладошки рупором, визжу изо всех сил: «Сааашааа! Сааашааа! Сааашааа!...» Дальше голос сорвался. Он услышал, раз остановился, но не увидел. Стал тоже кричать «Лена!», я это только поняла, но не услышала. Смотрю, побежал назад, к подругам, как потом узнала. Переполошил всех, вызвали спасателей, они в бинокль меня засекли, потом подобрались. Верёвочные перильца мне сделали. Я сначала по ним со спасателем спускалась, а потом бросила их всех и сама всех обогнала, а внизу уже чуть не бегом. Тогда он меня и сагитировал в скалолазочки.
       – А как он погиб? – не выдержал кто-то.
       – По-дурацки. Один раз уже слезли и пошли в лагерь, он прыгнул на валун...– Лена помолчала, собираясь с духом, – наступил на валун, а тот качающийся оказался. Наступил и покатились оба. Валун раздавил ему таз... сломал позвонки... Вот так, меня спас, а самого уж нет.
      Наступило молчание.
      – Слушай, «дед», расскажи, что у вас там раньше случилось на стадионе с арабами? – вдруг попросил один из сидящих, с созревшим намерением уйти от мрачных разговоров. «Раньше», – это лет восемь назад, а «дедом» оказался коренастый шатен из Симферополя,  возрастом старше остальных. Имён я не запомнил, кроме Лены и её покойного дружка Саши.
       – Да я почти пацаном тогда был, на стадионе не был, а что случилось, знаю.
       – Так рассказывай, не стесняйся, – оживились скалолазы.
       – Ну, там матч был между арабской студенческой командой и нашей. Народу набилось битком, больше всего – арабов. Наверное, все арабы и негры из Москвы съехались. Летом Крым – это был их курорт. Наши тоже, конечно, на стадионе были. Начали играть. Как мяч у них, всем стадионом встают, руки поднимают и рвут глотку, как пьяные. Наши пьяные больше молчали, чем они трезвые. Орут, как будто их режут, – «дед» обвел слушателей внимательным взглядом, быстрый поворот головы в мою сторону, – не разбудил ли, –  и продолжил.
       – Играть они не умеют, прыгают, как козлы, вокруг мяча, а если кого из них зацепят нечаянно, сразу все в бутылку лезут.
      – Как это? – спросила полуинтеллигентная девица с грудным голосом.
      – Ну, значит, задираться, – объяснили с разных сторон.
      – Засунули им наши ...– забылся рассказчик.
      – Не поняла? – опять девичий голос.
      – Ну, гол забили, что Таня, не понятно, что ли?
      – Да так и надо говорить, а не охальничать.
      – Ладно, извини, Танюша. Слушайте дальше. С трибуны протолкался один их, здоровенный такой, выскочил на поле, подбежал к судье и в морду. А с ним ещё двое. Все собрались судью бить. Наши игроки – на защиту, а их игроки не пускают. Тогда и из наших вышел на поле здоровый мужик, подошел к арабу, который первый судью ударил, и дал ему в челюсть. Тот, как мешок, свалился. Другие бросились к нашему, а он и им торцевые, тоже уложил обоих. Тут  выскочило на поле человек десять черно..., извините девчата, и давай за тем нашим гоняться. Бегают, бегают по краю, всё никак не поймают. Какой уж тут футбол! Вся их команда бросилась помогать ловить одного мужика, лицом к лицу не решаются, всё стараются подножку подставить, а теперь уже наша команда их не пускает.
      Круг скалолазов одобрительно загудел.
      – Начали друг дружку таскать за воротники, – воодушевлялся «дед», словно сам всё видел, – разодрали футболки. Чёрные тут и повалили с трибун на поле... А что, говорите, наши? Ясное дело, туда же. А как же! «Наших бьют!» И... понеслась душа в рай. Спрашиваете, милиция? Какая милиция, лягавым там делать нечего было, солдат надо вызывать! Ну и наваляли наши им тогда, хоть и в меньшинстве были... Били наотмашь, по-русски. Хлобысть, и тот валяется. Арабы давай со стадиона тикать, проходы забили, их тогда ногами в ж..., еще раз простите девчата, утрамбовывали.
      – Ты, «дед», уж в который раз просишь прощения? – повеселели девчонки. – Лучше уж не повторяйся.
      Но «дед», как будто не слышал, и вдохновенно продолжал:
       – Так они через заборы, как зайцы, сигали со стадиона, из Симферополя и... вообще, из России-матушки. Одним словом, дали им прикурить. Дипломатам, наверное, потом всем досталось. А «чёрных» с тех пор в Крым не пускают.
      – Жертвы были? – спросила Лена.
      – Насчёт этого не знаю, но покалеченных тогда хватало в больницах.
      Я отметил, что «курень» вокруг костра поредел. Наконец, разошлись по палаткам остальные, предварительно загасив огонь водой. Я ещё долго лежал под звёдным небом, погружённый в разного рода мысли. Спать не хотелось, решил прогуляться среди валунов у кромки воды. Луна откатилась на запад, потеряв половину своей прежней яркости. Лёгкие фосфоресцирующие волны нежили мои потрескавшиеся ступни. За валунами послышались поцелуи и шёпот. Я отправился спать.               
      Вот уже две недели, как я «робинзонствую». Прошли Октябрьские, погода стоит дивная, мухи будят меня с зарёй, питаюсь мидиями, ухой и сырой подсоленной рыбой, то-есть, почти, как мои старые знакомые, которые регулярно наведываются за пресной водой. Много плаваю под водой, активно внедряя в практику свое дыхательное изобретение и естественно продолжаю ежедневные упражнения с пудовыми булыжниками вместо гантелей, отжимаюсь на пальцах руки в стойке и подтягиваюсь, держась за крепкую ветку одной «пятернёй». Одним словом, стараюсь поддерживать в себе «привычное жилистое» состояние, в котором пребываю уже многие годы. Весь комплекс растягиваю часа на четыре-пять. Передышки использовал для быта, – подготовке рыбы и её присолке, кипячением воды в ведре, заварке шиповника в термосе и т. п. Иногда наваривал «уху», разводя огонь на кострище (бензин жалел), оставленном скалолазами, которые с неделю назад покинули Айю. В свой последний утренний поход они ушли, как всегда, растянувшись цепочкой, со свернутыми в кольца нейлоновыми шнурами на плечах, традиционно предельно собранными. Шли молча и отрешённо, словно на заклание, а к вечеру помогали добираться до лагеря своему «деду», «потерпевшему аварию» в некой мёртвой зоне на этой «Стене Слёз». «Дед», вываленный в грязи так, будто побывал в ковше эскаватора, криво ухмылялся распухшими губами и, как заведённый, шепеляво повторял встряхнувшиеся в его мозгу одни и те же жалкие шутки, которые мне не хочется повторять. Я не знаю, что в действительности произошло на отвесной стене, но понял, что может быть своей жизнью ночной рассказчик обязан молодому парню, который у костра делился с друзьями мыслями о неотвратимости рока. А наш герой пока отделался сильными ушибами и наверное потерей нескольких зубов, но не оптимизма. На следующий год скалолазы собирались повторить ещё никем не осиленный, неудавшийся сегодня подъём.
