Гюрза

   
        Эта необычная история начиналась в Москве, ещё когда заступал на своё царствие неизвестный дотоле Горбачёв. Время пред сим знаменательным событием принято считать в стране застойным, люди ожидали от каждого нового лидера неясных перемен, а войне в Афганистане, казалось, не будет и конца.
      Завод, где я трудился, находился вблизи центра столицы, его продукция пользовалась спросом как у нас, так и за рубежом. Теперь не за горами уже четвёртое десятилетие с тех далёких времён, всё в стране кардинально переменилось. Предприятие, о котором речь, приватизировали избранные люди, а у них не в правилах осиливать промышленные науки. Проще посчитать завод нерентабельным, оборудование с выгодой для себя продать как металлолом, а в заводские цеха запустить под аренду офисы и частные банки. Таким образом, где раньше гудело производство, стучали станки и молоты, нынче шаркают ножкой и шныряют угодливые клерки. В советское время и за гораздо менее значительные экономические преступления так наказывали, что мало не казалось. Теперь же подобный произвол безвозвратно ушёл в прошлое, территорию завода закладывают и перезакладывают, меняют граби... – ой, простите, – бизнесменов-совладельцев, но если кого и поймают когда-нибудь в будущем за руку, тот откупится, а алексеевы с ковалёвыми завопят на весь Божий мир о нарушении в стране прав человека и институтов демократии. Раскулаченному заводу по чьей-то приватной договорённости «сверху» оставили только административный корпус, в нём и по сей час киснет бывшая номенклатурная прослойка. Договор с ней неоднократно пересматривался, бывали уступки, но окончательно выдворить старых хозяев ещё никому не удалось. И пока они на нарах времени досиживают свои сроки, мы оставим в покое день сегодняшний и вновь вернёмся к минувшим ностальгическим будням.

      Как-то блёклым апрельским утром ко мне в отдел зашёл Рустам Керимов, начальник лаборатории электроприборов. У него был небольшой штат из «мёртвых душ», с обязанностями которых начальник за стабильную доплату справлялся сам. Когда-то Керимов прибыл на завод, как и я, из Баку по распределению, женился на москвичке и с ней уже вырастил сына Вадима, студента техникума. Сам мой земляк, хоть и неказист с виду, но на заводе кавалером слыл активным. Особенно Рустам благоволил сотрудницам химлаборатории, двери которой, напротив.
      – Слышь, Леночка, – доверительно наклонялся Керимов к замужней дамочке во время перекура в коридоре. – Сегодня у меня по БРИЗ’у выплата намечается. Давай отметим в моём кабинете после работы.
      Лена не отказывается. За ней следуют Дина, Люся и полуиспанка Глория.
      Раз я задал Рустаму житейский вопрос, как же он управляется ещё и с женой. Приятель расхохотался:
      – Ты что, Юра, с луны свалился? Скажи: разве жену!!! можно...? Нет, скажи: разве жену можно...?!!
      Даю без легализованных уточнений, ибо я не министр культуры Швыдской, который всё в русском языке разрешил. Но сейчас Рустам выглядел очень расстроенным, и я не удержался от колкости:
      –  Что стряслось, Ирина из дома выгнала?
      –  Скорее я её выгоню. Тут дело серьёзнее...
Приятель подтаскивает стул и усаживается поближе.
      – Вадима в армию... загребают, – срываясь в голосе, выпалил он чуть не в лицо мне. – По слухам, в Афганистан.
     Весть для отца ошеломительная, мой сын в скором времени может оказаться в таком же положении. Я на несколько секунд задумался, поскрёб пальцами подбородок и поинтересовался: 
      – Постой, ты же говорил, что их спецтехникум не трогает армия.
        –  Теперь тронула.
        Приятель замолчал. Молчал и я, окунувшись в свои мысли.  Наконец Рустам со вздохом произнёс:
       – Придётся просить эту, Ленку: у её мужа-полковника большие связи с военкомами. Дорого, конечно, будет, но ничего, «мы за ценой не постоим», правда?
      Рустам впервые улыбнулся.
      Со своей дамой сердца он договорился в тот же день и, когда я позднее полюбопытствовал о судьбе сына, сказал, что лучше не бывает, всё дело в «консистенции смазки», договорная сумма ждёт мздоимца, а «аванец» Лене он «отстёгивает» каждый обед. Потом утомлённая Лена взяла отгулы на неделю, а когда вышла, её откомандировали на филиал в Медведково. Потом..., а что потом? Прошёл почти месяц, когда земляк снова ввалился ко мне:
      – Юра, уже получили повестку из военкомата: сын через три дня должен быть на сборном пункте. Узнал, всех направляют туда, в Тулу. А Тула – перевалочная база в Афганистан.
      –  Ааа...
      –  А Ленка даже не заикалась мужу о Вадиме.
Всё понятно с Еленой Ивановной, – одумалась и посчитала не подключать мужниных знакомых к скользким делам. Вдруг когда-нибудь свои родные проблемы накатят, а канальчик уже будет чуточку подмусорен.
      И тут я даю Рустаму дерзкий совет, не грозящий мне пока самому себе какими-либо неприятностями:
      – Слушай, Рустам, ты мне друг?
      – Нууу да... вроде, – медлит с утвердительным ответом приятель, ещё не понимая, к чему я клоню.
      –  Ты действительно озабочен судьбой сына?
«Друг» усмехнулся:
      –  Странный вопрос, но что теперь можно исправить!
      –  Можно кое-что, надо только решиться.
      –  На что это решиться?
Рустам неуютно заёрзал на стуле.
      –  Сделай, Рустам, то, что, наверное, сделал бы я.
      –  В смысле?
      – Сегодня же покупай сыну билет на самолёт до Баку. Пусть родственники спрячут Вадима, где угодно.
      –  Хм... как это? И ты бы так действительно сделал?
Прищурясь, Рустам пытливо буравит меня своими чёрными глазками, глядит он явно сквозь призму недоверия, однако я не отвожу взгляда.
      – Но это же дезертирство, всё равно рано или поздно найдут и схватят. А там – исправбат.
      –  Не дрейфь, исправбат – не Афганистан. И вообще, к чёрту Афганистан, нас с тобой афганцы не трогали, а сына спасёшь. Пока будут твоего Вадима искааать! Страна может уже и развалится из-за этой войны, вот увидишь.
      – Дааа? Ты так далеко смотришь? – проиронизировал Рустам.
      –  Не очень далеко, спрячь года на три.
Рустам ошалело продолжал рассматривать меня, не будучи в силах уже ни оборвать мою крамолу, ни возразить. Думаю, что он в тот момент посчитал меня даже провокатором, и был в чём-то близок к истине. Но вот тёмные глаза приятеля потеплели. Скривив набок рот, он почесал макушку, – признак вхождения в согласие, – и уже сам предался лихим рассуждениям:
      – На самом деле, ты, наверное, прав: надо любой ценой спасать парня и только. Решено, отправляю его завтра, нет – сейчас же в Баку. Там у меня в Завокзальном районе дядька есть, у него никто Вадима не найдёт. А дальше... да плевать, что дальше. Верно?
      –  Вот это по-мужски, но даже жене...
      В дверь, предупредительно стукнув дважды, сунулся мой бригадир электриков с утренними производственными мелочами, но я отмахнулся, сказав «после», и вновь повернулся лицом к приятелю:
      – ...Но даже жене не заикайся, куда спрячешь. Как-нибудь обмани её на всякий случай, а потом... как это говорят: делай, что нужно и будь, что будет?
       Мы оба облегчённо хохотнули, однако Рустам не мог не довести до логического завершения мысль:
      –  А Ленке, шалаве заводской, я вот, что покажу.
 Он сделал непристойный жест, исполненный искренности и признательности, затем добавил:
      –  Пусть забудет о моём кабинете.
В кабинете были две телогрейки, во время дружеских визитов дам расстилаемые на кафеле. Эту спецодежду выдавали нам на заводе для хождения через двор зимой, чтобы не схватить насморка.
       – А то, понимаешь, с утра уже стучится ко мне, – с кривой ухмылкой посвящает меня в интимные подробности Рустам, продолжая в закрученных выражениях смаковать обиду:
       – Да я её после того, что случилось... Ведь, время сожрала, паскуда... Ну скажи ты мне, сучка, что не можешь, понимаешь, и мы с женой что-нибудь другое придумали бы. А то, ведь, ничего не сказала, прячется...
