Взгляни и проходи

        Предварительно я позвонил. Цена меня устраивала, но объявление в газете было слишком коротким, чтобы хоть приблизительно представить себе, что же всё-таки продаётся: «Срочно!!! Двухкомнатная квартира в центре Сололаки». Далее следовали цена и номер телефона.
             -   Здравствуйте, я по поводу  квартиры, - сообщил  я женщине, взявшей трубку так быстро, словно она всё  время сидела у телефона.  -  Две комнаты - это сколько квадратных метров? И где конкретно...
             -   Приходите, -  перебила  она,  -  вам  лучше  будет посмотреть самому. Ингороква, 14,  второй  этаж,  спросите Марианну.
             -   Буду у вас через полчаса, - я положил трубку и стал одеваться.
         Ещё одна попытка: сотая, двухсотая, я уже и не помнил, какая, найти приемлемое жильё для дочери взамен проданной квартиры на проспекте Руставели. Надежды оставалось всё меньше и меньше, но под лежачий камень вода, как известно,  не течёт:  вот я  и бегал день за днём по городу, поднимаясь по лестницам, влезая на чердаки, спускаясь в подвалы, заглядывая в подсобные помещения, чтобы найти именно ту квартиру,  которая  мне по карману  и в которой моя дочь, вернувшись домой, сможет жить, не опасаясь, что потолок свалится ей на голову, а пол рухнет под её ногами.  Дочери нужен был «центр», а в центре всё было либо дорого, либо безнадёжно-аварийно.
         Поднявшись по ступенькам у метро «Площадь Свободы», я прошёл мимо канцелярии Президента и почти сразу же наткнулся на дом с табличкой «14». Заплёванные лестницы привели меня на узкую и длинную площадку, где было три квартиры и я  наугад постучался в первую же попавшуюся дверь. Очень худая и очень невзрачная  девушка, стоявшая на пороге в старом замусоленном халате, не дав раскрыть мне рта, быстро спросила:
             -   Это вы недавно звонили мне?
             -   Да.
             -   Но полчаса ещё не прошло.
             -   Я могу погулять минут десять-пятнадцать под окнами президентской канцелярии.
         Она улыбнулась:
             -   Ну, что вы, проходите. Извините, что встречаю вас так, по-домашнему: я не успела переодеться,  да вы же всё равно пришли смотреть не на меня, а квартира  -  вот она, пожалуйста.
         Даже несмотря на свой богатый и большей частью горький опыт, я был неприятно  поражён, не предполагая, что в центре города, в самом его сердце, люди всё ещё могут ютиться в подобного рода курятниках. Лишь врождённая вежливость не позволила мне сразу же повернуться и уйти; я был вынужден совершить рутинный обход халупы, выслушивая комментарии и советы хозяйки, типа: «ремонт, конечно, нужен, но можно обойтись чисто косметическим». Косметический ремонт - это было сказано неплохо, так, верно, говорят матери о своих любимых и нерадивых чадах: ребёнок, конечно, немного ленивый, но очень способный. С потолка квартиры, которую я терпеливо осматривал, свисала штукатурка, в стенах были дыры и трещины шириной в ребро ладони, а дощатый пол напоминал вспаханное ранней весной поле.
             -   Зато ванная комната! -  догнал меня в коридоре её голос. -  Ведь это просто загляденье:  купаясь, получаешь эстетическое удовольствие!.. Ах, да... там же перегорела лампочка. Вас не затруднит ввинтить новую? Будьте так любезны! Вот вам стул, сейчас я зажгу свечку... боже, ну куда она подевалась?
             -   Свечка не нужна, посветите мне зажигалкой.
         Я встал на стул, амплитуда колебаний которого мне сразу же не понравилась, но я так спешил поскорее вырваться отсюда, что решил не привередничать. Лампочка была ввинчена и, едва яркий свет осветил огромное зеркало над умывальником, я рухнул на пол под истошный крик хозяйки. Подлец - стул всё-таки не выдержал тяжести моего в меру упитанного тела и подвёл нас с любительницей  восклицательных знаков  в самый неподходящий момент. Холодный кафель быстро привёл меня в чувство, но боль в левой лодыжке была нестерпимой и, попытавшись встать, я понял, что до ближайшего дивана мне придётся добираться вприпрыжку. На хозяйку - я только сейчас вспомнил её имя, Марианна, - было жалко смотреть: казалось, ещё немного и она расплачется. Ухватившись за её плечо, которое она с готовностью мне подставила и в котором я абсолютно не нуждался, я короткими прыжками причалил к дивану и попросил вернуть мне зажигалку. Я был вне себя от злобы и даже не удосужился спросить, можно ли здесь курить. Марианна принесла мне огромную хрустальную пепельницу и села на стул напротив:
             -   Вы на меня сердитесь?
             -   Нет.
             -   Мою квартиру вы уже не купите.
             -   Её никто не купит: здесь невозможно жить.
             -   Но я-то живу.
             -   Дело привычки.
             -   У вас опухла щиколотка на левой ноге. Прилягте,  пожалуйста,  я посмотрю, что там.
             -   Вы врач?
             -   Нет, я филолог... но вам всё равно лучше прилечь. Сейчас принесу подушку.
         Скинув туфли, я провалился в пружинистое дно старого плюшевого дивана с тощими, как его хозяйка, валиками. Она принесла подушку и, подперев ладонью подбородок, снова села на стул .
             -   Только этого мне не хватало! - процедил я сквозь зубы, с неприязнью поглядывая на неё.
             -   Снимите носок, так вам станет легче.
             -   Легче мне уже не станет.
         Очередная попытка встать окончилась неудачей и я снова плюхнулся на диван.
             -   Вызовите такси, - попросил я,  уткнувшись в бывший когда-то зелёным плюш дивана.
             -   Как же вы до такси-то  дойдёте?
         Прозвенел телефонный звонок - она решительно отложила трубку.
             -   Трудно продать квартиру,  отключая телефон, - заметил я.
             -   Вы же сами сказали, что мне её всё равно никогда не продать, - вздохнула хозяйка.
             -   Может это звонили из Общества слепых?
             -   Вы определённо на меня сердитесь.
             -   Я же сказал вам, что нет.
             -   Но я  чувствую.
             -   Что вы ещё чувствуете?
             -   Что вы  не очень счастливы  и что я вам  не понравилась.
             -   Вы всегда так откровенны?
             -   Нет, просто я  испугалась там, в ванной...  Я вообще очень впечатлительна.
             -   Впечатлительной натуре,  должно быть, нелегко жить в этой квартире.
             -   Я скоро уезжаю, осталось только уладить кое-какие формальности. Ах, если бы я  могла остаться!
         Одна из форм женской истерии - я так и знал, что дело шло к этому. Она расплакалась и, извинившись, вышла в другую комнату.
         Присев на краешек дивана, я снял носок и осмотрел ногу: лодыжка и впрямь чуть-чуть припухла, тупо ныла и хоть при ходьбе, под тяжестью тела, отзывалась дикой болью, о переломе, естественно, не могло быть и речи. Всё равно надо было уходить, хоть вприпрыжку, хоть на четвереньках.
             -   Марианна, - я стоял,  держась руками за стол, застеленный старомодной синей скатертью с бахромой.
             -   Я сейчас, - послышался  её  голос  из  соседней комнаты. - Никак не могу найти  подорожник, он должен помочь, если это только ушиб.
             -   Мне не нужен подорожник, я еду домой. Приятно было познакомиться.
             -   Подождите! - она вышла  ко  мне в лёгком синем платье с узорами в виде красных морских коньков и в её глазах было такое неподдельное отчаяние, что мне пришлось, подчиняясь её просьбе, вновь потревожить старые пружины зелёного дивана. Теперь она выглядела немного иначе:  даже как будто с правильными чертами лица и  довольно стройна, но уж, правда, «больно чернява», как любила говорить моя русская бабушка,  да и парикмахерскую, по всей видимости, не посещала целую  вечность. Чёрные волосы колечками падали на плечи, окаймляя смуглое лицо со слишком тёмными зрачками. Тонкие руки были в едва заметных синих прожилках. Что она там говорила про листья подорожника?
             -   Ложитесь, я  вам сделаю перевязку. Я не могу  отпустить  вас  просто  так, ведь  всё  случилось  именно  по моей вине.