      Через сутки они ушли, и я остался на поляне один. Ложился и вставал, как повелось, с зарёю. Когда на востоке распускались розовые бутоны облаков, я вскакивал со своего царского ложа под деревом и спешил в прохладные объятия моря. В остальном день проходил в уже вышеописанной суете, с той лишь разницей, что, будучи в одиночестве, я ходил, в чём мать родила, а лунными ночами охотился на спящую рыбу, недостатка в которой у теплого берега не было. Во время рыбалки приходилось опускаться с дыхательным аппаратом за плечами да герметичным электрическим фонариком во лбу в огромный глубокий бочаг между скалами и подплывать к выбранной сонной добыче, гипнотизируя её лучом света. Теперь бери рыбину голыми руками, как пишут об этом некоторые французские аквалангисты. Конечно, сделать это можно, если рассказать рыбке сказку из «Тысяча и одной ночи», в противном случае она в руки не дастся. Лучше, осторожно и не суетясь, накинуть на ослеплённый минипрожектором объект своего внимания большую капроновую авоську, после чего я гасил свет, всплывал на поверхность и швырял добычу в ведёрко на скале, не забывая крышку придавить камнем. Затем отправлялся за следующей в ночной подводный мир, личная встреча с которым в тысячи раз интереснее любых описаний. Прозрачность осенней воды поражает, но голубой лунный свет, как в мертвецкой, вселяет невольный страх. Другое дело, когда включаешь фонарь. Многократно отраженный от дна и скал, яркий электрический луч превращает пятиметровой глубины бочаг в освещённый овальный аквариум с дном, уложенным массивными валунами, покрытыми радужной кисеей слегка колышащихся водорослей, а усеянные раковинами «стены» имеют множество замысловатых выходов в ночь. Весь объём этого локального водоёма занят погруженными в сон рыбами серой, серебристой, красной и других окрасок, а я, периодически меняя глубину, этаким стервятником парил среди своих невинных жертв. Практически, все породы были съедобны, но я выбирал для себя только самых крупных, длиною метра в два, прости, ну, в полметра. Давай-ка на этом, тоже чуточку завышенном размере, остановимся. На дне можно было иногда заметить зарывающихся в песок скатов. Кроме зеленух, бычков, ершей, каких-то больших «усачей» и всяких других, попадалась, кажется, и кефаль. Я по натуре не рыбак и не разбираюсь особенно в названиях, зато научился оценивать рыб в целом по двум категориям: вкусные и невкусные. Розоватое мясо первых можно было есть сырым, слегка посолив, и столько, сколько примет душа. Ватная мякоть других годилась лишь для того, чтобы «набить брюхо», и плохо усваивалась органами пищеварения.  Некоторые, вроде бычков и ершей, шли на варево, которое я называл «ухой». Была у меня ещё одна причина, почему я охотился на рыбу светлыми ночами, и тут дело не только в моем желудке, но об этом чуть позже. Как-то раз услышал под водою нарастающий тяжелый гул. Тут же погасив фонарь, всплываю и вижу не очень уж далеко освещённый луною сторожевик. Обычно пограничники не обращали внимания на береговые костры (это – обязанность лесников, которых я здесь так и не увидел), но идущий из глубины свет, образовавший на поверхности воды среди скал обширное яркое пятно, определенно заинтересовал моряков. Луч прожектора с корабля стал шарить сначала по воде, затем прошёлся вдоль берега и, не найдя ничего интересного для себя (я затаился за валуном), погас. Простояв почти с час на одном месте, сторожевик зарокотал дизелями и ушел. Стало ясно, что ночная рыбалка не такое уж безобидое здесь занятие. Какое-то время я питался исключительно крупными мидиями и однажды почувствовал во рту круглый камешек, который оказался жемчужиной. Она была небольшая, диаметром (замерял дома штангельциркулем) 4,1 мм, матово-белая с розоватым отливом. Оказывается, раньше в этих местах находили жемчуг и даже был промысел, теперь он пропал. Признаюсь, я заболел «золотой лихорадкой» и несколько дней безрезультатно искал жемчужины, нащелкав гору раковин. Потом все же решил, что пока хватит одной и успокоился. Дома я жемчужину поместил в рюмочку и на протяжение ряда лет хвастался, показывая знакомым. Позднее она куда-то запропастилась.
      Однажды после обеда, когда я «ломался» со своими тяжёлыми камнями, мимо промаршировала шеренга голых амазонок, словно вынырнувших из-за скалы. Определенно, девки из палаточного городка, шляясь по лесу, забрели слишком далеко и, увидев меня со склона, решили наверное, что здесь нудистский пляж. Пришлось ходить днём в плавках, но к этому я скоро привык. Единственно, что мне докучало, так это пронзительные лунные ночи. С тех пор, как уехали скалолазы, я мог спать только до восхода «селены» и немного перед самым рассветом, когда её раскалённый обломок тускнел и терял свою магическую силу в сером сумраке начинающегося утра. В следующую полночь луна вновь поднималась, накидывая свой белый саван на горы, лес, море, даже на недвижимый воздух, и безмятежная чернота звёздного неба растворялась в серебристых лучах ночного светила. Я терял покой, вставал и начинал бродить вокруг, оказываясь во власти таинственных искушений колдовской ночи. Яркий свет просачивался, как волшебная жидкость, сквозь плотную хвою туи и прозрачную листву акаций, словно рентгеном просвечивал переплетения кустов, резал глаза. Он проникал в меня, терзал мысли, плоть, и всё время казалось, что из-за деревьев кто-то наблюдает за происходящим. В прошлом я не раз, и не два ночевал в пустынной местности при полном одиночестве, в палатке или без неё, но никогда ещё лунный свет не воздействовал столь странным образом на психику. Сейчас со мною творилось непонятное. Я напрасно пытался себя уверить, что вокруг никого нет и все мои страхи чистейший вздор. Кто-то всё-таки за мной следил, до поры, до времени избегая встреч. Тогда я набирался духу и обшаривал кусты, пытаясь разгадать причину беспокойства и вздрагивая от любого яркого пятна за узорами ветвей. Наконец, посчитав, что пуганая ворона действительно куста боится, твёрдо решил заставить себя уснуть, не обращая внимания на проделки луны. Помню, что повернулся от светила на другой бок, но глаз всё равно закрыть не решался. В гнетущей тишине проходит время и неожиданно для себя вижу, как густые кущи метрах в десяти от меня раздвинулись и странное лохматое двуногое существо вышло на освещённую поляну, затем, топая, пересекло её и скрылось за деревьями, шурша ветвями, – ни дать, ни взять, леший. Что за наваждение? Я вскакиваю, начиная понимать, что задремал, а звук шагов – это всего лишь пульсация крови в ухе, на котором лежал. Вроде, яснее ясного, однако всё равно жутко. Ко всему, мне довелось услышать из разговоров скалолазов о двух снующих по лесам Южного Берега рецедивистах, которых разыскивают. Боже милосердный! С опаской оглядываюсь по сторонам, но затем стыжусь своих страхов и успокаиваюсь. Сна конечно нет и я брожу по роще, переходящей из приземистой можжевеловой в стройную сосновую. Это потом пришло в голову использовать ночные бдения для подводной рыбалки, а тогда я слонялся среди сосен, невольно стремясь к месту, где исчез двуногий субъект моей дрёмы. По непонятной причине, память воскрешает тень давно ушедшего бакинского друга Сергея Пущина, с которым мы во времена оные любили ездить купаться на Зыховский пляж, возвращались почти ночью. Друг, так и не научившись плавать, утонул. У него было нелёгкое детство и несчастная молодость. Его печальный образ когда-то в мыслях преследовал меня и теперь, вдруг, встаёт из небытья на освещённом луною пригорке. Помимо воли направляюсь к тому, кого уже нет. Похоже, я вновь оказываюсь в тисках кошмарных видений, вызванных мертвенным светом. Сергей спешит ко мне, раскинув руки. «Остановись, не подходи!» – прошу его, однако вместо голоса лишь жалкий хрип. «Стой, Сергей!» – кричу я, напрягая силы. Приведение замерло и в звенящей тишине южной ночи чётко прозвучало:
      – Откуда вы меня знаете?
