Грехи наши тяжкие

                В каждой избушке свои погремушки
                (поговорка)

         Через мутное, давно не мытое стекло в окно заглядывало весело улыбающееся солнышко. На дворе – начало марта. В глубине комнаты в кресле сидит с отсутствующим взглядом совершенно седая бабушка – Мария Игнатьевна Журавлёва. Её почти потухшие, в прошлом зелёные, но с годами выцветшие глаза устремлены в никуда. Одета старушка аккуратно, с тщательно приглаженными, зачёсанными за крупные уши волосами, стянутыми на затылке в небольшой узел и открывающими высокий выпуклый лоб. Нос несколько длинноват. К старости кончик раздался, как бы припух, покрытый пористой кожей стал нависать над прямыми немного тонкими, всегда плотно сжатыми губами, которые придавали лицу недовольное выражение. В комнате тепло, но бабушка сидит в толстой, связанной из обрывков разноцветной шерсти кофте. На распухших ногах – опорки из валенок, – другая обувь давно не налезает на отёкшие конечности. Любые передвижения по комнате даются ей с трудом, – старушку  мучает застарелая астма и чудовищний артрит, поэтому она предпочитает сидеть, почти не меняя позы. По крайней мере, пока в доме нет сына, рядом с которым бабуля доживает свой долгий век. Вынужденный отдых, к которому так не привыкла слишком деятельная в прошлом баба Маша, невольно погружает её в созерцание уходящей жизни.
    
       Жизнь проходила в трудах, лишениях, в преодолении постоянно возникающих разного рода проблем. Нельзя сказать, что баба Маша одинока. Кроме сына Николая, единственного выжившего из четверых детей, у неё ещё есть сестра Полина. Бабушке шёл девяностый год. Силы постепенно покидали её высушенное тяжелой работой тело, она ощущала это физически. В прошлом заслуженный учитель РСФСР, пенсионерка проводила последние годы на грядках, пока позволяло здоровье. Плантация клубники на её большом садовом участке приносила доход и баба Маша занималась в сезон благородной ягодкой от зари до зари. В дом заходила лишь попить чайку с вареньем, ряды банок которого хранились в подвале. Ягод на участке урождалось много и пенсионерка их регулярно отвозила к станции и на рынок, где, бывало, торговалась с покупателями за каждую копейку. Вырученные деньги Журавлёва откладывала «на чёрный день», ибо учителям начальных классов, даже заслуженным, пенсия выводилась скромная, а надежды на беспутного сына не было никакой. Хотя и вложила баба Маша в когда-то талантливого парня всю материнскую любовь, не растраченную на других детей, но сокола из петушка не получилось. Расскажем по порядку.
       Родилась Журавлёва в революционном 1905-ом году, раннее детство помнила смутно. Родители жили в деревне справно, не бедствовали. Отец, известный на всю округу бондарь, был рачительным хозяином, в руках которого дело «горело». Мать, – хрупкая брюнетка, добрая лицом и нравом, – была портнихой, «обшивала» всю свою и близлежащие деревни, чем заслужила признательность сельчан. Малышей в семье росло четверо. Старшая – Машутка, за ней – Мишаня, затем шла Полинка и младшенький мальчик Толя. Когда Машутка подросла, то стала незаменимой помощницей матери. Именно с этого момента она хорошо помнила себя. В русских семьях детей приучали к труду с малолетства, были требовательны к ним и спрашивали почти как со взрослых. В деревнях такой целенаправленный подход в воспитании был особенно развит. Период становления личности протекал в постоянном принуждении к работе. Постепенно это перерастало в привычку, вырабатывало трудолюбие, прилежание и добросовестность при выполнении порученного. Труд невольно заставлял придерживаться общепринятых норм жизни и поведения. Порокам и дурным наклонностям, развивающимся на почве праздности, места не оставалось. Да, в условиях холодного климата люди пили, но число беспробудных пьяниц всё же было ограничено, их выбраковывала суровая матушка-природа.
       Машутка сперва выполняла несложные работы по дому, потом ей доверили приглядывать за малышами, позже – работу на земле. Любовь к земле сохранилась у Марии на всю жизнь. Это помогло выжить в лихие военные годы, когда она после трудового дня перекапывала утрамбованную до состояния бетона дорожку за поселковым магазинчиком (другие участки уже были разобраны энергичными жителями), стараясь как можно мелче разбивать непослушные комья. Прохожие с недоумением интересовались: «Разве здесь может что-нибудь вырасти?» Оказалось, может. Осенью на солнышке, подставляя крутые бока его лучам, сохли крупные клубни белого картофеля, только что выкопанного хозяевами. «Слаще того картофеля  я ничего в жизни не едала», – часто с грустью вспоминала Журавлёва.
       Однако, вернёмся в более ранние двадцатые годы, когда угловатый подросток превратился в привлекательную девушку, спорую в любом деле. Завидная невеста, – судачили на селе. Приглянулась Маша и рыжему парню из соседней деревни. Заслав сватов, Пётр Журавлёв, – так звали будущего супруга, – не стал «тянуть» и осенью, как водится в деревнях, сыграли после окончания полевых работ свадьбу. Нельзя сказать, что жених очень нравился молодой, но в шестнадцать лет с родителями не заспоришь, и поехала Машенька на новое место жительства. Со стороны казалось, что молодые зажили в любви и согласии, хотя это была лишь видимость. Маша постоянно всем раздражалась, удивляя своим извечным недовольством добродушного Петра. Как перезревший нарыв, вскрылась и причина – рутинная убогость деревенского быта. Пытаясь избавиться от гнетущей рабской обыденности, заглядывая в будущее, Мария тянулась к образованию. Пётр же оставался равнодушным к наукам, своей жизнью середняка он был вполне доволен. Но вот, спустя годы, его энергичная половина закончила филиал педагогического училища и в селе появилась молоденькая строгая учительница. Теперь  жену Петра величали по имени-отчеству – Марией Игнатьевной. Приступив к преподаванию в начальном классе сельской школы, Маша осознала меру ответственности в доверенном ей деле. Невольно возгордившись этим фактом, она не желала сознавать, что без поддержки любящего мужа, принявшего на свои плечи основную тяжесть житейский забот, ей вряд ли бы удалось одолеть новые для неё ступени. Теперь Мария больше не месила грязь на колхозных полях, как другие сверстницы. Её работа – учить детей грамоте и таблице умножения. Что касается Петра, он так и остался в глазах супруги неотёсанным деревенщиной, и иначе как «Петька», «Рыжий», «Кривой чёрт», своего мужа Мария Игнатьевна не звала. Сам Пётр, высокий статный мужик, с каждым днём всё больше и больше тонул в омуте зелёных глаз своей Марьюшки и не задавался вопросом, почему вызывает непонятное отчуждение у молодой жены. Он просто любил её. И на свет божий стали рождаться дети. Вначале Володенька, затем Коленька, спустя ещё два года в люльке уже сучила ножонками Леночка – пухлая рыженькая девчушка. Володя рос мягким добрым мальчиком, не досаждавшим родителям проказами, не то что Коля – весёлый подвижный сорванец, за которым нужен был глаз да глаз. Несмотря на старания хозяйки, справляться с детворой становилось всё труднее и м;шина мама прислала ей в помощницы сестрёнку Полю, почти ещё ребёнка. Полине часто доставалось от сестрицы, если, забыв об обязанностях, убегала играть с подружками-одногодками, оставляя доверенных малышей без присмотра.
       Мысли старушки отклонились от воспоминаний молодости и потекли в ином направлении, принимая философский характер. Старый человек склонен анализировать прожитую жизнь, задерживая внимание на том, над чём в юности не задумывался. Вот и сегодня баба Маша с удивлением отметила, что память с особой бережливостью хранила тяжёлые периоды её жизни, не задерживаясь на хорошем. Ведь было и много счастливых моментов, однако все они прятались в тени забот, огорчений и несчастий. Радость всегда светла и легка. Она подобна невесомому облаку, которое, поднимаясь всё выше и выше, в конце концов растворяется в синеве поднебесья. Горе же, рассуждала старушка, настолько тяжёлая категория переживаний, что ложится на дно души нерастворимым осадком, вызывая нестерпимую боль при каждом воспоминании о нём.
       Никогда не забыть ей, как дочка обварилась кипятком. Леночка уже научилась ходить, смешно переваливаясь с боку на бок. Она с удовольствием топталась на кухне около матери и пыталась что-то лепетать на своём детском языке.  Неожиданно потеряв равновесие, девочка ухватилась за табуретку, на которой стоял кипящий самовар и опрокинула его на себя. Площадь, поражённая ожогами, была настолько велика, что врачи оказались бессильны, не смогли спасти дочь. И пошла-поехала раскручиваться пружина роковых событий. Только-только мать оправилась от свалившегося горя, как заболел дифтеритом Коленька и неожиданно умер. Потом ужасная болезнь унесла старого отца, а следом, в 1937, – брата Михаила. Эта же болезнь пыталась свалить и Анну Фёдоровну, мать Маши, но она перенесла тяжёлую операцию и смогла выздороветь, оборвав проклятую цепь смертей.
       Ранней весной 1941 года у Журавлёвых родился мальчик, которого решили назвать Николаем. Казалось, ничто не должно теперь омрачать жизни семьи. Муж по-прежнему не чаял души в своей Марьюшке и гордился рождением сына. Наконец-то жена выглядела счастливой, меньше капризничила, перестала придираться по пустякам и всё свободное время полностью отдавалась заботам о малыше.
       Недолго длилась радость спокойной жизни, в июне 1941 грянула война. Каждая семья кого-нибудь провожала на фронт. Мария собрала в дорогу двоих – мужа и своего первенца, Володю, которому летом исполнялось девятнадцать.

       Старушка глубоко вздохнула – слишком горькие воспоминания выглянули из-за наслоений прожитых лет. Хлопнула входная дверь, вспугнула махровую тишину комнаты, возвращая вздрогнувшую бабушку к унылой действильности. На пороге показался сын и нетвёрдой походкой продефилировал к дивану. Упав на вышитые рукой матери подушки-думки, он уставился невидящими глазами в неработающий телевизор.
       – Сынок, ты голоден? – первой подала голос старушка.
       – Ммм... – не справился с ответом сынок. Мутный взор его шарил по комнате, ищя источник услышанного им звука.
       – Сиди, сиди смирно. Я сейчас соберу тебе поесть.
       Распрямляя затёкшие члены, мать поднялась с кресла. Осторожно переставляя ноги, держась за попадающиеся на её пути предметы обихода, старушка прошаркала на кухню, откуда стали доноситься чирканье спичек и гул вспыхнувшего газа. Затем послышался стук переставляемой посуды и вскоре что-то активно зашипело, зашкворчало и забурлило. Прошло ещё минут пятнадцать. Тяжело дышащая старушка, вернувшись в комнату, накрывала на стол. Каждый шаг давался с превеликим трудом, но упорство её было вознаграждено и на клеёнке появилась сковородка с яичницей и парой кусков дешевой колбасы, небольшая облупленная кастрюлька с картофельным пюре, тарелка с прибором. Устало опустившись на стул, мать позвала:
        – Николаша, давай, поешь горяченького.
        Сын уже не слышал, он пьяно похрапывал на диване. Спутавшиеся волосы прилипли в лоснящейся коже покрытого потом лба, приоткрытый рот демонстрировал нечищенные зубы с металлической коронкой на левом клыке, разливая по комнате тошнотворный запах застарелого перегара. «Господи, и на что только пьёт, – горько подумалось матери, – ведь нигде не работает». Она поправила слипшиеся пряди волос на голове сына, заботливо обтёрла салфеткой его влажный лоб. Затем, напрягая оставшиеся силы вернулась к креслу и тяжело опустилась в него. Вереницы дум, словно осенние листья, продолжили свой бесшумный хоровод над старушкой.
       Предвидя безрадостное будущее Николая, Мария пыталась понемногу откладывать от своей пенсии на именную книжку своего последыша, тщательно скрывая банковский документ от глаз сынка. Мысли об этом вызвали глубокий вздох, невольно вырвавшийся из груди замотанной женщины. Она вяло пошевелилась в своём кресле, закрыла глаза и вновь погрузилась в воспоминания, неотвязно сторожившие невольницу прошлого. По её морщинистому лицу пробегали неясные тени. Мария Игнатьевна вспоминала трудную работу педагога в деревне, как ей приходилось тяжело с непослушными учениками, их подвыпившими родителями, и как растила своих малышей. Брат Михаил тогда ещё жил в Москве, куда, к досаде сельской учительницы, ему удалось вызволить из колхозной неволи «вечную» помощницу Журавлёвой – Полю. Сестре в столице повезло: посчастливилось найти подходящую работу в большом городе, а ещё через некоторое время Полина связала свою судьбу с флегматичным увальнем Степаном по фамилии Корнеев. Бракосочетание прошло скромно в компании нескольких друзей и родственников, и, поскольку муж неожиданно оказался полным трезвенником, – без привычного застолья. Молодых просто поздравили в ЗАГС’е с цветами и поцелуями, затем посадили в электричку и отправили на медовый месяц в подмосковный пансионат. Таким образом, торжество прошло интеллигентно для молодых выходцев из деревни, и кто их убедил заменить свадьбу ужином на двоих в столовой подмосковного дома отдыха, неизвестно, да уже и не важно. После пансионата Полина забеременила, молодая семья задумалась о собственном постоянном угле. Неторопливый и уравновешенный Степан, занимаясь смолоду самоутверждением, успел перепробовать разные профессии. Он поработал каменщиком, бетонщиком, металлистом, но, отбывая воинскую повинность, решил остановиться на карьере военного, – стал курсантом артиллерийского училища. Такой выбор обязывал ко многому и потому имел свои плюсы – кадровый офицер Красной Армии Степан Корнеев уже через пару лет после женитьбы получил вместе с женой и годовалым сыном жилплощадь по месту армейской службы, то есть в Москве. Правда, пожить на новом месте пришлось недолго, – после присоединения Латвии, мужа срочно направляют в Прибалтику. Приказ не обсуждают, старшего лейтенанта Корнеева откомандировали в город Ригу, сохранив за офицером московское жильё с пропиской. За ним последовала и семья. Всё вроде шло неплохо, но вмешалась война – Степана с одним из первых воиских эшелонов отправили на фронт. Немцы наседали. Изгнав русских из Латвии, они быстро оккупировали всю Прибалтику, вошли в Ригу. Полине как жене воюющего советского командира грозила расправа, но с помощью добрых латышек она с двухлетним сыном успела проскользнуть в расположение отступающих частей Красной Армии. Затем был эвакопоезд, только половине которого под постоянными ударами с воздуха удалось добраться до Москвы. Среди выживших счастливцев была и Полина с ребёнком. Каково же было её изумление, когда в Москве Корнеева обнаружила, что их жилплощадь вместе с обстановкой самовольно занята благообразным на вид соседом Аркадием, конторским служащим по образованию, скрытым ловкачом по призванию. Захватывая чужую комнату, Аркадий исходил из создавшихся на тот день реалий. Здраво рассуждая, что муж хозяйки не примчится с фронта размахивать пистолетом, да и вообще вернётся ли ещё, – на войне ведь убивают, – прохиндей обзавёлся сомнительными бумагами и соседками-лжесвидетельницами, задобренными чаем с пирожками. Молодой Поле ещё не приходилось сталкиваться в жизни с подобным проявлением обывательской солидарности. Она, по-деревенски пасующая перед наглостью, не решилась отстаивать свои права в столице, и Аркадий превратился в ответственного квартиросъёмщика всей трёхкомнатной секции. Дабы избежать внезапного подселения, – всё-таки время настало военное, – конторщик со своей супругой рискованно развалили стенку захваченного помещения, превратив трёхкомнатную квартиру в двухкомнатную. Протест против самоуправства, вспыхнувший в коммунистическом сознании председательницы домкома, был умело погашен щедрыми подношениями и случай замяли. Подобных любителей рыбачить в замутившейся войною столичной водице насчитывалось тогда немало. Не хотелось людям думать, что фронт начнёт стремительно приближался к Москве со скоростью германских танков и улепётывающих от них красноармейцев. Видимо, и Аркадий этого недоучёл, отчего сначала растерялся, а потом и вовсе запаниковал. Уверовав теперь в неизбежную оккупацию столицы немцами, Аркадий на всякий случай всё-таки запер ловко ухваченную им квартиру и с супругой засверкал пятками в Куйбышев. Временно, до победного 1945-го. Впереди было ещё почти четыре года кровопролитной войны со всеми сопутствующими лишениями, а сейчас поздней осенью 1941-го Москва превратилась в прифронтовой город. Население, готовясь к обороне, сутками напролёт рыло окопы. Полина трудилась в Московских телефонных мастерских (МТМ), от которых она получила комнату в коммунальном деревянном доме в пятидесяти верстах от Москвы. Она поселила там двухлетнего сына вместе с перенёсшей сложную операцию матерью (после санаторной реабилитации Полина забрала её к себе), сама же, как и её сослуживицы, продолжала трудиться и урывками спать под бомбёжками в производственном помещении мастерских. Близость немцев обязало руководство столицы заняться принудительной эвакуацией в глубь страны части городского населения, среди которого в первую очередь оказались семьи военнослужащих командного состава. Полину в срочном порядке «рассчитали» на работе и в теплушке отправили с сыном за Урал. Ещё слишком слабая для подобных путешествий, мать Корнеевой осталась в Подмосковье.