         Прикосновение женских рук давно стало для меня далёким  прошлым. Марианна, хоть и не была красавицей, но в женственности ей было не отказать, и странно мне показалось тогда, что даже от того, как она подавала мне лампочку в ванной, как помогала дойти до дивана, прикладывала лист подорожника к опухшей лодыжке, во мне проснулось что-то давно позабытое, какое-то мучительно-сладкое воспоминание где-то в глухих уголках памяти.
             -   Как вас зовут? - спросила  она, отвлекаясь  на  секунду от  своей  миссии  сестры милосердия. - Глупо, когда человек из-за тебя падает со стула, ты лечишь его больную ногу и даже не знаешь его имени.
             -   Зачем  вам  моё  имя? Я  не  хочу обременять  вас  лишними  знаниями. Человеческие  имена  исчезают  вместе  с людьми, а вы, судя по всему,  канувшими в Лету  анахронизмами не интересуетесь.
             -   Интересуюсь. Сколько же вам лет, что вы так рассуждаете?
             -   Больше, чем вам. Да и не в возрасте дело.
             -   А в чём?
             -   Ни в чём. Дело просто ни в чём: мы всё выдумали и  живём  под  тяжестью  нами  же  вымышленных  концепций, постулатов, идеалов.
         Она снова занялась моей ногой:
             -   Не хотите называть своё имя - дело ваше, но зачем же так драматизировать собственную жизнь? Со стороны это выглядит... натяжкой.
             -   Натяжкой  выглядит  всегда  только одно:  неумение  должным образом сыграть в  жизни свою роль. Она  может быть невыигрышной, насквозь фальшивой, но великому актёру всегда верят. И, по-моему, это не я, а вы давеча всплакнули.
             -   И вы мне не поверили?
             -   Нет. Не хотите куда-то уезжать - не уезжайте.  Хотите  жить - на здоровье, хотите умирать - не плачьтесь никому в жилетку. Я и себе самому не верю, если вас это утешит.
         Её чёрные глаза стали грустны:
             -   Странно,  всё очень странно... приподнимите-ка ногу... вот так,  хорошо. Но рентгеновский снимок надо  сделать обязательно.
             -   Обо мне давно уже никто так не заботился.
             -   Пустяки.  Что до моих слёз... Мне всегда очень тяжело расставаться с тем, к чему я привыкаю, представьте себе, что даже с этой квартирой, которая вам так не понравилась. Возможно, я по натуре консерватор, но я люблю свою улицу, свой город, свою страну. Разве я виновата, что я родилась грузинкой и не смогу быть в Израиле еврейкой, обманывая, тем самым,  всех, с кем мне придётся общаться?
             -   Вас кто-нибудь принуждает уезжать?
             -   Мать и младший брат уже давно в Нетивоте. Знаете ведь,  как  это  делается: оформление  документов, подложные фамилии, различные консультации, и всё обходится в кругленькую сумму. Теперь только осталось продать квартиру и кое-что из вещей.
             -   Почему же вы не уехали все вместе?               
             -   Ах, это моя проклятая диссертация и степень, которая, подозреваю, вряд ли кому понадобится в Израиле, - Марианна печально улыбнулась и спросила: -  Хотите кофе?
         Я не любил кофе,  но почему-то согласился. Мне уже не хотелось отказываться  даже от того, чего я не любил.
         Являются ли предметы материального мира, нас окружающего, такими, какими они нам видятся? Если первое впечатление самое сильное, то почему тогда мне постепенно начинала нравиться и эта запущенная квартира с двумя маленькими комнатками, и эти антикварные часы с маятником над рыжим комодом с не задвигающимся верхним ящиком, и эта ванная с овальным зеркалом, где я так неловко свалился со стула и где мыл сейчас руки, чувствуя за спиной внимательный и мягкий взгляд Марианны? Странную власть имеет над людьми слово «никогда»! В последнее время оно стало преследовать меня, как злой рок, и здесь, в этой ванной, я особенно остро это почувствовал: сюда я уже никогда не вернусь. У меня ещё были призрачные шансы увидеть каналы Венеции, Большой Каньон на плато Колорадо, пляжи Гоа и барочную церковь кармелитов Секешфехервара, но с этой странной девушкой по имени Марианна мы больше никогда не встретимся.
         Обернувшись к Марианне,  я взял у неё полотенце с голубыми рыбками и, после нескольких подпрыгиваний на одной ноге, достиг кухни. Она и не думала улыбаться и даже как будто сжалась от напряжения, хотя мне самому сцена представлялась довольно-таки комичной.
             -   Вы  не  голодны? - спросила  она  после  того,  как  я  устроился  в  кресле и по её настоятельной  просьбе положил левую ногу на табурет. - У меня есть очень вкусная колбаса.
             -   Кошерная?
             -   Ну, вот, вы надо мной смеётесь.
             -   Я вовсе не хотел вас обидеть. А вкусную колбасу  попробовать можно.
         Постоянства в нас гораздо меньше, чем это принято считать. Наблюдая за ещё совсем недавно так не понравившейся мне Марианной, я пришёл к нескольким, возможно, ошибочным,  выводам. Она не очень красива, но шарма и самобытности в ней с избытком. Не очень следит за своей внешностью, вполне возможно оттого, что отвыкла нравиться мужчинам, но болезненно чистоплотна. Чуть сентиментальна, однако часто самоиронична. С домашним хозяйством не справляется. Кофе, во всяком случае, варить не умеет.
             -   Никогда не видела, чтобы кто-нибудь столько курил, - У Марианны был такой вид, словно она беседует с кем-то другим,  жалуясь, что я так наплевательски отношусь к собственному здоровью.
             -   Иногда это помогает, - ответил я, хотя мог бы и не говорить этого.
             -   Помогает?.. От чего?
         Я слишком долго молчал. Я и сейчас не знал, стоит ли мне фальшивить, тем более, что в сочувствии я не нуждался. Сочувствие иногда бывает более невыносимым, чем откровенная издёвка. Однако, что меня связывало с этой девушкой и зачем ей было лить слёзы по поводу моих проблем? Мне захотелось поболтать, просто так, как это делают обычные люди за чашкой кофе.
             -   Вам  приходилось  когда-нибудь  слышать  очень  красиво  звучащее  слово  аденокарцинома? -  насмешливо поинтересовался я.
             -   Нет, - удивилась она,  - не приходилось.
             -   И слава богу. Этой самой аденокарциноме  вздумалось  поселиться  в  моём  организме, дабы  отправить  меня  в лучший мир гораздо раньше, чем я предполагал.
             -   Откуда  вы  знаете? - недоверчиво  спросила  она.  -  Вы  не  очень-то  похожи  на человека, который любит ходить по врачам.
             -   Правильно, - усмехнулся я,  - я  к ним не хожу. Я сам врач. Самый точный диагноз врач часто ставит самому себе, когда не надо притворяться, беречь чьи-то нервы, говорить о чудесах, что порой случаются. Наш организм, несмотря на все достижения медицины, всё ещё остаётся тайной за семью печатями: одни могут безнаказанно предаваться радостям жизни до глубокой старости,  другим,  увы, это удаётся не всегда. Впрочем, я ни на что не жалуюсь: все мы в конце концов знаем, чем заканчивается этот грустный праздник под названием «жизнь». Извините, что так по-дурацки открылся вам,  просто об этом мало кто знает, а вы как бы мой лечащий врач: после подорожника и перевязки.
             -   Странно, -  произнесла она упавшим голосом и снова так, словно обращалась к кому-то другому. - Именно что-то такое я и предполагала... С женой вы, конечно, в разводе и уже достаточно давно? - теперь она наконец-то взглянула на меня. - Ведь так?
             -   Моя жена зарабатывает неплохие деньги в Кенсингтоне, а  дочь работает  провизором  в  одной из московских аптек. Они с мужем хотят вложить деньги в какое-то прибыльное дело, вот я и продаю квартиру на Руставели: четыре комнаты мне не нужны, но жить где-то надо... пока.
             -   Пока?  Интересное словцо, как будто кто-то из  нас  собирается  остаться  где-нибудь навсегда! Вы таких знаете? Я - нет.
             -   Как вы догадались насчёт моей жены?
