Взгляни и проходи
- Здравствуйте, я по поводу квартиры, - сообщил я женщине, взявшей трубку так быстро, словно она всё время сидела у телефона. - Две комнаты - это сколько квадратных метров? И где конкретно...
- Приходите, - перебила она, - вам лучше будет посмотреть самому. Ингороква, 14, второй этаж, спросите Марианну.
- Буду у вас через полчаса, - я положил трубку и стал одеваться.
Ещё одна попытка: сотая, двухсотая, я уже и не помнил, какая, найти приемлемое жильё для дочери взамен проданной квартиры на проспекте Руставели. Надежды оставалось всё меньше и меньше, но под лежачий камень вода, как известно, не течёт: вот я и бегал день за днём по городу, поднимаясь по лестницам, влезая на чердаки, спускаясь в подвалы, заглядывая в подсобные помещения, чтобы найти именно ту квартиру, которая мне по карману и в которой моя дочь, вернувшись домой, сможет жить, не опасаясь, что потолок свалится ей на голову, а пол рухнет под её ногами. Дочери нужен был «центр», а в центре всё было либо дорого, либо безнадёжно-аварийно.
Поднявшись по ступенькам у метро «Площадь Свободы», я прошёл мимо канцелярии Президента и почти сразу же наткнулся на дом с табличкой «14». Заплёванные лестницы привели меня на узкую и длинную площадку, где было три квартиры и я наугад постучался в первую же попавшуюся дверь. Очень худая и очень невзрачная девушка, стоявшая на пороге в старом замусоленном халате, не дав раскрыть мне рта, быстро спросила:
- Это вы недавно звонили мне?
- Да.
- Но полчаса ещё не прошло.
- Я могу погулять минут десять-пятнадцать под окнами президентской канцелярии.
Она улыбнулась:
- Ну, что вы, проходите. Извините, что встречаю вас так, по-домашнему: я не успела переодеться, да вы же всё равно пришли смотреть не на меня, а квартира - вот она, пожалуйста.
Даже несмотря на свой богатый и большей частью горький опыт, я был неприятно поражён, не предполагая, что в центре города, в самом его сердце, люди всё ещё могут ютиться в подобного рода курятниках. Лишь врождённая вежливость не позволила мне сразу же повернуться и уйти; я был вынужден совершить рутинный обход халупы, выслушивая комментарии и советы хозяйки, типа: «ремонт, конечно, нужен, но можно обойтись чисто косметическим». Косметический ремонт - это было сказано неплохо, так, верно, говорят матери о своих любимых и нерадивых чадах: ребёнок, конечно, немного ленивый, но очень способный. С потолка квартиры, которую я терпеливо осматривал, свисала штукатурка, в стенах были дыры и трещины шириной в ребро ладони, а дощатый пол напоминал вспаханное ранней весной поле.
- Зато ванная комната! - догнал меня в коридоре её голос. - Ведь это просто загляденье: купаясь, получаешь эстетическое удовольствие!.. Ах, да... там же перегорела лампочка. Вас не затруднит ввинтить новую? Будьте так любезны! Вот вам стул, сейчас я зажгу свечку... боже, ну куда она подевалась?
- Свечка не нужна, посветите мне зажигалкой.
Я встал на стул, амплитуда колебаний которого мне сразу же не понравилась, но я так спешил поскорее вырваться отсюда, что решил не привередничать. Лампочка была ввинчена и, едва яркий свет осветил огромное зеркало над умывальником, я рухнул на пол под истошный крик хозяйки. Подлец - стул всё-таки не выдержал тяжести моего в меру упитанного тела и подвёл нас с любительницей восклицательных знаков в самый неподходящий момент. Холодный кафель быстро привёл меня в чувство, но боль в левой лодыжке была нестерпимой и, попытавшись встать, я понял, что до ближайшего дивана мне придётся добираться вприпрыжку. На хозяйку - я только сейчас вспомнил её имя, Марианна, - было жалко смотреть: казалось, ещё немного и она расплачется. Ухватившись за её плечо, которое она с готовностью мне подставила и в котором я абсолютно не нуждался, я короткими прыжками причалил к дивану и попросил вернуть мне зажигалку. Я был вне себя от злобы и даже не удосужился спросить, можно ли здесь курить. Марианна принесла мне огромную хрустальную пепельницу и села на стул напротив:
- Вы на меня сердитесь?
- Нет.
- Мою квартиру вы уже не купите.
- Её никто не купит: здесь невозможно жить.
- Но я-то живу.
- Дело привычки.
- У вас опухла щиколотка на левой ноге. Прилягте, пожалуйста, я посмотрю, что там.
- Вы врач?
- Нет, я филолог... но вам всё равно лучше прилечь. Сейчас принесу подушку.
Скинув туфли, я провалился в пружинистое дно старого плюшевого дивана с тощими, как его хозяйка, валиками. Она принесла подушку и, подперев ладонью подбородок, снова села на стул .
- Только этого мне не хватало! - процедил я сквозь зубы, с неприязнью поглядывая на неё.
- Снимите носок, так вам станет легче.
- Легче мне уже не станет.
Очередная попытка встать окончилась неудачей и я снова плюхнулся на диван.
- Вызовите такси, - попросил я, уткнувшись в бывший когда-то зелёным плюш дивана.
- Как же вы до такси-то дойдёте?
Прозвенел телефонный звонок - она решительно отложила трубку.
- Трудно продать квартиру, отключая телефон, - заметил я.
- Вы же сами сказали, что мне её всё равно никогда не продать, - вздохнула хозяйка.
- Может это звонили из Общества слепых?
- Вы определённо на меня сердитесь.
- Я же сказал вам, что нет.
- Но я чувствую.
- Что вы ещё чувствуете?
- Что вы не очень счастливы и что я вам не понравилась.
- Вы всегда так откровенны?
- Нет, просто я испугалась там, в ванной... Я вообще очень впечатлительна.
- Впечатлительной натуре, должно быть, нелегко жить в этой квартире.
- Я скоро уезжаю, осталось только уладить кое-какие формальности. Ах, если бы я могла остаться!
Одна из форм женской истерии - я так и знал, что дело шло к этому. Она расплакалась и, извинившись, вышла в другую комнату.
Присев на краешек дивана, я снял носок и осмотрел ногу: лодыжка и впрямь чуть-чуть припухла, тупо ныла и хоть при ходьбе, под тяжестью тела, отзывалась дикой болью, о переломе, естественно, не могло быть и речи. Всё равно надо было уходить, хоть вприпрыжку, хоть на четвереньках.
- Марианна, - я стоял, держась руками за стол, застеленный старомодной синей скатертью с бахромой.
- Я сейчас, - послышался её голос из соседней комнаты. - Никак не могу найти подорожник, он должен помочь, если это только ушиб.
- Мне не нужен подорожник, я еду домой. Приятно было познакомиться.
- Подождите! - она вышла ко мне в лёгком синем платье с узорами в виде красных морских коньков и в её глазах было такое неподдельное отчаяние, что мне пришлось, подчиняясь её просьбе, вновь потревожить старые пружины зелёного дивана. Теперь она выглядела немного иначе: даже как будто с правильными чертами лица и довольно стройна, но уж, правда, «больно чернява», как любила говорить моя русская бабушка, да и парикмахерскую, по всей видимости, не посещала целую вечность. Чёрные волосы колечками падали на плечи, окаймляя смуглое лицо со слишком тёмными зрачками. Тонкие руки были в едва заметных синих прожилках. Что она там говорила про листья подорожника?
- Ложитесь, я вам сделаю перевязку. Я не могу отпустить вас просто так, ведь всё случилось именно по моей вине.