       Анна Фёдоровна всегда больше жалела старшую дочь, считала её менее счастливой, чем сестрёнку Полю, хотя спроси, в чём несчастье Маши, мать не смогла бы внятно объяснить. Оставшись одна, Анна Фёдоровна рискнула перетащить Машутку в Подмосковье, которая не заставила себя упрашивать и, обзаведясь медицинскими справками по уходу за больной матерью, быстро собралась в дорогу. С трудоустройством на новом месте проблем не возникло – Журавлёва стала преподавать в младших классах поселковой школы, оставляя своего Коленьку на попечении Анны Фёдоровны. Шла война, всей стране было трудно. Каждое зёрнышко, каждая выращенная в колхозе картофелина предназначались для фронта. Гражданское население само искало способы добывать пропитание, чтобы как-то облегчить себе жизнь, ослабить хватку голода. Нашла его и Мария Игнатьевна Журавлёва, взяв на воспитание щенка немецкой овчарки, – умных собак готовили для войсковых спецподразделений. Животному, как будущему военнослужащему, полагалось довольствие: пшено, овсянка и кости, – ведь оно должно расти здоровым и сильным, готовым к трудностям фронтовой жизни. Собачий паёк делился на всех членов семьи и именно это во многом помогло выжить в страшные военные годы. За щенком ухаживала Анна Фёдоровна, поскольку у дочери свободного времени практически не оставалось, – она с утра до позднего вечера трудилась в школе и в обязательном порядке на близлежащем колхозном поле. Много горя выпадало на людскую долю, не обошло оно стороной и Марию Игнатьевну. Ещё в июле 41-го почтальон вручил ей похоронку на сына. В ней сообщалось, что в ожесточённом бою с немецкими захватчиками смертью храбрых пал Владимир Петрович Журавлёв. Это был первый и последний бой Володи. Ещё не зарубцевалась рана в сердце матери от потери сына, а пришло известие о муже, пропавшем без вести на полях сражений. Закаменела, озлилась на весь белый свет Журавлёва. Соль на душевные раны подсыпала сестрица, которая в 1944 году объявилась с сыном, вернувшись из эвакуации, а не осталась навсегда за Уралом.
       Однако, рано или поздно всему бывает конец, кончились и долгие четыре года кровопролитной войны. Тёплым майским днём 1945 года пришла Победа на русскую землю. Начала медленно налаживаться мирная жизнь, спешили поезда, возвращая людей к родным очагам, оживали в деревнях покинутые дома. Только Корнеев задерживался под Берлином в составе оккупационных войск, контролирующих порядок в послевоенной Германии. Теперь ему представилась возможность вызвать к себе в Шверин жену с сыном, как семью годами ранее в Латвию, и в августе знаменательного победного года семья наконец объединилась. В марте 1948 года у Корнеевых произошло пополнение, – родилась дочь, а в конце того же года кадрового офицера Степана Корнеева в звании подполковника уволили в запас. Тому была объективная причина – двинул в скулу старшему офицеру, который стал откровенно ухаживать за его красивой женой. Пострадавший выхватил ТТ, но выстрелить не дали, оружие выбили, а из армии прогнали обоих, вынудив подать рапорт. Сработала поговорка: человек предполагает, а Бог располагает. Военная карьера гвардии подполковника Степана Ниловича Корнеева завершилась. Вместе с ней прекратились скитания с семьёй по казармам, бесконечные козыряния сослуживцам, разносы от старших по званию и достойное денежное содержание, заменённое относительно скромной пенсией. Зато постоял за честь семьи. «Что же всё-таки лучше?» – размышляли Корнеевы, возвращаясь домой, теперь уже в Подмосковье, где их ожидал сюрприз. Московские телефонные мастерские свой жилищный фонд передали в ведение поселковых властей и Мария Журавлёва в отсутствие сестры не растерялась, перевела жилплощадь на себя. Возникшая жилищная проблема разрешилась случайно: молодая соседка рядом вышла замуж, переехала в Москву, а Корнеевы заняли освободившуюся комнату. В итоге вроде бы все не в проигрыше, но между сёстрами пробежала чёрная кошка. Война с её жестокими издержками нередко ломает характер человека. Нельзя сказать определённо, что Мария была изначально завистлива от природы. Однако тяжёлые удары судьбы пробудили в Журавлёвой это скверное чувство, и, не в силах ему противостоять, она вымещала злобу на оказавшихся более удачливыми близких. «Почему жизнь допустила несправедливость, – рассуждала Мария, – какой-то Стёпка вернулся с фронта целёхонек, а её родные сын и муж Петенька (теперь Мария только так всем представляла покойного супруга) лежат в земле сырой?» Простить подобную обиду было выше её сил, словно не немцы, а лично Корнеев виновен в случившемся. К тому же этот мужлан «нахалом» занял освободившуюся комнату, на которую рассчитывала педагог Журавлёва. Такое своеволие объявившихся родственничков добавило нагрузки расшатанной нервной системе Марии. А тут ещё военкомат направил деверя на подготовительные курсы директоров вагон-ресторана, которые тот успешно завершил, и ноша зависти к Корнеевым превысила допустимый предел. В доме создалась обстановка взаимной нетерпимости. Теперь школьный педагог, после проверки ученических тетрадей, заполняла вечера сварой, как огнедышащий вулкан долину кипящей лавой. Калёные оскорбления, приправленные эпитетами: солдафон, козёл и пр., сыпались на степанову голову из распахнутых учительских уст, будто вулканические бомбы из кратера. Вмешательства сестры, защищавшей мужа, добавляли кислорода огню, бушевавшему в груди ожесточившейся вдовы, стеснённой злобой и скудостью квадратуры жилой площади.
      Греху положено давать место. Степан в свободные от поездок дни занялся хлопотами не по душе – попыткой возвращения московской комнаты, захваченной наглым конторщиком, умножившим за военные годы своё потомство. Дело оказалось непростым, не могло решиться в одночасье, и офицеру запаса предложили вариант проще: встать в очередь на жильё. Разумеется, для этого требовалось терпение и время. Говорят, ожидание успокаивает сознание, но только не под напором потерявшей покой вдовы. Возрастающие день ото дня перебранки между сёстрами грозили перейти в потасовки и, стараясь как-то разрядить обстановку, Степан надумал выхлопотать через сельсовет кусок земли под строительство дачи. Пусть хотя бы на тёплый период избавляться от наседавших скандалов. Он не делал секрета из своей затеи, породившей немало скептиков среди приятелей.
       – Нилыч, – говорили ему, – лучше сиди и жди квартиры, время пролетит – не заметишь. Но если ты собрался сократить себе жизнь, то Бог в помочь, занимайся дачей.
       Терпеть ещё годы растущую агрессивность свояченицы было невыносимо. Безвыходность ситуации добавила Степану Нилычу энергии и, будучи человеком основательным, он решил расширить рамки задуманного – построить на полученном участке уже не летний, а утеплённый дачный дом, который навсегда избавит как от Марии Игнатьевны, так и от её подросшего, не по годам распущенного, сыночка. А там, глядишь, и очередь на квартиру подойдёт. Нет худа без добра, и неожиданно замаячившая перспектива вдохновила боевого офицера, не привыкшего пасовать перед трудностями. Живут же люди, имея то и другое. А мы чем хуже?! Путь будут и квартира в Москве, и утеплённая дача с участком, на котором вырастим яблоневый сад да заведём сторожевого пса – что ещё нужно человеку от жизни!
       И Степан, как только сошел снег, с трудолюбием муравья принялся за каторжный труд. Участок был угловым, располагался на перекрестье двух улиц. Там и сям на нём были разбросаны здоровенные свежие пни, свидетельствующие о недавнем пребывании здесь могучих вековых сосен. Это обстоятельство мало смущало физически крепкого офицера запаса и он в свободное от поездок время, орудуя лопатой и ломом, принялся устранять своими медвежьими ручищами вросшие в землю препятствия. С одним из самых больших пней Корнеев не справился, пришлось оставить. Тот и по сей день торчит под возведённым строением, занимая невысокий промежуток между землёй и полом дома. Другие же друг за другом сгорали на кострах, пепел был тщательно собран в вёдра и убран в сколоченный из горбыля вместительный сарай. Древесную золу решили использовать под удобрение в будущем саду. Всё что мог, Степан старался делать своими руками. Опыт у него имелся с молодости, когда деревенский паренёк уехал на строительство Березняковского комбината и освоил несколько важных рабочих специальностей. Так что толк в железобетонных работах он знал тоже. Вместе с мужем, как ломовая лошадь (нелегко подобрать иное сравнение), трудилась Полина и теперь супружеская пара всё свободное от государственной службы время проводила на участке. Рядом с родителями, тут же по мере сил копошились и дети. Строительство требовало немалых денежных вложений и семье приходилось экономить на всём, включая желудки. С годами это даст о себе знать, но сейчас важнее был дачный дом. К осени трудолюбивый хозяин очистил от пней участок, прокопал траншеи под фундамент, забил в них стальную арматуру и приступил к заливке бетоном. Злобствующую сестрицу бесило «светлое будущее» Корнеевых, она издевалась над их энтузиазмом, но те уже спокойнее переносили её нападки – пусть себе грызёт, сколько вздумается, цыплят по осени считают. Осень наступила, но с цыплятами вышел просчёт: в октябре неожиданно нагрянула комиссия из Москвы по проверке жилищных условий. Делегаты от Моссовета не застали семьи Степана дома и, выяснив, где все находятся, не поленились промесить осеннюю грязь в указанном доброхотами направлении. Добросовестно прочавкав подмётками по раскисшей дороге добрых два с лишним километра и обозрев траншеи, в коих уже застыл цементный раствор, члены комиссии переглянулись и отбыли восвояси. Позднее офицер запаса получил на официальном бланке отказ от выделения ему жилплощади, мотивированный тем, что он-де, Корнеев, уже имеет свой дом. В документе был указан адрес злосчастной стройки и объяснения, что другие нуждающиеся в жилье не имеют даже этого. Сколько не бился Степан перепелом в захлопнувшейся ловушке Моссовета, сколько не тратил нервов и не испытал унижений от чиновников разного уровня, но так и не смог пробить брешь в утверждённых предписаниях. Других вариантов не оставалось, как влезать в долгострой, ибо нужна уже теперь не дача, а полноценный жилой дом для семьи. Нечего и говорить, что творилось под их общей со школьным педагогом крышей. Жена и злорадствующая сестрица разве что не плевали друг в друга, тёща по-прежнему жалела старшую дочь, Степан старался отмалчиваться, а юный сын Марии грозился навести «свой порядок». Со временем. Словам его суждено было сбыться, только «порядок» оказался...  но об этом потом.               

        Время шло. Корнеевы, как и раньше, трудились не покладая рук, приближая день завершения стройки. Журавлёва вечерами скандалила с родственниками, а днём прилежно занималась в школе с непослушными детишками. Мария Игнатьевна была очень строга и требовательна к воспитанникам, они её побаивались, уроки старались выполнять, но учительницу не любили. В те годы ещё закрывали глаза на подзатыльники нерадивым ученикам, руководство школы и РОНО (Районный Отдел Народного образования) были довольны работой своего сотрудника, высоко ценили рвение принципиального учителя и в конце концов присвоили Журавлёвой почётное звание Заслуженного Учителя РСФСР. Родители учеников тоже оставались довольны работой Марии Игнатьевны, ибо подопечные Журавлёвой слыли среди всех районных школ самыми успевающими и дисциплинированными. Некоторые даже старались «пристроить» своих чад под бдительное око признанного «укратителя» в обход школьного начальства, дело порою доходило до откровенных подношений, но Мария Игнатьевна и здесь проявляла жёсткость, да и класс был не резиновым. Благодарные родители приносили к праздникам строгой учительнице цветы и статуэтки, которыми оказалась перенаселённой комната Журавлёвой. На подрастающего сына у педагога времени не хватало – ребёнок продолжал оставаться предоставленным самому себе и стареющей бабушке, которую он в грош не ставил, дразнил, а порой и издевался, не считаясь с возрастом. Жалобы сестры и матери на дерзкого подростка Мария воспринимала очень болезненно, а уж замечаний Степана не переносила в;все. Ей думалось, что все придираются, обижают сына, в то время как его следовало жалеть – ведь мальчик рос без отцовского внимания и ласки! Мысль эта не давала Марие покоя и там, где требовалось остановить, ограничить или даже наказать своевольного подростка, мать всё прощала Николаю. Таким образом был нарушен главный постулат русской семьи, – принудительное приучение с малолетства к труду, закреплённое строгими правилами: что можно и чего нельзя. Игнорирование воспитательных норм принесло свои плоды. Сын рос ленивым, плохо учился, рано закурил и пристрастился к спиртному. Он не признавал авторитетов, считая, что сам себе хозяин и волен наслаждаться соблазнами, иначе для чего же они ещё существуют? Из уважения к работящей матери, учителя перетаскивали его из класса в класс. Когда же горе-ученик с грехом пополам закончил последний обязательный в то время восьмой класс, в школе облегчённо вздохнули – птенчик выпорхнул в жизнь. Следует отметить, что у Николая чуть не на заре самосознания проявилось желание рисовать. Нельзя сказать, что он обладал явным Божьим Даром, но увлечение карандашом и кистью было с детства и после школы сын Марии Игнатьевны подал документы в Суриковское художественное училище. Николаю, сверх меры уверовавшего в свои способности, не пришло и в голову ознакомиться с правилами поступления в училище. На предварительном собеседовании он не предоставил ни одной своей работы и сразу оказался в числе отсеявшихся. Абитуриент болезненно переживал неудачу. Экзаменаторы в утешение посоветовали ему кропотливо, ежедневно оттачивать своё мастерство и готовить серию рисунков, которые можно будет предъявить приёмной комиссии на следующий год. Однако, отсутствие усидчивости и упорства, столь необходимые при занятиях живописью, желание всё брать наскоком, не позволили Николаю сконцентрироваться на достижении поставленной цели. Не привык трудится молодой Журавлёв и о Суриковском училище пришлось забыть. Пробалтавшись без дела год, Николай собрался в техникум, но с никудышными знаниями он вступительные экзамены здесь тоже провалил. Пролетел ещё год. Родные стыдили, уговаривали найти до армии хотя бы какую-нибудь работу, а не сидеть великовозрастным верзилой на шее матери. И тогда, ткнув вслепую пальцем в список профессионально-технических училищ (ПТУ), Николай угодил в строчку: «Обучение токарному делу». Любая учёба требует прилежания. Посещать занятия он начал, да вскоре бросил, отговариваясь, что не лежит душа к случайно выбранной профессии. Неприкаянно слоняясь по жизни, Журавлёв всё больше втягивался в пьянство и уже не стеснялся появляться дома, как говаривалось, «на бровях». Появились приводы в милицию, где его, правда, долго не держали и отпускали, жалея заслуженного педагога Журавлёву. Многое сходило с рук балбесу, опиравшегося на былые заслуги матери, и катился сынок по наклонной плоскости неумолимо. Правда, ещё существовала возможность остановиться, – подоспело время армейской службы, а там, приучая к жёсткой дисциплине, многих обламывали. Однако, уважаемой Марие Игнатьевне это было не по нутру: «Не хватало ещё, чтобы Николаша у них грыжу нажил». Не слушая советов ненавистного деверя, она приложила максимум усилий, чтобы убедить приёмную комиссию военкомата освободить сына от армии. Был законный мотив: Николай являлся единственным кормильцем пятидесятипятилетней матери. Не беда, что постоянной работы кормилец не имел, да и не обременял себя её поисками. Зачем стараться, пока трудилась Мария Игнатьевна и у Николаши всегда был готов и стол, и дом. Тунеядство стало нормой жизни сына. Каждый раз, когда кто-то пытался усовещевать, Николай кривился в ухмылке и произносил сакраментальные фразы: «Работают дураки и лошади!», или же: «Кто же работает летом? Летом отдыхать надо!»

      Годы шли, и по мере приближения к завершению строительства дома у Корнеевых, рос антагонизм к ним Журавлёвых. Как-то тёплыми майскими днями полинино терпение лопнуло. Изведённая сестрой, она принялась упрашивать мужа поторопиться с переездом:
      – Пойми меня, Стёпа. Не могу я больше, опостылило всё. Ну что мы, к зиме не осилим пару комнат внизу? Главное, что отопление уже установлено, а покрасить и оклеить – управимся.    
      Пришлось Степану срочно настилать полы в одной из будущих комнат мансарды, которую затем наскоро оклеили дешёвенькими обоями. Уже через неделю после памятного разговора с мужем, Полина, освобождаясь от душных родственных уз, радостно вступила в свой недостроенный дом. Ничего страшного. Как и намечали новосёлы, к зиме дом обрёл пригодный для жилья вид и, хотя работы оставалось ещё очень и очень много, об этом старались не думать. Осенью Корнеевы стали перевозить кое-что из остававшихся на старой жилплощади вещей и тут бабушку Анну, словно прорвало:
       – Поленька, дочка дорогая, забери меня с собой. Поговори со Степаном. Не будет мне житья от Николаши, сама знаешь. Мне и лета хватило. Иной раз вижу – ударить способен, а теперь и остановить некому.
       В глазах матери стояли мольба и реальный страх перед перспективой остаться один на один с «обделённым лаской» внуком.
        – Ну, конечно, мам, поедешь с нами, о чём разговор? Степан, человек добрый и понятливый. Потерпи пару дней, я мужа подготовлю, а там и переберёшься.
        – Христом Богом прошу!
        – Ну, успокойся мам, что ты? Всё будет хорошо.
       Вскоре Корнеевы вместе с бабушкой спокойно и счастливо з;жили под крышей нового дома. Лишь Мария метала громы и молнии: 
        – Ох, уж эта стерва, Полинка! Мать с собой забрала, не подумала ни обо мне, ни о племяннике! Кто будет следить за Николашей, кто накормит его в;время, кто присмотрит за ним? Я-то ведь в школе занята. Только себя любят, чёртовы родственнички.
       Здорово разобиделась на сестру Мария, года на три.
   