      Рустам выругался напоследок крепче привычного и ушёл.   

      Сына он так и не упрятал в Баку, тот прошёл кратковременную спецподготовку и был отправлен в Афганистан в сапёрную роту. Что касается Лены-химички, Рустам любовных связей с ней не прервал. Выделял ей по-старинке минут по сорок раза два в неделю, но не более.

      Прошло целых три месяца, прежде чем земляк опять появился в моём отделе. На сей раз я уловил, что он чуточку навеселе.
      – Из командировки, что ли? – спрашиваю приятеля. – Не видно было тебя на заводе.
      Рустам оживился:
      – Даа, съездили на филиал в Куйбышев вместе с конструкторами.
      –  На сколько?
      –  На три дня.
      –  Хорошо съездили, вижу?
Этим вопросом я словно вентиль отвернул. Рустам пригнулся к моему уху и начал приобщать меня заговорщицким тоном к командировочным новостям:
       – Представляешь, Юр, какая комедия в Куйбышеве с Сашкой Красиным приключилась!
      Александр Красин – Главный констуктор завода, по характеру очень ехидный человек. Сейчас мой земляк, превкушая удовольствие от сплетни в его адрес, уже заранее готов расхохотаться, но берёт себя в руки и продолжает:
       – Идём мы все после ресторана по улице, а один алкаш показывает на него пальцем и орёт: «А вот и мой...»
      Я выслушал этот уличный анекдот, тоже посмеялся и сказал:
       – Забавное происшествие, но ты ведь по другой причине ко мне в гости завернул. Давай расс...
      Телефонный звонок отвлёк. Я поднял трубку, а Рустам, решив, что могут искать его, шлёпнул себя ладонью и отрицательно покачал ею. Звонили из бухгалтерии, требовали квартальную смету.
      – Давай рассказывай, что с Вадимом, – сказал я, кладя трубку на рычаг. – Хотя и догадываюсь – с ним, слава Богу, всё в порядке.
      – Действительно, слава Богу, иначе я бы сейчас не веселился. Домой сын скоро приедет, насовсем, хотя мог бы и совсем никогда не приехать.
      – Да что ты! – поразился я, подумав грешным делом: «Что-то уж слишком быстро», а вслух спросил:
      – Как же это так?
      – Да вот так вот. Слушай, что с ним было.
Я приготовился.
      – Вадика вместе с другими ребятами направили сначала в Таджикистан – в Душанбе на курсы сапёров. После подготовки их рота вылетела под Кабул. Он всё время писал, а потом нет письма и нет. Мы с женой с ума сходим, запрашиваем часть и вдруг получаем от Вадика письмо, не поверишь, из Ленин-гра-да! Он уже в госпитале там лежит, а короткое письмо вместо него настрочил сосед по палате. Пишет, что немножко контужен, немножко ранен в руку, но остальное всё в полной норме. Я, как узнал, сразу беру за свой счёт и – в Питер. Жена рвалась тоже, но я уговорил её дома остаться. Приехал в Лениград, нашёл в госпитале сына, – он лежит на больничной койке бледный, осунулся, правая рука в гипсе. Спрашиваю: «Расскажи, как ты?», а он мне: «Всё в порядке, па, потом подробности, принеси мне лучше сигарет и апельсинов». Я, когда из аэропорта нёсся к нему, ничего не успел купить, хотелось его скорее увидеть. Пришлось идти за апельсинами, Вадику и другим, кто на койках рядом лежал.
      – И что сын потом рассказал тебе, Рустам? – сдерживая нетерпение, спрашиваю я приятеля.
      – Ну, подробности, как их в принципе обучали, Вадик мне конечно не рассказывал, нам с тобой это и ни к чему. Рассказал, но только шёпотом, как ранило. Он, ещё два сапёра – один тоже москвич, знакомый его оказался, другой – узбек и с ними ещё лейтенант один, хохол, проверяли дорогу через горы. За ними наша танковая часть двигалась.
      – А куда они шли?
      – Вадик говорил – в Урусган. Это провинция, где-то в центре Афганистана. Кстати, знаешь как Урусган переводится с азербайджанского?
      – Хм, знаю – «русская кровь». Наверное так афганские узбеки назвали. Почему думаешь?
      – А чёрт их знает?
И мрачно отшутился:
      – Может, давно знали, что мы туда придём... В общем, их группа оторвалась от главных сил километра на полтора. «Идём по дороге, сами на дистанции друг от друга, – рассказывает Вадик, – на груди калаши на боевом взводе, в руках миноискатели, водим ими вправо и влево. Лейтенант осторожно идёт впереди, у него – палка с металлическим прутом на конце, проверяет им все подозрительные места на дороге. Как остановится, мы тоже стоим. Смотрим – присел, стал аккуратно дорожную пыль руками отгребать – нашёл. И точно – пластиковая мина, итальянская. В ней нет металлических деталей и обычным миноискателем её не определишь. Раньше такие мины не могли обезвреживать, взрывали. Потом научились, нашли секрет. Лейтенант осторожно освободил мину от земли, поднял, держит в вытянутых руках и нас сначала подозвал. Говорит: «Вот пластиковая противотанковая мина, вот где её «секрет», видете? А теперь отойдите все трое подальше и наблюдайте, как её обезвреживать». Мы отошли, а он как гаркнет: «А ну ещё и ещё дальше, придурки». Мы ещё отошли как можно дальше и стали издали смотреть, что делает лейтенант...»
      Следующий телефонный звонок отвлёк меня от интересной темы минут на пятнадцать. Рустам подождал, затем поднялся и, со словами: «Потом доскажу», уже собрался уйти, но я просящим жестом вновь усадил его. Закончив телефонный разговор и положив трубку, я спросил:
      – И что там... лейтенант сделал с миной?
      – Сын сказал, что он стоял лицом к ним, мина у него в левой руке, правой дотянулся до «секрета» и в этот момент полыхнуло. «Я, – говорит сын, – взрыва не слышал, только вспышку видел». Вадик очнулся, в голове сплошной гул и он не сразу сообразил, что произошло. Когда вспомнил, попытался приподняться. Не получилось, правая рука какая-то изломанная, в крови, и он её не чувствует. Левая цела, сын на неё опёрся и осмотрелся. На месте лейтенанта, – он с Днепропетровска был, – воронка, узбек лежит раненый, без сознания, дружок-москвич – без головы, он ближе всех к лейтенанту стоял, а с горы, которая шла вдоль дороги, видит, метрах уже в шестидесяти от них спускаются двое душманов, в национальных кальсонах и в обычных пиджаках.
      Я ухмыльнулся, а Рустам продолжил:
      – Руками, говорит, балансируют на склоне, а в ладонях ножи, чтобы нашим ребятам головы отрезать, как баранам. Они за отрезанные головы доллары получают. Вадик повернулся немного на правый бок, – рука всё равно немая, не чувствует, – левой вытянул из-под живота автомат, а сдёрнуть ремень через голову не может, зацепило. Те двое видят, что он возится с калашом, что-то прокричали друг другу и как приударят в его сторону! Хорошо, говорит, что всего оружия при них были только ножи, они калаши хотели забрать. Когда уже совсем близко подбегали к Вадиму, он всё-таки успел с левой руки прошить их очередью.  Знаешь, Юра, когда Вадик мне всё это рассказывал, я даже заплакал.
      –   Конечно, страшно же в первый раз людей убивать...
      – Птфу ты, ...твою мать, – разочарованно и зло отреагировал Рустам, отворачиваясь в сторону. Он вытащил пачку примы и извлёк сигарету, чтобы закурить, но опять спрятал её, а пачку снова сунул в карман, – у меня в кабинете не курили. Я стал оправдываться:
      – Подожди, Рустам, ты меня не так понял...
      – Проехали, – прервал меня приятель. – Слушай дальше...
    Но сначала спросил:
      – Я закурю у тебя?
      – Кури, – позволил я, – только окурок не оставляй здесь.
Рустам закурил, с вожделением затянулся, пустил в потолок струйку сизого дыма и задумался. Я жду, а он курит и думает. Когда сигарета вся вышла, Рустам послюнявил окурок пальцами, затолкал назад в пачку и, продолжая молчать, уставился в окно. Я попытался вопросом вернуть его к действительности:
      – Ну, а что потом было?