             -   Эх! -  она  как-то  по-детски  взмахнула рукой, описав в воздухе воображаемый вопросительный знак. - Не стоит  об этом. Ведь и вы, когда меня увидели, сразу поняли: мужа - нет, возлюбленного - тоже. Нет и не предвидится - видите, я тоже  умею быть беспощадной и ставить себе точный диагноз.
         Она достала из холодильника длинную палку сухокопчёной колбасы и задумчиво произнесла:
             -   Что это мы так вдруг разоткровенничались друг перед другом? Ах, уж мне эта простая человеческая потребность в общении, вечная с ней морока! Вдобавок ко всему - месяц май, когда хочется жить и верить, надеяться и любить... или хотя бы  называть собеседника по имени.
         Вынув из нагрудного кармана рубашки удостоверение личности, я передал его Марианне.
             -   Весьма необычная манера знакомиться, -  хмуро проговорила она. -  Сколько  же  вам  лет  на  этой фотографии, Нодар Химшиашвили, рождённый 17 января 1963 года? Взгляд более уверенный, я бы даже сказала - жёсткий; галстук хорошо подобран к костюму, густая шевелюра без намёка на седину. Чего это вы так изменились, Нодар Химшиашвили, что даже в глазах Марианны Хиникадзе, рождённой 13 апреля 1975 года и успевшей проникнуться к вам симпатией, выглядите малодушным и не способным что-либо изменить человеком?
             -   Мне не очень приятно,  что вы заговорили о малодушии. Всё течёт, всё изменяется.
             -   Просто, мне не хочется верить, что вы  больны. Это, это...
             -   Натяжка? - подсказал  я, по  привычке  пытаясь  встать. - Вы  слишком  жизнерадостны, чтобы  понять: у жизни редко когда бывает счастливый конец. Мы вечно преувеличиваем свои возможности, хотим достичь недостижимого, поверить в невозможное, полюбить до гробовой доски, а человек это всего лишь человек, будь он хоть самым великим из нас.
         Я твёрдо решил уйти, но левая нога никак не хотела залезать в чёрную «саламандру» - туфли словно уменьшились в несколько раз.
             -   Принесу  вам  тапочки, - предложила   Марианна, вскакивая   из-за  стола. - Размер, правда, не  ваш, но  всё  же лучше, чем  ходить босиком.
         «Тапочки»... Это прозвучало серьёзнее, чем я мог подумать: ходить в тапочках? По этой квартире?
         Хромая,  я прошёл в комнату с  диваном и часами с маятником.
             -   Вы  пишите  стихи  прямо  на стенах? - удивился я. - Почему? Понятно, что обои надо менять, но ведь есть ещё и бумага в виде блокнотов, тетрадей, записных книжек? Чьё это?
               
                Чернокрылый мотылёк на пляшущей воде
                В окружении белоснежных лилий.
            
             -   Моё, - Марианна положила тапочки на пол, смущённо опустив глаза. -  Обуйтесь, в этом  полу  полно заноз.
             -   «Чернокрылый мотылёк», - это понять можно. Но почему  на стене? - повторил я свой вопрос.
              -  Вернисаж поэзии, выставка стихов, - не совсем уверенно произнесла она. - Почему-то кроме вас никто этих строчек не заметил, а ведь сюда часто приходят покупатели... пойдём на кухню, у меня странное чувство, когда читают мои стихи.
             -   Зачем же тогда вы их пишете?
             -   Для себя.
             -   Для себя не пишут на стенах,  для себя пишут на рваных клочках бумаги, пряча их от посторонних глаз.
             -   Мои стихи не читают посторонние.
             -   А как же я?
             -   Вы - не в счёт... Понимаете, я хочу, чтобы  поэзия  всегда  была  рядом, чтобы  я  могла  осязать  её, как  некий материальный предмет.
             -   Ясно. Психотравмирующие факторы, эмоциональное или умственное напряжение -  вот  причина возникновения неврозов.
             -   Вы сейчас говорите, как врач. Но я не больна.
             -   Каждый  человек немножко болен, но не каждый отдаёт себе в  этом  отчёт.  Болеть - это   так  же естественно, как и быть здоровым.  Если мы с вами, Марианна, вспомним некоторые эпизоды истории человечества, то легко придём к выводу, что  прогрессом  часто  двигали люди не совсем здоровые,  одержимые какой-либо идеей: чудаки, почему-то вбившие себе в голову идею познания мира и собственной души, что, к сожалению, удавалось далеко не всем. Я никогда не писал стихов, тем  более на стенах,  никогда не сочинял рассказов,  не совершал никаких открытий; правда, я открыл для себя сегодня вас, но человечеству, как вы понимаете, от этого польза не очень большая.
             -   Вы...  открыли меня?
             -   Да.  Я  сотни раз проходил раньше по вашей улице,  даже не подозревая, что в  доме номер четырнадцать живёт девушка по имени Марианна, которая знает целебные свойства подорожника и в минуту вдохновения превращается в чернокрылого мотылька на пляшущей воде.
         Она улыбнулась - пронзительно-безнадёжно и удивительно печально: так,  как  улыбаются, заранее зная, что должно произойти что-то возвращающее твою жизнь к первоначальным, почти детским ощущениям восприятия окружающего тебя мира, а ты и боишься, и хочешь снова пережить этот сладостный кошмар любви, разочарования и осознания своей неповторимости.   
             -   Я должна накормить вас обедом. Извините, ничего лучшего мне  не приходит в голову.
             -   Опять колбасой?
             -   Нет, не  только.  У  меня есть масса всяких консервов, приготовленных мамой  до отъезда в Израиль; кроме того, имеются огурцы, помидоры,  может найдётся что-то ещё, надо заглянуть в холодильник.
             -   Пришёл посмотреть квартиру, остался пить кофе с колбасой,  а сейчас ещё получил приглашение на обед... Если бы не стул с расшатанной ножкой, я бы давно уже сидел у телевизора с кружкой пива.
             -   Вы любите пиво?
             -   Извините за... в общем, мы с вами знаем, за что,  но сейчас у  меня резко  поменялись  вкусы  и  я  полюбил всё, к чему раньше был равнодушен: майский ветер, внезапно хлынувший дождь,  деревья в цвету;  полюбил грузинское вино, итальянскую  пиццу,  венгерский гуляш, английскую овсянку; полюбил смотреть, как танцуют, как поют на разных языках;  я стал гордиться тем, что люди рисуют картины, пишут книги, сочиняют музыку, летают в космос; мне стали близки чернокрылые мотыльки и пёстрые бабочки, киты в океане и львы в саваннах, олени в тундре и слоны в тропических лесах - ведь всё это проявления жизни на земле, огромный мир, который может быть без нас с вами был бы чуточку иным... вы понимаете меня?
             -   Мне кажется, что я ещё никогда никого не понимала так хорошо, как вас.
         Из ниши в стене, где был устроен небольшой кухонный шкафчик, она доставала стеклянные банки: солёные огурчики, баклажаны с луком, маринованный перец.
         Выброшенный на обочину жизни человек мало кому бывает нужен: даже понимая, что это звучит банально, я вынужден признать - со мной произошло именно так. Оставив работу в республиканской больнице - дело было не только в ухудшении самочувствия - я всё реже и реже общался с бывшими сотрудниками и друзьями, пока общение это не прекратилось, наконец, совсем. Женщины рядом со мной не было и, вынужден признать, что я им особо никогда не нравился, хотя внешне у меня вроде бы всё было в порядке. С дочерью у меня сложились поверхностно-деловые отношения: она уже давно жила в Москве и, хотя часто звонила мне в последнее время, но главным образом из-за квартиры, торопя  меня с продажей. Таким образом, оставалось всё меньше нитей, связывавших меня с тем, что когда-то называлось моей жизнью. Меня не пугало одиночество: я даже находил в нём покой и некое подобие эстетического удовольствия. Мне не хотелось, чтобы меня жалели - я должен был справиться сам. Каждый в конце концов умирает в одиночку. И может быть потому, что я вовсе не хотел находить в себе новых поводов жалеть о прожитой жизни и о мире,  где весной цвела сирень, а осенью жёлтые листья осыпались с деревьев, меня стали пугать эти стеклянные баночки, подготовка к обеду вдвоём, заботливо - участливые глаза Марианны. Ещё немного - и мне не захотелось бы оставлять её,  а это никак не входило в  мои планы.