       Время продолжало отсчитывать дни, дни складывались в месяцы, и надумал Николай Журавлёв жениться. Приглянулась ему одна девчоночка в посёлке, дочь отставного полковника, светленькая, пышная, с виду простушка, с солнечным именем Светлана. Николай и так вокруг неё, и эдак, а Светлана не подпускает к себе, но и не гонит. Сумела-таки задеть мужское самолюбие парня. До неё и получше бывали, да не упорствовали долго, а тут какая-то конопатая недотрога. И главное, мягкая, движений резких не делает, по физиономии не бьёт, а не подступишься. Да, задумал сын жениться, а будущий тесть всё о работе толкует, вопросы неприятные задаёт: «Как жить собираешься? Как жену содержать будешь?» Конечно, ему же не безразлична судьба единственной дочери. Николай покряхтел, покряхтел и устроился на завод учеником токаря. Подошла пора играть свадьбу. Перебралась жена к мужу, и тут выясняется, что делать она ничего не умеет – ни готовить, ни убирать, и стирать ей оказывается тоже противопоказано. С детства страдает молодая женщина экземой кожи, а при таком заболевании лишний раз руки мочить не рекомендуется. Тут уж Мария Игнатьевна взбеленилась, побежала с претензиями к новой родне.
       – Что же вы даже не предупредили, что дочка ваша больна. И того ей нельзя, и сего. Выходит только с мужем спать можно? А кто обслуживать её должен? Я стара для этого, да и школа много времени отнимает.
      Пошумела, пошумела Мария, а деваться некуда, молодая уже ребёнка ждёт. Девочка появилась на свет в положенное время. Маленькое сморщенное тельце с крошечными ручками и ножками, с волосатой головкой предстало пред глазами осчастливленных родителей, когда они развернули принесённый из роддома конверт. Теперь каждый вечер бабушка купала внучку, а после помывки ещё и стирала по известной причине пелёнки. Стиральной машины в доме не было, как в прочем и водопровода. Воду приходилось носить из дальнего колодца, поскольку ближний сломался, а поселковые власти не торопились, а может и не собирались ремонтировать его, ссылаясь на вечную нехватку средств. Но, как ещё выяснилось, и воду носить молодой «не в нос» – не женское это дело. Николай с первой электричкой уезжал на работу (его уже поставили работать токарем), вечером возвращался под градусом. К молодой жене охладел быстро. По весьма специфическим замечаниям далёкого от китайских церемоний сына, Мария узнала, что в постели невестка тоже не приносила радости умудрённому жизненным опытом Николаше. Выходило, что невестка была непригодна к семейной жизни по всем параметрам и вызывала только раздражение, как со стороны мужа, так и со стороны свекрови. Дочь мало интересовала Николая. Это было заметно по тому, как он, дыша винными парами, безразлично взирал порой на малышку, чтобы затем с шумным вздохом отвернуться и высморкаться в кулак.
      Промучившись десять месяцев, бабушка опять отправилась к своякам. Встреча получилась шумной, с обоюдными претензиями. В итоге решили, что лучше будет, если молодые теперь переберутся к родителям жены. Как и следовало ожидать, замшелый вариант с переменой мест не дал положительного результата, да тем более с таким подарочком тестю-полковнику, как Николай. Шаткое здание семейного счастья не выдержало испытаний на прочность, жизнь молодых окончательно не сложилась и их брак распался. Николаю ничего другого не оставалось, как вернуться к родному очагу, под крылышко стареющей матери. Устроить сына Марие не удалось.   
      Вновь потекли серые дни, гнетущие своей безысходностью. Марие Игнатьевне полагалась пенсия, но она ещё продолжала какое-то время учительствовать и содержать Николашеньку, который расстался не только с женой, но и с работой. Беспечная жизнь вполне устраивала Журавлёва. Дома он почти не бывал, всё больше по друзьям мотался. Вспоминал о матери лишь, чтобы «закосить трёшку» на выпивку, и Мария Игнатьевна уже относилась к этому с возрастным покорством. Об устройстве личной жизни заслуженный педагог и в ранние годы не слишком беспокоилась – она привыкла вдовствовать, предпочитая воздержанность во всём, и никто никогда не мог бы бросить в её сторону мало-мальски двусмысленного упрёка. А ведь находились желающие связать свою судьбу с немолодой, но миловидной и домовитой учительницей. Вот только угодить невесте было сложно. Высокая планка требований к избраннику не позволяла претендентам надеяться на успех. Один был лыс, другой имел короткие пальцы («куцые», по замечанию педагога), третий – недостаточно обеспечен и рассчитывал сесть ей на шею, четвёртый и пятый не так взглянули на сына, не уделили ему должного внимания. Не могла Мария допустить, чтобы чужой дядя стал бы вдруг обижать родное чадо, которое к тому времени вымахало под потолок ростом. Молва о несговорчивости придирчивой вдовы иссушила ручеёк женихов и Журавлёва прокуковала век одна. Теперь уже, спасаясь от сгущающейся тоски и одиночества, Мария решила искать сближения с сестрой. Нашёлся и предлог – наступивший день рождения матери, который из-за вечной занятости никогда ею в прошлом не отмечался. Журавлёва зашла в местную пекарню, купила пирожные-эклеры и, как ни в чём не бывало отправилась к Корнеевым. Вот и их улица, а вон от угла их забор...
       Люба протирала тряпкой окно и вдруг увидела мелькающую в проёмах штакетника знакомую с детства фигуру. Она ойкнула от неожиданности и крикнула матери, возившийся на кухне с пирогами:
       – Ой, мам, кажется, тётушка спешит к нам в гости.
       – С чего бы вдруг? – не меньше Любы удивилась мать, вытирая мокрые ладони о фартук. – Ты ничего не напутала, дочка?
       – Ну, если я только стала плохо видеть. Что делать собираешься?
       – Как что? Гостей встречать.
      Отерев руки, Полина отправилась в прихожую открывать дверь. Вслед ей – упрёк дочери:
       – После всего, что было?
       – Помолчи, мала ещё старших осуждать. Снисхождение надо иметь к людям, – назидательно пробурчала мать. В дверь уже стучали.
       – Открыто, входите, – повысила голос Полина.
Дверь распахнулась, и сестра неуверенно вступила в прихожию.
       – Вот пришла поздравить нашу маму с днём рождения, – строго глядя на Полину, как на провинившуюся школьницу, произнесла Мария Игнатьевна. 
       – Хорошо, что пришла. Сейчас чайку попьём, я пироги уже поставила в духовку.
       В ответ – молчание. Тогда Полина улыбнулась добро, шагнула навстречу и приобняла сестру, глаза которой сразу увлажнились.
       – Что ж ты, Маша, стоишь? Проходи в комнату, там мама на диване сидит.
       Из кухни выглянула племянница.
       – Здравствуйте, тёть Маша, – пересилив себя, поприветствовала она тётку. Та взглянула на рослую племянницу с откровенным удивлением:
       – Здравствуй, Любаня, вытянулась-то как!
      – Так ведь молодые растут, а старые в землю смотрят, – на пороге комнаты стояла улыбающаяся бабушка, которая слышала все разговоры. Счастье разливалось по лицу Анны Фёдоровны, когда увидела сестёр вместе, напряжённость первых мгновений спала и все вошли в комнату. Началась суета по сбору праздничного стола. Мир был восстановлен. Правда, ещё предстояла встреча со Степаном, который пока не приехал с работы из Москвы.
      Семьдесят два года Анны Фёдоровны справили вчетвером. Ели винегрет, пили чай с пирогами и эклерами и главное – говорили, говорили без умолку, как никогда, наверное, навёрстывая упущенное за годы отчуждения. И ведь столько перемен! Николай успел жениться, обзавестись дочерью, развестись, у Корнеевых выросла Люба, которая теперь заканчивала школу, а брат Саша дослуживал армию.
       – Дааа, – говорила Полина, – а ты знаешь, что случилось у Кононовых?
       Сёстры с матерью хорошо их знали, даже бывали в гостях в Москве.
       – Слышала, что сестра у них умерла в доме престарелых, – отвечала Мария.
       –  Не умерла, а удавилась.
       – Да что ты? Шутишь.
       – И не думаю. Я Маришку видела, она рассказала. Ей сообщили, мол, померла их Дуняша. Маришка поехала туда с Катериной...
       – Постой, а почему не с падчерицей, а с Катей? – остановила Полину Мария.
       – Ты слушай, что скажу: эта падчерица её и упрятала в богадельню-то. У Дуни вдруг ноги отнялись, а возиться с ней – кому охота? Она до этого пришла раз к её отцу Родьке...
       – А сам-то Родя жив?
       – Неет, как поместили Дуню в богадельню, он вскоре и помер. Но ты слушай, что мне Маришка рассказала, она теперь всем эту историю пересказывает...
       – Ну, я человек занятой, чтобы всех их слушать. Мне и школы хватает.
      Полина после таких слов поджала губы – ясно, обиделась. Однако, Мария не ссориться пришла:
       – Я-то имею в виду бабок всяких – больше соврут, чем правды. Лучше скажи, что же было на самом деле.
       – Как, что было? Известно! Пришли они с Катериной, а санитарки и говорят – сердце. А Маришка стянула простынь, посмотрела – а у неё вокруг всей шеи синяк широкий. Ходить-то Дуняша уже не могла. Значит, скрутила наверно полотенце, вокруг кроватной дужки обмотала, потом вокруг шеи и сползла на пол после этого. Так Маришка с Катей догадались. А санитарка подлетела, простынь задёрнула, у многих, говорит, покойников по телу синяки идут всякие. А до этого и дунина сестра Лиза померла тоже.
       – Сердце? – догадалась Журавлёва.
       – Да, тоже так сказали. Сама знаешь, что Лиза вышла замуж за старого пердуна с двумя его детьми, квартира у него на Комсомольской, и за тридцать семь лет и детей ему вырастила, и сколько раз его самого выхаживала, когда тот болел. В общем, всю жизнь – в прислугах, инфаркт пережила. Старый-то девятый десяток доживал, а всё туда же... Ты, Люба, сходи дочка, поставь нам ещё чаю, – отправила мать на кухню дочь. Когда Люба ушла, Полина продолжила:
       – Ну та, значит, просила его, отстань, мол, у меня, мол, сердце болит. Родька разобиделся и ушёл в комнату к себе – они давно уж врозь спали. А утром его младшая дочь пришла прибраться, – старшая-то в Кишинёв с мужем укатила, а эта незамужняя, у мужика одного жила, но по воскресеньям родных навещала, ждала наверное, когда помрут, чтобы мужика этого к себе привести...
        – Это после, после... Рассказывай, что дальше-то было?
       Чувствовалось, Мария на самом деле заинтересовалась.
       – А дальше ваша Лиза померла, – вступила в разговор Анна Фёдоровна.
       – Да, померла... падчерица подошла к ней будить, а она мёртвая. Инфаркт, записано. Дуняше-то знать дали, она и приехала перед похоронами. Лиза уже на столе, в гробу. Попа вызвали. Он отпевает, кадилом машет, а Лиза и говорит Дуне...
       – Как это, говорит? – удивилась атеистка Мария Игнатьевна.
       – Не знаю, Маришка так рассказывала. Лиза лежит в гробу, поп кадилом машет, отпевает, а в ушах у сестры лизин голос: «Дуняша, а Дуняша, посмотри-ка, что они со мной сделали». Дуня испугалась, но потом пересилила себя. Обошла раз вокруг стола, ничего не увидела, а голос всё настаивает. Она второй раз обошла, опять ничего не заметила. Остановилась между попом и покойницей, а что делать не знает. А Лиза ей опять: «Смотри-смотри внимательнее, сестрёнка». Тогда Дуня решилась платок развязать на шее умершей, а поп перестал кадилом махать, хвать её за руку, нельзя, говорит, покойницу тревожить, грех это. Ну, а Дуня ж помнишь, какая была! Руку попа отбросила: «Ты пой, – говорит, – батюшка, пой псалмы-то свои, а мне с сестрой проститься надо». Развязала-таки платок, а на шее у Лизы слева один большой чёрный синяк, а справа – четыре поменьше. Наверняка старый, да видать ещё бравый, как схватил её со злости пятернёй за горло, так и задушил. Потом пошёл к себе, да лёг. Спать! Тут падчерица услышала, что поп перестал гудносить, вся в слезах вбегает да каак Дуняшку отшвырнёт! «Не смей, – крикнула, – мою маму трогать!» Дуняшка на пол и завалилась, а подняться уж не смогла, ноги тут же и отнялись. Язык тоже. А эти и поместили её в богадельню.
      – А дом её в деревне продали, – опять вставила слово Анна Фёдоровна.
      – Да, продали. Маришка с Катькой разыскали Дуню, навещали, правда редко. У той, как язык стал легонько поворачиваться, всё им и рассказала.
      – А Родион с дочерью как? – спросила Журавлёва.
      – Старик после этого месяца не прожил, помер, а Надька его так и живёт с хахалем в лизиной квартире. Ей всё нипочём.
      – Вот так вот, доченьки мои, бывает на свете. Были все и нет теперь уж никого...
      Вошла Люба, в одной руке она держала чайник с кипятком, в другой – заварной, из дудочки которого тянулся аромат свежей заварки. Однако Мария отказалась от новой чашки чая и поднялась. Времени уже было много, до полной темноты она не стала засиживаться и, сердечно со всеми попрощавшись, ушла до приезда хозяина.
      Вечером, во время ужина, Полина рассказывала мужу:
       – Сегодня Маша приходила к маме.
       – Это что же, медведь в зоопарке издох? – своеобразный был юмор у Степана.
       – Не надо так Стёпа, она ж сестра мне.
       – Да что ты говоришь? – тихо заводится муж. – А память у тебя короткая.
       – Нельзя человека отталкивать. Одна она. Тяжело ей.
       – Она одна, да не вчера. Думать должна была.
       – Ну, хватит. Пожалей хоть тёщу, мама так рада была.
       – А то, как же, любимая доченька снизошла.
       – Так ты что, против, если Маша иногда приходить к нам будет? – поставила вопрос ребром Полина.
       – Сами разбирайтесь. Мне с ней не целоваться.
       – Вот и хорошо, вот и славно!
       – Блаженная ты какая-то у меня.
       – Ты добрый человек, Стёпа, и я очень тебя люблю.
       Обнимая, Полина чмокнула мужа в щёку. Добродушный Степан сразу обмяк, прекратил ворошить прошлое и Мария стала заходить к Корнеевым, когда её снедала тоска. Сёстры окончательно помирились.

       Между тем, Николай всё глубже погрязал в болоте своих страстей. Денег не зарабатывал, пить старался за счёт приятелей, причём с таким занудным постоянством, что те переставали с ним водиться. Так что, двери, в которые Николай раньше ещё был вхож, закрывались для него. Тогда он сам стучался в эти двери по торжествам и спрашивал у какого-нибудь бывшего приятеля:
       – Вань, а Вань, Сашка-то не у тебя?
       Ваня при гостях радостно удивлялся:
        – А, Колян, сколько лет, сколько зим! Заходи давай, присаживайся тоже.
       Однако в конце концов дружкам и такая хитрость надоедала, и тогда Николай выклянчивал деньги у матери, иногда с пристрастием такого рода:
       – Вот сейчас выйду на улицу и при всех задеру подол вон у той тётки.
       Он делал ложное движение, якобы намереваясь выйти, мать это понимала, но – кто его знает? – на всякий случай хватала сына за рукав:
       – Стой. Деньги возьми, но учти: в последий раз.
       Николай это учитывал и теперь улучал момент, чтобы найти и взять деньжат без родительского ведома. Успокаивал себя: раз у своих, то не кража. Мария стала тщательнее следить за кошельком, ни днём, ни ночью не выпуская его из рук. Тогда Николай грозил самыми крайними мерами и мать откупалась. Назад домой ковылял «на полусогнутых». Жалостливая мама встречала сына на кухне, усаживала за стол:
       – Наклюкался? Небось и без закуски?
       – Ннне, без...– мычал в ответ сын и тряс заросшей взлохмаченной головой. Мать наливала тарелку супа, вставала рядом и пыталась с ложки кормить пьяного. Суп проливался на клеёнку, стекал по подбородку обратно в тарелку, но упрямая мамаша снова и снова подносила полную ложку к губам сына, приговаривая:
       – Глотай, глотай, антихрист, нужно немного поесть.
      Она вытирала салфеткой мокрые губы осоловевшего сына и тут же сморкала ему нос. Затем зачерпывала из стакана сметаны и просовывала ложку в приоткрытый рот.

       «В каждом дому – по кому», – гласит народная пословица. Свой ком имелся и в доме Корнеевых. Построенный особнячок по закону должен сдаваться в эксплуатацию и только после этой процедуры можно получить его обитателям прописку по новому месту жительства. Поспешность переезда Корнеевых и перепланировка дома, произашедшая по ходу событий, привела к тому, что строение, возведённое Степаном, не было принято официально и не числилось на балансе в Бюро Технической Инвентаризации (БТИ). Этому способствовали два обстоятельства: незафиксированные изменения в ранее купленном проекте дома и любовь к взяткам руководителя Райисполкома с куцей фамилией – Рой. В число нарушений Степану вменялась ломанная крыша дома, поставленная вместо обычной и утеплённая веранда дачи, переориентированная под кухню. Для принятия в эксплуатацию жилого помещения комиссия требовала переделки крыши, т.е. разобрать имеющуюся и установить соответствующую проекту. Не мог Степан согласится на столь дорогую, трудоёмкую переделку, упорствовал, а принять уже готовое жильё не соглашался товарищ Рой. Так и жили Корнеевы без прописки: со старого адреса их поспешила выписать родственница, а по-новому – без домовой книги, выдаваемой БТИ, получить прописку было невозможно. Уже отбыл срочную службу в рядах армии сын Корнеевых, а дом всё ещё стоял не принятым на баланс. С возвращением Александра создалась проблема его трудоустройства – без прописки на работу не брали.
       – Ведь говорила же, не нужны нам эти летние комнаты наверху. Нет, с места его не сдвинешь, – зудела Полина над ухом мужа.
       – Ну, кто бы говорил, – не выдержал упрёков обычно флегматичный Степан. – Или забыла, что мы вытерпели от твоей сестрицы? И потом, сама знаешь, не от хорошей жизни ставил такую крышу, со стройматериалом туго. Многие обживались заново. Были бы в продаже нужной длины слеги, стояла бы сейчас стандартная крыша, – оправдывался муж.
        – Бы, бы, бы... – в сердцах передразнила Полина, хотя и понимала, что в целом Степан прав.
        Она ушла на кухню и загремела кастрюлями. К кому теперь идти на поклон? Кто поможет в трудную минуту, как не родные! Покормив семью, Полина собралась к сестре.
        – Мам, я сбегаю к Маше? Любаша из школы придёт, так там на плите рыба в сковородке осталась. Пусть поест.
        – Хорошо, хорошо, Поля. Эх, мне бы ноги помоложе, с тобой побежала бы. Очень хочется побывать у Машутки.
        – Да куда нонче-то. Выйди вон, на крылечке посиди, я тебе стул поставлю, – и Полина хлопнула дверью.
        Анна Фёдоровна с тоской смотрела вслед дочери. Она любила Полю, но по-прежнему сильно жалела Марию. Годы старушку останавливали, а то бы давно навестила старшую дочь. Временно, конечно. Здесь бабушку освободили от всех забот и даже купали по субботам. Двигалась Анна Фёдоровна мало, болели ноги, а после операции (удаляли аппендикс) забеспокоила вдруг грыжа. Нерадивость доктора, плохо стянувшего жировые ткани живота уже семидесятипятилетней старушке, привела к тому, что внутренние швы разошлись и образовалась внушительная грыжа, которую врачи не брались оперировать – возраст пациентки останавливал. Зачем рисковать, а так ещё поживёт какое-то время. Вот и сидела Анна Федоровна у себя на кровати или у дома на табуретке. Летом на солнышке как муха грелась, а зимой дышала свежим воздухом, пока проветривали помещение. Тут уж Анна Фёдоровна была укутана заботливой рукой дочери по самые уши. Всё вроде бы хорошо, спокойно, никто не обижает – зять покладистый, внуки предупредительны, а тянуло старушку туда, где осталась неустроенная старшая дочь. 