      Это не был голос покойного друга. Мираж исчез, передо мной стоял человек. Так необычно, по-идиотски я познакомился с врачом-терапевтом Сережей Криворучко из Запорожья, своим сверстником. Они здесь вдвоём с женой. Супруги с друзьями ежегодно посещают в октябре-ноябре Айю, охотятся на кефаль, но на этот раз Криворучки приехали в отпуск одни и только сегодня поставили палатку в роще за пригорком. Сергей признался, что яркий свет луны, пробивающий брезент, тревожит их тоже и они выбрались наружу. Неожиданно в безлюдном, казалось, месте увидели из-за сосен меня, как лунатика, бредущего прямо к ним, и испугались. Неужели лихой человек! Он и жена бросились назад, но потом Сергей вернулся, посчитав, что лихой человек не ходит голым, и решил спуститься по крутому откосу навстречу  разобраться, в чём дело. Однако, больше всего его поразил окрик незнакомца «Стой, Сергей!» В свою очередь, выслушав меня, Серёжа заверил, что из кустов он не выскакивал и поляны не перебегал, а как врач признал, что моя нервная система нуждается в ремонте. Он настоятельно советовал, не откладывая дела в долгий ящик, посетить в Москве невропатолога и даже психиатра. Я действительно побывал у обоих, причем, с психиатром вышла размолвка, – тот решил, что я просто хочу избавиться от воинской повинности.
      Прошла еще неделя на Айе. Стало прохладнее, но солнечные дни оставались прекрасными, а температура воздуха пока была вполне комфортной. Я плавал, загорал, делал гимнастику и чистил рыбу, а ночами прятался от луны на дне бочага, занимаясь его сонными подводными обитателями. Они, как я отметил, прибавляли в числе. Вероятно, похолодавшее открытое море вынудило некоторых рыб перекочёвывать на прибрежное мелководье. Иногда наведывались туристы с Батилимана выкупаться в ещё достаточно теплых водах Айи. Как-то днем, выйдя на берег с сеткой мидий, слышу радостное:
       – Ой, кого я вижу! Олесь, ты ли? Какими судьбами?
       Ко мне спускался по тропинке цветущий загорелый мужчина, научный сотрудник Института Твердого тела Владимир Брагин собственной персоной, борец-разрядник и надёжный напарник по походам. Годами раньше мы «откатали» с ним две недели на лыжах по глухим лесам северного Подмосковья и Ярославщины. Ночевали тогда в полупокинутых сёлах у радушных стариков (иногда проводили ночи и в открытом заснеженном поле, зарываясь в стога тёплого сена), а питались молоком с чёрствым хлебом и деревенским творогом. Потом потеряли друг друга и сейчас оба обрадовались встрече, не могли всласть наговориться, вспоминая прошлое. Он сменил место службы.
       – Сейчас работаю... тс-с, – Володя шутливо приложил указательный палец к губам, оглянувшись по сторонам, – на оборонку... у Люльки... Всё, – продолжил он уже строго, видя, что я раскрыл, было, рот, поинтересоваться, кто же такой Люлька, –  ни о чём не спрашивай, я и так тебе много сказал.      
      Друг многозначительно вскинул бровь и сдвинул вбок сжатые губы. 
      Владимир уже бывал в этих крымских краях и сейчас с подругой стоял палаткой в Батилимане.
        – Так вот как ты тут устроился, отшельник! А один не боишься?
        – Не боялся, пока рядом были люди, – признался я, – а теперь не пойму своего состояния.
       – Знакомая  картина... Ты обратил внимание, что здесь никого нет?
       – Отчего же, неподалёку муж с женою...
       – Муж с женою... Не знаю, каково им, но в одиночку здесь никто не живет. Лунными ночами можно сойти с ума.
      Володя словно заглянул в душу. Моё лицо, чувствую, покрылось пятнами, что от него не ускользнуло.
       – Дело в том, что вот эта серая полукилометровая стена рядом, в светлую лунную ночь становится яркобелой. В сочетании с ослепительным морем создается оптический эффект, угнетающий психику слабонервных, – не в обиду тебе это сказано, конечно... Возбуждаются архаичные нервные центры, доставшиеся нам в наследство от предков, когда их под каждым кустом подстерегал свирепый хищник.
      Так вот в чём таится разгадка ночных кошмаров!
       – Послушай, Олесь. Не надоело тебе здесь торчать одному? Забирай-ка свою «машину», айда в Батилиман.
      И пошутил:
      – Там ночами леших не будет, спать спокойнее.
      – У вас там холодно без палатки, – лукавил я.
      – Ерунда, поживешь с нами, места хватит... Горы там значительно дальше и укрыты лесом, пошляемся за остатками шиповника... Словом, если желаешь, «добьём» отпуск вместе.
      Мне не очень уже хотелось покидать насиженного местечка и забиваться в палаточный городок со скопищем туристов. Однако, ради старого приятеля согласился, хотя и знал, что в душную палатку меня там может загнать только случайный дождь. Быстро уложены на велосипед вещи и, пока я бегал прощаться с Сергеем, Владимир уже волок по откосу наверх моего стального коня. Окинув последний раз оком место стоянки и бухту, которую покидал, я догнал Володю.
      – Трогательно, не правда ли? – съязвил он, наблюдавший издали мои сентименты. Я ещё не мог предположить, что по ряду причин вскоре снова вернусь к старому очагу, а пока....