             -   Пойду куплю чего-нибудь выпить, - сказала она. - И хлеба у нас тоже осталось совсем чуть-чуть.
             -   Марианна... почему «у нас»? Вы так говорите  специально?
             -   Да, специально. Хотя я не  понимаю,  что вы имеете  под этим в виду. Мы же собираемся  вместе обедать.
             -   Что? - я непонимающе уставился на Марианну. У неё был спокойный и очень домашний вид. Почему мне вдруг вспомнилась прошлогодняя зима? - самая страшная  и холодная зима в моей жизни, хотя на самом деле она, наверно, была обычной тбилисской зимой: с дождём вперемежку со снегом, ранними сумерками и неприветливым солнцем, порой выглядывающим из-за свинцовых туч. Я тогда сделал последнюю попытку приблизить к себе женщину, которую когда-то любил, но у меня, естественно, ничего не получилось: каждое её предложение начиналось с частицы «не» - не помню, не знаю, не хочу, но мне почему-то казалось, что я вижу в её глазах тепло и нежность. Закончилось всё в позднем кафе на проспекте Руставели: я вышел за сигаретами, а когда вернулся, её уже не было.
             -   Нодар,  я говорю, что у нас нет хлеба. Магазин совсем рядом, я вернусь через пять минут.
         Я привстал, чтобы достать деньги из кармана брюк. Отложенная когда-то на «чёрный день»  сумма таяла на глазах.
             -   Не надо, - попросила она, смущаясь. - Вы ведь мой гость.
             -   Я прежде всего мужчина и не могу допустить, чтобы за меня платила женщина.
             -   Ладно...  это всё равно ничего не меняет. Купить пиво?
             -   Вы пьёте пиво?
             -   Нет.
             -   Тогда не надо. Можно мне пока почитать настенную поэзию?
             -   Как хотите.
             -   Кстати, а  вы  не боитесь  оставлять меня одного: может я какой-нибудь проходимец  и  вор,  украду  что-нибудь  и смоюсь?
         Она рассмеялась:
             -   Далеко  с  больной  ногой  вы  не уйдёте... И  знаю  я  о  вас  больше, чем вы можете предположить.  Вы никогда не замечали, что люди проявляют себя не только тогда, когда говорят, но и тогда,  когда, скажем, улыбаются или грустят?
         Входная дверь захлопнулась, часы с гирями и маятником пробили три раза, а на серых выцветших обоях у пианино Марианна  смешно признавалась  в  вовсе несмешных чувствах к то ли вымышленному персонажу, то ли к действительно существующему человеку:             
                Всё в доме стихло. И рассвет
                Уже забрезжил за окном.
                Чего вы ждали? Слова «нет»?
                Что отрекусь я от него?
                Теперь, когда нас стало двое,
                Когда я верю и живу?
                Оставьте вы меня в покое,
                Люблю его... Люблю. Люблю!
               
         
         Может этот образ - символ запретной и утерянной любви был слишком наивен, но я живо представил себе заплаканную после ссоры с матерью и братом  девочку, сидящую на диване, прикрыв ладонями глаза. Красота, как и любовь, бывает иногда и смешной, и трагичной. Помню, как поразил меня однажды  ярко-красный тюльпан с белым околоцветником в руках прелестной девушки, ждавшей кого-то у входа в парк. И  тюльпан, и девушка показались мне олицетворением земной красоты, но я не знаю, как бы они смотрелись в другом месте и при других обстоятельствах. Искусство, любовь и красота часто бывают мистификацией. Все смотрят на мир по-разному,  но я ещё никогда не слышал, чтобы вкус и эстетические воззрения человека поменялись бы в течение одного часа. Или я здесь ни при чём и всё дело было в метаморфозах самой Марианны, превратившейся вдруг из дурнушки в старом халате в красавицу с печальными чёрными глазами, тонко чувствующей фальшь и обречённой на одиночество в мире эрзацев, подделок, перелицованных истин? Зависит ли красота от места и времени действия? Тюльпан был на своём месте, но как бы он выглядел на выставке цветов без тонких матовых пальцев и глаз, устремлённых в бесконечность? В стихах Марианны была угнетающая незавершённость, сентиментальность с налётом едкой иронии, прелестное полу-искусство, издевающееся над самим собой и признанными формами гениальных и малочитаемых поэтов. Она словно боялась раскрыться до конца, не решаясь поделиться чем-то очень важным, смутно  тревожившим её.
             -   Вот и я, - сказала  Марианна, держа в руках большой чёрный пакет. Глаза у неё блестели. - Знаешь, я радовалась как ребёнок тому, что дома меня кто-то ждёт... Ничего, что я перешла на «ты»? И, знаешь,  я никогда в жизни не покупала алкоголь: продавщица смотрела на меня так странно. Она моя соседка и даже подруга, а я  вдруг  покупаю водку... А та без тени иронии спрашивает: «Тебе какую, Марианна?». Я и сказала наугад: вон ту, с синей этикеткой. Ещё я купила сосиски и горчицу.
         Она вдруг осеклась и, виновато взглянув на меня, спросила:
             -   Нодар, это точно... насчёт твоей болезни?
             -   Сегодня мне впервые захотелось, чтобы диагноз был неправильным.
             -   Почему именно сегодня?
             -   Я убегал от  жизни,  а оказалось, что жить всё-таки стоит, даже если  счастье  твоё  банально, примитивно  и  до скуки знакомо другим.
         Марианна задумалась, застыв у стенного шкафчика с тарелками в руках:
             -   Но я ведь ничего особенного сегодня для тебя не сделала.
             -   Сделала.  Как-то в  армии,  где  все  друг на  друга орали, а  сержанты  обращались  с  нами хуже,  чем с рабами, я расчувствовался и был счастлив только от того, что какой-то седой полковник сказал мне: «Сынок, принеси, пожалуйста,  мой портфель».
         Она кивнула:
             -   Со мной  тоже  бывало  такое. Мне  кажется, что  счастье  может  понять  только  тот, кто  был  когда-то  глубоко несчастен.
             -   Иначе воспринимаешь его как должное?
             -   Наверно, да.
         Обедать решили в комнате. «Так положено», - сказала Марианна. На салатовую скатерть, которой она застелила стол, одна за другой ставились тарелки с золотыми ободками, пузатые рюмки и высокие бокалы для пива и кока-колы. Удивительно, но ни она, ни я не задавались вопросом, как могло случиться так, что я не только не отказался от предложенного мне кофе, но даже остался обедать, словно старый друг семьи, для которого это было в порядке вещей. Со стороны наши отношения, возможно, и выглядели наигранно-фальшивыми, но мы этого почему-то не чувствовали. Простота исключает фальшь, а мы были исключительно,  до неприличия просты в общении друг с другом: не было ни кокетства, ни двусмысленностей, ни преувеличенно-громких фраз.
             -   Мой  организм  в  последнее  время  вырабатывает  много  адреналина, - сказал я.
             -   Вот оно как,  - Марианна вздохнула. -  А эта  твоя болезнь даёт о себе знать как-нибудь ещё?
             -   Иногда бывают головные боли. Реже - чувство усталости.
             -   А лечение?
             -   Слишком дорого, и к тому же один шанс из тысячи. Вообще-то я не из тех людей, что цепляются за жизнь.
             -   Мне не нравятся твои слова.
             -   Правильно. Мне бы они тоже не понравились. Ритуальная вежливость.
             -   Вовсе нет
             -   Как хочешь: нет, так нет. Скажем какой-нибудь оригинальный тост.
         Марианна была грустна, и  мне стало казаться, что я поступил непорядочно, рассказав  ей о своих проблемах.
             -   За тебя, - сказала она. - И за меня тоже.
             -   Вполне оригинальный тост, - согласился я. - Просто к такому сочетанию надо привыкнуть.
             -   Я уже привыкла.
             -   Не спеши с выводами: ты почти ничего обо мне не знаешь.
             -   Иногда чем больше  знаешь  о  человеке, тем  больше  от  него  отдаляешься. Каждый  должен  сохранять  что-то  для себя. Прошлое, Нодар, - опасный груз и лучше вовремя избавляться от всего, что с ним связано, а история - самая нечестная из всех наук.