       Проходя под окнами сестры, Полина увидела склонившуюся над вязанием голову Маши.
      – Есть кто дома? – входя на кухню, спросила гостья.
      – Заходи, заходи, – без энтузиазма глядя на вошедшую, подняла голову хозяйка.
      – Чем занимаешься? – поинтересовалась Полина.
      – Да вот, к зиме готовлюсь, надо Николаше свиторок довязать, – откладывая в сторону вязание, поднялась сестра, – давай чай пить, раз пришла. Я ещё не обедала.
      – Давай, – не торопилась с просьбой Полина. – Тебе помочь?
      –  Не надо. Какие новости?
      – Да какие могут быть новости. Сына на работу никуда не берут без прописки, – вдруг выпалила Полина.
      Мария насторожённо смотрела на сестру, ожидая продолжения.
      – Пришла к тебе кланяться. Чай не откажешь племянника прописать временно? А то будет болтаться без дела, ещё от рук отобьётся, чего доброго.
      – У вас такая домина, а прописываться ко мне?
      – Маш, не дури! Ты же знаешь нашу ситуацию, Степану опять отказали. А к кому идти, как ни к родне.   
      – Вроде просишь, а сама оскорбить норовишь?
      – Да кто ж тебя оскорбляет, я только удивляюсь твоей непонятливости.
      – Да, уж куда понятнее – сначала пусти погреться, а потом и не выгонишь?
      – Маш!!! Ты серьёзно думаешь, что я своего сына к себе в дом не пропишу, когда возможность появится?
      – Я ваших дел не знаю, – набычилась сестра, – давай лучше чай пить.
      – Так я не поняла, ты пропишешь сына или нет?
      – Нет!
      – Ну, тогда пусть с тобой на пару чёрт чай пьёт, – и резко развернувшись, раздасадованная Полина выбежала из дома.
      Прошла неделя. Анна Фёдоровна сидела на кровати и смотрела в окно, как в телевизор. У неё было два развлечения, – она любила читать книги, а когда уставали глаза, бабушка переключалась на окно, за которым можно было видеть соседей, спешащих по своим делам. За стеклом мелькнул знакомый силуэт.
      – Поля, к нам гости, – радостно возвестила старушка, с трудом поднимаясь на затёкшие ноги.
      – Кого Бог послал? – спросила из кухни дочь и, увидев в окне сестру, пробурчала себе под нос:
      – Ну, этого гостя явно послал не он.
      Войдя в коридор, Мария, торопясь реабилитировать себя в глазах родных, сразу же приступила к делу:
      – Я тут ходила к приятельнице, ты знаешь её Поль, Морозова Елизавета Георгиевна, учительница географии, она согласна прописать вашего Сашу.
      – Ты в комнату проходи, присядь. В ногах-то правды нет, – миролюбиво молвила обрадованная Полина, – а я пока соберу на стол.
      Пошатнувшийся между сёстрами мир был восстановлен.
      На следующий день Александр взял у Елизаветы Георгиевны домовую книгу и прописался к ней. Надолго, пока не посадили за взятки известного уже товарища Роя. Новое начальство приняло дом Корнеева без оговорок и семья обрела долгожданную прописку.
 
      Однажды, после особенно горячих просьб Анны Федоровны, Полина упросила соседа, имевшего машину, отвезти старушку к Марие. Анну Фёдоровну посадили рядом с водителем, Полина устроилась сзади. Прошло несколько приятных минут блаженной езды по дорожным кочкам и выбоинам, прежде чем машина замерла у подворья Журавлёвой. Мария в это время занималась грядками и когда подняла на скрип калитки голову, то от неожиданности чуть не выронила ведро с рассадой. Она вовсе не имела желания возиться с гостями, тем более в разгар летней страды. Ей вполне хватало по собственному усмотрению общения с родной матушкой у Полины. Теперь, завидев на дорожке ковылявшую от калитки мать, а за ней сестру с сумками, Мария была вынуждена бросить работу в саду и, скривившись, словно от стручка перца во рту, поспешить навстречу гостям. Хозяйке всё же удалось пересилить себя и, подходя ближе, Мария растащила губы в натянутой, словно резиновой, улыбке. Однако, понятливую бабушку, хорошо знавшую дочь, было не провести.
       – Здравствуй, дочка, – потянулась с поцелуем мать, – чем это ты недовольна?
       – Тебе показалось, мам. Спина, вот, затекла, еле разогнулась, – скрывая досаду, старалась перевести разговор в другую плоскость Мария, но не удержалась, добавила:
       – Вот уж не думала, что ты отважишься на такое путешествие.
       – Да я ведь не пешком, – с гордостью произнесла старушка. – Спасибо Полине, на машине привезла, как барыню!
       – Ну что ж, входи барыня в хоромы, – посторонилась перед крыльцом Мария, пропуская мать вперёд.
       Та тяжело поднялась на крыльцо, немного постояла, перекрестилась и, миновав коридорчик, вошла в крохотную кухню. Замерев у дверей, она обводила взглядом стены, много лет согревавшие её старые кости. С тех пор здесь почти ничего не изменилось. Справа от Анны Фёдоровны небольшой стол по-прежнему жался к окну, смотревшему на крыльцо. Рядом со столом на самодельной лавке стояли прикрытые крышками два ведра с колодезной водой. Слева от входной двери над старой с отбитой эмалью раковиной, под которой виднелось помойное ведро, торчал рукомойник. На вбитом прямо в наличник двери солидном гвозде висело старенькое, но чистое, тщательно выглаженное полотенце для рук. Сразу за раковиной примостилась аккуратная двухкомфорочная газовая плита с зелёным эмалированном чайником на одной из них, – недавнее приобретение Марии. Над плитой висела неказистая полка с чашками, блюдцами, банкой с солью, коробками спичек и другими хозяйственными мелочами. В метре от плиты занимала угол всё та же вешалка для верхней одежды, которую почти не было видно из-за открытой двери в узкую, как ученический пенал, комнатку внука. Далее, за дверным проёмом размещалась печь, её тёплые бока согревали обе комнаты. Под топкой к полу был прибит железный лист, на него зимой складывали берёзовые поленья. В полуметре от печи – проём без двери, приглашавший зайти в гостиную. Взгляд старушки вновь вернулся к кухонному столу и круг замкнулся. Всё было скромно, очень тесно, но в то же время удобно и уютно. Простая лампочка без абажура почти всегда освещала затемнённую крыльцом кухоньку.
      – Ну, налюбовалась? Давай, проходи в комнату, – услышала замершая на пороге мать строгий голос дочери. – Всё узнала? Ничего не забыла?
      – Маша, да разве можно забыть свою жизнь? – отозвалась Анна Фёдоровна, проходя в гостиную и, кряхтя, устраиваясь на диване.
      Попили чайку. Стол ломился от сладостей: варенье, ставшее традиционным, и любимые Марией Игнатьевной пирожные были представлены несколькими сортами, к ним добавились печенье, пряники, сушки. Полина не удержалась от замечания:
      – Сестрёнка, не боишься заработать диабет?
      – Тебя же никто не заставляет наедаться до отрыжки, – огрызнулась сестрёнка, обиженная критикой её гостеприимства, – мне разносолы готовить некогда. Вон, сколько клубники надо обрабатывать!
       – Какая же ты кусачая, – пыталась отшутиться смутившаяся Полина, – тебе палец в рот лучше не класть.
       – А ты не клади. Жизнь собачья, вот и кусачья, – не приняла шутки сестра.
       – Да чем же она у тебя собачья? Как у всех, – удивилась Полина.
       – Ты поживи одна, и узнаешь, – продолжала огрызаться Мария.
       – Да кто тебя одну заставляет жить? Ведь были же варианты, – опять не удержала свой язык Полина, – да и плантации свои могла бы сократить. Какая-то жадность немыслимая обуяла.
       – А Николаша? Начнутся чужие упрёки, а я не хочу.
       – Вот именно – не хочу. С этого и надо было начинать.
       – Это ты начала. А жадностью меня попрекать тоже нечего, у меня мужа офицера нет, – не уступала упрямая Мария.
      Но и Полина, вспомнившая некстати прошлые обиды, уже закусила удила:
      – Ты скажи-ка мне, сестричка, зачем это тебе вдруг понадобился солдафон?
      – Да что вы в самом деле, – вклинилась мать, – остановиться не можете?? 
      Сёстры примолкли. Мать, уводя дочерей от скользской темы, поинтересовалась соседями за стенкой, затем разговор перекинулся на общих знакомых и, поговорив ещё немного о том, о сём, Полина засобиралась домой, пообещав через недельку проведать мать.
       –  Где же Николаша?
       – Болтается где-то, балбес, всё никак не нагуляется, – сокрушённо ответила Мария.   
       Вечерело. Ленивый ветерок бродил по ветвям сада.  Анна Фёдоровна сидела под окнами дома на завалинке, привалившись спиной к прогретым солнцем тёплым бревнам стены. Ей было уютно и спокойно. Бабушка вслушивалась в шёпот листьев и вспоминала. А вспомнить было что. Жизнь-то она прожила длинную.
       Кончилась война, народ тогда радостный, счастливый ходил. Из репродуктора, установленного на столбе возле библиотеки, не умолкая, до ночи лилась музыка, поднимала настроение, создавала в душе людей ощущение непрекращающегося праздника. Звучали победные марши и лирические мелодии, народные песни и отрывки из оперетт. Анна Фёдоровна хорошо помнила, какими доброжелательными, миролюбивыми и внимательными стали селяне друг к другу. Ещё бабушка вспомнила, как в их саду появилась детская коляска с маленькой внучкой, которая перебирала ножками, тянула вверх ручки и смешно морщила курносый носик. Это вернулись из Германии Поля с мужем и двумя детьми. Внучка быстро подрастала. На лице Анны Фёдоровны появилась улыбка и вокруг глаз старушки побежали морщинки-лучики. Из памяти всплыл эпизод, когда вдруг неожиданно потерялась Любушка. Кроха могла быть только где-то во дворе, поскольку на улицу ещё не выходила. Все переполошились, забегали по участку, звали девочку, а внучка помалкивала, стоя в центре грядки с горохом, и набивала рот не вполне зрелыми стручками. Тогда на неё случайно наткнулся Николаша, который тоже отправился в высокие заросли полакомиться сочными, как ягодки, бобами.
      Когда Любаша немного подросла, она любила ходить хвостиком за вечно занятой бабушкой и они часто вместе собирали «золото» – так забавно называла Анна Фёдоровна коровьи лепёшки, рассыпанные по дорогам посёлка. Участок был большим, а удобрения дороги, вот и старалась бабуля по-своему решить эту проблему. Анна Фёдоровна хорошо помнила времена, когда население ещё держалось за подворье, заполненное живностью. Не хотели расставаться люди с коровами, козами, свиньями да курами, в лихие годы спасавшими их от голода. Это потом, значительно позже недальновидный и во многих вопросах некомпетентный Хрущёв стал облагать налогом чуть ли не каждую курицу, каждое деревце на участке. Вот тогда селяне и начали резать да продавать своих кормилиц, вырубать сады. Наступили неуютные времена для крестьянина, который, избавившись от живности, не мог приобрести в полупустых магазинах привычные для себя продукты. Горе-руководители спохватились, стали уговаривать сельский люд вновь обзаводиться скотом, но время было упущено. Привыкая к госснабжению, народ в деревнях заленился и ни за какие посулы уже не хотел возвращаться к навозу, заготовке кормов и прочим прелестям крестьянской жизни. Магазины постепенно наполнялись госсельхозпродуктами, стало возможным приобретать в ларьках сахар, хлеб, молоко и яйца, но люди почему-то больше стали покупать водку. Хорошо согревала она селян на высвободившемся досуге. «Да, глуп был правитель, – вздохнула Анна Фёдоровна, – не тем будь он помянут, прости Господи!». Вот и они порезали свиней и продали коровушку. Бабушка сморщилась, словно опять слышала истошный визг любимицы-хавроньи.
      Вечерний воздух становился прохладным, и Анна Фёдоровна теснее прижималась к тёплому срубу дома.
       – Это кто там прячется? – загремело почти над самым ухом погружённой в раздумья старушки.
       – Бог с тобой, батюшко, – отозвалась гостья, невольно отстраняясь от пахнувшего перегаром внука, – разе я прячусь?
       – А чё жмёшься к моей стенке? – пробовал наседать хмельной хозяин, – Бааа... да эт ты, бабуля! Какими судьбами!!!
       – Приехала вот, навестить тебя, нехристя.
       – Это почему ж нехристя? Видать запамятовала, старая, как в тазу нас крестила?
       – Не богохульствуй, иди-ка лучше спать.
       Но от развесёлого внучка не так-то просто было избавиться. Он ещё долго колобродил по дому, кривляясь и брызгая пьяной слюной, пока не заснул за столом перед работающим телевизором.
      – Мам, ты не буди Николашу, пусть отсыпается, потом сам на кровать переберётся, – попросила Мария, – а тебе я постелю на сундучке, на веранде. Сейчас лето, не замёрзнешь.
      На сундучке было жёстко, но просить дочь поменяться с ней спальными местами, бабушка не решилась. Ворочаясь с боку на бок, Анна Фёдоровна вызывала из памяти лето пятьдесят первого, о котором невольно напомнил ей подвипивший внучок. Муж младшенькой, Степан, был партийным человеком и в Бога не верил. Мария, как учительница, была на виду у посёлка, в церковь идти не собиралась и не одобряла, когда туда хаживали некоторые бабушки её учеников. Но Маша весь день в школе, Корнеев часто уезжал в командировки и в отсутствие обоих Анна Фёдоровна уговорила Полину пригласить батюшку на дом. Церковь в ряде случаев шла навстречу прихожанам, зная об аллергии мирских властей на церковные обряды. Поэтому слуги божьи с пониманием относились к нежеланию людей придавать огласке свои контакты с Господом. Ребята были уже большими – Саше шёл тринадцатый год, Николаше – одиннадцатый, а Любушке исполнилось четыре, и все до сих пор не крещёны. Верующая Анна Фёдоровна считала это большим грехом.
      Приход был большим, церковь служила сразу нескольким населённым пунктам, разбросанным на большой территории и удалённым от храма, поэтому батюшка подкатил к дому сестёр на своей «победе». Прохлада раннего утра заставила отца Никодима поёжиться, когда дверца машины распахнулась и он с трудом покинул тёплый салон. Шевствуя по выложенной обломками кирпичей дорожке, окаймлённой цветущими флоксами, батюшка с вожделением вдыхал сладкий аромат садовых цветов и степенно крестился. Встречала отца Никодима Анна Фёдоровна, на заднем плане маячила Полина, а притихшие ребятишки прятались в комнате Марии.
       – Мир дому сему! – в очередной раз перекрестившись и крестя встречающих, прогудел глубоким грудным голосом батюшка и стал привычно раздавать распоряжения.
       Откуда-то появился большой эмалированный таз, призванный заменить купель. Его заполнили колодезной водой, которую батюшка незамедлил освятить, затем этой водой обрызгал комнату и призвал присмиревших детей, одетых в белые рубашки и белое платьице. Родные ждали продолжения обряда. Отец Никодим развернул детей лицом к западу и встал на молитву отречения от сатаны. После оглашения приговора сатане, батюшка подошёл к импровизированной купели и начал опять крестить её, читать молитвы и время от времени дуть на воду. Завершив свои священнодействия, отец Никодим повернулся к вконец оробевшим детям и помазал каждому лоб елеем, а затем со словами: «Крещается раб Божий во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь», трижды окропил их головы водой из купели, одел на шеи крестики и двинулся вокруг таза, велев всем следовать за ним. Все трижды обошли импровизированную купель, слушая молитву священника. Таинство обряда крещения свершилось. Батюшка отхватил ножницами у детей по прядке волос и оделил каждого просвиркой, означавшей причастие.
      Довольный проделанной работой и зажатым в кулачке гонораром, обронив: «Оставайтесь с миром», батюшка, мерно покачивая брюшком, поспешил к машине. Та терпеливо дожидалась на пыльной обочине, чтобы вернуть слугу Господа пастве.
      Давно это было. Старушка вздохнула, ей ещё долго не удавалось заснуть.

      Больше месяца прожила Анна Фёдоровна в гостях у старшей дочери. Дни стояли жаркие, тело старушки испрело и очень хотелось выкупаться, но Мария, почти всегда занятая и раздражённая, когда касалось побочных забот, откладывала баню «на потом». Прохладные ночи августа перевели гостью в комнату, и заслуженная учительница стала с нетерпением дожидаться прихода сестры. А у Корнеевых тем временем случилось непредвиденное: Полину с приступом аппендицита забрала в районную больницу «Скорая». За неделю боль отступила, врачи передумали оперировать пациентку и выписали домой. После возвращения, Полина первым долгом отправилась навестить мать.
       – Надо выкупать старуху, – бесцеремонно сообщила Мария не успевшей переступить порога сестре, – а то уже вонь пошла.
       – Ты что ж, так ни разу и не мыла маму? Ведь такая жара стояла.
       – Мне было некогда, – огрызнулась сестра, – я смотрю, ты больно жалостливая, вот и помой родительницу. Она ведь не только моя мать.
      – Маша, побойся Бога, я же в больнице лежала, – и, повернувшись к Анне Фёдоровне, сказала:
      – Поехали-ка мам домой. Загостилась ты, дорогая.
      Анна Фёдоровна, слышавшая диалог дочерей, молча кивнула головой. Сосед второй раз выручил Полину и к вечеру умиротворённая бабушка, чистая, в наглаженной ночной рубашке, отдыхала на своей кровати, которая казалась ей верхом комфорта.
      Вскоре Мария привычно, как ни в чём не бывало с пирожными в сумке, пришла навестить мать. Полина сделала вид, что размолвки не было.
 