Рустам дёрнулся, как от шлепка, голос дрогнул, от весёлости, с какой он в кабинет вошёл, не осталось и следа:
      – А, а ...а что могло быть? Встать Вадька не смог, пополз назад к своим, говорит, на спине, и раненого кореша поволок с собой за шиворот. Часть после взрыва остановилась, и разведка нашла их обоих. Ну, в общем, всё. Слава Аллаху, что сын жив остался. Бывай, земляк, пока.
      Рустам пожал руку и ушёл, оставив меня наедине с мыслями. Я какое-то время ещё пребывал в жуткой власти услышанного, пока задребезжавший телефонный аппарат не напомнил о делах.

      Сын Рустама задержался в госпитале – врачи ждали, когда кости руки срастуться. Ему предложили комиссоваться, но Вадим отказался, написал рапорт с просьбой вернуть его назад, в Афганистан. Как Рустам с женой не умоляли его, он – ни в какую. Позже Рустам жаловался мне:
      – Поеду, – говорит он, – дослужу срок за тех, кто погиб, и за лейтенанта особенно. Ну, прямо, как у нас раньше – «за того парня».
      – Не переживай, земляк, теперь вернётся. За одного, говорят, бит...
      Я остановился под недоумённым взглядом «земляка» и поскорее перевёл разговор на другую тему. Рустам ушёл, сославшись на дела. Через несколько месяцев я утратил связь с приятелем, ибо навсегда покинул завод, Москву, а, спустя годы, и страну.

      На чужбине всего хватало, но не о плохом сейчас сказ. Лучше писать о хорошем. После получения вида на жительство, мне разрешили посещать государственные курсы английского. Преподавание шло больше на бытовом уровне. Помню, как однажды, согласно методичке, разыгрывалась сцена допроса в полицейском участке. Между абитуриентами распределили роли, все выступали по отпечатанному сценарию: «Криминальный инспектор Полл Мэрдок расследует дело об убийстве Билла Дэвиса. Подозреваемый Грэхем Бэрроу, по словам свидетеля Ивана Ивановича Иванова...» и т. д.  Причём, русскими на этих курсах были только я и ещё одна женщина, имени её уже не помню. Остальные – негры, арабы, индусы, китайцы, корейцы, латиноамериканцы, жители тихоокеанских островов... В общем, кого там только не было! Я поинтересовался у преподавателя, почему в методичке записан Иван Иванович Иванов, а не, допустим, Смит или, там, Джекоб Андерс? Вразумительного объяснения не получил, преподаватель, пожилой филлипинец, и представить себе не мог, что Иванов – русская фамилия, а Иван Иванович – это имя с каким-то ещё отчеством. Он сослался на то, что подобной методичкой пользуются для изучения не только английского, но ещё испанского и португальского. Фамилии фигурантов соответствуют регионам, но везде присутствует в качестве свидетеля неизменный Иван Иванович Иванов, насколько он помнит. Преподаватель поручил мне эту роль.
      Конечно, курсы приблизили меня к пониманию разговорного английского, но лишь частично, – возраст, а с ним и память уже не те.   

      Спустя полтора десятилетия эмиграции у меня возникла необходимость посетить Родину. В Москву добирался по большой дуге с двумя пересадками, ибо прямой беспересадочный рейс Аэрофлота в своё время без внятных причин дружно заблокировали зарубежные авиакомпании. Так что теперь конечный этап маршрута начинался в Германии. Был ноябрь, за иллюминатором – густая облачность до самой земли, и немецкая бригада блестяще посадила авиалайнер в Шереметьеве вслепую. Причём, настолько блестяще, что пассажиры не покинули салона, пока не выразили благодарность пилотам.
      И вот я вновь в Москве, вокруг родная речь.
      Все последующие дни я занимался делами, но перед обратным рейсом в Австралию выкроил время для посещения квартиры Керимовых. Нагрянуть пришлось неожиданно, так как телефона не помнил, да, наверное, он уже поменялся после ельцинского переворота. В памяти наваливается грязной волной прошлое. В девяносто третьем я коротал отпущенные Ельцыным часы в палаточном городке в числе прочих добровольных «защитников» основ конституции и самого Белого Дома. Поодаль стоят танки, вроде и свои, русские, но такие уже чужие! Помню, с раннего утра прямо перед нами высадили из грузовиков до сотни бравых уродов, одетых в советскую форму, но явно нерусского обличья. Иногда между «солдатами» проскакивали отдельные отрывистые команды на своеобразном английском, когда усечёнными словами они как будто прополаскивали себе пересохшие глотки. Американцы?! Домыслить свою случайную догадку не успел...
       Лет с той поры пролетело немеряно и вот я, бывший москвич, а ныне – безбилетный пассажир, трясусь троллейбусом по Ленинскому проспекту к очагу своего давнего земляка. Две недели я уже езжу без билета наземным транспортом – контролёры здесь на пожилых людей внимания не обращают. Меня заинтересовало странное безразличие ревизоров, обычно не делавших раньше скидки на возраст, и получил чёткое объяснение: действовало распоряжение московской мерии о разрешении бесплатного проезда пожилых людей в городском транспорте. Наконец вижу знакомый дом, вокруг почти ничего не изменилось, кроме появившихся в изобилии зазывал-реклам. Я выбираюсь из троллейбуса и, осмотревшись, спешу за угол, во двор, где нахожу нужный подъезд. Теперь у входа домофон. Я не стал использовать техническое новшество, а вошёл в подъезд, сначала выпустив из него бойкую старушку, попридержав при этом дверь открытой. И вот я стою у ещё не забытого порога и, борясь с волнением, жму пальцем на кнопку звонка.
       – Вам кого? – хрипло вопрошает дверь. Я представляюсь с разъяснениями.
      – Здесь такие давно не живут. Поменялись на Бирюлёво.
Я удручён, но всё же прошу наудачу:
      –  Не могли бы вы сообщить их новый адрес.
Удивительно, однако после непродолжительного молчания из-за двери промычали адрес, и я тут же, вытащив ручку, записал его в блокнот. После этого, испытывая определённую досаду, ухожу.         
      В Бирюлёво удалось попасть только к вечеру. Отыскав по адресу дом, стою у глазка незнакомой двери и жму на кнопку музыкального звонка. Опять вопрос: «Вам кого?», опять объяснения, наконец слышу, цепочка снята, дверь открывается, за порогом улыбающийся седой, но совсем ещё не старый и чем-то очень знакомый крупный мужчина.
      –  Здравствуйте, Юрий Александрович, – узнал он меня. – Какими судьбами?
      Через пятнадцать минут мы сидим с Вадимом за кухонным столом, распиваем прихваченную мною бутылку коньяка и беседуем. Вадим рассказал, что техникум бросил, поступил на заочный литературный и закончил его, на текущий момент работает в издательстве. Службой, сказал, доволен, но деньгами не балуют, приходится подрабатывать на рынке охранником. От него я узнал о смерти отца, что меня на какое-то время выбило из душевного равновесия. Жена Вадима с дочерью сейчас на даче у матери под Пахрой, а он остался дома, – дел много, да и рискованно по нынешним временам на несколько суток оставлять квартиру без присмотра. Мы поделились каждый своим и проговорили часов до одиннадцати вечера. Вадим расспрашивал меня об Австралии, я в свою очередь – о жизни в Москве, вспомнили прошлое и тут я попросил собеседника рассказать, как он «дослуживал армию» после перенесённых передряг.
      – Самое главное, Вадим, для вас, что вы (я, не мог уже позволить себе обращаться к нему на «ты») выбрались живым и не инвалидом из той заварухи, будь она трижды неладна.
      Вадим грустно усмехнулся:
      – К вашему сведению, Юрий Александрович, я и во второй заход лишь чудом уцелел. Ведь опять был очень близок к гибели, но какой! Не поверите. Срока службы до конца так и не дотянул, комиссовали из-за психической перегрузки. Меня спас ниспосланный Богом ангел-хранитель, поэтому я, как вернулся, первым долгом крестился, хотя отец и был принципиально против такого поступка. Теперь регулярно посещаю церковь, молюсь за упокой всех жертв той войны.
      Отметив моё неподдельное удивление на его неожиданное признание, Вадим улыбнулся и поведал мне то, с чего я, наверное, должен был начать эту удивительную историю, не увлекаясь прочими подробностями. 