             -   Можно поспорить, но мне неохота. Откуда у тебя такие мысли?
             -   От безделья, хотя  я  постоянно  чем-то  занята.  Осталось несколько формальных экзаменов, я продам квартиру, уеду в Израиль, где наконец-то смогу найти себя и перестать размышлять о смысле жизни.
             -   Возможно, всё так и будет.
             -   А как будет у тебя?
             -   Постараюсь не предать чувства красоты, которое во мне, кажется, всё-таки есть.
             -   Смерть не может быть красивой.
             -   Об этом будут судить уже другие.
             -   Прямо мороз по коже от твоих рассуждений:  почему ты сдался, почему ты не хочешь бороться?
             -   С чем? С  ветряными  мельницами? Смешное может стать  великим только  в  книгах  гениев. Я  не  люблю  быть смешным.
         Она выпила, поморщилась и тряхнула головой:
             -   Совсем не вкусная и очень крепкая.
             -   Закуси, раз уж выпила.
             -   Чем?
             -   Солёным огурцом и колбасой. Ты задаёшь странные вопросы.
             -   Иногда так хочется, чтобы кто-нибудь принимал решения за тебя.
             -   Да ещё такие важные, как чем закусывать водку! Ты случайно не опьянела?
             -   Мне очень хорошо с тобой,  давай выпьем за это.
             -   Не надо, лучше просто поговорим.
             -   Тебе не понравился тост?
             -   Понравился, но хозяйка всегда должна быть трезвее гостей.
         Марианна всё-таки выпила и попросила меня не умирать. Я пообещал. Мною  овладело чувство апатии ко всему - в последнее время такое случалось часто.
             -   Тебе нехорошо?
             -   Всё нормально, Марианна.
             -   Но ты побледнел. И почти ничего не ешь, только куришь.
             -   Да.
             -   Что - «да»?
             -   Только курю. Дурная привычка. Некоторые твои стихи мне понравились.  Прости, но «Люблю!» - это о ком?
             -   Это было в прошлой жизни, а может и не было вовсе. Я не помню. У тебя...  кто-нибудь есть?
             -   Нет. Зачем?
             -   У тебя глаза влюблённого человека.
             -   Интересно.
         Она принесла из кухни дымящиеся сосиски и сказала:
             -   Погода меняется.  В детстве я очень боялась грозы, особенно тогда, когда мы снимали домик в деревне.
             -   Мне пора, - тихо произнёс я, невольно перенимая её манеру говорить для себя, а не для других.
             -   Как же сосиски и... пиво? Я  всё-таки купила пиво...
         Мне так хотелось уйти («из жизни») по-книжному незаметно, никого не беспокоя, не навязываясь в собеседники, не прося о помощи. Мне хотелось быть самодостаточным хотя бы в последний период своей жизни, но сейчас я почувствовал, что в силу каких-то неведомых мне причин и невероятного стечения обстоятельств я оказался ей нужен не меньше, чем она мне, и что если я сейчас уйду,  ей будет так же плохо, как и мне.
         Я встал и, не обращая внимания на боль в ноге, прошёлся по комнате, подошёл к столу, закурил сигарету.
             -   Не надо меня жалеть, - сказала она.         
         Опустив руки на её плечи, я осторожно  коснулся подбородком её вьющихся чёрных волос:
             -   Ты права, Марианна: скоро хлынет ливень и  небо уже затянуло серыми тучами.
         Не оборачиваясь, она положила свои ладони на мои:
             -   А у тебя закончились сигареты. Мне спуститься в магазин?
         «Это невероятно, что меня радуют такие обычные фразы», - подумал я и сказал:
             -   Пойдём вместе.
         Мне было интересно взглянуть на мир, у которого было другое имя.  Она помогла мне втиснуть в обувь левую ногу, взяла под руку и мы медленно, словно пожилая  супружеская чета, спустились по лестницам на улицу. Несмотря на то, что было всего четыре часа дня, казалось, наступили сумерки и в уютном магазинчике в десятке метров от подъезда  уже был включён свет.
             -   Познакомься,  Саломэ, - сказала  Марианна продавщице. - Это мой друг Нодар. Мы не виделись целую вечность.
             -   Очень приятно, - Саломэ протянула мне руку. - Время  не  властно над настоящей дружбой.
         Интеллигентная продавщица. Та самая соседка и подруга, удивившаяся, что Марианна покупает алкоголь. Мы купили три пачки сигарет и, едва вошли в подъезд, как крупные капли дождя забарабанили по асфальту. В эпизоде  длиною в пять минут  было больше жизни, чем за долгие месяцы моего одинокого существования. Мне улыбались и знакомству со мной были рады: невозможное случилось так неожиданно, что я ещё не успел его осмыслить. Активное отстранение от внешнего мира превратилось  в пассивное желание быть рядом с Марианной, принимая  тезисы её лекции по введению в новую жизнь. Ей хотелось спасти меня. Одна женщина дарует тебе жизнь, чтобы ты мог впоследствии умереть, другая хочет  помочь тебе стать восьмидесятилетним стариком, победив болезнь, одолеть которую мало кому удавалось.
             -   Расскажи мне о себе, - попросила Марианна  так, как обычно и говорят в таких случаях.
         Мы лежали на диване валетом: целомудренная поза, описывать которую, однако, нужен особый такт, иначе в мелодию пружин неминуемо закрадётся фальшивая нота.
             -   А как быть с твоим нигилистическим отношением к прошлому?
             -   Никак. Прошлое должно помогать жить, а не  мешать.
             -   Воспоминания  никогда   не  бывают  выборочными  и  их трудно  разделить на полезные и бесполезные.  Когда-то у меня имелись идеалы и я поехал в Абхазию, но я всего лишь врач-терапевт, а там был больше нужен  невропатолог или психиатр: слишком много ненависти, непримиримости, недоверия накопилось в душах людей. Я и рад бы был забыть ту войну, но она живёт во мне как болезнь, как раковая опухоль.
             -   Не надо таких сравнений.
             -   Ты права.  Вообще-то   рассказчик   из   меня   никудышный,   да  и  воспоминания  громоздятся одно на  другое, не создавая цельной картины. Школа, институт, первый поцелуй,  первая женщина... от любви остаются воспоминания об истериках и стихи на стенах. Что касается дружбы... у нас с друзьями  всегда были запретные темы, делиться чем-то важным для тебя считалось «не по-мужски». Мы ходили друг другу в гости, выпивали вместе, но в общем-то я не очень нуждаюсь в собутыльниках, если хочу выпить. Возможно, я не умею дружить. Во всяком случае, в переломные моменты жизни я всегда был одинок.
             -   Ты уже не одинок.
             -   Нельзя бросаться такими словами. И меня немного смущает, что мы лежим  вместе.
             -   Сидеть вместе можно, а лежать - нельзя? Излишняя  нравственность  в  мужчине  порой  приводит  к  тому,  что женщина выходит замуж за другого. Меня, правда, это не касается, но общая тенденция налицо.
             -   Никак не могу привыкнуть  к твоей манере выражать свои мысли: вроде всё понятно - ан, нет, какая-то лазейка для отступления всё же имеется.
             -   Лёгкий  флирт  с  примесью  прежних  страхов  и  ужасом  перед  неизведанным, приближение  которого хочется отдалить.
             -   Давай  откровенно:  я  не  могу  соревноваться  с  тобой  в  различного  рода  словосплетениях. Я  врач, а не филолог, могу прослушать твои лёгкие, жаль, забыл фонендоскоп дома. Но судя по скорости, с которой нас несёт друг к другу, дома у меня ты сможешь побывать уже сегодня вечером.
             -   Зачем? Нам и здесь неплохо.
             -   Я тебе уже говорил, что по ночам у меня порой бывают головные боли, а  лекарство  находится  в  спальне -  я объясню, где.
             -   Хорошо... Нодар, а ты не хочешь взять меня в жёны?