      Прошло ещё несколько спокойных лет. Любовь к сладостям не прошла даром для Анны Фёдоровны. Малоподвижный образ жизни и избыток углеводов в организме привели к диабету. Болезнь подкралась незаметно и удар нанесла смертельный. Сначала стала лопаться кожа между пальцами ног. Ранки мазали стрептоцидовой мазью и первое время средство это помогало, но ненадолго. Как-то в очередной раз Полина устроила на кухне баню и от её внимания не укрылся слегка посиневший мизинец на ноге матери:
      – Мам, что это?
      – Где?
      – Мизинец посинел, – дотронулась рукой дочь до пальца. – Тебя он не беспокоит? – встревоженно спросила Полина.
      – Да нет, всё в порядке.
      – Что может быть в порядке, если не проходят трещинки. Надо вызывать доктора.
      Участковый врач, внимательно осмотрев ногу старушки, вызвал Полину на кухню:
      – Не нравится мне это. Давно кожа лопнула?
      – Да уж месяц как. Мы думали опрелость, летом и раньше случалось такое, – почему-то стала оправдываться дочь.
      – Надо сделать анализ на содержание сахара в крови. Возможен диабет.
      – Но она у нас до поликлиники не дойдёт, а машины нет.
      – Ничего. Я пришлю сестру.
      На следующий день бабушку посетила медсестра и взяла анализ, а ещё через день его результат лежал у врача на столе, который созванивался с больницей:
      – Как это мест нет? Необходима срочная госпитализация. Ну и что, что восемьдесят два, она что, и не человек уже? Больной грозит гангрена, вы что, не понимаете? А если бы это была ваша мать, тогда место нашлось бы? – закидывая абонента колкими вопросами, наседал врач.
      Доводы подействовали, около дома Корнеевых остановилась «Скорая» и выбравшийся из неё врач, постучался в дверь:
      – Собирайте бабушку. У меня в руках направление на её госпитализацию.
      Полина стала быстро складывать необходимые принадлежности, приговаривая:
      – Мам, ты только не волнуйся. Полежишь немного, тебя подлечат и вернёшься домой.
      Первые дни, из-за отсутствия мест в палатах, Анна Фёдоровна лежала в коридоре. Проведя общее обследование и сделав необходимые анализы, лечащий врач, наблюдавший больную, объяснил дочери, что у её матери началась гангрена, которую обычно останавливают с помощью ампутации. Но беда заключалась в том, что время упущено и гангрена стала распространяться. Теперь требовалось отнять не палец, а ногу выше колена.
      – Операция такого рода очень мучительна для больного и, главное, в вашем случае бесполезна, поскольку мы не можем дать гарантии, что ампутация остановит гангрену. Да и сердечко вашей матушки слабенькое, не перенесёт общего наркоза.
      – Что же делать, доктор? – взмолилась Полина.
      – Готовиться к худшему, – потупив взор, вымолвил врач. – Сколько можно, мы подержим, конечно, вашу маму, будем колоть обезболивающее, а потом, вы уж извините, выпишем.  Случай безнадёжный и лишнию смерть вешать на отделение нам не резон.
      Врач оставил в коридоре растерянную дочь и ушёл. Потянулись дни, наполненные кошмаром ожидания. Анна Фёдоровна теряла силы, с кровати уже не вставала, появились пролежни. Больные стали жаловаться на тяжелый запах, исходящий от умирающей и, бабушку перевели в ванную комнату, поставив кровать у холодного окна. Полина, взяв на работе отпуск, уже не отходила от матери, без конца обрабатывала пролежни, приносящие дополнительные страдания старушке. Мария навещала мать изредка – сад же не бросишь! Приближался день выписки больной.
      – Ей осталось дня два. Обезболивающее мы вам дадим, – не глядя в глаза, сказал доктор, и Полина помчалась домой готовить место для умирающей. Опять «Скорая» остановилась у калитки Корнеевых, только теперь бабушку вынесли на носилках.
      – Как хорошо дома, дочка, на своей кровати-то. Теперь уж точно, пойду на поправку, – сказала повеселевшая мать.
      Догадывалась ли она о скорой кончине? Несомненно. Анна Фёдоровна была мудрой старушкой, всю свою жизнь старалась не причинять неудобств близким, жила спокойно, не указывала и не учила без конца, а просто скромно помогала. Когда силы были. Иногда Анна Фёдоровна сдерживала горячность дочери, если Полина излишне эмоционально бранила за что-нибудь супруга:
      – Уймись, хватить грызть-то – перекусишь. Меру знать надо.
      – Ишь, заступница, – сразу остывала Полина и добавляла, скорее для порядка:
      – А он что, не понимает?
      – Может и не понимает, у мужика свои завороты в голове.
      – Пора бы уж понимать, сколько лет вместе живём, – совсем успокаивалась дочь.
      – Вот и цени. А то надоест твоя грызня, соберётся и уйдёт.
      – Велика потеря. Правда, Степан? – уже шутит дочь, обращаясь к только что вошедшему мужу. Тот мычит что-то в ответ, улыбаясь.
      – Тогда и узнаешь о потере, – тоже улыбается, прячась за шутку, тёща и – уже серьёзнее:
      – Без мужика в доме ох как плохо. Спроси сестру-то.
      Так бывало и теперь эта добрая, измотанная болезнью старушка радовалась возвращению домой. Она первый раз за последние дни с удовольствием поела и была почти счастлива. Лёжа на спине, Анна Фёдоровна обводила взглядом стены родной комнатки, где вместе с внучкой жила последние годы, а на глаза накатывала непрошенная слеза. Вечер и ночь этого дня прошли спокойно, а утром бабушку начали беспокоить боли. Полина послала Любу к своей знакомой пенсионерке Валентине Ивановне, которая много лет проработала медсестрой в железнодорожной больнице города Пушкино. Валентина Ивановна пришла немедленно, сделала облегчающий укол, ласково поговорила со старушкой, потрепав за плечо, и простилась с ней до завтра. Полина поднялась проводить знакомую до порога, и тут бывшая медсестра тихо сказала:
      – Будь готова, Поля. Анне Фёдоровне осталось недолго. Сегодня, около часа дня она умрёт, можешь поверить моему опыту. Я за свою практику насмотрелась... – и бесшумно закрыла за собой дверь.
      Ошеломлённая близостью расставания с матерью, Полина долго не могла вернуться в комнату, хотя понимала, что сделать это надо как можно быстрее. Собравшись с силами, она всё же заставила себя улыбнуться, когда села рядом со старушкой.
       – Мам, ты как?
       – Ничего дочка, ничего. Я подремлю немного, – с трудом откликнулась Анна Фёдоровна и устало закрыла глаза.
       – Ты забегала к тёте Маше? – шёпотом обратилась Полина к дочери, глядя на мать. – Бабушка её ведь ждёт. Из последних сил.
       – Да была я у неё. Сказала, что придёт к вечеру. Сейчас не может, у неё же в самом разгаре огородная страда, – с глухим раздражением произнесла дочь. Полина подняла глаза на Любу, но говорить ничего не стала, а молча перевела взгляд на часы. Минут через десять Анна Фёдоровна пошевелилась и приоткрыла веки. Дочь низко наклонилась над умирающей:
       – Мамуля, попить хочешь?
       – Не... Знаешь, жизнь так быстро промелькнула, даже не успела оглядеться, – еле-еле выговорила Анна Фёдоровна высохшими губами, на которых неожиданно появился и тут же потух огонёк улыбки.
       Никаких чувств больше не отразилось на её спокойном, будто даже помолодевшем лице. Бабушка сомкнула веки. Ещё через минуту смерть унесла старушку в своё холодное царство, земная суета для неё навсегда осталась позади. Набежала тучка и в комнате сразу потемнело, за окном зашуршал крупными каплями дождь. Стенные часы показывали без четверти час.
       – Святая душа была твоя бабушка, – заплакала Полина, глядя в окно, – Господь скорбит вместе с нами.
       В этот момент дочь, бывшая комсомолка, истово верила в Бога.

       К четырём часам подошла Мария Игнатьевна и, стоя над покойницей, завыла-запричитала:
       – На кого ж ты меня бросилааа? Ааааа... Как же теперь жить-то я будууу, мамочка ты моя? Ааааа...
       Наверное, в первый раз в жизни Полина смотрела на сестру с нескрываемым презрением.
       – А где же Степан? – вдруг прервала плач Журавлёва.
       – Занимается похоронами.
       – Уже? – удивилась сестрица. – Во сколько же она умерла?
       Спросила и споткнулась об окаменевший взгляд Полины.
       – Аааа...– затянула тогда Мария скандально, – вижу, меня все осуждаают... Почему же ты, такая хорошая, не забрала маму из больницы немедленно ещё тогда, а? Ведь, врач сразу приговорил её! Молчишь? Выкусила?
       В ответ Полина разрыдалась. Упрёк сестры был жесток. Через два дня на кладбище, упав на крышку гроба, Мария Игнатьевна продолжила свои причитания, бередя свежую рану близких. В отношениях между сёстрами вновь наступило охлаждение. 

       Вскоре после сорокового дня Полина отправилась в «деревяшку» – так называли сложенный из брёвень магазинчик, притулившийся в конце улицы недалеко от школы. Перед каждой инспекцией это сосновое сооружение, больше похожее на ларёк, чем на привычный магазин, с завидной регулярностью горело самым синим пламенем и также регулярно, словно феникс, возрождалось к жизни местными умельцами. Все были довольны: и плотники, что есть работа, и продавцы, хоронившие недостачу. По завершению ремонта подвозился товар и сельский люд шумной толпой заполнял новое, пахнущее сосной, помещение. Сегодня одной из первых спешила в магазинчик Полина – подошла пора пополнить домашние запасы сахара. Этот год выдался урожайным на красную смородину, из неё Корнеевы заготовляли на зиму традиционный мусс и ароматное желе собственной выдумки. Сделав закупку, Полина по-крестьянски перекинула связанные тяжёлые сумки через плечо и вышла на волю. Можно возвращаться домой, но она невольно задержалась на дорожке. На противоположной стороне улицы стоял рубленый дом её молодости, в котором ей когда-то выделили комнатку и где теперь доживала век родная сестра. Воспоминания волнами колыхались в памяти, поднимая тяжёлый осадок с её потревоженного дна. Поколебавшись, Полина решительно пересекла улицу, открыла скрипнувшую калитку и знакомой тропинкой прошла в незапертый дом. Погружённая в работу Мария Игнатьевна не сразу заметила вошедшую. Она сидела за столом, заваленным ягодой поздних сортов клубники, и перебирала её. Во второй половине лета, когда привычные сорта уже сходили, поздняя клубника особенно ценилась на рынке и приносила хороший доход. Мария Игнатьевна тщательно сортировала собранный урожай по размеру, бросая в аллюминиевое блюдо корявые и мелкие плоды, в корзину же шли крупные ягодки, пусть даже с небольшими повреждениями, на которых внимание не заострялось.
      – Здравствуй, сестрёнка, – приветствовала Полина хозяйку. – На рынок собираешься?
      Мария испуганно вскинула голову, но тут же лицо её просияло:
      – Даа, надо же реализовать скоропортящийся товар, заходи. Не представляешь, Поля, как рада тебе.
      Увидев сумки на плече сестры, спросила:
      – Небось, за песком приходила?
      – Угадала. Смородину хочу закрутить.
      Полина скинула тяжёлую ношу на стул.
      – Ух ты, сколько же там?
      – Пятнадцать, почти пуд.
      – Солидно, на всю зиму накрутишь.
      – Ну, может и не на всю, но пока хватит. Не помочь тебе, Маша?
      Мария Игнатьевна переставила на колени блюдо с побитыми ягодами.
      – Да я уж управилась. Попрошу тебя только: сходи-ка на терраску, там в шкафу мешочек с сахаром, принеси его. Надо эту мелочь присыпать, ведь в миг заплесневеет. Слишком тепло.
      – Тепло не холодно, ещё зимой намёрзнемся, – с этими словами Полина скрылась на веранде.
      Там сначала пискнула открывающаяся дверца старого шкафа, а затем воцарилась подозрительная тишина. Полина не возвращалась в комнату.
      – Ну, что? Не нашла что ли? – подала голос Мария. – Он с самого края стоит.
      Оторвавшись от переборки ягод, хозяйка подняла голову и увидела на пороге изменившуюся в лице сестру с розетками для варенья в руках.
      – Что случилось, Поль? – с тщательно скрываемой фальшью удивилась Мария. – С сердцем, что ли плохо? На тебе прямо лица нет.
      Журавлёва уже поняла, что оплошала, но на сестру старалась глядеть с недоумением.
      – С моим сердцем как раз всё хорошо, а вот с твоей совестью непорядок, – сказала Полина, ставя розетки на край стола. – Ты ж меня год назад обвиняла в их краже. Забыла? Розетки с голубыми цветочками...
      – Вижу, не слепая. Так ты решила вернуть их? – сестра, прищурившись, смотрела прямо в глаза.
      – Ты что, Маш? Они ж стояли в шкафу, сразу за мешком с сахаром.
      – Не придумывай. Это ты сейчас их подложила, – негодующе выпалила Мария.
      – Да, с совестью у тебя действительно проблемы. Хоть не приходи к тебе совсем. Обязательно настроение испортишь.
      Полина вскинула на плечо сумки и, не простившись, удалилась под злым взглядом сестры. Мария помнила тот досадный случай. Вовремя жековского капитального ремонта дома она временно переезжала жить через дорогу в школу и хватилась этих розеток. Перебираться в классное помещение помогали сестра и её дети. Ребята таскали мебель, чемоданы, а женщины – тюки с постелями и всякую мелочь. Когда на другой день Полина опять пришла с помощью, её обвинили в копеечной краже. Поля надулась, сёстры долго не разговаривали, но со временем всё улеглось. После ремонта Мария розетки нашла, однако возвращаться к неприятному инциденту не собиралась – извинения были не в её характере. «Ничего, я старшая, а она проглотила уже», – рассудила заслуженный педагог и промолчала. И надо же было именно сегодня попасться на глаза этим несчастным черепкам, когда Мария, обрадованная приходу сестры, рассчитывала с ней отвезти ягоды на рынок. Не получилось, а жаль. На помощь хулиганистого, почти вечно пьяненького сынка давно никакой надежды не было.

      Не может беспутная жизнь долго обходиться без серьёзных последствий. Рано или поздно всегда должно произойти что-то ужасное. И это что-то вдруг обрушилось на седую голову Марии Игнатьевны. В один из осенних слякотных дней к дому подкатил синего цвета «козёл» и двое милиционеров, предъявив ордер на арест, увезли сына в КПЗ. Николай Журавлёв подозревался в убийстве. Мария Игнатьевна заметалась, ищя помощи и оправдания своему Николашеньке. Перешагнув через последнюю размолвку, она бросилась к сестре, хотя и понимала, что Полина – женщина простая, без связей, и веса в силовых структурах посёлка не имела никаких. Просто, в тяжёлые минуты сестра всегда оставалась для Марии самым близком человеком, которому можно открыться и довериться. Ко всему, она рассчитывала на помощь Степана Нилыча, – отставного подполковника в посёлке уважали. Однако, понимания у деверя не нашла, тот высказался по-военному кратко:
      – Если виноват, пусть отвечает.
      – Да ведь она гулящая, – гнула свою линию защитница.
      – И что? Выходит, такую можно безнаказанно убить?   
      – Но он же ненарочно, он просто был выпимши, – в словах старухи сквозила непримиримая убеждённость в своей правоте.
      – Потрясающе оправдательный аргумент, – отвечал деверь. Степан был на передовой, где враги во взаимных атаках кромсали друг друга. Но то была война и после неё люди особенно научились ценить жизнь. 
      – Да вы все Николашу не взлюбили! – разозлилась Мария.
      – Не то говоришь, свояченица, не то, – завершил бесплодный разговор Степан. – Готовся к худшему.
      – А ты чего молчишь? – накинулась Маша на сестру.
      – Чего ж тут скажешь. Ты ведь сама знала с кем он вожжается, – тихо ответила Поля. – Тебе говорили, а ты окрысивалась на нас. Чего ж хорошего-то было ждать?
      Уууууххх... – простонала замученная бессильной злобой ко всему свету несчастная женщина.   
      Не найдя помощи или хотя бы сочувствия, огорчённая Журавлёва покинула дом сестры и помчалась в районный центр к сыну. Ей хотелось выведать у Николая подробности его взаимоотношений с ныне уже покойной сожительницей, такой же, как и её сынок, опустившейся, нигде не работавшей женщиной. Протрезвевший Николай отмалчивался, угрюмо поглядывая на мать. Проведя отпущенные полчаса в бесполезном ожидании откровений, Мария Игнатьевна направилась к следователю. Тот встретил её сдержанно, но довольно подробно посвятил в события, приведшие непутёвого сына за решётку.
      В тот злосчастный день, когда произошло убийство, Николай с утра работал в саду у какого-то пенсионера, посулившему пьянице бутылку водки за помощь по выкорчёвыванию сухой яблони – дерево маячило перед самым окном и изрядно надоело старику. Выполнив просьбу пенсионера и получив расчёт, страдающий жестоким похмельем Николаша на месте, распечатал бутылку и ополовинил её на глазах изумлённого работодателя. Затем, крякнув от удовольствия, засунул остаток заработка в карман и отправился домой к сожительнице, где, не входя в комнату, в коридоре спрятал заначку на вечер. Он поставил её в облупленную тумбучку, задвинув бутылку несколькими пустыми двухлитровыми банками и ещё какой-то дрянью. Довольный проделанной работой, Николай вспомнил, что с обеда вчерашнего дня ничего не ел. В желудке что-то переливалось, неприлично громко урчало, и он решил «смотаться» к матери «перехватить» чего-нибудь плотненького. Мария Игнатьевна помнила, что Николаша действительно приходил и она, бросив обрабатывать клубнику, пошла в дом кормить худого, осунувшегося сына. Пожарив на остатках свиного сала картошку с луком, оба с аппетитом поели и запили чаем с неизменным вареньем. Затем Николаша ушёл и дома появился только на следующий вечер, незадолго до того, как милицейский газик остановился у их калитки.
      Как развивались дальнейшие события, Мария не знала. Оказывается, после посещения матери, сын не сразу отправился к своей возлюбленной, а встретив у магазина приятеля, приложился за компанию к ещё одной бутылке. На улице вечерело, холод пробирался под тонкую куртку Николая и ему хотелось выпить ещё, но знакомый больше не предлагал, предусмотрительно убрав сосуд с горячительным напитком в нагрудный карман пальто. Поболтав ни о чём, собутыльники разошлись. И тут Журавлёв припомнил, что в доме, куда он шёл, его дожидается в тумбочке честно заработанная водка. Сгорая от нетерпения, он рванул на себя дверь и почти ввалился в коридор, ибо ноги его уже заплетались, а стены коридора подозрительно раскачивались. Обшарив внутренность тумбочки, удивлённый Николай бутылки на месте не обнаружил. Он открыл дверь в кухню и сразу в нос ударил кислый запах квашенной капусты. Её тонко нарезанные листья белыми червями расползались по грязной клеёнке, тут же рядом стояла полупустая тарелка. Сквозь проём двери виднелся диван, на котором развалилась в полной невменяемости Клавка. Николай понял, что водки ему уже не видать, и в груди закипело злое чувство обкраденного человека. Ринувшись к дивану, он приподнял и принялся яростно трясти за тощую шею ничего не соображающую сожительницу. Голова её безвольно моталась вверх и вниз, изо рта вырывались нечленораздельные звуки. Журавлёву стало ясно, что так он, пожалуй, не добьётся толку от этой стервы и, бросив мычащую бабу назад на диван, выскочил в коридор. Зачерпнув ковшом из ведра холодной воды, Николай вернулся в комнату и выплеснул его содержимое в лицо пьяной бабе. Клавка открыла глаза и непонимающе уставилась на вошедшего:
      – Ты, чё творишь, падла?    
      – Водка где? – заревел зверем Николаша.
      – А ты... эта... кто такой тут есть?
      Медленно приходя в сознание, женщина пыталась встать с дивана и разобраться, кто ж это всё-таки маячит перед ней.
       – Сейчас ты вспомнишь, кто я есть, – ещё больше сатанея, закричал Журавлёв и наотмашь ударил Клаву по лицу.
       Падая на пол, женщина окончательно пришла в себя и узнала драчуна.
       – Ты чё, Николаша, спятил?
       – Узнала значит, курва, – мстительно взвизгнул Журавлёв, – говори, кто приходил к тебе опять? Сознавайся, с кем мою водку выжрала, а?
       – Никто не приходил. С чего взял-то? Живём вместе, чего ж прятать-то... И потом, ты ж, блин, выпил... свою... ммм... половину, – заплетающимся языком оправдывала свой далёкий от благородства поступок сожительница.
       От такой откровенности у Николая сильнее захватило дух и он, не найдясь что сказать, вновь ударил наглую бабу, благо заступников у Клавы не было. Журавлёв нанёс лежащей тяжёлый удар ногой, а потом ещё и ещё. Сожительница пыталась что-то лепетать, но он в бешенстве уже не соображал, что делает.
       – Как ушёл из дома, где провёл ночь, со слов вашего сына, тот ничего не помнил, – кривой фразой довершил свой рассказ следователь.
       – Так ведь говорят, женщина эта была гулящая, нигде не работала и непонятно на что жила, – Мария Игнатьевна сгорбилась и вопросительно смотрела на следователя.
       – Это дела не меняет. Между прочим, у неё осталась маленькая дочь, – он неприязненно взглянул на мать подозреваемого. – К тому же вы, наверное, забыли, что ваш сын тоже не отличался трудолюбием.   
       Журавлёва тяжело поднялась с места и молча вышла за дверь. Больше идти было некуда. Еле держась на ногах, старая женщина медленно побрела к вокзалу и через полтора часа была дома. Не раздеваясь, Мария Игнатьевна присела в кресло и задумалась, чем же всё-таки можно облегчить незавидную сыновью участь, который во хмелю ничегошеньки не помнил о происшедшем? Мать лукавила. Перед глазами стоял вернувшийся домой растерянный Николай, вдруг произнёсший роковое:
       – Мам, а она мёртвая.
       – Кто? – испугалась мать.
       – Клавка. Я пришёл, а она лежит на полу и уже не дышит.
       – Как не дышит?
       – Не дышит и всё.
       – Да что произошло-то там у вас? – стала распрашивать мать.
       – Отстань, я ничего не помню, – вдруг разозлился сын и замкнулся.
       Он прошёл в комнату и молча уселся на тахту, а вскоре подъехал газик.
       «Надо идти к адвокату, уж он что-нибудь да придумает, работа у него такая». Почувствовав некоторое облегчение от принятого решения, старуха ощутила голод. Она прошла на кухню, сняла пальто и зажгла газ. Хорошо, что на дне ведра нашлось немного воды для чая. Вскоре на плите успокаивающе зашумел чайник, и измученная женщина приступила к скудной трапезе.