Прикосновение женских рук давно стало для меня далёким прошлым. Марианна, хоть и не была красавицей, но в женственности ей было не отказать, и странно мне показалось тогда, что даже от того, как она подавала мне лампочку в ванной, как помогала дойти до дивана, прикладывала лист подорожника к опухшей лодыжке, во мне проснулось что-то давно позабытое, какое-то мучительно-сладкое воспоминание где-то в глухих уголках памяти.
- Как вас зовут? - спросила она, отвлекаясь на секунду от своей миссии сестры милосердия. - Глупо, когда человек из-за тебя падает со стула, ты лечишь его больную ногу и даже не знаешь его имени.
- Зачем вам моё имя? Я не хочу обременять вас лишними знаниями. Человеческие имена исчезают вместе с людьми, а вы, судя по всему, канувшими в Лету анахронизмами не интересуетесь.
- Интересуюсь. Сколько же вам лет, что вы так рассуждаете?
- Больше, чем вам. Да и не в возрасте дело.
- А в чём?
- Ни в чём. Дело просто ни в чём: мы всё выдумали и живём под тяжестью нами же вымышленных концепций, постулатов, идеалов.
Она снова занялась моей ногой:
- Не хотите называть своё имя - дело ваше, но зачем же так драматизировать собственную жизнь? Со стороны это выглядит... натяжкой.
- Натяжкой выглядит всегда только одно: неумение должным образом сыграть в жизни свою роль. Она может быть невыигрышной, насквозь фальшивой, но великому актёру всегда верят. И, по-моему, это не я, а вы давеча всплакнули.
- И вы мне не поверили?
- Нет. Не хотите куда-то уезжать - не уезжайте. Хотите жить - на здоровье, хотите умирать - не плачьтесь никому в жилетку. Я и себе самому не верю, если вас это утешит.
Её чёрные глаза стали грустны:
- Странно, всё очень странно... приподнимите-ка ногу... вот так, хорошо. Но рентгеновский снимок надо сделать обязательно.
- Обо мне давно уже никто так не заботился.
- Пустяки. Что до моих слёз... Мне всегда очень тяжело расставаться с тем, к чему я привыкаю, представьте себе, что даже с этой квартирой, которая вам так не понравилась. Возможно, я по натуре консерватор, но я люблю свою улицу, свой город, свою страну. Разве я виновата, что я родилась грузинкой и не смогу быть в Израиле еврейкой, обманывая, тем самым, всех, с кем мне придётся общаться?
- Вас кто-нибудь принуждает уезжать?
- Мать и младший брат уже давно в Нетивоте. Знаете ведь, как это делается: оформление документов, подложные фамилии, различные консультации, и всё обходится в кругленькую сумму. Теперь только осталось продать квартиру и кое-что из вещей.
- Почему же вы не уехали все вместе?
- Ах, это моя проклятая диссертация и степень, которая, подозреваю, вряд ли кому понадобится в Израиле, - Марианна печально улыбнулась и спросила: - Хотите кофе?
Я не любил кофе, но почему-то согласился. Мне уже не хотелось отказываться даже от того, чего я не любил.
Являются ли предметы материального мира, нас окружающего, такими, какими они нам видятся? Если первое впечатление самое сильное, то почему тогда мне постепенно начинала нравиться и эта запущенная квартира с двумя маленькими комнатками, и эти антикварные часы с маятником над рыжим комодом с не задвигающимся верхним ящиком, и эта ванная с овальным зеркалом, где я так неловко свалился со стула и где мыл сейчас руки, чувствуя за спиной внимательный и мягкий взгляд Марианны? Странную власть имеет над людьми слово «никогда»! В последнее время оно стало преследовать меня, как злой рок, и здесь, в этой ванной, я особенно остро это почувствовал: сюда я уже никогда не вернусь. У меня ещё были призрачные шансы увидеть каналы Венеции, Большой Каньон на плато Колорадо, пляжи Гоа и барочную церковь кармелитов Секешфехервара, но с этой странной девушкой по имени Марианна мы больше никогда не встретимся.
Обернувшись к Марианне, я взял у неё полотенце с голубыми рыбками и, после нескольких подпрыгиваний на одной ноге, достиг кухни. Она и не думала улыбаться и даже как будто сжалась от напряжения, хотя мне самому сцена представлялась довольно-таки комичной.
- Вы не голодны? - спросила она после того, как я устроился в кресле и по её настоятельной просьбе положил левую ногу на табурет. - У меня есть очень вкусная колбаса.
- Кошерная?
- Ну, вот, вы надо мной смеётесь.
- Я вовсе не хотел вас обидеть. А вкусную колбасу попробовать можно.
Постоянства в нас гораздо меньше, чем это принято считать. Наблюдая за ещё совсем недавно так не понравившейся мне Марианной, я пришёл к нескольким, возможно, ошибочным, выводам. Она не очень красива, но шарма и самобытности в ней с избытком. Не очень следит за своей внешностью, вполне возможно оттого, что отвыкла нравиться мужчинам, но болезненно чистоплотна. Чуть сентиментальна, однако часто самоиронична. С домашним хозяйством не справляется. Кофе, во всяком случае, варить не умеет.
- Никогда не видела, чтобы кто-нибудь столько курил, - У Марианны был такой вид, словно она беседует с кем-то другим, жалуясь, что я так наплевательски отношусь к собственному здоровью.
- Иногда это помогает, - ответил я, хотя мог бы и не говорить этого.
- Помогает?.. От чего?
Я слишком долго молчал. Я и сейчас не знал, стоит ли мне фальшивить, тем более, что в сочувствии я не нуждался. Сочувствие иногда бывает более невыносимым, чем откровенная издёвка. Однако, что меня связывало с этой девушкой и зачем ей было лить слёзы по поводу моих проблем? Мне захотелось поболтать, просто так, как это делают обычные люди за чашкой кофе.
- Вам приходилось когда-нибудь слышать очень красиво звучащее слово аденокарцинома? - насмешливо поинтересовался я.
- Нет, - удивилась она, - не приходилось.
- И слава богу. Этой самой аденокарциноме вздумалось поселиться в моём организме, дабы отправить меня в лучший мир гораздо раньше, чем я предполагал.
- Откуда вы знаете? - недоверчиво спросила она. - Вы не очень-то похожи на человека, который любит ходить по врачам.
- Правильно, - усмехнулся я, - я к ним не хожу. Я сам врач. Самый точный диагноз врач часто ставит самому себе, когда не надо притворяться, беречь чьи-то нервы, говорить о чудесах, что порой случаются. Наш организм, несмотря на все достижения медицины, всё ещё остаётся тайной за семью печатями: одни могут безнаказанно предаваться радостям жизни до глубокой старости, другим, увы, это удаётся не всегда. Впрочем, я ни на что не жалуюсь: все мы в конце концов знаем, чем заканчивается этот грустный праздник под названием «жизнь». Извините, что так по-дурацки открылся вам, просто об этом мало кто знает, а вы как бы мой лечащий врач: после подорожника и перевязки.
- Странно, - произнесла она упавшим голосом и снова так, словно обращалась к кому-то другому. - Именно что-то такое я и предполагала... С женой вы, конечно, в разводе и уже достаточно давно? - теперь она наконец-то взглянула на меня. - Ведь так?
- Моя жена зарабатывает неплохие деньги в Кенсингтоне, а дочь работает провизором в одной из московских аптек. Они с мужем хотят вложить деньги в какое-то прибыльное дело, вот я и продаю квартиру на Руставели: четыре комнаты мне не нужны, но жить где-то надо... пока.
- Пока? Интересное словцо, как будто кто-то из нас собирается остаться где-нибудь навсегда! Вы таких знаете? Я - нет.
- Как вы догадались насчёт моей жены?