         «Береги себя» было любимым  выражением  моей  мамы. Она говорила эту фразу при прощании, повторяла по телефону, могла вставить её ни с того, ни с сего в середине разговора, однако я всегда считал верхом глупости посвятить жизнь только сохранению физического здоровья. Мне хотелось жить каждый день: я не умел заглядывать в будущее и ждать. Я часто плакал, читая истории болезней пациентов, влюблялся и любил до гробовой доски, если пил, то обязательно напивался; я пускал по ветру заработанные деньги, словно боялся, что завтра уже будет поздно. Таким я, по-видимому, был, пока в один прекрасный день не обнаружил, что остался один. Предательство жены, эгоизм дочери, равнодушие друзей: всё досталось мне по заслугам. Тот, кто решает наши судьбы где-то на небе или ещё выше решил, видать, напоследок посмеяться надо мной, познакомив с Марианной и раскачав ножку стула. Я был абсолютно ничем не примечательным человеком, что же ей могло понравиться во мне?
         Закурив сигарету, я встал, подошёл к пианино, на котором лежала ручка, повертел её в руках и написал на стене под «чернокрылым мотыльком»:  Esse est percipi. Театральные жесты были вполне в стиле Марианны, но искренность, с которой я себя  ненавидел в ту минуту, испугала меня. Мама так и не оправилась от шока, вызванного моей попыткой свести счёты с жизнью при помощи верёвки для белья, и я обещал ей, что это никогда не повторится. Я не мог не сдержать слова. Я старался избегать потрясений, зная свою неспособность их переносить. Марианна же стала для меня самым  сильным  эмоциональным  шоком за последнее время.
         Я поцеловал её в губы. Чувство страха было невыносимым.
             -   Не нервничай, - сказала  она, вставая с дивана. -  Я вовсе не приношу себя в жертву и хочу, чтобы ты это понял.
             -   Не могу.
             -   Всему своё время.
             -   Времени у меня в обрез.
             -   Мы будем смеяться над смертью: она этого не любит.
             -   Марианна, ты путаешь чувство сострадания  с совсем  другим чувством.
             -   Я  достаточно давно живу  среди  людей,  чтобы  научиться разбираться  в  своих  чувствах... Что  ты написал на стене?
             -   Так,  для себя... чтобы убедиться, что я не позабыл латынь.
             -   И всё же?
             -   Существовать - значит быть воспринимаемым.
             -   Но ты, как я посмотрю, не очень рад быть воспринимаемым?
             -   Не очень. Если быть честным до конца, я боюсь сломать тебе жизнь. Ты знаешь, что я не могу работать и именно по причине моей нетрудоспособности меня уволили с работы?
             -   Идиоты.
             -   Нет, Марианна, не идиоты. Нельзя рисковать чужими жизнями ради спасения  своей.
             -   Могли бы назначить тебе пенсию, пособие или что-то в этом роде.
             -   Я отказался. Овчинка не стоит выделки.
             -   К тому же на несколько месяцев... или  сколько ты  там  сам  себе  запланировал? Ты  перестал  бояться смерти, зато стал бояться жизни. Это, по-моему, ещё хуже.
         Молчали мы после этих слов Марианны довольно долго.
             -   Не обижайся,  -  наконец,  произнесла  она,  беря  меня  за  руку. - Я не собираюсь  тебя перевоспитывать. И я не знаю, как бы я поступила на твоём месте, может вообще глушила бы себя наркотиками.
             -   Я не обижаюсь.
             -   Может, ты сомневаешься  во мне?
             -   Твои родственники вряд ли одобрят наш брак. И что будет с твоим переездом на  землю обетованную?
             -   Ничего. Я никуда  не  поеду. Ты  продашь  квартиру,  вышлешь  деньги  дочери  и  будешь  жить  у  меня. Можем сделать ремонт, если тебе действуют на нервы трещины в стенах.
             -   Марианна, ты не  понимаешь:  я не хочу никаких ремонтов, никакой суеты. В тебе кипит кровь, ты полна надежд и желаний, а я через всё это уже прошёл.
             -   Сделаем так, как ты хочешь.            
         Дождь лил, не переставая. Раскаты грома,  доносившиеся до нас откуда-то издалека, пугали Марианну: она обняла меня, водя руками по спине, а я, растерянный и смущённый, гладил её, как ребёнка, по черноволосой голове.  Маятник часов качался взад и вперёд, телефонная трубка так и лежала на журнальном столике перевёрнутой кверху, одинокая муха сонно ползла по стене. Я был уверен, что никто на свете не сможет понять нас, но мне бы очень хотелось, чтобы нас простили.
             -   За что? - спросила Марианна. - Мы не делаем ничего плохого.
             -   Мы пытаемся плыть против течения,  что  в  любые  времена  никогда  никому  не  нравилось  и в лучшем случае вызывало сочувственную усмешку.
             -   Ах, ну что тебе мнение других людей? И почему ты считаешь, что мы плывём  против течения?
             -   Мы хотим соединить несоединимое: твою жизнь и  мою, даже  не  разобравшись  толком, какие  последствия  это может иметь.
         Марианна с грустью покачала головой:
             -   Боишься, Нодар, всего боишься. Мне кажется, что это началось не сегодня и даже не вчера, и болезнь твоя здесь ни при чём. Жена уехала, дочь вышла замуж, ты безропотно согласился продать квартиру и умереть в полной уверенности, что твоя жизнь прошла даром.
         В её глазах была грусть.
             -   Лёгкая форма аутизма, - сказал я.
             -   Что?
             -   Болезнь, для которой характерны  замкнутая  внутренняя  жизнь  и  панический  страх  перед  окружающим тебя миром.
             -   Вот-вот. Ты даже в моём чувстве к тебе ищешь подвох, выворачивая всё  наизнанку, потому что я для тебя  тоже часть внешнего мира, где люди непонятно почему любят и ненавидят, творят и ошибаются, смеются и плачут.
         У меня слегка закружилась голова: невидимые волны накатывались одна за другой на мои глаза, не находя выхода своей энергии. Марианна резко отпрянула от меня, встала и сказала:
             -   Я поеду за лекарством. Дай мне ключи.
             -   В такой ливень?
             -   Возьму такси.
            -    Лекарство не поможет. Наверно, мне надо поесть.
             -   Я поджарю сосиски.
             -   Сойдут и холодные.
         За огромным овальным столом мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и  если бы это происходило не со мной, я бы точно с иронией подумал, что с медицинской точки зрения любовь не так уж и отличается от психических аномалий.
             -   Меня  не  покидает  чувство,  что  я  где-то  о  нас  уже  читала, - неожиданно  сказала  Марианна. - В  какой-то старой книге, много-много лет назад.
             -   Вполне   возможно, - согласился  я. - Это только двух шахматных партий не бывает одинаковых,  а человеческих жизней - сколько угодно, и все наши философствования по поводу неповторимости собственного бытия - спекуляция и самообман. Всё уже было до нас.
             -   Тогда зачем мы живём?
             -   Вот  и  я  всё  время  задаюсь  этим  вопросом.  И  отвечаю:  не  знаю.  Я  вылечил  несколько  сот людей от пустячных болезней, у меня есть дочь и я встретил тебя. А ты - пишешь странные стихи.
             -   Я встретила тебя.
             -   И что бы ты без меня делала? Бедняжка.
             -   Не иронизируй. Ты весь день смотришь на меня влюблёнными глазами, не на  каждую женщину так смотрят.
             -   Тут  уж  я  уверен:  все  влюблённые  смотрят  одинаково.  Мы  отличаемся  друг от друга только цветом глаз и уровнем интеллекта. И вообще мне непонятно: зачем тебе в твои-то годы становиться вдовой?
             -   Мне может свалиться на голову кирпич с крыши,  и тогда ты овдовеешь раньше меня.
             -   Кирпичи, как известно, просто так с крыши не падают.
         После двух сосисок с куском хлеба я почувствовал себя немного лучше. Марианна задумчиво пила кока-колу, помешивая маленькой ложечкой горчицу в пузатой банке. Дождь перестал, из-за туч пробивались редкие лучи майского солнца.
             -   Я поеду, - сказала она. - С лекарством нам будет  как-то  поспокойнее. Захватить что-нибудь  ещё?  Может, твои вещи? Мы ведь не расстанемся, Нодар?
