Жестокий канкан

Невысокий парень с новенькими пёстрыми подтяжками на застиранной майке терпеливо сносил трёпку жаркого ветра в очереди за пособием по безработице . В упругости щёк у него было ещё что-то мальчишеское, но подглазья уже отливали неистребимой голубизной пьяной молодости.
На нём были джинсы старые, полуистлевшие. Домашние тапки на босу ногу. В списках биржи труда этого безвестного городка он значился как Нецветаев Евгений Павлович. На местном рынке и в пивной кликуха ему была Нецва.
С глубоким спокойствием нищего стоял он в очереди, курил, никуда не спешил, ничего не желал. И когда чиновница объявила с крыльца, что примет лишь пятерых, остальных — завтра, то и сердце его тоже не ворохнулось.
Острым глазом неглупого, неслабого ещё человека он стрельнул вдоль по пыльной улице, как бы визируя маршрут, и потом неспешно пошёл строго по этой воображаемой линии между кирпичных и деревянных заборов, меж двух рядов тополей, хищно щелкающих в ветре молодыми голыми ветками.
Было время, когда он сам пытался «раскрутиться», лепил что-то в подвале из гипса, выращивал шампиньоны, ремонтировал квартиры, но не нажился и возненавидел удачливых, зациклился на мечте наколоть кого-нибудь из них. Дождался своего часа. В одной фирме с десятью миллионами наличных его послали в командировку, из которой он и не вернулся, заодно порвав с родителями, осточертевшими своими ссорами на старости лет.
А с женой он уже три года не жил.
Продавив грузные, обитые железом, ворота, Нецва свернул с улицы во двор двуслойного домика — низ кирпичный, верх деревянный.
Нагнувшись, вошёл в тёмный коридорчик. Паклю из пазов в стенах то ли выклевали птицы на гнёзда, то ли выдуло за сто лет, - щели были подконопачены тряпками, газетами. Вдовья верёвочная петля висела вместо крючка на косяке. Из коридорчика одна дверь вела в светёлку, а другая в холодную летнюю комнату окошками в забор.
Нецва вошёл в эту комнату, скинул с плеч подтяжки и повалился на кровать, застланную прожжённым суконным одеялом.
А в другой половине домика, в горенке с большой белой печкой стояла у окна и подпиливала ногти молодая бабёнка, на удивление стройная и спортивная для этого забытого Богом городка. Обезображенные перекисью волосы у неё на голове были взбиты как огромный ком сахарной ваты. Незамысловатое фабричное лицо с крепким прямым носом и очень тугой кожей на подбородке, было вызывающе взрезано накладными ресницами, взломано жирной морковной помадой на выпуклых губах. Мускулистые бёдра схвачены юбчонкой наподобие балетной, которую она умела ловко вскидывать, подскакивая словно в канкане, когда требовалось подсечь и намертво зацепить мужика в привокзальном ресторане.
На ней было майка «в облипон», и с таким вырезом впереди, чтобы если навалиться на стойку бара, то груди выдавились чуть не до сосков.
Людка Торопова — эта бабёнка с громадным одуванчиком вместо головы — была самая настоящая проститутка в городе С. И история ее обыкновенная. Отец рано умер. Мать кинулась устраивать личную жизнь, девчонку сунула в интернат. Однажды после отбоя в спальню ворвались старшие парни и будто бы для проверки чистоты ног стали задирать одеяла. Кто успел — убежал, а Людку в углу изнасиловали. Застращали. Она умолкла навек. После чего пошла по кругу в интернате, а потом и в этом древнем русском городке с множеством церквей. Свела мать в могилу, а сама в силу ли своей телесной крепости или какого-то остаточного немеркнущего света в душе выправилась в сноровистую, смелую бабу. Работала по кабакам и гостиницам, а жила будто семейная, вела хозяйство в этом домике, готовила, стирки устраивала, новыми обоями комнату оклеивала...
Управившись с ногтями, Людка напоследок глянула в зеркало так, что на мгновенье из клоунской раскраски выскочили её умные, серые глаза. Миг откровенья отлетел, человек в Людке спрятался. Сумочку на плечо и — в путь.
Хлопок дубовых ворот за ней подкинул Нецву на кровати и перевернул на живот. Кулаками с двух сторон он взбил подушку, вмялся лицом и сдавленно взвыл.