       ....я – в Батилимане на истоптанном тысячами ног пологом склоне палаточного «городка», размером с два теннисных корта. Если судить по прямоугольникам мёртвой земли (мест, где стояли палатки), становится очевидным, что в сезон здесь яблоку негде упасть. Сейчас палаток на «окраинах городка» вместе с Володиной только шесть, а центр занимали спортсмены-каратисты из Ленинграда, прибывшие сюда «на сборы». Володя познакомил меня со своей юной подругой, звали ее Светой. Это была высокая, крепко сбитая симпатичная девушка, связанная, кажется, с журналистикой, пловчиха-разрядница, как он мне представил её, заставив девицу смутиться. Первым делом она пригласила меня отобедать вместе. На скатерьте-самобранке появились миски с бурачно-капустным борщём(!), тушёное мясо с картошкой, приготовленные на примусе «шмель» (что после бесконечного рыбного меню вызвало у меня восторг), хлеб, фрукты и растворимый чёрный кофе, от которого я отказался. Светлана имела свое представление о роли женщины в быту, считая, что путь к сердцам мужчин лежит через желудок. Всё было приготовленно исключительно вкусно и сытно, в чём я убедился, спустя полчаса, почувствовав себя, как гоголевский герой, на пуд тяжелее. Мне стали готовить место в палатке, но я убедил друзей, что лучше высыпаешься на свежем воздухе. Уже стемнело. Для полного уюта мы развели небольшой костерок и, рассевшись в кружок на камнях, повели неторопливую обывательскую беседу, содержание которой, если бы и запомнил, пересказывать не взялся, опасаясь, что Ты, Игорь, увлекающийся историей итальянского возрождения, тут же уснул бы от скуки. Испив перед сном кипяточку (за заваркой друзья недосмотрели, – кончилась, придётся завтра тащиться в ласпинский магазинчик) с печеньем, мы стали любоваться искристым в лунном сиянии морем на юге и тёмной грядой гор на севере, с чёрными тучами за ними. Величие моря и гор вселило покой в наши души. Утомлённые суетой истекшего дня, глаза сами собою стали слипаться и все согласились, что наступила пора «отправиться на боковую». Друзья забрались в палатку, а я, опьянённый обильной едой, стал готовить постель, предвкушая, наконец, младенческий сон, не отягощяемый сноведениями до утра. Однако, уже через час долгожданный отдых был прерван, и виною тому – выспавшиеся к полуночи «каратисты». Часов с одиннадцати они развели ураганный костёр в середине площадки и уселись пить-вечерять, разбавив ложечку янтарного мёда нашего покоя цистерной дёгтя буйной вальпургиевой неразберихи. Последовало исполнение, набивших оскомину с молодости, песен: «Магадан»,  «Чуйский тракт», бесконечная бешеная «Сизая голубка» и т. д., – всех не перечесть. «От нас налево Южный Крест, справа – Звезда Полярная...», – надрывался бас средних широт, наверное, их вожака. «Второй дан у него...второй дан...», – слышалось оттуда же, затем, топот и лошадиное ржание, «Я смотрю на костёр догорающий...», – ревели  басы с данами, и опять ржание. С проблесками рассвета вакханалия оборвалась и вся спортивная «нечисть», вповалку захрапела у «костра догорающего», где и сидела. Я вскоре поднялся, бегом спустился к заливу, чтобы с удовольствием окунуться в его освежающую волну. Затем, растерев руками голову досуха, а тело докрасна, выполнил утренний лёгкий гимнастический комплекс, после чего почувствовал себя вполне бодро. Когда вернулся, у примуса хлопотала Светлана. Влад, как она его величала, встал только в девять.
       – Ну как спал? – спросил он меня.
       – Да, вроде, ничего... Правда, спортсмены мешали.
       – Какие там спортсмены! Пижоны с бутылками, сам увидишь. Мы приехали – они уже были.
       – Чего же ты раньше мне о них ничего не сказал? Сколько их?
       – Чёртова дюжина, – четыре мужика и девять баб, поболее, чем по две на брата, – улыбнулся Володя.
       Зная, что пижоны в целом народ беспардонный и «этому царствию не будет и конца», я отважился на нескромное для новичка предложение. Нормального сна в дальнейшем не предвиделось, а я не для того сюда перебрался, чтобы вновь терпеть неудобства.
       – Слушай, Брагин, мы сами с тобой мужики здоровые, давай обойдём палатки и поднимем других тоже. Надо эту самодеятельность пресечь. В случае чего, можно подключить милицию, мне показалось, некоторые отдыхающие с детьми. Или ...
      У меня язык не повернулся сказать «уйду в другое место». Володе стало немного неловко, – он же меня сюда затащил!
      – Милиция отсюда далеко, с детьми вокруг никого нет... Ну, что ж, давай, Олесь, попробуем, хотя, считаю, никто, кроме нас с тобой, не станет рисковать своей мордой и службой, если дело примет крутой оборот, это однозначно. Так что, будем к этому готовы, – добавил он с прямотой, дескать, согласен, если ты сам не передумаешь.
       – А если решишь уйти назад, – вольному воля. Извини, но мы останемся здесь, пусть орут.
      Вдвоём обошли палатки, Володя оказался прав.
      После полудня наблюдали «тренировку спортсменов». Собрав пустые бутылки и выставив их в ряд у края заросшей сточной канавы, выкопанной когда-то садовниками, стали камнями издали расстреливать «приговорённых».
      – Как бьёшь, чукча! – учит «тренер», чуть выше моего роста коренастый мужчина в тельняшке с обрезанными рукавами, – Вот так надо!
      На вид «спортсмену», казалось, лет тридцать, может тридцать два. Своей рыжей внешностью, комплекцией, властной манерой поведения – типичный двойник Марка Зубатого, что уже поневоле раздражало. Только величали его не как того – «Зуб», а по имени-отчеству, Александр, вроде, Николаич, ни больше, ни меньше. Тем не менее, этот лицедей обожал, когда к нему обращались «сенсей». Около «сенсея», словно рыбы-лоцманы вокруг акулы, уважительно суетилась тройка рослых парней, лет восемнадцати-девятнадцати, вполне интеллигентной наружности. Двое из них, Леня и пусть будет Толя, являлись «Особами, приближёнными к Императору» и называли «сенсея» запросто – «шеф». Сейчас все трое поочерёдно бомбили винные бутылки, стараясь делать так, как учил их «сенсей». Чуть поодаль за битьем стеклотары наблюдали, дожидаясь своей очереди, ещё один парень и девицы, но на всех бутылок не хватило. Тогда приступили к отработке приёмов.
       – Как держишь захват, чукча! Вот так надо!
       «Сенсей» рывком ловко переворачивает в воздухе девушку и брякает её спиной на землю. Та морщится.
       – Что, больно? Терпи! Женщины должны быть терпеливыми! – успокаивает Александр Николаич.
      Рисуясь, он делал вид, что не замечает нас, продолжая кидать на землю своих подопечных.
      В полночь – вновь смерч огня в небо и «спортивная» оргия повторяется. С палаточниками каратисты не считались, видя, что тех мало и их побаиваются. В результате, шлюзы разнузданности открылись и волна безнаказанного разгула захлестнула поляну.
      – Батилиман спит?! – воинственно орёт «под газом» во всю мощь своего баса «сенсей». Одних песен ему уже мало. Пора кому-то и в рыло дать для полного счастья, показать себя в деле. Для этого необходимо выудить отдыхающих из палаток «на объяснения». Желающих нет.
       –  Батилиман спит?! Эй, оленеводы!
       Это – вызов. Уж такого отношения к окружающим от случайных лиц я никогда не встречал на туристских стоянках, где собирались одиночками или небольшими группами «дикари» из разных мест. А сейчас...  до боли знакомый «альпийский» сценарий, с той лишь разницей, что объектом глумления стал весь немногочисленный коллектив «городка». В остальном, всё схоже. Так же обидные выражения, одобрительный хохот, те же подобострастные поддакивания. В палатке завозились.
       – Пойду разбираться, – слышу громкий шепот Светланы, – я женщина, мне ничего не будет...
       Ставить заслоном женщину было бы не по-мужски. Я поднялся и двинулся следом за ней к балаганщикам, нацепив, второпях, спортивные штаны наизнанку.
       – До каких пор будут продолжаться эти ночные безобразия? – сорвалась в крик Света, подойдя вплотную к вожаку – Вы здесь что, одни?!
       – Слушай, старушка...– начал было «шеф», но Светлана не дала ему докончить обидной фразы – небритая вислоносая личность посмела назвать её «старушкой»?!