      Мы допили остатки коньяка и Вадим, несколько раз кашлянув, приступил к исповеди пережитого не торопясь, порой надолго умолкая, не спеша разматывая запутанный клубок отрезка своей жизни. Рассказ получился познавательным. Ниже он приводится, каким мне удалось его в целом запомнить, хотя я и сполз на удобный для себя изложенческий стиль:
 
      «В общем, после поправки, я, непонятый родителями, вновь, как вы знаете, попросился в Афганистан. Со стороны поступок покажется странным, поскольку большинство старалось при первой же возможности комиссоваться, но я оказался во власти аффекта. Возможно, отчасти добавилось и то, что вышла замуж моя девушка, но поверьте, Юрий Александрович, всё ж главное в другом. Основной причиной, толкнувшей меня на такой шаг, был прорвавшийся, словно лопнувший фурункул, позыв к мщению за погибших друзей, за Лёшку-москвича, за лейтенанта Попика, который взорвался сам, но отвратил смерть от меня...»
      Я согласно кивнул, подтверждая справедливость рассуждений Вадима. Мой визави нервно потёр лоб, потом с сомнением взглянул на свои пальцы и вновь погрузился в воспоминания:
      «Меня действительно преследовало безрассудное желание отправится в самое пекло и рассчитаться с моджахедами, пусть в пределах срока воинской службы. Если, естественно, не погибну до этого раньше. Да, представьте себе – рассчитаться с ненавистными духами и теми, кто им помогал, – странно слышать сейчас такое, правда? Но получилось, словно кто-то за спиной всё время притормаживал мой порыв. В сапёры я уже не годился, однако вместо того, чтобы внять просьбе и направить в одну из мобильных воинских групп по ликвидации духов в горах, меня определили в небольшую, укомплектованную личным составом меньше, чем наполовину, – стыдно признаться, – «ремчасть». Обязанности у неё были больше мирские, чем военные – в основном ремонт строительной и дорожной техники в полевых условиях, и мы должны были по необходимости менять район базирования. Одно время в помощь привлекали местных, но все они разбежались – моджахеды отрубали им кисти рук за сотрудничество с шурави. Исламистам не нужно строительство ни школ, ни больниц, ни дорог к ним. Я думаю, им нужны были только мечети.
       Естественно, я испытывал обозлённость и на судьбу, и на командование, но поделать уже ничего не мог. Жили мы в полустепном, если сказать по-книжному, фисташковом редколесье в скопище громоздких военных палаток, называемом нами «городком», и разумеется без привычных удобств. Недалеко от палаток – несколько дырявых навесов от солнца, но не от дождя. Под ними мы выполняли свои текущие работы, возясь с дизелями, бетономешалками, порою нам доставляли военную технику. За бугром в полукилометре от нас – обнесённая «колючкой» свалка уже не подлежащих ремонту, искорёженных войной агрегатов и рядом с ней не слишком большой, тем не менее, зловонный «могильник», как мы прозвали яму с бытовыми отходами. К свалке, согласно уставу, приставили часового с автоматом и сигнальной ракетницей, чтобы металлоломом никто не интересовался. Думаю, такое было излишне, поскольку селяне из отдалённых кишлаков, случайно проезжая мимо на ишаках, сразу отворачивали носы от комбинированных запахов фекалиев с хлоркой, растекавшихся по округе, – если выразиться ёмко, – из чрева «могильника». Вообще, мы находились на территории, так называемого, лояльного племени и война здесь не проявляла своего явного звериного оскала. Поэтому мои сослуживцы в целом радовались, что оказались вне районов активных действий и были вполне довольны относительно спокойной жизнью. Ко всему, ходили упорные слухи, что наше правительство собирается выводить войска из Афганистана. Действительно, размах военных операций в целом значительно снизился, широкомасштабных боевых действий уже не велось, а с моджахедами заключались порой перемирия. Один литовец даже отписал домой в деревню (он написал по-русски и попросил меня проверить ошибки), – здесь, мол, очень спокойно, всё время тепло, загораем, купаемся в арыке, – заведомо врал, никакого арыка поблизости нет и в помине и купаться нас отвозили в баню воинской части с дымящейся паром артезианской скважиной. Из неё же заполняли водой цистерны водовозок. Одним словом, писал, – живём, мол, припеваючи, почти как на курорте, на котором только случайно постреливают. Он вложил в конверт снимок, на нём мы без гимнастёрок и маек, все загорелые сидим на сколоченных скамьях в ажурной тени акаций вокруг сбитого из досок стола и наяриваем ложками из алюминиевых мисок кашу с консервами. Снимок с письмом цензура пропустила. А мы после такого плотного обеда, какой запечатлён на фотографии, всегда дружно отправлялись в поле и «занимали оборону» вдоль выкопанного для отправления естественных нужд окопа. По другую сторону окопа нас терпеливо дожидались бродячие псы, чтобы почавкать над остатками переработанной желудками каши. Время от времени ров очищался от нечистот, которые вперемешку с землёй отвозились к «могильнику», однако полкилометра не спасали от похабного запаха, когда знойный ветер дул оттуда в сторону палаток.
      Между солдатами были распределены повседневные технические обязанности, однако среди них самым неблагодарным делом всё же оставалось посменное дежурство у свалки с отходами. Было очень утомительно торчать в карауле три часа на солнцепёке под малоэффективным грибком и нюхать этот силос. После мы с ребятами догадались соорудить приличный навес, под которым уже можно стало туда, сюда ходить. Крышу покрыли шиферными листами, притянув их сверху стяжками и болтами к вбитому в землю стальному каркасу, а сам каркас собрали из надёжных уголков. Навес получился ветроупорным, солидным, даже с прикреплённым к угловой стойке старым умывальником около бака с водой и такое солдатское детище уже действительно стоило, шутили мы, охранять. В общем, от жгучих солнечных лучей часовой был избавлен, однако всё равно топтаться под нагретым шифером часами, где, кроме зелёных мух, ни живой души вокруг – скучища и тоска жуткие. Даже присесть невозможно, не положено по уставу, а начальство могло взойти на бугор с биноклем в любой неподходящий момент и взглянуть, что творится в пределах видимости. Если ты стоишь с калашом на груди, то ничего. Но увидят, что, охраняя «объект», сидишь на булыжнике, или, не дай Бог, ещё вдруг в этой вони дремлешь – наряд вне очереди в ночном дозоре или чистка территории и отхожего места. Мне сейчас кажется, что охрана свалки ненужного металлолома была предусмотренной затеей, чтобы люди не слишком расслаблялись на чуждой территории, однако возможно я и ошибаюсь.
     Освобождать себя от очередного дежурства некоторые из нас, конечно, ухитрялись. Для этого нужно было или получить «солнечный удар», а затем с искусственно вызванными температурой и рвотой предстать перед фельдшером, или рассчитаться за дежурство шариками чарса (его выменивали у селян), и тогда тебя прикроют. Бывали и иные, более утончённые и зазорные способы, всего не перечислишь, но в любом случае всё равно вместо тебя идёт в караул кто-то другой. Поэтому «волынить» надо было умеючи, не слишком часто, чтобы не раздражать окружающих. Иначе, настучат командиру, начнут разбираться и посадят на «губу», да ещё получишь «чёрную метку», а с ней в солдатской среде жить сложно. Я предпочитал иногда выигрывать «волынку» в карты, естественно самодельные. После игры сообщали старшине, что, мол, мы двое просим поменяться дежурствами потому-то и потому-то. Причины, конечно, всегда приводились более или менее убедительные. Тогда проигравший шёл в караул вместо меня, а потом выходил и в свою смену тоже. Старшина не замечал этого как правило за несколько шариков чарса, которые незаметно совал ему в карман проигравший. Ночные дежурства тоже никто не отменял, тут уж в караул выходили вдвоём – дежурить ночью всё ж таки страшновато.