Он броском перевернулся на спину. На бывшем только что сонном, вялом лице отобразились страданье, ужас. «Лучше бомжевать буду. Лето впереди. Под кустом где-нибудь'...»
Откуда-то с лугов, с болот несло на городок дурным жаром весны, дуло горячо как из трубы, и деревья без листьев качались и скрипели, казались как бы омертвелыми в жестокой засухе.
Людка шагала по улочке родного городка, по камням и доскам, по которым гимназисточки когда-то ходили, потом комсомолочки — так же полноправно шла сейчас и она. И не находилось на неё никакой управы. Последние нападки старух давно были подавлены её залповым огнём: «Прими таблетку и заткнись!»
И теперь городские бабки с завалинок глядели на неё молча, как на победительницу, и — с интересом.
А сама Людка для себя была совершенно не интересна. Про себя она знала всё до конца: она не сопьётся, не загнётся от наркоты. Никогда не родит, и не выйдет замуж. Она сдохнет в этом городке не своей смертью.
Всё знала, и потому была спокойна. А за её бабью судьбу болела, как водится, мужицкая душа. Сплошные обломы были на этой душе, все цветы и листья засохли, ветки замшели, - хотя когда-то фантастический роман в триста страниц эта душа накатала, и начинающий автор Евгений Нецвеатев отнёс его издателю. Потом ещё и стихи в газетах публиковал.
Грудь и сердце в надсаде, кашель, колотьё. Может самому скоро в могилу, а блудящую бабу жаль. На брошенную законную жену давно рукой махнул, а оторва районная покою не даёт .
Нецва выбрался из дому, сел на завалинку под мутными, ядовитыми предзакатными облаками. Курил и сплёвывал на прутья сирени. Грелся на первом залётном тепле, которое для него было теперь лишь повышенная температура воздуха, хотя вроде бы совсем еще недавно в такие дни к железной дороге тянуло, в голубые дали, на поезда. А потом как-то неожиданно для него в вагонах завелась лишь тупая пьянь да карты, да ментовка линейная, да кэпэзэшник вонючий, где на завтрак хлеб с горкой сахарного песка, тающего во влажной вони камеры. И пинок на свободу, на перрон в этом неизвестном городке, под капель с сосулек на затейливой крыше вокзала. А тут эта Людка с пакетиком фисташек. «Эй, белая, комнату сдашь? Заплачу как за люкс!»
И она без раздумий, без приценки молча увела его к себе, как обыкновенного холостяка с дальними видами на сожительство.
В пустом полутёмном ресторане Людкина вата на голове белела в углу за столиком. Она пила любимую «фанту» в окружении швейцара в фуражке и вышибалы в камуфляже. Здесь же сидела барменша в кружевах и сутенёр Генка в спортивных штанах и огромных кроссовках.
От грохота товарняка дребезжал фужер о бутылку. Гитарист, новенький в оркестре, приглушенно чиркал медиатором по струнам, наскоро проходил свои партии перед вечером.
За столиком собрались все друзья Людки, схваченные скоротечной, кровавой дружбой, настоящим уважением — и к плечевым мускулам Генки, и к пистолету охранника, и к Людкиной заднице, и одинаково проникнутые дерзким презрением к мещанскому доживанию городка.
Людка чувствовала, как швейцар, отставной полковник, хотяще и злобно ощупывал её глазами. И за так, и за пятак он давно подлаживался к ней, а она и сейчас позорила его, честного семьянина, презрительными, порочными ухмылками. Этот солдафон ревновал её к клиентам, прямо кипел. Но Людка боялась только Генки, его вонючих шерстяных подмышек в проймах тельняшки-безрукавки.
Из-за этого страха она легла под клиента даже тогда, когда у них с Нецвой оставались ещё его деньги, и они жили в горенке как муж с женой. Генка подловил её в ту пору у магазина. Она тащила кошёлку продуктов «для семьи». Он сказал, чтобы отправлялась к армянам. За неё и еще за одну девку аванс был получен. «Не пойдешь — на свалке в контейнере тебя найдут, — пообещали эти подмышки, и так убедительно, что она сразу и распрощалась с мечтой о завязке.
Всё рассказала о себе Нецве.