- Эх! - она как-то по-детски взмахнула рукой, описав в воздухе воображаемый вопросительный знак. - Не стоит об этом. Ведь и вы, когда меня увидели, сразу поняли: мужа - нет, возлюбленного - тоже. Нет и не предвидится - видите, я тоже умею быть беспощадной и ставить себе точный диагноз.
Она достала из холодильника длинную палку сухокопчёной колбасы и задумчиво произнесла:
- Что это мы так вдруг разоткровенничались друг перед другом? Ах, уж мне эта простая человеческая потребность в общении, вечная с ней морока! Вдобавок ко всему - месяц май, когда хочется жить и верить, надеяться и любить... или хотя бы называть собеседника по имени.
Вынув из нагрудного кармана рубашки удостоверение личности, я передал его Марианне.
- Весьма необычная манера знакомиться, - хмуро проговорила она. - Сколько же вам лет на этой фотографии, Нодар Химшиашвили, рождённый 17 января 1963 года? Взгляд более уверенный, я бы даже сказала - жёсткий; галстук хорошо подобран к костюму, густая шевелюра без намёка на седину. Чего это вы так изменились, Нодар Химшиашвили, что даже в глазах Марианны Хиникадзе, рождённой 13 апреля 1975 года и успевшей проникнуться к вам симпатией, выглядите малодушным и не способным что-либо изменить человеком?
- Мне не очень приятно, что вы заговорили о малодушии. Всё течёт, всё изменяется.
- Просто, мне не хочется верить, что вы больны. Это, это...
- Натяжка? - подсказал я, по привычке пытаясь встать. - Вы слишком жизнерадостны, чтобы понять: у жизни редко когда бывает счастливый конец. Мы вечно преувеличиваем свои возможности, хотим достичь недостижимого, поверить в невозможное, полюбить до гробовой доски, а человек это всего лишь человек, будь он хоть самым великим из нас.
Я твёрдо решил уйти, но левая нога никак не хотела залезать в чёрную «саламандру» - туфли словно уменьшились в несколько раз.
- Принесу вам тапочки, - предложила Марианна, вскакивая из-за стола. - Размер, правда, не ваш, но всё же лучше, чем ходить босиком.
«Тапочки»... Это прозвучало серьёзнее, чем я мог подумать: ходить в тапочках? По этой квартире?
Хромая, я прошёл в комнату с диваном и часами с маятником.
- Вы пишите стихи прямо на стенах? - удивился я. - Почему? Понятно, что обои надо менять, но ведь есть ещё и бумага в виде блокнотов, тетрадей, записных книжек? Чьё это?
Чернокрылый мотылёк на пляшущей воде
В окружении белоснежных лилий.
- Моё, - Марианна положила тапочки на пол, смущённо опустив глаза. - Обуйтесь, в этом полу полно заноз.
- «Чернокрылый мотылёк», - это понять можно. Но почему на стене? - повторил я свой вопрос.
- Вернисаж поэзии, выставка стихов, - не совсем уверенно произнесла она. - Почему-то кроме вас никто этих строчек не заметил, а ведь сюда часто приходят покупатели... пойдём на кухню, у меня странное чувство, когда читают мои стихи.
- Зачем же тогда вы их пишете?
- Для себя.
- Для себя не пишут на стенах, для себя пишут на рваных клочках бумаги, пряча их от посторонних глаз.
- Мои стихи не читают посторонние.
- А как же я?
- Вы - не в счёт... Понимаете, я хочу, чтобы поэзия всегда была рядом, чтобы я могла осязать её, как некий материальный предмет.
- Ясно. Психотравмирующие факторы, эмоциональное или умственное напряжение - вот причина возникновения неврозов.
- Вы сейчас говорите, как врач. Но я не больна.
- Каждый человек немножко болен, но не каждый отдаёт себе в этом отчёт. Болеть - это так же естественно, как и быть здоровым. Если мы с вами, Марианна, вспомним некоторые эпизоды истории человечества, то легко придём к выводу, что прогрессом часто двигали люди не совсем здоровые, одержимые какой-либо идеей: чудаки, почему-то вбившие себе в голову идею познания мира и собственной души, что, к сожалению, удавалось далеко не всем. Я никогда не писал стихов, тем более на стенах, никогда не сочинял рассказов, не совершал никаких открытий; правда, я открыл для себя сегодня вас, но человечеству, как вы понимаете, от этого польза не очень большая.
- Вы... открыли меня?
- Да. Я сотни раз проходил раньше по вашей улице, даже не подозревая, что в доме номер четырнадцать живёт девушка по имени Марианна, которая знает целебные свойства подорожника и в минуту вдохновения превращается в чернокрылого мотылька на пляшущей воде.
Она улыбнулась - пронзительно-безнадёжно и удивительно печально: так, как улыбаются, заранее зная, что должно произойти что-то возвращающее твою жизнь к первоначальным, почти детским ощущениям восприятия окружающего тебя мира, а ты и боишься, и хочешь снова пережить этот сладостный кошмар любви, разочарования и осознания своей неповторимости.
- Я должна накормить вас обедом. Извините, ничего лучшего мне не приходит в голову.
- Опять колбасой?
- Нет, не только. У меня есть масса всяких консервов, приготовленных мамой до отъезда в Израиль; кроме того, имеются огурцы, помидоры, может найдётся что-то ещё, надо заглянуть в холодильник.
- Пришёл посмотреть квартиру, остался пить кофе с колбасой, а сейчас ещё получил приглашение на обед... Если бы не стул с расшатанной ножкой, я бы давно уже сидел у телевизора с кружкой пива.
- Вы любите пиво?
- Извините за... в общем, мы с вами знаем, за что, но сейчас у меня резко поменялись вкусы и я полюбил всё, к чему раньше был равнодушен: майский ветер, внезапно хлынувший дождь, деревья в цвету; полюбил грузинское вино, итальянскую пиццу, венгерский гуляш, английскую овсянку; полюбил смотреть, как танцуют, как поют на разных языках; я стал гордиться тем, что люди рисуют картины, пишут книги, сочиняют музыку, летают в космос; мне стали близки чернокрылые мотыльки и пёстрые бабочки, киты в океане и львы в саваннах, олени в тундре и слоны в тропических лесах - ведь всё это проявления жизни на земле, огромный мир, который может быть без нас с вами был бы чуточку иным... вы понимаете меня?
- Мне кажется, что я ещё никогда никого не понимала так хорошо, как вас.
Из ниши в стене, где был устроен небольшой кухонный шкафчик, она доставала стеклянные банки: солёные огурчики, баклажаны с луком, маринованный перец.
Выброшенный на обочину жизни человек мало кому бывает нужен: даже понимая, что это звучит банально, я вынужден признать - со мной произошло именно так. Оставив работу в республиканской больнице - дело было не только в ухудшении самочувствия - я всё реже и реже общался с бывшими сотрудниками и друзьями, пока общение это не прекратилось, наконец, совсем. Женщины рядом со мной не было и, вынужден признать, что я им особо никогда не нравился, хотя внешне у меня вроде бы всё было в порядке. С дочерью у меня сложились поверхностно-деловые отношения: она уже давно жила в Москве и, хотя часто звонила мне в последнее время, но главным образом из-за квартиры, торопя меня с продажей. Таким образом, оставалось всё меньше нитей, связывавших меня с тем, что когда-то называлось моей жизнью. Меня не пугало одиночество: я даже находил в нём покой и некое подобие эстетического удовольствия. Мне не хотелось, чтобы меня жалели - я должен был справиться сам. Каждый в конце концов умирает в одиночку. И может быть потому, что я вовсе не хотел находить в себе новых поводов жалеть о прожитой жизни и о мире, где весной цвела сирень, а осенью жёлтые листья осыпались с деревьев, меня стали пугать эти стеклянные баночки, подготовка к обеду вдвоём, заботливо - участливые глаза Марианны. Ещё немного - и мне не захотелось бы оставлять её, а это никак не входило в мои планы.