       Посещение адвоката не принесло удовлетворения, тот не проявил большого рвения. Защищать убийцу всегда сложно, но, являясь государственным защитником, отказываться адвокат не имел права. Скорее всего, в его послужном списке появится ещё одно проигранное дело, поэтому, кисло глядя на старушку, адвокат промямлил:
       – Помочь вашему сыну будет весьма проблематично, уж слишком всё явно.
       – Но она тоже не святая, – возражала Мария Игнатьевна, – все знают, чем она зарабатывала на жизнь.
       – Чтобы этот вопрос был поднят на суде, нужны неопровержимые доказательства. И потом, как можно рассчитывать на снисхождение суда, когда там осталась маленькая сиротка?
       Он укоризненно смотрел на просительницу.
       – Ну что-то же нужно делать, не сидеть же сложа руки! – почти выкрикнула Журавлёва. – Как вы не понимаете, он же мне сын.
       Адвокат поморщился. Где же раньше была эта мамаша? Однако вслух произнёс:
       – Не надо нервничать, это вредно для здоровья, а вы теперь будете как никогда нужны вашему сыну.
       Он задумался и не замечал, что барабанит костяшками пальцев по столу. Старуха притихла, боясь нарушить ход мыслей защитника. Прошло несколько минут, прежде чем адвокат снова заговорил:
       – Мы можем попытаться добиться снижения срока подсудимому, используя ваше заявление. Правда, это будет не очень этично в сложившейся ситуации...
       – Да что вы мне всё про этику толкуете. Вы кого защищаете? Её или моего сына? – возмутилась любвиобильная матушка.
       – Я же просил, не надо нервничать. Со своей стороны я сделаю всё, что от меня зависит, но и вы тоже посмотрите дома какие-нибудь документы, компроментирующие сожительницу вашего сына.
       – Да какие могут быть документы? О чём вы? – опять занервничала просительница. – Я и в глаза не видела эту шлюху. Сын никогда не говорил со мной о ней и не водил её в наш дом, а вы – документы...
       – Мария Игнатьевна! Я сказал, берегите нервную систему. Вас впереди ждут большие нагрузки и испытания, поэтому нервы ещё ох как пригодятся. Под документами я подразумевал письма или записки какие-нибудь, которые смогли бы подтвердить или хотя бы косвенно указать на непристойное поведение погибшей.
       Напряжение, исходящее от старой женщины, неприятно действовало на нервы адвоката и тот поспешил завершить встречу:
       – А теперь успокойтесь и идите домой, отдохните немного. Вам, говорю, это необходимо.

       Отдыхать было некогда, дома не было воды и бедняга, подхватив вёдра, поспешила на колонку. Надо было успеть до темноты. В тот вечер свет в окнах дома № 7 по улице Королёва не гас до глубокой ночи. Попив чаю с вареньем, Журавлёва принялась перебирать бумаги на этажерке в комнате сына. Там были сложены наброски и рисунки, давно забытые и уже запылённые временем. Мать с тоской просматривала осколки несбывшейся мечты. После неудачной попытки поступления в училище, Николай забросил занятие живописью, лишь изредка урывками возвращаясь к когда-то любимому увлечению. Подняв голову, старушка наткнулась взглядом на копию полотна И. Н. Крамского «Неизвестная», выполненную сыном маслом и висевшую над входной дверью комнаты. Иногда к Николаю возвращалось желание рисовать, появлялось вдохновение и тогда он с завидным усердием часами, даже неделями мог просиживать перед холстом, натянутым на подрамник, забывая о друзьях-товарищах, мазками кисти копируя сюжеты картин знаменитых художников. Но желание это проявлялось в виде всплесков, которые с годами посещали самоучку всё реже. Над столом висела ещё одна удачная копия с картины другого известного русского художника, В. М. Васнецова – «Алёнушка», а чуть дальше – «У омута». Автора оригинала этой копии старушка сейчас запамятовала, – она стала замечать за собой такой грех, неожиданные провалы памяти. Мария Игнатьевна склонила голову над стопкой бумаг и продолжила поиск того, ради чего зашла в комнату сына. Методично, внимательно перебрала она всё на этажерке, затем на столе и в столе, добралась до немногочисленных книг, которые перелистала с особой тщательностью и уже, не надеясь на успех, перешла к тахте, на которой обычно спал её Николашенька. Перетряхивая постельные принадлежности, она случайно задела тонкий гобеленовый коврик, прикреплённый к стене у тахты. Ей показалось, как что-то промелькнуло в воздухе. Мать опустила руку в узкий проём между тахтой и стенкой и извлекла исписанный листок бумаги, наспех вырванный из обычной ученической тетрадки. Кажется, она нашла, что так долго и безуспешно искала в этот поздний час. Старушка тяжело опустилась на стул и, нацепив очки, стала вчитываться в корявые строки, заполненные нетвёрдой, плохо знакомой с орфографией рукой. Содержание листка потрясло её. Это было больше, чем то, на что могла рассчитывать мать –   краткая исповедь покойной о своей непутёвой жизни, изложенная мелким почерком на обеих сторонах странички. Клава открытым текстом в подробностях рассказывала о том, как она за деньги жила с почти семидесятилетним стариком, который ходил к ней с завидной для его возраста регулярностью.
      Теперь было, с чем идти к адвокату. Остаток ночи Журавлёва спала спокойно. Утром она отправилась сначала к следователю и выпросила свидание с сыном. Николай был неприятно поражён, что мать разыскала клавино покаяние и твёрдо стоял против обнародования этой писанины. Но настырной старухе казалось, что разоблачение грязной шлюшки поможет сыну уйти от наказания или хотя бы уменьшит срок. Ободрённая своей находкой, она постучала в кабинет адвоката.
      – Входите.
      – Здравствуйте, товарищ адвокат. Вот, я разыскала документ, о котором вы вчера просили.
      Адвокат удивлённо вскинул брови. Он развернул сложенный вчетверо листок и, по мере прочтения, на лице его всё больше проступало брезгливое выражение:
      – Вы что же, хотите вот это передать в руки прокуратуры? – обратился он к Журавлёвой после ознакомления с документом.
      – Да.
      – И серьёзно думаете, что эта бумага поможет вашему сыну?
      – А вы разве другого мнения?
      – Мария Игнатьевна, вы советовались с сыном по этому вопросу?
      – Я видела его сегодня утром, и он из ложного стыда не согласен со мной.
      – Вам надо очень серьёзно подумать, прежде чем что-либо предпринимать. Ведь любому ясно, что без принуждения, да ещё в трезвом виде никто на себя такое писать не станет.
       – И что же вы предлагаете?
       – Не торопиться. Вас следователь знакомил с заключением судмедэкспертизы?
       – Нет.
       – А я уже в курсе. Там всё, очень плохо, – сказал адвокат, обходя молчанием подробности этого щекотливого момента.
       Старуха повесила голову.
       – Вы вот что. Не расстраивайтесь прежде времени, но к худшему будьте готовы. О высшем речи, разумеется, нет – убийство непреднамеренное.
       В томительном ожидании прошло почти два месяца, прежде чем адвокат пригласил Журавлёву к себе:
       – Ну, Мария Игнатьевна, кажется, дело сдвинулось с места. Удалось-таки коллег убедить классифицировать преступление вашего сына, как совершённое в состоянии аффекта, и закон в этом случае предусматривает минимальное наказание – до трёх лет тюрьмы общего режима.

       В декабре состоялся суд. Разноречивые толки, ходившие в посёлке, где знали и недолюбливали Николая, способствовали сбору полного зала в клубе. Людям хорошо примелькалась и жертва – мать-одиночка Клава, у которой после смерти оставались из всей родни четырёхлетняя дочь, да дряхлый дед, обладатель длинной седой бороды и полуобвалившегося дома с остатками веранды. Жадный до зрелищ народец прибывал. Немалая его часть состояла из убеждённых пьянчужек-тунеядцев, в чьей среде ранее вращался подсудимый. Сторонясь пропойц, входили в зал молодые работницы «Стройкомбината», оторвавшиеся от своих бетономешалок, и хамоватые, вызывающе раскрашенные для такого случая, ларьковые торговки. За ними организовано прошаркали пенсионеры-партийцы из домовых комитетов, присутствие их обязано было добавить веса судебному заседанию. Во всём этом людском конгломерате встречались отдельными инородными включениями непонятные личности с непроницаемыми лицами. Цель присутствия оных была неясна, никто их не знал и после суда личности исчезли из поля зрения посельчан столь же незаметно, как и появились. Нелишне сказать, что, кроме вышеупомянутых инородных лиц, все социальные группы объединяло в первую очередь любопытство, оставляя остальное за кадром в качестве приложения. На переднем плане перед собравшимися стоял пока ещё свободный от служителей правосудия стол, слишком массивный, чтобы справиться с ним кому-то вдвоём. На стене висели, выполненные пастелью, портреты Брежнева и Ленина, строго глядящие в глубину зала.
      Ровно в десять утра была произнесена известная многим фраза:
      – Встать, суд идёт.
      Первый час ушёл на зачитывание материалов следствия. Затем судья добрался до результатов обследования трупа патологоанатомом, по залу пошёл гул и было отчего. Кроме синяков и кровавых подтёков, у трупа обнаружили многочисленные разрывы печени, оторванную селезёнку, а также повреждения грудной клетки – сломаны два ребра. Шум в зале нарастал, тогда судья пригрозил удалить нарушителей спокойствия. Наконец, тишина была восстановлена, начался вызов и опрос свидетелей, которые мало что смогли добавить к уже известным фактам. Подошла очередь Марии Игнатьевны. Та, после соблюдения обычных формальностей и сдержанных ответов, незримой рукой останавливающих её откровенность, протянула невзрачный тетрадный листок и попросила приобщить его к делу. Судья принял листок, пробежал глазами написанное, изобразил недоумение и, не мешкая, объявил часовой перерыв «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами». После его заявления заседатели дружно поднялись со своих стульев и гуськом проследовали за служителем закона в боковую дверь. Люди в зале недовольно зашевелились, все вынуждено потянулись к главному выходу, вынося вместе с собой на улицу спёртый воздух. Ядрёный зимний денёк бодрил, наполнял лёгкие свежестью. Некоторые закурили, с наслаждением вдыхая сигаретный дым вперемешку с живительным кислородом. Другие разбредались, чтобы выпить-перекусить и затем вновь занять места в душном помещении.
       Через час заседание возобновилось. Началось оно со свидетельствования близкой подруги погибшей. Судья постным голосом подозвал её и приступил к вопросам:
      – Свидетель Перигузова Зоя Ивановна, вы давно знали пострадавшую Смирнову Клавдию Матвеевну?
      – Мы дружили со школы.
      – Работала ли где-нибудь пострадавшая?
      – Да. Сначала Клава работала лаборантом в школе, потом перешла в столовую, оттуда её уволили и она пошла работать уборщицей в магазин, а потом потеряла это место тоже. Потом работала банщицей в нашем посёлке, и её оттуда тоже уволили.
       – Как вы думаете, почему пострадавшая не задерживалась долго на одном месте?
       – Она сильно выпивала, а это никто не любил.
       – Чем же она жила, на какие средства?
       – Я не знаю, но у неё иногда бывали деньги.
       – Вы знали отца её дочери?
       – Я видела его несколько раз. Клава рассказывала, что он был неудачником в жизни.
       – Это как?
       – Нуу... не мог устроиться на хорошую работу и вино любил, а потом и совсем пропал, уехал куда-то. Наверно, искать удачу.
      – Хорошо. Но Клава была молодой женщиной. Были ли у неё другие мужчины?
      – Я думаю, постоянного ухажора у неё уже не могло быть, а по пьяне может кто и был.
      – Значит вы допускаете, что ваша подруга, меняя своих партнёров, могла таким образом зарабатывать деньги?
       – Я так не сказала.
       – А как вы можете объяснить её связь с соседом? Ведь у них была слишком большая разница в возрасте, чтобы можно было говорить о взаимной любви.
       – Это вы про кого?
       – Про пожилого седого мужчину, который бывал у неё довольно часто.
       – Так это Сергеич. Он приходил помочь по хозяйству: то забор поправит, то на крыше латку поставит, чтобы не текло на голову. Дом-то старый, того и гляди весь развалится, а ремонтировать не на что. Вот он и подсоблял. Ну, а там может, что и было, только я не знаю. Мужик-то он ещё на вид крепкий, а жена его умерла два года назад.
       – Смирнова с вами делилась на этот счёт?
       – Да нет. Один только раз вдруг при мне в магазин зашла посмотреть дочьке пальтишко. Зима на дворе, а та всё бегала так, кое в чём. Я ещё удивилась, откуда деньги у Клавки, а Клава сказала: «Сергеич подбросил».
       – Значит, она с ним за деньги спала?
       – Нуу... это она мне не рассказывала.
       – Спасибо. Вы свободны.
       Затем приглашали ещё свидетелей, и никто не отозвался плохо о потерпевшей. Наоборот, говорили, что Клава любила дочь и при случае баловала её, когда жизнь, конечно, позволяла. «Один недостаток, – сокрушались свидетели, – последнее время стала падка на спиртное».
       Прошло часа полтора после перерыва и очередь дошла до подсудимого:
       – Подсудимый Журавлёв, встаньте.
       Николай поднялся.
       – Что вы можете сказать по существу письма, переданного суду вашей матерью?
       – Ничего, – нарушил хриплым голосом тишину замершего зала Николай.
       – То есть, как ничего? Кому было адресовано это письмо и как попало оно к вам?
       – Клава писала его только для меня. К матери оно попало случайно.
       – Почему пострадавшая решила сделать такое нелицеприятное признание с выражениями в письменном виде?
       – Мне сказали, что к ней захаживает сосед, а она всё отнекивалась. Вот я и настоял на признании, чтобы впредь не отнекивалась. А то строит из себя целку!
       – Выбирайте выражения подсудимый. Как же вы настаивали?
       – Это к делу не относится, – буркнул Николай.
       – Здесь мы решаем, что относится к делу, а что нет, – внушительно, тоном человека привыкшего повелевать, проговорил судья. – Так каким образом вы получили столь нелестное для заявителя признание?
       – Ну, каким. Надавил маленько.
       – Конкретнее, подсудимый. Как надавили? – копался в дебрях человеческих отношений судья.   
       – Ну, стукнул легонько пару раз, она и согласилась.
       – Вы выпивали перед этим или были трезвый?
       – Мы вместе с Клавкой раскупорили бутылочку.
       – Как это раскупорили? Выражайтесь яснее.
       – Вы что, гражданин судья, не знаете, как бутылку открывают? – задиристо спросил подсудимый.
       – Напоминаю, – терпеливо объяснял ровным голосом судья, – вопросы задаю здесь я и потрудитесь ответить на поставленный вопрос.
       – Ну, как раскупорили. Открыл зубами, разлили по стаканам, да и хлопнули, – в его ответе опять сквозили дерзкие нотки.
       – И Клава сразу выпила стакан вина, – уточнил судья, не обращая внимание на раздражённость подсудимого.
       – А чего такого? Клавка пила, будь боже! Не отставала от мужиков. И не вино, а водочку любила опрокинуть. Не зря ж я её мутузить начал. Как узнал, что она мою водку вылакала, так на меня что-то и накатило. Дальше ничего не помню, а когда очнулся, слышу она мычит чего-то. Пьяная, чего с неё взять? Ну, я послушал-послушал, да и пошёл. Надоело. Когда уходил, она живая была. Так что померла она, то не моя вина. Откуда я знаю, что с ней потом приключилось. Сам ничего не помню, проснулся на тахте дома, когда мусора подвалили. Извините, конечно, милиционеры, в общем.
       По залу опять прокатился гул, но судье достаточно было бросить строгий взгляд, и аудитория присмирела, вновь затаив дыхание. История, сдобренная подробностями, приобретала солёный вкус реального преступления. Судья задал ещё несколько уточняющих вопросов отдельным свидетелям, и заседатели удалились на совещание. Публика томилась в душном помещении, но не расходилась. За окном стемнело – зимний день короток. Через сорок минут дверь в зал распахнулась и произвучала уже звучащая ранее фраза:
       – Встать, суд идёт.