         Мы не расстанемся. Я буду снова лечить людей от болезней, которыми они болеть не должны, потому что жизнь и без того коротка. Ты будешь писать стихи и преподавать детям в школе основы трудной науки познания самого себя. Мы будем вместе завтракать и ужинать, а по выходным также и обедать. Ещё мы будем ходить в театры, в кино, на концерты и выставки. И самое главное: просыпаясь, я каждое утро буду видеть тебя.
         Марианна ушла, и мне надо было чем-то заполнить время, пока её нет. Попробовал смотреть телевизор, но то, что было раньше моим обычным времяпрепровождением, стало меня тяготить, слишком явственно указывая на невозможность возврата к прежней жизни. Я перечитал ещё раз некоторые стихи Марианны. Могла ли она что-нибудь предвидеть? Или, может быть, втайне желая быть пророчицей, она подгоняла жизнь к своим стихам? «Надо понимать жажду смерти в мужчине». О ком она думала, когда писала это? Или вот такие любопытные строки, на которые я  в прошлый раз не обратил внимание:
                В хмурый день, в февральское ненастье
                Эстетизм велел нам всем страдать,
                Жизнь придумала мне новое несчастье,
                Чтобы было мне, о чём писать.
         События становятся стихами, стихи превращаются в события. Милая Марианна, какая там рифма к слову метастаз? Впрочем, это уже не эстетизм. Плакать, страдать, болеть и лететь в пропасть надо красиво: без задравшегося подола и расстёгнутой ширинки.
         Стук в дверь застал меня врасплох: я просто отвык от него, потому что ко мне уже давно никто не приходил. Клиент на квартиру терпеливо дожидался окончания месячного срока, о котором я его попросил и в течение которого я должен был подыскать себе жильё;  всем же остальным  я отказывал по телефону, так как объявления  всё ещё печатались в нескольких газетах.
             -   Вас просит к телефону Марианна, - сказал невысокий мужчина приблизительно одних лет со мной. - Вы ведь Нодар?
             -   Да, - кивнул я.
             -   Мы  с  женой - соседи Марианны, - он показал на приоткрытую дверь по  коридору  напротив.- Меня  зовут Каха.
         Я хотел было сказать, что положу трубку, и пусть Марианна перезвонит сюда, но передумал: мне почему-то очень захотелось побывать в квартире Кахи и поговорить по его телефону.
         Заметив, что я хромаю, Каха тотчас же  вынес мне в прихожую стул.
             -   Нодар, - услышал я голос Марианны, - у меня всё в порядке, я всё нашла, только страшно соскучилась. И ещё: скажи на милость, ну кто прячет деньги в самой обыкновенной тумбочке с лекарствами, и это при твоих-то входных дверях? Ты ведь останешься  у меня, а ночью всё может произойти.
             -   Захвати деньги с собой. И возвращайся поскорее.
             -   Хорошо, я вешаю трубку. Поговорим дома.
         Каха озабоченно смотрел на меня:
             -   Что с ногой?
             -   Подвернул... не хотите выпить?
             -   Собственно, я  хотел  вам предложить то  же самое.  Завтра  ведь  День независимости, и  за  знакомство  выпить надо. Марианна и Саломэ очень дружат, отчего бы не подружиться и нам?
         Однако в этом тоже что-то было: в чисто мужском общении за столом, в звоне бокалов, в грубых шутках и пьяных заверениях.
             -   Я  работаю дистрибьютером, - сообщил Каха. - Развожу по магазинам  масло, гречневую  крупу,  рис. Зарплаты, конечно, не хватает: сын учится в Германии, надо ежемесячно высылать ему определённую сумму. Вот мы и купили с женой маркет по соседству. Крутимся,  как  можем.
         Стол был накрыт в мгновение ока: Каха, видать, привык обходиться на кухне без помощи жены. Говядина с луком, жареная картошка, маслины, салат из огурцов и помидоров - всё выглядело очень аппетитно. Со странным и приятным чувством, в котором я бы не признался  никому на свете, я подумал, что всё ещё могу представлять интерес для кого-то хотя бы в качестве сотрапезника. Здесь, за столом, в отличие от наших бесед с Марианной, всё было понятно и предсказуемо, без миссионерства, сострадания, бездонной печали в глазах.
         Едва мы выпили первый тост  за мир и благополучие в наших семьях, Каха встал, чтобы открыть входную дверь. Кто-то пришёл. Через несколько секунд я увидел Марианну.
             -   Быстро же вы нашли общий язык, - улыбнулась она. -  Можно мне к вам  присоединиться, не помешаю?
             -   Конечно, нет, - возмутился Каха. - Мы будем только рады. Саломэ тоже скоро подойдёт.
             -   Бабушка моей  однокурсницы  говорила,  что  счастье - это когда идёт дождь и все дома, -  вздохнула Марианна. - Так просто!
             -   У  меня   сегодня   крупа  промокла, - недовольным голосом отозвался Каха. - И так меня Саломэ пилит, что мало зарабатываю. Я не люблю дождь.
             -   Формула счастья у каждого  своя, - пояснил я. - Можно сказать и так: счастье - это когда есть деньги и светит солнце.
         Марианна положила руку мне на колено, Каха налил нам вина, мы снова выпили один из тех тостов, которые предваряют основную часть застолья.
             -   Ты пьёшь, - шепнула Марианна. - А как же лекарство?
             -   Вполне возможно, что оно мне сегодня не понадобится. С тобой я забываю, что вообще-то не очень здоров.
         Очередной  тост был посвящён завтрашнему Дню независимости, а слова «территориальная целостность», «единая Грузия», «пролитая кровь» витали в мутном свете комнаты, как призраки.
             -   Нодар воевал в Абхазии, -  почему-то сказала Марианна.
             -   Я не воевал, - объяснил я  Кахе. - Я  всего  лишь  врач  и  категорически против узаконенных массовых убийств, называемых войной. Обыкновенные убийцы сидят в тюрьме, зато генералы получают награды.
         Каха озадаченно посмотрел на меня.
             -   Но история... - осторожно начал он.
             -   Мы уже давно не охотимся на мамонтов, - перебил  я. - Человечеству  пора  понять, что  оно  едино, а  война -преступление.
             -   Человечество никогда не станет единым, - заявила Марианна. - И я нигде, кроме Грузии, жить не смогу.
             -   Но ты ещё не всё человечество, - рассмеялся Каха. - Многие прекрасно чувствуют себя  на  чужбине, была бы возможность заработать деньги.
         Всё это я когда-то и где-то уже слышал. Подумав о своём одиночестве с ностальгией, я выпил вина и крепко сжал ладонь Марианны. У неё не всё получалось со стихами и с собственной жизнью, но об этом не стоило говорить и тем более иронизировать. Красоту в конце концов можно найти даже в бурьяне у мусорной свалки. Как-то нищий в подземном переходе, пьяный, в лохмотьях, с наигранно трясущимися руками философски изрёк, когда я положил ему в картонную коробку деньги:
             -   Ты прав, сынок. Бог создал людей для того, чтобы они помогали друг другу.
         Я с удивлением уставился на него. В его словах было что-то пережитое, непридуманное, настоящее, гораздо более настоящее, чем косметическая красота девушки из цветочного киоска напротив, ссорившейся с покупателем по поводу качества гладиолусов.
         Комната, в которой предметы из сказок братьев Гримм соседствовали с ширпотребом времён застоя, плыла по волнам из неведомого прошлого в неведомое настоящее. Деревянные башмаки под чёрным диском с танцующими египтянками, ветряная мельница рядом с павлином, изображённым на китайском термосе. В квартире Марианны царил поэтический упадок, здесь же жизнь била ключем: без стиля, без претензий на красоту, без иллюзий.
         Выпив за детей, Каха принёс семейный фотоальбом.
             -   Посмотри, какой хорошенький! - воскликнула  Марианна,  показывая  мне  чёрно-белую фотографию, на которой светловолосый мальчик стоял под платаном, улыбаясь во весь рот.
             -   Да, - равнодушно сказал я.
             -   Ты не любишь детей, Нодар? -  удивлённо спросила она.
             -   Вопрос некорректен.  Точно так же  ты  могла поинтересоваться,  люблю ли я взрослых, а взрослые, как и дети, бывают разные.
         Каха добродушно рассмеялся,  а Марианна запротестовала:
             -   Все дети хорошие.