- Пойду куплю чего-нибудь выпить, - сказала она. - И хлеба у нас тоже осталось совсем чуть-чуть.
- Марианна... почему «у нас»? Вы так говорите специально?
- Да, специально. Хотя я не понимаю, что вы имеете под этим в виду. Мы же собираемся вместе обедать.
- Что? - я непонимающе уставился на Марианну. У неё был спокойный и очень домашний вид. Почему мне вдруг вспомнилась прошлогодняя зима? - самая страшная и холодная зима в моей жизни, хотя на самом деле она, наверно, была обычной тбилисской зимой: с дождём вперемежку со снегом, ранними сумерками и неприветливым солнцем, порой выглядывающим из-за свинцовых туч. Я тогда сделал последнюю попытку приблизить к себе женщину, которую когда-то любил, но у меня, естественно, ничего не получилось: каждое её предложение начиналось с частицы «не» - не помню, не знаю, не хочу, но мне почему-то казалось, что я вижу в её глазах тепло и нежность. Закончилось всё в позднем кафе на проспекте Руставели: я вышел за сигаретами, а когда вернулся, её уже не было.
- Нодар, я говорю, что у нас нет хлеба. Магазин совсем рядом, я вернусь через пять минут.
Я привстал, чтобы достать деньги из кармана брюк. Отложенная когда-то на «чёрный день» сумма таяла на глазах.
- Не надо, - попросила она, смущаясь. - Вы ведь мой гость.
- Я прежде всего мужчина и не могу допустить, чтобы за меня платила женщина.
- Ладно... это всё равно ничего не меняет. Купить пиво?
- Вы пьёте пиво?
- Нет.
- Тогда не надо. Можно мне пока почитать настенную поэзию?
- Как хотите.
- Кстати, а вы не боитесь оставлять меня одного: может я какой-нибудь проходимец и вор, украду что-нибудь и смоюсь?
Она рассмеялась:
- Далеко с больной ногой вы не уйдёте... И знаю я о вас больше, чем вы можете предположить. Вы никогда не замечали, что люди проявляют себя не только тогда, когда говорят, но и тогда, когда, скажем, улыбаются или грустят?
Входная дверь захлопнулась, часы с гирями и маятником пробили три раза, а на серых выцветших обоях у пианино Марианна смешно признавалась в вовсе несмешных чувствах к то ли вымышленному персонажу, то ли к действительно существующему человеку:
Всё в доме стихло. И рассвет
Уже забрезжил за окном.
Чего вы ждали? Слова «нет»?
Что отрекусь я от него?
Теперь, когда нас стало двое,
Когда я верю и живу?
Оставьте вы меня в покое,
Люблю его... Люблю. Люблю!
Может этот образ - символ запретной и утерянной любви был слишком наивен, но я живо представил себе заплаканную после ссоры с матерью и братом девочку, сидящую на диване, прикрыв ладонями глаза. Красота, как и любовь, бывает иногда и смешной, и трагичной. Помню, как поразил меня однажды ярко-красный тюльпан с белым околоцветником в руках прелестной девушки, ждавшей кого-то у входа в парк. И тюльпан, и девушка показались мне олицетворением земной красоты, но я не знаю, как бы они смотрелись в другом месте и при других обстоятельствах. Искусство, любовь и красота часто бывают мистификацией. Все смотрят на мир по-разному, но я ещё никогда не слышал, чтобы вкус и эстетические воззрения человека поменялись бы в течение одного часа. Или я здесь ни при чём и всё дело было в метаморфозах самой Марианны, превратившейся вдруг из дурнушки в старом халате в красавицу с печальными чёрными глазами, тонко чувствующей фальшь и обречённой на одиночество в мире эрзацев, подделок, перелицованных истин? Зависит ли красота от места и времени действия? Тюльпан был на своём месте, но как бы он выглядел на выставке цветов без тонких матовых пальцев и глаз, устремлённых в бесконечность? В стихах Марианны была угнетающая незавершённость, сентиментальность с налётом едкой иронии, прелестное полу-искусство, издевающееся над самим собой и признанными формами гениальных и малочитаемых поэтов. Она словно боялась раскрыться до конца, не решаясь поделиться чем-то очень важным, смутно тревожившим её.
- Вот и я, - сказала Марианна, держа в руках большой чёрный пакет. Глаза у неё блестели. - Знаешь, я радовалась как ребёнок тому, что дома меня кто-то ждёт... Ничего, что я перешла на «ты»? И, знаешь, я никогда в жизни не покупала алкоголь: продавщица смотрела на меня так странно. Она моя соседка и даже подруга, а я вдруг покупаю водку... А та без тени иронии спрашивает: «Тебе какую, Марианна?». Я и сказала наугад: вон ту, с синей этикеткой. Ещё я купила сосиски и горчицу.
Она вдруг осеклась и, виновато взглянув на меня, спросила:
- Нодар, это точно... насчёт твоей болезни?
- Сегодня мне впервые захотелось, чтобы диагноз был неправильным.
- Почему именно сегодня?
- Я убегал от жизни, а оказалось, что жить всё-таки стоит, даже если счастье твоё банально, примитивно и до скуки знакомо другим.
Марианна задумалась, застыв у стенного шкафчика с тарелками в руках:
- Но я ведь ничего особенного сегодня для тебя не сделала.
- Сделала. Как-то в армии, где все друг на друга орали, а сержанты обращались с нами хуже, чем с рабами, я расчувствовался и был счастлив только от того, что какой-то седой полковник сказал мне: «Сынок, принеси, пожалуйста, мой портфель».
Она кивнула:
- Со мной тоже бывало такое. Мне кажется, что счастье может понять только тот, кто был когда-то глубоко несчастен.
- Иначе воспринимаешь его как должное?
- Наверно, да.
Обедать решили в комнате. «Так положено», - сказала Марианна. На салатовую скатерть, которой она застелила стол, одна за другой ставились тарелки с золотыми ободками, пузатые рюмки и высокие бокалы для пива и кока-колы. Удивительно, но ни она, ни я не задавались вопросом, как могло случиться так, что я не только не отказался от предложенного мне кофе, но даже остался обедать, словно старый друг семьи, для которого это было в порядке вещей. Со стороны наши отношения, возможно, и выглядели наигранно-фальшивыми, но мы этого почему-то не чувствовали. Простота исключает фальшь, а мы были исключительно, до неприличия просты в общении друг с другом: не было ни кокетства, ни двусмысленностей, ни преувеличенно-громких фраз.
- Мой организм в последнее время вырабатывает много адреналина, - сказал я.
- Вот оно как, - Марианна вздохнула. - А эта твоя болезнь даёт о себе знать как-нибудь ещё?
- Иногда бывают головные боли. Реже - чувство усталости.
- А лечение?
- Слишком дорого, и к тому же один шанс из тысячи. Вообще-то я не из тех людей, что цепляются за жизнь.
- Мне не нравятся твои слова.
- Правильно. Мне бы они тоже не понравились. Ритуальная вежливость.
- Вовсе нет
- Как хочешь: нет, так нет. Скажем какой-нибудь оригинальный тост.
Марианна была грустна, и мне стало казаться, что я поступил непорядочно, рассказав ей о своих проблемах.
- За тебя, - сказала она. - И за меня тоже.
- Вполне оригинальный тост, - согласился я. - Просто к такому сочетанию надо привыкнуть.
- Я уже привыкла.
- Не спеши с выводами: ты почти ничего обо мне не знаешь.
- Иногда чем больше знаешь о человеке, тем больше от него отдаляешься. Каждый должен сохранять что-то для себя. Прошлое, Нодар, - опасный груз и лучше вовремя избавляться от всего, что с ним связано, а история - самая нечестная из всех наук.