       Мария Игнатьевна находилась в состоянии полного оцепенения. Адвокат ободряюще смотрел на неё и Журавлёва поняла – раз слишком долго совещались заседатели, значит дело идёт к лучшему. Однако, что-то пошло не так, как предполагал защитник. Опустошённое сознание Журавлёвой не воспринимало слов судьи, зачитывающего приговор, и только названный срок вернул её к реальности. Мать зло взглянула на растерянно улыбающего защитника.
       Заседание суда завершилось, люди выходили, шумно обсуждая приговор. Адвокат что-то быстро-быстро говорил судье, при этом жестикулировал руками. Журавлёва сидела в первом ряду, не отрываясь смотрела на сына. Тот, опустив голову, скрежетал зубами, а когда поднял её, бросил в лицо матери: «Я же просил тебя», потом защитнику: «Раньше надо было крыльями трещать», и конвой вывел приговорённого из зала суда. Адвокат оторвался от судьи, подошёл к Журавлёвой:
       – Вы же заручились обещаньем судьи, заверили меня, – первой пошла в наступление старушка.
       – Разве можно требовать от судьи рыцарской верности договору? Советовал я вам не обнародовать это злосчастное письмо? Как я и предполагал, оно сослужило плохую службу. Зачем только вы его принесли?
       – Мне казалось, что оно поможет уменьшить срок, – опустив глаза, заплакала несчастная старушка, – я же могу не дождаться сына. Мне семьдесят шесть. Почему суд не принял это во внимание? – она подняла глаза на адвоката.
       – Потому что, уважаемая Мария Игнатьевна, судили не вас, а вашего сына и преступление его очень тяжкое. Я уже говорил, что вы должны беречь себя. Теперь вы нужны вашему сыну более, чем когда либо, – при этом лицо адвоката выражало полное равнодушие. – Восемь лет строгого режима вполне достаточно, чтобы потерять здоровье. Я, конечно, подам апелляцию, но скажу сразу – не рассчитывайте на снисхождение. Надеяться на него было бы чересчур смело. Слишком сильное впечатление произвело ваше письмо. Это был... опрометчивый шаг, – адвокат подыскивал вежливые слова. – Письмо добавило срок, оно же не позволяет рассчитывать на снисхождение. Поезжайте лучше домой и постарайтесь отвлечься. Вас есть кому проводить?
       – Да, меня ждёт сестра.
       – Ну, вот и хорошо, – облегчённо вздохнул адвокат, то ли радуясь за клиентку, то ли за себя, – до свидания, Мария Игнатьевна. Мы ещё увидимся.
       И он бегом вылетел из зала, чуть не сбив с ног стоящую у дверей пожилую женщину.
            
       Старушка с глубоким предыханием выдохнула, – слишком тяжелы были воспоминания, но события тринадцатилетней давности всплывали в памяти вопреки воле до мельчайших подробностей и травили её ослабевший мозг. Адвокат оказался провидцем – апелляция не сработала и полетел сын сизым голубем в Потьму, что в Мордовской АССР. Там Николай должен был провести грядущие восемь лет своей загубленной жизни.
       Первый год был для него особенно тяжёлым. Николай никогда не был полным, а в местах отбытия наказания сразу же потерял одиннадцать килограммов. Сказались нервное перенапряжение последних месяцев, нехватка калорий в тюремной пище и смена среды обитания. Возможно, покажется невероятным, но совершенно противоположное произошло с его матерью. Неизвестно, что больше подействовало на мать, – уговоры адвоката или родных, но старушка смирилась с судьбой сына. А смирившись, вдруг принялась оживать на глазах. На удивление всем, она стала лучше выглядеть и даже начала при неизменившемся питании набирать вес. Определённо, отсутствие скандалов с пьяным сыном благотворно повлияло на её здоровье, и Мария Игнатьевна с новыми силами принялась за работу на своём земельном наделе. Как и раньше, она продолжала воплощать свой труд в душистую клубнику, смородину с крыжовником, различную зелень и, разумеется, в цветы. Только на рынок уже почти не ездила, выращенное реализовывала неподалёку от железнодорожной платформы. Собирая вырученные деньги на дорогу к сыну, мать привычно изводила себя копеечным скупердяйством, и необходимая сумма всегда была готова к сроку. Первый год осуждённому свиданий не полагалось. Зато в последующие Журавлёва старалась не пропускать посещений, таща на колёсиках в тюрьму к сыну, словно вол, большущие сумки с продуктами. Отказывая себе во многом, мать копила банки тушёнки, пачки индийского чая, длинные палки сухой колбасы, кубики сыра, рыбных консервов, курева, злосчастной водки и много другой всячины, не забывала и о тёплых вещах тоже. И конечно, брала с собой деньги, сворачивая их в тонкую трубочку и тщательно запаивая в полиэтилен. Готовясь к посещению сына целый год, она сгибалась в три погибели под непосильной ношей и требовала сестру с племянницей провожать её до поезда на Казанском вокзале, где под сочувствующим взглядом проводницы, загружалась в вагон. Перед местом назначения, бедная старушка прятала приготовленные трубочкой деньги в естественную плоть и бодро выходила на платформу, как говорится, во всеоружии. Полина осуждала сестру за чрезмерную, как считала, опёку сына, приговаривая: «Всю охрану не накормишь и не напоишь», но в посильной помощи никогда не отказывала. Возвращалась Мария Игнатьевна измочаленная, несколько дней отходила от поездки, а потом вновь принималась по крохам собирать поклажу для будущего свидания.
       – Если бы ты знала, Поля, как ему плохо. Откуда-то вдруг привязался геморрой, замучил просто. Наверное, их там заставляют выполнять непосильную работу. Трусы мокрые от крови, как у женщины в критические дни. А питание какое жуткое...
       Так иногда, находясь под свежими впечатлениями от поездки, делилась с сестрой Мария.
       – Знамо, не курорт чай, – отвечала сердобольная сестра. – Но ты ж мне говорила раньше, что работа у него не тяжёлая, по пошиву телогреек. Да и начальству угождает. Он же художник, всё время вырезает им из дерева орлов там всяких для дома, для семьи.
       Мария делает вид, что не слышит, продолжает причитать:
       – И из ушей стало течь. Доктор сказал: нужны витамины, а какие витамины в тюрьме. Зимой их иногда выводят в лес, да ненадолго, и они жуют хвою с сосен. Говорят, помогает от цынги.
       – Ойёйёй, – качает головой потрясённая сестра.
       – А весной все заключённые объедают молодую листву с берёз, пытаются листьями восполнять отсутствие витаминов, – говорит ободренная сочуствием Мария.
       – Кто же его туда загонял? – слышится голос Степана из соседней комнаты и своячиница обиженно умолкает.
            
       Так прошли первые пять лет отсидки сына. Мария Игнатьевна продолжала бодриться и однажды, приехав в урочный час на свидание, услышала: «У него сейчас жена, как же вы с ней не договорились?» Журавлёва удивлённо вскинула брови, но промолчала. Николай давно разошёлся со Светой и практически не поддерживал отношений с бывшей роднёй. Он редко виделся с дочерью, сторонившейся его, а потом и вовсе свёл к нулю посещения «бывшей». Неужто Светлана пожалела сына? Это было так непохоже на неё. Какого же было удивление матери, когда из дверей строения, где проходили свидания с заключёнными, вышла Даша, высокая статная привокзальная буфетчица, о которой Мария Игнатьевна знала понаслышке. Даша была старше сына на добрый десяток лет, имела двоих взрослых детей, развелась с мужем, который с горя запил и пил до тех пор, пока по пьянке не замёрз в канаве. До ареста Николая никаких отношений между ними мать не подмечала, но слышала, что дама сия была пронырливой торгашкой, с гонором и себя ценила весьма высоко:
       – Я никогда не прихожу домой с работы без двадцати-тридцати рублей навара, – проговаривалась она знакомым.
       Что ж, неплохая добавка к месячной зарплате в сто рублей!
       Даша без стеснения приблизилась к Журавлёвой:
       – Здравствуйте, Мария Игнатьевна.
       – Здравствуй-здравствуй. Какими судьбами? – усмехнулась Журавлёва.
       – Вот, решила навестить Николая.
       – Сказали, что ты уже и «жена» моему сыну?
       – Мы почти год переписывались, а потом договорились о встрече. Разве Николай не говорил вам?
       – Не нашёл нужным. И какой твой интерес? Ты же много старше! – ревниво требовала ответа мать.
       – Вы сами всё сказали. Потом... в нашем возрасте года вряд ли имеют большое значение.
       – Для тебя точно.
       – Сын ваш тоже не мальчик. И вообще, я выгляжу моложе, – с обаянием продавщицы, зажеманилась Даша.
       – Так зачем же тогда тебе этот старик понадобился? – опять усмехнулась Мария Игнатьевна.
       – Пути Господни неисповедимы!
       – Да ну? Чай уж знал Господь, куда тебя направлял.
            
       С тех пор пронеслось немало «окаянных дней». Погрязшая по макушку в заботах о сыне, Мария Игнатьевна стала терять приобретённый на первых порах свежий облик. Она начала заметно дряхлеть. Песок времени методично всасывал её и без того весьма немалые годы и когда-то крепкий организм старушки, не в силах бесконечно противиться природе, заметно сдал. Журавлёва стала реже навещать сына. После изматывающих поездок, она большей частью теперь сидела в ветхом кресле с усталым отсутствующим взглядом, словно жизнь уже оставила её в покое. Мысли текли вяло, были далеки от всего мирского, похоже и интерес к жизни в такие дни утрачивался незаметно для неё самой. Единственное, что продолжало волновать слабеющее сознание старушки, так это дальнейшая судьба Николаши. «Кому он будет нужен после моей смерти?» – в который раз ужасалась мать. Действительно, никто не возьмёт на себя обузу заботиться о её преждевременно состарившемся сыне, потерявшем в тюрьме здоровье и продолжавшем легкомысленно относиться к его остаткам. Пожалуй, эта тревога за «несмышлёное дитятко» и держала ещё старушку на белом свете.
       По прошествии шести лет после вынесения приговора, Журавлёв был переведён на «химию». Так называли «вольное поселение», где заключённые работали на химзаводе под бдительным оком правоохранительных органов, ограничивающих свободу подопечных в тёмное время суток. Тюрьма произвела свои опустошения: безрадостный отрезок времени, проведённый Николаем в Потьме, износил организм и не очистил его души. Бывало, ночами на нарах, когда он балансировал на грани бодрствования и сна, воспоминания уносили его далеко от мрака тюремной камеры. В такие часы глаза забитого безолаберной жизнью заключённого тускло и безнадёжно глядели в темноту барака, а если веки и смыкались, то Николай видел лишь короткие нервные сны. Не было ясного представления о будущем, зловещее прошлое не беспокоило, да и настоящее уже волновало мало. Всё, что пришлось ему вынести, ударило по здоровью и взглядам на жизнь, которые теперь приобрели раздражительную окраску тихой мстительной злобы. Постепенно он приспособился к тяготам подневольной жизни, стал неразговорчив, замкнут, избегал общений и невозможно было угадать его расплывчатых дум, обезображенных рубцами проступков молодости.
       – Знаешь, Николаша, – в один из своих приездов, мать пыталась подбодрить понурого сына, – у англичан есть хорошее выражение: «Когда дело дойдёт до худшего, оно обязательно начнёт изменяться к лучшему». Я думаю, худшее позади, поэтому нужно оптимистичнее смотреть в будущее.
       Она участливо заглядывала в лицо сына.   
       – Тебе виднее, – усмехнулся сынок, – ты у нас бабуля начитанная, но мы не в Англии и боюсь у нас эта «фигня» не сработает.
       – Не стоит грустить, сынок. Знаешь, что спасает человека в тяжёлых ситуациях – потребность надеяться на что-то лучшее. Будет и на твоей улице праздник.
       Праздником в жизни Николая оказалась Даша, которая, как мы уже знаем, в период «химии» утвердилась в статусе «гражданской жены». Бывалую бабу похоже вообще мало что смущало в жизни. С юных лет она работала в привокзальном буфете, где прошла школу той наглой бесцеремонности, которая так коробит окружающих. Но только не Николая. В его положении привереднечать глупо и потому он был рад вниманию хотя бы такой женской особи. Так тогда думалось матери.
       Наконец и «химия» закончилась. Николай и мать были счастливы – восьмилетняя отсидка завершилась, сын вновь свободен и вскоре вернулся домой. Вот только к большому сожалению Марии Игнатьевны, отношения между Николаем и «химической женой» на этом не завершились. Наоборот, они продолжились в ещё более энергичной раскрутке. Переусердствовав порой в любовных утехах, «молодуха», любившая разнообразие, переключалась на мордобой, после чего Николай получал ногой под зад и мешком вываливался из дверей её дома на улицу. Для соседей это означало, что милые поссорились, чтобы затем, передохнув друг от друга, помириться, ибо надолго без своего внимания Даша Николая никогда не оставляла. Ночами она украдкой подбиралась к окну обиженного «возлюбленного» и скреблась в стекло, стараясь делать это как можно тише, но туговатое ухо старухи, тем не менее, всегда улавливало посторонний шорох. «Опять явилась», – вздыхала мать. На следующий день восстанавливался мир сына со «шлюхой», – так величала за глаза Дашу Мария Игнатьевна, страдавшая нетерпимостью к «николашиной спутнице-распутнице». Нет слов, женщина не нравилась. Однако к посещениям Дашей Николашеньки, пока тот пребывал на «химии», мать, как мы помним, относилась снисходительно, лелея надежду, что с возвращением на волю ситуация изменится, – всё-таки Николай был значительно моложе избранницы. К тому же та имела взрослых агрессивных детей – дочь Надю и сына Толика, до сих пор живущих под одной крышей с мамой. Теперь же, после отбытия сыном срока, Марию Игнатьевну всё больше раздражали бесцеремонность торговки, высокое самомнение при полном, как считала требовательная учительница, отсутствии следов воспитания, ибо последнее всегда не в ладах с прилавком. Был случай, который окончательно оттолкнул Журавлёву от Даши, когда та в один из морозных вечеров громко постучалась в дверь.
       – Здравствуйте, – с привычной напористостью перешагнула порог Даша.
       – Здравствуй, – сухо ответила Журавлёва и, вынужденно  посторонилась,  пропуская  незваную  гостью. – Николая дома нет.
       – Я в курсе, однако я к вам вот по какому делу, – невозмутимо повела разговор вошедшая. – Я раз видала на вас красивый воротник из чернобурой лисицы.
       – Ну, так что ж?
       – Отдайте его мне.
       – С какой стати? – поразилась беспардонной наглости Журавлёва.
       – Вам он уже ни к чему, а я ещё женщина молодая, – нахально аргументировала Даша.
       Мария Игнатьевна не сразу нашлась, что ответить, и просто выставила нахалку: 
       – Знаешь, что, сизоносая красавица, ступай-ка ты домой и больше меня по таким вопросам не беспокой.
       Журавлёва без боязни широко распахнула дверь в сени, откуда сразу же, заполняя кухню, повалили густые клубы морозного пара.
       – Ууу, старая ты сволочь, – бросила, уходя, «красавица».
       С тех пор прошло немало времени, но неприятная сцена не выветрилась из памяти старушки.