       – Я – «старушка»? Может быть, помоложе вас! Да, намного моложе вас!
       – Девочки, – с ленцой в голосе обратился «сенсей» к женскому коллективу, – уймите старушку...
       Однако, Светлана, взявши в руки инициативу, уже не выпускала её. Она «от души» наотмашь «ахнула» по уху лошадку, послушно подскакавшую к ней, чтобы «унять», другие остановились в нерешительности. Александра Николаевича светланин демарш не очень огорчил. Пусть его девочки сами учатся постоять за себя. Перед ним сейчас пеньком торчал я.
        – Слушай, старичок, – говорит он, не меняя развязного тона, – мы тебе мешаем? Иди на хер спать воон туда, к лесочку! Отпустим его, ребята? – обратился к двум из них, которые неуверенно приближались.
       – Отпустим, – решает «сенсей» за всех, – иди забирай свой мат, а то мы уложим тебя на него сами и перенесём с тобой вместе. И не пыжся передо мной, чучело, пока я добрый. 
       Главарь «блефует». Он делает над собой усилие, чтобы казаться вполне спокойным. И тут меня захлёстывает, не свойственная ранее, волна жестокости. Эх, думаю, чего языком зря молоть, когда кулаки есть! Не дожидаясь, пока его пажи подойдут ближе... но между нами втиснулся вдруг Владимир, взваливший на свои грузные плечи роль арбитра. Он схватил меня за руку.
       – Стоп, ребята, стоп, так вопросы не решаются. Шуметь не можно, а нужно, обязательно нужно, для этого все мы здесь, но всё ж таки, давайте ночами немножко дольше будем отдыхать, а?
    Почти заискивающая обращение-просьба уже к одному только «сенсею».
       – Да что ты расшаркиваешься перед этим рыжим самозванцем, – возмутилась Света. – Он смел вот с этими...– жест в сторону парней, – а в одиночку трус и ничтожество, поверь мне, знаю таких.
       – Не суетись, Света, успокойся ты. Мы, мужики, сами, как нибудь, разберёмся, правда хлопцы?
      Вокруг нас угрожающе сгрудились «каратисты» обоего пола. Им вовсе не хотелось лишаться веры в «сенсея» и ронять себя в наших глазах. Я пропущу дальнейшую скандальную перепалку, при которой пока ещё никто не махал руками, но преимущество в бурных словопрениях было на стороне остроязычной Светланы. Александр Николаич начал осознавать, что «теряет лицо» перед своими недоумками. Ему нужно было что-то срочно предпринять, чтобы остановить раскачиваемый молодой женщиной монолит его авторитета. Из палаток никто не показывался, мол, пусть разбираются там сами. И «сенсей» пошел на «мировую»:
       – Всё, всё, ребята, ша! Мы были неправы, давайте на этом кончим. Эй, – крикнул он своим, – собирайте шмотки, хляем на пляж. Худой мир, как говорят, всегда лучше доброй ссоры (это уже обращение к нам). Как вас? Света? Вы уж простите «рыжего самозванца», как вы меня окрестили («трус» и «ничтожество» он пропустил), я лично первый виноват перед вами. Мужики, все оскорбления в ваш адрес забираю назад (прямо, Хрущ на интервью в Нью-Йорке).
       У Светланы отвисла челюсть, она не знала, как теперь себя вести, и машинально, но в тон ответила:
       – Это просто восхитительно!
       «Шеф» примиренчески похлопал Володю по плечу и пожал ему руку. Затем, он протянул широкую ладонь и мне тоже. Поколебавшись, я принял пожатие и вдруг «сенсей» с силой рванул меня на себя тем же приёмом, который отрабатывал на своих подопечных. Твой друг, сверкнув в свете костра пятками, к общему изумлению и восторгу «каратистов» плашмя шлёпнулся спиной об утрамбованную, как бетон, землю. В первое мгновение мне показалось, что отшибло лёгкие, во второе – я был уже на ногах и крепко ударил подлеца в подбородок, пока «самозванец» секунду размышлял, как поступить с растерявшимся от неожиданного поворота событий Володей. Удар сначала усадил «сенсея» на землю, а потом он, словно в замедленном кадре, заваливается на спину, раскинув руки. Глухой нокаут, но глаза остаются открытыми. Такое напугало меня больше всего, – не убил ли нечаянно? Я наклонился над поверженным и почему-то решил потрогать его глаз, однако он тут же закрылся, когда я поднёс к зрачку палец. Убрал палец, – веко вновь открылось. В свете костра вижу, как на «фотографии» «сенсея» появляются вокруг глазниц, словно в ванночке с проявителем, густые синяки. Мне стало жутко.  Помню, что какая-то из блондиночек посмелее повисла на руке, попробовав взять мой локоть на излом, – так их обучали. Это отрезвило меня. «Да иди ты...!», стряхнул я дуру. Остальные пребывали в шоке. Теперь из палаток, словно кроты из нор, повылезал народ, поднялся невообразимый гвалт, а Володя снова заметался среди всех, взывая к «благоразумию». Какое уж теперь может быть благоразумие! Наконец, очнулся от столбняка один из парней и попытался протиснуться ко мне для беседы, пока вездесущая Светлана с силой не толкнула его в грудь, приговаривая: «Вам мало? Нет, скажи, вам мало?» Однако, центром внимания оставался, конечно же, лежащий навзнич «сенсей» с широко открытыми чистыми, как у младенца, глазами и ставшими совсем крохотнными зрачками. К нему никто не кинулся, кроме меня. Не совсем понимая, что делаю, начинаю судорожно тормошить лежащего, приговаривая «Друг, друг!» И, о чудо! «Друг» приходит в себя. Я помогаю ему приподняться и сесть. «Сенсей» мутно смотрит на меня, что-то припоминая, потом с трудом поднимает правую руку и начинает вяло грозить мне пальцем. Это действие, видно, утомило его изрядно и бедолага вновь бесчувственно заваливается на спину.
       –  Дозревает! – язвят сзади.
Светлана с Володей подхватили меня под руки и уволокли от «сенсея».
       – Влепили мерзавцу, а теперь сочувствовать? Не понятно... Перебьётся, вон у него сколько поклонников, – сказала Светлана, – ни один не подошёл!
       – Наверное, правду говорили древние, – ухмыляюсь я по-дурацки, – что войны начинают и заканчивают женщины, а мужчинам уготовано только лежать на полях сражений.
       Мой вздор был оставлен без внимания.
       – Уезжай, Олесь, бери велосипед и уезжай, пока действительно не появилась милиция, – уговаривал меня Владимир. – Давай-ка мы по-быстрому поможем тебе собраться. Скажем, – очень нас извини за это, – что тебя не знаем, случайно познакомились. 
       Через десять минут я уже катил «для отвода глаз» в сторону Фороса, чтобы затем, по широкой дуге объехав лесом «городок», вернуться до рассвета в Айю. 