- Можно поспорить, но мне неохота. Откуда у тебя такие мысли?
- От безделья, хотя я постоянно чем-то занята. Осталось несколько формальных экзаменов, я продам квартиру, уеду в Израиль, где наконец-то смогу найти себя и перестать размышлять о смысле жизни.
- Возможно, всё так и будет.
- А как будет у тебя?
- Постараюсь не предать чувства красоты, которое во мне, кажется, всё-таки есть.
- Смерть не может быть красивой.
- Об этом будут судить уже другие.
- Прямо мороз по коже от твоих рассуждений: почему ты сдался, почему ты не хочешь бороться?
- С чем? С ветряными мельницами? Смешное может стать великим только в книгах гениев. Я не люблю быть смешным.
Она выпила, поморщилась и тряхнула головой:
- Совсем не вкусная и очень крепкая.
- Закуси, раз уж выпила.
- Чем?
- Солёным огурцом и колбасой. Ты задаёшь странные вопросы.
- Иногда так хочется, чтобы кто-нибудь принимал решения за тебя.
- Да ещё такие важные, как чем закусывать водку! Ты случайно не опьянела?
- Мне очень хорошо с тобой, давай выпьем за это.
- Не надо, лучше просто поговорим.
- Тебе не понравился тост?
- Понравился, но хозяйка всегда должна быть трезвее гостей.
Марианна всё-таки выпила и попросила меня не умирать. Я пообещал. Мною овладело чувство апатии ко всему - в последнее время такое случалось часто.
- Тебе нехорошо?
- Всё нормально, Марианна.
- Но ты побледнел. И почти ничего не ешь, только куришь.
- Да.
- Что - «да»?
- Только курю. Дурная привычка. Некоторые твои стихи мне понравились. Прости, но «Люблю!» - это о ком?
- Это было в прошлой жизни, а может и не было вовсе. Я не помню. У тебя... кто-нибудь есть?
- Нет. Зачем?
- У тебя глаза влюблённого человека.
- Интересно.
Она принесла из кухни дымящиеся сосиски и сказала:
- Погода меняется. В детстве я очень боялась грозы, особенно тогда, когда мы снимали домик в деревне.
- Мне пора, - тихо произнёс я, невольно перенимая её манеру говорить для себя, а не для других.
- Как же сосиски и... пиво? Я всё-таки купила пиво...
Мне так хотелось уйти («из жизни») по-книжному незаметно, никого не беспокоя, не навязываясь в собеседники, не прося о помощи. Мне хотелось быть самодостаточным хотя бы в последний период своей жизни, но сейчас я почувствовал, что в силу каких-то неведомых мне причин и невероятного стечения обстоятельств я оказался ей нужен не меньше, чем она мне, и что если я сейчас уйду, ей будет так же плохо, как и мне.
Я встал и, не обращая внимания на боль в ноге, прошёлся по комнате, подошёл к столу, закурил сигарету.
- Не надо меня жалеть, - сказала она.
Опустив руки на её плечи, я осторожно коснулся подбородком её вьющихся чёрных волос:
- Ты права, Марианна: скоро хлынет ливень и небо уже затянуло серыми тучами.
Не оборачиваясь, она положила свои ладони на мои:
- А у тебя закончились сигареты. Мне спуститься в магазин?
«Это невероятно, что меня радуют такие обычные фразы», - подумал я и сказал:
- Пойдём вместе.
Мне было интересно взглянуть на мир, у которого было другое имя. Она помогла мне втиснуть в обувь левую ногу, взяла под руку и мы медленно, словно пожилая супружеская чета, спустились по лестницам на улицу. Несмотря на то, что было всего четыре часа дня, казалось, наступили сумерки и в уютном магазинчике в десятке метров от подъезда уже был включён свет.
- Познакомься, Саломэ, - сказала Марианна продавщице. - Это мой друг Нодар. Мы не виделись целую вечность.
- Очень приятно, - Саломэ протянула мне руку. - Время не властно над настоящей дружбой.
Интеллигентная продавщица. Та самая соседка и подруга, удивившаяся, что Марианна покупает алкоголь. Мы купили три пачки сигарет и, едва вошли в подъезд, как крупные капли дождя забарабанили по асфальту. В эпизоде длиною в пять минут было больше жизни, чем за долгие месяцы моего одинокого существования. Мне улыбались и знакомству со мной были рады: невозможное случилось так неожиданно, что я ещё не успел его осмыслить. Активное отстранение от внешнего мира превратилось в пассивное желание быть рядом с Марианной, принимая тезисы её лекции по введению в новую жизнь. Ей хотелось спасти меня. Одна женщина дарует тебе жизнь, чтобы ты мог впоследствии умереть, другая хочет помочь тебе стать восьмидесятилетним стариком, победив болезнь, одолеть которую мало кому удавалось.
- Расскажи мне о себе, - попросила Марианна так, как обычно и говорят в таких случаях.
Мы лежали на диване валетом: целомудренная поза, описывать которую, однако, нужен особый такт, иначе в мелодию пружин неминуемо закрадётся фальшивая нота.
- А как быть с твоим нигилистическим отношением к прошлому?
- Никак. Прошлое должно помогать жить, а не мешать.
- Воспоминания никогда не бывают выборочными и их трудно разделить на полезные и бесполезные. Когда-то у меня имелись идеалы и я поехал в Абхазию, но я всего лишь врач-терапевт, а там был больше нужен невропатолог или психиатр: слишком много ненависти, непримиримости, недоверия накопилось в душах людей. Я и рад бы был забыть ту войну, но она живёт во мне как болезнь, как раковая опухоль.
- Не надо таких сравнений.
- Ты права. Вообще-то рассказчик из меня никудышный, да и воспоминания громоздятся одно на другое, не создавая цельной картины. Школа, институт, первый поцелуй, первая женщина... от любви остаются воспоминания об истериках и стихи на стенах. Что касается дружбы... у нас с друзьями всегда были запретные темы, делиться чем-то важным для тебя считалось «не по-мужски». Мы ходили друг другу в гости, выпивали вместе, но в общем-то я не очень нуждаюсь в собутыльниках, если хочу выпить. Возможно, я не умею дружить. Во всяком случае, в переломные моменты жизни я всегда был одинок.
- Ты уже не одинок.
- Нельзя бросаться такими словами. И меня немного смущает, что мы лежим вместе.
- Сидеть вместе можно, а лежать - нельзя? Излишняя нравственность в мужчине порой приводит к тому, что женщина выходит замуж за другого. Меня, правда, это не касается, но общая тенденция налицо.
- Никак не могу привыкнуть к твоей манере выражать свои мысли: вроде всё понятно - ан, нет, какая-то лазейка для отступления всё же имеется.
- Лёгкий флирт с примесью прежних страхов и ужасом перед неизведанным, приближение которого хочется отдалить.
- Давай откровенно: я не могу соревноваться с тобой в различного рода словосплетениях. Я врач, а не филолог, могу прослушать твои лёгкие, жаль, забыл фонендоскоп дома. Но судя по скорости, с которой нас несёт друг к другу, дома у меня ты сможешь побывать уже сегодня вечером.
- Зачем? Нам и здесь неплохо.
- Я тебе уже говорил, что по ночам у меня порой бывают головные боли, а лекарство находится в спальне - я объясню, где.
- Хорошо... Нодар, а ты не хочешь взять меня в жёны?