             -   Не  все.  Углерод  на нашей планете - важнейшая составная часть органических веществ в природе, однако при его неполном сгорании образуется угарный газ, вызывающий смерть. В то же время одна из основных кристаллических модификаций  углерода - алмаз. Всё зависит от условий. И от воспитания, если говорить о детях.
             -   Как можно так рассуждать... без сердца!
             -   Я знал очень много людей с сердцем,  от которых были одни неприятности.
         Пряча улыбку, Каха закусывал говядиной с луком. Он бы, пожалуй, удивился, узнай, что я и Марианна познакомились всего несколько часов назад: мы явно производили  впечатление уставших друг от друга супругов. Впрочем, я был почти уверен в том, что мы с Марианной просто играли, найдя в лице Кахи непритязательного зрителя. Во всяком случае, с глазу на глаз  мы до сих пор старались воздерживаться от споров, в которых  никогда не рождается истина.
         Каха  достал из серванта большие бокалы, наполнил их вином  и очень кстати провозгласил тост за Марианну и меня.
             -   Мы собираемся пожениться, - задушевно объявил  я. - Лучше поздно, чем никогда.
             -   Поздравляю, - обрадовался Каха. - Вот это новость! Ваше здоровье!
         Он говорил довольно долго: о достоинствах Марианны, о моих качествах настоящего мужчины, о том, что Саломэ будет на седьмом небе от счастья, когда закроет магазин и вернётся домой. Марианна была смущена и грустна. Когда всё успокоится, вполне можно будет увидеть в наших отношениях тему, достойную быть отображённой в её поэтическом творчестве.
         Моя ответная речь была короткой и проникновенной. В моей душе оказалось слишком много места: и для невесты, и для её друга, и для его жены, и даже для всего человечества, к сожалению, порой ошибавшегося в своём движении к прогрессу, что так  часто приводило  нас к краю пропасти.  Марианна кивала Кахе, который снова что-то говорил, а я делал вид, что слушаю.  Алкоголь в последнее время действовал на меня двояко: от приступов эйфории до сонной задумчивости и наоборот могло быть всего лишь несколько глотков вина. Теперь мне вспоминались тосты на моей свадьбе, и память выхватывала из  потайных уголков мозга улыбки гостей, цветы в хрустальных вазах, бесконечные танцы.  Тогда я был слишком молод понять, что же произошло, а сейчас слишком стар, чтобы чему-то радоваться. Одно из универсальных свойств времени - неповторяемость, но весь день меня не покидало чувство, что всё это уже было. Была когда-то Марианна, уехавшая позднее в Америку, был Каха, умевший пить и говорить тосты, была и Саломэ, подтрунивавшая над мужем и разогревавшая что-то на плите. Может человеку суждено пережить череду лишь строго определённых событий, а потом всё только повторяется,  как в спектакле по одной и той же пьесе,  но с новыми актёрами?
         Саломэ удивлялась, что они с Кахой до сих пор не были со мной знакомы.
             -   Нодар всё ждал, пока мне не стукнет тридцать лет, - шутливо объясняла Марианна. - Да и некогда нам было часто встречаться: с его пациентами и моей учёбой.
         Быстро же она сочинила версию, я даже удивился.
             -   Впрочем, мы о вас слышали очень много хорошего, - добавила Саломэ. 
             -   Спасибо, - не совсем искренне поблагодарил я.
         Мои хорошие качества были расписаны на стенах, и нам с Марианной оставалась только самая малость: познакомиться. Вот только как совпало имя? Или она просто называла меня буквой N., как издавна принято в любовной лирике? Это становилось забавным.
             -   А ваши в Израиле? - спросила Саломэ. - Они в курсе?
             -   Конечно, -  соврала Марианна, но туманно добавила: - В общих чертах.
         Это было сказано неплохо, клянусь речами всех известных мне политиков! Я с удивлением открывал в Марианне и острый ум, и немного смущавшую меня склонность к импровизациям слегка авантюристского толка.
             -   От судьбы не уйдёшь, -  внезапно вздохнул  Каха,  обращаясь  ко  мне так, словно за столом не было женщин.
         Саломэ рассмеялась. Мне она нравилась: невысокая крашеная шатенка с крапчатыми карими глазами. Младше меня, старше Марианны,  из тех, чей возраст всегда трудно определить.
         Марианна смотрела на меня с такой заботливой материнской улыбкой, что мне пришлось её успокоить:
             -   Не беспокойся, пить мне не вредно. Мне теперь вообще ничего не вредно.
         Несмотря на протесты хозяев, мы стали прощаться:  нам с Марианной захотелось остаться наедине друг с другом почти одновременно.
             -   Что-то есть для меня в тебе неясное, - сказал я «дома».
             -   Что именно? – поддерживая  меня за локоть, она включала в коридоре свет.
             -   Догадайся сама.
             -   Потом, потом... надо убрать со стола. Еду ты не тронул,  даже колбасы не поел. Она же тебе понравилась?
             -   Я не хотел есть без тебя.
             -   Видишь! Я захватила шоколад  из  твоего  холодильника,  но тоже не съела ни кусочка,  хотелось вместе с тобой.
             -   Я не ем шоколада.
             -   Как же он оказался у тебя?
             -   Хотел пригласить одну женщину... в прошлой жизни, как любишь выражаться ты.
         Она села, скрестив ноги, и устало взглянула на меня.
             -   В сущности, всё произошло слишком неожиданно, - начал я издалека.
             -   Ожидаемое далеко не всегда бывает  приятным,  -  Марианна  вздохнула и потёрла ладонями лоб. - Тебе должно быть известно это не хуже меня.  Мы с тобой вместе - и всё. Не нужно выводов.
             -   Любовь к искусству и искусство любить - абсолютно разные вещи.
             -   Мы просто помогаем друг  другу... выжить, если тебя не  коробит  это  слово. Хочешь,  назови  это сделкой: я остаюсь жить в Грузии, ты остаёшься жить на земле, пока это возможно. Я уверена, что бороться надо в любом случае.
             -   Сделка? Может, нам ещё и брачный контракт подписать, как это принято в  некоторых цивилизованных странах? Марианна, наша игра зашла слишком далеко. Играть, конечно, можно и с любовью, и со смертью, но я предпочитаю, скажем, шахматы.
             -   Тогда представь себе, что я  проходная пешка и от одного твоего хода зависит, стану ли я королевой.
         Она молча убрала со стола, положила в холодильник продукты, вынесла пепельницу, полную окурков и подсела ко мне:
             -   Всё ещё терзаешь себя?
         Я не ответил. Она наклонилась, поцеловала меня, испуганно и виновато; потом обвила мою шею руками, прошептав так тихо, что я едва её услышал:
             -   Мы никогда не умрём. Ведь твоё сердце стучит в моей груди... я это чувствую.
             -   Марианна, прошу тебя, не надо таких слов. Я не хочу говорить об этом.
             -   А мы об этом никому не скажем. Будем знать только я и ты. Договорились?
             -   Да.
             -   Скажи, ты хоть немножко меня...
         Я приложил указательный палец к её губам:
             -   Не немножко.
         Марианна пошла принимать душ и через некоторое время я постучался в двери ванной.
             -   Что случилось, Нодар? - удивлённо спросила она, прикрываясь полотенцем. - Тебе, случайно, не плохо?
             -   Нет, я просто хотел проверить, не перегорела ли  в ванной лампочка. 


Рецензии
Поворот так поворот!
Читала поначалу из-за вот подобных штук:" не хочу вас обременять лишними знаниями" и полчаса еще не прошло-я могу минут 10-15 потоптаться под окнами)))), и -вы на меня сердитесь, я чувствую-а что вы еще чувствуете?))))
Меня, (Ягнятову-младшую) это трогает.
И вся история трагикомичная. Все метаморфозные модуляции.
Они ж поддерживают друг друга, какая же это насмешка " кого-то там" наверху, когда спецом, мол, ножка стула депрессанула?
Это явь?Быль то есть, небыль?
С ув. Ягнятова-младшая, Оксэндра.

Сёстры Ягнятовы   10.10.2022 14:27     Заявить о нарушении
Спасибо, рад, что Вас тронули диалоги, и вся эта история, которая вполне могла произойти.
Успехов Вам в жизни и творчестве!
С уважением,

Георгий Махарадзе   10.10.2022 17:19   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.