       Однажды поздним осенним вечером сын, шатаясь, с трудом переступил порог дома. Голова была вся в крови и, едва дотащившись до кухни, он упал на пол. Испуганная старушка вызвала «Скорую», но врач отказался забирать в больницу пьяного. Матери он пояснил:
       – Травма носит криминальный характер, обращайтесь в милицию.
       – А вы не можете её вызвать?
       – Хм, в наши обязанности это не входит.
       Медработники, перешучиваясь, направились к машине. «Что ж теперь делать? – задалась вопросом старушка. – К соседям опять идти кланяться, – стыдно. Уличный телефон далеко и, скорее всего, не работает». Пока она размышляла, приехала милиция, – врач всё же вызвал «Скорую».
       – Так, что у вас тута случилось? – не здороваясь, ввалился в комнату и ещё на ходу задал вопрос рыжий участковый, из лимитчиков. Сын, нанюхавшись нашатырю, уже полусидел с забинтованной головой на диване и ничего не ответил. За него говорила мать:
       – Вот, пришёл откуда-то весь в крови с разбитой головой и упал. Я вызвала...
       – Всё ясненько, – прервал её лейтенант, – пусть теперя нам всё потерпевший сами расскажут. Как тебя зовут-то, мужик?
       – Николаша, Николай, – поспешила ответить за сына мать, прежде чем тот попытался раскрыть рот.
       – Так вот, Николай, – обратился к тому участковый, кивнув на забинтованную голову. – Сказывай теперя мне всё и подробно, кто и как эта тебя так ухайдакал. Будем протоколирвать.
       Видно, врач скорой объяснил участковому по телефону состояние затылка Николая и лейтенант был рад подвернувшемуся случаю выслужиться, «срубить палку», заодно и избавить посёлок от очередного хулигана. Сколь не отмалчивался пострадавший, однако под нажимом энергичного участкового и матери всё же сдался и рассказал, как после очередной размолвки с «любимой», решил до конца прояснить отношения и направился к ней домой. Ему долго не открывали. Он, колотя в дверь, настаивал, а потом почувствовал сильный удар по голове чем-то тяжёлым. Покачнувшись, Николай оглянулся назад и обнаружил дашиного сынка с половой доской в руках. Тот стоял с перекошенным от злобы лицом и кричал, чтобы Николай оставил в покое мать и убирался от греха восвояси, пока он не добил его. Как долго добирался до дома, потерпевший сказать не мог. После исповеди, участковый предложил написать заявление в органы, а Николай ответил, что подумает.
       – О чём думать, мужик? Тебя на тот свет чутя не спровадили, – удивился лейтенант. – Таково прощать нельзя.
       – Я подумаю, – заупрямился пострадавший.
       Через несколько дней заявление в милицию всё же было подано, Николая положили в больницу, в которую вскоре зачастила Даша. Видимо, ход делу был дан, и она «сдрейфила». Теперь «любимая» была необыкновенна ласкова и обходительна. Она упрашивала Журавлёва забрать заявление, обещала «скомплексировать» (очевидно, «компенсировать») лечение и ещё гору всего. Сынок её успел уже раз побывать в местах не столь отдалённых, повторный срок грозил быть большим. Даша, как мать, просила сочувствия и понимания, ведь потерпевшая сторона тоже небезгрешна. Это подействовало. Упорство Николая было сломлено и заявление отозвано. Наступившее примирение не принесло стабильного мира. Опять пошло выяснение отношений, перераставшее в ссоры. Мария Игнатьевна, вконец измотанная событиями, устало махнула на всё рукой: «Будь что будет, чёрт бы их всех побрал. Пусть сами как хотят, – думала она, – им жить-то». Но «жить» не получалось. В дни, когда в буфете наступала дашина смена, «любимая» отправляла Николашу к матери.
       – Недавно он украл у меня набор нового постельного белья, – объясняла Даша. – Всё из дома прёт. Разве я могу его оставлять одного, когда он и при мне тащит?
       – А ты ловила за руку? – раздражённо спрашивала Мария, – вы ведь не вдвоём живёте.
       – На что это вы намекаете?  – взвивалась Даша. – Мои дети не воруют.
       – Чем твои-то лучше моего? – не сдавалась мать. – Сын сидел, дочь болталась неизвестно где, а теперь оба живут на твоей шее. И кормишь, и обстирываешь, но им того мало. Недавно встретила сынка твоего у магазина. Полотенца продавал, видно, выпить не терпелось.
       – А вот это не твоего ума дело, что он продавал, старая сука, – зло отрезала сожительница.
       – Не моё, конечно. Но и сюда больше не ходи. Ты ведь сыну никто – пришей кобыле хвост, – ударила по больному Мария.
       – Вот посажу его, тогда узнаешь, кто я, – хлопала дверью Даша, на некоторое время выпадая из жизни сына.
       Вновь сажать Николая не входило в планы торгашки. Надо сперва получить официальное свидетельство о браке, а там уж разберёмся, что делать. Вот только никак не могла уговорить сожителя при живой матери прогуляться с ней в ЗАГС, и это обстоятельство бесило буфетчицу, доводило чуть не до горячки. В конце концов ей пришлось смириться и терпеливо ждать смерти зловредной «старушни» (той уже было далеко за восемьдесят), время от времени возобновляя и подогревая специфические «семейные» отношения с её сынком. Главное – не выпустить добычу из когтей.
       А что Николай? Казалось, душа его покрылась коростой флегмы. Он давно забыл те годы, когда брался за кисть, и если на трезвую голову иной раз пытался заглянуть в бесцветное будущее, то без всякой надежды увидеть там более красочную главу своего неудавшегося жизненного романа. Утробный кашель по утрам, провоцируемый жестокой астмой, заработанной в заключении, продолжал душить и выматывать, гасил интерес к существованию. Он стал равнодушен даже к водке. Николай реже напивался, чаще бывал дома, валяясь на тахте и бесцельно глядя в потолок. Попадись на его пути в такой депрессивный момент женщина добрее, глядишь, человек бы и выправился. Однако вместо женщины появился мужчина... После отсидки Николай долгое время нигде не работал по двум причинам: во-первых, не мог устроиться на посильную работу, а во-вторых, потеряв здоровье, по давней привычке вообще не горел желанием трудиться, довольствуясь крохами материнской пенсии и подачками «любимой». И тут в пустую жизнь бывшего зека забрёл без стука сомнительный, слишком молодой «товарищ Виталий». Это был небольшого роста, темноволосый, со сдвинутым на сторону носом субъект, юркий, агрессивный и прилипчивый одновременно. Он представился сотрудником одной охранной структуры, но быстро освоился и в новом для себя качестве, часто приобнимая сына даже в присутствии матери и что-то тихо воркуя на ухо. Тот в ответ вымученно улыбался, и когда сосед-через-стенку при встрече задал Николаю неудобный вопрос, оповещённый Виталик немедленно явился с автоматом. Приставив орудие труда к брюху страдающего болезненным любопытством соседа, «охранник» дохнул ему в лицо трупным запахом:
       – Не мучься башкой – свинцовый пирамидон получишь. Понял?
       – Угу, – мотнул «башкой» сосед. Колени его сами собой сложились, и он в бесчувствии свалился на пол.
       Теперь люди первыми здоровались с Николаем на улице, не забывая при этом на всякий случай виновато улыбнуться.
       Виталик жил на «Стройке», – так назывался район посёлка, в котором когда-то селились преимущественно рабочие с железной дороги. С тех пор контингент в домах неоднократно менялся, а название, как часто водится, оставалось прежним. Новый сожитель Николая был женат, имел маленькую дочь, но ночевать частенько оставался у Журавлёвых. Виталик помог «другу» найти работу экспедитора, в чьи несложные обязанности вменялось сопровождение груза по железной дороге в различные регионы страны. Большего знать не полагалось, поэтому в дела фирмы, занимавшейся переправкой товаров, Николая не посвящали. Новому экспедитору приходилось уезжать порой чуть не на неделю из дома, зато потом он имел две, а то три недели отгулов. Подобная работа устраивала всех и нервы старушки получили передышку, – сынок был «при делах». Дожидаясь возвращения Николаши из поездок, она по-прежнему сиживала в своём кресле, прибывая в ставшем привычным дремотном состоянии. Иногда бабушка пошевеливалась среди подушек и проводила по лбу рукой, словно отгоняла навязчиво просачивающиеся в истощённый мозг невесёлые думы. Невысказанная печаль, копившаяся всю нелёгкую жизнь, где не было места веселью или хотя бы тихому равновесию дней, затягивала невольной слезой её бесцветные глаза.
 
       Умирала Мария Игнатьевна в одиночестве. Николай, смирившийся за истекшие три месяца с плохим самочувствием матери и досадовавший на сыновьи обязанности, всё реже ночевал дома, прикрываясь участившимися вызовами на работу. Теперь больную навещала Полина Игнатьевна. Она и сегодня пришла, прибралась, покормила, просидев рядом с сестрой до вечера, но не осталась, а пообещала заглянуть на следующий день. Надсадно проскрипев изношенными петлями, захлопнулась дверь. В свете зажёгшегося уличного фонаря мимо окна мелькнул силуэт Полины и ещё одна ночь тяжёлой теменью навалилась на бабушку. На этот раз темнота казалась бесконечной, металась бесформенными видениями, лишала отдыха изношенный жизнью организм. Часы на тумбочке, занятые своей бездушной работой, методично и назойливо отстукивали отпущенное время. Наконец слабый свет начал просачиваться сквозь неплотно задёрнутые занавески окна, темнота разбредалась по углам и нехотя уступала место занимающемуся утру. Через полчаса показалось солнце. Разжигая краски, оно золотистой паутиной пробивалось между чернеющими перед домом деревьями, и старушка, страшась закрыть глаза, цеплялась взглядом за окно, пытаясь удержать хотя бы до прихода сестры тихо ускользающую жизнь. В выцветших зрачках бабушки сосредоточился теперь весь остаток жизненных сил, к сожалению, уже не способных бороться с наседавшей вечностью. Холод ближе подступал к сердцу и на лицо умирающей набежала тенью гримаса – гримаса страдания души, покидающей плоть. Ещё несколько минут и жизнь, свернувшись калачиком, затихла в ещё тёплом теле. Рука «костлявой» захлопнула изношенную обложку очередного фолианта.
       Мир не изменился со смертью старушки. Солнце продолжало барахтаться в клочьях тьмы перезревшей зимы, ни на мгновение, не приостановив своего жизнеутверждающего восхождения. Подчиняясь его ритму, спешил по улицам на работу люд, собирались у магазинов очереди, бесцельно слонялись собаки, шарили по мусорным контейнерам в поисках тары пропойцы, – жизнь не приостановилась, не преклонила главы перед свершившемся таинством. Часы в комнате бесстрастно продолжали свой безостановочный ход, словно никогда и не существовало на свете заслуженной учительницы Марии Игнатьевны Журавлёвой. Лишь одна пустота в глубокой печали утверждалась в покинутом, ставшем вдруг сразу необитаемым доме. 
       Невесело было на душе у Полины Игнатьевны, когда она поднималась по ступенькам к Журавлёвым. Церковная тишина, наполнявшая дом, насторожила вошедшую. Полина бесшумно притворила за собой дверь и на цыпочках прошла в спальню. Мария лежала на боку и была холодна, остекляневший взгляд устремлён в окно – она ждала сестру. Полина, плача, прикрыла веки усопшей. 

       – Сегодня что-то, мам, ты совсем припозднилась. Тётушка никак не отпускала? – встретила вопросом дочь.
       Люба теперь жила с мужем и детьми в Питере и приехала на несколько дней проведать родных.
       – Нынче уж насовсем отпустила, – негромко, опустив глаза и снимая пальто, произнесла Полина Игнатьевна.
       – Не поняла? Как это насовсем? – дочь с недоумением уставилась на мать.
       – Умерла тётя Маша.
       – Боже... вчера же всё было в порядке, – растерялась Люба. – Ты ж говорила, она с аппетитом покушала, улыбалась и выглядела неплохо. И как-то сразу... умерла.
       – Она умерла от безысходности. А вообще, так часто случается перед смертью. Говорят, даже тяжело больные люди перед смертью чувствуют сильное облегчение. Болезнь куда-то временно отступает, словно даёт передышку перед решающим шагом.
       – Боже... – повторила дочь, – и что теперь?
       – Что теперь? Теперь, надо организовывать похороны, Люба.
       – А как же Николай? Мы даже не знаем к кому обратиться? Кто знает его работодателя?
       – Даша будет звонить, – мать устало опустилась на диван, – она знает. Она уже сбегала к участковому врачу за свидетельством о смерти.
       – Как? А разве врач не обязан сам засвидетельствовать смерть?
       – Болячки её были известны. К тому же возраст слишком велик.
       – А вдруг её удушили или ещё как?..
       – Хватит вопросов, дочка. Завтра тяжёлый день, надо хоть немного отдохнуть.

       После похорон матери, жизнь Журавлёва, как и предугадывала Мария Игнатьевна, изменилась только к худшему. Каждое утро начиналось со свистящих, хлюпающих звуков, натужно рвущихся из прокуренной больной груди. Тяжело дышащий Николай сидел на краю тахты и мечтал только об одном – таблетке теофедрина. В такие минуты в нём просыпалось чувство сожаления, что матери уже нет рядом. Раньше Мария Игнатьевна сама покупала лекарство, строго следя, чтобы сын не злоупотреблял сосудорасширяющим средством, но, захлёбываясь в кашле, больной разыскивал упаковку и, не считая, начинал жевать спасительные таблетку за таблеткой. Получая передышку, Николай безучастно лежал на тахте, находясь в дремотно-наркотическом состоянии. Запасы заботливой матери быстро истощились, а мучительные приступы удушья продолжали наваливаться с удручающей силой. Журавлёву приходилось теперь самому посещать аптеку и униженно просить теофедрин. Работники лекарственного заведения с подозрением относились к примелькавшемуся измождённому человеку, фармацевт каждый раз требовал рецепт от лечащего врача. Однако почерневшему от недуга замухрыхе с застарелым запахом перегара, трудно сыскать сочувствия у лекарей. Журавлёв перестал ходить к ним.
       Он с новой силой пристрастился к алкоголю – последней неуправляемой радости, ограждающей от затхлого душка повседневности. Хмельные волны опять захлестнули Николая, с каждым днём наращивая темп и укрыв уже настолько, что сгущавшиеся сумерки жизни грозились подобраться к нему гораздо раньше отмеренного времени. Слава Богу, наследник жил в доме, приватизированным предусматрительной матерью и подзаборная смерть к нему пока не стучалась. Однако и большой радости от жизни Журавлёв не испытывал – астма без теофедрина изматывала. Во время приступов удушья лицо больного синело от нехватки кислорода. Потом хворь на время отпускала, и так до следующего приступа. Они уже чередовались с пугающей частотой, оставляя в промежутке тоскливое однообразие нетрезвых будней. Фальшь взаимоотношений с Дашей тоже не поддерживала жизненного тонуса Николая. Сожительница после смерти Марии Игнатьевны настояла на своём: она расписалась, став законной женой Журавлёва, а в случае смерти мужа – наследницей его недвижимости. Осчастливленный супруг бодрился на людях: «Должен же быть свой человек, кто подаст стакан воды, когда совсем кондрашка прихватит». Николай не страдал святой наивностью и в принципе знал, что его ждёт, но, отмахиваясь от бездушного грядущего, как всегда по-страусиному прятал голову в песок. Жил по договору вроде пока у жены, но Даша, уходя на работу, продолжала отсылать муженька восвояси, а потом и вовсе перестала пускать к себе, терпеливо дожидаясь неизбежного. Николай не противился. К нему по-прежнему хаживал Виталик и это видимо устраивало обоих.
       Когда голод совсем донимал Николая, он шёл к престарелой тётке:
       – Тёть Поль, дай пожевать чего-нибудь. Дашка на работу ушла, зараза, а пожрать забыла оставить.
       – А зарплату не забывает приходить забирать?
       – Ну, это, как водиться, – скалит гнилые зубы племянник. Ясно, тётка в курсе, что «супруги» живут порознь и он оправдывается:
       – Не отдать не могу, жена ведь, помоет посуду, постирает и подметёт, как придёт.
       – Да ладно, ладно. Проходи. Тарелка борща всегда найдётся.
       После трапезы, раскрасневшийся племянник располагался на диване, упорно отказываясь идти на кровать:
       – Мне и здесь хорошо. Уютно у вас здесь с дядей Стёпой, спокойно. Жаль, что Виталик придёт, а меня нет.
       –  Да зачем он тебе, Коль, нужен?
       –  А я что? Я ничего, он сам приходит. И жена у него есть, и дети. Так нет, родных забывает, а ко мне идёт.
       Николаю льстило внимание крутого Виталика. Говорил он с тёткой, словно часовых дел мастер с клиентом, – с чувством профессионального превосходства, довольный хоть в чём-то своей значимостью в «безумном мире». Только расплачивался он за такую значимость постоянно сочившейся в тряпочный подгузник кровью своего застарелого геморроя.
       Отдохнув ночь в тепле и уюте, племянник поутру перекусывал, чем Бог послал, и уходил, пропадая до следующего раза.
          
       Спустя пять лет после описанных событий, мутным февральским утром Николай умирал на больничной койке районной больницы. Его душила астма, уготовив своей жертве мучительный конец. К шести часам утра Журавлёва не стало. Прибрала смерть человека в могилу, презревшего данный ему смолоду, но зарытый и утоптаный талант живописца-копировальщика.
       Какое-то время покручинился приятель Виталик, но недолго.
       Февраль, этот злющий ветренный месяц года, гулял по посёлку, пощипывал морозцем раскрасневшееся лицо молодящейся вдовушки, резво бегавшей по инстанциям. Даша, оформляя документы, занималась прихватизацией. Она кокетливо поглядывала на чиновников и прятала пятнистый нос в воротник из чернобурой лисицы покойной свекрови. Словно кукушка, вдова обустраивалась в чужом гнёздышке, выбрасывая ненужную рухлядь и затевая солидный ремонт наконец-то освободившегося помещения. К лету новая домовладелица завезла приобретённую на аукционе мебель. Мечта сбылась: дети будут жить отдельно, а у неё – свой собственный дом с обширным участком. Более десяти лет с терпением кошки дожидалась Даша этого счастливого момента – как же такой праздник, да и не отметить по-человечески!

       Ветер раздувал гигантский костёр, вспыхнувший по вине самогонщиков, обитавших во второй половине дома. Отсветы пожарища на всю округу разбавляли синеву ночи. Жёлтые языки пламени охватывали и жадно пожирали всё, что могло гореть. Прибывшие машины службы 01 ревели сиренами, пожарные баграми разваливали сруб, а из собравшейся толпы опустошённо взирали на огонь полураздетые вдова с сидящим на корточках кавалером, – хвала Господу, хоть пробудились да выскочили. Растасканные брёвна сруба трещали, собравшиеся зеваки таращились на чадящие угли и чихали, когда струи из брандспойтов, борясь с огнём, взбивали облака дыма и смывали в канаву серый пепел дашиной мечты. Сгорел дом вместе с чернобурым воротником свекрови ясным пламенем по указу небесной канцелярии, иногда подправлявшей просчёты судьбы. К сожалению, огонь поглотил и масляные копии с полотен Крамского и Васнецова, очень точно списаные способным, заблудшим в винных парах человеком, навсегда стерев всякую память о нём.
       Даша после пожара собиралась судиться с самогонщиками, но поразмыслив (много ли с них получишь!), продала несчастливый участок подвернувшемуся толстосуму. Говорят, выгодно.

2010