«Береги себя» было любимым выражением моей мамы. Она говорила эту фразу при прощании, повторяла по телефону, могла вставить её ни с того, ни с сего в середине разговора, однако я всегда считал верхом глупости посвятить жизнь только сохранению физического здоровья. Мне хотелось жить каждый день: я не умел заглядывать в будущее и ждать. Я часто плакал, читая истории болезней пациентов, влюблялся и любил до гробовой доски, если пил, то обязательно напивался; я пускал по ветру заработанные деньги, словно боялся, что завтра уже будет поздно. Таким я, по-видимому, был, пока в один прекрасный день не обнаружил, что остался один. Предательство жены, эгоизм дочери, равнодушие друзей: всё досталось мне по заслугам. Тот, кто решает наши судьбы где-то на небе или ещё выше решил, видать, напоследок посмеяться надо мной, познакомив с Марианной и раскачав ножку стула. Я был абсолютно ничем не примечательным человеком, что же ей могло понравиться во мне?
Закурив сигарету, я встал, подошёл к пианино, на котором лежала ручка, повертел её в руках и написал на стене под «чернокрылым мотыльком»: Esse est percipi. Театральные жесты были вполне в стиле Марианны, но искренность, с которой я себя ненавидел в ту минуту, испугала меня. Мама так и не оправилась от шока, вызванного моей попыткой свести счёты с жизнью при помощи верёвки для белья, и я обещал ей, что это никогда не повторится. Я не мог не сдержать слова. Я старался избегать потрясений, зная свою неспособность их переносить. Марианна же стала для меня самым сильным эмоциональным шоком за последнее время.
Я поцеловал её в губы. Чувство страха было невыносимым.
- Не нервничай, - сказала она, вставая с дивана. - Я вовсе не приношу себя в жертву и хочу, чтобы ты это понял.
- Не могу.
- Всему своё время.
- Времени у меня в обрез.
- Мы будем смеяться над смертью: она этого не любит.
- Марианна, ты путаешь чувство сострадания с совсем другим чувством.
- Я достаточно давно живу среди людей, чтобы научиться разбираться в своих чувствах... Что ты написал на стене?
- Так, для себя... чтобы убедиться, что я не позабыл латынь.
- И всё же?
- Существовать - значит быть воспринимаемым.
- Но ты, как я посмотрю, не очень рад быть воспринимаемым?
- Не очень. Если быть честным до конца, я боюсь сломать тебе жизнь. Ты знаешь, что я не могу работать и именно по причине моей нетрудоспособности меня уволили с работы?
- Идиоты.
- Нет, Марианна, не идиоты. Нельзя рисковать чужими жизнями ради спасения своей.
- Могли бы назначить тебе пенсию, пособие или что-то в этом роде.
- Я отказался. Овчинка не стоит выделки.
- К тому же на несколько месяцев... или сколько ты там сам себе запланировал? Ты перестал бояться смерти, зато стал бояться жизни. Это, по-моему, ещё хуже.
Молчали мы после этих слов Марианны довольно долго.
- Не обижайся, - наконец, произнесла она, беря меня за руку. - Я не собираюсь тебя перевоспитывать. И я не знаю, как бы я поступила на твоём месте, может вообще глушила бы себя наркотиками.
- Я не обижаюсь.
- Может, ты сомневаешься во мне?
- Твои родственники вряд ли одобрят наш брак. И что будет с твоим переездом на землю обетованную?
- Ничего. Я никуда не поеду. Ты продашь квартиру, вышлешь деньги дочери и будешь жить у меня. Можем сделать ремонт, если тебе действуют на нервы трещины в стенах.
- Марианна, ты не понимаешь: я не хочу никаких ремонтов, никакой суеты. В тебе кипит кровь, ты полна надежд и желаний, а я через всё это уже прошёл.
- Сделаем так, как ты хочешь.
Дождь лил, не переставая. Раскаты грома, доносившиеся до нас откуда-то издалека, пугали Марианну: она обняла меня, водя руками по спине, а я, растерянный и смущённый, гладил её, как ребёнка, по черноволосой голове. Маятник часов качался взад и вперёд, телефонная трубка так и лежала на журнальном столике перевёрнутой кверху, одинокая муха сонно ползла по стене. Я был уверен, что никто на свете не сможет понять нас, но мне бы очень хотелось, чтобы нас простили.
- За что? - спросила Марианна. - Мы не делаем ничего плохого.
- Мы пытаемся плыть против течения, что в любые времена никогда никому не нравилось и в лучшем случае вызывало сочувственную усмешку.
- Ах, ну что тебе мнение других людей? И почему ты считаешь, что мы плывём против течения?
- Мы хотим соединить несоединимое: твою жизнь и мою, даже не разобравшись толком, какие последствия это может иметь.
Марианна с грустью покачала головой:
- Боишься, Нодар, всего боишься. Мне кажется, что это началось не сегодня и даже не вчера, и болезнь твоя здесь ни при чём. Жена уехала, дочь вышла замуж, ты безропотно согласился продать квартиру и умереть в полной уверенности, что твоя жизнь прошла даром.
В её глазах была грусть.
- Лёгкая форма аутизма, - сказал я.
- Что?
- Болезнь, для которой характерны замкнутая внутренняя жизнь и панический страх перед окружающим тебя миром.
- Вот-вот. Ты даже в моём чувстве к тебе ищешь подвох, выворачивая всё наизнанку, потому что я для тебя тоже часть внешнего мира, где люди непонятно почему любят и ненавидят, творят и ошибаются, смеются и плачут.
У меня слегка закружилась голова: невидимые волны накатывались одна за другой на мои глаза, не находя выхода своей энергии. Марианна резко отпрянула от меня, встала и сказала:
- Я поеду за лекарством. Дай мне ключи.
- В такой ливень?
- Возьму такси.
- Лекарство не поможет. Наверно, мне надо поесть.
- Я поджарю сосиски.
- Сойдут и холодные.
За огромным овальным столом мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и если бы это происходило не со мной, я бы точно с иронией подумал, что с медицинской точки зрения любовь не так уж и отличается от психических аномалий.
- Меня не покидает чувство, что я где-то о нас уже читала, - неожиданно сказала Марианна. - В какой-то старой книге, много-много лет назад.
- Вполне возможно, - согласился я. - Это только двух шахматных партий не бывает одинаковых, а человеческих жизней - сколько угодно, и все наши философствования по поводу неповторимости собственного бытия - спекуляция и самообман. Всё уже было до нас.
- Тогда зачем мы живём?
- Вот и я всё время задаюсь этим вопросом. И отвечаю: не знаю. Я вылечил несколько сот людей от пустячных болезней, у меня есть дочь и я встретил тебя. А ты - пишешь странные стихи.
- Я встретила тебя.
- И что бы ты без меня делала? Бедняжка.
- Не иронизируй. Ты весь день смотришь на меня влюблёнными глазами, не на каждую женщину так смотрят.
- Тут уж я уверен: все влюблённые смотрят одинаково. Мы отличаемся друг от друга только цветом глаз и уровнем интеллекта. И вообще мне непонятно: зачем тебе в твои-то годы становиться вдовой?
- Мне может свалиться на голову кирпич с крыши, и тогда ты овдовеешь раньше меня.
- Кирпичи, как известно, просто так с крыши не падают.
После двух сосисок с куском хлеба я почувствовал себя немного лучше. Марианна задумчиво пила кока-колу, помешивая маленькой ложечкой горчицу в пузатой банке. Дождь перестал, из-за туч пробивались редкие лучи майского солнца.
- Я поеду, - сказала она. - С лекарством нам будет как-то поспокойнее. Захватить что-нибудь ещё? Может, твои вещи? Мы ведь не расстанемся, Нодар?
Мы не расстанемся. Я буду снова лечить людей от болезней, которыми они болеть не должны, потому что жизнь и без того коротка. Ты будешь писать стихи и преподавать детям в школе основы трудной науки познания самого себя. Мы будем вместе завтракать и ужинать, а по выходным также и обедать. Ещё мы будем ходить в театры, в кино, на концерты и выставки. И самое главное: просыпаясь, я каждое утро буду видеть тебя.