       Шумная ночь в Батилимане позади и я к удовольствию супругов Криворучко продолжаю проводить отпуск на старом месте, придерживаясь прежнего распорядка в режиме дня. Никто меня не тревожит, значит Александр Николаич отдышался и проморгался. После перенесенного унижения, команда, скорее всего, развалится. Не сразу конечно, нет! Пока они откочуют, но не дальше пляжа (не покидать же им теплого Батилимана с его продуктовой лавкой из-за мелочей), будут «шефа» утешать, но в следующий раз сегодняшние с ним уже не пойдут. Что там была за публика, я не знаю. Скорее всего, какой-нибудь богемный сброд. Приехали весело провести время, и только. Это у них получилось. А я, несмотря на возобновившиеся ночные неудобства, продолжал наслаждаться жизнью «на природе», чувствуя, что увезу с собой в Москву много впечатлений. Ныряя с аппаратом, я изучил всю прилежащую акваторию, а когда мне в ней стало тесно, решил расширить ареал своих водных развлечений и отважился на небольшое путешествие вплавь в ту сторону, где мыс Айя заканчивается, то-есть, почти до Балаклавского залива. Вода уже стала достаточно прохладной и при ныряниях приходилось одевать мини-гидрокостюм, который облегал только тело, а руки целиком и ноги до колен оставались голыми. Все же свои функции он выполнял вполне исправно и как-то утром, облачившись в него, я отправился в путь. С собой взял только легководолазный комплект (с запасной пластиковой трубкой) без аппарата. Он сковывал бы движения. Кроме того, в пути я попаду в зону без скал, где буду виден морским пограничникам, как на ладони. Аппарат бы отобрали, добавив массу хлопот. Итак, велосипед с вещами я перегнал к палатке Сергея с Зоей, – так звали супругу (у этой пары был и свой велосипед, они использовали его для «продовольственных экспедиций» в Ласпи). Документы с деньгами также доверил им. Теперь, энергично работая ластами я направился в сторону моря, затем, не дожидаясь, когда очертания дна на глубине станут расплывчатыми, повернул вдоль берега. Тепло моего тела быстро разогрело воду, которой пропиталась губчатая резина гидрокостюма, и, несмотря на то, что предплечья и голени оставались голыми, я чувствовал себя почти, как в теплой ванне. Море убаюкивало меня на своей широченной спине, периодически приближая и удаляя подводные пейзажи, – ребристое песчаное дно с широкими ложами скал, выстланых зелёным бархатом водорослей и вколоченными в них частоколами раковин. Отлогий берег кончился и набегавшие валы с львиной яростью обрушивались на конечный выступ мыса Айя, – той стены, до которой дотягиваются остатки крымского лета. Но за мысом оказалась ещё одна уютная бухточка с отлогим крупногалечным пляжем, вдавленным в гору. Я сдвинул на лоб маску-забрало, и поплыл к бухте. Это была тоже достаточно надёжно укрытая от северо-западных ветров «экологическая ниша», которая густо поросла смешанным лесом, почти равносторонним зелёным треугольником прилипшим к склону. Длина основания треугольника, вогнутой дугой охватывающего пляж, составляла не более ста метров. Участок леса, словно кусок малахита в оправе из отвесных серых скал не оставлял сомнений, что связь его с внешним миром могла осуществляться только морем. Я, стащил маску с трубкой, скинул ласты, и, выбравшись на берег, направился к зарослям на рекогносцировку. Впереди – настоящий оазис. Ручейки, теряющиеся среди круглых, как мячи, камней, говорили о наличие родников, а легкий дымок над деревьями, свидетельствовал, что островок леса обитаем. На берегу вокруг большого кострища, с прокопчённым листом железа на нём, лежали груды «костей» каленых мидий. Вскоре показались и «аборигены» – две, чёрные от загара голые женщины неопределённого возраста, чьи обвислые прелести не достойны дальнейшего описания. Манерой своего поведения «людоедки» не выказывали желания контактировать с белым человеком, о чём красноречиво говорил полетевший в меня град камней. По всему было видно, что метательное искусство «островитянок» многократно отрепетировано. Вслед за «аборигенками» появились две бронзовые  фигуры мужского пола с обворожительными татуировками на отдельных частях тела. Они цыкнули на баб и в отборных «парламентарных» выражениях извинились за «слабый пол». «Людоеды» были жителями Севастополя и «закрытой» Балаклавы, гавань которой находится рядом.
       – Воон за той скалой, только не вздумай туда плыть, тебя часовые не знают – подстрелят! 
      Здесь туземцы с «женами» используют осенние рабочие отпуска для ловли катрана – черноморской акулы. Любопытные пловцы со стороны Батилимана изрядно мешают их промыслу, ибо акула – «рыба очень пугливая». Я не вполне верил этим басням, так как знал, что, например, в ветреной Пицунде катрана ловят на спиннинги только в октябрьские штормы, а здесь было пока отосительно спокойно. Тем не менее, счёл долгом тоже извиниться за свой нежданный визит, напугавший акул и доставивший ловцам неприятности. Видя, что я всё ещё стою, плотный рослый «негатив» средних лет с белёсыми волосами по всему телу схватил меня за руку и стал тащить «в гости».
       – Идём, идём к нам, не пожалеешь.
Он заговорщицки подмигнул. От гостеприимства рыбаков пришлось решительно отказаться, сославшись на «слабую печень». Его напарник помоложе, чернявенький и кривоногий, с сомнением оглядел меня и вдруг со злом произнёс:
      – Не хочешь к нам, давай вали отсюда!
      – Шамиль, Шамиль, так нельзя, – вступился за меня «негатив», – он нормальный мужик.
      Но Шамиль закусил удила и, дыша в лицо «сивухой», схватил меня за горло. Пришлось вывернуть ему руку за спину.
       – О? Это что, самбо? – почти обрадованно произнёс Шамиль.
       Я отпустил руку, а «негатив», оттеснив товарища в сторону, сказал мне:
       – Ты, парень, не обижайся на него. Он хороший мужик, только, когда выпьет, начинает из него дерьмо лезть и цепляется ко всем, как его баба.
       «Его баба» вместе с другой сидели у леска на камнях и курили, не сводя с нас глаз. Распрощался с новыми знакомыми рукопожатиями. При этом, Шамиль, уже широко улыбаясь, по-свойски потрогал мои бицепсы, а я, помахав их «жёнам», подобрал свою плавательную аммуницию и отправился восвояси, так и не побывав в лесочке. 
      На попутной волне плыть было гораздо быстрее. Я вскоре достигаю мыса, огибаю его и раньше намеченного места выхожу на берег, ибо за скалой замечаю троицу, а среди них Сергея. Над ним возвышалась колоритная фигура в плавках, лет пятидесяти, с орлиным профилем, высоким лбом с выпуклостями, как у умного слона, и пепельными перьями вместо волос, обрамлявших загорелую лысину. По раскрасневшимся лицу и губам, по горящим, как угли, глазам, подчеркивающим благородный темперамент, я понял, что мужчина читал Сергею поучительную лекцию. Мне довелось присутствовать, видимо, на заключительной части его монолога.
       – ...Свой ежегодный четырёхмесячный отпуск начинаю с июля. Я москвич, творческий работник, доктор медицинских наук, коллега. Это профессия.
      Он вскинул кверху подбородок, как взнузданный конь, и с важным видом взглянул сверху вниз на собеседника, чтобы удостовериться в неотразимости воздействия своего звания.
      – Кроме того, увлекаюсь историей изящной словесности, – это уже хобби, с твоего позволения.
       Тут «доктор» пригнул голову, словно собирался боднуть.
       – Последние десять лет отдыхаю только в форосском пансионате... Как здесь на Айе оказался? Смешной вопрос, приехал автобусом. Да, в одних плавках. Не без трусов же! О, я вижу ветерана подводной охоты!