         Однажды я в карауле чуть не зацепил ногой большую змею – не заметил, как она, спасаясь от солнца, заползла под навес и улеглась под умывальником. Ею оказалась сама гюрза, с чешуёй, покрытой бежевым рисунком поверх сероватого фона, в длину, наверное, более метра и толщиной, пожалуй, с руку подростка. Расцветка гюрзы хорошо маскировала её под блёклые полустепные тона местности и её не сразу заметишь даже вблизи, но тут змее вздумалось полежать под навесом на более прохладной тёмной почве. Я вовремя отпрянул, избежав укуса, а гюрза неспешно скрылась среди камней. Мне появившийся сосед очень не понравился, наверное, змею привлекало изобилие крыс и мышей у «могильника». Надо предупредить парней, особенно ночников, если сейчас самому не посчастливиться как-то змею выманить и убить арматурой. От летней жары редкие источники воды в округе высыхали, гюрза возможно страдала от жажды и её осторожность притупилась. Поразмыслив, как такое обстоятельство использовать, я решил кое-что предпринять. Для начала выбросил из «мыльницы», – то бишь пустой консервной банки, – кусок глины, которым заменяли во время дежурства мыло, и пополоскал её под умывальником. Затем проткнул штыком крышку раздобытой у нашего повара банки несладкой американской сгущёнки (это лакомство бывало от случая к случаю, но я ухитрялся его выменивать и иногда приносил на дежурство вместе с куском хлеба), чуточку нацедил тягучей массы в «мыльницу», долил воды и тщательно размешал пальцем. Получилось нечто вроде молочка, по виду не сразу и отличишь от натурального. Теперь я поставил «мыльницу» с молоком на землю под умывальником, а сам, взяв в правую руку большой арматурный прут, – наше оружие против змей и фаланг, – отошёл в диагонально противоположный подветренный угол навеса и застыл. Пишут, что змеи молока не пьют, но я с таким утверждением не согласен. В детстве сам видел, как однажды в деревне под Переславлем, где мы с родителями отдыхали летом, небольшой полоз преспокойно взобрался на стол и стал потягивать молоко, налитое в мою чашку. Я ужей не боялся, он меня видимо тоже, и пил, пока хозяйка не столкнула змею на пол. Позднее я на молочную приманку научился отлавливать ужей для школьного серпентария, а педагог-ботаник показывал нам, как простым резким переворачиванием рептилий на спину их можно мгновенно усыплять на несколько минут. Теперь цель иная и я стоял не шелохнувшись, лицом к ветру, горячие струи которого тщетно пытались сдвинуть меня с места. Сегодня ветер был средней силы. Когда он задует во всю мощь, можно будет преспокойно навалиться на стремительный воздушный поток грудью чуть не плашмя и лежать на нём так, пока ветер неистовствует. Признаюсь, это бывало приятным, даже если удовольствие осложнял бивший в тебя хоть и редкий, но колючий песок. Он норовил попасть в глаза, застревал в голове. Однако то были мелочи по сравнению с ощущениями, когда ты как космонавт на тренировке начинаешь без малого парить в воздухе, раскинув в стороны руки. Сейчас, не думая о ветре, я сосредоточил всё внимание на убийстве гюрзы. Задачу нужно по-возможности упростить – змею необходимо выманить и, не оставляя ей времени на самозащиту, забить арматурой. Немного подумав, я снял и положил на землю автомат, затем сорвал с талии гимнастёрку, – мы их на дежурстве обычно скидывали в жаркие дни с сопревшего тела и обматывали вокруг пояса. После этого, я рубаху скомкал и взял в левую руку наизготовку – пусть она отвлечёт внимание гюрзы, прежде чем я прихлопну её прутом. Конечно, если змея объявится. Прошло, наверное, полчаса, потом час. Я терпеливо ждал. Ноги у меня в тяжёлой солдатской обуви затекли от неподвижного стояния, но всё-таки прекрасно, что я не в своих кроссовках, которые такая змея спокойно может прокусить. Кроссовки нам разрешали тоже носить, – такая уж сложилась традиция, – но вчера я ступил в собачью кучу, промыл обувь и оставил сушиться в палатке.
      Пока что минуты проходили одна за другой, а гюрза не появлялась. Осталось каких-то полчаса до прихода разводящего со сменщиком, и они безусловно спугнут змею. Теперь я даже желал, чтобы ребята по какой-либо причине задержались (так порой случалось), поскольку сам целиком отдался охватившему меня азарту охотника, стерегущего дичь. Моё упорство было вознаграждено. Среди камней, соблюдая осторожность, появилась крупная голова гюрзы, которая, пробуя раздвоенным язычком воздух, оценивала обстановку. Я стоял, не шевелясь. Змея, вероятно считая, что ей никто не угрожает, стала постепенно вытягивать своё тело из камней и тут мне показалось, что этому процессу не будет предела. Сейчас я видел, как ошибся, прикинув ранее её габариты. Это был очень крупный экземпляр, длиною, наверное, гораздо больше полутора метров. Меня змея определённо не чувствовала, так как ветер дул от неё в мою сторону. Медленно рыская головой, бесконечно пробуя язычком воздух, гюрза с лёгким шуршанием вползла под навес и приблизилась к «мыльнице» с молочком, уже покрывшимся пепельным налётом пыли. Без резких движений, змея грациозно, я бы ещё добавил – почти интеллигентно коснулась мордой молока и стала его втягивать в себя, при этом подобно помпе раздвигая в стороны и опять сводя подвижные челюстные кости. Казалось, наступил момент решительных действий с моей стороны, но я на них не отважился из-за непредвиденных размеров сильной и опасной рептилии, наблюдая за которой растерял весь свой кураж. Это тебе не гадючка. Такая гюрза может здорово ответить и малейший промах грозил мне вполне предсказуемыми последствиями. Так и проторчал в неподвижной нерешительности, сжимая ком гимнастёрки в левой руке, да арматурный прут в правой. Стоял и тогда, когда змея, освободив от молока «мыльницу», отвела голову назад и свернулась во внушительный серый клубок. Пригнув голову к самым кольцам своего тела, грозная рептилия вдруг уставилась на меня мёртвым взглядом немигающих глаз, и я, наверное, такими же своими – на неё. Между нами было метров пять. Гюрза глядела на меня, словно состязалась в выдержке с человеком, при этом она регулярно высовывала и прятала во рту чёрный язычок, а я совершенно машинально облизал свои пересохшие губы. Каждое мгновение могло случиться, что, учуяв врага, живая пружина рывком разожмётся в мою сторону, причём я даже не успею вовремя среагировать, чтобы отскочить. Трудно сказать, как долго ещё продолжался бы сеанс взаимного гипноза, но змея вдруг спокойно расправила кольца, с тем же шуршанием поползла из-под навеса и, как и в первый раз, исчезла среди камней. Я облегчённо вздохнул: «Ага, не выдержала всё-таки людского взгляда! Уползла!» Однако гюрзу вывели из оцепенения не мои выпученные в нервном возбуждении глаза – по склону, переговариваясь, спускались сменщик с разводящим. Тропа через вершину была кратчайшим путём, которым мы чаще пользовались, идя на дежурство. Металлолом же и отходы свозили по щебенистой дороге, объезжая бугор.
      Я поспешно накинул на шею свой калаш и поставил «мыльницу» на крышку умывальника, бросив в неё глиняный обмылок.
      – А вот и мы! – сказал, входя под навес, сменщик Серёга. В одной руке он ещё держал автомат, а другой уже освобождался от гимнастёрки.
      Разводящий, сержант Новиков, оглядел меня критически и перед тем, как сказать: «Пошли», с усмешкой спросил рифмой:
      – Вадим, сам на ветру, а весь в поту. Духа, что ли увидел?
      – Хуже, гюрзу, да вот такую, – раскинул в стороны я руки.
      Попив воды и побрызгав на себя под умывальником, я накинул на мокрое тело рубаху и, уходя, предостерёг Сергея:
      –  Ты, Серёга, оглядывайся теперь по сторонам – и не заметишь, как цапнет, а там... сам знаешь.
      Про молоко я ничего не сказал, засмеют потом пацаны.
      Во время серёгиного дежурства змея не приползала, но другие после говорили, якобы что-то видели в камнях. Выстрелили бы, да запрещено шуметь попусту.   
      В следующую свою смену я еле дождался, когда разводящий с отдежурившим, уйдут за бугор, тут же развёл полную «мыльницу» молока, поставил её под умывальник, а сам отошёл подальше. Гюрза не появилась. Подумав, я перенёс посудинку как можно ближе к тому месту в камнях, куда раньше скрылась змея. Через час гюрза показалась. Значит очевидно где-то там в расщелине у неё лёжка и запахи молока растормошили животное. Опустошив от напитка «мыльницу», змея уползла, а я, набравшись смелости, подошёл к камням и забрал пустую посудинку.