Марианна ушла, и мне надо было чем-то заполнить время, пока её нет. Попробовал смотреть телевизор, но то, что было раньше моим обычным времяпрепровождением, стало меня тяготить, слишком явственно указывая на невозможность возврата к прежней жизни. Я перечитал ещё раз некоторые стихи Марианны. Могла ли она что-нибудь предвидеть? Или, может быть, втайне желая быть пророчицей, она подгоняла жизнь к своим стихам? «Надо понимать жажду смерти в мужчине». О ком она думала, когда писала это? Или вот такие любопытные строки, на которые я в прошлый раз не обратил внимание:
В хмурый день, в февральское ненастье
Эстетизм велел нам всем страдать,
Жизнь придумала мне новое несчастье,
Чтобы было мне, о чём писать.
События становятся стихами, стихи превращаются в события. Милая Марианна, какая там рифма к слову метастаз? Впрочем, это уже не эстетизм. Плакать, страдать, болеть и лететь в пропасть надо красиво: без задравшегося подола и расстёгнутой ширинки.
Стук в дверь застал меня врасплох: я просто отвык от него, потому что ко мне уже давно никто не приходил. Клиент на квартиру терпеливо дожидался окончания месячного срока, о котором я его попросил и в течение которого я должен был подыскать себе жильё; всем же остальным я отказывал по телефону, так как объявления всё ещё печатались в нескольких газетах.
- Вас просит к телефону Марианна, - сказал невысокий мужчина приблизительно одних лет со мной. - Вы ведь Нодар?
- Да, - кивнул я.
- Мы с женой - соседи Марианны, - он показал на приоткрытую дверь по коридору напротив.- Меня зовут Каха.
Я хотел было сказать, что положу трубку, и пусть Марианна перезвонит сюда, но передумал: мне почему-то очень захотелось побывать в квартире Кахи и поговорить по его телефону.
Заметив, что я хромаю, Каха тотчас же вынес мне в прихожую стул.
- Нодар, - услышал я голос Марианны, - у меня всё в порядке, я всё нашла, только страшно соскучилась. И ещё: скажи на милость, ну кто прячет деньги в самой обыкновенной тумбочке с лекарствами, и это при твоих-то входных дверях? Ты ведь останешься у меня, а ночью всё может произойти.
- Захвати деньги с собой. И возвращайся поскорее.
- Хорошо, я вешаю трубку. Поговорим дома.
Каха озабоченно смотрел на меня:
- Что с ногой?
- Подвернул... не хотите выпить?
- Собственно, я хотел вам предложить то же самое. Завтра ведь День независимости, и за знакомство выпить надо. Марианна и Саломэ очень дружат, отчего бы не подружиться и нам?
Однако в этом тоже что-то было: в чисто мужском общении за столом, в звоне бокалов, в грубых шутках и пьяных заверениях.
- Я работаю дистрибьютером, - сообщил Каха. - Развожу по магазинам масло, гречневую крупу, рис. Зарплаты, конечно, не хватает: сын учится в Германии, надо ежемесячно высылать ему определённую сумму. Вот мы и купили с женой маркет по соседству. Крутимся, как можем.
Стол был накрыт в мгновение ока: Каха, видать, привык обходиться на кухне без помощи жены. Говядина с луком, жареная картошка, маслины, салат из огурцов и помидоров - всё выглядело очень аппетитно. Со странным и приятным чувством, в котором я бы не признался никому на свете, я подумал, что всё ещё могу представлять интерес для кого-то хотя бы в качестве сотрапезника. Здесь, за столом, в отличие от наших бесед с Марианной, всё было понятно и предсказуемо, без миссионерства, сострадания, бездонной печали в глазах.
Едва мы выпили первый тост за мир и благополучие в наших семьях, Каха встал, чтобы открыть входную дверь. Кто-то пришёл. Через несколько секунд я увидел Марианну.
- Быстро же вы нашли общий язык, - улыбнулась она. - Можно мне к вам присоединиться, не помешаю?
- Конечно, нет, - возмутился Каха. - Мы будем только рады. Саломэ тоже скоро подойдёт.
- Бабушка моей однокурсницы говорила, что счастье - это когда идёт дождь и все дома, - вздохнула Марианна. - Так просто!
- У меня сегодня крупа промокла, - недовольным голосом отозвался Каха. - И так меня Саломэ пилит, что мало зарабатываю. Я не люблю дождь.
- Формула счастья у каждого своя, - пояснил я. - Можно сказать и так: счастье - это когда есть деньги и светит солнце.
Марианна положила руку мне на колено, Каха налил нам вина, мы снова выпили один из тех тостов, которые предваряют основную часть застолья.
- Ты пьёшь, - шепнула Марианна. - А как же лекарство?
- Вполне возможно, что оно мне сегодня не понадобится. С тобой я забываю, что вообще-то не очень здоров.
Очередной тост был посвящён завтрашнему Дню независимости, а слова «территориальная целостность», «единая Грузия», «пролитая кровь» витали в мутном свете комнаты, как призраки.
- Нодар воевал в Абхазии, - почему-то сказала Марианна.
- Я не воевал, - объяснил я Кахе. - Я всего лишь врач и категорически против узаконенных массовых убийств, называемых войной. Обыкновенные убийцы сидят в тюрьме, зато генералы получают награды.
Каха озадаченно посмотрел на меня.
- Но история... - осторожно начал он.
- Мы уже давно не охотимся на мамонтов, - перебил я. - Человечеству пора понять, что оно едино, а война -преступление.
- Человечество никогда не станет единым, - заявила Марианна. - И я нигде, кроме Грузии, жить не смогу.
- Но ты ещё не всё человечество, - рассмеялся Каха. - Многие прекрасно чувствуют себя на чужбине, была бы возможность заработать деньги.
Всё это я когда-то и где-то уже слышал. Подумав о своём одиночестве с ностальгией, я выпил вина и крепко сжал ладонь Марианны. У неё не всё получалось со стихами и с собственной жизнью, но об этом не стоило говорить и тем более иронизировать. Красоту в конце концов можно найти даже в бурьяне у мусорной свалки. Как-то нищий в подземном переходе, пьяный, в лохмотьях, с наигранно трясущимися руками философски изрёк, когда я положил ему в картонную коробку деньги:
- Ты прав, сынок. Бог создал людей для того, чтобы они помогали друг другу.
Я с удивлением уставился на него. В его словах было что-то пережитое, непридуманное, настоящее, гораздо более настоящее, чем косметическая красота девушки из цветочного киоска напротив, ссорившейся с покупателем по поводу качества гладиолусов.
Комната, в которой предметы из сказок братьев Гримм соседствовали с ширпотребом времён застоя, плыла по волнам из неведомого прошлого в неведомое настоящее. Деревянные башмаки под чёрным диском с танцующими египтянками, ветряная мельница рядом с павлином, изображённым на китайском термосе. В квартире Марианны царил поэтический упадок, здесь же жизнь била ключем: без стиля, без претензий на красоту, без иллюзий.
Выпив за детей, Каха принёс семейный фотоальбом.
- Посмотри, какой хорошенький! - воскликнула Марианна, показывая мне чёрно-белую фотографию, на которой светловолосый мальчик стоял под платаном, улыбаясь во весь рот.
- Да, - равнодушно сказал я.
- Ты не любишь детей, Нодар? - удивлённо спросила она.
- Вопрос некорректен. Точно так же ты могла поинтересоваться, люблю ли я взрослых, а взрослые, как и дети, бывают разные.
Каха добродушно рассмеялся, а Марианна запротестовала:
- Все дети хорошие.
- Не все. Углерод на нашей планете - важнейшая составная часть органических веществ в природе, однако при его неполном сгорании образуется угарный газ, вызывающий смерть. В то же время одна из основных кристаллических модификаций углерода - алмаз. Всё зависит от условий. И от воспитания, если говорить о детях.