      Понимаю, что это уже ко мне.
      – Ну, как, коллега, много наловил? Ах, ты без ружья (легкое разочарование). Я обожаю плавательный марафон, для меня проплыть двадцать километров даже сейчас, в холодной воде, ничего не стоит. Ведь в Москве я состою в клубе «моржей»! Вот этот залив, например, – «доктор» вскинул бровь, – эээ... всего десять кэмэ. Я до Фороса смогу преодолеть его всего лишь...м-м-м...за полтора часа с небольшим. Не говори «Х», – вдруг поворачивается «доктор» к оказавшемуся среди нас сторожу санатория «Чайка»,  мужичонке с покорным, как у мерина, выражением лица. – Говори «фалос». Приучайся интеллигентно выражаться. Ну, что я сказал? А ну-ка, повтори мне сейчас же по слогам: «фа-лос»! Молодец, научишься изящным словам, будешь, как я. Ха-ха-ха! – бархатисто зарокотал любитель словесности. – Без нас, учителей, вы, трудовой класс, «ни-ку-ды»! – он сокрушенно вздохнул, издав бронхами хлюпающий звук.
       – Да, а который сейчас час? Как, уже четыре? Все, я опоздал на последний автобус и, чёрт возьми, на ужин.
      Им овладела тупая задумчивость.
      –  Придется ловить попутку.
      – Вам в плавках никто не остановит, – деликатно поделился с «коллегой» сомнениями Сергей.
      – Пожалуй, ты прав, водители здесь сволочи... Э-э-эх! Двадцать кэмэ топать пешком! Тоска...
      Плечи его обвисли, а лицо при близком рассмотрении оказавшееся со множеством возрастных дефектов, стало таким измученным, словно он только что уже завершил свой марафон. Не простившись, «творческий работник», двинулся, было, по тропинке босиком отсчитывать километры. Мне стало его жаль.
       – Постойте! – негромко позвал я.
       – Что? – «доктор» остановился, взглянув выжидающе.
       – Зачем обивать ноги? Что вам стоит переплыть залив наискосок, как раз успеете к ужину.
      Любитель словесности отвернулся и вдруг бодро, как молодой олень, поскакал вперёд, не приняв шутки.
       – Классический экземпляр легализовавшегося тунеядца, – сказал ему вслед Сергей. – Одни отгораживаются от работы ментальными бумажками, этот – «докторской справкой», краденого времени – уйма. А ведь кто-то их «обрабатывает»! Пусть теперь потопает двадцать «кэмэ» без ужина... Расскажи, как «сплавал».
       Я рассказал.
       – Да мы их знаем по прошлому году, если это те. Самогонщики. Их никто не трогает, потому что они всех, кого нужно, обслуживают – и солдат, и лесников, и милицию, и санаторных работников. Туристов не любят.
       – Они что, самогон в другом месте не могут гнать, что ли?
       – Ну, это уже их дело, где им удобнее.
       Последние дни своего отпуска я провел в компании с Сергеем и Василём, перворазрядником по подводной охоте. Фамилии его не помню, хоть она и была, кажется, очень простой. Обстоятельства появления Василя на Айе весьма прозаичны. С тех пор, как были изобретены маска с трубкой и ласты, кто из тысяч туристов, ежегодно посещающих Крым в плавательный сезон, не соприкоснулся с его подводным миром и не попытал счастья поохотиться! Пловцы с подводными ружьями охотились на рыб, не имевшие самострелов, отваживались нырять поглубже, охотясь за крабами, любители сувениров охотились за рапанами. Была еще одна категория охотников. Это – кавказсцы. Море интересовало жителей знойного юга меньше всего и объектами их охоты были чужие кошельки и женщины. Русского дурака Василя, как он назвал себя сам, обобрали в Ялтинском кафе. «Знал, кто, но из этого что?» Кошелька с деньгами у подозреваемых милиция, конечно, не нашла. Воры в открытую потешались над своей «золотой рыбкой» и пригрозили, что его инициатива наказуема и теперь «жди должник, ты уже утопленник». Пришлось отступиться и, получив из дома деньги «на обратный рейс», Василь с рюкзаком и спальником очутился среди нас, как и я перейдя на «подножный корм». Разница в том, что я – доброволец, а он – «поневолец». Вася был первым смельчаком среди нас троих, кто отважился отправиться на охоту вплавь за «ревущий терминатор» береговой зоны к выступающей из пенных бурунов скале-замку. К тому времени прилегающая к пляжу штилевая акватория превратилась в желеобразную трясину из медуз, спасающихся от шторма. Василь, расчищая себе путь, отважно поплыл к скале. Мы последовали за ним. Для нас это был риск, ибо сорвавшийся, как бешеный пес с цепи, северный ветер и течение могли сыграть с нами роковую шутку. Однако, Василь уверенно двигался вперёд. Для него сила ветра не была критической и, как опытный пловец, он понимал, что преодолеть назад всего лишь пятьдесят-шестьдесят метров против ветра до «мертвой воды» нам не доставит серьёзных хлопот. Сергей же и я признались друг другу позднее, что ни один из нас не отважился бы быть инициатором подобного безрассудства. Тогда только мелькавший впереди в волнах желтый гидрокостюм подводника с торчащей над капюшоном трубкой вселял в нас дух уверенности, что не будем унесены в открытое море. Наконец, мы у цели и рискуем оказаться прижатыми неистовствующими волнами  к скале. Не без труда огибаем «замок» и оказываемся с подветренной стороны, где волнение потише. Перед нами открытое, перекатывающееся валами, море.
       – Впереди Турция, ребята! Плыви до нее, если хватит сил, но мы... не для этого здесь, –   сказал Василь по-деловому.
      Сейчас главное – передохнуть среди зубьев скалы и не попасться на глаза пограничникам, хотя и была уверенность, что при таком волнении «засечь» нас будет нелегко. Но вот Василь подает знак  рукой и мы с ним погружаемся под воду, оставив Сергея наверху. Как обычно, зажав пальцами нос, «продуваю» уши. На это ушла часть ценного воздуха. Василь уравнивал давление в барабанных перепонках «глотками», я так не мог. На четырехметровой глубине (у Василя на запястье глубиномер) вспугиваем большую стаю «лобанов», так Василь называл крупную кефаль. Рыбы молниями метнулись вправо. Видимость метров шесть, не то, что в береговом «бочаге». Мне дан знак прижаться к скале. Я подчиняюсь. Сам охотник двинулся влево и замер за одним из каменных выступов, изготовив к бою «ружье», – натянутый толстой резиной на дюралевом ложе гарпун. Он был уверен, что стая сделает широкий круг вокруг скалы-замка и вернётся с другой стороны. Оставалось ждать. Масса воды пытается оторвать меня от скалы, ритмично перемещаясь вверх-вниз, но я, как прилип к ней, вцепившись в мидии. Прошло бесконечных секунд, наверное, пятьдесят-шестьдесят, и, когда мои легкие готовы были лопнуть от невыносимого избытка углекислоты, а сердце вырваться из груди, из сизой мглы вынеслось несколько живых торпед. Трах! Один из лобанов бьётся на гарпуне, описывая конусные круги на капроновом лине. Василий подтягивает его и мы всплываем. Я судорожно выдыхаю воздух, выгнав из трубки фонтан воды, и дышу, дышу, дышу... Через минуту срываю маску. Нет, больше под воду не полезу! Хватит с меня.