      Так и повелось. Каждое следующее своё дежурство я оставлял в камнях «мыльницу», полную приготовленного молочка, после чего отступал под навес. Через какое-то время появлялась гюрза, выпивала молоко и уползала. Тогда я, словно официант, забирал и уносил пустую посуду. Хорошо обоим. Змея лакомилась молочком, а я, к своему собственному удивлению, был рад в этом унылом краю свалившимся на меня заботам о каком-никаком, но живом существе, пусть даже таком предельно опасном. Так мы с гюрзой и коротали отпущенные мне в карауле часы одиночества. Вдвоём не слишком тоскливо, ведь тоска в армии – это ужасно. Незадолго до моей службы в ремчасти застрелился в карауле один срочник. Причём, только он с оружием заступил на пост, как говорит со смехом разводящему:
      – А что, Лёха, если я сейчас застрелюсь?
      – Стреляйся, если дурак, – тоже смехом отвечает Лёха.
Солдат приставил ствол к челюсти снизу, да и нажал на спуск. Перед тем солдат известие получил из дома, что девка его замуж вышла. До сих пор две дырки в грибке просвечивают.
      Попив молочка, змея уползала, но я знал, что она где-то рядом со мной, в камнях. Казалось тогда, что и от «могильника» воняет не так уж густо. Как на тяжёлом фоне доминировавших запахов гюрза распознавала моё присутствие, не представляю, но в дежурства пацанов, – я выяснил, – гюрза никому на глаза уже не попадалась. Конечно, я понимал, что сильно рискую, прикармливая всё-таки непредсказуемое в своём поведении пресмыкающееся. Однако разве не меньший был риск вторично оказаться мне в Афганистане, скудно населённом нищими людьми и фанатичными муллами? Я по своей натуре вспыльчив, но отходчив, и теперь всё чаще ощущал, что былое горячее желание мстить постепенно растворяется во времени. Да и мстить тут было особенно некому. За всё время, пока здесь, мы не видели моджахедов. Говорят, от них нас избавляли местные старейшины-лоялисты, которые отсекали войну от своих кишлаков. Харам! С моджахедами старейшины ухитрялись договариваться не заходить сюда, чтобы не было ответных действий со стороны шурави, сносящих кишлаки с лица замли. Если же кто-то из «своих» селян не выдерживал и нарушал мирное равновесие, таких, говорили, старались выпроваживать в беспокойные районы. В общем, в повседневных мирских заботах всё шло к тому, что от безотрадного чувства мести, ещё теплящегося в моей груди, скоро не должно остаться и следа. Воможно, такой непредвиденный поворот в мыслях всё же к лучшему, чем жить и сохнуть, будучи постоянно снедаемым внутриутробной жаждой мщения. 
      В середине сентября стало известно, что к зиме нас собираются перебросить на новое место. Какое – не посвящали, и когда конкретно, мы тоже не знали. Наступал осенний сезон и после одуряющей четырёхмесячной жары мы все рады были обрести наконец долгожданную прохладу. В третьей декаде сентября впервые за всё лето ветром занесло набухшую влагой тучу и разразился сильнейший, можно сказать, тропический ливень с грозой – редкая роскошь для здешних мест. После такого щедрого небесного подарка, высохшая земля, пропитавшись влагой, на какое-то время зарастёт зелёной травкой, вскроются родники, наполнятся водой колодцы, а умытый фисташковый полулес посвежеет. Однако в ноябре природа возьмёт своё, – листва фисташек пожелтеет, пожухнет и холодные предзимние ветра обгложат деревья, оставив от них только кривые скелеты. Обещали, что это должно произойти месяца через два. Сейчас же мне выпала честь встречать животворный ливень в очередном карауле под шиферным навесом, который яростно долбили потоки воды. Создавалось впечатление, что они проверяют сооружение на прочность. Водопад, низвергавшийся с шифера на землю, успел выбить глубокую канаву, и вода по ней бурно неслась в широкий распадок за «могильником». Туда же она смывала благоухающие издержки человеческого быта и его размытые остатки устремлялись грязными пузырями по пологому склону вниз. Вокруг навеса уже битый час «ревела буря, дождь шумел», постепенно всё же убывая в силе. Гроза уходила на юг, а ливень перешёл в нудную моросящую дребедень. Под навес, кроме меня, попрятались мелкие ящерицы, два полоза и, наверное, с полдесятка крыс. Вода затопила их норы, теперь враги и жертвы в минуту общей беды не обращали друг на друга внимания на этом импровизированном ноевом ковчеге. Моя гюрза не приползла, и я предположил, что она могла уплыть с паводком. Я ошибался, но как!
      Когда дождь ослаб, я, продрогший на посвежевшем ветру в сырой одежде, едва вытерпел, чтобы не нарушить устав, и минут за пять до смены, попросту поспешить ей навстречу в часть, однако одумался и остался на «объекте». Наверняка, соображаю я нервозно, потоп подмыл палатки, – они стоят ниже караульного навеса, – и там сейчас все, кроме меня, заняты наведением порядка. Конечно, кое-какую оставшуюся под соломенным матрасом солдатскую мелочь пацаны под шумок давно уже прибрали к рукам, чтобы потом обменять у селян на чарс или тутовую водку. Так что, появись я раньше на пять минут, за руку всё равно бы никого не поймал, а проблемы себе бы мог создать. Однако всё же после «бурного» дежурства, выпавшего сегодня на мою долю, такую «прихватизацию» любителями чужого (в чём сомнений не было) я посчитал для себя очень обидной. Воров солдаты жестоко избивали. Экзекуциями занимались коллективно, тем не менее были и отдельные исполнители-любители. Среди них выделялись усердием двое – Витька из-под Куйбышева, рослый дюжий детина, и его напарник Димка-мордвин из Рузаевки, отлитый словно из чугуна боксёр-разрядник, добровольно напросившийся в Афганистан и по иронии судьбы попавший в ту же часть, что и я. Он тоже прибыл убивать моджахедов, ему тоже не повезло за отсутствием в ближайшем окружении оных, и вот, пришлось распыляться на «казарменные» разборки. Исполнять солдатские приговоры Димка был мастер. Раз он так отделал сидящего на губе здоровенного вора, что превратил парня в калеку. Командование в расправы не вмешивалось, но искоренить воровство всё равно не получалось.
      После дождя заметно похолодало. Я поёжился, попрыгал на месте и взглянул на свои, приобретённые у духанщика часы – по ним время моего дежурства вышло. Смена наверняка барахтается где-то в грязи за бугром, а мне волей-неволей приходится её дожидаться. Я посмотрел на склон перед собой, по которому придётся шагать, и закис, – разбухшая почва сейчас начнёт налипать на обувь пудовыми комьями, превратив ходьбу в каторжный труд. Но всё равно для меня сейчас это лишь досадные мелочи. Главное – уйти поскорее, заняться в части оставленным мне обедом, затем и другими делами.