Он не взорвался, не исчез. Только переселился в боковушку, осложнив жизнь Людке.
И сегодня из-за Нецвы опять выходил у неё напряг. Какого-то русского подсунул Генка перед самым закрытием ресторана. Черноголовиков в последнее время она потому и предпочитала, что те волокли её на свою территорию, страшась извилистых улочек захолустья. А этого надо было вести к себе домой.
Клиент оказался, какой-то учёный. Всё рассуждал о славной древности этого городка. Культурный оказался, и ясно было Людке, что и запал то он на неё с многодневного перепою, а не с похоти. Высокий сырой мужик в кепке-жириновке, в жёлтом широком плаще, будто в театральном балахоне, колыхался и бликовал в ночи.
Запускал пятерню во взбитые кудри на голове Людки, ломал лаковый цемент строения, дёргал и возбуждённо хохотал.
-Ты, девочка, сама древность во плоти! Ты – ископаемое! Знаешь ли ты об этом? Ещё в пятнадцатом веке таких как ты на Руси стали бить плетьми и чуть под корень не извели. Мне как историку от этого двойной кайф!
Он нетерпеливо полез к ней под майку, вытащил грудь, стал рвать её, терзать. Прижал Людку своим тяжёлым телом к ставне какого-то дома.
В ночном стоянии воздуха трепала девку буря. Она поддала коленкой в пах мужику, но не достала.
-За всё будет заплачено, крошка,- рычал зверюга.
Он схватил её и подсадил на цоколь. Ржавое железо оцарапало Людкины ляжки. Пускай на ней уже и трусишки были сорваны, повисли под коленом на одной ноге, но она всё упиралась, с отвращением дыша перегорелым одеколоном с учёного воротника.
Жарким настойчивым шёпотом уговаривала пойти к ней домой и сделать всё по—человечески. Но историк совершенно раскрепостился. Слюнявым восторгом сияла его морда. Слышно было, как упавшая с головы кепка ударилась об асфальт пластмассовым козырьком. Людка сдалась. Распятая на деревянной стене, решила, что чем скорее, тем лучше. И вдруг широко открытыми своими очами увидела за плечом насевшего клиента какой-то серебряный высверк. И затем лицо Нецвы встало перед ней вместо потной головы историка, со стоном сползающего вниз, и осевшего там, словно запутавшегося в сетке спущенных Людкиных чулок.
Она бросилась в темноту наугад. Вколачивала гвозди каблуков в асфальт, в булыжники, в утоптанную землю. Слышала мягкие прыжки за собой, готовилась увернуться от ножа, но Нецва, догнав её, мирно побежал рядом. И по Людкиному разумению выходило, что отрабатывал парень прокорм и постой добровольным телохранительством.
Людка задыхалясь от бега, от ярости, кричала Нецве, что этого «жёлтого» видели с ней в ресторане, наводка будет, и Нецве конец. Говорила же ему, чтобы не регистрировался на этой долбаной бирже. Не нужно было ей его сраное пособие!..
От фонаря на перекрестке их тени лыжными толчками убирались в темноту. От ударов их ног трясся, кажется, весь городок, а от их свистящего дыхания робели самые свирепые псы на цепях.
У ворот своего дома Людка привалилась спиной к столбу, вытащила из сумочки деньги, полученные от учёного дурилы, и сунула их Нецве.
-На дорогу.
А он отвёл руку и едва слышно, задыхаясь, сказал:
-Не заложишь меня - всё будет о-кей.
-А дальше? А дальше-то что?!- коброй зашипела Людка.
-Поживём - увидим,- сказал Нецва, засовывая нож в задний карман джинсов.
Шагнув за ворота, он в изнеможении сел на скамью и, еще не отдышавшись, стал закуривать, освещая усталое, старое лицо.
-Жрать хочешь? - спросила Людка.
-Не отказался бы.
Зажглись огни в горенке за спиной Нецвы. Два решетчатых квадрата света упали на дорожку перед ним, заблестели на его плечах пряжки новеньких американских подтяжек. Дым от сигареты в этих раструбах света клубился, завивался смерчами и вихрями, хотя ветер уже совсем скис, и под тонким бархатным слоем пыли городок замер в предрассветной звенящей тишине.
1996 г.