- Как можно так рассуждать... без сердца!
- Я знал очень много людей с сердцем, от которых были одни неприятности.
Пряча улыбку, Каха закусывал говядиной с луком. Он бы, пожалуй, удивился, узнай, что я и Марианна познакомились всего несколько часов назад: мы явно производили впечатление уставших друг от друга супругов. Впрочем, я был почти уверен в том, что мы с Марианной просто играли, найдя в лице Кахи непритязательного зрителя. Во всяком случае, с глазу на глаз мы до сих пор старались воздерживаться от споров, в которых никогда не рождается истина.
Каха достал из серванта большие бокалы, наполнил их вином и очень кстати провозгласил тост за Марианну и меня.
- Мы собираемся пожениться, - задушевно объявил я. - Лучше поздно, чем никогда.
- Поздравляю, - обрадовался Каха. - Вот это новость! Ваше здоровье!
Он говорил довольно долго: о достоинствах Марианны, о моих качествах настоящего мужчины, о том, что Саломэ будет на седьмом небе от счастья, когда закроет магазин и вернётся домой. Марианна была смущена и грустна. Когда всё успокоится, вполне можно будет увидеть в наших отношениях тему, достойную быть отображённой в её поэтическом творчестве.
Моя ответная речь была короткой и проникновенной. В моей душе оказалось слишком много места: и для невесты, и для её друга, и для его жены, и даже для всего человечества, к сожалению, порой ошибавшегося в своём движении к прогрессу, что так часто приводило нас к краю пропасти. Марианна кивала Кахе, который снова что-то говорил, а я делал вид, что слушаю. Алкоголь в последнее время действовал на меня двояко: от приступов эйфории до сонной задумчивости и наоборот могло быть всего лишь несколько глотков вина. Теперь мне вспоминались тосты на моей свадьбе, и память выхватывала из потайных уголков мозга улыбки гостей, цветы в хрустальных вазах, бесконечные танцы. Тогда я был слишком молод понять, что же произошло, а сейчас слишком стар, чтобы чему-то радоваться. Одно из универсальных свойств времени - неповторяемость, но весь день меня не покидало чувство, что всё это уже было. Была когда-то Марианна, уехавшая позднее в Америку, был Каха, умевший пить и говорить тосты, была и Саломэ, подтрунивавшая над мужем и разогревавшая что-то на плите. Может человеку суждено пережить череду лишь строго определённых событий, а потом всё только повторяется, как в спектакле по одной и той же пьесе, но с новыми актёрами?
Саломэ удивлялась, что они с Кахой до сих пор не были со мной знакомы.
- Нодар всё ждал, пока мне не стукнет тридцать лет, - шутливо объясняла Марианна. - Да и некогда нам было часто встречаться: с его пациентами и моей учёбой.
Быстро же она сочинила версию, я даже удивился.
- Впрочем, мы о вас слышали очень много хорошего, - добавила Саломэ.
- Спасибо, - не совсем искренне поблагодарил я.
Мои хорошие качества были расписаны на стенах, и нам с Марианной оставалась только самая малость: познакомиться. Вот только как совпало имя? Или она просто называла меня буквой N., как издавна принято в любовной лирике? Это становилось забавным.
- А ваши в Израиле? - спросила Саломэ. - Они в курсе?
- Конечно, - соврала Марианна, но туманно добавила: - В общих чертах.
Это было сказано неплохо, клянусь речами всех известных мне политиков! Я с удивлением открывал в Марианне и острый ум, и немного смущавшую меня склонность к импровизациям слегка авантюристского толка.
- От судьбы не уйдёшь, - внезапно вздохнул Каха, обращаясь ко мне так, словно за столом не было женщин.
Саломэ рассмеялась. Мне она нравилась: невысокая крашеная шатенка с крапчатыми карими глазами. Младше меня, старше Марианны, из тех, чей возраст всегда трудно определить.
Марианна смотрела на меня с такой заботливой материнской улыбкой, что мне пришлось её успокоить:
- Не беспокойся, пить мне не вредно. Мне теперь вообще ничего не вредно.
Несмотря на протесты хозяев, мы стали прощаться: нам с Марианной захотелось остаться наедине друг с другом почти одновременно.
- Что-то есть для меня в тебе неясное, - сказал я «дома».
- Что именно? – поддерживая меня за локоть, она включала в коридоре свет.
- Догадайся сама.
- Потом, потом... надо убрать со стола. Еду ты не тронул, даже колбасы не поел. Она же тебе понравилась?
- Я не хотел есть без тебя.
- Видишь! Я захватила шоколад из твоего холодильника, но тоже не съела ни кусочка, хотелось вместе с тобой.
- Я не ем шоколада.
- Как же он оказался у тебя?
- Хотел пригласить одну женщину... в прошлой жизни, как любишь выражаться ты.
Она села, скрестив ноги, и устало взглянула на меня.
- В сущности, всё произошло слишком неожиданно, - начал я издалека.
- Ожидаемое далеко не всегда бывает приятным, - Марианна вздохнула и потёрла ладонями лоб. - Тебе должно быть известно это не хуже меня. Мы с тобой вместе - и всё. Не нужно выводов.
- Любовь к искусству и искусство любить - абсолютно разные вещи.
- Мы просто помогаем друг другу... выжить, если тебя не коробит это слово. Хочешь, назови это сделкой: я остаюсь жить в Грузии, ты остаёшься жить на земле, пока это возможно. Я уверена, что бороться надо в любом случае.
- Сделка? Может, нам ещё и брачный контракт подписать, как это принято в некоторых цивилизованных странах? Марианна, наша игра зашла слишком далеко. Играть, конечно, можно и с любовью, и со смертью, но я предпочитаю, скажем, шахматы.
- Тогда представь себе, что я проходная пешка и от одного твоего хода зависит, стану ли я королевой.
Она молча убрала со стола, положила в холодильник продукты, вынесла пепельницу, полную окурков и подсела ко мне:
- Всё ещё терзаешь себя?
Я не ответил. Она наклонилась, поцеловала меня, испуганно и виновато; потом обвила мою шею руками, прошептав так тихо, что я едва её услышал:
- Мы никогда не умрём. Ведь твоё сердце стучит в моей груди... я это чувствую.
- Марианна, прошу тебя, не надо таких слов. Я не хочу говорить об этом.
- А мы об этом никому не скажем. Будем знать только я и ты. Договорились?
- Да.
- Скажи, ты хоть немножко меня...
Я приложил указательный палец к её губам:
- Не немножко.
Марианна пошла принимать душ и через некоторое время я постучался в двери ванной.
- Что случилось, Нодар? - удивлённо спросила она, прикрываясь полотенцем. - Тебе, случайно, не плохо?
- Нет, я просто хотел проверить, не перегорела ли в ванной лампочка.
Свидетельство о публикации №222011101074
Читала поначалу из-за вот подобных штук:" не хочу вас обременять лишними знаниями" и полчаса еще не прошло-я могу минут 10-15 потоптаться под окнами)))), и -вы на меня сердитесь, я чувствую-а что вы еще чувствуете?))))
Меня, (Ягнятову-младшую) это трогает.
И вся история трагикомичная. Все метаморфозные модуляции.
Они ж поддерживают друг друга, какая же это насмешка " кого-то там" наверху, когда спецом, мол, ножка стула депрессанула?
Это явь?Быль то есть, небыль?
С ув. Ягнятова-младшая, Оксэндра.
Сёстры Ягнятовы 10.10.2022 14:27 Заявить о нарушении
Успехов Вам в жизни и творчестве!
С уважением,
Георгий Махарадзе 10.10.2022 17:19 Заявить о нарушении