      Прошло в общей сложности уже лишних четверть часа, однако смена не появилась. Потом ещё столько же – опять никого. Что за чёрт? Я не на шутку встревожился и теперь уже окончательно решил: подожду ещё десять минут для порядка и, если никто не появится, нарушу устав и покину пост, чтобы разобраться в обстановке – не торчать же здесь вечно. Смена опять не пришла, пора сваливать. Я поправил на груди автомат и снял его с предохранителя. Потом несколько глубоких вдохов-выдохов и – вперёд. Однако, не успел ступить и шага на взбитый дождём грунт, как какая-то серая молния метнулась к моим ногам и чудовищно крепко и быстро обвилась вокруг икр. На мгновение я дёрнулся, ещё не ведая страха, и тут же услышал предупредительное злобное шипение, заставившее меня похолодеть от ужаса: гюрза, стянувшая живым жгутом мои голени, открыла пасть, на верхней челюсти которой я явственно увидел два смертельно-ядовитых клыка. Я ещё никогда не наблюдал так близко перед собой пасть змеи, готовой ужалить, а сверхвнушительные размеры ядовитых зубов почему-то мне напомнили клыки саблезубого тигра на картинках. Стыдно признаться, что я в тот момент от страха немного обмочился, однако на гюрзу моя невольная слабость не произвела впечатления. Она властно завладела моими ногами и ответ на любую необдуманную самодеятельность грозился быть с её стороны вполне адекватным. Я раньше читал, что даже если очень сильным ловким людям и удаётся сжать в кулаке шею метровой гюрзы, но чуточку ниже сочлинения с головой, то гюрза пригибает голову к пальцам и пронзает свою нижнюю челюсть клыками, ухитряясь достать плоть обидчика. Моя же рептилия была раза в два поболее и уж куда посильнее. Страшно осознавать, что погибнешь, если неудачно пошевелишься, хотя последнего естественно я не собирался делать в создавшейся ситуации. На любое неосторожное движение гюрза ответит мгновенными укусами и тогда весь яд будет во мне. От ощущения безысходности, меня дополнительно к прочим слабостям прошибает под сырой рубахой холодный пот. Чем же я заслужил неблагодарность змеи? Ага, возможно её ярость вызвана тем, что не развёл привычного молочка и собирался уйти, а непогода для рептилии не оправдание. Хм, чушь какая-то. Просто, дикое животное есть дикое животное и, как не приручай, его поведение навсегда останется действительно непредсказуемым. Эту аксиому высказал, кажется, Брем, а может быть – Гагенбек, уже не помню точно. И зачем я, идиот, ядовитейшую здесь после кобры змею продолжал прикармливать, вместо того чтобы воспользоваться её глупостью и расстрелять однажды просто из автомата. Потом уж как-нибудь в поднятой шумихе разобрались бы. Так неет, никому о кормёжке словом не обмолвился, чтобы кто-то вдруг бедную несчастную тварь не отравил из вредности, не убил. Ведь я к её присутствию так уже привык! Перед собой ещё бахвалился: дескать, гюрзу приручил, вот какой я молодец, будет что друзьям потом рассказывать! А нынче – нате вам пожалуйста, я её внезапный пленник и нахожусь на грани жизни и смерти. Я вспомнил случаи, когда гюрза кусала неосторожных солдат и если им вовремя не вводили сыворотки, парни умирали в страшных мучениях. Но разве успею я, находясь в полном цейтноте, дотянуть до сыворотки? Нам здесь шприцы с этим снадобьем фельдшер по карманам не рассовывает. Мне стало совсем жутко от таких мыслей, и я почувствовал, что близок к панике. «Нет, нет, паниковать нельзя, – предостерегает кто-то другой во мне, волевым усилием изгоняя из меня малодушие. – Шанс остаться в живых всё же есть, когда в конце концов появится смена, – успокаивает этот кто-то «другой». – Пусть пятьдесят на пятьдесят, но он есть». «Действительно, – соображаю уже я сам, – увидев людей, змея может распустить кольца и уползти. А может... а вдруг она ещё больше объярится и ужалит?» От такого предположения мне опять становится не по себе, и я с привеликим трудом поборол безрассудное искушение схватить в порыве отчаяния змею за упругую шею, чтобы попытать счастья сломать ей позвонки. Такие поступки завершаются благополучно только в приключенческих фильмах типа «Денди по кличке Крокодил», который я просмотрел записанным на видео уже только теперь. На самом же деле, гюрза в создавшейся ситуации не позволит даже пошевелить рукой. Несмотря на кажущуюся медлительность, её броски, как я уже успел убедиться, стремительны, реакция – потрясающая, в десятки раз выше моей. Остаётся одно – собрать в кулак волю и терпеливо ждать, не задумываясь над развязкой. Впрочем, выбора у меня не было.
     Между тем, ветер совсем ослаб, мелкий дождь перешёл в изморось и всё вокруг стало заволакивать туманом, наползавшим снизу из котловины. Белёсые хлопья причудливых форм перемещались как привидения, постепенно завоёвывая пространство. Воздух быстро мутнел, очертания предметов начинали расплываться. Я прикрыл веки и оказался во власти навалившихся со всех сторон тяжёлых розовых волн, затягивавших меня в свой цветной омут. Такие нездоровые видения случаются при полуобморочном состоянии от высокой температуры, под влиянием алкоголя или дури, вроде чарса. Чувствуя, что меня уже немного начинает раскачивать, как в лодке, я, дабы удержаться на месте, заставил себя открыть глаза. Это помогло мне мысленно ухватиться за неподвижную стойку навеса, чтобы таким виртуальным способом сохранить равновесие. Однако всё равно от нервного перенапряжения голова ходила кругом и мне стоило немалых усилий продолжать стоять, да ещё принуждать себя не шевелиться. Видимо, сознание моё всё же периодически отключалось, но какая-то внутренняя энергия удерживала меня в вертикальном положении, не позволяя упасть. Я, наверное, гораздо дольше простоял с закрытыми глазами, чем показалось вначале, поскольку воздух за это время уже успел очиститься от тумана. Его придавленные к земле белёсые лохмотья уползли вверх по серым склонам холмов, пока не увязли в фисташковом редколесье, зацепившись за деревья и наполовину скрыв их под своим ватным покрывалом. При этом, влажные верхушки фисташек, освещённые поздним солнцем, представлялись издали россыпью позолоченных островков, выступающих из морской пены. Появилась радуга. Она охватила часть небосклона и добавила красок раскинувшимся передо мной далям. Наблюдать такую гармонию природы в моём положении было жестоким испытанием. Свежесть умытых недавним дождём ландшафтов дразнила. Нивесть откуда взявшиеся шустрые стрекозы проносились совсем рядом, едва не задевая лица прозрачными крыльями. Они словно издевались над беспомощностью человека. Критическое положение вновь активизировало мои мысли. Да, прошло уже, наверное, ещё больше часа (на циферблат я в своём положении не смел взглянуть), а смены нет. Почва раскисла, но уж как-нибудь они всё же должны были бы сюда добраться. Ведь можно в обход по «щебёнке», хотя по ней и бежит ещё поток. Я стал судорожно перебирать в уме другие возможные причины задержки. Так, сегодня меня обязан сменить кто? Сазон – солдатишко по жизни злобный и убогий, неразборчивый в поступках, большой любитель халявы и дури, – правда, последнее как почти все. Признаться, я с ним всегда не очень-то считался. «Поддавали» раз втихаря в палатке с ребятами «в личное время» и я по-пьянке вдруг проиграл в карты этому хмырю заболотному дежурство. Полагаю, совершенно случайно. Стоп. Проиграл и не отдежурил, подумал: протрезвеет – забудет. А он не забыл, гнус, приставал. Я всё отмахивался, говорил, мол, отдежурю, не переживай, какие могут быть неровности между пацанами, но Сазон упорно требовал долга, и ещё земляков на помощь подключил. Его-то конечно понять можно, а им, пристебаям, какое до всего дело? Я обозлился и пригрозил, мол, мы сами с Сазоном между собой сможем разобраться, а будете приставать – уделаю каждого и для острастки двинул при них этому же Сазону в рыло. Он мордобой проглотил, а сейчас в отместку взял мелкой подлостью, поставив меня перед свершившимся фактом. Он не думал, что я самовольно могу оставить этот пост – за такое под трибунал при желании подведут. Но видит Бог, я оставил вонючий «объект» и ушёл бы, если не змея. Ах ты Сазон, сучонок недобитый, плохо ты меня ещё знаешь! С разводящим Лёхой ему нетрудно было договориться, ведь между пацанами Сазон прав – карточный долг свят. Если я не верну, – ответить мне он не сможет и все на нём, недоделанном, начнут воду возить – таковы реалии солдатской службы. Ну, и теперь нашёл выход. Перед начальством Сазон мало рисковал – меня коллектив недолюбливал. Конечно, после такого принудительного дежурства, как сегодня, он знает, что я обязательно приду к нему в палатку разбираться – вот тогда возможно и устроят мне там хоорошую коллективную «тёмную». Но до этого, уже казалось мне, счастливого момента ещё надо бы дожить. Произошло поразительное совпадение – Сазон устроил мне подлянку, которая неожиданно переплелась с таким непредвиденным «змеиным» случаем. Конечно, Сазон подобного оборота не мог предположить, однако если бы и мог, – уверен, это бы его не остановило. Ладно, хватит нюни разводить. Сейчас ясно одно – смены не будет. И откуда мне в тот прошлый душный вечер было пьяному знать, что, играя в двадцать одно, поставил на кон вместе с дежурством свою жизнь? Нет, определённо Бог покарал меня, раз я, походя, пинал порой убогого. Теперь – возмездие: рано или поздно сдвинусь с места и змея ужалит, а до введения сыворотки, как я уже понял, даже теоретически не дожить. От таких беспросветных дум тело моё покрывается гусиной кожей. Похожее испытал в детстве, когда на чужом дворе долго держал меня в напряжении сторожевой пёс, не давая пошевелиться, пока не появился хозяин. Пёс – всё же животное домашнее, хозяин прикрикнул – он и ушёл. А эта – тварь дикая и безмозглая, руководствуется лишь инстинктами. Сейчас я её враг, но почему она сразу меня не кусает? Чего выжидает? Нет, определённо я схожу с ума, пытаясь вникнуть в змеиную логику.