       – Ну, что, нравится охота? – спрашивает Василь, когда я отдышался. Неопределённо улыбаюсь ему посиневшими губами. Потом произношу, стараясь перекричать рев моря:
       – Здорово, но лучше бы с аквалангом.
       – С аквалангом запрещено, да и рыба боится пузырей. Какой у тебя объем.
       – Шесть литров.
       – Неслабенько, у меня семь. Все дело в регулярной тренировке. Рыбу иногда ждёшь по две, а то и три минуты.
       Ого! Нет, это не для меня. Без моего подводного спецаппарата!
А Василь уже нанизал «лобана» на запасной линь и передал мне.
       – Смотри, не упусти.
       Они с Сергеем исчезли в глубине. Еще одна рыбина бьется на гарпуне. Дальше, Василий погружается в одиночку. Итог: за час – четыре «лобана». Недурно.
       – Вы думаете, всегда так? – говорит охотник. – Обычно, два, не больше. И то, при удаче. Просто, они здесь ещё непуганые.
      Перед тем, как отправиться назад, Василь отобрал у нас легководолазное снаряжение, пропустил сквозь него линь и вместе с рыбами закрепил у себя на поясе, ибо маска с трубкой неотвратимо будут сорваны встречной волной с лица и возникнут проблемы. Затем, он отправил нас вперёд и велел «выкарабкиваться независимо, кто как может, но близко друг от друга». И Сергей, и я уже бывали в похожих переделках. Пропускаю над головой пенный гребень, несущийся в сторону открытого моря, затем, «высунувшись», «продуваюсь» и устремляюсь в провал между валами. Волна влечет меня в море, но я успеваю сделать несколько энергичных взмахов руками в сторону берега, опять нырок под гребень и все повторяется в прежнем ритме. Главное, не особенно суетиться и быть уверенным, что рано или поздно ты будешь в «мёртвой» зоне. То же самое делает и Сергей. Еще один шипучий вал над головой. Соскальзывая вниз, успеваю оглянуться, – Василь плывет за нами. Он махнул рукой, давай, мол, так же и дальше. С каждой минутой мы, отвоёвывая у моря метр, упорно приближались к «терминатору», откуда начинает свою свистопляску северный ветер. Холода не ощущаю, боюсь только судороги. Судорога – это страшно. Мышцы ног окаменеют, в ужасных болях занося пятки за спину, и ты захлебнёшься. На всякий случай я прихватил с собой английскую булавку, хотя и не знаю, насколько её уколы будут в таком случае действенны. Пока стараюсь не совершать резких движений. Наконец, где-то через минут сорок борьбы с морем, ветер перестает закручивать гребни волн и свистеть в ушах. Началась мёртвая зыбь и напряжение спало. Мы пересекли «терминатор». Еще через некоторое время горбы зыби стали невысокими кочками и пошли медузы. Это уже «мёртвая» зона. Добираемся до первого валуна и умиротворённо отдыхаем на нём, подставляя лица тёплому вечернему солнцу. Блаженство длилось недолго. Снова пора  надевать маски с трубками. Последовательными нырками пробиваемся сквозь «ряску» медуз и выбираемся на берег. Только теперь чувствуем неимоверную усталость и идём, шатаясь, опьяненные морем. Через несколько дней, когда шторм утих и медузы на время уменьшились в числе, я пригласил Василя (с Сергеем мы ходили не раз) на ночную рыбалку. Охотнику метод оказался знаком. Мы без усилий наловили много разной мелочи.
       – Ну, как? – спрашиваю его.
       – Олесь, это слишком лёгкий для меня способ, почти то же, что залезть, прости, в чужой карман. Я предпочитаю настоящую охоту.
      Единственное, что он действительно оценил, был мой прибор для ныряния.
       До Москвы добирался также общим вагоном. Сергей проводил меня на своём велосипеде до автобусной остановки недалеко от Ласпи.
      – Бывай, мужик! Нормально проводишь отпуска.
      – Не понял... Как это?
      – Ну-у-у, не как все, – ответил он с уклончивой улыбкой. – Как ещё сказать... «Кто-то любит  горячее», – пошутил Криворучко. – Помнишь такой фильм?
       –  Нет, не слышал.
       – Не может этого быть, у нас он шёл под названием «В джазе только девушки».
      Что ж, первый «дикий» отпуск в Крыму прошёл интересно, с подводными ныряниями, мистикой лунных ночей, с приключениями, оставившими рубцы в памяти на всю жизнь. Я вернулся целым, со скалолазами такое случается реже. 
      Мы расстались с Сергеем в твердой уверенности, что встретимся там же через год. Не пришлось. Следующий отпуск провёл в Закавказье, а потом опять посетил Крым. На этот раз отправился в его восточную часть, начиная от Гурзуфа, и тоже с велосипедом, о чём, может быть, расскажу Тебе в другой раз, если Ты, конечно, проявишь интерес и терпение. Тут уже будет совсем иная история со своими неожиданностями и дорожными шероховатостями. Но разве проходил ли когда гладко отпуск дикаря! «Кто-то любит горячее».
      На этом историю можно было и завершить, если бы не один штрих, который, воможно, чем-то, дополнит мою первую «крымскую кампанию». Примерно за два года до своего отъезда за рубеж я повстречал в подземном переходе у гостиницы «Москва» Володю, собиравшего... милостыню. На прозябшем кафеле сидел обрюзгший спившийся старик, в котором с трудом можно было распознать борца-вольника, бывшего научного сотрудника Брагина. Остатки седых кудрей хороводили вокруг глянцевой плешины на темени, а отрешённый тусклый взгляд говорил о том, что все володины корабли давно сожжены. Не сразу его выделив среди попрошаек, я прошёл мимо, но, затем, вернулся, опустил в шапку три рубля и незаметно хотел ретироваться.
       – Олесь! – услышал за спиной, – Брагин признал меня. Совершив над собой некоторое усилие, я подошел к другу молодости.
       – Олесь! – повторил тот, не здороваясь, словно мы только что с ним разговаривали. – А ты знаешь, Света умерла.
       Господи, о чём он? Мало ли ушло от нас знакомых и близких за истекшие десятилетия! И знался с его энергичной спутницей всего-то меньше полутора суток.
       – Она тогда утонула в заливе. О тебе я никому не сказал, а деньги свои забери. Не хочешь?
       Он тяжело поднялся, пересёк проход и сунул трёшку в руку какому-то пьянчужке, который расцвёл, как маков цвет.
       Домой ехал, оглушенный тоской. «Я женщина, – вспоминались светланины слова, – мне ничего не будет». Разноречивые чувства саднили душу. Вот и весь сказ.
      
Прощаюсь с Тобою, Игорь, и жду ответного письма.
      5.05.05 г.          Олесь
               
           P.S. Недавно побывал в Отечестве, и это слово, невзирая ни на что, всегда буду писать с заглавной буквы. Страна уже сильно отличалась от той, которую покинул больше пятнадцати лет назад, описание ее теперешнего облика добавило бы к тексту письма ещё грусти. Как-нибудь поговорим об этом в другой раз. Перед возвращением в Австралию мне захотелось узнать что-либо о Брагине и я посетил его подмосковную родню. Там мне сообщили, что Володя погиб под поездом, и предложили посетить в наступившую годовщину смерти его могилу. На кладбище я не поехал.

2005