       Прошло, наверное, ещё больше часа, а я обречённо продолжал держаться на затёкших и видимо начавших синеть ногах. Сейчас мне физически было невыносимо тяжелее, чем в расхожем выражении – «просто невмоготу». Волевым усилием я заставлял себя стоять, хотя страх перед ожиданием худшего уже притупился. Я отчётливо понимал, что до третьей смены мне не дотянуть. Онемевшие конечности против воли вот-вот сами судорожно задёргаются, и я отрешённо готовился к развязке ценой получения рокового укуса, как вдруг ощутил, что железная хватка гюрзы неожиданно ослабла. Икры тут же стали наполняться теплом, одновременно пошло ощущение, словно их нашпиговали иголками – это в мышцах зациркулировала свежая кровь. Тем временем, кольца змеи окончательно распались. Ещё несколько слепых секунд, и гюрза полностью освободила меня, с шуршанием отползла к сырым камням и, как обычно, скрылась среди них. Я ей был больше не нужен.
      Вот она, непредсказуемая парадоксальность поведения дикого животного в полном раскладе – внезапно вспыхнувшая ярость столь же беспричинно и бесстрастно сменилась тривиальным равнодушием к жертве.
      Я в изнеможении опустился на землю.

      Пока через гору добирался до палаточного «городка», никого не встретил, – сегодня из-за грязи умные люди всё же пошлёпали в обход по залитой водой щебёнке.
      В пути моя измученная нервная система испытала окончательный надлом. Бушевавшая до этого злость отступила в дальние закоулки сознания, и я всё отчётливее привыкал к мысли, что Сазон всё-таки прав по-своему. Продержав меня лишнюю смену в карауле, он в жёсткой манере убедил меня, что карточный долг действительно свят и как знать, легко ли я ещё отделался? Осуждать пацана из-за моей обнимки со смертью и вовсе не стоит, Сазон тут не при чём. Хотя в принципе, ему, скотине, всё равно никогда не понять недавнего моего критического состояния. И я тоже хорош – нельзя борзеть ни при каких обстоятельствах, тогда не будет конфликтов и проблем поубавится. Всё-таки сейчас самое для меня главное, что возвращаюсь живым, а не корчусь в предсмертных судорогах под навесом. Размышляя по дороге над этим фактом, я постепенно освобождался от депрессии, отходил, что называется, душой, но не телом, – икры всё больше начинало ломать при каждом шаге – последствия длительной стянутости живым ремнём. К тому ещё навалилась отупляющая усталость. Поэтому ковылял я с трудом, сомнамбулично переставляя по глине отяжелевшие ноги. Тем временем на небо опять наволокло и снова забрызгал дождь. Где-то в направлении кишлака завыла собака, ей ответили другие. Ночь не наступила, а они уже воют. Теперь этот отдалённый концерт продлится до утра. Я отметил, что у афганских крестьян исключительно здоровая нервная система. Им не докучают ни лай захлёбывающихся яростью псов, ни монотонный душераздирающий визг ребятни в играх. Они детей не останавливают, не одёргивают. Попробуй, скажи пуштуну об этом. Только ненависти к себе добавишь. С подобными мыслями я перевалил бугор и заскользил глиняными подошвами по склону вниз, разгоняя нашествие жаб. Множество их скачет во время и после дождя по полям-дорогам, а местные бешеные водители, стараясь не давить животных, умеряют свой пыл и объезжают жаб, как препятствия. Раздавить по неосторожности бессловесную живую тварь считается большим грехом. Раз я наблюдал, как водитель-афганец мчавшегося по шоссе грузовика, дабы не наехать на какую-то лягушку, так резко затормозил, что машина по инерции запрыгала на баллонах вперёд, словно мяч, и остановилась почти перед самым носом твари, не нанеся ей вреда. Шофёр потом не поленился вылезти из кабины и потратить время, отгоняя в кювет глупое земноводное. Мне сейчас было не до милосердия по-афгански, и я продолжал под дождём ковылять вниз, с безразличием относясь к хлопкам под ботинками. То лопалась под ногами разная мелочь, более крупных жаб я всё же старался перешагивать, давить их неприятно. Дождь здесь за бугром усилился и «городок» встречал меня монотонным шумом тарахтящих по земле и палаткам водяных струй. Вокруг ничего другого из ряда вон, обычная вечерняя лень. Брезентовые домики, как стояли, так и стоят – целёхонькие. Буря не сорвала их с растяжек, не смыла, лишь помяла. Напряжённый день окончен, все отужинали и разбежались по койкам придавить подушки минут на четыреста – солдату дождь не помеха. Я устало миновал КПП, через стекло увидел ухмылку дневального, но останавливать меня с расспросами он не стал. Про себя я отметил, что дневальный видимо в курсе моих дел. Нет, заниматься Сазоном я не буду, не нужны мне сейчас дополнительные конфликты, а насчёт «тёмной» ...да пошли вы все к чёрту вместе со своими солдатскими разборками! Пост я бросил, что ж мне там – вечно торчать? Немедленно докладывать об этом старшине тоже не побегу – пока это выше моих сил. И про змею проболтаться нельзя, что глупая тварь держала меня, – не поверят и анекдоты станут слагать. После перенесённой встряски даже есть уже расхотелось. Желал лишь одного – скинуть вонючее мокрое шматьё, завернуться во что-нибудь посуше, нырнуть в койку и задать храпака. Но сначала надо ещё дождаться разводящего, сдать ему оружие... Ииэх! Ничего, вернётся – сам разберётся, разбудит. Его мне дольше пришлось ждать. Решив, что семь бед – один ответ, я направился прямиком к своей палатке. Отдыхать. И тут меня внезапно охватило чувство непонятного неуюта. Я попридержал шаг, пытаясь разобраться в причине, и сообразил, что виной тому посторонний и еле уловимый в водяных испарениях молочный запах. Он исходил безусловно от палатки и слегка тяжелел по мере моего медленного продвижения к ней. Возникло скрытое подозрение, что внутри очень некстати подготовлен не совсем джентльменский сюрприз и уснуть скорее всего не получится. Дождь продолжал беспрерывно и весело отстукивать дробь по провисшему брезенту, приветствуя моё приближение. «Музыки нет, бьют одни барабаны!» – пришла в голову вздорная мысль, но я отбросил её и посерьёзнел. С трудом «шевеля копытами», стараясь внешне ничем не выдать своей озабоченности, я неспеша прошлёпал к своей «курортной обители», – она стояла у самого края, – с предосторожностями приподнял полог и чуть не ступил в перемешанную с грязью... кровь. Внутри в безобразных позах не лежат, а валяются зарезанные, нагие и по виду ещё тёплые тела пацанов. Все с выколотыми глазами и вырезанными частями тела. Усталость сразу рукой сняло, я с идиотским рёвом бросился к другим палаткам. Там всё выглядело ещё ужаснее. Некоторое время, обезумев в крике, я метался по грязи среди мёртвых палаток, бесцельно строча из автомата, потом кинулся к будке дневального. Солдат сидел на скамье, прислонившись к фанерной стенке. Это – Ахмед из Термеза. Он был задушен и, оскалившись, смотрел на меня вылезшими из орбит глазами. Их и одежду враги великодушно оставили брату-мусульманину, не забыв взять автомат. Чувствовалось, что духи, натешившись резнёй, ушли совсем недавно. Они воспользовались ненастьем, загнавшем солдат в палатки, откуда ребята уже не выбрались.  Вот так и получилось, что глупая тварь, обвив мои ноги, спасла меня, и в живых из всей ремчасти остался только я один».

     Мы оба долго молчали после рассказанной кошмарной истории. Я было отважился нарушить тишину, но собеседник замкнулся в себе. Наконец, он поднялся и со словами: «Пора бы и вздремнуть», принялся раскладывать мне в гостиной диван.
     Проснулся я рано от храпа хозяина за стенкой. Он сам видимо лёг позже – на кухонном столе к коньячной бутылке прибавилась за ночь водочная. Я не стал будить Вадима, написал на листке, вырванном из записной, свои извинения с благодарностью, номер австралийского телефона и ушёл, по опыту зная, что мне вряд ли позвонят. 
   
2011


Фото со страницы интернета в свободном доступе